Ле Руа Ладюри Э. Монтаию, окситанская деревня (1294-1324). Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2001.

Э. Ле Руа Ладюри "История климата с 1000 года" (фрагменты)

(Пер. с фр. Л.: Гидрометеоиздат, 1971)

ГЛАВА I ЗАДАЧИ ИССЛЕДОВАНИЯ

Климат является функцией времени: он изменяется, подвержен колебаниям, является объектом истории. Если справедливо, что “представление о климате создается обобщающим описанием метеорологических условий за ряд лет” [355, стр. 282], то следует добавить, что описания подобного рода за один период времени никогда точно не повторяют описания за другой период. Даже средние, рассчитанные по данным за сто лет, то есть по наиболее длинным рядам, не дают точного представления о климате той или иной местности [385]. Это хорошо знают метеорологи, географы, гляциологи, геологи и палинологи (например, [268; 292; 237; 238; 126; 158; 106]), поскольку они ежедневно сталкиваются с этим в своих исследованиях. Тем не менее для историков – людей Времени, людей непосредственно заинтересованных, – историография климата как особая отрасль научных исследований еще должна быть создана. Первые попытки, предпринимавшиеся в этом направлении, часто заканчивались неудачей. В чем же несостоятельность таких попыток? Откуда неудачи?

Прежде всего они связаны с некой общей идейной направленностью, свойственной всем первым историкам климата: они не изучали изменяющийся климат прежде всего и сам по себе, а стремились объяснять историю человечества условиями климата. Элсуорт Хантингтон [190, стр. 378-379], например, и не старался изучать колебания климата Азии без предвзятого мнения: он пытался по ним составить представление о миграциях монголов. Ле Дануа [223] со своей стороны, изучая климат океанов, в первую очередь интересовался изменением мест обитания рыбы и перемещением рыбных промыслов. Он интересовался также колебаниями женской моды в Париже, считая, что они являются реакцией на изменение состояния неба, дожди и холод.

Наконец Игнасио Олагуэ “объясняет” историю некоторых средиземноморских стран колебаниями осадков [283; 284; 285]. Можно было бы привести много других примеров антропоцентрического метода, порой наивного и часто бесплодного, но ограничимся одним.

[12]

В 1955 г. шведский историк Густав Уттерстрем опубликовал большую, интересную и содержащую хорошую информацию работу “Проблемы колебаний климата и народонаселения в раннем периоде новой истории” [367]. В его статье собраны почти все данные о роли климата в средневековой и новой истории, какие только было возможно собрать. Эта статья – одна из вершин, достигнутых с помощью традиционной методики, я поэтому, прежде чем приступить к изложению других методов, будет не бесполезно дать ее анализ.

Автор статьи пытается доказать, что существовали вековые периоды ухудшения климатических условий, воздействие которых на экономику Европы было губительным. Он показывает это преимущественно на данных XIV и XV вв., а также на данных XVII в.

Предполагается, что якобы в XIV и XV вв. имело место общее похолодание. Густав Уттерстрём подтверждает это многочисленными, хотя и довольно разнородными фактами.

Первое указание: между 1300 и 1350 гг. культура зерновых ycтyпает ведущее место в экономике Исландии рыболовству. Однако, могут сказать, что такой ход событий можно интерпретировать как с климатологических, так и с экономических позиций. Но именно приведенные в подтверждение хронологические данные о ледниках² свидетельствуют в пользу климатологической интерпретации: наступание ледников, начавшееся “после 1200 г.”, происходило в Исландии в XIV и XV вв., “продолжалось” в XVI в. и достигло максимума в XVII и XVIII вв. Наступание ледников можно было бы также подтвердить и датировать по данным о гибели норманнских поселений в Гренландии в XIV в. Гибель эта явилась, результатом сложного воздействия климата, поскольку норманны оказались жертвами как самого наступания материкового ледника, так и непредвиденных последствий этого наступания – массового нашествия эскимосов, перемещавшихся вслед за тюленями и айсбергами на юг.

Другое свидетельство: упадок виноградарства в Англии в XIV в., наступивший после расцвета в XIII в. Он явился, вероятно, также следствием резких изменений климатических условий, а не только лишь, как это считалось, показателем перемен в экономике. А разве расцвет английского виноградарства в XII и XIII столетиях не позволил смело утверждать, что лето в Англии в XII и XIII вв. было теплее, чем теперь? Правда, в Германии после 1300-1350 гг. упадка виноградарства в таких же масштабов не наблюдалось, но стало как бы обычным, что в XIV и XV вв., за исключением нескольких коротких периодов, годы “хорошего вина” были только “эпизодическими”. И это новый показатель общего ухудшения климатических условий.

Конец XV (после 1460 г.) и первая половина XVI столетия характеризовались, по мнению скандинавскою историка, гораздо более мягким климатом, чем предыдущий период. Затем около 60-х годов XVI в. начался новый период похолоданий и бедствий,

[13]

захвативший и XVII столетие. Доказательства? Урожайность зерновых в Швеции между 1554 и 1640 гг., но мнению Уттерстрема, “уменьшалась”. По правде говоря, хотелось бы знать, как были измерены колебания “урожая зерновых” в Швеции в XVI и XVII вв. Но не будем настаивать. Отметим, что на юго-западе Балтики и на Темзе, которые между 1460 и 1550 гг. не замерзали, во второй половине XVI и в первой половине XVII столетия снова стали наблюдаться очень суровые зимы. В Англии в начале XVI столетия вишневое дерево распространяется на север, но в годы царствования Елизаветы снова господствует “более прохладная” погода. Наконец, к концу XVI и началу XVII столетия опять наступают ледники. Это “малое оледенение” (little ice age), “наиболее значительное в послеледниковую эпоху”, было приурочено в Альпах и Исландии к середине XVII в. Заметное отступание после многих перипетий дало о себе знать примерно с 1890 г.

В поддержку своей точки зрения автор статьи указывает еще годы катастроф, которые изведала скандинавская экономика в XVII столетии: 1596-1603, 1630 и ближайшие к нему, 1649-1652, 1675-1677 и 1690.

