Моральная подоплека ядерного проекта
Прагматизм Иоффе- 2
Ноосферная философия Вернадского- 3
Старомодная мораль Мандельштама- 7
Специальный раздел физики- 9
За всеми обсуждениями советской ядерной истории маячит простой и жесткий вопрос: как же они могли делать смертоносное ядерное оружие для диктатора и без того смертоносного?! «Они» – это российские ученые, которыми гордился Советский Союз. Многими из них гордится мировая наука, и по меньшей мере несколькими может гордиться все человечество. Если бы не супербомба для Сталина…
История ядерного оружия – это беспрецедентное скрещение чистой науки, «грязной» технологии и государственной политики – и чистой, и грязной. Имеет ли мораль какое-то отношение к этой истории? Или все советские физики проявляли безнравственность, соглашаясь не только жить в сталинском государстве, но и работать ради его могущества и превосходства над остальным миром?
Только понимая моральную подоплеку их согласия, можно понять по-настоящему советский ядерный проект, а тем самым и мировую историю, поскольку советская ядерная мощь в течении четырех десятилетий во многом определяла судьбы мира.
Корни советского ядерного проекта уходят в довоенное десятилетие, когда в ядерной физике работали три основных института, соперничая за ресурсы, источник которых был один – советское правительство. Это Радиевый институт Владимира Вернадского, Физико-технический институт Абрама Иоффе, и юный Физический институт Академии наук, ФИАН, которым руководил Сергей Вавилов, опираясь на школу Леонида Мандельштама.
Все эти ученые не были специалистами в ядерной физике, однако именно их сотрудникам обязаны главные достижения советского ядерного проекта. Ученики Вернадского отвечали за радиохимию, попросту говоря, за производство ядерного горючего. Выпускники школы Иоффе создали ядерный реактор и атомную бомбу. И, наконец, в школе Мандельштама открылся российский путь к термоядерной энергии.
Три эти «ученых рода» объединялись одним делом и единым сословием. А их различия идут во многом от родоначальников, в которых воплотились три разные философии науки. Схематично можно сказать, что Вернадский считал силу науки больше всех других общественных сил, Иоффе в государственной советской идеологии видел воплощение науки, а для Мандельштама наука и социальная идеология были двумя разными мирами.
Иоффе значился единственным отцом-основателем советской ядерной физики согласно официальной истории. А сам он не раз громко заявлял о своей приверженности официальной советской идеологии, повторяя казенные мудрости и славя советских вождей:
«Наша партия снабдила молодого ученого верным компасом – философией диалектического материализма. <...> Наша страна, идя впереди передового человечества, осуществляет высшую форму социальной жизни – коммунизм. Каждый мыслящий человек, а ученый должен быть и мыслителем, должен стремиться к тому, чтобы его работа вносила бы свой вклад в строительство коммунизма»[1].
Способность к столь благонамеренной фразеологии помогала Иоффе добывать у правительства ресурсы для развития своей школы, и он с удовольствием брал к себе талантливую молодежь: «одно время нас называли иронически “детским домом”»[2]. «Дети» присвоили ему титул «папа Иоффе», хотя учить их он мог по существу лишь восторгу перед мощью науки и некоему спортивно-научному азарту. Молодые таланты, как водится, не нуждались в наставниках, легко недооценивали отеческую заботу, и без скидок на «отцовство» относились к научным промахам Иоффе – результатам того самого азарта. Последнее означало, что школа Иоффе учила и честному отношению к науке.
Для роста советской физики Иоффе сделал больше, чем кто-либо иной. А если сравнивать с другими науками, то лишь Николай Вавилов – брат Сергея Вавилова, – сделал для советской биологии так же много. Об этом в 1948 году напомнил видный британский физиолог:
«В 1942 году Лондонское Королевское общество избрало Николая Ивановича Вавилова в число своих 50 иностранных членов. При поддержке и поощрении Ленина он имел возможность, будучи первым директором Института генетики имени Ленина, положить начало и способствовать дальнейшему быстрому росту участия исследователей СССР во всемирном прогрессе генетики, который последовал за признанием открытий Менделя. Его использование этих возможностей рассматривалось как приносящее большую пользу сельскому хозяйству СССР. Мы хотели почтить эти заслуги как большой вклад в мировую науку. Однако, в Британии стало известно уже в 1942 году, что Н. И. Вавилов каким-то образом впал в немилость тех, кто пришел после Ленина, хотя причина этому оставалась неизвестной…»[3].
