|
К оглавлению
20. Партесное пение
Принцип партесного пения как особый вид хорового многоголосного пения зародился в странах Запада, развился и окончательно сформировался в западных и юго-западных пределах России и уже в совершенно готовом, завершенном виде появился в Москве в пятидесятых годах XVII в. Вот почему понимание русского партесного пения немыслимо вне знания его западных истоков, а также путей его проникновения в Московское государство.
Как уже говорилось, формы западного многоголосия обязаны своим возникновением непорядкам и нестроениям в церковной и духовной жизни, что породило, собственно, контрапунктический и гомофонно-гармонический принципы многоголосия. Таким образом, в самих формах западного многоголосия уже таились зерна духовного нестроения и отчуждения от Церкви, развивающиеся вместе с развитием этих форм. В XVI в. наступает блестящий расцвет музыкальной культуры, но культура эта уже полностью отчуждена от Церкви и лишь формально связана с ней. Напомним, что именно XVI век есть век развития чисто инструментальной музыки и рождения оперы, век процессов и событий, свидетельствующих о полной и бесповоротной секуляризации западного сознания. Среди различных музыкальных школ и направлений Западной Европы к концу XVI в. особое значение и известность приобрела венецианская школа, прославившаяся много хорными произведениями Андрэа и Джо-вани Габриели. Влияние этой школы, распространившееся во многих странах Западной Европы, дошло до Польши, где было подхвачено и активно разработано такими композиторами, как М.Зеленский, М.Мельчевский, Я.Ружицкий, Г.Горчицкий, а также их окружением, с чьей музыкальной деятельностью и вошло в непосредственное соприкосновение православное население юго-западных областей России. Таким образом, православное сознание столкнулось с польской интерпретацией самых совершенных и модных для своего времени форм западноевропейской музыкальной культуры, а именно с «роскошным стилем» («Stilus Luxurianus») венецианской школы. Яркие колористические эффекты, тяготение к использованию больших звуковых масс, тембровые и фактурные контрасты, столь характерные для «роскошного стиля» венецианцев и венецианского многохорного концерта, сделались со временем неотъемлемой частью партесного пения и партесного концерта.
Эта роскошная и соблазнительная хоровая музыка превратилась в мощное оружие католиков, пытающихся насадить унию среди западного православного населения России. Православные Украины и Белоруссии, утесняемые как католиками, так и протестантами, живущие под вечной угрозой навязывания унии и соблазняемые сладкими мусикийскими созвучиями, вынуждены были искать какие-то формы и методы противостояния всей этой инославной экспансии. Высокому уровню богословского образования и церковной музыки католиков и протестантов они должны были противопоставить православное образование и пение столь же высокого уровня. Однако путь к достижению этого уровня лежал через усвоение и заимствование некоторых методов и принципов, свойственных католическо-протестантскому образованию и пению. По свидетельству современника: «римляне начаша прельщати верных органными гудении в костелах своих, а ревнители православия ничемъ инымъ восспятиша ихъ и паки обратиша к соборней церкви, токмо многоголосными составлении мусикийскими». Другими словами, для ослабления соблазна, исходящего от католической музыки, ревнители православия вынуждены были сделать православное пение столь же роскошным и соблазнительным, как и соблазняющая их католическая музыка. Для этого была проведена «операция», которую можно охарактеризовать как прививку западного музыкального начала к телу православного богослужебного пения, в результате которой на свет появился некий новый плод, некий гибрид музыки и богослужебного пения, ибо партесное пение и есть такой гибрид, возникший от «скрещивания» западной музыкальной системы с православной певческой системой. Острое ощущение невозможности совмещения музыки и богослужебного пения, столь характерное для великорусского православного сознания, было в значительной мере притуплено у носителей православия западных областей, очевидно, из-за их частых и тесных контактов с инославным населением, и именно это послужило причиной вступления на путь духовного компромисса, которым и являлось партесное пение.
