К оглавлению
Развитие феодальных отношений в Византии в X—XII вв.
Элементы рабовладельческих порядков. Крупное землевладение, основанное на эксплуатации рабов, хотя и значительно ослабленное в результате аграрного переворота VII в., не совсем исчезло в Византии. Возможно, что кое-где сохранились старые рабовладельческие хозяйства или они возникали вновь; они могли быть собственностью крупных императорских чиновников или влиятельной местной знати.
В IX в. в Пелопоннесе обширные владения принадлежали некоей Даниэлис, правившей на своих землях подобно независимой царице; число ее рабов, если верить византийским хронистам, было весьма значительным. Однажды, когда Даниэлис отправилась в Константинополь, ей пришла в голову причуда приказать, чтобы триста молодых и сильных рабов, сменяя друг друга, несли ее всю дорогу на роскошно убранном ложе. По ее завещанию было отпущено на волю 3 000 рабов.
Константинопольские вельможи X в. обладали сотнями рабов, с которыми обращались чрезвычайно жестоко. В одном житии этого времени мы находим рассказ о господине, «который обрекал своих рабов на голод и жажду, подвергал бичеванию и не давал одежды, выпуская в зимние дни без хитонов и обуви».
Византийское законодательство конца IX в. восприняло нормы римского рабовладельческого права. «У всех народов, — говорится в «Василиках», — господа имеют право распоряжаться жизнью и смертью рабов. Все, что рабы приобретают, принадлежит господам». «Василики» предоставляют господину полную возможность для самой жестокой расправы с рабами. «Если господин, — читаем мы в них, — наказывал своего раба плетьми или палками или надел на него кандалы, чтобы сохранить (т. е. воспрепятствовать бегству), и от этого раб умер, то господин не несет ответственности». Только в том случае, когда удавалось доказать, что господин жестоко мучил раба перед смертью (пытал огнем, колол кинжалом, забрасывал камнями, подвешивал на дыбу, травил ядом и т. п.), его можно было привлечь к суду.
Император Лев VI, сын и преемник Василия I, человек хорошо образованный и по-своему добрый, охотно проливавший слезы в церкви, издал тем не менее ряд законов, ухудшавших и без того тяжелое положение рабов. Он, например, отменил постановление императора Юстиниана I, разрешавшее рабу вопреки воли господина становиться монахом или священником: по словам Льва VI, постановление Юстиниана служило для многих рабов предлогом, чтобы убегать от господ. Отныне господин мог вернуть беглого раба из монастыря или церкви, не считаясь с тем, сколько лет протекло со времени бегства.
Источники рабства были весьма разнообразными. Значительное число рабов византийцы покупали у иностранных купцов. Особенно крупную роль в работорговле на Средиземном море играли венецианцы, которые иногда пригоняли — несмотря на официальное запрещение римских пап и венецианских дожей — целые толпы рабов; продавали рабов также венгерские, болгарские и русские купцы. Важным источником рабства была война; нередко византийские вельможи посылали специальных людей в действующую армию, чтобы покупать рабов по более дешевой цене. Наконец, известное число рабов составляли лица, осужденные за преступление, дети, проданные в рабство, или бедняки, «добровольно» отказавшиеся от своей свободы перед угрозой голодной смерти.
В условиях ранневизантийского феодализма, когда сельская община оставалась сплоченной и процесс роста мелкой вотчины шел крайне медленно, крупная собственность византийских вельмож приобретала рабовладельческий оттенок: в домашнем хозяйстве, в ремесле и даже на полях они пытались использовать по-старому труд купленных или взятых в плен людей. Однако рабский уклад не играл в византийской экономике ведущей роли: основная масса прибавочного продукта непосредственных производителей высасывалась из них в X в. в форме централизованной феодальной ренты. Значение рабского уклада состояло гланым образом в том, что он содействовал накоплению мощи крупных земельных собственников прежде, чем они приступили к решительному натиску на сельскую общину.
С XI в. мы замечаем резкий упадок рабского уклада. Источники этого времени ничего не говорят о применении труда рабов; наоборот, первая сохранившаяся до нашего времени византийская опись, датируемая 1073 г., печально констатирует, что все рабы в этой вотчине умерли. Другой памятник XI в. — завещание богатого каппадокийского землевладельца Воилы — свидетельствует о массовом отпуске рабов на волю. Церковный писатель, живший в XII столетии, Еветафий Солунский призывал предоставить рабам права на их пекулий, а законом 1095 г. рабам было разрешено иметь освященную церковью семью и облегчено ведение исков об освобождении. Если памятники XII и последующих столетий упоминают об использовании рабов, то лишь в качестве домашних слуг или в некоторых специфических отраслях деятельности — например, в качестве гребцов на морских кораблях.
Развитие вотчинной эксплуатации крестьянства в X—XI вв. положило конец тем элементам рабовладельческой эксплуатации, которые существовали в византийском обществе и даже, казалось, достигли некоторого процветания в IX—X вв.
Рост феодальной вотчины
Какими же путями складывалась эта вотчинная форма эксплуатации сельского населения? Мы могли бы наметить три основных пути формирования византийской вотчины. С конца IX в. в Византии начинается массовый сгон крестьян с земли. С одной стороны, налоговая политика византийского государства подорвала силу сопротивления византийской общины: разоренные и закабаленные крестьяне были не в состоянии сопротивляться натиску крупных собственников — динатов, или архонтов, как их называют источники того времени. С другой стороны, сами динаты, опираясь на значительные материальные богатства, на своих рабов и мистиев, представляли теперь более значительную силу, нежели в VIII столетии, когда крупная феодальная собственность едва только начинала складываться. Поэтому теперь динаты смогли гораздо более энергично проникать в деревню, скупая и просто присваивая крестьянские земли — тем более, что правительство Льва VI пошло им навстречу, ограничив действие права протимисис.
Уже у писателей IX в. мы встречаем рассказы о насилиях динатов. Крупный политический деятель и ученый второй половины IX в., константинопольский патриарх Фотий рассказывает в одном из писем, как к нему явился некий бедняк весь в слезах: его «хитонишко» был изодран, а на лице виднелись следы побоев. Он стал жаловаться Фотию, что был избит, потому что пытался отстоять свою «землицу» от людей видного вельможи Дамиана. Несмотря на вмешательство Фотия, Дамиан долгое время удерживал землю, противозаконно отнятую у этого бедняка, и мы не знаем, вернул ли он ее вообще.
Особенно усилился натиск динатов после голода 928 г., когда крестьяне — лишь бы сохранить жизнь — отдавали свои земли за бесценок. Целые деревни переходили под власть архонтов, становясь их вотчинами — проастиями, как тогда говорили. На этих землях динаты наряду с рабами стали использовать «поселенцев» (на языке того времени париков или проскафименов), т. е. крестьян, потерявших свою землю и оседавших теперь в качестве зависимых лиц на господской земле. Среди этих париков и проскафименов было немало беглых стратиотов, экскуссатов или государственных крестьян, надеявшихся на частновладельческой земле найти защиту от податных сборщиков. Но, по-видимому, парики рекрутировались преимущественно из числа младших сыновей стратиотов и крестьян, которые не получали земли и потому не вносились в государственные податные списки и, следовательно, пользовались свободой передвижения.
Осев на чужой земле, парик приобретал на нее известные владельческие права: господину не разрешалось сгонять с земли парика, прожившего на ней свыше 30 лет. За пользование землей парик должен был платить ренту. К сожалению, наши источники крайне скупы в известиях о рентных отношениях X—XII вв.: мы знаем только, что крестьяне должны были отбывать барщинные повинности, которые назывались ангарии (первоначально этим термином обозначалась повинность по обслуживанию государственной почты, но затем он был распространен на все виды барщины, в том числе и на пахоту), уплачивали ренту натурой (хлебом, овощами, воском и т. д.) и вносили денежную ренту, — однако мы не в состоянии определить ни соотношение этих рент между собой, ни их размеры.
Частновладельческие парики X—XI вв. в отличие от государственных крестьян, записанных в податные списки, обладали свободой перехода, хотя уже в XI в. византийские феодалы предпринимали попытки воспрепятствовать осуществлению этого права. В этом отношении очень интересна просьба, с которой обратился писатель и ученый XI в. Михаил Пселл к своему племяннику, занимавшему какой-то административный пост. Пселл советует племяннику услуживать динатам, а именно придти на помощь некоему Патрикию, сыну Иканатиссы, парики которого вздумали переселиться на другое место: надо сделать так, чтобы воспрепятствовать этому переселению. Письмо Пселла имеет двоякий интерес: будучи с одной стороны свидетельством наличия свободы перехода частновладельческих париков XI в., оно в то же время рисует тенденции динатов — их стремление превратить париков в крепостных, лишенных возможности покинуть поместье.
Но далеко не всегда зависимое население феодальных поместий образовывалось из числа безземельных и беглых крестьян,
оседавших во владениях крупных собственников. Еще более часто под властью дината оказывался крестьянин вместе со своим наделом: задавленный трудными условиями существования, он был вынужден передать феодалу верховные права на свою землю, но сам оставался на ней в качестве зависимого человека — по существу, того же парика. Иногда такие отношения складывались на первых порах как временные (до выплаты условленной суммы), но постепенно они перерастали в постоянные. Крестьянин должен был вносить феодальную ренту, часть которой феодал выплачивал в казну в качестве налогов.
Эти два пути феодализации, только что рассмотренные нами, не отличаются в принципе от тех основных путей, по которым шло развитие феодализма на Западе; однако в Византии огромную роль играл еще один путь, определенный тем, что на первых порах эксплуатация византийского крестьянства осуществлялась в форме централизованной феодальной ренты. По мере того, как феодальное поместье в Византии укреплялось, динаты не могли более удовлетворяться тем, что подчиняли своей власти элементы, выброшенные за пределы общины: разорившихся крестьян, беглых или отсутствующих в податных списках. Византийские феодалы добиваются того, чтобы государство передавало им определенную долю централизованной ренты, или, иначе говоря, право на взимание в свою пользу централизованной ренты с тех или иных владений. В таком случае государство как бы передает в частные руки свои прерогативы.
Передача централизованной ренты отдельным феодалам могла осуществляться в разнообразных формах. Прежде всего иной раз динат получал в свое распоряжение канон целой деревни. В таком случае деревня сохраняла свою целостность и противостояла феодалу как сплоченная община, над которой он осуществлял лишь право патроната. При этом у нас есть известия (относящиеся, правда, только к балканским областям XI—XII вв.) о том, что некоторые деревни обладали правом менять своих патронов, отказываясь от одного и признавая власть другого.
Прония, арифмос, харистикий
Иные формы пожалования централизованной ренты оказывались для крестьянской общины более опасными. Это были арифмос и прония. Арифмос представлял собой пожалование феодалу всей суммы ренты с определенного количества крестьян. Это число крестьян должно было оставаться неизменным, так что после смерти кого-нибудь из них сын занимал место покойного. Время от времени государство осуществляло контроль, проверяя, не увеличилось ли число крестьян — лишние должны были вписываться в казенные податные списки и становились государственными крестьянами.
Казалось бы, арифмос не отличался принципиально от патроната над целой общиной, однако на самом деле это было не так: пожалование определенной группы крестьян под арифмос разрывало общинные связи, под властью феодала оказывалась в этом
случае не целостная, сплоченная единица — община, а изолированная группа земледельцев, не связанная традициями и административным единством. Естественно, что сопротивление крестьян дальнейшему натиску феодала при такой системе пожалования централизованной ренты не могло оказываться столь сплоченным, как при патронате: арифмос открывал большие возможности для наступления феодалов на крестьянство.
Прония по своему характеру немногим отличалась от арифмоса. Она представляла собой пожалование динату денежных платежей (государственных налогов): не обязательно канона, но также и торговых пошлин, поборов за рыбную ловлю и т. п. По словам Анны Комнины, писательницы XII в., императоры раздавали своим приближенным «пронии на землю и на море», т. е. право на взимание самых разнообразных налогов. Но наиболее распространенным видом пронии было пожалование феодалу права на присвоение строго определенной доли канона той или иной деревни: если арифмос регламентировал количество пожалованных крестьян, то при пронии устанавливался размер пожалованной ренты.
Арифмос был распространен в X—XII вв., а позднее, по-видимому, не встречался; прония стала применяться, скорее всего, с XI в. (во всяком случае, под этим термином), но зато сохранилась и даже приобрела особое значение в последние три века существования Византии. При этом в характере пронии мы можем проследить существенную эволюцию: первоначально прония, как и арифмос, представляла собой лишь право на определенную долю централизованной ренты; прониар выступал по отношению к «людям пронии», или «парикам пронии», как их стали со временем называть, в качестве сборщика податей, с той только разницей, что он присваивал, эти подати в свою пользу. На первых порах взаимоотношения прониара с крестьянами были регламентированы размером пожалованных ему налогов, зафиксированных в специальных писцовых книгах. Однако со временем прониары добивались расширения своих прав: они получали возможность делать насаждения и строить мельницы в своих владениях, привлекать «людей пронии» к дополнительным повинностям и судить их. Из права на строго ограниченную долю ренты прония превращается по существу в обычную феодальную вотчину.
Таким образом, система арифмоса и пронии, хотя и способствовала росту феодальной собственности, однако придавала византийской вотчине XI—XII вв. несколько своеобразную окраску: византийский феодал этого времени, получая право на определенную долю ренты, оставался под контролем государственного аппарата; хотя парики и считались его зависимыми людьми, однако он не мог произвольно повышать налоги «париков пронии»: во всяком случае, парики могли апеллировать — хотя и без особых успехов — к центральной администрации, чего было лишено по самой своей природе большинство западных крепостных.
Развитию феодальной собственности способствовал также харистикий. Харистикием византийцы называли пожалование (обычно на срок жизни) монастыря светскому или духовному феодалу (митрополиту или епископу). Харистикарий считался патроном монастыря и должен был проявлять о нем заботу; в одном из писем Михаил Пселл испрашивал для себя права на монастырь Мунтаниев, обещая снабдить этот монастырь стадами волов и овец. На деле же, конечно, харистикарий использовал свое право для увеличения размеров своего имущества и поступающей к нему феодальной ренты. Харистикий давал византийским вельможам возможность значительно расширять свои владения — особенно если учесть, что многие из них пользовались харистикием по отношению к нескольким монастырям. Так, тот же самый Пселл, помимо монастыря Мунтаниев (недалеко от Кизика), имел на правах харистикия монастыри на малоазийском Олимпе, в феме Опсикий и в феме Эллада.
Многие из монастырей, попадавших под власть харистикариев, были основаны крестьянами или сельскими общинами. Это были небольшие обители, где жило иногда два-три крестьянина, по-прежнему остававшихся земледельцами и пастухами. Они рассчитывали, став монахами, сохранить экономическую независимости и именно с этой целью отказывались от семьи и принимали монашескую схиму. Но император или патриарх передавали монастырек какому-нибудь вельможе или епископу — и в результате этого крестьянствующие монахи оказывались в конце концов зависимыми людьми.
Развитие арифмоса, пронии и харистикия в XI—XII вв. было признаком укрепления системы феодальных отношений, хотя феодальное поместье в Византии отличалось своеобразными чертами и прежде всего своей связанностью с государственным аппаратом.
Экзимированность феодального поместья оставалась в это время крайне незначительной. И все же она развивалась. Это развитие шло по двум линиям: по фискальной и судебно-административной.
Формирование податного и судебного иммунитета
Крупное поместье, как церковно-монастырское, так и светское, уже с самого своего возникновения стремится приобрести податную независимость; упоминание податных привилегий мы встречаем, например, в «Трактате об обложении».
От конца X в. и особенно от XI столетия сохранилось некоторое количество императорских грамот, жалующих монастырям экскуссию, т. е. освобождение от взимания разнообразных видов повинностей с монастырских владений. Следовательно, повинности монастырских крестьян, прежде присваивавшиеся государством, после пожалования экскуссии поступали самому феодалу.
Однако экскуссия XI—XII вв. еще не давала полной фискальной экзимированности: освобождая монастыри и светских феодалов от тех или иных налогов, запрещая чиновникам вторгаться во владения экскуссата (теперь этот термин приобретает новое значение: вместо крестьянина, выполняющего специальные повинности, он обозначает феодала, пользующегося податной привилегией), византийское правительство в то же время сохраняло за собой право проверки податных привилегий, как это прямо оговорено в императорском указе 1158 г.: «Но когда по повелению моей царственности будут составляться описи монастырской недвижимости и париков, тогда только монастырь сможет подвергаться обследованию чиновников и лишаться незаконных владений в соответствии с показаниями переписчика (фискального чиновника)».
Следовательно, византийская экскуссия X—XII вв. не создавала административной самостоятельности поместья; тем более не создавала она средств внеэкономического принуждения, при помощи которых феодал мог бы осуществлять свою власть над непосредственными производителями, и прежде всего — судебных прав.
Ее социальный смысл был иным: в условиях господства централизованной ренты, когда вся земля была обложена тяжелыми податями и в качестве тягловой считалась собственностью государства, привилегии, полученные в результате экскуссии, составляли исключение в системе всеобщего фискального гнета и тем самым содействовали оформлению феодальной «свободной» собственности - в противовес крестьянской, зависимой, тягловой.
Административно-судебные права феодала развивались первоначально параллельно с экскуссией и не были с ней связаны.
Могущественные византийские вельможи имели свой маленький двор, который состоял из должностных лиц, носивших титулы, напоминавшие титулатуру константинопольских придворных; у них были свои вооруженные отряды, составленные из родни, слуг и рабов.
Уже в X—XI вв. вырабатывались элементы феодальной юрисдикции: юристы XI в., например, признавали за господином право судить мистия, кроме тех тяжб, где господин сам выступал заинтересованным лицом.
В одном из житий конца X в. были отчетливо сформулированы принципы вотчинной юрисдикции: «Господин является учителем всякой добродетели и наставником тех, кто находится под его властью, независимо от того, рабы они или свободные».
Но и в этом отношении иммунитетные права ограничивались действиями государства: императорский суд принимал апелляцию на решения всех архонтских судов, и следовательно, вотчинная юрисдикция оставалась еще неразвитой, ограниченной.
Формирование войска феодального типа
Укрепление феодальных отношений должно было отразиться на военной организации Византийской империи. Старое стратиотское ополчение, было, по существу, детищем аграрного переворота VII в. и могло существовать до тех пор, покуда существовало свободное крестьянство. Удар, нанесенный крестьянству в IX в., не мог не затронуть и византийского войска.
Уже с начала IX в. многим византийским стратиотам оказалось не по средствам приобретать коня и все необходимое вооружение: с этого времени нередко одного воина выставляли две-три семьи, в складчину покупавшие оружие и обмундирование для него. В войске IX столетия были многочисленные отряды бедняков, вооруженных лишь пращами и дубинами — единственным, что они могли приобрести на свой счет.
Эти плохо вооруженные и плохо дисциплинированные отряды не могли оказать сопротивления натиску врагов: в IX в. и особенно в начале X столетия византийская армия переживает одно поражение за другим.
К началу X в. византийцы были вовсе вытеснены арабами из Сицилии и с огромным трудом сдерживали их натиск в Южной Италии; арабский флот по существу господствовал в Эгейском море: один из крупнейших городов империи Солунь был взят арабами в 904 г., почти не оказав серьезного сопротивления.
Позиции на Балканском полуострове, несколько укрепившиеся к концу VIII в., теперь снова были ослаблены: болгары разбили византийскую армию в сражении при Ахелое в 917 г. и грозили занять всю Северную Грецию. Несколько раньше русские воины под предводительством киевского князя Олега подошли на однодеревках к стенам Константинополя и осаждали византийскую столицу.