Лауреат первой премии им. Ленина (1926), первый президент Академии сельскохозяйственных наук и директор Института генетики АН СССР Н. Вавилов был арестован в августе 1940 года. Его место занял Трофим Лысенко, спустя несколько месяцев ставший лауреатом первой Сталинской премии.
А шестидесятилетний Иоффе в том же году подал заявление о приеме в партию.
Не так просто отделить заботу Иоффе о науке от его заботы о собственном положении в ней, однако последнее было вполне очевидно коллегам. В любом случае его ленинградский Физтех вполне заслужил репутацию «колыбели» советской физики и уж во всяком случае может считаться колыбелью советской атомной бомбы.
Ядерная физика для Иоффе вначале была просто одним из «горячих» научных направлений, наряду, скажем, с полупроводниками. И проблема внутриатомной энергии служила ему инструментом для расширения финансовой поддержки правительства. Подобными физико-техническими инструментами были и проект аккумулятора на основе тонкослойной изоляции, и проект круглого дома, экономящего тепло и т. п.
Такая позиция помогала Иоффе влиять на политику советской физики, в частности, на выбор научного руководителя ядерного проекта. И та же простая позиция отодвинула за пределы советской истории этого проекта две другие личности с совсем другим мировосприятием.
Специальностью Вернадского в узком смысле была геохимия. Однако взгляды его узкими никак не назовешь - даже по российским масштабам он был широким мыслителем.
Центральным в его философии можно считать понятие «ноосфера», обозначающее часть биосферы, находящейся под воздействием человечества. На Западе этот термин (от греческого noоs - разум) ввел в употребление Пьер Тейяр де Шарден (1881–1955), французский палеонтолог и религиозный философ. Он соединял научный взгляд на эволюцию мира и христианское мировосприятие, чем вызвал резкую критику и со стороны науки, и со стороны церкви[4].
Для Вернадского религия была одной из форм духовного поиска, он близко общался с религиозными людьми и священнослужителями, однако научный подход считал более глубоким. В 1938 году, вскоре после того, как впервые публично представил понятие ноосферы, он записал в дневнике (12 марта 1938): «Читал Толстого. Как мне теперь (да и давно) кажутся конкретные идеи Христианской (да и всякой) религии и философии мелкими перед внутренним Я в научном его выявлении!»[5]
Ноосфера Вернадского – понятие естественно-научное, геологическое – этап в жизни человечества, когда наука-и-техника становится силой геологического масштаба:
«Наука есть природное явление, активное выражение геологического проявления человечества, превращающего биосферу в ноосферу. Она в обязательной для всех форме выражает реальное отношение между человеческим живым веществом – совокупностью живых людей – и окружающей природы, в первую очередь ноосферой. Человек и его совокупности могут быть только мысленно от них отъяты. Соотношение: «человек – ноосфера» неразделимо».
С ранних лет изучения радиоактивности Вернадский видел ноосферную силу в новом виде энергии. А свою собственную «ноосферную» энергию он применял далеко за пределами геологии, возглавив в 1922 году Радиевый институт с физическим, радиохимическим и геохимическим отделами.
Школа Вернадского в наибольшей степени отражала преемственность с дореволюционной научной жизнью. В феврале 1922 года Вернадский писал другу в Париж:
«Удалось восстановить работу над радием, которая началась мною в 1910 году. Начатая в 1916 году моими сотрудниками добыча радия из русской руды <...> доведена в декабре 1921 г. до конца; найдены новые приемы обработки и получен первый русский радий из русской руды. Сейчас приходится защищаться, чтобы удержать его в распоряжении науки. Спасение и восстановление этой работы – подвиг со стороны молодых ученых; один из них погиб, не выдержавши варварских условий жизни». [6]
Традиция служения науке соединялась у Вернадского с традицией защиты науки перед государственной властью – императорской или советской, не так важно. Его можно назвать конституционным демократом не только в политике, но и в науке, – он уважал самостоятельность специалистов и умел создавать им творческий простор.
