Льюис Кэррол о пребывании в России в 1867

Отрывки публиковались в "Иностранной литературе", 2007, №12.

В июле-августе 1867 г. Чарльз Латуидж Доджсон (1832-1898), более известный под псевдонимом Льюис Кэрролл, по приглашению своего друга и коллеги Генри Парри Лиддона (1829-1890) совершил вместе с ним поездку в Россию. Это путешествие было предпринято не из одного лишь желания повидать далекую и в те годы мало известную в Англии страну. Оно имело целью установление более тесных связей между Англиканской и Русской православной церквами и было приурочено к пятидесятилетию пастырского служения главы Русской Православной Церкви, митрополита Московского Филарета, которое праздновалось 17 августа в Троице-Сергиевой лавре и широко отмечалось по всей России.

Оба друга были стипендиатами колледжа Крайст-Черч, который в то время считался чуть ли не лучшим среди оксфордских колледжей (во всяком случае королева Виктория именно туда посылала своих сыновей для получения университетского образования). Это значило, что Доджсон и Лиддон были членами ученого совета колледжа и имели пожизненную стипендию, дающую им возможность заниматься науками и/или богословием в стенах Крайст-Черч, пользоваться его библиотекой и всеми другими возможностями, а при желании и преподавать. И Доджсон, и Лиддон были священнослужителями. Лиддон к этому времени уже был священником и пользовался репутацией талантливого проповедника и серьезного богослова. Доджсон был математиком, но - по непременному условию тогдашнего статута Крайст-Черч - должен был принять и сан священнослужителя. После долгих колебаний он ограничился посвящением в сан диакона (то есть младшего священника, который может при желании читать проповеди, но не ведет никакой работы в приходе). И Доджсон, и Лиддон были сторонниками «объединения» Восточной и Западной церквей, которое широко обсуждалось в те годы как на Западе, так и в России.

Лиддон вез рекомендательное письмо к митрополиту Филарету от влиятельного деятеля Англиканской церкви епископа Оксфордского Сэмуэла Уилберфорса (1805-1873), которого близко знал и Доджсон. Были у них и письма к другим видным россиянам, лицам церковным и светским. К сожалению, в жаркую летнюю пору они мало кого застали в городе. Зато с митрополитом Филаретом встреча состоялась (в Троице-Сергиевой лавре 12 августа 1867 года, за несколько дней до празднования юбилея) и произвела на обоих англичан глубокое впечатление. Об этом они писали в своих дневниках и в письмах домой, в частности Сэмуэлу Уилберфорсу.

Доджсон относился с большим уважением и приязнью к Лиддону; он ценил его ум, остроумие, доброту и глубокое религиозное чувство. Их связывала искренняя дружба и общность интересов, хотя в вопросах догмы Доджсон уже и в те годы проявлял бoльшую широту, чем Лиддон. Впоследствии они разошлись, но сохранили глубокое уважение друг к другу.

Разумеется, помимо церковных дел, Доджсона и Лиддона многое интересовало в России, что и нашло свое выражение в дневниках, которые вели оба.

Дневник Кэрролла писался для себя - для памяти - и не предназначался к публикации. Лишь спустя 37 лет после смерти автора он был впервые издан Джоном Фрэнсисом Макдермоттом

(The Russian Journal and Other Selections from the Works of Lewis Carroll. Edited & with an Introduction by John Francis McDermott.New York: E.P.Dutton & Co., Inc.). В 1977 году вышло повторное издание этого сборника в издательстве Довер (Dover), по которому и был выполнен данный перевод.

Султан (1) и я прибыли в Лондон почти одновременно, хотя и с разных концов: я – на Пэддингтонский вокзал, он – на Чэринг-Кросс, и должен признаться, что туда народу собралось больше. Третьим центром, сосредоточившим на себе внимание публики, был Мэншн Хаус, где развлекали бельгийских добровольцев и откуда, начиная часов с 6, шел в восточном направлении непрерывный поток омнибусов с героями. Это весьма задержало намеченное мною посещение магазинов, так что я отбыл с Чэринг-Кросса в Дувр лишь в 8 1/2; приехав в гостиницу «Лорд Уоррен», я нашел Лиддона уже там.

Мы позавтракали, как договорились, в 8 – по крайней мере в это время мы сели за стол и принялись жевать хлеб с маслом в ожидании, пока будут готовы отбивные; сие знаменательное событие воспоследовало в 8 1/2. Мы пробовали взывать к жалости случайных официантов, которые нас ласково утешали: «Сейчас подадут, сэр»; мы пробовали строго им выговаривать, на что они обиженно возражали: «Но их сейчас подадут, сэр»; с этими словами они удалялись в свои закуты, укрываясь за суповыми крышками и буфетами, – а отбивные так и не появлялись.

Мы пришли к заключению, что из всех добродетелей, коими может обладать официант, наименее желательна любовь к уединению. Немного погодя я выступил с двумя превосходными предложениями, которые были отвергнуты при первом же чтении – первое: мы выходим из-за стола и отказываемся платить за отбивные; второе: я иду за хозяином и приношу ему официальную жалобу на официантов, что, безусловно, привело бы, если не к появлению котлет, то ко всеобщему возмущению.

Однако в 9 часов мы все же оказались на борту парохода; после того как 2 поезда выгрузили туда своих пассажиров, сотворив на палубе весьма удачную имитацию великой египетской пирамиды, мы с гордостью прибавили к этому интересному сооружению еще пару чемоданов, и наконец отплыли. Перо отказывается живописать муки некоторых пассажиров во время нашего тихого плавания, длившегося 90 минут; я же могу сказать только, что был чрезвычайно удивлен и несколько возмущен и думал лишь одно[1]: я платил деньги не за это. Во время нашего плавания почти непрерывно лил дождь, и наша каюта (мы позволили себе эту роскошь) очень нас радовала; в ней было уютно, но не душно, ибо она выходила на палубу. Мы высадились в Кале и были тотчас окружены обычной дружелюбной толпой местных жителей, предлагавших всевозможные услуги и советы; на все их предложения я отвечал коротко: «Non!»[2] Строго говоря, этот простой ответ, возможно, годился не всегда; однако он сослужил свою службу, позволив избавиться от всех аборигенов; один за другим они удалились, повторяя мое «нет!» на разные лады, но с одинаковым отвращением. После того как Лиддон распорядился насчет багажа и прочего, мы прошлись по рыночной площади, усыпанной белыми чепцами оглушительно болтавших женщин...

Дорога в Брюссель шла плоской однообразной равниной; единственными примечательностями были колокольня Сен-Омера и собор в Турнэ с его пятью колокольнями. От Лилля до Турнэ с нами ехала семья с двумя детьми, старшая – 6 лет, а младшая – 4-х; последняя не закрывала рот почти всю дорогу. Я набросал портрет малышки – родные изучили рисунок, а оригинал изложил свое мнение в свободной (и, кажется, одобрительной) манере. Когда они собрались выходить, мать велела ей подойти и пожелать нам доброго вечера; мы поцеловали ее на прощанье.

В Бландэне, на бельгийской границе, наши чемоданы выгрузили, осмотрели – вернее, открыли и закрыли, – и снова погрузили; это первый досмотр, через который я прошел – и притом бесплатно.

Из Бландэна – в Брюссель с попутчиками-немцами. Основная особенность ландшафта, на которую я обратил внимание: деревья здесь посажены длинными ровными рядами, и так как все они клонятся в одну сторону, чудится, что это разбросанные по равнине длинные ряды измученных солдат; некоторые выстроились в каре, другие стоят по стойке «смирно», но большинство бредет безнадежно вперед, сгибаясь, словно под тяжестью невидимых глазу вещевых мешков.

В Брюсселе мы остановились в гостинице «Веllеvue», и после скромного обеда, «tres-simple» (и потому состоявшего всего из 7 перемен), вышли прогуляться; услышав в городском саду музыку, мы направились туда – и просидели там час или более, слушая превосходный оркестр, наподобие креморнского; кругом за столиками, расставленными меж деревьев, сидели сотни людей; весь сад был ярко освещен фонарями.

В 10 часов мы отправились в церковь Св. Гудулы, самую красивую в Брюсселе. Служба мне очень понравилась, жаль, что я не разбирал слова, а то я бы принял в ней участие; к тому же там нередко происходило следующее: хор пел гимны и проч., а священник, не обращая на него никакого внимания, вел свою часть литургии, меж тем как прочие священнослужители шествовали небольшой процессией к алтарю, преклоняли пред ним на миг колена (слишком краткий отрезок времени для настоящей молитвы) и возвращались на свои места. В важнейшие моменты службы пронзительно звонил колокольчик, заглушая все остальные звуки. Вокруг нас кто молился сам по себе (мужчина рядом со мной, у которого не было скамеечки для коленопреклонения, опустился прямо на пол и читал молитвы, отсчитывая их на четках), кто просто смотрел; люди непрестанно входили и выходили. Когда удавалось понять, что происходит, я присоединял свой голос к молящимся, но даже с помощью Лиддона, находившего мне тексты, я едва разбирал слова; в целом, служба, казалось, не притязала на участие в ней прихожан – все словно делалось за них. Музыка была очень красива, а два мальчика, кадившие пред алтарем, выглядели очень живописно: в алых с белым одеждах они стояли лицом к алтарю и в такт музыке махали в унисон кадилами. Затем мы стали свидетелями церемонии, которая происходит лишь раз в году – шествия со «Святым Духом» по городу; мы наблюдали, как оно вышло из храма, и дождались его возвращения, что заняло не более часа. Впереди ехал отряд кавалерии! Затем длинными рядами шли мальчики, по большей части, в алых с белым одеждах; одни в венках из бумажных цветов несли хоругви, другие – корзины с разноцветным конфетти, которое, как я полагаю, разбрасывали по пути; потом шли чередой девочки в белых платьях и с длинными белыми вуалями; затем толпа поющих мужчин, священников и проч., все в роскошных одеждах, с хоругвями в руках, которые по мере прохождения процессии становились все больше и великолепнее; затем несли огромную статую Девы Марии с Младенцем – статуя стояла на изукрашенном искусственными цветами огромном пьедестале в форме полушария, только более плоского, – затем снова хоругви – потом огромный балдахин на 4 шестах, под которым выступали священники со «Святым Духом»; при виде их многие становились на колени. Я никогда не видел такого великолепного шествия; все было очень красиво, но ужасно театрально и искусственно. Толпы были колоссальные, но все вели себя спокойно – народу собралось многие тысячи.

Днем Лиддон навещал знакомых, а я прогулялся по Grande Place и полюбовался на «Hotel de Ville»[3]; эта площадь считается лучшим образцом светской готики в мире. Вечером мы пошли в Англиканскую церковь, но служба была перенесена на дневное время.

В 9.40 мы отбыли в Кёльн, куда и приехали (без каких-либо приключений в пути) в 4. Здесь снова досматривали багаж, еще более бегло, чем в прошлый раз; мой чемодан даже не открыли. Мы провели около часа в соборе, который я даже не пытаюсь описать – скажу лишь, что ничего подобного по красоте я в жизни своей не видел и не могу вообразить. Если бы можно было представить себе дух молитвы в некой материальной форме, это и оказался бы этот собор.

Вечером мы отправились на прогулку, перейдя на противоположную сторону реки, откуда открывается великолепный вид на город. Предварительно мы прекрасно пообедали (еда здесь вообще отличная), выпив бутылку рудешаймера, который полностью оправдал рекомендацию коротышки-официанта, сказавшего: «На мой взгляд, это хорошее вино!» Остановились мы в гостинице «du Nord».

Мы посетили несколько церквей, в результате чего у меня не осталось определенного представления ни об одной из них. Это церковь Св. Урсулы и 11 000 девственниц, чьи мощи хранятся в ящичках со стеклом, сквозь которое их едва можно разглядеть; церковь Св. Гереона – еще одно хранилище мощей с удивительным десятигранным куполом; храм Двенадцати Апостолов; собор Св. Петра с полотном Рубенса в алтаре, изображающем распятие Св. Петра (неподалеку мы нашли дом с табличкой, где сообщалось, что здесь Рубенс родился); церковь Св. Марии в Капитолии.

Лиддон отправился к табльдоту в гостиницу в 1 1/2, я же вернулся к храму Апостолов, чтобы посмотреть на свадьбу. Народу собралось множество; было много детей, которые бегали по церкви свободно, но тихо, совсем не так, как английские дети. Жених и невеста вошли вместе со всеми родными в алтарь, где встали на колени перед переносными аналоями (в таком положении они оставались в продолжении всей церемонии). Обряд начался, насколько я понимаю, с молитв, за которыми последовали вопросы и ответы, после чего священник, облокотясь с удобством об алтарь, закрыл свою книгу и обратился к жениху и невесте с длинным наставлением, судя по всему, импровизированным; потом помахал над ними каким-то сосудом, по-видимому, со святой водой; потом дьячок принес и положил на алтарь книгу с пером и чернилами, и священник в ней долго писал; тут к нему подошли 2 господина и что-то стали ему шептать, верно, это были свидетели, которые называли свои имена; затем священник слегка поклонился жениху и невесте; и все было кончено. Осматривая церкви, я был поражен, увидев, сколько людей молятся в них сами по себе. В одной из них в 3-х разных исповедальнях исповедывались одновременно 3 женщины: они сидели, закрыв лицо руками, а священник держал перед собой носовой платок, ибо занавесок в исповедальнях не было. Удивительно, сколько там было детей, пришедших помолиться, – некоторые держали в руках книги, но не все, – многие, как мне кажется, поглядывали на нас, пока мы осматривали церковь; впрочем, они скоро вернулись к своим молитвам, а потом один за другим встали и ушли; очевидно, они приходят и уходят, когда хотят. Среди молящихся я не заметил ни юношей, ни мужчин (хотя на воскресной службе в Брюсселе их было немало)... Днем мы поднялись на вершину собора, откуда открывался великолепный вид на город с его белыми стенами, серыми крышами и уходящим вдаль на многие мили Рейном. Мы решили ехать в Берлин ночью и потому купили билеты на поезд в 7.15; в Берлин мы прибыли в 8 утра. Сиденья в вагоне выдвигались навстречу друг другу, образуя довольно удобное ложе, а если нам хотелось, чтобы было темно, лампу можно было задернуть зеленой шелковой шторкой, так что мы провели ночь вполне удобно, хотя Лиддон, к сожалению, не спал.