Увеличение ввоза прибалтийского зерна в Средиземноморье, начавшееся с 90-х годов XVI в., сокращение населения в Испании в XVII в. также преподносятся Густавом Уттерстрёмом как явные показатели резких изменений климата. Уменьшение поголовья овец в Испании после 1560 г. и особенно после 1600 г. служит аналогичным показателем.

Короче говоря, по мнению автора статьи, у “кризиса XVII столетия”, имевшего столь большое значение, была климатическая первопричина, и напрасно желание объяснять его исключительно экономикой и социальным состоянием европейского общества того времени.

Некоторые из большого количества фактов, представленных автором, по-видимому, заслуживают критики. Прежде всего, многие из них a priori не являются климатическими (упадок виноградарства или уменьшение поголовья овец, расширение районов произрастания зерновых или вишневого дерева и тем более изменение торговых операций с зерном). При современном уровне знаний эти факты можно объяснить также, если исходить из чисто экономических соображений. Зато, когда автор перечисляет годы, характеризовавшиеся суровыми климатическими условиями и сельскохозяйственными трудностями, встречавшимися в XIV и XVII вв., он ставит нас лицом к лицу с данными, которые являются метеорологическими. Однако ему следовало бы статистически строго доказать, что эти ужасные годы явились результатом метеорологических условий, более или менее сходных. Признав это, следовало бы показать, что на протяжении рассматриваемого периода времени такие годы повторяются достаточно часто, в то время как в предшествующий или последующий отрезки времени они почти отсутствуют или во всяком случае повторяются значительно

[14]

реже. Пока значительная разница между двумя периодами не доказана, следует что "тяжелые" годы не образуют длинных рядов и относятся к числу кратковременных метеорологических флуктуации. Тогда, с точки зрения правильной методологии, имеет ли автор право приводить их, как он это делает, в своей работе, цель которой – выявление длительных флуктуации, известных в климатологии под названием вековых волн? Представим себе историка или экономиста, претендующего на то, чтобы доказать стойкое и длительное повышение цен на основании лишь нескольких выдающихся циклических точек на кривой, которую он хочет интерпретировать, и в то же время пренебрегающего общим видом этой кривой, не обращающего на него внимания. Законно ли с его стороны заносить в досье, предназначенное для записи тенденций большой длительности, подробности, относящиеся лишь к кратковременной конъюнктуре? В силу тех же рассуждений, пока нет более полной информации, будем считать, что по данным о нескольких весьма холодных зимах XV в. еще нельзя судить о XV в. как о “холодном”.

Среди собранных Уттерстрёмом данных наиболее ярко отражают длительную климатическую тенденцию с ее вековыми пульсациями факты, относящиеся к деятельности ледников. Но хронология этих пульсаций слишком неясна, их размах и значение для человека определены слишком ненадежно; так допустимо ли, основываясь на таких данных, делать уверенные выводы, подобные тем, которые предлагает нам автор? Что подумали бы об историке, который экономическое развитие Европы начиная с 1850 г. стал бы объяснять отступанием ледников, безусловно установленным для Альп и в той или иной степени – для других горных районов? Разве это было бы менее оправданным, чем попытка Уттерстрёма установить тесную связь между продвижением ледников и экономическими кризисами в Европе в XIV, XV и XVII столетиях?

Однако антропоцентризм – не единственный элемент, который можно критиковать в попытках исторической интерпретации, расцветающих пышным цветом вокруг проблемы климата. Дело еще в том, что другие исследователи – историки или неисторики –были одержимы демоном цикломании. Пионер американской ден-дрохронологии Дуглас потратил годы, чтобы с помощью невообразимых статистических ухищрений обнаружить в годичных древесных кольцах отражение десятилетнего цикла солнечных пятен [96]. Отец и сын Жевоны, Генри Мур проделывали то же, используя сведения о ценах на кукурузу, ходе безработицы и ценах на свинину в Чикаго³. Под влиянием их работ находился даже Беверидж. Брюкнер заставил колебаться с периодом 35 лет показания термометра, даты сбора винограда и положение ледниковых языков [52}. Что же касается “астроклиматических” циклов продолжительностью сорок тысяч лет, предложенных Миланковичем, то эта концепция все еще продолжает оказывать разруши-

[15]

тельное действие [196]. Эти умозрительные построения иногда находят выход в виде совершенно неправдоподобных прогнозов: охотники за циклами без колебаний, используя обнаруженную периодичность, экстраполируют что угодно, вплоть до уровня воды в Сене в 2000 г. [137].

Таким образом, можно сказать, что подобные исследования имеют такое же отношение к настоящей истории климата, какое философский камень имеет к кислороду. Тем не менее ими занимались поколения исследователей. И вот в настоящее время они оказались пораженными бесплодием. Не отрицая абсолютно теоретическую возможность существования регулярной периодичности, климатологи перестали верить в циклические явления с постоянным периодом действия и в “вечное повторение” климата. Их гораздо больше интересует то, что определяется словом “флуктуации”, т.е. колебания, физическая реальность которых неоспорима, но период изменчив.

Серьезные историки не дожидались этого приговора научной метеорологии. Сталкиваясь с рискованными построениями романтиков-климатологов, они только пожимали плечами. “Я остерегаюсь климатологических объяснений”, – говорит один историк-экономист (П. Жонен), повторяя как эхо общее мнение своей корпорации. Опасение оправданное, поскольку каждому из таких объяснений легко противопоставить объяснение, равноценное и вразумительное, сделанное с позиций чисто экономических и социологических. Так, демографические особенности, финансы, ограниченность средств существования, низкая производительность позволяют объяснить “кризис”, проявлявшийся в некоторых областях в XVII столетии. В конечном счете экономических причин и капризов вкуса часто бывает достаточно, чтобы обосновать изменения в рыболовстве, и с еще большей убедительностью – изменения в женской моде.