Все эти внешнеполитические неудачи были отражением того процесса разорения я закабаления крестьянства, который бурно протекал на протяжении IX и начала X вв.: византийская армия могла быть воссоздана лишь на какой-то новой социальной основе. Ядром армии X в. становятся мелкие вотчинники и наиболее зажиточные стратиотские семьи. Процесс отделения стратиотской верхушки был юридически закреплен законом императора Никифора II Фоки (963—969), выходца из каппадокийской феодальной знати. В этом законе Никифор установил гораздо более высокий минимум размеров стратиотского надела — втрое превышавший прежний. Стратиотский надел оценивался теперь в 12 фунтов золота — тем самым стратиотами могли быть только мелкие вотчинники, и следовательно, стратиоты были резко отделены от крестьянской массы, к которой они принадлежали до тех пор.
Изменение социальной структуры византийского войска должно было отразиться и на его характере. Прежде всего, численность войск несколько сокращается: если военные трактаты конца IX в. считали нормальной численностью византийского войска 30—40 тысяч человек, то столетие спустя они определяли ее уже в 20 тысяч. Далее, основным ядром византийского войска с середины X в. становится отряд тяжеловооруженных всадников — так называемых катафрактов. По словам «Стратегикона», приписанного императору Никифору Фоке и возникшего, во всяком случае, в близких к нему кругах, катафракты были одеты в прочный панцирь, их руки закрывались кожаными перчатками и «наручами» с металлическими бляхами. Поверх панциря катафракты одевали плащ, голову защищали шлемом, а ноги — поножами. Лошади катафрактов были покрыты специальным покровом из войлока. Перед собой катафракт держал большой щит из воловьей кожи. Число таких катафрактов, по сведениям «Стратегикона», составляло 400—500 человек в двадцатитысячной армии. Пехота, не имевшая тяжелого вооружения и облаченная в простые кафтаны, не являлась в X в. важной боевой силой: ее основные задачи состояли в том, чтобы строить лагерь и прикрывать катафрактов и прочие кавалерийские части в случае отступления.
Другим нововведением X в. было создание тактики ночного боя и широкое применение всевозможных военных хитростей. Если полководцы IX в. решительно выступали против ночных нападений на врага и утверждали, что сражаться принято лишь ясным днем, то Никифор Фока и его брат Лев охотно совершали тайные набеги на противника и практиковали ночной приступ вражеских укреплений. По словам Льва Фоки, война решается не силой натиска, не численностью войск, но хитростью полководца. Он учил своих стратиотов использовать преимущества местности и при помощи внезапного нападения одерживать победу над численно превосходящим противником. В окружении Никифора Фоки был составлен специальный трактат «О военных хитростях», который рекомендовал перед началом военных действий засылать к арабам шпионов с письмами и подарками, чтобы тем самым разведать замыслы врагов, количество кавалерии и пехоты и пр.
Уменьшение численности боевых соединений, создание тактики ночного боя и системы шпионажа, наконец, общее повышение интереса к военному искусству, проявившееся, в частности, в издании большого количества трактатов по военному делу, — все это свидетельствует о превращении византийской армии из крестьянского ополчения в профессиональное войско. Это обстоятельство определило успехи византийских полководцев середины и второй половины X в., когда Иоанн Куркуас, полководец императора Романа Лакапина, и Никифор Фока одержали ряд важных побед на востоке, а император Иоанн Цимисхий (969—976) нанес поражение болгарам и русским; при этом в войне со Святославом Киевским именно закованные в железо катафракты решали исход сражения. К моменту смерти Иоанна Цимисхия под власть Византии были возвращены различные области, отвоеванные у арабов: остров Крит, земли по Евфрату, Сирия. На Балканах вся восточная часть Болгарии временно попала под византийское владычество. Позиции Византии в Южной Италии также были укреплены.
Формирование войска феодального типа завершается в XI— XII вв., когда стратиотская верхушка образует замкнутое сословие. По словам Михаила Пселла, для его современников было бы странным, если бы в стратиотские списки был внесен человек, отец которого не принадлежал к числу стратигов или стратиотов. Принадлежавшие к стратиотскому сословию лица с детских лет
занимались теперь военными упражнениями, не интересуясь ничем иным. Именно стратиоты получали щедрые раздачи: многочисленных париков, пронии, подарки; они являлись не крестьянами, а получателями феодальной ренты.
С другой стороны, феодалы XI—XII вв. все чаще шли в бой с собственной дружиной, составленной из родственников и слуг и насчитывавшей иной раз до тысячи человек.
Наконец, с XI в. византийское правительство начинает широко практиковать применение отрядов иноземных наемников. Первоначально эти наемники составляли замкнутые дружины — по преимуществу императорские гвардейские части, которые рекрутировались главным образом из русских, грузинских и — с конца XI в. — англо-саксонских воинов. В XII в. иноземные наемники все чаще получали пронии и иные пожалования и постепенно вливались в ряды феодального класса Византийской империи.
Распад старого ополчения и создание феодального войска, обусловленное в конечном счете разорением и закабалением крестьянства, в свою очередь ухудшали его положение, поскольку военная сила была теперь передана в руки феодалов, закованных в броню и резко отделенных от крестьянской части войска — пехоты.
Группировки класса феодалов
В Византии X—XII вв. существовали две основные формы эксплуатации крестьянства: взимание централизованной ренты-налога и вотчинная эксплуатация. В соответствии с этим в среде византийского господствующего класса — класса феодалов — сформировались две основные прослойки: столичное чиновничество, существовавшее в значительной степени за счет определенной доли централизованной ренты, и провинциальные феодалы, осуществлявшие эксплуатацию зависимого крестьянства.
Византийские писатели хорошо понимали, что столичная знать живет за счет богатств, высасываемых из провинций. «Вы, пышные граждане Константинополя, — восклицал публицист XII в. Михаил Хониат, — не желаете выглянуть из-за своих стен и ворот, не хотите взглянуть на древние окружающие вас города, ждущие от вас справедливости; вы посылаете в них одного за другим податных сборщиков с их зубами звериными (если говорить словами Моисея), чтобы пожрать последнее. Сами же вы остаетесь у себя, предаваясь покою и извлекая богатство из законов и судебной деятельности, города же опустошают негодные фискалы. Да и чего не хватает вам? Разве плодородные равнины Македонии, Фракии и Фессалии не производят для вас хлеб, разве не выжимают вам вино Эвбея, Птелерия, Хиос и Родос; разве фиванские и коринфские пальцы не ткут вам одежды; разве не вливаются реки всех богатств в столицу, как в единое море?»
Кроме регулярного жалованья, византийские вельможи получали от императора щедрые подарки в дни царских праздников:
рождения, бракосочетания, коронации и т. д. Выдачи, получаемые вельможами, состояли не только из денег, но и из всевозможных продуктов: мяса, дров и пр. Вельможи имели право на определенные сборы с населения в свою пользу: судьи получали с тяжущихся вознаграждение для себя и для своих слуг, сборщики податей взимали с налогоплательщиков в свою пользу особые повинности, составлявшие около четверти всей суммы государственного канона. Вельможи пользовались правом постоя и должны были во время своих поездок по стране получать от населения содержание.
Не ограничиваясь жалованием и установленными законом сборами с населения, чиновники извлекали колоссальные доходы из своих административных прав: византийские памятники полны рассказов о взяточничестве, своекорыстии, вымогательствах должностных лиц. Об одном вельможе XII в. историк Никита Хониат рассказывает, что он продавал на рынке полученные им подарки, состоявшие из съестного. Случалось, что он трижды приказывал продать какой-нибудь редкий экземпляр рыбы, присланный ему, и всякий раз люди, нуждавшиеся в нем, приносили эту рыбу снова. Были вельможи, которые заключали людей в тюрьму и отпускали оттуда, только получив соответствующий выкуп; другие, наоборот, выпускали из тюрем воров и заставляли их делиться воровской добычей; некоторые стратиги принуждали население своей фемы продавать им съестные продукты, а затем сбывали эти припасы арабам по гораздо более высокой цене.
Столичная аристократия IX—X вв. не представляла собой замкнутой родовитой знати: процесс ее консолидации еще не был завершен, и ее ряды нередко пополнялись за счет торгово-ремесленной верхушки, отличившихся стратиотов, императорских фаворитов из числа слуг и рабов. Даже на императорский престол проникали в то время люди незнатного происхождения, как например Василий I или Роман Лакапин. Впрочем с середины X в. императорами становились лишь представители знатных родов: Фоки, Аргиры, Дуки, Мономахи, Комнины. Провозглашение императором в 1034 г. незнатного Михаила Пафлагонца вызвало (несмотря на то, что его родственники занимали видные должности при дворе) возмущение знати, составившей против нового императора заговор.
О том, что такие головокружительные карьеры не являлись исключением, свидетельствует обилие в византийской литературе (особенно начиная со второй половины X в..) насмешек над подобными выскочками. В одной эпиграмме X в. осмеивается вельможа Дисиний, который в молодости зарабатывал на хлеб тем, что ставил клистиры в больницах. Поэт XI в. Христофор Митиленский вышучивал священников, вышедших из народа, которые в новом звании сохраняли обычаи, присущие их прежнему ремеслу. Вот, например, бывший матрос, который вместо слов: «Приидите, поклонимся!» — возглашает в церкви: «Плывем, ребята!»
«Вчерашний трактирщик, облачившись в священные ризы, выносит теперь чашу с причастием, но, словно настоящий трактирщик, похваливает: — Это славное винцо!»
Константинопольские вельможи строили роскошные дворцы, окружали себя пышной свитой, приобретали многочисленных рабов. Им принадлежали земли в окрестностях столицы и в далеких фемах, торговые корабли, ремесленные мастерские.
Провинциальная знать X и последующих столетий также обладала обширными богатствами. В конке X в. владения некоторых феодалов были населены таким количеством людей, что могли выставить три тысячи воинов, т. е. больше, чем выставляла целая фема. Наиболее влиятельными аристократическими родами в X столетии были Дуки, Аргиры, Фоки, Куркуасы, Склиры и Малеины, происходившие по большей части из Каппадокии и других восточных областей империи. Генеалогия этих родов не восходит дальше середины IX в. — только с этого времени в Византии начинает формироваться феодальная аристократия, противостоящая еще не консолидировавшейся служилой знати столицы.
Наследственная аристократия сосредотачивает в своих руках по преимуществу должности военных командиров и стратигов фем. Доместик схол (главнокомандующий византийской армии) и стратиги важнейших фем с конца IX в., как правило, назначались из представителей этих важнейших родов; роль аристократии в армии особенно отчетливо обрисовывается, если проследить судьбу рода Фок. Никифор Фока Старший был крупнейшим полководцем при Василии I и в начале правления Льва VI; его сын Лев Фока — главнокомандующим в конце правления Льва VI; в середине X в. Варда Фока и его сыновья играли руководящую роль в византийской армии, покуда, наконец, один из сыновей Варды Никифор Фока не сделался императором.
По своим интересам к этой провинциальной знати были близки и мелкие феодалы — стратиоты, получившие арифмос или пронию, или богатеющие аллодисты, приобретавшие наделы своих разоренных соседей.
Социальная борьба в X—XI вв.
Борьба между двумя группировками феодального класса, заметная уже в конце IX в., становится особенно острой в X столетии.
В начале X в., в правление Льва VI, провинциальные динаты открыто начинают домогаться власти; особенно энергично действовали в это время малоазийские аристократы Дуки. В 906—907 гг. Андроник Дука поднял мятеж в Малой Азии, но, не добившись успеха, должен был искать убежища у арабов; несколько лет спустя его сын Константин Дука, опираясь на свои войска и на поддержку константинопольского плебса, был провозглашен императором на Ипподроме, однако погиб при штурме Большого дворца.
Так был отбит первый натиск провинциальной знати, а затем, в правление Романа Лакапина (920—944), столичная аристократия на некоторое время вновь укрепила свои позиции. Сам Роман Лакапин не принадлежал к знати: он происходил из семьи морских стратиотов, сделал блестящую карьеру и взял в свои руки бразды правления, оттеснив на задний план законного наследника — сына Льва VI Константина Багрянородного, который был вынужден посвятить свой досуг литературному творчеству и вошел в историю скорее как писатель, нежели как политический деятель.
Придя к власти, Роман Лакапин уже в 922 г. (?) издал закон, который имел целью помешать безграничному расширению динатских владений. Роман Лакапин писал:
«Существует древний закон, по которому всякий может, не встречая препятствий со стороны сородичей или общинников, продавать свое имущество, кому только он захочет. Но существует также другой закон, по которому нельзя продавать свою собственность кому-либо другому, помимо жителей собственной общины. Обращая надлежащее внимание на интересы наших податных людей и вместе с тем на потребности государственной казны, мы считаем нужным исправить противоречие и неопределенность прежнего законодательства сим нашим божественным повелением. Мы постановляем, что отныне в каждом городе, в каждой стране или провинции при продаже, отдаче в вечную или во временную аренду земли, дома, виноградника или какого-нибудь другого недвижимого имущества должно иметь место право преимущественной покупки, предоставляемое ниже поименованным лицам в определенном порядке». И далее в законе перечислены те категории родственников и общинников, которые должны были пользоваться правом преимущественной покупки, т. е. правом протимисис.
На первый взгляд может показаться, что мероприятие Романа имело целью защиту крестьянства от натиска феодалов. Однако известия современных хронистов заставляют нас усомниться в справедливости такого вывода. Действительно, анонимный продолжатель хроники Феофана рассказывает, что при императоре Романе «несчастные и почтенные бедняки» подвергались несправедливым поборам и что после низложения Романа его преемник был вынужден облегчить огромное бремя податей, возложенное на крестьян.
Следовательно, если Роман выступал против динатов и стремился воспрепятствовать их вторжению в сельские общины, то он делал это не ради «убогих», не ради крестьян — наоборот, податное бремя в его царствование было особенно тяжелым. Аграрная политика Романа обусловливалась не его политической прозорливостью и не заботами об интересах государства, но выгодами той прослойки, к которой принадлежал Роман, столичного чиновничества, жившего за счет централизованной ренты.
Ухудшение положения крестьянства в царствование Романа усугублялось голодом, разразившимся после неурожая 928 г.
Ряд голодных лет и последовавшее за этим массовое отчуждение крестьянских земель явилось, по-видимому, последней причиной возмущения крестьян, охватившего около 932—933 гг. фему Опсикий. Во главе этого восстания стал некто Василий, родом из Македонии, который уже до того за участие в одном возмущении был присужден к отсечению руки. Но оказавшись на свободе, Василий изготовил себе медную руку, к которой был прикреплен меч огромной величины, и объединив множество «нищих», как презрительно говорят о них хроники, начал «великое восстание против государства ромеев». После упорной борьбы восстание было подавлено, а сам Василий публично сожжен в Константинополе.
Однако правительство Романа не могло не считаться с народным недовольством: в 934 г., сразу же после подавления восстания, Роман издал еще один закон, где еще более строго, нежели в указе 922 г., стремился воспрепятствовать захватам динатов. Он разрешил, в частности, крестьянам выкупить у динатов в трехлетний срок те земли, которые они продали динатам во время «великого голода».
Если правление Романа Лакапина было временем торжества столичной знати, то при его преемниках всё более усиливается влияние провинциальной аристократии. Аристократический род Фок, который играл огромную роль уже при преемниках Романа Лакапина, в 963 г. захватил в свои руки императорскую власть. Фоки опирались в этой борьбе на поддержку знатных родов восточных фем (прежде всего Куркуасов) и мелких феодалов, составлявших ядро нового войска катафрактов.
Придя к власти, Никифор Фока отверг основные принципы аграрной политики Романа Лакапина. В законе, изданном в 967 г., он, лицемерно заявляя о необходимости равно справедливого отношения ко всем слоям византийского общества, сделал ряд уступок динатам и, в частности, отменил некоторые из мероприятий Романа. Отныне при продаже динатской земли крестьяне не могли осуществлять право протимисис — эту землю в первую очередь должны были покупать динаты. Далее, этим законом был установлен сорокалетний срок давности, по истечении которого крестьяне не могли претендовать на проданные динатам земли.
Укрепление позиций феодальной знати стало особенно заметным конце X в., когда империя оказалась охваченной бесчисленными феодальными смутами: малоазийская аристократия выдвигала энергичных претендентов на императорский престол. С огромным трудом император Василий II сумел подавить эти бунты и расправиться с наиболее влиятельными феодальными родами: Фоками, Склирами, Малеинами. Но и он должен был использовать созданную его предшественниками феодальную армию; опираясь на войско из мелких вотчинников-катафрактов и наемные отряды, Василий добился крупных военных успехов: на востоке он разбил арабов и занял ряд земель в Месопотамии, Армении и Иберии; на западе — он разгромил и подчинил византийскому господству Болгарию.
Борьба между двумя прослойками феодальной знати продолжалась на протяжении всего XI в. Столичное чиновничество стремилось ослабить позиции своих противников, уменьшая расходы на армию и, наоборот, облагая стратиотов налогами. Это приводило к тому, что многие стратиоты стали отказываться от службы в армии и становились правоведами, занимая должности в суде и в финансовом ведомстве. Ближайшими советниками императоров и вершителями судеб государства оказывались в середине XI в. такие сугубо гражданские чиновники, как философ Михаил Пселл и его друг Константин Лихуд. Столичное чиновничество искало в этой борьбе поддержку ремесленников и купцов — особенно в правление Михаила IV (1034—1041) — и недолгое царствование его преемника Михаила V.
Победа провинциальной знати
Однако сила провинциальной знати отнюдь не была в то время сломлена — наоборот, медленное и постепенное укрепление вотчинной системы эксплуатации подготавливало падение столичной знати, опиравшейся на взимание централизованной ренты.
Ненависть к налоговой системе, усугубленная бесчисленными злоупотреблениями константинопольских вельмож и особенно сдачей налогов на откуп, вызвала грандиозное восстание в столице: в апреле 1042 г. народные массы ворвались в здание финансового ведомства, разорвали писцовые книги, разграбили казну; на константинопольских улицах начались сражения — воины, метая дротики и стреляя из луков, пытались разогнать толпу. Однако войско не смогло сдержать натиск масс, которые ворвались во дворец; император Михаил V пытался бежать, но был схвачен, ослеплен и сослан в монастырь.
Восстание в апреле 1042 г. свидетельствовало о ненависти народных масс к податной системе империи, но восставшие, плохо организованные и не имевшие ясной цели, не могли взять власть в свои руки. И после восстания столичная аристократия сумела удержать господство: новый император Константин IX Мономах, отдаваясь развлечениям и забавам, не вмешивался в управление страной и был простой пешкой в ее руках.
Однако восстание показало, что позиции столичной знати не так прочны, как это можно было думать. Провинциальные феодалы вновь начинают активную борьбу. Уже в конце 1042 г. вспыхнуло восстание в византийской армии, возглавленное Георгием Маниаком. Это был крупный феодал из Анатолика, способный полководец, отличавшийся гигантским ростом и невероятной силой. Ядром его дружины были русские и скандинавские наемники; опираясь на это превосходное войско, Маниак уже в 1032 г. занял Эдессу, а затем был послан, чтобы отвоевать Сицилию; ему удалось разгромить арабов и занять восточную часть острова, в том числе Мессину и Сиракузы.
Напуганное успехами Маниака, правительство Константина IX решило избавиться от опасного соперника: в августе 1042 г. Маниак был смещен. Однако он не желал подчиниться и поднял бунт, объявив себя императором. Это было первое открытое возмущение провинциальной знати после феодальных смут в конце X в. Маниак быстро переправился на Балканы и подошел к стенам Солуни; казалось, что победа уже близка. Однако в сражении Маниак был внезапно поражен стрелой, упал с коня, и подоспевшие враги отрубили ему голову.