В Берлине, когда нам понадобился кэб (называемый здесь «дрожками»), который довез бы нас в «Hotel de Russie», нам выдали талон с номером, что вынудило нас взять тот кэб, на котором стоял этот номер, – в Англии такой порядок долго не продержался бы. Днем мы посмотрели превосходную статую Фридриха Великого на коне (Рауха) (2), знаменитую «Амазонку с тигром» (Кисса), бегло взглянули на 2 картинные галереи, которые, если удастся, нужно посмотреть более внимательно. Обедали в 3 за табльдотом (не забыть, что «potage a la Flamande» означает бульон из баранины, что утку едят с вишнями и что не следует просить, чтобы во время обеда тебе поменяли прибор), вечером пошли прогуляться и, обнаружив, что в соборе Св. Петра идет служба (евангелистская), вошли и минут 20 слушали пространную проповедь, произносимую (а не читаемую с листа) на немецком языке; в заключение проповедник прочитал пространную молитву, тоже в свободной форме, и «Отче наш» – затем поднялся (а за ним и все также встали) и благославляя простер руки над паствой – заиграл орган, проповедник удалился, а прихожане снова сели и пропели длинный и очень благозвучный хорал.

Мы вторично посетили огромную картинную галерею (в ней хранятся 1243 картины), устроенную по замыслу великого критика Ваагена, и провели там больше времени, чем накануне. В его каталоге, однако, никакой критики практически нет, он просто перечисляет, что следует видеть в каждой картине. Картины, по большей части, писаны на священные сюжеты, есть множество «Мадонн с Младенцем», исполненных в самых различных стилях; часто встречается св. Себастьян (уже пронзенный стрелами), на некоторых полотнах Мария опустила Младенца на землю и преклоняет перед ним с молитвой колена; на одном из них, превосходном колористически, изображен спящий Иосиф с ангелом, склоненным к его уху. На одной превосходной картине представлена Вавилонская башня с тысячью фигур; на другой – райский сад со множеством разнообразных птиц и зверей; некоторые хорошо известны по гравюрам, как, например, «Искушение св. Антония». Одна из самых удивительных по тщательной отделке работ, какую мне приходилось видеть, это триптих Ван Вейдена (3), где изображены сцены после смерти Господа Нашего – на одной из них Мария плачет, причем каждая ее слеза представляет тщательно выписанную полусферу (или даже более того) с собственным источником света и собственной тенью – на земле лежит книга со слегка приподнятыми ветром страницами, причем тень от одной застежки падает на край страниц, и хоть вся она не более дюйма в длину, там, где между страницами есть хоть малейшее расстояние, художник тщательно прорисовывает ее продолжение на следующей странице. Охватывая картину общим взглядом, не очень чувствуешь ее красоту, но вряд ли найдется другая, представляющая такое чудо мастерства, стоит только приглядеться попристальнее. Для того, чтобы отдать, хоть в какой-то мере, должное собранным здесь работам, потребовалось бы немало дней. После табльдота шел такой сильный дождь, что мы вышли лишь ненадолго посмотреть на старинную церковь Св. Николая.

Мы поднялись (с помощью будильника) в 6 1/2 и по часов в 7 1/2. Утром мы посетили церковь Св. Николая, где я обнаружил нечто совершенно новое для себя – закрытый боковой придел, идущий вкруг восточной апсиды за колоннами, с алтарем внутри и с обычными мраморными украшениями сзади, причем стена за ними увешана старинными картинами (в основном на библейские сюжеты), каждая из которых посвящена чьей-то памяти. Здесь же мы увидели гробницу Пуффендорфа (4). Отсюда мы отправились в Шлосс, или Королевский дворец; гид провел нас вместе с толпой прочих туристов по анфиладе великолепных покоев и показал просторную круглую часовню; куда ни бросишь взгляд, все, что только можно позолотить, позолочено. Великолепная лестница, по которой мы поднялись, не имела ступеней, а полого шла вверх, словно мощеная улица; она напомнила мне некоторые улицы в Уитби. Осмотрев покои и расплатившись с нашим гидом, мы остались одни; никто не обращал на нас никакого внимания, предоставив нам самим выбираться на улицу по задней винтовой лестнице, где рабочие с ведрами занимались ремонтом, из чего проистекает глубокая мораль, которую можно было бы выразить словами: «Такова судьба царей...» Остальное время до обеда мы посвятили осмотру двух картинных галерей.

После обеда мы поехали, взяв места на крыше омнибуса, в Шарлоттенбург, около 4 миль к западу от Берлина; по пути нам открылся великолепный вид на всю Унтер ден Линден. В Шарлоттенбурге есть еще один дворец, окруженный прекрасным парком, но по-настоящему замечательна там только часовня, где похоронена княгиня[4]. Надгробие представляет собой великолепную мраморную фигуру, возлежащую на ложе; дивный эффект создают сиреневые стекла, вставленные кое-где в окна на потолке, что придает всему неописуемую мягкость и таинственность (5).

Позже вечером мы вышли прогуляться и осмотрели, как нам советовали, Еврейскую синагогу – этот совет дал нам господин из Нью-Йорка; мы познакомились с ним и его женой за табльдотом, и они произвели на нас очень приятное впечатление. Они приехали сюда, не зная ни слова по-немецки, так что жизнь здесь представляется им весьма сложной.

Мы начали день с посещения Еврейской синагоги, где шла в это время служба, которую мы прослушали до конца; все было мне внове и очень интересно. Здание великолепное, внутри много позолоты и лепнины; почти все арки имеют полукруглую форму, хотя встречаются и такие, как на рисунке; над восточной частью здания возвышается круглый купол, а внутри – шатер меньшего размера, поддерживаемый колоннами, где (за занавесом) находится ларь, в котором хранится Тора; перед ним кафедра, развернутая на восток, а перед ней еще одна, поменьше, глядящая на запад; последней пользовались всего один раз. Мы последовали примеру молящихся и не снимали шляп. Многие из мужчин, подойдя к своему месту, вынимали из вышитых сумок белые шелковые шали и накидывали их прямоугольником на себя, что создавало совершенно необычайный эффект – по верхнему краю шалей шла, как нам показалось, золотая вышивка, впрочем, возможно, это филактерия. Время от времени кто-нибудь из мужчин выходил вперед и читал отрывок из Талмуда. Читали они по-немецки, но многое пели нараспев по-древнееврейски, под звуки дивной музыки; некоторые из мелодий очень старые, возможно, они сохранились со времен Давида. Главный Рабби читал много нараспев, но без музыки. Молящиеся то вставали, то садились; я не заметил, чтобы кто-то опускался на колени.

День мы провели в Потсдаме, городе замков и парков. Новый Дворец (где живет английская крон-принцесса) еще более великолепен, чем Шлосс в Берлине. Здесь нам показали комнаты Фридриха Великого, его письменный стол, кресло, обивка которого разодрана чуть не в клочья когтями его собаки, и проч. Мы также посетили церковь, где находится его гробница – простая, без надписи, как он завещал. Жемчужина города – его любимый дворец Сан-Суси; мы побродили по парку, разбитому на строгий старинный манер, с прямыми аллеями, расходящимися из центра, дивными парковыми террасами, поднимающимися одна над другой, и множеством апельсиновых деревьев. Художественное великолепие, щедро разбросанное по Потсдаму, поражает; на крышах некоторых дворцов возвышается прямо-таки лес статуй; в парке тоже великое множество статуй, установленных на пьедесталах. Вообще говоря, берлинская архитектура, на мой взгляд, руководствуется двумя основными принципами: если на крыше есть хоть сколько-нибудь подходящее местечко, ставьте туда мужскую статую; лучше, если она будет стоять на одной ноге. Если же местечко найдется на земле, разместите там кружком группу бюстов на постаментах, и пусть они держат совет, повернув головы друг к другу; неплохо и гигантскую статую мужа, убивающего, намеревающегося убить или только что убившего (настоящее время предпочтительнее) какого-нибудь зверя; чем больше у зверя шипов или колючек, тем лучше, еще бы хорошо дракона, но если художник на это не решится, он может вполне удовольствоваться львом или кабаном.

Принцип звероубийства выдержан повсеместно с неуклонной монотонностью, что превращает некоторые кварталы Берлина в подобие окаменевших боен. Поездка в Потсдам заняла 6 часов.

Лиддон отправился в собор на немецкие службы. Я же пошел на единственную здесь англиканскую службу (утреннюю), которая проводится в комнате, предоставленной для этой цели во дворце Монбижон. Пока Лиддон был на вечерней службе в соборе, я прогулялся в городском саду, где люди сидели кучками на скамьях и на ступенях музея, а дети играли; любимое их занятие – водить хоровод, взявшись за руки спиной друг к другу, под песенку, слов которой я не смог разобрать. Раз они увидали огромного пса, лежащего на земле, и заплясали, напевая, вокруг него; пес был весьма удивлен этой новой игрой и вскоре решил, что не желает в ней участвовать и должен во что бы то ни стало скрыться. Я встретил также очень приятного немецкого господина, который, как и я, прогуливался в одиночестве, и, как сумел, немного побеседовал с ним: он был настолько добр, что пытался угадать, что я хочу сказать, и приходил мне на помощь в моих потугах говорить на немецком языке, весьма приблизительном, конечно, если он вообще заслуживает такого названия. Впрочем, немецкий, на котором я говорю, не хуже английского, который я слышу, – за завтраком сегодня утром, когда я заказал холодной ветчины, официант, принеся все остальное, наклонился ко мне через стол и, доверительно понизив голос, сообщил: «Через минут я принесет холодный ветчин».

В 10.15 мы отбыли в Данциг, куда приехали в весьма приличном состоянии в 10 утра.

Остальной день провели, осматривая собор и изучая этот чрезвычайно интересный и фантастический город. Улицы здесь узкие и извилистые, дома очень высокие, и чуть ли не каждый увенчан диковинной островерхой кровлей с причудливыми загогулинами и изгибами. Собор доставил нам огромное удовольствие. 3 часа мы провели в самом храме, а еще час – на колокольне; с высоты 328 футов открывается превосходный вид на Старый город, изгибы Молдена и Вислы и широкую полосу Балтийского моря вдали. В храме мы видели великое творение Мемлинга (6) «Страшный суд», одно из величайших чудес, которые мне довелось видеть; на этом полотне чуть ли не сотни фигур, и почти каждое лицо выписано так тщательно, как если бы это была миниатюра; некоторые из злых духов служат доказательством того, что художник обладал безграничным воображением; впрочем, они слишком причудливы, чтобы устрашать. В церкви множество алтарей и алтарных возвышений (хотя сейчас она лютеранская), которые отличает наличие раздвижных дверей, расписанных с обеих сторон, с горельефом в глубине, обычно представляющий распятье, раскрашенным и раззолоченным донельзя,. На одном из них, где изображен Господь Наш, несущий крест, я заметил нечто новое: на земле закреплен столб с зажимом, проходящим через верхний конец креста, а на зажиме виден выступ – какой-то сорванец пытается его завернуть, чтобы утяжелить бремя. Высоко, чуть ли не в самом покрытии алтаря, укреплено на балке огромное распятие с фигурами плачущих женщин, более чем в человеческий рост.

В двух ризницах мы обнаружили великолепное собрание старинных облачений, реликвий и музыкальных инструментов; одних риз я насчитал 75! Там хранились и две «везики» (большая редкость) – это футляры из гнутых металлических полос, в которых хранятся изображения Девы Марии. Каждая пара полос, расположенных друг против друга изображает по идее рыбу (IX?YE)[5].Везики подвешены на цепях в алтаре. Храм внутри весь белый с золотом, очень высокий, со множеством великолепных стройных колонн.

Вечером мы отправились погулять; домой возвращались в сумерках узким переулком, миновав по пути солдатика, стоявшего с примкнутым штыком на часах посреди улицы; он устремил на нас яростный взгляд, но позволил пройти, не причинив нам никакого вреда.

В гостинице есть клетка с попугаем; мы ему сказали: «Полли-красотка!», он склонил голову к плечу и задумался над нашими словами, но не пожелал нам ничего ответить. Подошедший официант объяснил нам причину его молчания: «Er spricht nicht English: er spricht nicht Deutsch»[6] Выяснилось, что злосчастная птица говорит только по-мексикански! Так как мы ни слова по-мексикански не знаем, нам осталось лишь ее пожалеть.

Мы вышли погулять и купили несколько фотографий, а в 11.39 отбыли в Кёнигсберг. По пути на станцию мы столкнулись с грандиозным доказательством «Величия Правосудия» – маленького мальчишку вели не то в суд, не то в тюрьму (возможно, он залез кому-то в карман). Осуществление этой операции было поручено двум солдатам в полном обмундировании, которые торжественно шагали впереди и позади несчастного мальчишки, – с примкнутыми штыками, конечно, чтобы кинуться на него в случае, если он попытается бежать...

Природа между Данцигом и Кёнигсбергом очень однообразна. Неподалеку от Данцига мы увидели деревенский дом с гнездом на крыше, в котором стояли большие длинноногие птицы – верно, журавли; в немецких детских книжках говорится, что они строят гнезда на крышах домов и выполняют глубоко назидательные функции, унося непослушных детей.

Мы прибыли в Кёнигсберг около 7 и остановились в «Deutsches Haus».

10 1/2 ночи. Услышав какой-то писк на улице, я выглянул и увидел полицейского (или существо того же типа), совершавшего обход. Он медленно шагал посреди мостовой, то и дело останавливаясь, прикладывая к губам некий музыкальный инструмент и извлекая из него звуки, весьма похожие на звуки детской дудочки. В Данциге я также слышал в полночь эти звуки и приписал их маленьким бродяжкам.