Если обратиться к Средиземноморью, то относительный упадок Испании связан отнюдь не с понижением влажности воздуха, а с социальной структурой, с тоталитарной религией, с денежными реформами в эпоху Возрождения и барокко, с неприспособленностью финансовой системы к капитализму, с географией, не удовлетворяющей требованиям новой экономики. Что касается катастроф в XIV и XV вв., то наряду с другими факторами эпидемии бубонной и легочной чумы были гораздо более действенными причинами, чем гипотетическое похолодание.

Можно еще отметить, что наивный антропоцентризм первых историков климата относится к тому типу рассуждений, которые не имеют выхода из замкнутого круга. Хантингтон объясняет миграции монголов колебаниями атмосферных осадков и давления воздуха – в засушливых зонах Центральной Азии {190, стр. 378-379]. Брукс,⁴ упорно следуя по этому же пути, строит кривую хода

[16]

атмосферных осадков для Центральной Азии, основываясь на собранных данных о миграциях монголов. Первый экстраполирует от барометра к монголам. Второй (еще более незаконно) - от монголов к барометру. Двойное заблуждение.

Эти “методы”, эти “уловки” (Ф. Бродель) вызвали у многих ученых и историков совершенно обратную реакцию: соблазн легких побед и громовых опровержений. Они стали просто-напростo полностью отрицать “недавние” (исторические) изменения климата. Так, Анго [11] и Араго в XIX столетии, а ближе к нашему времени Андре Эмар [18] ссылаются на вполне основательные факты (стабильность границ растительности, границ распространения виноградников и т.д.), когда отрицают возможность флуктуации климата со времени античной эпохи. Они ограничиваются тем, что неуклонно противопоставляют бурному трансформизму авторов измышления о климате [190]⁵ свою позицию неизменности. Критика такого типа, выходя за пределы своих целей, компрометирует саму возможность создания истории климата.

Тем не менее создание истории климата целесообразно, но, разумеется, при условии полного преодоления (как и в географии климатов [292, стр. 29-37]) антропоцентрических предубеждений. При условии также, что реальность не будет ограничена заранее выбранными рамками одного цикла, что особенно важно, также при условии, что основные ряды будут создаваться на основе лишь строго климатических фактов Отдельная миграция, один случай голода или перечень таких случаев (и тем более кривая цен на сельскохозяйственные продукты) не являются и не могут считаться строго климатическими фактами. Миграция отвечает исключительно сложным человеческим побуждениям и движущим силам. Голод возникает, когда создаются тяжелые условия для произрастания зерновых, и климатически дешифрировать такие условия никогда нельзя a priori, поскольку речь может идти о граде, морозе, дожде, тумане, вредителях, выгорании посевов, засухе, о метеорологических событиях, иногда очень кратковременных и незначительных в климатическом смысле.

Зато, изучая старинные метеорологические наблюдения, можно обнаружить ценные документы: прежде всего такие, как купеческие счетные книги, и вообще все тексты, не дающие количественные оценки характера погоды того или другою года, отдельных дней, недель, месяцев или сезонов, а указывающие даты сбора урожаев, а также тексты, содержащие описание ледников, и их изображения. Все эти документы, предварительно критически просмотренные и количественно обработанные, могут служить для историка климата источником и материалом de corpus при условии, само собой разумеется, что будет воссоздана история именно конкретных метеорологических элементов температуры и осадков, а когда это возможно, ветра и давления, инсоляции и облачности.

[17]

Лишь при таком условии можно будет перейти от истории климата, построенной на воображении, к научной истории, как некогда был сделан переход от алхимии к химии.

Могут возразить, что этот вид исследования, категории документов и методы сами по себе не относятся непосредственно к истории человечества, а представляют интерес для некой истории физической, истории природных условий. Не рискует ли историк, настойчиво пытающийся применять указанные методы, изменить той миссии, которую ему предначертал Марк Блох: “За впечатляющими штрихами пейзажа, за самыми с виду бесстрастными сочинениями... историк хочет в первую очередь видеть людей. Тот, кому это не удастся, будет в лучшем случае лишь показывать свою эрудицию. Хороший историк похож на людоеда из легенды. Если он чует запах человеческого мяса, он знает, что это по его части” [32].

Хорошо сказано. Но не буду отрицать, что эта мысль (при всем моем огромном уважении к Марку Блоху) всегда казалась мне слишком ограниченной, не соответствующей истинно научному мышлению. Разве время не опередило греческих философов и физиков, утверждавших, что человек – “центр вселенной” и “мера всех вещей”? Ведь после досократовского периода и Птоломея появились революционные идеи Коперника!

Говоря более точно, – если принять слова о “людоеде” и “свежем мясе” в буквальном смысле, – не означает ли это, что профессионала историка не заинтересует целая категория документов, содержащих последовательные ряды или качественные оценки, как то: старинные метеорологические наблюдения, фенологические и гляциологические тексты, суждения о климатических событиях и т.д. На худой конец, историографы, изучающие только человеческое общество, могли бы принять во внимание эти документы, но никак не для того, чтобы вскрыть присущее им климатологическое содержание, а лишь для того, чтобы с их помощью уточнить ту или иную деталь истории человечества, обычно совершенно незначительную, имеющую лишь местный или частный характер (например, какую-нибудь подробность из историй термометра в определенную эпоху или развитие способов сбора винограда в таком-то винограднике).

Действительно, первое, что можно отметить и что преобладало в приемах историков до настоящего времени, – это их равнодушие к истории климата. Почти все они проявляют свою несостоятельность в использовании старинных рядов климатологических документов.

Эта незаинтересованность имела серьезные последствия. В самом деле, если даже документы, о которых идет речь, и не интересуют по сути дела историю человечества, единственно, по мнению Марка Блоха, заслуживающую внимания, то их исследова-

[18]

ние, анализ и использование являются именно тем, что относится, в строгом смысле слова, к профессии историка и только к ней. Пока квалифицированный специалист не примется за выполнение своих обязанностей, документ, заброшенный всеми, остается не использованным. Хуже всего (и так бывает часто), документ теряется: сколько осталось от большого числа рукописных сводок метеорологических наблюдений XVIII столетия, упомянутых Анго в 1895 г. [12]?