Усилия Вернадского во многом определили стартовые позиции советского ядерного проекта. В его институте, в частности, был построен первый в Европе циклотрон – прибор ядерного века. Это стало возможно потому что в 1931 году, когда первый циклотрон построили в Америке, Вернадский отстоял право своего института на существование. Он писал тогда Сталину: «Изучение космических лучей и ядра атомов должно привести нас к открытию новых, мощных источников энергии. Государство, смотрящее вперед, а не назад, не может оставлять без внимания неизбежно подходящие великие открытия. Мы стоим перед будущим господством радиоактивной энергии, более мощной чем электрическая»[7].
И когда открытия произошли, именно по инициативе Вернадского Советское правительство было проинформировано (в июле 1940 года) о важности «технического использования внутриатомной энергии». Сейчас в «техническом использовании» проще всего увидеть ядерное оружие, но Вернадский имел в виду общий «геологический» эффект. В октябре 1941 года он записывает в дневник разговор с академиком-экономистом, который «считает, что новая форма энергии – атомная – не изменит экономической структуры общества, не произведет того переворота, какой мне представлялся, когда я об этом говорил и думал. Мне кажется, нет “законов” экономики, которые не изменились бы в корне, раз человек получит концентрированную энергию, и 5 кило ее будут равны 200 000 тонн, потребных сейчас для того же эффекта».
Но какая социальная философия стояла за его отношением к советской власти, которой он предлагал столь концентрированную энергию?
Для Вернадского история человечества – это, прежде всего, история науки и техники, и он был готов сотрудничать с любой «ноосферной» силой. В марте 1943 года он отправил телеграмму Сталину: «Прошу из полученной мною премии Вашего имени направить 100 000 рублей на нужды обороны, куда Вы найдете нужным. Наше дело правое и сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы – нового состояния области жизни, ноосферы – основы исторического процесса, когда ум человека становится огромной геологической планетной силой».
«Стихийно совпадает», – значит, могло бы и не совпасть?
За 21 год до этого Вернадский писал из Петрограда своему другу в Париж :
«Чем больше вдумываешься в окружающее, тем больше убеждаешься, что настоящее великое течение, которое идет в человечестве, – это в данный исторический момент – течение научной мысли. Оно должно довлеть само себе и перед ним мелки все политические, социальные, национальные и даже религиозные стремления жизни. В конце концов оно творит будущее»[8].
А может быть, этот наукопоклонник попросту закрывался от реальности туманными иллюзиями, чтобы обеспечить себе душевный покой, и был, значит, не меньшим конформистом, чем Иоффе, лишь по-другому устроенным? Такое предположение не согласуется с жизнью ноосферного геолога. Вернадский имел ясное представление о людях, которые стояли во главе советского государства, и которым он написал не одно письмо во спасение жизней своих коллег и друзей. И он, например, считал вполне правдоподобным, что за советскими ядерными усилиями может стоять… Гитлер. Об этом запись в его дневнике 1940 года:
«Гитлер предложил Сталину и Молотову организовать обмен научными достижениями в области науки между Германией и Советским Союзом. Выяснилось, что достижения не так велики – послана комиссия от НКВД с самим Берия или с важным чиновником. По-видимому, пока не дошло до трагедии. Может быть и постановление ЦК партии об уране связано с предложением Гитлера?»
Гитлер и сталинская жандармерия, совместно следящие за наукой? Это должно было добавить трагические тона в ноосферные видения Вернадского, но его дневник 1938 года содержит поразительную фразу: «Конечно, и гитлеризм и сталинизм – преходящая стадия, и едва ли жизнь пойдет без взрывов. Каких?»