Хотя бунт Маниака и не имел ощутимых последствий, он, однако, открывает целую серию феодальных мятежей: в 1047 г. Лев Торникий осаждал, впрочем, безрезультатно, Константинополь, а в 1057 г. вождь малоазийских феодалов Исаак Комнин занял престол. На этот раз Комнины недолго оставались у власти: умелые интриги Пселла и Лихуда, ставшего к этому времени патриархом, принудили Исаака Комнина уже в 1059 г. отречься от престола и уйти в монастырь, — но прошло еще несколько десятилетий и Комнины, используя политический кризис, наступивший в стране, снова пришли к власти и удерживали ее на протяжении целого столетия (1081—1185). Династия Комнинов последовательно проводила политику в интересах провинциальной феодальной знати, щедро оделяя феодалов прениями, арифмосом и экскуссией. «Голод войск он врачевал раздачами париков», — выразительно определил византийский историк Никита Хониат политику одного из наиболее блестящих представителей этой династии.
Усиление вотчинной системы эксплуатации крестьянства вело к обострению социальных противоречий между крестьянами и феодалами: если в IX—X вв. ненависть крестьянина обращалась прежде всего против податного сборщика, то теперь крестьянин все отчетливее начинал понимать, что его главным врагом является феодал-вотчинник. Нередко крестьяне создавали вооруженные отряды для борьбы с феодалами. В одном житии, относящемся ко времени династии Комнинов, рассказывается о земледельце, который был избит и выгнан монахом и теперь в отчаянии готов сжечь монастырские амбары. Автор жития, принадлежащий к господствующему классу, также отчетливо видит в этом возмущенном крестьянине своего классового врага. Он восклицает с откровенным негодованием: «Как рассуждает подобный мужик, холоп во всех своих чувствах, ничем не отличающийся от неразумного скота!».
Вместе с тем классовая борьба в X—XII вв. как бы приобретает более узкие рамки в сравнении с народными восстаниями IX столетия. Теперь ведь крестьяне выступают не столько против централизованной ренты, сколько против своих вотчинников — поэтому стало труднее найти общий язык между крестьянами соседних деревень. Хотя классовая ненависть была более осознанной и более острой, сами восстания носили более изолированный и поэтому менее опасный для господствующего класса характер.
Итак, в X—XII вв. вотчинная система эксплуатации крестьянства утвердилась в Византии, однако византийское поместье еще не достигло той степени экзимированности, при которой оно могло бы просуществовать без связи с государством. Арифмос и прония давали византийским феодалам лишь ограниченные права в отношении крестьян, и частновладельческие парики еще сохраняли свободу перехода; судебный иммунитет только еще начинал складываться. Все это свидетельствовало о незавершенности феодального развития.
Византийский город в IX—XII вв.
Города VIII—IX вв. Социальный переворот VII в. и вторжения арабов, славян и других народов на территорию Византии привели к крушению старых римских городов: империя перестала быть конгломератом рабовладельческих полисов, господствующих над массой подневольных георгов, ибо, с одной стороны, георги добились свободы, а с другой, — полисы были ослаблены.
Достаточно обратиться к известиям арабских писателей, чтобы понять, сколь разительными были совершившиеся перемены.
Географ IX в. ибн Хордадбех, хорошо осведомленный о византийских делах и подробно описывавший фемы империи, знает, что в Малой Азии существует лишь пять городов: Эфес, Никея, Аморий, Анкира и Самала; остальные византийские поселения были либо крепостями, либо деревнями.
Позднее ибн Хордадбеха, на рубеже IX—X вв., писал Гарун-ибн-Яхъя; это было время, когда, как мы увидим, в Византии понемногу начинался новый процесс роста городов, товарного производства, денежного обращения — и тем не менее на всем пути от порта Атталия до Константинополя Гарун-ибн-Яхъя проехал лишь через один многолюдный город и через один маленький городок.
Даже те города, которые уцелели в бурях VII столетия, значительно сократились в размерах и потеряли прежнее значение. Эфес был одним из тех немногих византийских городов, который неоднократно упоминается в западных, византийских и восточных памятниках VIII—IX вв.; через него проходил путь в «святую землю», в Иерусалим; по этому пути шли паломники, чтобы поклониться «гробу господню».
Один путешественник IX в. видел в эфесской гавани «множество кораблей», а по сообщению Феофана, здесь устраивалась ежегодная ярмарка, во время которой собирали до 100 фунтов золота в качестве торговых пошлин.
Впрочем, это не так уж много. Для того, чтобы создать реальное представление об этой цифре, нужно сказать, что доместик
схол получал в X в. 48 фунтов золота в год, а стратиотский участок — по закону Никифора Фоки — должен был стоить не менее 12 фунтов золота; таким образом, приведенная Феофаном сумма свидетельствует скорее о незначительности торговых оборотов в Эфесе.
Археологические данные, более сухие, но и более достоверные, рисуют постепенное сокращение размеров города. С VI в. старый Эфес, расположенный в низине у моря, пустеет; у горожан не хватало теперь средств, чтобы бороться с заболачиванием гавани; жизнь переносится подальше от побережья, подальше от морских пиратов, на холм Айясолук, где мы уже не найдем ни мощенных проспектов, ни мраморных портиков и терм, украшавших город IV—VI вв. Церкви были единственными каменными зданиями, возвышавшимися теперь между убогими деревянными домишками.
Среди разрушенных и аграризировавшихся городов империи по существу лишь Константинополь оставался в VIII—IX вв. действительно крупным городом, важным центром торговли и ремесла и вместе с тем политическим центром, жившим бурной и напряженной жизнью.
Константинополь
Константинополь был основан императором Константином I в 330 г. и затем значительно расширен в первой половине V в., когда была возведена новая городская стена. С тех пор город по существу не рос, если не считать кварталов на северном берегу Золотого Рога, которые стали интенсивно заселяться лишь с XIII в.
Константинополь располагался на треугольном полуострове, омываемом Мраморным морем, Босфором и Золотым Рогом, представлявшем собой удобную естественную гавань; город лежал на семи холмах, и его здания располагались на террасах, а улицы нередко были лестницами, круто поднимавшимися вверх. По небольшой долине между VII и IV холмами вилась речка, носившая грозное имя Ликос («Волк»), но на деле бывшая — если не считать периода февральских дождей — скромным ручьем, терявшимся около площади Быка.
Население раннесредневекового Константинополя достигало — даже по расчетам наиболее скептических исследователей — 100 тысяч человек, что было по тем временам весьма значительной цифрой, ибо крупнейшие города Германии даже в XIV в. вряд ли насчитывали более чем 25 тысяч жителей. Константинополь был окружен стенами, общая протяженность которых составляла около 20 км; часть этих стен шла вдоль побережья, часть же защищала город от нападения с суши. Эти «сухопутные» стены сохранились до наших дней на всем своем протяжении. Вся оборонительная система на этом участке состояла из тройного ряда стен (внутренняя, наиболее мощная стена поднималась на 20 м) и рва, который в одних местах заполнялся морской водой, поступавшей туда самотеком, в других же — дождевой водой, которую приходилось тщательно собирать. На всем протяжении крепостной стены возвышалось около четырехсот башен, каждая из которых отличалась собственными архитектурными особенностями и не была похожа ни на одну другую.
Главная улица Константинополя — Меса — начиналась от площади Августеон, расположенной в восточной части города; с севера на эту площадь выходила главная церковь столицы — храм св. Софии, а с юга — Большой императорский дворец, представлявший собой сложный комплекс зданий, соединенных галереями и переходами, садами и террасами. Непосредственно у Большого дворца лежал Ипподром.
Августеон был украшен колоннами, портиками и статуями; в северо-западной части площади возвышался Милий, своего рода триумфальная арка, которую византийцы считали началом всех дорог империи. Меса — большая улица, вымощенная каменными плитками и украшенная портиками, где во время торжеств ремесленники выставляли золотые изделия, вывешивали ткани, ковры и цветы, — направлялась от Милия к площади Константина, оставляя к северу кварталы мастеров, изготовлявших серебряные и бронзовые художественные изделия. От площади Константина Меса шла мимо лавок булочников на Артополии и выходила на большую площадь Тавра, украшенную множеством статуй; сравнительно недавно была обнаружена при раскопках мраморная арка, служившая, по-видимому, входом на площадь Тавра.
Миновав площадь Тавра, Меса разделялась надвое. Одна улица вела на северо-запад и завершалась Харисийскими воротами; от нее направо уходила большая улица, которая тянулась по долине между III и IV холмами и выходила к мосту через Золотой Рог.
Недалеко от этого поворота, напротив церкви св. Апостолов, вздымались изваянные из мрамора львы. К северу от Харисийских ворот лежал район Влахерн, где был выстроен императорский дворец и множество храмов.
Другой рукав Месы, миновав Амастрианскую площадь, где торговали скотом и устраивали публичные казни, и площадь Быка, тянулся параллельно берегу Мраморного моря и заканчивался у Золотых ворот. Важная артерия отходила от этого рукава Месы направо: она шла мимо храма св. Мокия и завершалась у ворот Живоносного источника (Лиги).
Широкие улицы, украшенные колоннадами и портиками, шли также по берегу Мраморного моря и Золотого Рога и от Артополия на север, где находились торговые ряды — Большой эмвол. Но далеко не весь Константинополь был так щедро одет в мрамор и наряжен статуями и колоннами, как эти главные артерии и площади; гораздо более бедной памятниками была долина Ликоса и вообще вся западная часть византийской столицы. Да и между главными улицами повсеместно тянулись убогие кварталы: помимо парадного Константинополя, «царственного города», вызывавшего восторги иностранцев, был еще город бедноты: деревянные дома, иногда многоэтажные, крытые тростником, где жаровни, наполненные угольями, служили и для приготовления пищи и для обогревания в зимние дни; узенькие улочки, изрытые ямами, тесные даже для одной телеги и темные от нависающих верхних этажей, почти совершенно заслонявших небо; мастерские кожевников, распространявшие зловоние, кучи нечистот и толпы бездомных собак, открытые ямы на окраинах, куда сбрасывали без погребения трупы казненных,— такова другая сторона царственного града.
Кое-где город словно внезапно обрывался, переходя в огороды и виноградники, разбитые внутри крепостных стен. По ночам улицы почти совсем не освещались, и в кромешной тьме воры и проститутки умело ускользали от ночной стражи; лишь изредка можно было встретить пьяную компанию, возвращающуюся из харчевни, или бедного ремесленника, который с фонариком в руках пробирался домой по кривым улицам византийской столицы. Зато днем улицы и площади были полны народа; перед лавками дремали купцы, опустив голову на колени; мальчишки таскали на веревке юродивого; верхом на коне проезжал вельможа, окруженный свитой юношей, одетых в дорогие шелковые наряды. Лишь в полдень город пустел и большая часть столичных жителей принималась за обед.
Впрочем, немало было и таких, кто проводил всю жизнь на улице, ночуя на папертях церквей или в крытых галереях, где кроватью служила соломенная подстилка, а зимними ночами приходилось дрожать от холода.
Пожары и нехватка съестных припасов были постоянным бичом этого густо населенного города, недаром на столичных хрынках рядом с лавками везде лежали багры и шесты для тушения пожаров. Питьевая вода поступала по водопроводу и скапливалась в цистернах, но стоило водопроводу испортиться, как около цистерн начинались настоящие побоища страдавших от жажды людей. Даже в обычное время на улицах Константинополя предприимчивые торговцы продавали питьевую воду, чем был несказанно поражен посол германского императора, посетивший византийскую столицу в X в.
Чем же объяснить, что Константинополь и в раннее средневековье, когда городская жизнь замерла, оставался крупным городским центром, городом с большим населением, со множеством ремесленных мастерских и лавок? Прежде всего, в силу своего благоприятного положения — «моста между Азией и Европой», между Средиземноморьем и Причерноморьем — он служил местом обмена товарами западных и восточных купцов — обмена, который не прекращался ни в VIII, ни в IX вв., хотя размах его, несомненно, значительно сократился. В Константинополе можно было встретить арабского купца в черном плаще и сандалиях кирпичного цвета, торговавшего шелком-сырцом и шелковыми тканями, благовониями и красителями; болгары везли сюда лен и мед, венецианцы — рабов и металлические изделия. Несколько позднее установились и стали оживленными торговые связи с Северным Причерноморьем. У Константина Багрянородного мы находим подробный рассказ о торговых плаваниях русских купцов X в. к Константинополю. В зимнее время кривичи и другие славянские племена строили и оснащали лодки-однодеревки, а как только сходил лед, опускали их на воду и гнали к Киеву. Здесь эти однодеревки покупали купцы, которые в июне отправлялись вниз по Днепру. Наибольшая опасность ждала их у днепровских порогов: приходилось выходить из лодок, а подчас даже выгружать товары и перетаскивать их по берегу, тогда как лодки они осторожно прогоняли вдоль берега, отталкиваясь шестами. В этот момент на русских купцов нередко нападали печенеги, поэтому приходилось выставлять специальную стражу для охраны товаров. Благополучно миновав порога, русские купцы приставали к острову в устье реки, который византийцы называли островом св. Георгия, и под гигантским дубом приносили своим языческим божествам жертвы: живых птиц, стрелы, хлеб и мясо.
Из устья Днепра они выплывали в открытое море и, держась западного берега, достигали в конце концов византийского порта Месемврии, откуда уже было недалеко до Константинополя. В Константинополе они останавливались в специально для них отведенном месте — подворье св. Маманта; византийские власти, согласно специальным договорам, должны были обеспечить их питанием, баней и снастями для обратного пути.
Русские купцы X в. торговали рабами, кожей и воском; в XII в. с Северного Причерноморья привозили в византийскую столицу икру и «белые меха».
Кроме того, — и это, пожалуй, не менее важно — Константинополь был политическим центром империи, куда стекались значительные массы централизованной ренты, которую император и его вельможи расходовали на строительство церквей и дворцов, на пышные одежды и роскошь ювелирных изделий. Эта централизованная рента превращалась здесь в ремесленные изделия, в ткани и перстни, но превращалась, конечно, не сама по себе, а в искусных руках константинопольских мастеров. Следовательно, Константинополь, будучи местом пребывания императорского двора и знати, должен был оставаться и важным ремесленным центром: нужды двора питали значительную армию столичных ремесленников.
Ремесло в IX—X вв.
С конца IX в. мы можем заметить некоторый подъем византийского ремесла. Для изучения ремесла и торговли начала X в. важнейшим источником является так называемая «Книга эпарха», сборник постановлений, регламентирующих деятельность константинопольских ремесленников и торговцев. «Книга эпарха» была составлена при императоре Льве VI, в 911 - 912 гг. Кроме того, в житиях, в сочинениях Константина Багрянородного и в некоторых других памятниках мы находим дополнительные сведения о византийском ремесле.
В этих памятниках упоминаются десятки ремесленных профессий, существовавших в то время: катартарии (мастера, очищавшие шелк), шелкоткачи, красильщики, портные, дубильщики, кожевники, сапожники, скорняки, кузнецы, ножовщики, ключники, якорники, золотых дел мастера, оружейники разных видов, корабельные плотники, столяры, лепщики по гипсу, мастера по мрамору, строители, камнерезы, гончары, стеклоделы, булочники, свечники, мыловары и многие, многие другие.
Известные нам профессии византийских ремесленников были рассчитаны преимущественно на удовлетворение непосредственных потребительских нужд; они связаны в основном с производством предметов роскоши и религиозного культа, оружейным и строительным делом. Если, например, производство шелковых тканей, ювелирных изделий, кожаной сбруи, оружия было дифференцировано, если имелось множество ремесленников, выполнявших особые функции при кораблестроении и возведении зданий, то в ряде важнейших профессий производство оставалось крайне недифференцированным: не существовало различия между кузнецом и слесарем, между плотником и столяром, а византийский портной был, как правило, одновременно и ткачом. Если имела место известная дифференциация между мастерами, производящими различные виды продукции (существовали специалисты по производству седел, плащей, шерстяных хитонов, ключей, якорей и т. п.), то в самом производственном процессе разделения труда почти не было вовсе: мастер выполнял все операции от начала до конца. Исключение составляли лишь шелковое и кожевенное производство. Особенно неразвитым и мало дифференцированным было производство самих орудий труда, носивших примитивный характер.
Византийские ремесленники, как и все ремесленники средневековья, работали при помощи мелких, карликовых орудий, рассчитанных на индивидуальное пользование. Наиболее значительными орудиями труда в византийских мастерских были гончарные, стекольные и кузнечные горны, но и они вполне могли быть обслужены одним-двумя работниками. Водяная энергия использовалась лишь для приведения в движение мельниц, да и то в мукомольном деле нередко применяли вместо воды силу животных или даже человека.
Местом ремесленной деятельности являлся эргастирий, который служил, как правило, и мастерской и лавкой для продажи товаров. Детальное представление о византийском эргастирии XI—XII вв. мы получаем в результате раскопок в Коринфе, вскрывших несколько усадеб, принадлежавших ремесленникам. Одна из этих усадеб (размером 20 х 44 м) принадлежала стеклоделу; она состояла из небольшой мастерской, где помещался один горн, в котором расплавлялась масса для производства посуды и
вместе с тем выдерживались готовые сосуды, а также из жилых помещений, складов для готовых изделий и сырья и лавки, выходившей прямо на рынок.
Большинство византийских мастеров работало самостоятельно, используя иногда труд своих жен. В некоторых отраслях производства применялся, впрочем, труд работников, свободных и несвободных. Византийский ремесленник, если только он не работал на заказ, обыкновенно сам был торговцем, покупавшим сырье и продававшим товар на рынке; константинопольские ткачи полотен, например, должны были продавать свои товары вразнос.
Товарное производство в Византии носило мелкий характер. Этому соответствовала и византийская торговля. В «Книге эпарха» упоминаются многочисленные названия константинопольских купцов, но мы могли бы разделить их на две категории: торговцев тканями и торговцев продуктами питания. Константинопольские улицы кишели всякого рода лавочниками, корчмарями, булочниками, мясоторговцами; здесь можно было видеть рыбака, который сам жарил и продавал пойманную им рыбу. Константинопольские торговцы были, как правило, владельцами небольших эргастириев, где они вели мелкую торговлю. Свой товар они закупали у крестьян или иноземных купцов, прибывавших в Константинополь, но сами обычно не ездили за этим товаром. Византийское правительство, всячески заботясь о снабжении двора и Константинополя заморскими товарами, поощряло приезд в столицу иностранных купцов; вместе с тем оно заботилось об ограничении вывоза из Константинополя: так, вывоз золота, серебра, шелковых тканей и рыбы, служившей пищей константинопольскому населению, был запрещен вовсе. Иными славами, константинопольская торговля IX—X вв. выполняла лишь потребительские задачи: экспорт товаров не являлся ее задачей. Византийское ремесло не стремилось к «завоеванию рынков». В соответствии с этим вывозные пошлины в Константинополе в несколько раз превосходили ввозные.
То же самое можно сказать и о других городах этого времени. Писатель X в. Иоанн Камениата подробно говорит о торговле Солуни. «Если земля, — восклицает он, — породит недостаточно плодов, море доставит солунянам обладание ими». Солунь, по его словам, лежит на важном торговом пути, и благодаря этому ее жители могут приобретать всякие хорошие вещи: торговля дает солунянам золото, серебро, драгоценности, шелковые ткани, но нигде Камениата не обмолвился ни словом об экспорте товаров из Солуни.
Цеховой строй
Константинопольские ремесленники и торговцы составляли коллегии, или цехи. «Книга эпарха» упоминает 23 константинопольских цеха, однако не все ремесленники объединялись в них: известно, например, что ткачи полотен не имели своего цеха. Вопрос о происхождении константинопольских средневековых цехов весьма сложен; во всяком случае, трудно допустить, что они генетически восходят к позднеримским коллегиям. Коренное различие между теми и другими состояло в том, что позднеримские коллегии были несвободными, тогда как константинопольские коллегии представляли собой привилегированные организации; члены позднеримских коллегий мечтали о том, чтобы освободиться от бремени своей службы — константинопольские ремесленники домогались права пойти в состав коллегий и не всегда могли добиться этого права.