Разумеется, “худшее не всегда верно”. При отсутствии профессионалов на сцене появляются неквалифицированные люди. Хорошо еще (и это, пожалуй, предпочтительное решение) если сами метеорологи собирают старинные тексгы. И так как эти исследователи⁶ не палеографы (кто мог бы их в этом упрекнуть?), то они вынуждены использовать главным образом старинные компиляции о ненастьях, например, компиляцию Вандерлиндена [369]. Однако роковым образом графики, построенные различными авторами на основе таких данных, поразительно сходны друг с другом. Такое совпадение не свидетельсгвует о корреляции, а просто является результатом пользования неким идентичным источником⁷. Такая ситуация существует до гех пор, пока какой-нибудь молодой историк не обнаружит новых данных (вроде Джона Титова [361], который открыл в архивах английских епархий сразу сотни новых текстов о метеорологических условиях XVIII в.).

И это лучший из возможных случаев, когда работа более или менее образованных дилетантов позволяет ожидать вмешательства судьбы в лице квалифицированного историка.

Однако в большинстве случаев так не происходит, и непричастность историков к метеорологии остается непоправимым фактом. Разве это случайность, что историческая фенология почти не продвинулась вперед после Анго [11]? Что после Мужена [266б-е], Рихтера [312; 313; 314; 315] и Алликса [9] обнаружено совсем мало старинных и значительных по содержанию текстов об альпийских ледниках? Что после работ Рену⁸ ни один метеорологический ряд XVIII в. не был восстановлен во Франции. Нет, в данном случае нет никакой случайности. В вопросе о колебаниях климата, как-никак весьма увлекательном, наука после работ пионеров и талантливых любителей застыла и топталась на месте, так как специалисты, которые могли бы продвинуть исследования вперед, то есть специалисты по средневековой и современной истории, уклонились от этого. Они интересовались лишь историей человечества, а изучать явления природы казалось им недостойным призвания людей, занимающихся гуманитарными науками.

Из опасения, что целая область в исторической науке, пригодная для исследования, останется неразработанной, следует все же если не оспаривать, то по крайней мере нюансировать и допошить мысль Марка Блоха. Превратить историка только в специалиста по вопросам гуманитарных наук это означает искалечить его.

[19]

Историк – это человек, изучающий время и архивы, человек, для которого ничто из того, что является документальным и в то же время датированным, не может быть чуждым. Возможно, что это чаще всего и будет составлять основу деятельности этого привлекательного “людоеда”, этого антропофага, о котором говорил Блох. Но в некоторых случаях он способен также заинтересоваться и самой Природой. С помощью своих неизменных методов изучения архивов он может наглядно представить отдельно взятую эпоху в ее развитии и обнаружить, например, ритмы или недавние флуктуации климата.

Другими словами, по аналогии с физической географией и географией человечества, морфологией и географией, можно говорить и о физической истории и истории человечества, рассматривающих период времени, именуемый историческим и хорошо освещенный письменными свидетельствами. Или о геоистории (то есть об истории в более ограниченном смысле, чем смысл, который придает этому определению Фернан Бродель [44]).

Короче говоря, речь идет о двух областях науки неодинакового значения, но использующих одни и те же методы, причем обе эти области науки имеют отношение к профессии историка с ее традиционными законами (строгое отношение к используемым документам) и с ее новым подходом к делу (количественные разработки).

Перед историей климата, самостоятельной областью исследований по своим задачам, хотя и близкой к истории человека по методам, возникают различные проблемы “границ”.

Прежде всего, это границы с другими отраслями знаний, каждая из которых в отдельности и для своих целей до настоящего времени занималась исследованием современной эволюции климата. Это касается метеорологии, географии и геоморфологии, геологии, палинологии, дендрохронологии, археологии, гляциологии, физики С-14 и т.д.

С первого взгляда молодой историк климата может извлечь все, что его интересует, из этих исследований – более старых, чем его собственные, и уже в общем оформленных в виде ряда сложившихся доктрин и результатов. И вот он обращается к ним, чтобы определить общие контуры своего исследования; он стремится также получить из них основные сведения о колебаниях климата и климатологическую интерпретацию этих колебаний.

Впрочем, “стремление получить информацию” практикуется уже давно. Так, лишь благодаря наблюдениям за современными моренами, проведенными гляциологами и геоморфологами [202; 258], удалось правильно интерпретировать старинные тексты о ледниках, обнаруженные местными историками, учеными или департаментскими архивариусами, например [233]. Фенологические ряды и ряды дат сбора винограда также лишь благодаря сопоставлению

[20]

с систематическими наблюдениями метеорологов приобрели подлинно научное значение [11; 143].

Однако историк обращается к другим отраслям знания не только для того, чтобы брать, но и для того, чтобы отдавать. И он не будет долго оставаться с пустыми руками, выпрашивая или подбирая в других областях знания необходимые ему исходные данные. В свою очередь поставщиком незаменимой информации для отраслей науки, находящихся за пределами его областей знания, он становится, только получив первые результаты при исследовании документов. Он обеспечт эти отрасли науки, имеющие отношение к вопросам эволюции климата, тем, в чем они более всего нуждаются: хронологическими данными высокого качества, точными датами. Так, исследование состава морен Шамони или Тироля и датирование их по С-14 показывают гляциологам, что между 1550 и 1760 гг., а если говорить точнее, между 1600 и 1710 гг., имело место мощное наступанпе ледников [258; 77]. Однако именно извлеченные из архивов тексты подтверждают это наступание и датируют его более точно, чем любой радиоуглеродный метод, всегда дающий погрешность порядка одного столетия. В самом деле, эти тексты показывают ([97, стр. 214-216] и гл. IV), с одной стороны, что в XVII в. ледники постоянно росли, а с другой, что на фоне этого роста можно выделить максимумы оледенения в 1600-1601, 1643-1644, 1679-1680 гг.