Так как Лиддону нездоровится, я вышел и побродил по городу один; в частности поднялся на колокольню церкви Старого города, откуда открылся вид на весь город. Поиски пономаря с ключом и допрос, который я ему учинил, поднявшись на колокольню, относительно различных объектов в поле нашего зрения, подвергли суровому испытанию мой чрезвычайно скромный запас немецких слов. Городские кварталы, в которых я побывал, не представляли особого интереса, однако позже обнаружилось, что в самую старую часть города я не попал.

Вечером мы провели более 2 часов в казенном саду, слушая чудесную музыку и наблюдая, как развлекается местная публика, делавшая это весьма сосредоточенно и серьезно. Те, кто постарше, устроились вокруг столиков (на 4–6-х), причем женщины – с рукоделием в руках, меж тем, как дети, взявшись за руки, бродили по саду группками в 4–5 человек. Официанты прохаживались между столиками в ожидании заказов, но пили там, как мне показалось, немного. Все было тихо и чинно, словно в лондонской гостиной. Казалось, все друг друга знают, и в целом все имело гораздо более семейный вид, чем в Брюсселе.

Поселившись в «Deutsches Haus», мы наслаждаемся одной необычайной привилегией: нам разрешается звонить в колокольчик так часто и так долго, как нам заблагорассудится – никто не принимает никаких мер к тому, чтобы прекратить этот шум. Для того, чтобы на звонок ответили, требуется, в среднем, от 5 до 10 минут, а чтобы получить то, что тебе нужно, – от 1/2 до 3/4 часа.

Весь день мы провели на ногах, осматривая город; записывать особенно нечего, разве, пожалуй, то, что на некоторых лавках вывески писаны по-немецки, а потом повторены древнееврейскими литерами. Вечером я отправился в театр, который здесь, в целом, неплох, а что до пения и некоторых актеров, так и вовсе отменен. Пьеса называлась «Anno 66»[7], о ее содержании я мало что могу сказать, ибо лишь изредка разбирал всего несколько слов. Был там и такой персонаж – «корреспондент английской газеты». Это удивительное существо появлялось (перед Садовой) меж солдат на бивуаке облаченным почти исключительно во все белое – очень длинный сюртук и цилиндр на затылке тоже почти белые. При первом появлении он сказал «morning»[8], а затем изъяснялся, по-видимому, на ломаном немецком. Солдаты, судя по всему, всячески над ним потешались, а под конец он провалился в барабан.

Лучше всего в Кёнигсберге должны продаваться 2 вещи, которые видишь едва ли не во всех лавках: перчатки и шутихи. Тем не менее я видел немало господ, которые шли по улице без перчаток; возможно, они имеют обыкновение надевать их только в тех случаях, когда пускают шутихи.

Утром мы посетили собор, прекрасное старое здание, и поездом в 12.54 отбыли в Санкт-Петербург (или Петербург, как его обычно называют), куда прибыли на следующий день в 5.30; вся дорога заняла 28 1/2 часов! К сожалению, спальных мест в нашем купе было только четыре, и, так как, кроме меня и Лиддона, с нами ехали 2 дамы и еще один господин, на ночь я устроился на полу, подложив под голову саквояж и пальто, – довольно удобно, хотя и не роскошно, – и крепко проспал всю ночь. Наш попутчик оказался англичанином, который прожил в Петербурге 15 лет, а сейчас возвращался туда после поездки в Париж и Лондон (7). Он чрезвычайно любезно ответил на все наши вопросы и весьма подробно разъяснил нам, чтo следует посмотреть в Петербурге, как произносить русские слова и проч.; впрочем, он нас отнюдь не обнадежил, сказав, что среди местных жителей мало кто говорит на каком-либо языке, кроме русского. В качестве примера необычайно длинных слов, которыми отличается русский язык, он записал мне следующее

которое, если записать его английскими буквами, будет выглядеть так:

это устрашающее слово представляет собой родительный падеж множественного числа причастия и означает:

Он оказался очень приятным попутчиком; я сыграл с ним 3 партии в шахматы, которые я не записал, что, пожалуй, и к лучшему, ибо все они закончились моим поражением.

Ландшафт от русской границы до Петербурга был совершенно плоским и неинтересным; лишь время от времени мелькал вдруг крестьянин в непременной меховой шапке и подпоясанной рубахе или церковь с большим круглым куполом и четырьмя маленькими вокруг, выкрашенными в зеленый цвет и весьма напоминающими судок для приправ (как заметил наш новый знакомец).

На одной станции, где поезд остановился для обеда, мы увидели мужчину, играющего на гитаре с дудочками, прикрепленными сверху, и колокольчиками еще где-то – он умудрялся играть на всех этих инструментах в тон и в лад; станция запомнилась мне еще и потому, что там мы впервые попробовали местный суп под название ЩI[10] (произносится shtshee), очень недурной, хотя в нем чувствовалась какая-то кислота, возможно, необходимая для русского вкуса...

Перед прибытием мы попросили нашего знакомца научить нас произносить по-русски название нашей гостиницы – gostinnitsa Klee; он полагал, что нам, возможно, придется взять русского извощика; однако, к счастью, нам не пришлось беспокоиться, ибо по прибытии мы обнаружили, что нас встречал посланный из «Нotel de Russie» человек, который обратился к нам по-немецки, посадил в свой омнибус и получил багаж. Времени до обеда едва хватило на небольшую прогулку, но все нас поразило новизной и необычностью. Чрезвычайная ширина улиц (даже второстепенные шире любой в Лондоне), крошечные дрожки, шмыгающие вокруг, явно не заботясь о безопасности прохожих (вскоре мы поняли, что тут надо смотреть в оба, ибо извощики и не думают кричать, как бы близко они ни оказались), огромные пестрые вывески над лавками, гигантские церкви с усыпанными золотыми звездами синими куполами, и диковинный говор местного люда – все приводило нас в изумление во время нашей первой прогулки по Санкт-Петербургу. По дороге мы миновали часовню, красиво украшенную и позолоченную снаружи и внутри, с распятием, иконами и проч. Бедняки, проходящие по улике, почти все снимали шапки, кланялись и часто крестились – непривычное зрелище среди уличной толпы.

С утра мы отправились в огромный Исаакиевский собор; но служба, шедшая по-славянски, была выше нашего разумения. Поют здесь без музыкального сопровождения, однако голоса и без всякой помощи производят дивное впечатление. Исаакий – огромное квадратное здание, в котором вычленяются 4 равные части: алтарь, корабль и поперечные нефы; над центральной частью возвышается огромный купол (весь раззолоченный снаружи); окон при этом так мало, что внутри было бы почти темно, если бы не многочисленные иконы, развешанные по стенам, перед которыми горят свечи. Вообще говоря, перед каждой иконой горят только две большие свечи, однако тут же имеется множество подсвечников для тонких свечек, которые ставят те, кто молится перед этой иконой, – каждый приносит с собой свечку, зажигает ее и вставляет в подсвечник. Участие прихожан в богослужении ограничивалось тем, что они кланялись и крестились, а иногда опускались на колени и касались лбом пола. Остается надеяться, что все это сопровождалось молчаливой молитвой; впрочем, вряд ли это возможно во всех случаях: я видел, как маленькие дети проделывали все это без малейшего выражения на лицах, которое указывало бы на то, что они придают этому какой-то смысл; одному маленькому мальчику (я заметил его днем в Казанском соборе), которого мать заставила стать на колени и коснуться пола лбом, было никак не больше 3-х лет. Люди кланялись и крестились перед иконами; поджидая на дворе Лиддона (я вышел, когда началась проповедь), я заметил, что многие делали то же, проходя мимо церковных дверей, даже если они шли по другой стороне невероятно широкой улицы. От входа в церковь на ту сторону улицы идет узкая дорожка, так что все, кто шел или ехал мимо, точно знали, когда они поравняются с церковью.

Кстати, крестятся, если это можно так назвать, здесь следующим образом: указательным пальцем правой руки касаются лба, груди, правого и левого плеча (8); обычно это делается трижды, после чего каждый раз кланяются, потом крестятся в четвертый раз, уже без поклона.

Облачения священнослужителей во время литургии совершенно великолепны, а церковные шествия и ладан напомнили мне о католической церкви в Брюсселе; однако чем более видишь эти великолепные службы, столь много говорящие органам чувств, тем более начинаешь, по-моему, ценить простую, строгую (однако, на мой взгляд, гораздо более проникновенную) литургию Англиканской церкви.

Я слишком поздно узнал, что единственная англиканская служба бывает здесь лишь утром; так что день мы посвятили осмотру этого чудесного города. Он настолько не похож на все, что мне доводилось видеть, что, кажется, я мог бы много дней подряд просто бродить по нему; вероятно, так и следовало бы поступить. Невский с многочисленными прекрасными зданиями мы прошли весь, из конца в конец, что составляет около 3 миль; это, верно, одна из самых прекрасных улиц в мире; она оканчивается самой большой (вероятно) площадью в мире, площадью Адмиралтейства[11]; в ней не менее мили длины, причем Адмиралтейство занимает одну из ее сторон почти целиком

Возле Адмиралтейства стоит прекрасная конная статуя Петра Великого. Пьедесталом ей служит необработанная гранитная глыба, подобная настоящей скале. Конь взвился на дыбы, а вокруг его задних ног обвилась змея, которую, насколько я мог рассмотреть, он попирает. Если бы этот памятник стоял в Берлине, Петр, несомненно, был бы занят непосредственным убийством сего монстра, но тут он на него даже не глядит: очевидно, «убийственный» принцип здесь не признается. Мы видели двух колоссальных каменных львов, до того миролюбивых, что оба, словно котята, катят перед собой огромные шары.

Обед за табльдотом был очень хорош; вначале были ЩI[12], при этом я с облегчением обнаружил, что они вовсе не обязательно, как я опасался, должны быть кислыми.

Я начал день с того, что купил карту Петербурга, маленький словарь и разговорник. Последний, несомненно, будет нам очень полезен – в течение дня (большую часть которого заняли неудачные визиты) мы четырежды нанимали извощика – 2 раза из гостиницы, где мы просили швейцара договориться с извощиком за нас, и еще два раза, когда объясняться пришлось нам самим.

Привожу в качестве образца один из предваряющих диалогов:

Извощик (быстро что-то говорит; мы улавливаем только следующие слова). Три гроша. (Три гроша = 30 копеек).

Я (тоном человека, сказавшего свое слово и теперь желающего положить конец переговорам). Двадцат.

(Беру Лиддона под руку и увожу, не обращая внимания на крики извощика. Пройдя несколько шагов, мы слышим, что он двинулся за нами; поравнявшись, он нас окликает.)

Извощик (с радостной улыбкой). Да! Да! Двадцат!

Когда такая сцена разыгрывается один раз, это забавно, но если бы то же повторялось в Лондоне каждый раз, когда нужно взять кэб, это со временем немного бы приелось.

После обеда мы посетили Гостиный двор, огромное здание, занимающее несколько кварталов и окруженное небольшими лавками под колоннадой. По-моему, не менее 40 или 50 лавок подряд торговали перчатками, воротничками и проч. Мы обнаружили десятки лавок, где продают иконы – от простеньких иконок в один-два дюйма высотой до искусных изображений в фут и более, где все, кроме лиц и рук, закрыто золотом. Купить их будет непросто; нам сказали, что торговцы здесь говорят только по-русски (9).

Долго гуляли по городу; прошли, вероятно, в целом миль 15 или 16 – расстояния здесь огромные, кажется, будто идешь по городу великанов. Мы посетили кафедральный собор, расположенный в крепости; внутри великолепные украшения из золота и драгоценных камней, скорее роскошные, чем красивые. Водил нас по крепости русский солдат (служат здесь, по большей части, солдаты), чьи объяснения на родном языке не очень-то нам помогли. Здесь покоятся все (за исключением одного) русские императоры, начиная с Петра Великого; гробницы совершенно одинаковые – белый мрамор с золотым орнаментом по углам, массивным золотым крестом сверху, и надписью на золотой пластине – и более ничего.

По всему храму – множество икон с горящими перед ними свечами и ящиками для пожертвований. Я видел, как одна бедная женщина с больным ребенком на руках подошла к изображению св. Петра; она вручила монетку стоявшему у дверей солдату, который опустил ее в ящик, потом долго крестилась и кланялась, тихонько приговаривая что-то, чтобы успокоить бедного малыша. По ее исхудавшему, измученному лицу было видно: она твердо верит в то, что таким способом убедит св. Петра помочь ее ребенку.

Из крепости мы переправились на Васильевский остров и довольно долго там гуляли; почти все вывески над лавками и проч. написаны исключительно по-русски. Чтобы купить хлеба и воды в лавочке, мимо которой мы проходили, я нашел в нашем разговорнике слова «khlaib» и «vadah» – этого оказалось достаточно.

Сегодня вечером, поднявшись в свой номер, я обнаружил, что там нет ни полотенца, ни воды на утро, – в довершении к этой приятной неожиданности, колокольчик (на который откликнулся бы немецкий слуга) вовсе не звонил. Эта милая неожиданность заставила меня спуститься вниз, где я нашел слугу, к счастью, из своего коридора. Я с надеждой заговорил с ним по-немецки, но это оказалось бесполезно – он только растерянно тряс головой; делать нечего, я торопливо полистал разговорник и повторил свою просьбу по-русски – в стиле суровой простоты, игнорируя все, кроме основных слов.

Нас навестил мистер Александр Мюр, наш попутчик, пригласивший нас отправиться завтра в Петергоф и осмотреть (в сопровождении его партнера (10) тамошние достопримечательности, а затем пообедать с ним. Мы посвятили день посещению Эрмитажа (собрание картин и проч. в Зимнем дворце) и Александро-Невской лавре.