Константинопольским корпорациям были присущи основные черты средневекового цехового строя: цеховая иерархия и цеховая регламентация. «Книга эпарха» упоминает учеников, помогавших мастерам-свечникам, а агиография расширяет наши сведения о положении ремесленных учеников. Мы узнаем, например, о некоем Илье, который в двенадцатилетнем возрасте был отдан в обучение столяру; он жил у своего хозяина, не только занимаясь ремеслом, но и прислуживая за столом, хозяин же выплачивал ему определенную плату. Некоторое время спустя Илья стал самостоятельным ремесленником, и его прежний хозяин, опасаясь конкуренции, предложил ему вступить в компанию.
Своеобразие цеховой иерархии в Византии состояло в том, что здесь не существовало различия между учеником и подмастерьем (мистием): недаром о том же Илье говорится, что он нанялся мистием. Согласно «Книге эпарха» мастер, нанявший мистия, не мог заключать с ним договор более чем на месяц вперед и выдавать ему плату более чем за месяц вперед. Но, получая плату помесячно, мистии на деле оставались подолгу в одном и том же эргастирии: помимо уже известного нам Ильи, который прожил у своего хозяина два года, мы можем сослаться на пример отца византийского полководца середины IX в. Феофоба: он бежал из халифата в Константинополь и нанялся здесь мистием к какой-то торговке; прослужив у нее известное время, он в конце концов женился на своей хозяйке.
Помимо учеников-мистиев, «Книга эпарха» упоминает также рабов. Рабы-ремесленники занимали в Константинополе двоякое положение. Одни из них являлись подручными зажиточных мастеров (главным образом в шелковом производстве), другие же, принадлежавшие константинопольским вельможам, становились самостоятельными владельцами эргастириев, выручка которых шла, разумеется, не рабам, а их господам.
Цеховая регламентация, отраженная в «Книге эпарха», должна была оградить ремесленников и торговцев от притязаний вельмож, заводивших собственные мастерские, а также защищала их от конкуренции стоявших вне цеха мастеров. Так, цеховые правила запрещали вести торговлю свечами тем ремесленникам, кто не имел своих эргастириев и, следовательно, не принадлежал к цеху свечников. «Книга эпарха» регламентировала закупку сырья у приезжих купцов, регулировала взаимоотношения между двумя цехами, запрещая заниматься одновременно несколькими профессиями, а также ограничивала внутрицеховую конкуренцию: она определяла место, где должны были располагаться эргастирии, расстояние между отдельными лавками, размеры эргастириев, качество товаров, заработную плату мистиев, цену товаров и т. п. «Книга эпарха» запрещала приобретать сырье в количестве сверх необходимого, прямо оговаривая, что это запрещение должно воспрепятствовать спекуляции «злокозненных людей». Наконец, она регламентировала норму прибыли, устанавливая, например, что булочник должен был с каждой вырученной номисмы 4 кератия затратить на содержание работников, топку печей и корм лошади, смоловшей жито, 19 кератиев — на покупку зерна и пр. и только 1 кератий (т. е. 1/24 номисмы) составлял его прибыль.
Константинопольские цехи обладали определенным административным устройством. «Книга эпарха» неоднократно упоминает старейшин цехов, которым следовало наблюдать за производством и торговлей и разрешать споры между мастерами. Старейшины получали определенные взносы от членов цеха.
Между константинопольскими цехами не было равенства. Члены одних цехов — менялы, торговцы шелком и особенно тавулярии (нотариусы) — пользовались значительными привилегиями; принадлежность к другим цехам (булочников, свечников) предполагала известное богатство, ибо содержание булочной и мельницы или свечной мастерской требовало значительных средств; наконец, были цехи, занимавшие подчиненное положение, например, катартарии, разматывавшие коконы и очищавшие шелк-сырец, находились обычное подчинении у торговцев шелком.
Цеховой строй в Константинополе IX—X в. являлся нормальной формой организации мелкотоварного средневекового производства. Он в полной мере соответствовал характеру производительных сил того времени, когда навыки, традиция, искусство мастера составляли гораздо более существенный «капитал», нежели несложные орудия труда. Его социальной функцией была защита ремесленников и торговцев Константинополя от притязаний господствующего класса и от конкуренции нецеховых мастеров. Его существеннейшей экономической задачей была регламентация рыночной стихии перед лицом которой оказывался средневековый мастер, коль скоро он являлся товаропроизводителем.
Цеховая организация в Византии имела некоторые особенности. Ее отличало, в частности, применение рабского труда — хотя, разумеется, и не во всех отраслях ремесла. Другой специфической чертой константинопольских цехов являлась связь ремесленников и торговцев с дворцовым хозяйством и в соответствии с этим административная подчиненность императорским чиновникам. Константинопольское ремесло, как мы видели, в значительной мере обслуживало потребности двора; при этом именно те отрасли производства (ювелирное, шелковое, строительное, оружейное дело), которые обслуживали двор и армию, оказывались наиболее передовыми в техническом отношении: в них разделение труда и дифференциация профессий выступали гораздо более отчетливо, нежели в других отраслях ремесла.
Византийское ремесло и торговля были поставлены под неослабный контроль ряда чиновников во главе с константинопольским апархом. Эпарх регламентировал закупку сырья и сдачу в аренду помещений под эргастирии, ставил пломбы на изготовленные шелковые ткани и печати на все весы и гири. Ремесленники ряда цехов должны были сдавать готовую продукцию на императорские склады; другие выполняли особые повинности для императорского двора. За нарушение регламентации, за уклонение от выполнения государственных повинностей эпарх сурово карал ремесленников и торговцев: порка, острижение головы, высылка из города постоянно упоминаются в «Книге эпарха».
Византийское государство не ограничивалось только контролем за цеховым и нецеховым ремеслом: в его распоряжении находились специальные государственные мастерские (оружейные, ткацкие и пр.). В государственных мастерских работали люди, осужденные за преступление, а также свободные мастера, получавшие за свой труд плату. Как были организованы эти мастерские, наши источники к сожалению, не сообщают. Во всяком случае, у нас нет оснований сомневаться, что и здесь производство оставалось мелким, индивидуальным, недифференцированным.
Социальная структура города
Социальный состав населения такого большого города, каким был Константинополь IX—X вв., поражал своей пестротой. На низшей ступени общественной лестницы стяли рабы, составлявшие довольно многочисленную прослойку среди домашних слуг и ремесленников столицы. Значительной частью городского населения была неимущая беднота, ряды которой постоянно пополнялись за счет приходивших в столицу крестьян; эти люди не имели ни постоянного жилья, ни постоянного заработка. Из их среды рекрутировались и мистии и нецеховые ремесленники и торговцы, едва справлявшиеся с нуждой. К ним примыкали мастера из непривилегированных цехов, например, катартарии. Впрочем, и в составе других цехов, не занимавших столь приниженного положения, как катартарии, было немало ремесленников, зарабатывавших меньше, чем собирали нищие. Вся эта масса рабов, поденщиков, мелких ремесленников и торговцев составляла беспокойный константинопольский плебс, постоянно толпившийся на рыночных площадях. Здесь нередко вспыхивали возмущения, вызванные по преимуществу нехваткой продуктов. Хроники рассказывают, например, что в правление Василия I цены на продукты стали очень высокими, и вот однажды императора окружила толпа голодных и мрачных людей, жаловавшихся на непомерный рост хлебных цен. Напуганный император приказал открыть царские амбары и продавать зерно в 24 раза дешевле, чем оно стоило на черном рынке. Недовольство не раз вызывала также высокая арендная плата за жилые помещения. Опасаясь народного возмущения, император Роман Лакапин был даже вынужден уплатить квартирную плату за всех задолжавших константинопольских бедняков. Византийским императорам приходилось заискивать перед константинопольским плебсом, устаивать хлебные раздачи и торжественные зрелища. Ттриумфальные въезды императоров и их выходы из Большого дворца обставлялись с невиданной пышностью, город украшался цветами и пурпурными тканями, сооружались специальные палатки, где выставляли пленных и добычу, а константинопольская беднота, выстроившаяся по Месе, стояла босая и одетая в рубище.<br>
Значительно выше на общественной лестнице находились «почтенные граждане»; члены привилегированных цехов (тавуляриев, булочников, торговцев шелком и пр.). Во время городских движений «почтенные граждане» Константинополя иногда вели за собой плебс, иногда же отделялись от него и защищали правительство.<br>
Среднегородских жителей было немало мелких землевладельцев. Константинополь окружало целое кольцо земельных угодий — проастиев, производивших хлеб, вино, овощи для огромного города. Частично это были крупные владения, принадлежавшие столичным вельможам и монастырям и обрабатываемые трудом рабов и арендаторов, частично же — небольшие клочки земли, собственность рядовых горожан. Один из византийских агиографов X в. Григорий рассказывает, что он был константинопольским «бедняком»; ему принадлежал проастий во Фракии, где обитал круглый год мистий по имени Александр, сам же Григорий приезжал туда лишь на время уборки плодов.<br>
Наконец, господствующим слоем константинопольского населения была столичная знать - высшие чиновники и придворные.<br>
Положение отдельных категорий константинопольского населения было двойственным и противоречивым. Так, цеховые мастера были тесно связаны с двором и знатью, которых обслуживали в первую очередь; они имели возможность проникнуть в состав чиновной знати, но, с другой стороны, испытывали на себе гнет феодального государства и феодальной аристократии. Городской плебс принадлежал к экономически крайне неустойчиввой части византийского населения и в то же время получал в форме раздач определенную долю централизованной ренты.<br>Знать Константинополя, эксплуатировавшая городскую бедноту, нуждалась вместе с тем в ее поддержке, поскольку столичное чиновничество вело с провинциальной феодальной знатью упорную борьбу за власть и за крестьянскую ренту.<br>
Все это обусловливало крайнюю подвижность и непрочность политических группировок в Константинополе IX—X вв. То провинциальная знать привлекала столичный плебс на свою сторону и городская беднота собиралась на Ипподроме, чтобы поддержать претензии Константина Дуки на императорский престол; то, наоборот, столичная аристократия использовала цеховых ремесленников в собственных интересах, направляя их против провинциальной знати.<br>
Как бы то ни было, константинопольское население было постоянным очагом антаправительственных возмущений. В X в.
почти всякий дворцовый переворот сопровождался выступлением плебса. Однако столичный плебс подобно плебсу античных городов, как правило, не имел перед собой ясной классовой цели и часто поднимался на борьбу, побуждаемый жаждой пограбить или ловкой политической агитацией умелых демагогов. Это обусловливало в конечном итоге поражение константинопольской демократии, если только она не использовалась в корыстных интересах какой-либо из правящих клик.
Рост провинциальных городов
В VIII—IX вв. Константинополь был по существу единственным городом империи, с которым никак не могли равняться другие города. Недаром византийские авторы и в это и в более позднее время (по сложившейся традиции) называли его «царственным градом», общей мастерской и общей гаванью всего света, вселенским форумом.
С конца IX в. империя вступает в период прогрессивного развития товарного производства и денежного хозяйства, и в соответствии с этим — возрождения старых и формирования новых городов.
Хроники и жития X в. часто упоминают различные города в Малой Азии и на Балканах: Атталию, Амастриду, Фигелы, Трапезунд, Арце, Афины, Коринф, Фивы...
Нумизматический и археологический материал дает нам более твердую опору для суждений, нежели эти разрозненные упоминания. Мы приведем прежде всего таблицу, составленную на основании находок монет на афинской агоре и свидетельствующую о возврастании денежного обращения в этом районе с X столетия. Здесь было найдено монет:
IX в. 56 штук
X в. - 146
XI в. - 1983
XII в. - 2580
Такую же картину рисуют находки в Коринфе, Пергаме, Приене, Херсоне и в некоторых других местах. Археологический материал подкрепляет выводы, основанные на нумизматических данных: при раскопках в Коринфе были обнаружены керамические, стекольные и кузнечые эргастирии XI—XII вв. В Афинах X—XII вв. шло оживленное строительство, выросли новые кварталы (собственно говоря, город отстраивался заново), появились многочисленные ремесленные мастерские.
Особенно крупным торгово-ремесленным центром на Балканах была в это время Солунь. Солунская ярмарка XII в. стала одной из известнейших в Европе. По славам современника, на ярмарку стекались купцы со всех концов мира: «греки из разных областей Эллады, мисийские племена (т. е. болгары), населяющие пространство вплоть до Истра и пределов Скифии, кампанцы, италийцы, иберы, луситанцы (португальцы), кельты из-за Альп»; финикияне и египтяне привозили на кораблях в Солунь ковры, а причерноморские торговцы гнали на ярмарку вьючных мулов через Константинополь. Во время ярмарки два длинных ряда палаток тянулись на обширной площади, оставляя широкий проход для толп народа, и многоголосый шум — ржание лошадей, мычание быков, блеяние овец — наполнял окрестности. Солунь соперничала теперь с Константинополем, и если в сфере константинопольского влияния оставались восточные области северной части Балканского полуострова, то западные области оказывались вовлеченными в сферу солунской торговли.
Расцветают в это время и малоазийские города: Никомидия, которая лежала в развалинах, когда ибн-Хордадбех писал свою книгу; Пергам, разрушенный в начале VIII в., а в XI ставший вновь одним из важных центров гончарного и металлического производства; Арце, куда еще в X в. сходились арабские и армянские купцы...
Рост провинциальных городов, начинающийся с конца IX в. и особенно заметный в XI—XII вв., должен был подорвать монопольное положение Константинополя, который прежде выступал как «общая мастерская». Даже такие отрасли производства, как шелкоткацкое ремесло, перестают теперь быть специфически константинопольской монополией. В XI—XII вв. производство драгоценных пурпурных тканей сосредоточивается в городах Балканского полуострова: в Фивах, Спарте и некоторых других.
Города этого времени уже не только удовлетворяют потребительские нужды местной аристократии, но и становятся ремесленным центром своего микрорайона, обслуживая и экономически сплачивая вокруг себя округу. Так, например, солунская керамика обнаруживается при раскопках окрестных поселений, в частности, Олинфа.
Помимо крупных городов, растут в это время небольшие местечки, служившие торговыми портами, возникают ярмарки, создающиеся подчас во владениях крупных земельных собственников. Товарное производство укрепляется все более.
С X в., если не раньше, мы можем проследить, как начинается борьба византийских городов за автономию. Хотя император Лев VI попытался ликвидировать органы самоуправления в городах. Эта попытка осталась безрезультатной: хроники и жития X—ХII вв. постоянно упоминают городских старейшин, игравших кое-где (особенно в Херсоне) важную политическую роль.
Одна картинка, нарисованная историком XII в. Анной Комниной, показывает нам жизненность городских учреждений. Императорский полководец конца XI в., посланный в Малую Азию, нуждался в деньгах для проведения военных операций. Он обратился к жителям небольшого припонтийского города Амасии и просил их дать эти деньги взаймы. Для решения этого вопроса были собраны старейшины и наиболее богатые горожане, которые с негодованием отвергли просьбу и угрожали бунтом. Здесь перед нами город предстает со своими старейшинами и советом, который отчетливо сознает городские привилегии и готов отстаивать их с оружием в руках.
Не менее интересен другой рассказ, который мы находим у Никиты Хониата и который относится к несколько более позднему времени, к концу XII в. Был в Константинополе один богатый купец (или меняла) по имени Каломодий — скряга, готовый умереть на своих мешках. Его богатство давно уже вызывало зависть чиновников императорской казны; в конце концов они решились арестовать Каломодия и конфисковать его имущество. Однако Каломодий, видимо, пользовался большим авторитетом среди горожан, и известие о его аресте вызвало настоящий бунт. «Все лавочники, — писал Никита, — услышав с вечера об аресте Каломодия и зная настоящую причину, поутру собрались толпой, бросились в храм божий, окружили патриарха (это был Иоанн Каматир) и почти грозили разорвать его и выбросить за окно вниз головой, если он не отправит немедленно послание императору и не возвратит им при помощи этой духовной свирели Каломодия, как унесенную и погибшую овцу».
В другой раз арест константинопольского ремесленника, который был подвергнут наказанию палками, вызвал мятеж горожан и прежде всего его «сотоварищей по ремеслу», как говорит Никита Хониат, т. е. членов цеха пострадавшего. Толпа ворвалась в тюрьму, принудив начальника тюрьмы «бежать быстрее зайца» (Никита играет словами, так как имя этого начальника тюрьмы было Лагос — «заяц»).
В этих народных движениях XII в. константинопольский плебс выступает не как пешка в руках той или иной феодальной клики, но со своими собственными интересами, борясь за свои цеховые права, за неприкосновенность членов цеха.
Естественно, что в XI—XII вв. византийское правительство должно было считаться с интересами купцов и ремесленной верхушки. Императоры XI в. не раз собирали константинопольские цехи, обращаясь к ним за поддержкой. По-видимому, в интересах купечества в 30-е годы XI в. часть государственных податей, вносившихся до того в натуре, была переведена на деньги по инициативе евнуха Иоанна Орфанотрофа, бывшего первоначально менялой, а затем ставшего временщиком при императоре Михаиле IV Пафлагоне. Еще более соответствовала интересам купечества отмена берегового права, которая осуществлена была в 80-е годы XII в.; тем самым купцы и мереходы получали некоторую гарантию: запрещено было грабить корабли, выброшенные бурей на берег.
Однако два обстоятельства сказались неблагоприятно на судьбе византийских провинциальных городов. Прежде всего с конца XI в. Малая Азия становится снова ареной военных действий: начинается натиск турок-сельджуков, которым удается на некоторое время подойти к самым стенам Константинополя. Сельджуки были отражены, но все же значительная часть Малой Азии остается и после отражения сельджукской атаки за пределами византийской территории.
Вторая опасность на первый взгляд могла оказаться не такой грозной: дело в том, что XI—XII столетия были временем подъема итальянских городов. Венецианская и Генуэзская республики устремляются теперь на византииские рынки, итальянские купцы добиваются важных привилегий в византийских портах, приобретают дома и земельные владения в Константинополе и других городах. Византийское купечество, избалованное столетними монополиями, не обладало достаточной энергией, чтобы сопротивляться молодым и хищным купеческим республикам. Константинопольские купцы привыкли, сидя дома, собирать мед со всевозможных цветов — эта форма торговли, вполне соответствовавшая слабому развитию товарного производства в эпоху раннего средневековья, уже не отвечала условиям XI—XII столетий: даже византийскому императору и византийской знати было выгоднее обращаться к венецианским купцам, чем к малоподвижному купечеству Константинополя.
Все это привело к тому, что не только Константинополь потерял прежнюю торгово-ремесленную монополию, но и другие города империи не достигли такого расцвета, какой выпал на долю Венеции или Дубровника. Шелкоткацкое ремесло было перенесено в новые центры, за пределами Византии — в Южную Италию и Сицилию.
Однако и тот ограниченный подъем, который византийский город пережил в XI—XII вв., имел существенные политические последствия: если прежде монопольное положение Константинополя в значительной мере укрепляло и консолидировало империю, то теперь, наоборот, рост провинциальных городов способствовал упрочению экономических связей отдельных микрорайонов и тем самым подготавливал феодальную раздробленность и децентрализацию Византийского государства.
Государственный аппарат и церковь Византийской империи в IX—XII вв.