Другой знаменательный факт. Когда метеорологи, геологи, биологи захотели получить сведения о климате XI и XVI вв., то они пригласили на свое собрание добрый десяток специалистов по истории сельского хозяйства и экономики II, по существу, доверили им составление рядов. Потому что у этих историков были с собой непрерывные, количественные, однородные ряды ежегодных данных, столь нужные метеорологам ([301; 91], а также стр. 192).

Взаимоотношения между историей климата и другими дисциплинами климатологического направления нельзя. следовательно, представить себе без взаимного обмена, без непрерывного потока информации в обоих направлениях. Отсюда следует и двойственный характер настоящей работы: с одной стороны, неизбежное изложение (вследствие изолированности в настоящее время различных специальностей) результатов, уже полученных в других отраслях знания, с другой – представление истории климата с точки зрения историка.

Остается еще указать другую границу и другой тип взаимоотношений, объединяющий историю климата с историей человека. История климата, уже располагая своими собственными методами и начальными результатами (откуда, как мы говорили, следует изгонять всяческий антропоцентризм), может естественно сливаться с историей человечества. После такого слияния можно было бы говорить о втором этапе исследования, когда климат

[21]

не рассматривался бы лишь сам по себе, а изучался бы как “нечто для нас”, как элемент экологии человека. История климата превратилась бы тогда в историческую экологию. Ее интересовали бы вопросы вроде следующих: воздействовали ли колебания климата – или, выражаясь более скромно, кратковременные метеорологические колебания – на условия жизни человека в широком смысле этого слова? Сказались ли они, например, на сборах урожая (и тем самым на экономике)? Воздействовали ли они на эпидемии и заболевания (и тем самым на демографические показатели)?

Но я повторяю: речь идет лишь о второй стадии историко-климатических исследований и ни в коей мере о стадии, необходимой a priori. В данной книге я не претендую, да и просто не имею возможности надлежащим образом проследить все последовательные этапы исследований. Я буду заниматься главным образом проблемами первого стратегического этапа, которым столь долго пренебрегали, обязательного этапа, ведущего (для периода, предшествующего точным наблюдениям)⁹ к созданию чистой истории климата, свободной от всяких антропоцентрических допущений и предвзятых мнений. Лишь стороной я затрону (не претендуя на окончательное решение) проблемы второго этапа, который, возможно, приведет к созданию исторической экологии, истории воздействия климата на человечество.

[22]

ГЛАВА II ЛЕСА И ВИНОГРАДНИКИ

Дометеорологический период, предшествующий периоду точных наблюдений, совпадает с периодом последнего расцвета старинных общин (до 1800-1850 гг.). Тогда над общинами, объединениями преимущественно сельскохозяйственного типа, тяготела часто весьма трудная продовольственная проблема и поэтому связь между историей климата и историей человека могла на какой-то небольшой отрезок времени становиться непосредственной, чего сейчас уже не может быть.

Тем более можно сожалеть, что общины не оставили систематических сводок данных о температуре, об осадках...

Но этот пробел уже непоправим. За огсутствием таких сводок ученые-специалисты по климату, занимавшиеся изучением древних периодов, часто ограничивались сбором (без хорошо обдуманного метода) сведений о событиях, в силу различных обстоятельств поражавших воображение очевидцев (“страшные” засухи, “ужасные” морозы, “великие” зимы, дождевые “потопы”, наводнения и т.д.). Словом, документация, относящаяся к огдельным событиям, носит субъективный, неоднородный и отрывочный характер.

Одна ласточка весны не делает: одна “серия” зим с катастрофическими морозами, следующих одна за другой через несколько лет, вовсе не образует, по крайней мере a priori, “холодного периода”. Чтобы материал о таких событиях стал значимым, потребовалось бы сперва его проверить, заперфорировать, классифицировать, организовать.

К тому же гораздо более чем самими фактами, нередко мало убедительными, этот довольно примитивный характер историко-метеорологических исследований поддерживался твердой верой. Именно она толкала Хантингтона на то, чтобы объяснять падение Римской империи отклонением циклонов от их обычных путей и высушиванием почв в Средиземноморье [191, стр. 262-270]. В основе таких работ лежит уже отмечавшийся слабый и весьма спорный постулат о решающем влиянии климата на историю. <…>

[23]

<…> Вернемся теперь, после таксиномических¹ рассуждений, к собственно вековым проблемам, к задачам предварительного установления объектов, содержания и моделей исследования.

По вопросу относительно объектов, содержания и моделей исследования вековых колебаний на первых порах следует обратиться к точным научным дисциплинам, смежным с нашей областью исследования. В самом деле, вот уже примерно тридцать лет многие ученые, особенно метеорологи, но также и гляциологи и др., определяют, обследуют и изучают со всех сторон наиболее близкую к нашему времени флуктуацию климата: вековую тенденцию к потеплению, проявившуюся как в Европе, так и во всем мире. Флуктуация громадного пространственного распространения, в настоящее время хорошо известная, представляет собой конечный эпизод эволюции климата, происходящей в течение двух последних тысячелетий. Сама по себе она является историческим фактом первостепенного значения; она полностью относится к явлениям большой длительности, к области векового и даже, как это будет видно из дальнейшего, многовекового тренда. Тем самым она представляет собой хронологический интервал определенного типа, а именно вековой (в некоторых случаях – межвековой и многовековой), и является центром исследования, проводимого в этой книге. Проще говоря, она предоставлеят нам достоверную модель (аналогичную или с зеркальным отражением) предшествующих и гораздо менее известных флуктуации, которые могли иметь место в средние века и в новое время.

С учетом подобных соображений в данной книге это колебание, интересное для всякого историка климата, рассматривается достаточно подробно и делаются притом принципиальные выводы.

Современная флуктуация климата (XIX-XX вв.) явилась предметом многочисленных монографических работ. Тот или иной автор, тот или иной метеоролог, добросовестно разбирая сводки данных какой-либо одной или нескольких станций, имеющих местное значение, замечает, что зимы на протяжении века смягчились, а другие сезоны (лето) и год в целом стали теплее на несколько десятых градуса, иногда на 1°С и даже более [207; 242; 243; 234; 176; 244; 247; 117; 5].