Человек, который мог такое написать в декабре 1938 года, не был конформистом. Он знал, что никакое общественное положение, никакие заслуги не защищали от чумы террора. Поэтому, цитируя в дневнике опасные мысли других, он не дает полных имен. Например, его запись в дневнике 4 декабря 1938:
«Многие смотрят в ближайшее и отдаленное будущее мрачно. Л. (академик) «Человек идет к одичанию». Я совершенно иного [мнения] – [идет] к ноосфере. Но сейчас становится ясно, что придется пережить столкновение, и ближайшие годы очень неясны – Война? Я не верю в силу Германского фашизма – но столкновения [западные] демократии боятся больше его [фашизма], это опасное положение…. Переход в ноосферу, вероятно, произойдет в пароксизмах».
Так что сотрудничество Вернадского с государственной властью было следствием его ноосферного взгляда. И на социальную эволюцию он смотрел не по-советски: «Основные черты демократии выяснил себе как ноосферные явления».
А как на Вернадского смотрела советская власть? Ведь он, один из основателей Конституционно-демократической партии, на двадцатом году советской власти назвал в своем дневнике газету «Правда» «Кривдой», а о съезде партии писал: «Газеты переполнены бездарной болтовней… Собрались чиновники – боящиеся сказать правду…. Ни одной почти живой мысли. Ход реальной жизни ими не затрагивается. Жизнь идет – сколько это возможно при диктатуре – вне их».
Власть не могла этого не знать. Но она знала также, что Вернадский, согласно «Большой советской энциклопедии» - это «советский естествоиспытатель, минералог и кристаллограф, один из основоположников геохимии», а попросту говоря – спец по части полезных ископаемых. И в этом, возможно, разгадка того, почему ему удалось умереть в своей постели. Полезные ископаемые – слишком нужная вещь при строительстве социализма в одной, отдельно взятой стране. И если геологи этой страны считают Вернадского своим учителем, то можно закрыть глаза на его темное прошлое и на его неуместные ходатайства освободить то одного, то другого врага народа.
Нравственная позиция третьей ключевой фигуры – Мандельштама, - была равно далека и от конформизма, и от какой-то глобальной социальной философии. Это была старомодная идеалистическая мораль дореволюционной эпохи, укорененная в духовном мире российской интеллигенции.
В отличии от Иоффе и Вернадского, в наследии Мандельштама нет ни одной философской публикации, есть лишь отдельные замечания мировоззренческого характера в его лекциях по физике. Однако в самом отношении Мандельштама к науке отчетливо проявилась его моральная философия.
Мандельштаму суждено было стать – посмертно, – наиболее выдающейся мишенью для «воинствующих материалистов» в конце 1940-х годов, а в феврале 1953 года специальное заседание Ученого совета ФИАНа осудило «философские ошибки» Мандельштама, его субъективный идеализм – восемь лет спустя после смерти ученого.
Но, быть может, философские надзиратели вообще все придумали в своих обвинениях, и Мандельштам был – в стандартных советских терминах, – «стихийным материалистом»? Тем более, что и Гессен, и Вавилов практиковали марксистскую философию. Если Мандельштама оберегали администраторы-марксисты, могла ли его философия не быть марксистской?
На этот вопрос помогает ответить сам Мандельштам. Его философия не замечала марксизма. Об этом говорят не только полуфилософские фразы в его физических лекциях, – он оставил целую рукопись по теории познания в физике, написанную в годы войны в Боровом. В это курортное место в Казахстане эвакуировали в начале войны слабых здоровьем академиков. Там у Мандельштама установились особенно близкие отношения с В. И. Вернадским и А. Н. Крыловым. Эти два российских ученых были ровесниками, но в остальном людьми очень разными, с взаимоотношениями вполне уважительными, но неблизкими. Мандельштам, моложе их на шестнадцать лет, притягивал обоих, хотя предметы общения сильно различались.