Василевс ромеев. По своему политическому строю византийское государство было монархией: главой государства считался император, или, как его называли в Византии (по-видимому, начиная с IX в.), василевс ромеев. Императорская власть считалась по своему происхождению божественной, и в соответствии с этим императора именовали «святым», «божественным», «земным солнцем», «богоизбранным» и даже «земным божеством». Трактовка императорской власти как божественной закреплялась в византийском искусстве: памятники живописи постоянно изображали сцену возложения короны архангелом на голову императора или представляли василевса получающим власть из рук бога.
Пышный культ и неслыханная роскошь двора соответствовали этой идее божественной сущности императорской власти. По словам Константина Багрянородного, ритуал константинопольского двора и ритм придворной жизни были отражением гармонии и порядка, созданного творцом для вселенной. Император носил особую одежду: пурпурные туфли, многоцветные шелковые облачения, украшенные золотом и жемчугом. На голову василевса возлагали диадему, на шею — цепь из драгоценных камней, в руках он держал скипетр.
Приемы в Большом дворце обставлялись необычайно торжественно. Вот как описывает их один из послов, посетивших Константинополь в X в.: «Бронзовое, позолоченное дерево стояло перед троном царя, ветки дерева кишели отлитыми из бронзы и позолоченными птицами, каждая из которых пела на свой лад. Трон царя был так устроен, что он мог подниматься на различные уровни. Его охраняли необычайной величины львы, бронзовые или деревянные — мне точно неизвестно, но во всяком случае позолоченные. Они били о землю хвостом, раскрывали пасть и, двигая языком, громко ревели. Здесь именно я предстал пред очи царя. И когда при моем появлении началось рыканье львов и птицы запели на ветках, я преисполнился страхом и удивлением. Приветствовав затем троекратным преклонением царя и подняв голову, я узрел того, кто перед тем сидел на небольшом расстоянии от пола, восседающим уже в ином одеянии под самым потолком. И как это произошло, я не мог себе объяснить...»
Подданные были обязаны воздавать императору «богоравное» почтение: никто не входил к императору без того, чтобы не отвесить ему земной поклон; императора встречали славословиями, тексты которых были строго определены для каждого случая. Выход императора из дворца превращался в пышное торжество, смотреть которое собирался весь город. Император выходил из Большого дворца и направлялся обычно на богослужение в одну из константинопольских церквей пешком или верхом на лошади. Там он одевал парадные одежды, настолько тяжелые, что выстоять в них все богослужение было невозможно, поэтому после начала службы император удалялся в специальную пристройку, чтобы отдохнуть от тяжести украшений.
Помазание на царство, по византийским представлениям, считалось таинством, уничтожавшим все грехи, совершенные до коронования, и даже грех смертоубийства.
Византийская политическая доктрина, поднимая императора до уровня божества, наделяла его определенными этическими совершенствами. В одном из законов, изданных Василием I, мы читаем: «Император являет собой воплощение законности и общее благо для всех подданных. Он никого не преследует, руководясь враждой, и никого не награждает по личному расположению, но раздает награды в соответствии с деятельностью каждого». Закон Никифора Фоки от 967 г. называет императора справедливым отцом, который в равной мере любит всех своих детей. Провозглашая всех подданных равными перед лицом императора-божества, византийская официальная идеология вместе с тем объявляла их рабами императора, а его самого называла господином: тем самым теория равенства византийских граждан была идеологическим оправданием равного бесправия подданных, приниженных могущественным феодальным государством, воплощенном в «божественном» василевсе.
Императору принадлежало верховное руководство всеми военными и гражданскими делами — «власть над всем», как говорили византийские писатели. Он имел право распоряжаться имуществом подданных вплоть до конфискации частновладельческих земель. Император являлся верховным толкователем закона и высшим судьей; номинально он считался верховным военным командиром, и во время похода его палатка являлась центром и штабом лагеря. Он назначал командный состав армии и всех высших государственных чиновников и мог смещать их и переводить на другие посты; он принимал иноземных послов и направлял посольства к другим государям.
Если теоретически византийский император являлся всемогущим правителем, обладающим всей полнотой прав и окруженным почти божественным поклонением, то фактически он ни в коей мере не был единовластным и абсолютным распорядителем судеб своей страны. Власть византийского императора была в значительной степени ограничена.
Ограниченность власти василевса
Ограниченность власти византийского императора проявлялась в ряде моментов. Прежде всего в Византийской империи не существовало наследственности императорского престола: старший сын императора не рассматривался как естественный наследник престола, и, наоборот, любой узурпатор, овладевший престолом, автоматически становился законным государем. Теоретически это оправдывалось следующим образом: император правил, опираясь на божественную помощь; коль скоро бог перестал его поддерживать и нашел другого избранника, права прежнего императора теряли всякое значение; наоборот, удачливый узурпатор — это слуга божий, выразитель божественной воли, достойный почестей и славословий.
Отсутствие твердого порядка престолонаследия до некоторой степени смягчалось тем обстоятельством, что императоры при жизни провозглашали соправителей из числа своих сыновей или ближайших родственников, и это в какой-то мере должно было способствовать оформлению династических отношений. Однако институт соправителей — особенно, если число их было значительным — сам по себе ограничивал царскую власть.
По мере укрепления феодальных отношений в византийское государственное право все более отчетливо проникал принцип наследственности императорской власти. Уже потомкам Василия I удалось создать династию правителей, получившую название Македонской династии, однако правление законных государей Македонской династии время от времени прерывалось царствованием узурпаторов, которые заслоняли потомков Василия I. Ни Роман Лакапин, ни Никифор Фока, ни Иоанн Цимисхий не принадлежали к династии Василия. Более прочным становится принцип легитимности с конца XI в., когда на престоле оказывается династия Комнинов, державшаяся сто лет. Но еще Никита Хониат, писавший на рубеже XII—XIII вв., противопоставлял латинян, сохраняющих верность своим королям до самой их смерти, непостоянным ромеям, которые сразу же после коронования начинают готовить преемника императору.
Полноправие императора ограничивалось также тем строгим церемониалом и консерватизмом, который существовал в Константинополе и который превращал императора в раба традиций. Победоносный император вступал в Константинополь пешком, а в триумфальной колеснице въезжала в город икона; земной бог, он должен был тем не менее накануне праздника пасхи омыть в храме св. Софии ноги двенадцати беднейшим гражданам. Но дело не сводилось только к формам церемониала, символизировавшим христианское смирение василевса: его связывали определенные нормы. Титулы вельмож являлись в Византийской империи пожизненными: раз пожалованный титул не мог быть отнят у его носителя. Византийский император ни в коей мере не выступал в качестве юстинианова «одушевленного закона», но должен был подчиняться законам и постановлениям церковного права. Это требование не было чисто теоретическим — попытки нарушить гражданские законы нередко вызывали энергичное противодействие со стороны чиновничества и церкви. Император Лев VI в нарушение церковного права вступил в четвертый брак, оправдывая это отсутствие у него наследника. Этот поступок Льва стал источником долгих споров и смут, завершившихся в конце концов осуждением «четвертого брака».
В этом отношении чрезвычайно показательна легенда, передаваемая Константином Багрянородным. По его словам, император Константин, основатель византийской столицы и первый василевс-христианин, получил от божьего ангела императорский наряд и корону, которые хранились в храме св. Софии и служили облачением императоров по большим праздникам. Это было божественное облачение, подчеркивавшее мистическую природу власти василевса. И вместе с тем император не имел права одевать эти
одежды когда ему вздумается, или вынести их из храма, или изготовить подобные им: в противном случае его следовало подвергнуть анафеме. Однажды император Лев IV (775—780) нарушил этот запрет и вопреки воли патриарха облачился в божественные одежды; возмездие не заставило себя долго ждать — на лбу нечестивого императора вскочил карбункул, и вскоре Лев в страшных муках распрощался с жизнью. С тех пор император при коронации должен был приносить клятву, что он не станет нарушать порядков, установленных издревле.
В этой легенде все характерно: и представление о мистической связи между богом и василевсом, материализующейся в императорской одежде, божественной по своему происхождению, и вместе с тем скованность императора нормами церемониала, нарушить которые он был не в праве.
Таким образом, византийская конструкция императорской власти оказывается противоречивой. С одной стороны, византийское право представляло императора как наместника бога, как обладателя всей полноты власти в стране, как полновластного господина своих рабов-подданных. С другой стороны, оно ограничивало его отсутствием наследственности престола, подчиняло его законам и строгой традиции церемониала. Разрешение этого противоречия заключается в следующем. «Божественным» и полновластным являлся не каждый данный император, но василевс «вообще» как воплощение самого принципа императорской власти. Божественным и полновластным император оказывался лишь постольку, поскольку он представлял собой весь централизованный государственный аппарат. В лице василевса как бы персонифицировалось многоликое византийское высшее чиновничество, столичная вельможная знать, поднимаемая тем самым на необычайную высоту и отделяемая от народа. В этом факте отчетливо сказывалось, что византийское самодержавие не являлось самостоятельной силой, противостоящей вельможам, но лишь средоточием и центром феодального государства. Но если императорская власть была краеугольным камнем и идеологической санкцией византийского феодального государства, то каждый отдельный император выступал лишь как безличное орудие божественного провидения, и его индивидуальность не имела значения.
Чиновничий аппарат
Управление государством осуществлял в Византии обширный чиновничий аппарат. Все византийские чиновники имели определенные титулы, располагавшиеся по своей значительности в строго установленной последовательности. Высшие титулы (кесарь, севаст, куропалат и некоторые другие) встречались редко и жаловались почти исключительно ближайшим родственникам императора. Ниже этих экстраординарных титулов шли три титула первого класса, жалуемые высшей чиновной знати: магистр, патрикий и протоспафарий. Ниже чинов первого класса стояли титулы спафарокандидатов, спафариев и кандидатов, которыми наделялись рядовые чиновники и офицеры. Все титулы византийского чиновничества, как уже было выше сказано, являлись пожизненными и не могли быть никем отняты.
В среде византийского чиновничества было сильно развито местничество. На императорских выходах и трапезах вельможи должны были занимать места в строгом соответствии со старшинством в чинах, причем нередко между ними возникали споры из-за старшинства: поэтому была установлена специальная должность атриклина, которому следовало точно различать значение чинов и рассаживать вельмож за царским столом.
Чины первого класса в своей совокупности составляли синклит. Число константинопольских синклитиков нам неизвестно: один историк конца XI в. говорит, что в это время были «мириады» синклитиков, но это известие слишком неопределенно. Синклитикн (по крайней мере в IX—X вв.) должны были жить в Константинополе или во всяком случае часто бывать там, если только они не выполняли какой-либо службы в армии или в провинции.
Синклит играл черзвычайно большую политическую роль. Из кратких известий хронистов мы можем узнать, что синклит провозглашал императоров, принимал участие в назначении высших чиновников, осуществлял контроль над финансовым ведомством, обладал судебными правами. Синклитики обсуждали проекты мирных договоров и решали вопрос о начале военных действий.
Продолжатель хроники Феофана оставил описание одного из заседаний синклита в 961 г., где обсуждался вопрос об отправке войска на Крит, против арабов. Заседание, происходившее в присутствии императора, началось с выступлений ряда синклитиков, которые высказались против похода. Они напомнили о предшествующих неудачных экспедициях, стоивших жизни многим воинам, требовавших больших затрат; они говорили об опасностях морского плавания и о мощи арабского флота. С ответом выступил видный чиновник Иосиф Вринга. Обращаясь к императору, он стал рисовать картины жестокости арабов, говорил о разрушении церквей, о гибели граждан империи, об осквернении женской чести, о взятых в плен жителях приморских фем. В речи, которая, если верить продолжателю Феофана, была полна изящной риторики, но совершенно не содержала конкретных фактов и деловых соображений, он призывал преодолеть трудности морского похода и славной победой добыть бессмертие.
С конца XI в., когда к власти пришла династия Комнинов, отражавшая интересы провинциальной феодальной знати, политическое влияние синклита было значительно ослаблено.
Финансовое ведомство. Административное управление Византийской империей сосредоточивалось в нескольких ведомствах, обычно именовавшихся секретами. Важнейшие функции государственного аппарата относились к финансовой, судебной и дипломатической сфере. Финансовое управление было раздроблено между несколькими секретами. Один из них — геникон, — руководимый логофетом геникона, ведал сбором податей. Одни чиновники геникона составляли податные списки, другие посылались для разыскания лиц, не внесенных в податные списки и не платящих в силу этого податей, наконец, третьи были податными сборщиками, приезжавшими из Константинополя в фемы для сбора налогов. Эти налоги поступали в другие секреты, выполнявшие функции казны. Наряду с государственной казной существовала казна патримониальная, так называемый императорский вестиарий, но функции той и другой постоянно смешивались: в государственной казне, например, хранились не только деньги, но и императорские одежды, украшенные золотом и драгоценными камнями. Далее, самая государственная казна состояла из ряда секретов, носивших различные названия: сакелла, китон, вестиарий, куда стекались как натуральные, так и денежные поборы. Наконец, некоторые секреты обладали такими функциями, которые не были непосредственно связаны с финансовым управлением: сакелла, например, ведала странноприимными домами, больницами, убежищами для стариков, а также публичными увеселениями.
Особая казна находилась в распоряжении логофета солдат, важнейшей функцией которого была выплата жалованья стратиотам; отдельная казна была и у идика, который ведал государственными мастерскими, строительством, снабжением императорского двора продуктами, подготовкой оружия и кораблей для военных экспедиций. Обеспечение войска лошадьми было обязанностью особого секрета, во главе которого стоял логофет стад.
Многообразные финансовые ведомства не составляли стройной системы: как мы видим, разграничение их функций было в значительной степени случайным, и различные секреты по необходимости должны были вмешиваться в деятельность друг друга.
Основные доходы византийского государства складывались из следующих статей: государственный канон и различные дополнительные поборы (денежные и натуральные) с крестьян, доходы от ремесла и торговли (поборы с мастеров, поборы с ярмарок, пошлины за ввоз, вывоз и проезд и т. п.), судебные пошлины и нотариальные сборы, военная добыча и дань покоренных областей, конфискация имуществ, сдача в аренду государственных земель, продажа титулов и должностей. Средства, полученные византийским государством, расходовались на содержание большого государственного аппарата и армии, на дипломатические миссии, на раздачи знати, монастырям, церквам и константинопольскому плебсу, на строительство дворцов, церквей и укреплений, на содержание пышного константинопольского двора.
Суд и право
Судебные функции, как и финансовые, были распределены между множеством секретов. Высшей судебной инстанцией был императорский суд, где разбирались важнейшие дела (например, о заговорах против императора), а также принимались всевозможные апелляции. Судебными функциями обладали также логофет геникона, константинопольский эпарх и некоторые другие
чиновники. Придворные подлежали суду протовестиария, стратиоты-моряки судились перед друнгарием флота (командующим флотом), а «плавающие по морю» (по-видимому, купцы) разбирали свои тяжбы у специального судьи — парафалассита; эпарх рассматривал дела цеховых мастеров, а квестор — тяжбы, связанные с завещаниями, и земельные тяжбы.
Судопроизводство в Византии было весьма суровым: здесь широко применялись пытки, и во время допроса обвиняемых избивали свежими каштановыми прутьями и бичами, связывали ноги и волочили по земле. Преступников заключали в тюрьму, где было темно и душно, где приходилось сидеть и есть на полу, мерзнуть и голодать; еще чаще в качестве меры наказания применялась продажа в рабство, отправка в рудники или в государственные мастерские, бичевание, членовредительство (ослепление, отсечение носа, руки или языка), острижение головы, ссылка в монастырь и административная высылка. Смертная казнь осуществлялась через сожжение или мучительным способом, когда преступника пригвождали к «фурке», деревянному столбу, обрекая на медленную смерть. В некоторых случаях применялась иная система наказания, когда виновному следовало лишь возместить ущерб: в случае увечья, например, он должен был заплатить потерпевшему штраф и принять на свой счет расходы на врача.
Несмотря на рецепцию римского права, византийское судопроизводство сохранило большое число архаичных приемов расследования дел. Например, если рассматривалось дело об умерщвлении чужой собаки, судье следовало выяснить размер палки, которой была убита собака, и уже в соответствии с этим принимать решение. Человека, заподозренного в воровстве, истец должен был привести к судье, который произносил специальную молитву и давал заподозренному ломоть освященного хлеба. Византийцы были убеждены, что вору не удастся проглотить его. В других случаях на стене рисовали «магический глаз» и заставляли обвиняемого пристально смотреть на него: если глаза обвиняемого слезились, его признавали виновным.
Византийские законодатели постоянно подчеркивали «справедливость» византийского суда и права. Лев VI, например, называл законы «очами государства»; другие императоры не один paз провозглашали, что все граждане — и динаты и убогие — должны быть равными перед судом. Однако по существу византийское право и суд целиком стояли на страже интересов господствующего класса. Прежде всего византийские законы наказывали смертной казнью за попытку возмущения против правительства. Они полностью подчиняли раба господину, ставили раба вне права и в то же время карали его более тяжелыми наказаниями, нежели свободного. Но и к разным категориям свободного населения отношение византийского права было совершенно различным, византийское правительство прилагало иную шкалу наказаний к динату и к бедняку: там, где динат отделывался денежным возмещением
или высылкой в собственное поместье, бедняк должен был подвергнуться бичеванию и продаже в рабство. Император Василий II в законе от 996 г. писал, что при его предшественниках чиновники, уличенные в убийстве или в составлении заговора, не карались смертной казнью, ибо чин давал им преимущество перед остальными гражданами. И хотя Василий II объявил, что отменяет этот принцип, однако он оставался в действии и в XI в. Когда в 1034 г. византийский наместник подверг антиохийцев каре за участие в заговоре, простые граждане были осуждены на смертную казнь, а одиннадцать человек, отличавшихся богатством и знатностью, сохранили жизнь: после конфискации имущества, они в цепях были отправлены в Константинополь.
К тому же широко распространенное в Византии взяточничество превращало судей, как правило, в послушное орудие динатов и вельмож. Взяточничество византийских судей облегчалось тем обстоятельством, что суд был здесь платным, и лица, обращавщиеся в суд, должны были платить судьям специальные взносы; размеры их были установлены законом, но на практике легко могли быть превышены. Взятки были настолько значительными, что иногда, по словам Константина Багрянородного, превышали стоимость объекта тяжбы.
Наряду с гражданским правом в Византии действовало особое церковное (каноническое) право, на основании которого выносили свои решения церковные суды. Сборники церковного права — номоканоны — имели очень широкое применение.
Логофет дрома. Важную роль в государственном аппарате играло ведомство, управляемое логофетом дрома. Логофет дрома руководил внешней политикой Византийской империи, приемом иностранных послов и отправкой дипломатических миссий. Пребывание иноземных послов в Константинополе было подчинено определенным правилам: византийцы строго следили, чтобы, послы не могли общаться с кем-либо, кроме специальных чиновников, и не могли ничего видеть, помимо предназначенного для них; вместе с тем они стремились поразить послов роскошью Константинополя. Послы не пользовались дипломатической неприкосновенностью и могли быть брошены в тюрьму за нарушение этикета.
К соседним государям императоры часто посылали посольства для урегулирования конфликтов или для обмена пленными. Эти послы везли богатые подарки (золото, драгоценные ткани, ювелирные изделия), предназначенные не только для монархов, но также для влиятельных советников и их жен. Важным фактором византийской дипломатии было натравливание одних соседей на других: императорская казна тратила огромные средства для подкупа печенегов, побуждая их грабить болгарские земли, и для подкупа венгров, которых уговаривали нападать на печенегов. Византийцы собирали в Константинополе претендентов на престолы в соседних государствах: сюда бежал наследник последнего лангобардского короля, когда Карл Великий уничтожил королевство лангобардов; здесь не один раз жили претенденты на болгарский престол.