Но стадия отдельных монографий – пройденный этап. Не может быть науки без синтеза. В 1940 г. Артур Вагнер [385] обобщил все известные и опубликованные ряды, чтобы создать тем самым возможность картографически представить потепление. В это жe время начинают появляться монографии (требующие неблагодарной, но необходимой работы, связанной с изучением местных условий) и одновременно развиваются крупные обобщения (подобные обширным исследованиям по всеобщей истории). Среди них можно указать работы Альмана [5]; Виллета [395], Педелаборда [292], Лизгарда [242], Митчелла [268], Верьярда [376], Ллибутри [237].²

[48]

Я попытаюсь в рамках настоящей книги дать краткое представление об этих обобщениях, отмечая мимоходом наиболее интересные монографии.

Впервые очень старые метеорологические ряды появились на свет в Голландии. Используя их, Лабрейн [207] установил существование потепления в зимние сезоны, продолжавшегося с 1790 г., менее четко выраженного и менее регулярного потепления в летние сезоны и, наконец, уменьшение температурного различия между зимой и летом, что свидетельствует о тенденции к ослаблению континентальности.

Английские наблюдения начиная с конца XIX в. заслуживают особого доверия, так как они проводились с использованием единого и неизменявшегося типа термометрической будки (будка Стивенсона, английская будка). Данные 29 станций (10 шотландских) свидетельствуют о повышении температур зимой с 1885 по 1940 г.

По рассчитанным средним это повышение отражается и на годовых температурах. После 1930 г. годовая темперагура продолжает повышаться. В 1925-1954 гг. повышение достигает 1,6° F по сравнению с 1901–1925 гг. Однако отныне это потепление происходит в основном за счет летних температур, а не зимних.

Аналогичное и еще более четко выраженное погепление наблюдается в Исландии (зимние температуры повысились более чем на 1,5° С с 1870 по 1940 г.). Надо отметить, что исландские наблюдения представляют большой интерес, так как по крайней мере одна крупная станция (Стиккисхольмур) совершенно свободна от влияния города, от какого-либо искусственного потопления, связанного с индустриализацией или с отоплением зданий [117].

Те же тенденции прослеживаются в северных странах, хорошо изученных Лизгардом [242, 243, особенно cтp. 153], Хесссльбергом и Биркеландом [176] и др. Возьмем, например, станцию в Копенгагене, о которой говорит Лизгард. Резульгачы наблюдений этой станции представлены в виде тридцатилетних скользящих средних, каждая из которых последовательно охватывает промежуток времени, приблизительно равный периоду, за который происходит смена одного поколения людей. Согласно этим тридцатилетним кривым, годовая температура в Копенгагене была минимальной около 1850 г. (“поколение” 1838-1867 гг.). Затем она очень медленно и почти непрерывно повышается вплоть до пашен эпохи (“поколение” 1930-1959 гг., средняя дата – 1945 г.). За время жизни трех поколений она поднялась на 1,4° С, изменившись от 7,1 до 8,5° С. За тот же период зимы в Дании совершенно определенно стали более мягкими.

Еще и “сегодня” (период 1930-1959 гг.), несмотря на легкое похолодание за последние тридцать лет, они менее холодны, чем в начале XIX в. <…>

[49]

<…> В исторических документах встретить сведения о подобных разностях, то есть отклонениях температуры на 4-5° С для периодов большой длительности, нет никаких шансов (даже если отклонения подобного масштаба в действительности и имели место, как в наше время бывает в том или ином исключительном году).

Однако можно предположить, что в историческое время существовали длительные отклонения, менее резко выраженные, чем различие между вюрмом и нашими днями (4-5° С), но все же превышающие 1°С (таково примерно максимальное отклонение, характеризующее вековую флуктуацию в XX в.).

Предыстория позволяет создать для этого явления правдоподобную модель: климатический оптимум, или Warmezeit, который палинологи и геологи называют еще атлантической, или гипситермальной фазой.

Напомним вкратце основные характеристики этой фазы, во-первых, потому, что она служит в качестве примера и модели, во-вторых, потому, что за ней непосредственно следует историческая эпоха, варварский и классический античный периоды. В сущности говоря, климатический оптимум в той же мере является введением в историю климата, в какой современная вековая флуктуация является ее завершением.

Существование Warmezeit [158, стр. 77 и cл.] отмечалось с давних пор: задолго до использования, пыльцевого анализа два ботаника – Блитт и Сернандер – установили по стратиграфии торфяных и озерных отложений существование ряда сравнительно теплых периодов (бореального, атлантического, суббореального). Слои отложений, характеризующие эти периоды, “как в сандвичах”, находились между послевюрмскими отложениями, образовавшимися в результате таяния ледников (этот период был назван авторами пребореальным), и отложениями довольно-таки холодного климата современной эпохи (субатлантический период). Проведенное фон Постом [384] исследование пыльцы подтвердило эту схему: в Южной Швеции и во всей Северо-Западной Европе современному историческому лесу с преобладанием ели, березы, бука, граба и сосны предшествовала умеренная теплая ботаническая фаза, когда преобладал смешанный лес из дуба, орешника, ольхи и липы. И фон Пост предложил разделить послеледниковую эпоху на три части, а именно: 1) до умеренно-теплого периода, 2) умеренно-теплый, или медиократический период, 3) период появления современных лесов, любящих прохладу (терминократический период).