В Эрмитаже, где мы намеревались ограничиться одними картинами, мы попали в руки гиду, показывавшему скульптуру и проч., который, пропуская мимо ушей все наши просьбы пройти в галерею, настоял на том, чтобы провести нас по своим залам, получив, таким образом, причитающиеся ему деньги. Со всем тем должен признать, что там находится великолепная коллекция древнего искусства, стоимость которой трудно себе даже представить.

Картины мы смотрели торопливо и видели далеко не все, но, подобно скульптурам, они представляют собой бесценное собрание. В одном из больших залов висит почти исключительно Мурильо: дивное «Успенье Девы Марии» и еще – «Видение Якова». (Интересно, та ли это картина, которую гравировали Д’Ойли и Март?) В другом зале – множество картин Тициана. Так как у нас не было времени осмотреть даже и половину этого собрания, мы перешли к голландцам: посмотрели описанную Мёрри картину Пауля Поттера (11) «Шедевр», на которой с большим мастерством и юмором представлены отдельные сцены охоты на разную дичь – на льва, кабана и проч., и где в финале все животные собираются вместе, чтобы казнить охотника с его псами.

Более всего мне запомнилось круглое «Святое Семейство» Рафаэля; совершенно изумительное произведение.

Из Зимнего дворца мы взяли извощика в Лавру. Здесь нам удалось увидеть только собор с великолепно украшенными золотом, серебром и драгоценными камнями раками и проч. Мы остались на вечернюю службу, которая весьма напоминала ту, которую мы слушали в Исаакиевском соборе, хотя, разумеется, молящихся было очень немного.

Примерно в 10 1/2 за нами зашел мистер Меррилиз, любезно пожертвовавший целым днем, чтобы свезти нас в Петергоф – это около 20 миль пути – и показать нам этот город. Мы отправились пароходом по Финскому заливу; вода в нем пресная, приливов и отливов не бывает; первое характерно для всего Балтийского моря, второе – для большей его части. Мы пересекли залив там, где от берега до берега миль 15, море здесь мелкое, во многих местах не более 6 – 8 футов глубины; каждую зиму оно полностью замерзает, причем лед достигает 2 футов толщины, и когда сверху его покрывает снег, образуется надежный наст, который регулярно используют для санного пути, – однако огромное расстояние, где нет ни еды, ни укрытия, представляет большую опасность для плохо одетого пешехода. Мистер Меррилиз рассказал нам о своем друге, который, пересекая залив прошлой зимой, видел на своем пути тела 8 замерзших людей.. Во время плавания нам хорошо был виден берег Финляндии и Кронштадт... Высадившись в Петергофе, мы нашли поджидавший нас экипаж мистера Мюра и сели в него – таким образом, выходя время от времени там, где проехать было невозможно, мы осмотрели парки двух императорских дворцов, включая множество маленьких павильонов, в каждом из которых можно было бы превосходно расположиться: хотя размером и небольшие, они были благоустроены и убраны с большим вкусом и не стесняясь затратами. Разнообразием красот и совершенством в сочетании природы и искусства, эти парки, по-моему, превосходят Сан-Суси. В каждом уголке, в конце дорожки или аллеи, которые можно бы украсить скульптурой, мы неизменно находили бронзовые или беломраморные статуи; последние установлены в круглых нишах с синими задниками, прекрасно выделяясь на этом фоне. Здесь мы любовались гладкой пеленой водопада, ниспадающего с широких каменных ступеней; тут – длинной аллеей, сбегающей под сводом вьющихся растений вниз по лестницам и склонам; там – огромным камнем, обтесанным в форме гигантской головы с лицом и глазами, загадочными, как у кроткого сфинкса, так что казалось, будто какой-то Титан пытается освободиться из-под бремени легшей на его плечи земли; а дальше – фонтаном, до того искусно устроенным из поставленных кругами трубок, что по мере приближения к центру вода в каждом из них взлетает все выше, образуя цельную пирамиду из сверкающих струй; а ниже – мелькающей в лесной просеке, лужайкой, усыпанной алыми геранями, напоминающими огромную ветку коралла; идущими там и сям в разные стороны аллеями, порой по три-четыре подряд, а порой расходящимися звездой и убегающими так далеко вдаль, что глазу уже за ними не уследить.

Все это я пишу, скорее, для памяти, ибо не могу даже приблизительно описать то, что мы видели.

Прежде чем отправиться обедать, мы заехали на несколько минут к мистеру Мюру, где видели миссис Мюр с очаровательными детьми; часов в 5 мы снова заехали к ним и на этот раз застали мистера Мюра уже дома. К обеду пришли друзья; в конце концов мы вернулись в Петербург с неутомимым мистером Меррилизом, увенчавшим бесконечную любезность, которую он оказывал нам в течение дня, еще одной неоценимой услугой: он нашел нам дрожки и сторговался за нас, чего мы никогда не смогли бы сделать сами – теснимые со всех сторон толпой извощиков в темноте и гуле грубых и невнятных голосов.

В 2.30 мы отбыли в Москву, куда приехали на следующее утро в 10. Мы взяли «спальные места» (приплатив 2 рубля); в 11 вечера явился проводник и произвел в купе всякие манипуляции. Спинка дивана поднялась вверх, превратившись в полку; сиденья с ручками исчезли, появились валики и подушки – и в результате мы устроились на означенных полках, которые превратились в весьма удобные постели. На полу можно было бы устроить еше трех человек, но, к счастью, никто больше не появился. Я не ложился до часу ночи, стоя, чаще в одиночестве, в конце вагона на открытой площадке с поручнем и навесом, откуда открывался превосходный вид на те места, мимо которых мы проносились; правда, шум и тряска здесь были гораздо сильнее, чем внутри. Время от времени на площадку выходил проводник; пока было темно, он не возражал против моего пребывания там, возможно, даже радовался какому-то обществу; однако, когда я попробовал выйти на площадку на следующее утро, он вдруг превратился в деспота и заставил меня ретироваться.

В Москве мы нашли экипаж и носильщика от «Dusaux Hotel», куда мы направлялись.

5 или 6 часов мы бродили по этому удивительному городу – городу белых и зеленых кровель, конических башен, выдвигающихся одна из другой, словно в подзорной трубе, городу золоченных куполов, где, словно в кривом зеркале, отражаются картины городской жизни; городу церквей, которые снаружи похожи на кактусы с разноцветными отростками (одни венчают зеленые почки, другие – голубые, третьи – красные с белым), а внутри все увешано иконами и лампадами и до самого потолка расписано красочными фресками; и, наконец, городу, где мостовые изрезаны ухабами, словно вспаханное поле, а извозчики требуют, чтобы им надбавили 30 процентов, «потому как сегодня Императрица – именинница».

После обеда мы поехали на Воробьёвы горы, откуда открывается величественная панорама на целый лес церковных колоколен и куполов с излучиной Москвы-реки на переднем плане; с этих холмов армия Наполеона впервые увидела город.

Утром мы долго и безуспешно искали англиканскую церковь. Позже я отправился на поиски один и, к счастью, напал на русского господина, который говорил по-английски и любезно проводил меня до самого места. Мистер Пенни (12), священник, оказался дома, и я вручил ему рекомендательное письмо от Бёргона; он и его жена приняли меня очень сердечно.

Лиддон пришел туда со мной к вечерней службе; мы провели вечер в доме мистера Пенни, получив множество ценных советов касательно наших планов и любезные предложения помощи в покупке всяких диковинок, сувениров и проч.

День посвятили осмотру города. Встали в 5 и отправились к 6-часовой службе в Петровском монастыре; по случаю годовщины освящения храма служба была особенно торжественной. Музыка и вся обстановка были чрезвычайно красивы, но служба оставалась во многом мне непонятной. Присутствовал епископ Леонид (13), которому принадлежала главная роль в обряде причастия; причащали всего одного ребенка, а более – никого. Мы с интересом наблюдали, как по окончании службы епископ, сняв перед алтарем роскошное облачение, вышел в простой черной рясе, как толпились на его пути люди, чтобы поцеловать ему руку.

После завтрака, когда стало ясно, что дождь зарядил надолго, мы решили заняться осмотром интерьеров; то, что мы увидели, описать словами невозможно. Мы начали с храма Василия Блаженного, который внутри так же причудлив (почти фантастичен), как снаружи; гид там самый отвратительный из всех, с кем мне когда-либо приходилось иметь дело. Его первоначальный замысел состоял в том, чтобы прогнать нас сквозь храм со скоростью 4-х миль в час. Увидев, что это не удается, он принялся греметь ключами, топтаться на месте и шаркать ногами, громко петь и бранить нас по-русски, словом, только что не тащил нас за шиворот дальше. Прибегнув к простому упрямству и удобной глухоте, мы все же умудрились сравнительно спокойно осмотреть эту церковь, или, вернее, группу церквей, расположившихся под одной кровлей. У каждой из них свои особенности, но общими для всех являются позлащенные врата и живописные фрески, покрывающие все стены и уходящие высоко в купол.

Потом мы отправились в Оружейную палату, где осматривали троны, короны и драгоценности до тех пор, пока в глазах у нас не зарябило от них, словно от ежевики. Некоторые троны и проч. были буквально усыпаны жемчугом, будто каплями дождя.

Затем нам показали такой дворец, после которого все другие дворцы должны казаться тесными и неказистыми. Я измерил шагами один из приемных покоев – в нем оказалось 80 ярдов в длину и не менее 25 или, пожалуй, 30 в ширину. Таких покоев мы видели, по меньшей мере, 2, а кроме того, еще множество других просторных залов – все высокие, изысканно убранные, от паркета из атласного дерева и прочих пород до расписных потолков, всюду позолота – в жилых комнатах стены обтянуты шелком или атласом вместо обоев – и все обставлено и убрано так, словно богатство их владельцев не имеет границ. Потом мы отправились в ризницу, где, помимо неслаханных сокровищ – богато расшитых жемчугом и драгоценными камнями риз, распятий и икон, – хранятся 3 огромных серебряных котла, в которых приготовляют елей, употребляемый при крещении и прочих обрядах, и рассылают по 16 епархиям… После обеда мы заехали, как договорились, к мистеру Пенни и отправились вместе с ним на русское венчание – чрезвычайно интересная церемония.

Перед началом службы большой хор из собора исполнил пространное и красивое песнопение – и дьякон (из Успенской церкви) великолепным басом прочитал нараспев некоторые части литургии, понемногу повышая голос (я бы сказал, если только это возможно, каждый раз на полтона), и увеличивая при этом звук, пока последняя нота не прозвучала под сводами так, словно ее пропел многоголосый хор. Я и не представлял, что один голос может произвести такой эффект.

Одна часть церемонии – возложение венцов – показалась мне едва ли не гротеском. Принесли две великолепные золотые короны, которыми священник сначала помахал перед женихом и невестой, а потом возложил им на головы – вернее, на голову бедного жениха; на невесту, чьи волосы были предусмотрительно уложены в весьма сложную прическу с кружевной фатой, надеть венец было невозможно; дружка держал его у нее над головой. Жених, в строгом вечернем платье, со свечой в руках, увенчанный, словно царь, короной, с покорным и грустным выражением на лице, выглядел бы жалко, если бы не был столь смешон. Когда все гости разошлись, священник пригласил нас осмотреть восточную часть храма, находящуюся за золотыми вратами, и, наконец, распрощался, крепко пожав нам руки и наградив «поцелуем мира», которого удостоился и я, хотя был в светском платье. Остальную часть вечера мы провели с нашими друзьями, мистером и миссис Пенни.

Мистер Пенни любезно прошел с нами по Двору (или Базару) и показал нам, где лучше всего купить иконы и проч. Перед тем мы поднялись на колокольню Ивана Великого, откуда во все стороны открываются чудесные виды Москвы со сверкающими на солнце золотыми куполами и колокольнями. В 5 1/2 мы выехали вместе с двумя братьями Уэр (14) в Нижний Новгород; это путешествие стоило всех тех неудобств, которые нам пришлось претерпеть с самого его начала и до конца. Наши друзья взяли с собой «commissionaire»[14], который говорил по-французски и по-русски и оказался нам очень полезен, когда мы что-то покупали на ярмарке. Такая роскошь, как спальные вагоны, на этой дороге неизвестны; пришлось нам устраиваться, как могли, в обычном вагоне второго класса. По пути туда и обратно я спал на полу. Монотонность нашего путешествия, которое длилось от 7 часов вечера до после полудня следующего дня, нарушила лишь одна неожиданность (не скажу, что особенно приятная): в одном месте нам пришлось выйти и переправляться через реку по временному пешеходному мосту, ибо железнодорожный мост здесь смыло наводнением. В результате 20 или 30 пассажирам пришлось под проливным дождем брести около мили. На линии случилось происшествие, которое задержало наш поезд, и если бы мы захотели, как планировали первоначально, возвращаться в тот же день, то провели бы на всемирной ярмарке всего 2 1/2 часа. Это явно не стоило труда и затрат, на которые нам пришлось пойти, и потому мы решили остаться еще на один день. Итак, мы отправились в гостиницу Смирновую[15] (или как-то так), ужасную, хотя, несомненно, лучшую в городе. Еда там была очень хороша, а все остальное очень скверно. Немного утешило нас лишь то, что, обедая, мы привлекли живейшее внимание 6 или 7 официантов; выстроившись в ряд в своих подпоясанных белых рубахах и белых штанах, они сосредоточенно глядели на сборище странных созданий, которые кормились у них на глазах... Время от времени их охватывали угрызения совести – ведь они пренебрегали своей великой официантской миссии, – и тогда все разом кидались к большому ящику в конце зала, в котором, судя по всему, не было ничего, кроме вилок и ложек. Если мы спрашивали чего-то, они сначала с тревогой смотрели друг на друга; затем, выяснив, кто из них лучше понял заказ, следовали его примеру, что вновь приводило их к большому ящику в конце зала... Большую часть дня мы провели, бродя но ярмарке, покупая иконы и проч.