Математик, кораблестроитель, переводчик Ньютона и царский генерал Крылов беседовал с Мандельштамом в основном на темы науки и жизни – в Боровом он заканчивал писать книгу своих «Воспоминаний». Геохимик и мыслитель Вернадский, занятый в Боровом главным образом своими ноосферными размышлениями, беседовал с Мандельштамом, помимо физики и геологии, о философских идеях столь разных мыслителей как Гете, Эйнштейн и даже Ясперс. Имя немецкого религиозного философа, далекого от естествознания, в беседе российских физика и геолога в разгар мировой войны может характеризовать широту их кругозоров.
В философской рукописи Мандельштама, написанной в Боровом, нет никаких «измов» и всего одна цитата (из австрийского философа Витгенштейна): «Zu einer Antwort, die man nicht aussprechen kann, kann man auch die Frage nicht aussprechen», в вольном переводе: «Если невозможно ответить на некий вопрос, то, значит, что-то не в порядке с самим вопросом». А в целом рукопись вопиюще свободно и педагогически ясно излагает позитивистскую точку зрения. Советская философия красноречиво отсутствует в рукописи Мандельштама. Он адресовался не философам, а молодым коллегам, мозги которым промывали профессиональные «матерьялисты».
Похоже, что лишенный привычной ему среды – лаборатории и окружения учеников, бурлящих идеями и вопросами, – Мандельштам, удовлетворяя свою педагогическую потребность, стал готовить лекцию о философии познания для студентов-физиков. В самом появлении этой рукописи проявился его субъективный идеализм в прямом смысле: поразительная личная независимость от тоталитарно-общественных и вполне материалистических обстоятельств.
Эта независимость, возможно, и притягивала к нему Вернадского. Последняя запись в его дневнике - 24 декабря 1944 года - посвящена Мандельштаму, умершему за несколько недель до того. Отметив, что Мандельштам был «из самых интересных идейных ученых, с которыми мне пришлось в последние годы встретиться», Вернадский тут же вспомнил: «Леонид Исаакович рассказывал мне, что ему предлагали принять христианство и остаться в Германии, но он предпочел вернуться в Москву».
Может показаться странным, что Вернадский по столь серьезному поводу отметил этот – далеко не самый важный, – факт из биографии Мандельштама. Но в том давнем эпизоде проявилась моральная природа личности, а за этим напоминанием могло стоять неявное сопоставление с другим физиком-академиком, к которому Вернадский относился совсем иначе. Было хорошо известно, что Иоффе до революции принял христианство. Подозревать тридцатилетнего физика в религиозном прозрении оснований не было, и в его крещении легче было видеть готовность идти на слишком большие уступки власть имущим для достижения практической цели – получить хорошую работу в царской России. Ту же уступчивость можно было усмотреть и в демонстративной лояльности Иоффе по отношению к Советской власти. На страницах своего дневника, отметив реальные заслуги Иоффе и его талант, Вернадский пишет: «честолюбец, нечестный из-за этого, морально - я знаю его по Радиевому институту - фальшивый. Верить ему нельзя».
Мандельштам и Иоффе были одного возраста, оба получили высшее образование в Германии и начали свой путь в физике в лоне европейской науки, но на этом их сходство исчерпывалось.
Обрисованные жизненные позиции Иоффе, Вернадского и Мандельштама характеризуют реальное нравственное многообразие в советской физике. Эти позиции, разумеется, не автоматически воспроизводились в трех главных людских составляющих советского ядерного проекта, но влияли самим своим примером.
Непосредственные же влияния трех лидеров на ход событий в истории ядерного проекта были несоизмеримы. Все военные годы, которые Вернадский и Мандельштам провели на курорте Боровое в далеком Казахстане, Иоффе был в центре событий и прикладывал для этого значительные усилия.
В январе 1942 года, по истечении двух лет кандидатского партийного стажа, шестидесятидвухлетний академик стал членом ВКП(б), а в мае – самым высокопоставленным физиком страны: его избирают главой Физико-математического отделения и вице-президентом Академии наук. Сейчас уже не надо объяснять, что академическому избранию предшествовало одобрение ЦК той же самой ВКП(б).