[76]

Это деление и котраст между второй и третьей фазами подтверждались затем неоднократно. Так, в Швеции во время оптимума орешник [158, стр. 28 и 39] распространился одновременно с другими растениями до 64° с.ш , в то время как в современную эпоху он нигде не растет севернее 60° с.ш. По мнению Андерсона, такой факт свидетельствует о том, что летне температуры превышали тогда на 2,5° средние годовые температуры. Другие данные относятся к фауне и к ископаемой пыльце. Распространение болотной черепахи Einys orbicularis и некоторых растений (плющ Hedera, омела Visciun и каменный дуб Ilex) [158, стр. 28 и 38] показывает, что в Дании во время оптимума зимние температуры должны были бы быть чуть выше, чем в настоящее время (на 0,5° С), но летние температуры – на 2° С выше, чем современные. Работы Иверсона подтвердили догадки Андерсона по этому вопросу. Годвин, который оценивал распространение таких теплолюбивых растений, как Tilia cordata (липа) и Najas marina, утверждал, что максимум тепла в атлантической фазе приходился на период между 5000 и 3000 гг. до нашей эры [158, стр. 28, 62, 97-98, 239-242, ЗЗО], а еще точнее, по недавним датировкам по С-14, между 5475±350 и 2975±224 гг. до нашей эры¹⁹. Наконец, решающее уточнение поступило из Тирольских Альп, где сочетание торфяника с ледником позволяет проверить данные (258, стр. 281, 384, табл. 4 и 6]: четвертое тысячелетие до нашей эры (между 4000 и 3000 гг.) было там преимущественно солнечным, характеризовалось “оптимальной” растительностью и сильным сокращением ледников (рис. 30). Стоит ли напоминать, что на протяжении всего этого тысячелетия начиная с 4200-4000 гг. до нашей эры (по С-14) в Западной Европе, в районе Магдебург-Кельн-Льеж [86, стр. 4], насаждалась примитивная кампинская и дунайская формы сельского хозяйства; зерновые, пришедшие сюда различными путями из стран Среднего Востока, то есть из стран теплых и засушливых, встретились здесь с весьма стимулирующими их рост гелиотермическими условиями.

Если рассматривать, в частности, условия во Франции, то здесь в период атлантической, или оптимальной, фазы преобладает смешанный дубовый лес над липой и вязом. Даже каменный дуб (это преимущественно южное дерево) широко распространяйся вплоть до Нормандии; он исчезнет там как днкорастмцая порода лишь в субатлантической фазе, при мощном наступання бука. Использовали ли в разгар атлантического периода “благоприятные” (для зерновых) условия первые “подниматели целины” в Нормандии, чьи следы обнаруживаются при исследовании болота Гатемо? Вполне возможно, и этот вопрос, после прекрасных работ Эльхаи [106, стр 229-231], заслуживает того чтобы по меньшей мере быть поставленным.

Совершенно так же, как и вековая флуктуация 1850-1950 гг., тысячелетняя или межтысячелетняя флуктуация “оптимума” носит планетарный характер. Она была установлена по пыльцевым

[77]

диаграммам в Северной Америке (Мэн, Мичиган, Ньюфаундленд, Лабрадор, Аляска). Так, например, в штате Мэн (США) смешанный дубовый лес предшествовал современному лесу из бука и ели; и имеется хронологический параллелизм с Ирландией, расположенной в соответствующей климатической зоне Европы. В Центральной и Северной Азии в это время также отмечается теплая фаза: леса (засвидетельствованные торфяниками) на месте современной тундры, роскошные степи в Тибете и т.п.²⁰

Палинологические исследования также устанавливали существование оптимума, или гипситермальной стадии (терминология Флинта), в экваториальных широтах по напластованию осадков в озере, расположенном на высоте 8500 футов недалеко от Боготы, в Колумбии. Существование оптимума возможно также в южном полушарии, в Новой Зеландии.

Наиболее широкое обобщение позволяют сделать океанические данные. В основе этих обобщений лежат открытия, сделанные Юри и Эмилиани относительно меняющихся пропорций содержания различных изотопов кислорода в мощных отложениях известняков и особенно в раковинах фораминифер. Пропорции изменяются в соответствии с изменениями температуры; и этот “геологический термометр” указывает, таким образом, температуру поверхностных слоев моря в том месте и в ту эпоху, когда жили и развивались эти раковины. Следовательно, каротаж подводных морских отложений может дать температурные зондажи, стратиграфия которых охватывает миллионы лет.

Я не имею возможности изложить в этой книге все, чем наука о ледниковых эпохах и о четвертичном периоде обязана Эмилиани. Отмечу лишь следующее: в самом конце кривых (построенных этим автором на основе серии каротажей для Атлантики), после интенсивных холодов и последнего периода оледенения (вюрм), точно к 3000-м годам до нашей эры отчетливо выделяется температурный максимум, за которым сразу следует быстрое “ухудшение” климата, и ухудшение окончательное (вплоть до наших дней). Температуры океанов, разумеется, более стабильны, чем температуры континентов, тем не менее со времени их максимума, отмеченного 5000 лет назад, они снизились более чем на 1°С.

Историки нашего времени, изучающие доисторические и первобытные эпохи, геологи и геоморфологи, климатологи и т. д., несомненно, могут многое извлечь из анализа двух существенных событий, каковыми являются, с одной стороны, климатический оптимум, а с другой – спад температуры, субатлантическое ухудшение климата, последовавшее за ним. По данному поводу можно сослаться на работы Бутцера и Демужо [58; 86]

Бутцер с помощью весьма тонких геоморфологических и археологических доказательств пытался показать, каким сложным изме-

[78]

нениям количества осадков на Среднем Востоке могла соответствовать фаза климатического оптимума в Европе.

Что касается Э. Демужо, то она в этом вопросе исходила из уже хорошо установленных климатических фактов (можно оспаривать существование тех или иных подразделений оптимума или субатлантической фазы, но не само его существование). И она непосредственно перешла ко второй стадии исследования – к гипотезам относительно воздействия климатических условий на человека. В соответствии с ее статьей, и осторожной и блестящей, субатлантическое “ухудшение” в первом тысячелетии до нашей эры могло способствовать развитию некоторых важных собьпий в первобытной истории человечества – исчезновение к 500-400 гг. до нашей эры “процветающего северного бронзового века” и начало первых германских нашествий, бастарнов и скиров, отправлявшихся с юга Швеции и с Балтики в районы Юго-Восточной Европы.