Ярмарка – чудесное место. Помимо отдельных помещений, отведенных персам, китайцам и др., мы то и дело встречали каких-то странных личностей с болезненным цветом лица и в самых невероятных одеждах. Из всех, кого мы видели в этот день, самыми живописными были персы с их мягкими смышлеными лицами, широко расставленными удлиненными глазами, желтовато-коричневой кожей и черными волосами, на которых, как у гренадеров, красуются черные фетровые фески; однако все сюрпризы этого дня затмило наше приключение на закате: мы вышли к Татарской мечети (единственной в Нижнем) в тот самый миг, когда один из служителей появился на крыше с тем, чтобы произнести[16] или призыв к молитве. Будь даже этот крик сам по себе ничем не примечателен, он все равно представлял бы интерес своей исключительностью и новизной – однако мне в жизни не доводилось слышать ничего подобного. Начало каждого предложения произносилось монотонной скороговоркой, а по мере приближения к концу голос служителя поднимался все выше, пока не заканчивался долгим пронзительным воплем, который так заунывно звучал в тишине, что сердце холодело; ночью его можно было бы принять за крик феи-плакальщицы, пророчащей беду.

Послушные призыву, в мечеть начали стекаться единоверцы, причем при входе каждый снимал обувь; старший священнослужитель разрешил нам наблюдать за происходящим с порога. Молились они, насколько я понял, так: повернувшись лицом в сторону Мекки, они внезапно падали на колени, касались лбом ковра, вставали и повторяли то же самое раз или два, потом опять несколько минут стояли неподвижно, снова падали и т. д. По дороге домой мы посетили церковь, где шла вечерняя служба: как всегда, иконы, свечи, кресты, поклоны и проч.

Вечером я отправился с младшим из двух Уэров в здешний театр; более простого здания я не видывал: единственным украшением внутри были побеленные стены (15). Зал, очень просторный, был заполнен на одну десятую, не более, так что там было на редкость прохладно и приятно. Нам было нелегко следить за представлением, шедшим исключительно по-русски, однако усердно трудясь в антрактах над программкой с помощью карманного словаря, мы составили себе приблизительное представление о том, что происходило на сцене. Больше всего мне понравилась первая пьеса, бурлеск «Аладдин и волшебная лампа» – играли превосходно, а также очень прилично пели и танцевали; я никогда не видел актеров, которые бы так внимательно следили за действием и своими партнерами и так мало смотрели в зал. Лучше всех был актер, по имени «Ленский» (16), игравший «Аладдина», и одна из актрис в другой пьесе по имени «Соронина»[17]. Две другие пьесы назывались «Кохинхина» и «Дочь гусара».

После ночи, проведенной в постелях, состоящих из досок, покрытых матрасом не более дюйма толщиной, подушки, простыни и стеганного одеяла, и завтрака, основным блюдом которого была удивительно вкусная большая рыба, называемая Стерлядью, мы побывали в Соборе и в Мининой башне. В Соборе служили торжественную обедню – все[18] здание было заполнено военными; мы подождали и услышали прекрасное пение.

С Мининой башни открывается великолепный вид на весь город и на излучины Волги, уходящей в туманную даль. Посетив еще раз Двор, около 3 часов мы отправились в обратный путь, во время которого претерпели, если только это возможно, еще большие неудобства, чем по дороге в Нижний, и около 9 часов утра прибыли в Москву усталые, но восхищенные всем увиденным.

Единственным событием этого дня было посещение (снова в обшестве обоих Уэров) Симонова монастыря, где с верхушки колокольни, подымаясь на которую мы насчитали 380 ступеней, открывается более близкий и, на мой взгляд, лучший вид на Москву, чем с Воробьёвых гор. Мы осмотрели церкви, кладбища и трапезную; церкви расписаны чудесными фресками, одна из которых представляет любопытное, почти гротескное изображение пылинки в луче света; нас угостили черным хлебом, который едят монахи, несомненно, съедобным, но не аппетитным... Вечером вместе со старшим из Уэров я отправился в московский «Малый театр» – на деле это большое красивое здание. Публики было много, давали «Свадьбу бургомистра» и «Секрет женщины», вызвавшие бурные аплодисменты; однако ни одна из этих пьес не понравилась мне так, как «Аладдин». Все шло по-русски.

Утро мы посвятили визитам, однако не застали никого дома (17).. Днем поехали в Петровский дворец и погуляли по тамошнему парку. Дворец ярко-красный с белым, что делает его решительно безобразным. На обратном пути я скопировал надпись над Тверскими[19] воротами:

Мы отобедали с мистером Пенни, который познакомил нас с мистером и миссис Коум и их племянницей мисс Натали, а потом все вместе отправились в Симонов монастырь, где прослушали очень длинную, но очень красивую службу, в которой было для меня нечто новое: главный священник вынес вперед Евангелие и держал его, пока все остальные священнослужители, а затем все монахи подходили по двое и целовали его. Затем он положил Евангелие на стол и стал рядом, а прихожане подходили и целовали книгу, а потом его руку.

Утром мы пошли в англиканскую церковь, так как Лиддон обещал прочитать там проповедь. Оттуда с мистером Пенни – к епископу Леониду, викарию митрополита Московского, к которому у Лиддона было рекомендательное письмо от князя Орлова. Он совершенно восхитил нас своим приемом и очаровательной мягкой манерой, которая через минуту позволяет почувствовать себя совершенно свободно. Мы пробыли у него, как мне кажется, часа полтора; на прощанье мы условились поехать с ним на следующий день в Троицу[21] в надежде, что сможем встретиться с архиепископом Филаретом, митрополитом Московским (18)... Затем мы поехали обедать к нашим гостеприимным друзьям, после чего отправились вместе с ними в Страстной монастырь, где поют только сами монахини, хотя служит, конечно, священник.

Евангелие читала каждый раз тоже какая-нибудь из монахинь; в течение всей службы читали много, и иногда монахини оставляли свои места в хоре и становились вкруг чтицы. Некоторые из них казались совсем молоденькими; одной, как я думаю, было никак не больше 12 лет. Музыкальные части службы показались мне весьма похожими на те, что мы слышали в других церквях, но женские голоса, певшие без сопровождения, звучали удивительно красиво... Мы выпили чаю у мистера Пенни, а затем пошли к вечерней службе у него же, завершив день прогулкой вдоль Кремля – вечерняя прохлада и великолепный вид на анфиладу прекрасных зданий вокруг нас были чрезвычайно приятны.

Чрезвычайно интересный день. Позавтракав в 5 1/2 мы вскоре после 7 вместе с епископом Леонидом и мистером Пенни поехали поездом в Троицкую лавру. Епископ, несмотря на ограниченное знание английского языка, оказался весьма приятным и интересным спутником. Богослужение в соборе уже началось, когда мы вошли туда, но епископ провел нас сквозь переполнявшую его огромную толпу в боковое помещение, соединенное с алтарем, где мы и простояли всю литургию; таким образом, нам выпала редкая честь наблюдать, как причащается духовенство – во время этого обряда двери алтаря всегда затворяют, а занавес задергивают, так что прихожане никогда его не видят. Церемония была весьма сложной: священнослужители творили крест и кадили ладаном перед каждым предметом, прежде чем взять его в руки, и все это совершалось с явным и глубоким благоговением. К концу службы один из монахов вынес блюда с маленькими хлебцами и подал каждому из нас: эти хлебцы освященные, а то, что нам их дали, означает, что нас помянут в молитвах. Когда мы вышли из собора, другой монах показал нам ризницу, а также живописную и фотографическую мастерские (здесь мальчиков обучают двум этим искусствам, которые служат исключительно церковным нуждам); нас сопровождал русский господин, бывший с нами в храме, который любезно давал нам по-французски различные пояснения, а когда мы захотели купить иконы и проч., он справился о ценах и посчитал сдачу. Лишь после того, как он распрощался с нами и удалился, мы узнали имя этого человека, который оказал нам столько внимания (боюсь, что мало кто из англичан мог бы сравниться с ним в подобном внимании к чужестранцам): это был князь Чирков (19).

В живописной мастерской нам показали множество превосходных икон, писанных по дереву, а некоторые – по перламутру; трудность для нас заключалась не в том, чтo именно купить, а в том, чего не покупать. В конце концов, каждый из нас купил по три иконы, что было продиктовано скорее ограниченностью во времени, чем соображениями благоразумия.

Ризница оказалась настоящей сокровищницей – драгоценные камни, вышивки, кресты, потиры и проч. Там мы увидели знаменитый камень – отполированный и, словно икона, в окладе, в пластах которого видна (так, по крайней мере, кажется) фигура монаха, молящегося перед крестом. Я внимательно его разглядывал, но так и не смог поверить, что такой сложный феномен мог возникнуть естественным путем.

Днем мы отправились во дворец архиепископа и были представлены ему епископом Леонидом. Архиепископ говорил только по-русски, так что беседа между ним и Лиддоном (чрезвычайно интересная, которая длилась более часа) велась весьма оригинальным способом: Архиепископ говорил фразу по-русски, епископ переводил ее на английский, после чего Лиддон отвечал ему по-французски, а епископ переводил его слова Архиепископу на русский. Таким образом, беседа, которую вели всего два человека, потребовала применения трех языков!

Епископ любезно поручил одному из студентов-богословов, говорящему по-французски, показать нам монастырь, что тот и проделал с большим рвением; среди прочего, он повел нас смотреть подземные кельи отшельников, где некоторые из них живут многие годы. Он подвел нас к дверям двух таких обитаемых келий; когда мы стояли со свечами в руках в темном и тесном коридоре, странное чувство стеснило нам грудь при мысли о том, что за этой узкой и низкой дверью[22] день за днем проходит в тиши и одиночестве при свете одной лишь крошечной лампады жизнь человеческого существа...

Вместе с епископом мы вернулись поздним поездом в Москву, проведя в монастыре один из самых памятных дней нашего путешествия.

За обедом в Троицкой гостинице нам удалось отведать два истинно русских угощения: горькую настойку из рябины, которую пьют по стакану перед обедом для аппетита (она называется «рябиновка»[23]) и «щи» – к ним обычно подают в кувшинчике сметану, которую размешивают в тарелках.

День «Освящения вод на источниках»[24] – большой церковный праздник, во время которого торжественное богослужение проводится частично в соборе, частично на берегу реки. Служба началась в 9, а так как я оделся лишь к 9 1/2, то решил обойтись без завтрака. Сначала мы отправились в собор, но там собралась такая толпа народу, что я тотчас выбрался из нее и, заняв место среди людей на берегу реки, стал вместе со всеми ждать крестного хода. Он начался около 11, и я решил подождать его возвращения: богослужения на берегу я увидеть не смог, но шествие было чрезвычайно пышным. Сначала несли большие знамена (если их можно так назвать), каждое держало по 3 человека: древки около 15 футов высотой, а само знамя так укреплено, что более походит на круглый щит с крестом или иконой посредине, от которых исходят лучи. Таких знамен, верно, было 30 или 40.

Потом длинной чередой выступали друг за другом священники, диаконы и прочие духовные лица, все в расшитых облачениях с различными знаками и украшениями, некоторые даже с большими иконами на груди – потом несли огромные свечи, иконы и т. д. – потом шли четыре епископа в полном облачении и в окружении других священнослужителей – потом множество поющих мужчин и мальчиков в красно-синем облачении. На них взирали огромные толпы народа, но все было тихо и чинно; суматоха возникла лишь тогда, когда один из диаконов в конце хода вынес большой сосуд с водой. Все, кто стоял поблизости, кинулись приложиться к сосуду губами, в результате чего вода расплескалась во все стороны и почти вся пролилась. Я вернулся завтракать в гостиницу только в 12 1/2.

Весь день отмечался как большой праздник; днем мы отправились на ярмарку. В ней не было ничего специфически русского, если не считать возраста людей, принявших участие в очаровательном, но совсем не интеллектуальном развлечении: катании на деревянных лошадках, прикрепленных к карусели. Мы наблюдали, как степенные мужчины средних лет, и среди них солдаты в мундирах, громоздились на животных, когда-то похожих на лошадок, изо всех сил стараясь получить от катания удовольствие. Там и сям на территории ярмарки виднелись небольшие цирковые шатры, у входа в которые висели огромные вывески с изображением гимнастов, выполняющих такие номера, какие были бы чрезвычайно трудны, даже если бы – вопреки изображению – руки и ноги у них не были совершенно вывернуты из суставов. В ларьках продавалась еда, судя по которой можно бы решить, что лучшим угощением в праздничный день считается сырая рыба и сушеные бобы.

Вечером мы посетили зоологический сад, где, посмотрев зверей и птиц, уселись под деревьями, увешанными гирляндами цветных фонариков, и стали слушать «Тирольских певцов», что было чрезвычайно приятно.

Мы пообедали в «Московском трактире» – еда и вино были настоящие русские.

Суп был прозрачный, с мелко нарезанными овощами и куриными ножками, а «pirashkee» к нему маленькие, с начинкой, в основном, из крутых яиц. «Parasainok» – это кусок холодной свинины под соусом, приготовленным, очевидно, из протертого хрена со сметаной. «Asetrina» – это осетрина, еще одно холодное блюдо с гарниром из крабов, маслин, каперсов и под каким-то густым соусом. «Kotletee» были, по-моему, телячьи; «Marojenoi» означает различные виды мороженого, удивительно вкусного: одно – лимонное, другое – из черной смородины, каких я раньше никогда не пробовал. Крымское вино также оказалось очень приятным, да и вообще весь обед (разве что за исключением стряпни из осетрины) был чрезвычайно хорош.

Вечер мы провели уже ставшим привычным для нас образом – у наших гостеприимных друзей мистера и миссис Пенни. Но прежде посетили[26] монастырь с его живописным кладбищем. Среди надгробий, отмеченных, вообще говоря, большим вкусом и художественным чувством, был один крест, в котором горела лампада, со всех сторон защищенная стеклом.