Логофет дрома руководил также государственной почтой, обслуживавшей нужды государственного аппарата. С этой целью на дорогах были устроены специальные станции, где содержались казенные кони, чтобы, меняя лошадей, чиновники могли быстро скакать в разные концы империи. Наконец, в ведении логофета дрома находился огненный «телеграф», при помощи которого в Константинополь приходили срочные сигналы, извещавшие о вторжении арабов.
Дворцовые чины
Наряду с гражданскими чиновниками, руководившими константинопольскими секретами, столичную знать составляли также придворные, обслуживавшие императорский двор. Дворцовые чины могут быть разделены на три группы: одни придворные ведали жизнью самого дворца, его хозяйством и церемониалом; другие составляли императорскую стражу; третьи были секретарями императора. Функции придворных были строго определены: одни из них выносили царские одежды, другие накидывали плащ на плечи императора, третьи распахивали перед ним двери, четвертые возглашали: «Повелите!» Среди придворных было большое число евнухов; не любивший их Константин Багрянородный говорил, что их столько же, сколько весной мух в овечьей ограде.
Некоторые из дворцовых чинов оказывали большое влияние на политическую жизнь страны благодаря своей близости к императору. Особенно важными были должности препозита и паракимомена. Препозит был евнухом, руководившим дворцовым церемониалом; в то же время он являлся членом синклита и активно вмешивался в политику. Препозитом был, например, уже известный нам Иосиф Вринга. Паракимомен возглавлял стражу императорской спальни и по своей должности спал в покоях императора; естественно, что эти обязанности возлагались на особо доверенное лицо и паракимомен пользовался огромным влиянием. Василий I, прежде чем он лестью и убийством расчистил себе путь к престолу, занимал пост паракимомена.
Войско. Византийское войско разделялось на две основные части: константинопольские военные отряды и расположенные в провинции так называемые фемы. Константинопольская гвардия состояла из четырех кавалерийских тагм и двух пехотных подразделений; кроме того, были особые гвардейские части (носившие названия «бессмертных» и некоторые другие), которые сопровождали императора, во время похода и в лагере располагались в непосредственной близости от императорской палатки. Командиры кавалерийских тагм имели обычно титул патрикия и принадлежали к высшей знати империи.
Фемой называли боевое подраздаление, составленное из стратиотов территориальной фемы, которое возглавлял стратиг. Наиболее значительные отряды выставляли Анатолик, Армениак и Фракисийская фема. Фема обычно разделялась на две турмы, которые в свою очередь распадались на 3—7 более мелких подразделений. Войска отдельных фем насчитывали в X в. от 700 до 2 000 человек.
Доместик схол был первоначально командиром одной из константинопольских тагм, но с середины IX в. он постепенно превращается в главнокомандующего, которому подчинялись стратиги фем. Этот пост занимали представители высшей византийской провинциальной аристократии, в X в. преимущественно Фоки и Дуки. В середине X в. права доместика схол были несколько ограничены: в его подчинении остались лишь восточные фемы, тогда как над фемами запада был поставлен особый командир — доместик Запада; эта должность на первых порах также оставалась в руках провинциальной аристократии: доместиками Запада были Фоки, Склиры и представители некоторых других виднейших феодальных фамилий. В XI в. положение изменилось: с победой столичной знати пост доместиков стали занимать константинопольские вельможи. Однако уже во второй половине этого столетия обе должности доместиков оказались в руках феодального рода Комнинов — будущих императоров.
В Византийской империи существовали значительные по тем временам морские силы, и византийцы гордились своим «владычеством на море». Корабли византийского военного флота были различных типов. Основной тип линейных кораблей представляли дромоны, экипаж которых насчитывал около 300 человек, большая часть которых была гребцами; значительно меньшими были хеландии, на борту которых находилось 100—150 человек. Византийские корабли были вооружены так называемым греческим огнем, представлявшим собой смесь селитры и нефти, которую византийские моряки направляли из специальных труб на корабли врага.
В X в. византийский флот был одним из наиболее могущественных на Средиземном море: император Никифор Фока говорил германскому послу, что с помощью флота может уничтожить любой прибрежный город. Но уже с конца X в. морское владычество Византии стало быстро сходить на нет. Причина была не только в своекорыстии вельмож, не заботившихся о строительстве кораблей, — развитие морского дела в итальянских городах отодвинуло византийские морские силы на задний план. В 1071 г. византийский флот был наголову разгромлен молодыми морскими силами норманнов.
Византийский военный флот разделялся на две части: императорские корабли находились под командованием друнгария флота, фемные эскадры подчинялись стратигам фем. В середине X в. в одной из больших экспедиций против арабов участвовало 150 кораблей императорского флота и 76 кораблей из фемных эскадр. В отличие от доместиков схол, в большинстве своем происходивших из провинциальной знати, многие друнгарии флота начинали свою карьеру с самых низших ступеней служебной лестницы.
Провинциальное управление находилось в руках стратигов, которые были окружены множеством военных и гражданских чинов; стремясь ограничить власть стратигов, константинопольское правительство ставило некоторых фемных чиновников вне контроля стратига. Так, претор, обладавший высшей судебной властью над гражданским населением фемы, не только не был подчинен стратигу, но и должен был доносить о нем императору. В IX—X вв. постепенно права стратигов возрастают, хотя обычно они не были закреплены законодательно и, более того, даже противоречили законам. Понемногу начала формироваться в это время наследственность должности стратига: этот пост очень часто переходил от отца к сыну, от брата к брату. Вопреки закону, запрещавшему стратигу приобретать земельные владения в своей феме, стратиги X в. нередко сами были землевладельцами в этой же провинции. Например, каппадокийские феодалы Малеины в течение долгого времени держали в своих руках пост стратига Каппадокии. Некоторые стратиги (особенно в западных фемах) не получали платы из государственной казны, но должны были собирать в свою пользу определенные подати со своих фем. Все это свидетельствует о постепенной феодализации должности стратига.
Церковь
Очень важную и вместе с тем очень своеобразную роль в византийском государстве играла церковь. Основной задачей византийской церкви являлось идеологическое воздействие на трудящиеся массы. Византийская церковь обладала развитой иерархией, во главе которой стоял константинопольский патриарх. Патриарх считался вторым лицом после императора и играл колоссальную роль в политической жизни страны. Номинально патриарх избирался духовенством, которое должно было предложить императору трех кандидатов на патриарший престол. Однако император мог отвергнуть всех предложенных ему кандидатов и указать на желательность избрания иного лица. Естественно, что при таких условиях патриархи в ряде случаев оказывались назначенными императором. Так, при Романе Лакапине патриархом стал его шестнадцатилетний сын Феофилакт, который больше всего увлекался конюшней и кормил своих лошадей фисташками и изюмом. Он и закончил жизнь, упав с лошади, которую пытался объездить.
Формально для низложения патриарха было необходимо его письменное отречение, однако на деле император мог арестовать патриарха и силой принудить его к отречению. Патриарх Фотий, например, был низложен дважды: один раз императором Василием I, который через несколько лет вернул ему патриарший престол, вторично же — сыном Василия, Львом VI.
Патриарх мог созывать собор, на котором присутствовали высшие князья церкви. На соборе рассматривались важнейшие вопросы церковной жизни, разбирались жалобы на духовных лиц, контролировалось их перемещение. Собор проходил под наблюдением императора или его представителя.
При патриархе существовали специальные секреты, которые управлялись патриаршими сановниками, бывшими вместе с тем членами собора. Наиболее важным секретом была патриаршая канцелярия, возглавляемая великим хартофилаксом. Отсюда исходила патриаршая переписка, здесь разбирались тяжбы между церковными учреждениями. Большую роль играл также великий эконом, управлявший финансами константинопольского патриархата.
Константинопольский патриарх и другие князья церкви: антиохийский патриарх, архиепископы и митрополиты, епископы — составляли первую ступень церковной иерархии — епископскую, ниже которой стояли пресвитеры (священники) и диаконы.
Своеобразие имущественного положения византийских епископов состояло в том, что они не имели — в отличие от западных прелатов — особого бенефиция, отделенного от доходов церкви. Зато они могли свободно распоряжаться доходами своего диоцеза. Это порождало всевозможные злоупотребления; чтобы их ограничить, была создана специальная должность эконома, который держал в своих руках хозяйственное управление диоцезом и контролировал епископа.
В отличие от запада в Византии не существовало церковной десятины. Приношения епископам носили до начала X в. добровольный характер, и церкви приходилось жить за счет императорской милости, подачек вельмож и доходов от собственных церковных владений. Не случайно западным путешественникам казалось, что византийские епископы по уши погрязли в хозяйственных заботах, подсчитывая выручку от продажи шерсти и выгоду от вывезенного на поля навоза. Только с середины X в. византийская церковь предпринимает попытки превратить добровольные приношения в обязательные. Со второй половины X в. византийские епископы получали разнообразные регулярные приношения: плату за рукоположение священников, плату за разрешение на брак, поминальное и каноникон — ренту, которую платили как миряне, так и духовные лица; каноникон взимался как в деньгах, так и натурой: баранами, курами, ячменем, мукой, вином; каждая деревня должна была уплачивать каноникон пропорционально числу домов.
Монашество. Огромную роль в Византии играло монашество. Трудные условия жизни, неуверенность в завтрашнем дне заставляли многих византийцев — от крестьян до вельмож — искать прибежища в монастырях. Однако пострижение в монахи отнюдь не уничтожало социального неравенства: выходцы из знати, сделав вклад, становились игуменами и оставались по существу феодалами, только облаченными в рясу, крестьяне же и в монастыре исполняли обязанности младших монахов и должны были
ухаживать за скотом, работать на огороде или в кузнице. Поэтому общественные противоречия остро проявлялись в самой монашеской жизни: нередкими были возмущения младших монахов против своих игуменов. В одном житии мы встречаем рассказ о монахе Кириаке, которого агиограф презрительно именует вором и человеком, пренебрегшим собственным спасением. Его игумен Михаил Малеин, представитель знатнейшей каппадокийской фамилии, неоднократно поучал Кириака, но тот не раскаивался, а все более укреплялся в своих грехах, пока, наконец, не решился даже поднять руку на своего игумена: ночью он прокрался в келью Михаила, собираясь его зарезать; разумеется, случившееся вовремя чудо спасло «святого». Эпизод, которому агиограф стремился придать черты уголовного преступления, на самом деле отражает те противоречия, которые должны были существовать между представителем крупнейшего феодального рода, основателем и настоятелем монастыря Малеином и рядовым, по-видимому, нищим, монахом, страдавшим от бесконечных попреков и дисциплинарных взысканий феодала в монашеской схиме.
В Византии было большое количество крохотных монастырей и монастырьков, основанных крестьянами и насчитывавших иногда лишь двух-трех монахов. Эти крестьянские монастыри не могли долго сохранять независимость в условиях нарастающего процесса феодализации: они постепенно попадали либо под власть епископа, либо в зависимость от крупного монастыря, теряли свою самостоятельность и становились метохами, т. е. монастырскими поместьями. В других случаях император или патриарх посылал в такой монастырь харистикария, т. е. светское лицо, которое приобретало власть над монастырем и право извлекать из него доходы. Опять-таки и в этом случае монастырь по существу превращался в феодальное поместье, хотя права харистикария и ограничивались обычно сроком его жизни и лишь очень редко передавались по наследству.
Кроме небольших монастырей, существовало немало монастырей крупных, обладавших значительными богатствами и оказывавших существенное влияние на общественную и политическую жизнь империи. Среди столичных монастырей особенно большую роль играл в IX—X вв. Студийский, который в период своего расцвета насчитывал до тысячи монахов. В распоряжении монастыря находились сады, огороды, мельницы, приводившиеся в движение скотом или водой, и даже приморская пристань с собственными судами.
Монахи были заняты на полях, где они пахали и убирали хлеб, в огородах и садах; они выжимали вино и давили масло, ловили рыбу. Были у Студийского монастыря собственные ремесленные мастерские.
Столичная знать и в последующие столетия стремилась воздвигать в Константинополе великолепные монастыри. Император Михаил IV Пафлагон приказал построить в северном предместье Константинополя монастырь Косьмы и Дамиана, который был украшен золотом, мозаикой и живописью; для монахов были разбиты сады, устроены купальни и бассейны.
Но уже с X в. все большее значение начинают приобретать провинциальные монастыри, особенно на Олимпе (в Малой Азии) и на Афоне. Если столичные монастыри жили преимущественно за счет императорских пожалований и даров столичной знати, то провинциальные монастыри приобретали земельные богатства. Акты небольшого монастыря св. Андрея близ Солуни показывают начальный этап роста монастырских земельных богатств. Первый из этих актов относится к 897 г. и рассказывает о приобретении монастырем за 61 номисму владения некоей вдовы Георгии и ее детей. Это владение включало несколько хорафиев и виноградников, луг и двор с колодцем. В X в. монахи этого монастыря приобретают различные земельные владения у светских собственников и у казны. Только в 941 г. они получили 1 800 модиев казенной земли на полуострове Кассандра. В середине X в. монастырь купил землю вместе со стоящей на ней мастерской для изготовления кирпичей. При этом монахам удалось воспрепятствовать тому, чтобы соседи осуществили право предпочтительной покупки.
Еще больше сведений сохранилось у нас о росте монастырской собственности на Афоне в XI—XII вв.
Разделение церквей
До середины XI в. церковь в Византии формально оставалась частью вселенской (кафолической) христианской церкви, однако противоречия между римской и константинопольской церквами носили весьма острый характер. Эти противоречия был двоякими. С одной стороны, социальная структура обеих церквей имела известные особенности: феодальные элементы были более значительными в западной церкви, тогда как в Византии, где феодальная аристократия по существу не консолидировалась до конца XI в., церковная организация обладала несколько более «демократической» структурой. Это проявлялось не только в обилии мелких монастырьков и в обширности слоя младших монахов, занятых непосредственно в производственном процессе, о чем мы уже говорили, но и в признании за византийскими священниками права иметь семью, тогда как на Западе устанавливается принцип целибата, резко противопоставлявший священника мирянину; авторитет епископата, наделенного определенными бенефициями, был на западе выше, чем в Византии.
С другой стороны, между обеими церквами возникли политические противоречия, обусловленные тем, что Рим и Константинополь претендовали на расширение сферы своего господства. Уже в конце IX в. эти противоречия чрезвычайно обострились, поскольку римский папа и константинопольский патриарх стремились подчинить своей духовной власти новую церковь, созданную в Болгарии после принятия христианства. Правда, в то время дело не дошло до окончательного разрыва, и церковное единство сохранялось еще некоторое время.
В XI в. положение стало еще более напряженным. Римская и константинопольская церковь сталкивались повсеместно. Папа стремился подчинить своей власти епископов Южной Италии, которые с VIII в. находились под верховенством патриарха Константинополя; он поддерживал экспансию Венеции в Истрию и Далмацию, где венецианские купцы одновременно со своим господством насаждали богослужение на латинском языке — но византийцы, подчинившие при Василии II Болгарию, сами претендовали на то, чтобы установить свою власть на Адриатическом побережье.
Объектом борьбы была также и русская церковь; немецкие епископы, действуя частично через Польшу, пытались распространить в Киеве христианство по западному образцу; в XI в. при папском дворе была создана легенда, будто русские приняли крещение не от византийцев, а от западных миссионеров.
Итальянские города, стремившиеся проникнуть на рынки в богатой Сирии, использовали в своих интересах папство: римский папа обвинял патриарха Константинополя в том, что он незаконно распоряжается восточными престолами.
Народные массы Византии были склонны поддержать восточную церковь в ее борьбе против папства. Дело в том, что константинопольские ремесленники и торговцы страдали в это время от все более усиливавшейся конкуренции «латинян» — венецианцев и генуэзцев, которые постепенно прибирали к рукам торговлю на Средиземном море. Ненависть к латинянам приняла своеобразную форму религиозной розни: на первый план были выдвинуты литургические и догматические вопросы, и особенно страстно обсуждалось, следует ли употреблять для причащения квасной хлеб, по византийскому обычаю, или опресноки, как это делалось на Западе. Уже в начале XI в. имя римского папы перестали провозглашать во время богослужения в константинопольских храмах, а окончательный разрыв произошел в 1054 г. В то время Рим переживал период укрепления папской власти, опиравшейся на клюнийское монашество; в Константинополе также усилилось влияние патриарха, пользовавшегося поддержкой столичной знати. Михаил Керуллярий, занимавший в то время патриарший престол, по своему происхождению принадлежал к высшим кругам столичной знати. Он был человеком образованным, умным и властным. Скромный и непритязательный в частной жизни, он окружал себя роскошью во время публичных церемоний, в храмах и на заседаниях соборов и требовал от всех безусловного повиновения. Недаром Пселл в своих письмах к Керуллярию упрекал патриарха в том, что он принижает царей и вмешивается в светские дела.
Соперничество Рима и Константинополя усугублялось несмотря на то, что политическая обстановка требовала объединения их усилий: в это время в Южную Италию вторглись норманны, и для противодействия им Византия и папский престол нуждались
в объединении сил. Однако переговоры о союзе против норманнов не имели успеха, и 16 июля 1054 г. папский посол кардинал Гумберт возложил на престол храма св. Софии грамоту с отлучением Керуллярия от церкви. В ответ на это 20 июля константинопольский собор объявил о предании анафеме римского папы и его послов. С этого момента единая кафолическая церковь распалась на две: западную, или римско-католическую, и восточную, или православную.
«Разделение церквей» 1054 г. явилось идеологической подготовкой наступления западных феодалов на восток, направленного как против славянства, так и против Византии. Оно облегчило феодалам Венеции и Венгрии захват земель славян Адриатики и упрочило их положение в занятых областях. Оно способствовало проникновению итальянского купечества и отрядов норманнов во владения Византии.
Византийская культура IX—XII вв.
Центрами античной культуры и образованности были рабовладельческие полисы, и с падением античного полиса естественно должен был наступить упадок античной культуры. Внешним выражением этого явилось закрытие школ и библиотек, ослабление интереса к выдающимся произведениям прошлого, распространение невежества и суеверий. Легенда, рассказанная хронистом Феофаном, о том, как император Лев III сжег в Константинополе библиотеку с двенадцатью учеными, хотя и не соответствует, скорее всего, действительности, однако выразительно передает общее отношение к культуре, господствовавшее в VIII в. Богословие считалось в это время единственной наукой, тогда как всякое светское знание, по выражению писателя VIII в. Пахомия, лишь увлекало людей на ложный путь. Образованный для своего времени патриарх Никифор, живший в начале IX в., уподоблял светские знания библейской Агари, прародительнице арабов, а богословие — возлюбленной богом Сарре.
Школа. Однако с середины IX в. начинается заметное возрождение образованности. Оно было обусловлено с одной стороны, оживлением городской жизни, а с другой — потребностями государственного аппарата, нуждавшегося в грамотных правоведах и дипломатах. Элементарное образование византийские мальчики получали у частных учителей или в церковно-монастырской школе, куда они поступали семи-восьми лет. Здесь они учились читать и писать; основными образцами для чтения служили священное писание и Гомер — и то и другое выучивали наизусть: если верить Михаилу Пселлу, он еще мальчиком помнил наизусть всю «Илиаду».
Грамотность была довольно широко распространена в городах, тогда как сельское население в своей массе оставалось совершенно необразованным. Один из законов императора Льва VI запретил давать свидетельские показания в городах неграмотным людям, хотя это и разрешалось в других местах, где не было распространено «обучение и знание». Впрочем, даже среди высшего византийского чиновничества и военных командиров можно было встретить неграмотных. Так, Константин Багрянородный рассказывает о видном вельможе Подароне, который был настолько неграмотным, что к нему даже пришлось приставить специального помощника, разбиравшего вместе с ним тяжбы. Неграмотным был, по-видимому, и константинопольский патриарх Трифон, занимавший этот пост при Романе Лакапине.