Именно в 1942-м, когда ситуация на фронте не давала поводов к оптимизму и Сталинградская битва была еще впереди, руководителям страны пришлось принимать решение о начале ядерного проекта. Разведка сообщала, что в Англии относятся к разработке ядерной бомбы с полной серьезностью; были также сведения о соответствующих усилиях Германии и США.
По рекомендации Иоффе, научным руководителем советского проекта в феврале 1943 года был назначен Игорь Курчатов (1903-1960). С 1932 года, как только экспериментальные открытия сделали ядерную физику горячим местом, Курчатов был «ядерной» правой рукой Иоффе. Сейчас, оглядываясь назад, зная задачи, стоявшие перед проектом, и обстоятельства, в которых ему предстояло развиваться, легко согласиться, что Курчатов был наилучшим руководителем ядерного проекта. Притом, наилучшим для всех – для Сталина и Берии, для советской и мировой науки, для международной безопасности.
Однако легко объяснить и то, почему Вернадскому это назначение не нравилось. Он не знал, что на многие годы главной целью «внутриатомных» исследований будет оружие и что эти исследования будут со всех сторон – внутри и снаружи – опекаться службой госбезопасности. Он предвидел (в декабре 1938-го), что «стадия гитлеризма-сталинизма» едва ли закончится без взрывов и что переход к ноосфере произойдет в пароксизмах, но не предполагал, что первые взрывы будут ядерными, а первые пароксизмы – агонией их жертв.
Вернадский знал, что Курчатов – хороший физик, прошедший школу ядерного эксперимента в его же Радиевом институте, где помогал запустить первый в стране циклотрон. Но он не разглядел в Курчатове редкий талант научного организатора, помешали расстояния: удаленность от Москвы, куда Вернадский переехал в 1935 году, и, наоборот, близость Курчатова к Иоффе.
Зато Вернадский прекрасно знал Виталия Хлопина, основателя отечественной радиохимии, своего многолетнего сотрудника, которому он в 1939 году передал директорство в Радиевом институте. По его инициативе Хлопин возглавил в 1940 году Урановую комиссию Академии наук, созданную для исследований ядерной энергии. Начало войны прервало эту деятельность, а при ее возобновлении власти даже не поинтересовались мнением Вернадского и Хлопина. Существует миф о том, что якобы по вызову Сталина они приезжали в Москву для консультаций[9], однако, дневники Вернадского свидетельствуют, что никуда он из Борового не уезжал и настроен был определенно против Курчатова.
Решение советского руководства можно понять. Иметь дело со старорежимными академиками с их старорежимным чувством собственного достоинства было бы обременительно, нужен был более советский человек. Урановый проект не мог, однако, обойтись без радиохимика Хлопина. За разработку технологии ядерного горючего он в итоге получит звание Героя Соцтруда и сталинскую премию – и лучевую болезнь. Разделяя взгляды Вернадского, Хлопин смотрел на ядерную технику настороженно. Об этот свидетельствует его сотрудник, присутствовавший на первом испытании советской ядерной бомбы и навестивший после этого больного Хлопина:
«Поглядев несколько мгновений на меня, Виталий Григорьевич спросил:
- Я слышал, вы были на испытательном полигоне?
- Да.
- Войска Советской Армии участвовали в испытаниях?
- Да, самым непосредственным образом.
Виталий Григорьевич закрыл глаза, как если бы он не ждал ничего нового ни от жизни, ни от людей»[10].
Деятельность Курчатова в ядерном проекте с самого начала шла в тесном контакте с ведомством Берии, - наркомат внутренних дел занимался всеми делами государственной важности. Назначенный начальником «Лаборатории № 2» – научного штаба советского ядерного проекта, - Курчатов сразу получил задание оценить разведывательные материалы по «проблеме урана». Курчатов подготовил (7 марта 1943) рукописный 14-страничный анализ, который подытожил так: разведматериал указывает на возможность решить проблему значительно быстрее, чем «думают наши ученые, незнакомые с ходом работ по этой проблеме за границей». У него «естественно возникает вопрос», отражает ли материал разведки действительный ход научных работ, или же является «вымыслом, задачей которого явилась бы дезориентация нашей науки». Его мнение – «отражает истинное положение вещей»[11].