Позавтракали около 6, чтобы уехать ранним поездом в Ново-Иерусалимский монастырь. Знакомый мистера Пенни, некий мистер Спайер, едущий к себе домой мимо монастыря, любезно предложил нас сопровождать. Мы полагали, что с легкостью уложимся в один день, но это оказалось заблуждением.

Часов до 10 мы ехали поездом. Затем наняли «тарантас» (такой вид приняла бы четырехместная коляска, если бы ее удлинить чуть не вдвое, а пружины вынуть) и тряслись в нем миль 14 по чудовищной дороге, хуже которой я в жизни не видывал. Она была вся в рытвинах, непролазной грязи и ухабах; мостами служили неотесанные бревна, кое-как скрепленные между собой. Хотя в тарантас были впряжены три лошади, нам понадобилось почти 3 часа, чтобы преодолеть это расстояние.

Дорогой мы последовали совету, который дал нам, кажется, мистер Мюр: попросить в крестьянской избе хлеба с молоком, что позволило бы нам войти в избу и увидеть, как живут крестьяне. В избе, возле которой мы остановились, находились двое мужчин, старуха и 6 или 7 мальчиков разного возраста. Черный хлеб и молоко, которые нам дали, оказались очень хороши; увидеть собственными глазами дом русского крестьянина было очень интересно. Я попытался сделать 2 наброска – изба снаружи и внутри; для последнего мы сгруппировали 6 мальчиков и маленькую девочку; фотография получилась бы чудесная, но моих способностей художника явно оказалось недостаточно, чтобы нарисовать эту группу.

В деревню, прилегающую к монастырю, мы доехали лишь в 2, и тут же обнаружили, что для того чтобы вернуться вечером в Москву, следует двинуться в обратный путь в 3. Тогда, торопливо осмотрев Храм Гроба Господня, мы послали сказать смотрителю, чтобы запрягали свежих лошадей, которые, как нас уверяли, там имеются. Но тут наши планы потерпели крушение; возвратясь на почтовую станцию, мы не застали никаких приготовлений к нашему отъезду – свежих лошадей не было – не было ничего, кроме выбившихся из сил лошадей, на которых мы приехали; возница и все остальные в один голос заявили (громко переговариваясь по-русски, что понимал один лишь мистер Спайер), что ехать невозможно.

Мы покорились судьбе и попросили мистера Спайера дойти с нами до гостиницы, чтобы заказать нам обед, чай, постели и завтрак к 3 часам утра. Ои заверил нас, что во всей деревне нет никого, кто говорил бы на каком-либо языке, кроме российского, и когда он уехал, распрощавшись с нами у дверей гостиницы, мы поняли, что впервые за все путешествие остались совсем одни – так, верно, чувствовал себя Робинзон Крузо на своем острове. Мы отправились в монастырь, куда нас отвел слуга из гостиницы, передавший нас в руки русского монаха – настоящего русака, для которого не существует никаких других языков, кроме русского. Я показал ему фразу из моего разговорника: «Кто-нибудь здесь говорит по-немецки, по-французски или по-английски?» Тут колесо нашей фортуны внезапно повернулось – нас тотчас представили другому монаху, который говорил на превосходном и достаточно понятном французском языке и был настолько добр, что отдал себя в наше распоряжение – можно сказать, на весь оставшийся день.

Он провел нас по всему Храму Гроба Господня, примечательного главным образом тем, что он точно воспроизводит иерусалимский, а также показал нам библиотеку и ризницу; все это было очень интересно, но не содержало ничего необычного или примечательного – разве что искусственное страусовое яйцо, обнаруженное в ризнице. Если посмотреть в него на свет сквозь отверстие, проделанное в одном конце, можно увидеть казавшееся чуть ли не объемным цветное изображение женщины, склонившей колени перед распятием. Пора было возвращаться в гостиницу обедать, что мы и сделали, договорившись прежде с нашим добрым гидом, что по возвращении мы попросим его позвать.

Когда мы вернулись, монах отвел нас к себе, где вместо кельи с черепом, костями и проч. мы увидели уютную гостиную, в которой пили чай 2 дамы, мать и дочь, и джентльмен, который, как я полагаю, был отцом семейства. Старшая из дам очень неплохо говорила по-французски, а младшая – чрезвычайно хорошо по-английски. От нее мы узнали, что она преподает французский язык в одной из московских «гимназий»; она была явно хорошо образованна и умна. Оказаться в таком обществе было очень приятно, но все это произошло так внезапно и неожиданно, что казалось едва ли не сном. После чая мы прошли все вместе по монастырю; нам показали комнаты, где обычно останавливается императорская семья, когда изредка приезжает сюда. Среди всего прочего мы видели «Вифлеем», пещеру, воспроизводящую ту, где, по преданию, родился Господь. Затем монах повел Лиддона и меня в лес, чтобы показать нам «Скит», куда удалился Никон после своего добровольного изгнания.

Выходя из монастыря, мы купили в монастырской лавочке у ворот небольшие копии «Богородицы Троеручицы», огромной иконы в одной из церквей, написанной в память о явлении Девы Марии, как она изображена на иконе, с третьей рукой, выглядывающей откуда-то снизу.

В лесу мы видели «Иордан», «Купальню Вифезду», небольшое строение с настоящим прудом посредине и спускающимися к нему ступенями, и еще одно строение или часовню под названием «Колодец в Самарии» – но Скит более всего поразил наше воображение. Снаружи дом кажется небольшим, но в нем множество комнат, таких крошечных, что их и комнатами не назовешь, которые соединены низкими переходами и винтовыми лестницами; спальня около 6 футов в длину и в ширину; высеченное из камня ложе с каменным же изголовьем, длиной всего 5 футов и 9 дюймов, упирается одним концом в стену, где выбито углубление для ног; епископ, который был высокого роста, верно, всегда лежал, согнув ноги. Все здание похоже скорее на игрушечный дом, чем на настоящий; епископ, как видно, вел жизнь, полную непрестанных лишений, уступая в этом лишь своим слугам, жившим в крошечной келье, куда ведет дверь не более 4 футов высотой и едва приникает дневной свет.

Наши новые друзья присоединились к нам в лесу; мы вернулись вместе и вскоре, поблагодарив их за доброту, попрощались с ними и возвратились в гостиницу по-прежнему в тоске, ибо знали, что никто там не говорит ни на каком другом языке, кроме русского.

Однако судьба снова оказалась к нам милостива: в дверях нас встретил хозяин и, кланяясь и жестикулируя, представил нам остановившегося в гостинице господина, который говорил по-французски. Он с чрезвычайной любезностью помог нам во всех наших нуждах и просидел, болтая, до 12. Хозяин, бывший немного навеселе и к тому же явно не в своем уме, то и дело врывался в нашу комнату, жал нам руки и заверял в дружбе. Он был, как сообщил нам русский господин, дворянином, правда, третьего ранга, и потерял[27] миллионное состояние, повредившись от этого несчастья в рассудке. В последний раз мы беседовали с ним, когда он явился, чтобы выписать нам счет, прося, чтобы мы оплатили его вечером, так как мы уезжали рано утром. Он писал счет карандашом на клочке дрянной бумаги, выкрикивая каждый пункт по мере написания, а затем подал его мне для подсчета. Что я и сделал, прибавив дополнительно пункт «за труди»[28] ; получив деньги, он встал, поклонился, крестясь, иконе в углу комнаты, потом схватил Лиддона за руку, расцеловал его в обе щеки и поцеловал ему руку; мне пришлось подвергнуться той же процедуре нежного прощания, после чего он удалился, предоставив нам наслаждаться, насколько это было возможно, сном – вернее, 3 1/2 часа сна, которые сократились до 2 ?, ибо наш русский знакомец явился для заключительной беседы.

В 3 нас разбудили; после завтрака, тщетно прождав пролетку[29], мы отправились на поиски и увидели, что она выезжает из ворот «почтовой станции»; в 4 мы отбыли и еще 3 часа тряслись по ухабам – утешило нас только зрелище дивного восхода и звон бубенцов двуколки, которая ехала за нами по пятам почти всю дорогу.

В Москве мы застали мистера Пенни, который ждал Лиддона, чтобы увести его и представить аббату[30] , с которым мы имели длинную беседу. Затем мы снова пошли во Двор, а после – в Воспитательный дом. Нам не удалось его как следует осмотреть, так как директора не было, к тому же многие из старших детей находились в это время в деревне – в результате мы не увидели практически ничего, кроме множества длинных и узких дортуаров, уставленных кроватями, нянек да бесчисленных младенцев. Все малыши были чистенькими, ухоженными и веселыми. Вечером мы поехали ненадолго в Петровский парк, где послушали военный оркестр.

Празднование юбилея в Троице, ради которого мы задержались в Москве; мы надеялись полюбоваться великолепным зрелищем, но нашей надежде не суждено было сбыться. Епископ Леонид обещал провести нас в церковь и в боковое помещение, смежное с алтарем, где мы стояли в прошлый приезд, однако нам так и не удалось его найти. С большим трудом мы все-таки вошли в церковь и даже протиснулись в помещение по другую сторону от алтаря, но оттуда ничего не было видно; спустя некоторое время я снова вышел и перебрался на другую сторону. Там я, стараясь использовать всякую возможность протиснуться вперед, очутился наконец в том самом помещении, куда обещал провести нас епископ. Положение мое было совершенно особенным, ибо в толпе епископов и прочего духовенства я оказался единственным лицом в светском платье. Я явно не имел ни малейшего права там находиться – но, так как на меня не обращали внимания, я остался и хорошо разглядел самих епископов и некоторые части богослужения – однако епископ Леонид так и не появился: впоследствии мы узнали, что он служил литургию в другом месте.

Мы постарались возместить неудачи этого дня, отправившись в близлежащий монастырь и поднявшись на высокую колокольню Троицкого монастыря, откуда открывался чудесный вид; с помощью моей подзорной трубы мы различали на горизонте множество колоколен – верно, это была уже Москва, до которой было 40 миль.

В 9 мы отправились в Успенскую церковь, где должен был служить епископ Леонид, и ждали у дверей, надеясь пройти вместе с ним; однако какой-то господин, не дожидаясь его появления, провел нас его именем в небольшое помещение с южной стороны алтаря. Лиддон оставался там до конца службы, а я в середине ушел, чтобы поспеть в англиканскую церковь. Мы отобедали у мистера Пенни и после вечерней службы пили у него чай; домой мы пошли через Кремль и в последний раз любовались прекрасной анфиладой этих зданий в самое, возможно, прекрасное для них время – в чистом холодном свете луны стены и башни ярко белели, а на позолоченные купола лунный свет бросал блики, которые не сравнить с солнечными, ибо они не погружают их в такую тьму.

Во время завтрака в гостинице мы разговорились с американцем, который сидел за столом вместе со своей женой и маленьким сыном; они оказались очень приятными людьми. На прощанье он дал мне свою визитную карточку – «R.M. Hunt, Membre du Jury International de 1’Exposition Universelle de 1867 – Studio B8, 51 W. 10th Street, New York».[31]

Если я когда-либо попаду в Нью-Йорк, я, возможно, расшифрую этот таинственный адрес. Утро мы посвятили приготовлениям к отъезду, и в два часа отбыли в Петербург – наши друзья из англиканской церкви в довершение ко всем своим прочим добрым делам пришли нас проводить и вручили нам на дорогу бутылку вкуснейшего «киммеля» собственного изготовления.

Места у нас были спальные; кроме нас в купе был только еще один господин, так что, открыв окно, мы могли бы ехать довольно спокойно; однако наш спутник (видимо, человек с положением) возражал против этого по причине простуды; третья полка, которая была, естественно, предоставлена младшему из нас, а именно автору этих строк, шла поперек, так что изголовье приходилось под первой полкой, а ноги – под второй, и потому я предпочел отдыху и духоте в купе свежий воздух и усталость на площадке в конце вагона. Часов в 5 утра я вернулся в купе и поспал до 6, ограничившись этим. Около 10 мы снова оказались в «Гостинице Клее».

После плотного завтрака я оставил Лиддона отдыхать и писать письма, а сам отправился за покупками, но прежде нанес визит мистеру Мюру в доме № 51 по Галерной улице. Я взял извощика, предварительно сторговавшись за 30 копеек (поначалу он требовал 40). Когда мы доехали до места, произошла небольшая сцена – нечто новое для меня за все время общения с извощиками. Когда я слез, извощик сказал: «Сорок»[32], что было предупреждением о близящемся шторме, но я не обратил на него внимания и спокойно подал ему условленные 30 копеек. Он принял их с презрением и гневом и, положив на ладонь, произнес по-русски пылкую речь, лейтмотивом которой было слово «сорок». Стоявшая неподалеку женщина с выражением веселого любопытства на лице, возможно, понимала, что он говорит. Я – нет: я просто взял у него с ладони 30 копеек, положил их обратно в кошелек и отсчитал ему вместо них 25 копеек. Я чувствовал себя при этом как человек, который дергает за веревку душ, – и не ошибся: он вконец разъярился и поднял крик пуще прежнего.

На очень скверном русском языке я сказал ему, что уже раз предлагал ему 30 копеек, но больше этого делать не собираюсь; но, как ни странно, это его не утихомирило. Слуга мистера Мюра повторил ему то же с пространными разъяснениями, и наконец вышел сам мистер Мюр и весьма кратко и строго сформулировал ту же мысль, однако извощик отказывался смотреть на происшедшее в должном свете. Есть люди, которым очень трудно угодить.

Мы пообедали в великолепном ресторане Боррелла на Большой Морской, где за пять рублей нам подали первоклассный обед с бутылкой бургундского.