Наряду с элементарными школами с середины IX в. создаются первые высшие учебные заведения. При императоре Михаиле III был основан Магнаврский университет в Константинополе, где преподавали философию, грамматику, геометрию и астрономию; наиболее видными профессорами этого университета были солунянин Лев Математик и Фотий.
Фотий был одним из тех раннесредневековых ученых, которые соединяли в себе традиционную приверженность к богословию с глубоким уважением к знанию и к книге как источнику знания. В одном из писем, присланных из изгнания, куда он был отправлен императором Василием I, Фотий жаловался на отсутствие близких людей, но более всего его огорчало отсутствие книг. «Почему я лишен книг, — спрашивал Фотий. — Если я заблуждаюсь, надо дать мне больше книг, чтобы, читая, я мог убедиться в неправильности моих взглядов».
Богословие, «первую мудрость» того времени, Фотий ставил выше всех наук и полагал, что апостолы, познавшие божественное евангелие, уже в силу одного этого выше античных риторов и философов. И все же Фотий не ограничивался, подобно патриарху Никифору, только чтением священного писания и сочинений его толкователей, — он внимательно изучал древних авторов: философов, историков, поэтов. Он собирал и переписывал древние рукописи и в своих письмах любил щегольнуть знанием классиков. Он написал специальное сочинение «Библиотека», которое представляет собой сводку отзывов о нескольких сотнях прочитанных им книг античных и византийских писателей; иногда эти отзывы кратки, в других случаях Фотий подробно пересказывает содержание книги; его суждения иной раз бывают наивными, а в других случаях — оригинальными и меткими. Как бы то ни было, «Библиотека» Фотия служит важным свидетельством его образованности и вместе с тем ценным источником, ибо многие из этих книг утеряны и мы знаем о них только то, что пересказал Фотий.
Фотий высоко ценил искусство красноречия. Он считал, что речь не должна быть чрезмерно цветистой и пышной, ни излишне темной, но самое главное, что, по его мнению, украшает ораторское выступление, — это дидактические задачи, стремление воспитать слушателей.
Фотий интересовался не только философией и грамматикой, но и естественными науками, хотя и занимался ими чисто схоластически, т. е. опираясь не на опыт, а на книжную традицию. Во всяком случае, он проявлял интерес к ботанике, агрономии, медицине. Внимание Фотия к античной традиции дало основание противникам даже обвинять его в язычестве: о нем говорили, что во время богослужения он не читал молитв, а бормотал стихи светских поэтов.
Магнаврская школа находилась под строгим контролем императорской власти: учителя назначались императором и носили обычно высокие титулы. Император Константин Багрянородный, будучи сам образованным человеком, собрал большое количество учителей музыки, арифметики, астрономии и различных других предметов; в это время было составлено множество компилятивных сочинений, основывавшихся на античной традиции, в том числе «Геопоники» — книга по сельскому хозяйству. Однако многие из этих работ лишь рабски копировали античные образцы: сам Константин Багрянородный написал книгу «О фемах»; в ней он вместо того чтобы обрисовать действительное положение дел в фемах империи, дал компиляцию сочинений позднеантичных географов, сообщая сплошь да рядом устаревшие и легендарные сведения.
По-видимому, в конце X в. Магнаврская школа пришла в упадок, но уже в следующем столетии появляется новое высшее учебное заведение в Константинополе: в 1045 г. был основан университет, состоявший из двух факультетов — юридического и философского. Во главе юридического факультета был поставлен Иоанн Ксифилин, наделенный титулом номофилакса, «хранителя законов»; философский факультет возглавил его друг Михаил Пселл, получивший почетный титул ипата (консула) философов.
Михаил Пселл, видный политический деятель, писатель и ученый, принадлежал к столичной чиновной знати и был ревностным сторонником централизованной монархии. Эти его убеждения, приправленные к тому же неумеренным раболепием, были высказаны в многословных панегириках в честь императоров. «Кто уподобится тебе, царь, — заявлял Пселл в одном из посланий, — какой земной бог сравнится с тобой, моим царем и богом? Разве ты не понимаешь, божественный царь, на какую высоту поднял тебя бог? Находясь на столь беспредельной высоте, ты обращаешь взоры и на нас, стоящих внизу и жалких».
Сочинения Пселла дают нам представления об обстановке в Константинопольском университете. Здесь светские знания были очень тесно соединены с богословием: Пселл истолковывал Гомера и вместе с тем объяснял псалмы. Большое внимание он уделял ораторскому искусству: для своих учеников он составил несколько риторических упражнений, которые должны были, по его мнению, показать силу слова, не зависящую от значимости предмета, о котором идет речь. В одном из этих упражнений («Похвала блохе») Пселл доказывал, что человек, имеющий блох, лучше неимеющего их, ибо блоха устремляется на того, чья кровь «сладка и благовонна», и пренебрегает кровью водянистой, соленой или полной горькой желчи.
Нередко жалуется Пселл на нерадивость своих учеников, «не желающих обременять колен толстыми книгами»: едва покинув стены школы, они забывают о науке и начинают мечтать о театре, восхищаются богатыми людьми или заботятся, как бы украсить руки кольцами.
Наука
Среди наук, изучавшихся в Византии, первое место принадлежало философии. Образованные византийцы читали Аристотеля и Платона и пытались толковать их, хотя и не внесли чего-либо нового в постановку и решение философских проблем. Классическую литературу и греческий язык изучали довольно пристально: не только Гомер и трагики, но даже Аристофан, лирические поэты VI—VII вв. и Лукиан были здесь хорошо известны. Византийские писатели составляли обширные словари и толкования к древним авторам; причем особенно излюбленным было аллегорическое истолкование Гомера, когда пытались обнаружить тайный смысл, который будто бы содержала каждая гомеровская строка.
История не была предметом школьного изучения, однако византийцы гордились своим прошлым и охотно читали исторические сочинения. В IX в. были написаны две популярные хроники (Феофана и Георгия Монаха), представлявшие собой краткое и поверхностное описание событий начиная от сотворения мира. Хронисты отражали интересы господствующего класса и крайне неприязненно относились к народным движениям. Философия истории этих хронистов определялась их богословскими воззрениями: весь ход истории сводился к проявлению божественной воли, выражавшейся в деятельности императоров и патриархов. Тем не менее эти сочинения, являющиеся нашими важнейшими источниками для истории VIII—IX вв., представляют значительный интерес; хроника Георгия Монаха была переведена на славянские языки и оказала серьезное влияние на развитие славянской историографии.
С X в. в византийской историографии можно проследить новые черты: историки этого времени избирают более узкие сюжеты (обычно правление одного или нескольких императоров, современниками которых они были), повествование приобретает более самостоятельный характер, отражая личные взгляды, симпатии и антипатии автора. Наконец, мы встречаем в это время и новый подход к объяснению исторических событий. Анонимный историк середины X в., известный под именем Продолжателя Феофана, провозглашал, что его задача состоит в выяснении причин явлений. «Историческая плоть, — писал он, — бессодержательна и
пуста, если она лишена причинности событий». В некоторых случаях он приближался к правильному пониманию причинности. Так, нападения арабов на Византию Продолжатель Феофана объяснял бедностью страны, в которой они жили, и ростом населения. По его словам, их стесняла численность и понуждала нехватка продуктов. Такая трактовка причин арабской экспансии коренным образом отличалась от традиционного объяснения византийских хронистов и агиографов, видевших в арабах бич божий, карающий за грехи.
Одним из интереснейших произведений византийской историографии были мемуары Михаила Пселла, посвященные событиям конца X и XI вв. Это не последовательная картина событий, а живые наброски, сделанные по памяти. Современник и активный участник важнейших событий середины XI столетия, Пселл был вместе с тем талантливым наблюдателем, умевшим дать образную характеристику, подметить недостаток и смешные стороны людей, которых он знал.
Чтобы дать представление о творческом методе Пселла, приведем отрывок из его книги — характеристику Иоанна Орфанотрофа, всемогущего временщика императора Михаила IV: «Меня, который нередко ел и пил вместе с ним, удивляло, как такой человек — пьяница и шут — все-таки умудрялся удержать на своих плечах государство ромеев. Даже будучи пьяным, он мог следить за течением мысли своих собутыльников и, уличив их, затем призвать к отчету за то, что они делали или говорили: и вот они стали бояться его пьяного еще больше, чем трезвого. Он представлял собой странное смешение качеств: он долго носил монашескую схиму, но никогда и не думал соблюдать те нормы поведения, к которым обязывает монашеский сан; все же он делал вид, что соблюдает предписанное божественным законом и презирает тех, кто отдает себя мятежу и разврату. Но он становился врагом всякого, кто избирал честную жизнь, свободно развивал свои доблести и обогащал ум классическим наследием — и он делал все, что мог, чтобы очернить перед каждым предмет его интересов».
Характеристика Пселла может быть сочтена пристрастной, но нельзя не видеть, что Иоанн Орфанотроф предстает перед нами как живой человек, наделенный индивидуальными качествами, в отличие от шаблонных героев ранних византийских хронистов. Однако хотя Пселл и талантливый наблюдатель, горизонт его узок — он ничего не видит за пределами дворца и дворцовых интриг.
В области математики византийцы не дали чего-либо нового, но они хорошо знали достижения античной математики, читали и переписывали Евклида. Лев Математик, будучи в Багдаде, поражал широтой своих знаний ученых при дворе халифа.
Астрономические представления сформировались первоначально на основании сочинений Косьмы Индикоплова, купца и путешественника VI в., оставившего очень живое и яркое описание восточных стран и восточной торговли. Вместе с тем общие взгляды Косьмы на мироздание были крайне наивными: он утверждал, что земля — плоская и четырехугольная и над ней, подобно потолку в комнате, покоится небо; что солнце во много раз меньше земли и по ночам скрывается за высокой горой на западе; что земля окружена океаном, за которым лежит страна, где люди жили до потопа.
Развитие науки в IX и последующих столетиях заставило передовых ученых отвергнуть фантастическую конструкцию Косьмы: уже Фотий высмеивал учение Косьмы о том, что земля и небо являются плоскостями, лежащими друг против друга, и с пренебрежением отзывался о других «странностях» Косьмы. В духе эллинистической науки Фотий высказывал мысль о сферичности земли.
Значительными были географические представления византийцев. Латинский писатель IX в. Эйнгард рассказывает, что Карл Великий подарил римскому храму св. Петра план Константинополя, вырезанный на серебряной табличке. Несомненно, этот план был изготовлен византийскими мастерами или по крайней мере являлся подражанием работе византийских мастеров. По словам Анны Комнины, у императора Алексея Комнина, ее отца, была карта Адриатического моря. У византийских писателей (Константина Багрянородного, Анны Комнины) мы встречаем довольно точные сведения о течении рек, о направлении ветров. Однако наряду с этим широко были распространены фантастические легенды о дальних странах. В одном из житий, например, рассказывается о пустыне Индийской земли, где Ганг смешивает свои воды с Эритрейским морем (?). Там — логовища слонов и единорогов, пещеры львов и барсов, норы аспидов и драконов. Там-то, у предгорий величайших хребтов Аркана и Гиркана, находятся гигантские пифосы, когда-то вылепленные древними. Многие христиане, покинув мир и разделив свое имущество между бедняками, поселились в этих пифосах. Дикие звери, познав добродетель этих людей, сохраняли с ними мир и жили у них наподобие овец и быков. В этом житии христианская легенда причудливо переплетается с народными сказаниями о далеких странах.
Столь же противоречивыми были воззрения византийцев на явления природы. В Византии господствовали традиционные суждения о землетрясении, затмении, молнии и т. п. как о божественных знамениях, и на основе этого выработалась целая система предсказаний. Вместе с тем передовые умы искали естественного объяснения подобных явлений. Фотий в IX в. говорил о естественных причинах землетрясений, а историк Акрополит, писавший в XIII в., понимал естественную причину затмений.
Медицина живо интересовала византийцев. Что касается истории медицины, то византийцы не ушли далеко от Гиппократа, но зато они сделали много для организации здравоохранения.
В Константинополе и других городах империи было немало врачей. Столичные врачи, по-видимому, составляли особую корпорацию, во главе которой стоял комит врачей; каждый из столичных врачей имел свой район, где он практиковал. Подготовка врачей осуществлялась в XII в. в специальной школе при константинопольской церкви св. Апостолов.
Византийцы строили больницы. Особенно знаменита была основанная в начале XII в. при константинопольском монастыре Пантократора больница на 50 коек, разделенная на пять отделений, одно из которых было предназначено для больных женщин; многочисленные врачи, получавшие жалованье деньгами и хлебом, должны были жить при больнице — им запрещалось заниматься частной практикой, если только сам император не распорядился бы об этом. При больнице была открыта школа, где опытный врач должен был обучать детей служащих этой больницы. Впрочем, как методы лечения, так и управление больницами стояли в Византии на очень невысоком уровне: людей, сошедших с ума, держали в течение нескольких месяцев в оковах, а убедившись в бесполезности лечения, отпускали на все четыре стороны; кровопускания и прижигания считались чуть ли не наиболее действенными средствами лечения; персонал больниц использовал свою службу для личного обогащения и так ревностно растаскивал больничное добро, что подчас там не оставалось даже оливкового масла. В житии преподобного Сампсона, покровителя византийских врачей, повествуется, как «святому» приходилось подниматься из гроба, чтобы навести порядок в одной из константинопольских больниц и наказать нерадивых служащих.
Говоря о развитии византийской науки, мы должны отметить некоторые ее особенности. Прежде всего наука была здесь тесно связана с богословием, все дисциплины были подчинены богословию, все ученые должны были быть богословами. Далее, византийская наука была схоластичной наукой, опиравшейся не на опыт, не на наблюдения, а на книжную традицию: свои доказательства византийские авторы строили исключительно на высказываниях авторитетов. Писатель VIII в. Иоанн Дамаскин с гордостью заявлял: «Я не скажу ничего, что исходило бы от меня самого». Правда, некоторые ученые (например, Фотий) торжественно провозглашали, что опыт имеет первостепенное значение, но на деле наука здесь сводилась к пересказу или истолкованию старых книг. В силу этого византийская наука была не в силах преодолеть суеверия, и ученые сохраняли веру в магические заговоры. Так, автор «Геопоник» писал: «Хотите, чтобы плоды не падали с деревьев? Напишите на них какой-нибудь стих из Гомера». Астрология, предсказания будущего были чрезвычайно популярны, а в демонов и духов верили даже образованные люди. Наконец, с этой неразвитостью науки была связана и энциклопедичность знаний византийских ученых, которые должны были заниматься самыми разнообразными вопросами: философией, медициной, богословием, математикой.
Развитию науки и распространению образованности препятствовало отсутствие публичных библиотек. Константинопольская библиотека, насчитывавшая 120 000 книг, была уничтожена в 476 г. и с тех пор не восстанавливалась; частные и монастырские собрания книг были очень бедными. Характерным примером может служить библиотека монастыря на острове Патмос (XI в.): в ней было всего 330 книг, из которых лишь 15 — светских. Книги были дороги: мы знаем, что в X в. том Евклида обошелся в 4 номисмы, а цена экземпляра Ветхого завета составляла 18 номисм. Для сопоставления можно сказать, что осел стоил 3 номисмы, а ремесленнник зарабатывал в день 1—2 кератия (1 номисма равнялась 24 кератиям).
Идеология господствующего класса
Если образованность византийского общества опиралась на античные традиции, то мировоззрение его, его идеология отличалась специфическими особенностями. Идеология античного полиса (рабовладельческого по своему характеру) обращена была прежде всего к полноправному гражданину полиса, тогда как раб практически игнорировался как античной религией, так и античным искусством. Отсюда вытекала характерная особенность эстетического идеала античного искусства: гармоническое развитие свободной личности; эта идея гармоничности могла получить право на существование именно потому, что античные мастера искусства практически отвлекались от основного социального противоречия своей эпохи и видели перед собой общество свободных и (номинально) равных граждан.
В отличие от этого феодальная идеология отнюдь не пренебрегала тружениками, угнетенными, эксплуатируемыми и постоянно обращалась к ним. Эта новая черта нового мировоззрения социально обусловлена: средневековый крестьянин в отличие от раба был наделен некоторыми средствами производства; его нельзя было заставить работать на феодала, равно как и на феодальное государство, одним только принуждением — в отличие от раба его нужно было убедить. При такой идейной нагрузке феодальное мировоззрение вряд ли могло бы нести крестьянину идею гармонического развития. И, действительно, основным принципом новой религии и новым эстетическим принципом становится дуализм духа и плоти, приводящий в конечном счете к идее смирения и повиновения. Не человек, гордый своей силой и своим разумом, но подвижник, отрешившийся от плоти, — таков идеал официального искусства средневековья.
Носителем этой официальной идеологии была христианская церковь; в соответствии со своей основной идейной установкой церковь боролась против античного культа гармонически развитой личности, против уважения к свободному разуму. Свободной мысли церковь противопоставляла слепой авторитет священного писания, творчество заменяла зубрежкой догматов.
Учение о бесконечной пропасти между земным и духовным миром, будучи последовательно проведенным, неминуемо должно было бы проповедовать беспредельно пессимистическое мировоззрение. Как известно, дуализм павликиан являлся религиозным выражением критики земных порядков. Однако церковная идеология, будучи системой официального мировоззрения господствующего класса, не могла вылиться в безоговорочное осуждение существующего миропорядка. Поэтому в учение о дуализме плотского и духовного были внесены некоторые коррективы. Прежде всего церковь учила, что земной мир создан богом и поэтому все в мире является благим, справедливым и человеколюбивым, что даже дикие звери и гады играют благую роль, побуждая нас бороться с леностью. Сам дьявол находит свое место в этом всеблагом мировом порядке: так как мы грешны, то нас нужно карать, и эту роль божественного мстителя играет дьявол, который, правда, стремится ввести нас во грех, но зато и наказывает за грехи.
Далее, христианская церковь связывала духовный и плотский мир учением о логосе, слове божием, Христе — сыне божием, который воплотился в человеческом образе и принял на себя крестные страдания как высший символ терпения и смирения.
Наконец, церковь учением о подвижничестве и культе давала верующим иллюзию возможности стряхнуть с себя плотское бремя и устремиться душой в высшие сферы. При помощи чувственно воспринимаемых символов (песнопений, икон, фимиама) человек отрывался от земного мира и переносился в мир сверхчувственный, мир мистический. Монахи с немытыми ногами, спавшие на голой земле и постившиеся по неделям, столпники, стоявшие годами на столпе, пребывавшие с птицами небесными среди чистой стихии — воздуха,— все они были как бы реальными примерами разрыва человека с его плотью, победы духа над телом.
Византийское духовенство не ограничивалось мистическим учением, примирявшим дуализм плоти и духа: в своих сочинениях и проповедях оно прямо призывало народ к непротивлению и покорности, к социальному миру, к сохранению существующих порядков. Церковь объявляла императора божественным и допускала его — единственного из мирян — внутрь алтаря, в «святая святых» христианского храма. Церковь осуждала попытки сопротивления народных масс и призывала трудящихся и эксплуатируемых уповать на помощь бога и святых угоднтаов. Мучения и страдания трактовались церковью как испытания, допущенные богом, чтобы христолюбивое воинство могло проявить свою ревность к вере. Церковь восхваляла терпение и страдание как угодный богу подвиг и тем самым превращала безропотное повиновение эксплуататорам в идеальную норму поведения. Церковь запугивала народ божьим гневом, используя для этого всякий случай землетрясения, недорода, вражеского нашествия. Она учила, что мир греховен и призывала верующих к очищению. В 904 г. арабский флот напал на город Солунь; вскоре после этого солунянин Иоанн Камениата, сын видного священника и сам священник, написал книгу, в которой наивно и вместе с тем правдиво рассказывал об ужасах падения Солуни и о бедствиях попавших в плен. Кто же виновен, по мнению Иоанна Камениаты, в падении города?