Наталкивающие на размышления выводы их подтвердили недавно данные хронологии ледников Тироля [257] (волна холода около 450 г. до нашей эры была установлена и по наступанию ледников и по материалам пыльцевого анализа). Но даже с точки зрения самого автора это лишь гипотезы. Для ясности приведем такой пример: кто решился бы связать как причину и следствие похолодание в Европе (хорошо установленное по истории ледников) с походами на юг шведа Густава Адольфа (Речь идет просто о военном набеге, а не о переселении народов.)

Выводы Бутцера и Демужо касаются историков, изучающих доисторические и еще более ранние времена. Если же говорить об историке климата, занимающемся средними веками или новым временем, то он рассматривает контрасты между оптимальной и субатлантической фазами с другой точки зрения. Для этого исследователя важным является то, что эти контрасты дают представление о порядке климатических флуктуации – между Warmezeit и XX в., между 3000–4000 гг. до нашей эры и 60-ми годами XX в., то есть колебаний, с которыми должно ветре шться каждое исследование.

Короче говоря, начиная примерно с 1000 г. до нашей эры (около 3000 лет назад), а в сущности с начала субатлантического спада температур, естественно, что температуры повышались и понижались много раз, причем колебания эти различались по амплитуде и продолжительности, имели место неоднокрачные похолодания и потепления векового масштаба (склонность климата к колебаниям не является привилегией XX в.). Однако ни одно из этих вторичных колебаний не в состоянии было сильно изменить состав пыльцы, заставить отступить буковый лес, заставить орешник самопроизвольно вернуться в центральные раионы Швеции или каменный дуб – в Нормандию <…>

[79]

<…> в северной части Европы, критическим фактором во все сезоны является температура: долгая последовательность холодных лет могла отрицательно сказаться на сельскохозяйственной экономике этой зоны.

Наконец, в районах Европы с морским умеренным климатом основную опасность таят в себе дождливая зима, холодная и мокрая весна, влажное лето, иначе говоря, основную опасность создаст повторение влажных лет.

А вот вековые флуктуации, подробно изучаемые в этой книге, касаются только повторений холодных (или теплых) лет и холодных (или теплых) периодов.

Следовательно, для стран с умеренным климатом невозможно непосредственно перейти от вековых климатических масштабов к вековым экологическим масштабам.

Можно ли утверждать, что годы с леденящими морозами, годы с холодными летними сезонами (те и другие хорошо выделяются на наших диаграммах) соответствуют холодным, влажным и опасным для зерновых культур ситуациям? Я уже предлагал это соотношение в качестве рабочей гипотезы [227]. Но эту гипотезу больше нельзя поддерживать. Пьер Педелаборд показал (на примере парижского района – крупного производителя зерна), что дожди совершенно не коррелируются с морозами или прохладой. “Отличительной чертой этого влажного парижского района, – пишет он, – являются возмущения, приносящие теплый воздух с большим влагосодержанием (циклоны, приходящие с юго-запада). Следовательно, повышение количества осадков не обязательно относится к гнилым сезонам или месяцам. Месяцы с наиболее обильными осадками – это теплые месяцы с наибольшим количеством часов солнечного сияния. Месячные или сезонные суммы осадков не характеризуют в нашем районе основные (температурные) признаки погоды” [292, стр. 402].

Соотношение между физикой климата и историей человечества можно представить еще и по-другому. Оставим на минуту тонкие анализы агрометеорологии. Обратимся к истории и займемся вопросами крупного плана и большими отрезками времени. Существует ли вообще связь между какой-либо, вековой флуктуацией "климата и таким крупным эпизодом из истории человечества, как, например, миграция или длительная экономическая депрессия и т.д.? Стимулировала ли мягкость погоды в тысячном году и в близкие к нему столетия походы викингов и великие географические открытия? Способствовала ли суровость погоды XVI столетия так называемой экономической атонии этой эпохи?

Вопросы увлекательные, но трудно разрешимые, так как не совсем ясны лежащие в их основе допущения и не завершена их постановка. Может ли отклонение средней вековой температуры до 1°С оказывать какое-либо воздействие на деятельность людей,

[222]

на сельское хозяйство соответствующего общества? Вопрос не разрешен даже для хорошо изученного XX столетия (см. главу III). Тем более его сложно разрешить, по крайней мере в настоящее время, для предшествующих времен, для которых пределы знания гораздо более ограниченны.

Что касается миграции, то ее связь с климатом пмет двойное толкование. Германцы первого тысячелетия до нашей эры покидали свою первоначальную родину потому, чю их гнал суровый холод (см. главу III). Скандинавы совершали до тысячного года то же самое, но но причинам как раз противоположным. Мягкий климат, стимулировавщий их сельское хозяйство и рост населения, вынудил их в конечном счете вывозить избыток мужчин-воинов... Что можно сказать по поводу таких противоречивых и недоказательных умозрительных построений?

Колебание Фернау (многовековая фаза наступления ледников и относительного похолодания, 1590-1850 гг.) также совпадав как с фазами экономической депрессии (некоторая часть XVII в), так и с фазами подъема экономики (XVIII в.). Можно ли в такик случаях говорить о существовании прямой причинной связи?

Иными словами, незначительная амплтуда вековых флуктуаций температуры, независимые от них и неоднозначные явления из истории человечества – все это в настоящее время препятствует установлению какой-либо причинной связи между ними. В ожидании исчерпывающего исследования (причем еще неизвестно, возможно ли оно) наиболее правильно было бы временно отказаться от вынесения суждений об этом, что, однако, нельзя рассматривать как скептицизм. Для меня достаточно было установить в этой книге некоторые первичные события, опюсящиееся к собственно истории климата; вторичные явления, или сражение первичных явлений на истории человека, спносяюя к области другого, еще не начатого исследования

Или, если говорить точнее, подобное исследование было предпринято более или менее успешно лишь для такого большого и находящегося в переходных условиях района, как засушливый Юго-Запад Соединенных Штатов Америки.

Археологические данные позволяют выявить для этого района тренд в истории развития человечества, а дендрологические свидетельствуют о происходивших колебаниях увлажненности. Для этих двух рядов допустимы некоторые сопоставления. <…>