Вскоре после завтрака Лиддону нанес визит граф Путятин; услышав, что мы собирались попытаться осмотреть Эрмитаж, он весьма любезно вызвался свезти нас туда, и показал нам не только саму галерею, но и Зимний дворец, комнаты, отведенные принцу Уэльскому (20), часовню и прочие места, не доступные обычному посетителю. На этот раз мы осмотрели ту часть галереи, которую не видели в прошлый раз – «Ecole Russe»[33], представляющую особый интерес. Там висят некоторые совершенно изумительные картины – гигантский «Моисей, освобождающий от змея в пустыне» Бруни (21), в котором, по приблизительным подсчетам, до 27 футов длины и 18 высоты; масштаб композиции и необыкновенное многообразие в выражении лиц толпы евреев – ужас, мольба, отчаяние – раненые и умирающие – делают это полотно эпическим. Перед глазами у меня так и стоит центральная фигура на переднем плане – цветущий мужчина в смертных корчах, члены которого обвили блестящие кольца змея. Впрочем, возможно, самая поразительная из всех русских картин – это недавно купленный и еще не пронумерованный морской пейзаж: на нем изображена буря – на переднем плане видна мачта тонущего корабля с уцепившимися за нее людьми, – а позади к небу вздымаются огромные валы, яростный ветер срывает брызги с их гребней, а заходящее солнце пронизывает их бледным зеленоватым светом, создающим обманчивое впечатление, будто он проходит сквозь воду. Я видел подобные попытки в других картинах, но такого совершенства в исполнении мне не встречалось никогда.

Днем мы поднялись на верхушку Исаакиевского собора и насладились открывающимся оттуда видом этого величавого города. В ярком солнечном свете множество белых домов с зелеными и красными крышами выглядели чудесно. Мы пообедали в «Доминике» на Невском, а потом поехали кататься на острова, где обитают высшие классы, – прекрасные небольшие особняки, вокруг которых разбиты очаровательные сады, откуда с приближением зимы каждый цветок придется убирать в помещение. Избранный нами маршрут, очевидно, моден среди людей света – что-то вроде Роттен Роу.

По любезному приглашению мистера МакСуинни (22), в 9 мы отправились в Кронштадт, где провели очень интересный день. Сначала он показал нам верфь и цейхгауз, и хотя времени для подробного осмотра у нас не было, все же мы смогли составить очень недурное общее представление о размахе ведущихся здесь работ и об имеющихся на случай войны запасах, хранящихся в цейхгаузе (который нам любезно показал командующий офицер). Мы видели весьма редкий трофей: взятую у англичан пушку с канонерки «Валчер»; она была выброшена на берег и стала военной добычей... Затем мы посетили «магнетическую обсерваторию», где нас представили директору, капитану Вепавенцу[34]. Он изложил нам – на весьма приблизительном английском – теорию и практику своего дела; что до меня, то он мог бы свободно говорить на древнеславянском, ибо все это совершенно выше моего разумения – и на прощанье весьма любезно преподнес нам свои книги на ту же тему – увы, написанные по-русски. Затем мы наняли лодку и прошли на веслах по гавани, высадившись на берег в одном месте, чтобы осмотреть строящуюся верфь колоссальных размеров; стены там кладут из прочных гранитных плит, внешняя сторона которых до того гладка, словно их предназначают для украшения интерьера; одну такую плиту как раз укладывали под наблюдением офицера и с неизбежными криками и суматохой. В целом вся стройка походит на муравейник: сотни работников суетятся в огромном котловане, со всех сторон непрестанно раздается звон молотов. Так, верно, выглядело строительство Пирамид. Насколько можно судить, верфь обойдется в 3 1/2 миллиона рублей.

Позже мы поднялись на колокольню церкви мистера МакСуинни, откуда открывается великолепный вид на Кронштадт. Обедали мы у него дома, где ему и пришлось нас покинуть, так как его пароход уходил раньше нашего. В начале дня Лиддон оставил в доме мистера МакСуинни свое пальто; когда настало время и нам уезжать, мы сообразили, что должны его забрать у горничной, говорящей только по-русски, и так как я не взял с собой словаря, а в маленьком разговорнике слова «пальто» не было, мы оказались в трудном положении. Лиддон начал с того, что стал показывать ей на свой сюртук – он жестикулировал и даже приспустил сюртук с плеч. К нашему восторгу она, казалось, его тотчас поняла – вышла из комнаты и через минуту вернулась... с большой одежной щеткой в руках. В ответ Лиддон предпринял более энергичную попытку – снял сюртук и, положив его к ее ногам, стал указывать вниз (давая понять, что предмет его возжелений находится в нижних областях дома), а потом заулыбался, демонстрируя радость и благодарность, с которым он получит пальто, и надел сюртук. Снова простое, но выразительное лицо юной особы осветилось догадкой – на этот раз она отсутствовала гораздо дольше и, возвратившись с двумя подушками, стала, к нашему ужасу, стелить на диване постель – она не сомневалась, что именно об этом просит ее немой господин. Тут меня осенило, и я торопливо набросал рисунок: Лиддон в одном сюртуке берет из рук добродушного русского крестьянина второй сюртук, побольше. Язык иероглифов имел успех там, где все остальные попытки потерпели поражение, и мы возвратились в Петербург приниженные, с грустью сознавая, что наш культурный уровень опустился сейчас до древней Ниневии.

Пример иероглифического написания даты МDСССLХVII.

Разъяснение: «Вот пальто, оставленное на сохранение русскому крестьянину, которое я буду рад получить от него».

День мы посвятили разнообразным занятиям. Посетили секретаря графа Толстого (граф в отсутствии), а также Троицкий собор и Благовещенский – и тот и другой очень красиво украшены. Побывали также в Армянской церкви, которая отличается от православных тем, что алтарь в ней не отделен вратами, вернее, они есть, но алтарь расположен перед ними.

Во время наших прогулок я увидел прелестную фотографию маленькой девочки и приобрел экземпляр небольшого размера, заказав при этом еще одну, в полный рост, так как у них не было экземпляра без паспарту. Позже я зашел справиться об имени девочки и узнал, что фотография была уже отпечатана, но хозяева мастерской не знали, как поступить, ибо сказали об этом отцу девочки и обнаружили, что он не одобряет продажи фотографии. Разумеется, мне не оставалось ничего другого, как вернуть купленную мною carte[35]; в то же время я оставил письмо, в котором сообщал об этом и выражал надежду, что мне все же будет дозволено ее купить.

Еще мы ездили на «Стрелку» смотреть закат солнца, и хотя в тот миг, когда мы подъехали, оно как раз опустилось за черту горизонта, зрелище было необыкновенно красивое: чистое небо пламенело багрянцем и отливало зеленью, залив был гладок, как зеркало, лишь кое-где в воде отражались островки камышей и темная линия противоположного берега, где дома казались почти черными на фоне неба, да одна-две лодки, словно диковинные водяные птицы, лениво плескались на сумрачной воде.

День, если только это возможно, еще более пестрый, чем вчера. Мы нанесли несколько безуспешных визитов – осмотрели монастырь и несколько церквей, о которых ничего особенного не скажешь, за исключением одной из них, где стены увешаны внутри военными трофеями, а снаружи на равных расстояниях друг от друга стоят пушки, и даже ограда весьма искусно составлена из соединенных цепями пушек[36]. Вечером мы отправились обедать в ресторан Дюссо, однако не успели мы сделать заказ, как нам сообщили, что пообедать нам по весьма серьезной причине не удастся: в здании пожар! Возможно, горел лишь дымоход, ибо через полчаса все потушили, но прежде собралась большая толпа, подъехали – неторопливо, с достоинством – десятка два пожарных машин, примечательных, главным образом, своими чрезвычайно малыми размерами. Некоторые из них были, по-видимому, переделаны из старых водовозных бочек. Меж тем мы пообедали напротив, у Боррелля, наблюдая за всем происходившим из окна, в то время как официанты толпились в дверях, следя за несчастьями своего конкурента с интересом, но, боюсь, без особого сочувствия.

Позже мы отстояли вечерню в Александро-Невской лавре – это было одно из самых прекрасных православных богослужений, которое мне довелось услышать. Пели чудесно и не так однообразно, как обычно. Один распев, в особенности, много раз повторенный во время службы (т. е. повторялась мелодия, а слова, возможно, были другими), был так прекрасен, что я охотно слушал бы его еще и еще. Служили два епископа; когда литургия пошла к концу, один из них встал посреди церкви и начал кисточкой (полагаю, что с освященным маслом) рисовать крест на лбу подходивших по очереди прихожан, которые сначала целовали книги, положенные на стол, а потом подходили под благословение, причем многие целовали епископу руку.

Граф Путятин заехал, как обещал, за нами и повез нас в своем экипаже в Греческую церковь. Он провел нас в алтарь и познакомил с архимандритом, который служил литургию, и так как служили по-гречески, мы смогли, несмотря на различия в произношении, следить за ним по книгам – и молиться вместе со всеми; исключение составляли одно или два места, касающихся Девы Марии. Когда служба завершилась, граф повез нас в Александро-Невскую лавру и показал тамошнюю Духовную академию, где около 80 юношей готовятся принять духовный сан. В 4 мы вернулись в лавру к службе; вечером гуляли по набережной и любовались Николаевским мостом на закате: люди черными точками ползли по черте, прочерчивающей ало-зеленое небо.

Времени оставалось так мало, что мы могли только подготовиться к отьезду.

Пришел фотограф («Артистическая Фотографiя», Большая Морская, 4)[37] и принес фотографии, ибо отец, князь Голицын, разрешил продать их мне.

В 2 мы сели в поезд, приготовившись к утомительному путешествию в Варшаву, и обнаружили, что оказались в одном вагоне, хотя и в разных купе, с четой Хант, направляющейся в Берлин; мы ехали вместе до Вильны, куда прибыли в 6 дня.

Вечером мы нанесли друг другу визиты, и моя дорожная шахматная доска пришлась весьма кстати. Мы не обзавелись спальными местами, но так как вагон был почти пуст, мы устроились совсем неплохо.

В Варшаву мы прибыли около 6 дня и поехали с вокзала в Ноtel d’Angleterre, заведение явно третьесортное. В нашем коридоре обитает очень высокий и дружелюбный грей-хаунд, который, стоит только на миг открыть дверь, заходит к нам в номер; он довольно долго грозил свести на нет труды полового, носившего воду для ванны, умудряясь быстро вылакать только что принесенную порцию.

День провели, гуляя по Варшаве и заходя в церкви, в основном, католические, в которых, как всегда, богатство сочетается с дурным вкусом – обильная позолота, всюду мраморные кучки (их и группами-то не назовешь) уродливых младенцев, долженствующих изображать херувимов. Правда, в алтарях иногда попадались хорошие Мадонны. Город, в целом, один из самых шумных и грязных, какие я видел.

Будильник поднял нас в 4 – кофе с булками подали в 5 – и в 6 1/2 мы уже катили в Бреславль, куда прибыли в 8 1/2 вечера. Приятно было наблюдать, как по мере приближения к Пруссии земли становились все более обитаемыми и возделанными – грубого и сурового русского солдата сменил более мягкий и сообразительный пруссак – даже крестьяне, казалось, менялись к лучшему, в них чувствовалось больше индивидуальности и независимости; русский крестьянин с его мягким, тонким, часто благородным лицом всегда, как мне кажется, более походит на покорное животное, привыкшее молча сносить жестокость и несправедливость, чем на человека, способного и готового себя защитить.

Мы решили остановиться в гостинице «Золотой гусь» и нашли, что если он и не несет золотые яйца, то все же, безусловно, заслуживает того, чтобы она «в глазах народа облеклась золотым нарядом славы» (23).

Мы провели утро – ясный солнечный свет и чудесный благоуханный воздух – в прогулке по прекрасному старому городу и заходя в церкви, примечательные, главным образом, своими превосходными пропорциями – большая высота придает кирпичным колокольням, контрфорсам и узким окнам красоту, не зависящую от каких бы то ни было украшений.

Мы осмотрели церковь Св. Марии Магдалины, затем Св. Кристофера, затем Св. Доротеи, которая отличалась необычайной высотой: мы попытались обойти ее кругом, но обнаружили, что из двора позади нее выхода нет; судя по всему, это площадка для игр местной женской школы – вот где бы я с удовольствием пофотографировал: после русских детей, лица которых, как правило, некрасивы, а как исключение – простоваты, приятно вновь оказаться среди немцев с их тонкими чертами и большими глазами.

После Св. Доротеи мы пересекли «Кольцо» (это большая площадь с весьма живописной ратушей и прочими зданиями и статуями посредине и совершенно очаровательными старинными фронтонами вкруг нее, из которых ни один не похож на другой) и вышли к Св. Елизавете, где – с величайшим трудом – поднялись на самую высокую колокольню в Пруссии и были вознаграждены великолепным видом на город с окрестностями и на вьющийся вдали Одер.

Днем Лиддон осмотрел еще несколько церквей, но без меня, ибо я чувствовал себя недостаточно хорошо для дальнейших прогулок, а вечером мы поехали в «зимний сад», где слушали неизбежный концерт на открытом воздухе, который так любят все немцы.

Мы поднялись на колокольню Крейцкирхе, откуда виден весь Бреславль, и осмотрели строящуюся католическую церковь Св. Михаила, а вечером отбыли в Дрезден; около 10 1/2 мы были уже в «Ноtel de Saxe».

В путеводителе и на карте 3 церкви помечены как «английские», а так как две из них несомненно диссентерские, я решил не ходить ни в одну. Лиддон отправился на службу в католическую церковь, и я зашел туда на несколько минут, чтобы послушать музыку. Мы посетили несколько парков, основным принципом которых является неизменное стремление загнать людей в садики при кафе (вход туда платный); вследствие чего в публичных парках можно найти лишь редкие скамейки без спинок.