Константинопольское правительство, не пославшее вовремя флот для охраны города? Бестолковые командиры, не позаботившиеся укрепить городские стены? Нет, не в этом ищет благочестивый писатель причину страшного несчастья — виноваты, оказывается, солуняне, погрязшие в грехах и не обращавшие внимания на божественные знамения, давно уже грозившие им погибелью.
Но византийская церковь обращалась не только к бедноте и убогим. Она призывала богатых к смягчению гнета, к лучшему обращению с рабами, к раздаче милостыни. Тем самым духовенство отстаивало идею социального мира, а путем благотворительности давала господствующему классу недорогое оправдание его эксплуататорского существования. Эти идейные принципы определили развитие византийской церковной литературы и византийского церковного искусства. Социальное содержание этих принципов всего отчетливее проступало в агиографической литературе. Византийские агиографы подчеркивали, что их произведения создавались для бедноты и служили чтением для людей неимущих и необразованных. Сюжеты для житий они черпали в скромных будничных событиях, повествовали о ремесленниках или нищих, крестьянах или рабах. Авторы житий не ограничивались простым описанием «трудов и дней» бедноты — они обычно высказывали сострадание нищете и даже позволяли себе иной раз критику отдельных сторон общественной жизни. Безжалостным податным сборщикам и порочным монахам, ростовщикам и кутилам противопоставляют агиографы «святого мужа», покровителя и утешителя страждущих. Но это не значит, что авторы житий были действительно защитниками трудящихся: агиографы отвлекали народные массы рассказами о «святых отцах», заступниках и покровителях бедноты, отвлекали надеждой на чудесную помощь этих угодников божиих. Больным и увечным, обиженным и оскорбленным, страдающим от засухи и саранчи, — всем агиографы щедро обещают помощь «святых» и их чудодейственных мощей.
Эстетический идеал
Византийское искусство имело отчетливо выраженную дидактическую задачу: оно должно было отображать не случайные, преходящие качества, но вечные, идеальные свойства, приближающиеся к духовному идеалу, чтобы люди, слушая о них или смотря на них, сами могли совершенствоваться. Не подвижная, изменчивая, ускользающая плоть с ее прихотливыми желаниями, а неизменная и святая душа, устремленная к небесам — таков предмет церковного искусства. Поэтому герои житий не живые люди, а образцовые шаблоны, как две капли воды похожие друг на друга. С детства такой святой устремляется к богословию, отвергает земные радости, смиряет свою плоть постами, и наконец, совершает трафаретные чудеса: спасает поле от саранчи, исцеляет увечного, просвещает заблудшего.
Точно так же и византийская церковная живопись ставила своей задачей отражение неизменной сущности, основной идеи каждого явления. И это неминуемо приводило к традиционализму форм: отвергая анархию, которую могла бы породить свободная игра мысли, византийские живописцы бесконечно повторяли традиционные образы Христа, богоматери, архангелов и святых. Поскольку отображение абстрактной идеи составляет основное содержание церковного искусства, оно принимает ирреальный характер: художник размещал создаваемые им фигуры на условном золотом фоне, как бы вырывая эти образы из живого трехмерного пространства. Чтобы еще более подчеркнуть абстрактность изображения, художник лишал фигуры объема, облачал в одеяния, спадавшие сухими, жесткими складками, окружал холмами и растениями, напоминавшими скорее геометрические фигуры, нежели реальные предметы.
Человек на таком изображении предстает абсолютно успокоенным, лишенным исканий и стремлений, — он познал бога и отрешился от земных страстей и сомнений. Его внутренний мир ясен и устойчив, и вместе с тем духовное начало преобладает в нем над телесным: высокий лоб и большие глаза подавляют остальные черты лица, тонкие губы бесплотны.
Материал, на котором работали византийские мастера, в свою очередь способствовал условности изображения: мозаика, благодаря своей пышности ставшая ведущей формой живописи, не благоприятствовала передаче светотени: в мозаике рисунок должен был быть резко очерченным, а краски контрастными.
Больших успехов византийцы добились в книжной иллюстрации, более свободной от церковного влияния и нередко передающей народные черты подобно так называемой Хлудовской псалтири, хранящейся в Московском Историческом музее (вторая половина IX в.). Неизвестный художник щедро заполнял пространство фигурами, захватывая иной раз почти целый лист рукописи; сами изображенные им фигуры коренасты и грубоваты, их движения резки и выразительны. Выполненные в реалистической манере миниатюры Хлудовской псалтири свидетельствуют о наблюдательности и здоровом юморе их автора.
В дальнейшем книжная иллюстрация становится все более изящной и тонкой, теряя вместе с тем выразительность и силу. Рисунки XI в., незначительные по размеру, отнюдь не перегружают текст; фигурки легки и почти прозрачны, краски мягки и нежны. Миниатюры рассчитаны на изощренный вкус аристократа-ценителя, ищущего в искусстве не сильных страстей, а тихого успокоения.
В византийскую живопись с X в. все заметнее проникают идеи и образы, созревшие в кругах византийской феодальной аристократии, которой был свойственен культ «святого рыцаря»; в этом отношении очень показательна эволюция образа св. Георгия: первоначально традиционный «мученик» и страдающий юноша, с X в. он превращается в воина и победоносца, которого изображают с мечом в руках, или стоящим опершись на копье, или всадником, поражающим дракона.
Круглая скульптура не получила большого распространения в византийском искусстве: стремление к условной передаче действительности заставляло византийского мастера предпочитать двухмерное пространство, заполненное неподвижными людьми в одеждах, спадающих застывшими складками. Наибольших успехов византийские скульпторы достигли в исполнении барельефов небольшого размера и особенно в резьбе на слоновой кости: шкатулки для мощей и драгоценных камней, книжные переплеты, церковные диптихи, на которых записывались имена покровителей церкви, изготовлялись из слоновой кости и покрывались изящными фигурами людей и животных. В произведениях X—XI вв. античная строгость композиции и правдивость в передаче пропорций тела нередко сочетается с динамической выразительностью. С XII в. искусство резьбы по слоновой кости, как и книжная миниатюра, переживают упадок.
Архитектура
Византийскую архитектуру мы знаем преимущественно по памятникам церковного зодчества, так как до нашего времени сохранились главным образом храмы, если не говорить о крепостных стенах, каменных водопроводах и цистернах.
Возможно, к тому же, что дворцовая архитектура в известной мере подражала церковной. Во всяком случае, описанный в византийском эпосе «Дигенис Акрит» идеальный византийский замок был украшен тремя куполами, а его главная зала имела крестообразный план.
Типичным для византийского зодчества был крестовокупольный храм. Строение, в плане представлявшее собой крест, было увенчано главным куполом, к которому примыкали меньшие купола. Храм состоял из трех основных частей: притвора, корабля и алтаря.
Алтарь был отделен от корабля алтарной преградой (иконостасом) и представлял собой «святая святых» церкви, куда могли проходить лишь священослужители; в алтаре находился престол, на котором священник совершал магический акт превращения хлеба в «тело христово». В корабле, который иногда был разделен колоннами на три отдельных помещения, стояла основная масса верующих во время службы; причем для высокопоставленных лиц было отведено особое место, так называемая солея, несколько возвышавшееся над полом. Притвор, через который верующие проходили внутрь храма, был обращен на запад.
Знаменитейшей церковью Константинополя был храм св. Софии (божественной мудрости), воздвигнутый по приказанию Юстиниана I и неоднократно переделывавшийся в последующие столетия. Создателями собора были два архитектора: Анфимий из Тралл и Исидор из Милета. Под их руководством работали тысячи строителей, и все это сооружение обошлось государственной казне — правда, по несколько преувеличенным данным — в 320 000 золотых фунтов (1 фунт = 72 номисмам).
Великолепие храма св. Софии должно было создавать у входящего в церковь человека иллюзию, будто это здание создано не человеческим искусством, а волей самого божества, которое находится поблизости, и что, следовательно, вступая в храм, человек в состоянии преодолеть противоречие плоти и духа и чистой душой вознестись к богу. Поэтому Анфимий и Исидор постарались создать впечатление беспредельности пространства: этой цели служило противоречие между грандиозным куполом, который через бесчисленные окна наполнялся потоками света, и легкостью телесных форм здания: колонн, стен и сводов. Колонны, отделявшие центральный корабль от боковых, были возведены в два этажа, что позволило избежать громоздкости; внутреннее пространство стен рассекалось множеством арочных проемов, своды были подобны парусам, надутым ветром.
Церковное зодчество, развиваясь в последующие столетия, переживало изменения, особенно заметные в XI—XII вв., когда в архитектуре вырабатываются карликовые пропорции и формы: сами церкви этого времени значительно меньше, колонны в них превращаются в тончайшие столбики, наружные стены покрыты многочисленными нишами, раздроблены гранями. Монументальность, принижавшая человека во имя духовного воспарения к божеству, теперь исчезла — церковь приобрела уютные, мягкие формы, аристократический облик. Искусство резьбы по слоновой кости, как и книжная миниатюра, переживают упадок.
Литература
Новые тенденции проявляются и в литературе X—XII вв. Житийная литература не только все более оттесняется на задний план, но и сама приобретает новые черты. Уже в житиях X в. агиографы очень часто с симпатией обращаются к образу воина. Автор «Жития Василия Нового» рассказывал о полководце Константине Дуке, которого он наделял сказочными чертами: нет такой силы, которая могла бы противостоять ему, а когда он несется на ряды сарацинов, из ноздрей его скакуна летит пламя. При этом иной раз религиозные мотивы в самих житиях отходят на задний план, и они превращаются в подобие светской повести, где идет речь о дальних странствиях и приключениях.
Культ воина занимает особенно большое место в феодальном эпосе «Дигенис Акрит», сложившемся в X в. Эпос рассказывает о борьбе византийцев с арабами (подобно «Песне о Роланде») и о подвигах непобедимого героя. Он содержит большое количество сказочных легенд о чудесной юности Дигениса, сына знатной византийской женщины и арабского вождя, принявшего христианство. Еще будучи мальчиком, Дигенис совершал замечательные подвиги: ударом кулака он убил медведицу, разорвал оленя на части, рассек мечом голову страшной львице. Выросши, он стал славным воином: опершись на копье, перескакивал через Евфрат и, как добрый жнец косит траву, расправлялся с вражеским войском. Эпос повествует и о том, как Дигенис похитил красавицу, которую ее отец, суровый стратиг Дука, запер в тереме, о сражении Дигениса с посланными в погоню стражами и братьями девушки, о свадьбе, которую праздновали три месяца. За Евфратом, в отвоеванной у арабов стране, выстроил себе Дигенис прекрасный замок, окруженный невиданными садами, где по дорожкам гуляли павлины, распустив сверкающие хвосты. Здесь он и умер, еще совсем молодым, едва достигнув 33 лет.
Хотя несомненно, что отдельные эпизоды эпоса восходят к народным преданиям, в целом он носит феодальный характер. Его герой — знатный воин, живущий в роскошном замке; его окружает толпа слуг — охотники, привратники, повара, виночерпии, — с которыми Дигенис обращается надменно и жестоко: без всякого оттенка осуждения эпос рассказывает, как Дигенис расправился со своим поваром, одним ударом выбив ему глаз. Люди из народа выступают в эпосе только как разбойники-апелаты, прячущиеся в укромных местах, в горах. Автор представляет их трусами и хвастунами, с которыми без особого труда расправляется юноша Дигенис. В другом месте эпоса рассказывается, как герой обращает в бегство целый отряд апелатов и побеждает в единоборстве девушку-воительницу Максимо, которую они призвали на помощь. Феодальный герой торжествует над «разбойниками» из народа.
Подчеркивая феодальный характер эпоса, мы должны в то же время отметить, что его анонимный автор уже сумел в значительной мере освободиться от церковного мировоззрения. Чисто светское, оптимистическое восприятие мира, стремление насладиться всеми доступными радостями жизни — охотой, богатством, любовью, — наконец, безразличие к загробному миру — все это составляет отличительные черты мировоззрения автора «Дигениса Акрита».
Византийская литература X—XII вв. нередко сознательно ориентируется на античные образцы, в том числе и на такого атеистического автора, как Лукиан, который, по словам благочестивых византийцев, был растерзан собаками за свое богохульство, но которым тем не менее зачитывался Фотий. Уже в X в. появился диалог «Патриот», написанный в подражание Лукиану и осмеивающий константинопольское монашество. Слабый в художественном отношении, он интересен как проявление известного свободомыслия. С большим талантом было написано доугое подражание Лукиану — диалог «Тимарион», созданный в XII в., где автор заставил героя спуститься в ад и встретить там известных византийских политических деятелей.
Византийская лирика, сложившаяся первоначально как церковная поэзия, как гимнография, с течением времени все большее внимание стала уделять светским сюжетам. В X в. Иоанн Геометр восхвалял победы Никифора Фоки и оплакивал тяжелое положение империи в малолетство Василия II. Стихи Христофора Митиленского (XI в.) временами отличались забавным юмором, хотя присущее византийцам многословие делало их скучными. Феодор Продром был, пожалуй, наиболее талантливым среди придворных поэтов XII в. Внимательный наблюдатель, он умел подметить смешное. В стихотворении «Палач или доктор» он высмеивает, например, неумелого зубного врача. Этот врач, маленький человечек, безуспешно пытался вырвать больной зуб: «Он так меня несчастного таскал из стороны в сторону, — жалуется Продром, — что ничтожный карлик показался мне сторуким, стоногим великаном».
В стихах Продрома резко проявляется его индивидуальность. Он уже не безликий регистратор событий, подобно агиографам и хронистам VIII—IX вв. — все, что совершается в мире, он воспринимает через свое «я». Даже победу императорских войск он расценивает субъективно:
О диво дивное! Смотри, уже и Продром гуляет
По странам грозных варваров; пугавшийся, бывало,
Полета мухи и листков дрожащих трепетанья,
Я — ничего не боюсь и персов презираю.
(Перевод Д. Шестакова.)
С этим субъективизмом Продрома связана и высокая оценка им собственного таланта: он смотрит на себя не как на «недостойного грешника», подобно многим византийским авторам предшествующего периода, но гордится собой. «Во время речи мой язык не только ничьему не уступает, но даже дышит огнем, язвительным для противника», — заявлял Продром.
Но если в творчестве Феодора Продрома мы можем прощупать пробуждающийся интерес к стремлениям и желаниям отдельного человека, то вместе с тем, на его творчестве, как и на творчестве Пселла, лежит печать недостойного раболепия: забывая о чувстве собственного достоинства, Продром нагромождает вычурные эпитеты и комплименты в адрес императора.
Народная идеология
Идеологии господствующего класса противостояла в Византии, как и повсеместно в средние века, народная идеология, отражавшая мировоззрение крестьянства и городской бедноты.
Широко распространенные в городах и деревнях Византийской империи игры и празднества, имевшие нередко языческий облик, давали возможность проявить себя народной сметке и ловкости, веселой и острой шутке, иногда безобидной, иногда нацеленной против богачей и чиновников. На ипподромах Константинополя и других византийских городов показывали свое искусство возничий колесниц, борцы, метатели диска; на площадях можно было видеть канатоходцев и жонглеров, державших на лбу брус, на котором покоилась доска, служившая опасной ареной для шутливой борьбы двух мальчиков. Византийский историк Никита Хониат рассказывает об одном удивительном зрелище, которое могли видеть в 1162 г. жители Константинополя, собравшиеся на Ипподроме: некий турок поднялся на башню, чтобы показать свое искусство летать по воздуху. Он был одет в длинный и свободный хитон белого цвета, перетянутый обручами, отчего образовалось множество складок, и рассчитывал, что ветер надует эти складки и понесет его, точно корабль на парусах. Разумеется, эта попытка закончилась неудачей, и безвестный «воздухоплаватель» упал на землю, переломав себе руки и ноги.
Празднества и зрелища, любимые народом, обычно содержали в себе насмешку над власть имущими. Здесь можно было видеть собаку громадной величины, которая не только находила спрятанные кольца, но и определяла, кто из окружающей публики содержатель публичного дома, кто — гордец, а кто — богач; дрессированный медведь усаживался на скамью, изображая судью, держащего в руках весы правосудия. Недаром церковь постоянно осуждала вожаков медведей, борясь против оппозиционных настроений масс.
Особенно шумным народным праздником были календы, или брумалии, приходившиеся на конец декабря и начало января. В это время устраивались шествия ряженых, пляски и веселые попойки. Участники шествий одевались стратиотами, монахами или зверями и распевали песни, высмеивая вельмож. Церковь, видевшая в брумалиях языческий праздник, нарушавший к тому же общественный порядок, осуждала и запрещала веселый маскарад, но ничего не могла поделать — его справляли еще и в XII в.
Народное мировоззрение обнаруживалось не только в оптимистических, веселых празднествах, столь не похожих на торжественные богослужения христианских храмов, не только в насмешливых песенках и шутках, живших и умиравших на городских площадях; оно отражалось в определенной системе взглядов — в еретических движениях, в народной литературе. Особенно широко распространенной ересью было павликианство, провозглашавшее непримиримость противоречий духовного и плотского и относившее в разряд греховного, плотского и государство с его податями, чиновниками и армией, и церковь с ее дорогостоящим культом.
В XI в. еретические идеи начали проникать в философию. В конце этого столетия был обвинен в ереси, предан суду и заточен в монастырь один из учеников Пселла — Иоанн Итал. Выходец из Италии, Иоанн не принадлежал к феодальной знати и не получил последовательного образования. По словам Анны Комнины, он не вкусил нектара риторики. Изысканным константинопольским аристократам он казался грубияном, они смеялись над его нечистым произношением, осуждали неуживчивость его характера. Иоанн резко выступил против традиций Константинопольского университета, уже на первых уроках он заспорил со своим учителем Пселлом. Его не удовлетворяло стремление Пселла примирить христианство с античной философией — Иоанн считал, что в ряде случаев языческой философии надо отдать предпочтение перед богословием.
Протест народных масс находил свое выражение и в литературе: при этом если официальная литература создавалась на древнегреческом языке и писатели с напыщенным пуризмом просили у читателей извинения за то, что вынуждены употреблять варварские имена, то народная литература пользовалась живым, разговорным языком средневековья, из которого впоследствии выработался новогреческий язык. В народной среде широко были распространены апокрифические сказания, переосмысливавшие традиционные христианские мифы, и совершенно чуждые христианской идеологии повести, где действующими лицами оказывались животные и где представители господствующего класса выступали в самом неприглядном виде. В одной из византийских басен рассказывается, как Осел, Лиса и Волк отправились путешествовать на лодке, но началась буря, и неудачливые корабельщики решили, чтобы утишить стихию, выбросить кого-нибудь за борт. Лиса сказала: «Будем каяться по номоканону; и кто окажется более виновным и грязным, того и выбросим в море». Преступления Волка и Лисы, которые душили кур и ягнят, не были отнесены номоканоном к числу смертных грехов, но когда Лиса и Волк узнали, что Осел съел капусту в огороде своего хозяина, они пришли в ужас и определили по номоканону, что Осел заслуживает смертной казни. Впрочем, при помощи хитрости Осел избавился от беды и благополучно добрался до берега.
Весь этот рассказ пронизан насмешкой над церковью и ее правовыми нормами, которые санкционировали преступления знати и жестоко карали бедноту.
Конечно, было бы неправильно полагать, что народная культура Византии была непреодолимой стеной отделена от культуры господствующего класса: созданные народом образы проникали и в феодальный эпос и в изобразительное искусство, украшавшее книги, предназначенные для феодалов. Однако противоречие между классами византийского общества отражалось и в их мировоззрении и в их культуре.