А закончил свой анализ Курчатов фразой: «Это письмо будет передано Вам Вашим Помощником т. А. И. Васиным, у которого находятся подлежащие уничтожению черновые записи. Содержание письма никому, кроме него, не может быть пока известно». Четко, по-деловому, – как будто этот физик в обстановке совершенной секретности чувствует себя как дома и привык сотрудничать с разведкой.
Поставив Курчатова во главе ядерного дела, правительство решило сделать его в том же 1943 году академиком. Однако академики, исходя из своих академических соображений, не подчинились воле ЦК и 27 сентября выбрали другого – А. И. Алиханова. Научной репутацией Курчатов не уступал Алиханову, однако тот уже был членом-корреспондентом, а никаких особых заслуг Курчатова, чтобы перепрыгнуть через ступень членкора и сразу стать академиком, тогдашние академики не видели. У правительства же были свои особые причины, которые оно не собиралось излагать. Проще было учредить дополнительную вакансию академика по «специальному разделу физики», и в результате 29 сентября 1943 года Курчатов тоже стал академиком[12]. И, похоже, не мучался сомнениями по поводу вмешательства правительства в дела Академии наук.
Курчатовский дар организатора науки можно назвать гениальным уже потому, что его имя осталось окружено добрыми чувствами почти всех знавших его. Лишь один из многих десятков людей, знавших Курчатова, и оставивших свидетельство о нем, высказался о нем не в восторженных тонах – это один из его заместителей и первый директор Дубненского ускорителя М. Г. Мещеряков. На вопрос: «Вы думаете, что председатель урановой комиссии Хлопин мог бы справиться с делом Курчатова?» он ответил хмуро: «Курчатов был управляем, а Вернадский и Хлопин никому бы не позволили собой управлять»[13].
«Управляемость» была не единственным и не главным свойством Курчатова. Он был настоящим ученым, преданным науке и ценящим преданность других. И он был деятелем, получающим удовлетворение от успеха дела. Он использовал свое влияние для поддержки науки за пределами оружейных нужд, подчиняясь логике развития науки. Главным его инструментом в отношениях с учеными было умение заражать их энтузиазмом и внушать им чувство защищенности, а в отношениях с правительством действовала способность внушать доверие. В пределах его профессиональной компетенции он был способен на смелые шаги и даже на усилия наперекор системе, но – знал меру. А его инсульты и ранняя смерть (в пятьдесят семь лет) говорят, как трудно было посредничество между миром советского самодержавия и природной демократией науки.
В соответствии с духом своего времени Курчатов видел в науке главную силу мирового прогресса, но, будучи сыном своего советского времени и выпускником школы Иоффе – не нуждался в понятии ноосферы, всецело доверяя коммунистическим догмам. Страна, строившая коммунизм, получила тогда уже путеводитель от самого вождя – «Краткий курс истории ВКП(б)», - и усердно его изучала во всех аудиториях.
А Вернадский не доверял ни «Краткому курсу», ни общему курсу Сталина, и 16 ноября 1941 года с четкостью естествоиспытателя констатировал в дневнике:
«Три факта бросаются в глаза, резко противоречащие словам и идеям коммунистов: 1) двойное на словах правительство – ЦКП[артии] и Совнарком. Настоящая власть ЦКП и даже диктатура Сталина. Это то, что связывает нашу организацию с Гитлером и Муссолини. 2) Государство в государстве: власть реальная ГПУ [тогдашний эквивалент КГБ] и его дальнейших превращений. Это нарост, гангрена, разъедающая партию – но без нее не может она в реальной жизни обойтись. В результате мильоны заключенных-рабов, в том числе наряду с преступным элементом и цветом нации и цвет партии, который создавал ее победу в междоусобной войне».