Утром посетили знаменитую картинную галерею. Мне вполне хватило двух часов осмотра; да и те лучше бы посвятить великой «Сикстинской» Мадонне. Днем мы прошлись по городу, а потом я отправился на спектакль в Королевском парке, откуда возвращаться домой пришлось пешком; дорога, около мили длиной, частично шла полями, и я, конечно, сбился с пути. Спектакль (если не считать вполне банальной актерской игры) показался мне весьма примечательным. Я вошел во время второй пьесы и прежде всего обратил внимание на то, что публика не подумала аплодировать, когда занавес пошел вниз; оркестр не заполнил музыкой этой леденящей тишины: оркестранты сидели, сложа руки, и лишь изредка поправляли лампы, весьма удобно размещенные возле пюпитров. Когда же они все-таки заиграли, что произошло после того, как ужасная тишина, наступившая после окончания пьесы, продолжалась 5 или 10 минут, я подумал: уж лучше бы они занимались своими лампами – такой унылой музыки я в жизни своей не слышал, ни в театре, ни вне его стен. Вечер закончился «Фонтаном чудес», ради которого весь зал и сцена погрузились во тьму (Вопрос: «А карманщики в Дрездене имеются?»), после чего мы увидели расположенные кр?гом водные струи с фонтаном посредине, озаренные переливчатым светом, что было весьма изящно, хотя тот же эффект можно создать с помощью волшебного фонаря и «хроматропов»; наконец фонтан посредине опал, а вместо него один за другим возникли Апполон, Время и группа других фигур с еще одним фонтаном, поменьше. Каждая из этих сцен медленно, словно под воздействием механизма, вращающего на кухне гигантский вертел, совершала один круг; это, верно, и было главным украшением всего вечера: по крайней мере, оно вызвало у терпеливой, чтобы не сказать инертной, публики крайний восторг, которого она не выказывала раньше, – аплодисменты были почти такими же, какими английские зрители награждают один монолог.

Мы еще раз зашли второпях в картинную галерею, чтобы посмотреть знаменитую «La Notte»[38] Корреджо (24), о которой я не могу сказать ничего, что укрепило бы мою репутацию критика, и днем проследовали в Лейпциг, куда прибыли как раз во-время, чтобы успеть вечером прогуляться, обойдя старый город парками, густо усаженными деревьями. Мы остановились в «Ноtel de Prussie».

Времени оставалось лишь на то, чтобы прогуляться по городу, внешне ничем не примечательному, и подняться на замковую башню, с которой «смотритель» показал нам различные пункты, прославившиеся происходившими там битвами, и в особенности здание, где было великое богословское сражение между Лютером и Экком.

Затем мы проследовали в Гиссен и остановились на ночь в «Rappe Hotel», заказав любезному официанту, говорившему по-английски, ранний завтрак на завтра. «Кофе! – восторженно вскричал он, точно в головы нам вдруг пришла совершенно оригинальная мысль. – Да, кофе – чудесно! И яйца. С яйцами ветчину?» – «Если можно, подрумяньте ее». – «То есть, сварить?» – спросил официант с недоуменной улыбкой. «Нет, не варите, а подрумяньте», – пояснил я. Официант отмахнулся от моей поправки, которая, на его взгляд, не заслуживала внимания. «Да, да, ветчина», – повторил он, возвращаясь к своей излюбленной теме. «Да, ветчина, – согласился я, – но в каком виде?» – «Да, да, в каком виде», – повторил он небрежно, с видом человека, который соглашается на что-то скорее по доброте сердечной, чем от сознания правильности своего поступка.

В полдень мы достигли Эмса, проехав без всяких происшествий по очень интересным местам – долины, которые вились в разных направлениях меж гор, до самых вершин одетых лесами, и белые деревеньки, ютившиеся во всевозможных укромных уголках. Деревья были настолько низкорослые, настолько одноцветные и шли так густо, что дальние горы казались покрытыми мхом берегами.

Этот пейзаж отличала одна неповторимая особенность; старые замки выглядели так, будто их не выстроили, а они сами выросли на вершинах скалистых утесов, высившихся там и сям среди деревьев. Я никогда не видел архитектуры, которая так бы отвечала духу места. Казалось, старинные архитекторы каким-то тонким чутьем выбрали такую форму, цвет и расположение башен с их заостренными шпилями, такие неброские оттенки светло-серого и коричневого для стен и кровель,что воздвигнутые ими здания выглядели столь же естественно на своих местах, как вереск или колокольчики. В них, словно в цветах и скалах, не ощущалось никакого иного смысла, кроме покоя и тишины.

Мы остановились в «Ноtel d’Angleterre» и провели остаток дня в прогулках по этим дивным местам – где людям нечего делать и для этого есть целый день. Здесь, несомненно, можно от души насладиться безделием.

Вечером мы отправились на концерт и обнаружили, что в соседней комнате шла игра («красное и черное» и проч.), зрелище очень интересное для неискушенных. Лица игроков почти ничего не выражали, даже когда они проигрывали большие суммы; лишь изредка мелькало какое-то чувство, тем более сильное, что его подавляли. Женщины представляли собой еще более интересное, а потому и более грустное зрелище, чем мужчины: поглощенные игрой, старые и совсем молодые, они выглядели, как безвольные существа, загипнотизированные взглядом хищника.

Мы покинули Эмс, где хотелось бы задержаться подольше, около 10 утра, сев на пароход, идущий вверх по Рейну до Бингена. День выдался великолепный, и хотя мы купили места на корме (считающиеся самыми роскошными согласно теории, которую я никогда не мог до конца понять), все время плавания (4 или 5 часов) я провел на носу, глядя на пейзажи, разворачивающиеся передо мной по мере того, как мы плыли по реке, петлявшей меж холмами. Конечно, зрелище это было весьма однообразным, чтобы не сказать монотонным: одна за другой вставали передо мной покрытые редкими виноградниками, а не то низкорослыми деревьями, горы с заостренными вершинами, у подножия которых ютились там и сям деревеньки или лепился к скале замок диковинного вида, чаще всего подсказанного формой самой скалы (парижские лавочники назвали бы эту архитектуру «extraordinaire, force»[39], однако оторваться от этого зрелища я не мог.

В Бингеме мы остановились в «Ноtel Victoria», а рано утром выехали в Париж (последний отрезок нашего путешествия), куда прибыли лишь около 10 вечера.

Я пошел в церковь мистера Арчера Гёрни и прослушал эксцентричную, но весьма интересную проповедь. По дороге туда я встретил Троли из Уэдхема и договорился отправиться с ним днем на прогулку в Булонский лес; мы прошли парком Тюильри и Елисейскими полями, получив таким образом неплохое представление о том, какими красотами в виде парков, садов, фонтанов и проч. располагает этот прекрасный город.

Увидев все это, я больше не удивляюсь тому, что парижане называют Лондон «triste»[40].

Вечером мы все 3 пообедали в «Diner Europeen», а затем пошли в церковь мистера Гёрни.

Весь день мы провели на Выставке, где я не видел почти ничего, кроме картин: такое большое собрание, в котором почти нет посредственных полотен или скульптур – редкое для современного искусства наслаждение. Описать их я и не пытаюсь – это невозможно; отмечу лишь имя Карони (25) из Флоренции, чьи работы поразили меня своей красотой: это «L’Amour vaionqueur de la Force»[41] (Ребенок, играющий со львом), «Esclave au marche»[42] и «Офелия» – все в мраморе. Офелию он изобразил в сцене безумия, когда она разбрасывает кругом цветы. Французских картин было, разумеется, больше, но они были также (и тут уж не скажешь «разумеется») и лучше других. Наши художники, видно, прямо-таки старались перещеголять друг друга, посылая второсортные картины. В небольшой коллекции американских картин есть несколько совершенно прелестных.

Торли и я пошли в «Тheatre Vaudeville»[43] на «La Famille Benоiton»[44] (26); играли великолепно, все до единой роли были хорошо и тщательно отработаны. Фанфана играла очень хорошенькая девочка (в программке стояло: «мадемуазель Камилль»), которой было никак не больше 6 лет.

Очень пестрый день. Я встретил Чэндлера и Пейджа (27) и бродил по городу сперва вместе с ними, а потом один, покупая при этом фотографии, пока не понял, что идти на Выставку уже поздно. Пообедали вместе с Лиддоном в том же месте, а затем отправились на Елисейские поля, где слушали военную музыку на открытом воздухе.

Так как отель «Лувр» слишком велик, чтобы быть уютным, мы с Пейджем осмотрели несколько других, кончив тем, который рекомендовала нам миссис Хант: это «Hotel des Deux Mondes», показавшийся нам лучше других, – и сняли там комнаты. Днем я еще раз отправился на Выставку, а к обеду вернулся в свой новый отель, столовая которого превращается в ресторан, и притом очень хороший.

Покупки, потом опять Выставка. Гуляя по ее территории, мы прошли мимо павильона, в котором раздавалась китайская музыка; заплатив полфранка, мы вошли и стали слушать – несомненно, стоило заплатить полфранка за то, чтобы послушать ее вблизи; правда, с улицы, как оказалось, слушать было приятнее, ибо это музыка того сорта, которую, раз услышав, не захочешь больше слышать никогда... Мы возместили этот опыт вечерним посещение «Opera Comique»[45], где давали «Миньон» (28) – прелестное зрелище, очаровательная музыка и исполнение; героиня, которую играла мадемуазель Галли-Мари, весьма способствовала украшению спектакля во всех отношениях.

Гуляли по городу, делали покупки; вечером я поехал в монастырь Св. Фомы на Rue de Sevres, чтобы попытку раздобыть бальзам от невралгии тройничного нерва, изготовляемый тамошними монахинями. Я беседовал с двумя сестрами, и старшая, обладавшая, по-видимому бoльшим весом, заверила меня, говоря по-французски так быстро, что многое осталось мне непонятным, что они никогда не продают бальзам, а лишь раздают собственным беднякам. Услышав столь исчерпывающую классификацию «способов распределения притираний», я было в отчаянии отказался от своего намерения – однако заметил признаки того, что практикуется и другой метод, и после долгих околичностей сказал: «Значит, продать бальзам вы мне не можете, но можете дать немного, разрешив в то же время оставить кое-что для ваших бедняков?» – «Qui. Certainment!»[46] – с готовностью ответила она, и сделка, слегка завуалированная таким способом, была наконец заключена.

В 7 вечера я покинул «Ноtel des Deux Mondes» и выехал в Кале, куда мы прибыли около 2 часов дня после мирного и навевающего сон пути. Плавание было на удивление спокойным, небо безоблачным и ясным; луна сияла во всем своем великолепии, словно стремясь возместить время, потерянное в течение случившегося за четыре часа до того затмения; бoльшую часть путешествия я провел на носу, то болтая с впередсмотрящим, то следя – в этот последний час моего первого путешествия в чужие края – за огнями Дувра, медленно ширившимися на горизонте; казалось, будто наш милый остров раскрывает свои объятья возвращающимся домой детям, пока, наконец, огни не засияли ярко и смело с двух маяков на скале, пока то, что долгое время оставалось лишь мерцающей, словно отражение Млечного пути, полосой на темной воде, не выступило вперед в виде освещенных домов на берегу, а зыбкая белая линия за ними, поначалу казавшаяся туманом, ползущим вдоль горизонта, не превратилась наконец в сером предутреннем сумраке в белые скалы милой Англии.

[1] Эта фраза отсутствует в издании МакДермотта; дополнена по рукописи.

[2] Нет! (фр.)

[3] Ратушу.

[4] Княгиня фон Лигниц. – Примеч. автора.

[5] Рыба (греч.)

[6] Он не говорит по-английски, он не говорит по-немецки (нем.)

[7] Год 66 (лат.)

[8] Здрасьте! (англ.)

[9] В оригинале по-русски.

[10] В оригинале по-русски.

[11] В оригинале Admiralty Platz (Площадь); последнее слово написано по-русски.

[12] В оригинале по-русски.

[13] В оригинале русские слова отмечены курсивом и записаны английскими буквами.

[14] Посредник, агент (фр.)

[15] В оригинале «the Smernovaya» (имеется в виду «Смирновская»).

[16] Пропуск в рукописи.

[17] В оригинале ошибка: правильно – Сорокина

[18] Исправлено по рукописи – в издании МакДермотта стоит: white, надо: whole.

[19] В издании МакДермотта допущена ошибка: вместо Tver напечатано Toer.

[20] «Святой памяти Александра I, который восстановил из пепла сей древний град, преданный огню во время войны с французами 1812 года и украсил его многими памятниками своими отеческими заботами». В издании МакДермотта допущены две ошибки в латинской надписи: напечатано Cine Ribus, надо Cineribus; напечатано MDCXII, надо MDCCCXII.

[21] В оригинале здесь и далее Troitsa; имеется в виду Троице-Сергиева лавра.

[22] Отмеченные курсивом слова отсутствуют в издании МакДермотта; дополнены по рукописи.

[23] В оригинале Ribinov.

[24] Так называемое Малое водосвятие.

[25] В оригинале счет написан по-русски (вероятно, списан с поданного им счета), а рядом по-английски обозначено приблизительное произношение.

[26] В оригинале пропуск; МакДермотт вписывает «Страстной», однако в дневнике Лиддона находим: Новодевичий.

[27] Конец первой тетради Кэрролла и начало второй.

[28] В оригинале по русски «за труди» и пояснение for service.

[29] В оригинале: prelodka.

[30] Пропуск в рукописи восполняется по дневнику Лиддона: аббат Бессан.

[31] Р.М. Хант, член жюри Международной выставки 1867 года – студия Б8, 51 Вест, 10 улица, Нью Йорк.

[32] В оригинале: sorok.

[33] Русская школа (фр.)

[34] В оригинале: Вепавенецъ.

[35] Фотопортрет размером 3,5 на 2,5 дюйма, наклеенный на паспарту (фр.)

[36] Спасо-Преображенский собор.

[37] В оригинале название и адрес фотоателье по-русски: очевидно, переписаны с карточки.

[38] «(Святая) ночь» (итал.). Так часто называют картину Корреджо «Рождество Христово».

[39] Необычайной, нарочитой (фр.)

[40] Печальным (фр.)

[41] Любовь побеждает Силу (фр.)

[42] Невольник на рынке (фр.)

[43] Театр водевиля (фр.)

[44] Семью Бенуатон (фр.)

[45] Комической оперы (фр.)

[46] Да. Разумеется! (фр.)

Льюис Кэррол

Дневник путешествия в Россию в 1867 году

Перевод Н. Демуровой