Становление и развитие партесного пения происходило в хорах, создаваемых при православных братствах и братских школах, организованных во многих городах юго-западной России. Так, известно, что еще в 1604 г. у Львовского братства был свой хор, состоящий из учеников братской школы, обучающихся партесному пению. В библиотеке Луцкого братства в 1627 г. хранились партесные партитуры, считающиеся уже старыми: «церковных партесных пятиголосных, старых, нотъ — двое, партесных шестиголосных нотъ — трое, партесные ноты, старые осмиголосные». Эта запись свидетельствует о приличном стаже партесной традиции. Восторженное описание уже развитых образцов партесного пения дает западный путешественник Гербиний, посетивший Киев в третьей четверти XVII века: «Грекороссияне гораздо святее и величественнее прославляют Бога, чем римляне. В самой приятной звучной гармонии слышатся раздельно дискант, альт, тенор и бас. Все миряне поэтому поют в соединении с клиром, и притом так гармонично и благоговейно, что мне, в восторге от слышанного, думалось, будто я в Иерусалиме и вижу там образы и дух первоначальной христианской церкви». Однако если западному уху, привыкшему к абсолютно секуляризованной католической музыке, православное партесное пение казалось «святым и благоговейным», то сознанию, воспитанному на крепких православных началах, это пение представлялось далеко не таковым. Так, известный ревнитель благочестия афонский инок Иоанн Вишенский протестовал против партесного многоголосия в следующих резких выражениях: «Латинский смрад из церкви изжените. Единою песнью Бога славьте!» Такое противоречие во мнениях, порождалось как самой компромиссной природой партесного пения, так и различием идейных установок высказывающихся. Со временем же это пение совсем перестало подвергаться нападкам и считаться неким подозрительным явлением в среде православных. Так, Мелетий Смотрицкий писал старцу Печерского монастыря Антонию Мутиловскому: «говорите, о проклятая проклятая уния! А давно ли говорили: о, проклятое искусное пение», свидетельствуя, в частности, о том, что «искусное», то есть партесное пение, считающееся раньше «проклятым», ныне признается явлением вполне православным. Таким образом, к середине XVII в. партесное пение было не только окончательно сформировано структурно и технически, но и признано всем православным населением западных областей России.
Не так обстояло дело с принятием партесного пения в Московском государстве. Первое непосредственное соприкосновение москвичей с католической музыкой имело место в 1605-1606 гг. в бытность Лжедимитрия на Московском престоле. Мнение об этом пении исчерпывающе выразил святой Патриарх Гермоген, говоря Салтыкову: «вижу попрание истинной веры отъ еретиков и отъ вас, изменниковъ, и разорение святых Бо-жиихъ церквей; и не могу более слышать пения латинского въ Москве». Противодействия вызывали и первоначальные попытки введения партесного пения. Так, известно, что Никон, еще будучи в Новгороде, вводил там киевское многоголосное пение, немало удивлявшее новгородцев, и что патриарх Иосиф (1642-1652), услышав о таком пении, был против него и запрещал Никону употреблять его за богослужением. Однако, вступив на патриарший престол в 1652 г. и получив полную свободу действий, Никон самым активным образом начал насаждать свои музыкальные взгляды и вкусы, в чем получил полную поддержку царя Алексея Михайловича, также оказавшегося ревностным поборником партесного пения. Именно царь Алексей Михайлович в самом начале 1652 г. пригласил из Киева лучших певцов и «творцов» (то есть композиторов) партесного пения, среди которых находился Федор Тернапольский с десятью певчими, а через месяц из Киева же прибыл еще целый хор из девяти человек, в результате чего уже в самом начале патриаршества Никона в Москве находилось более двадцати организованных в хор киевских певчих. Для вербовки мастеров партесного пения царем и патриархом снаряжались целые экспедиции в Киев и на Украину вообще. Такие поездки и вызовы продолжались и в последующие годы. Приезжие певцы получали места в хоре государевых певчих дьяков, где им поручалось руководство и обучение партесному пению. После освобождения Белоруссии в 1655 г. в Иверский монастырь на Валдае Никон перевел Оршанское Кутеинское братство. Белорусские иноки, принесшие с собой элементы западнорусского просвещения, принесли сюда и традиции партесного пения. Одним из центров партесного пения стал и Новоиерусалимский Воскресенский монастырь, в котором находилась личная резиденция Патриарха Никона. Таким образом, благодаря усилиям царя и патриарха партесное пение постепенно усиливало свои позиции.
Легко заметить, что распространение партесного пения в Московском государстве осуществлялось путем сильного давления сверху, при содействии украинского и белорусского национального притока, а также при почти полном бездействии или даже враждебности со стороны московитов, что еще раз доказывает привнесенный характер партесного пения и некоторую искусственность его насаждения. Энергичные протесты ревнителей благочестия против партесного пения продолжались как до, так и после ухода Никона с патриаршего престола: «киевское партесное пение начать въ церковь вводити согласно мирским гласоломательным пением, от своего служения, а не отъ святыхъ преданное, латинское и римское партесное вискание, святыми отцы отлученное ... от него (Никона) нововнеся в России пение ново-киевское и партесное многоусугубленное, еже со движением всея плоти и покиванием главы и помавани-ем рукъ совершаетие ... ломание и безчиние удесы творити и излишняя пений пестроты, рекше различие и песней тересканье». В этом отрывке подмечены и обличены самые уязвимыё моменты партесного пения, а именно: его мирской характер и связь с «мирским гласоломательным пением»; его обусловленность католической музыкой или «римским партесным висканием», отлученным святыми отцами; его самочинное введение, то есть введение волюнтаристским актом Никона, а «не от святых преданное». Судя по данному отрывку, сильные протесты вызывали и телодвижения регента при управлении хором, поющим партесные песнопения, ибо движения-эти составляли самый неприятный контраст спокойному и благоговейному поведению певчих при исполнении древнерусского традиционного пения.
Хотя вопрос о допустимости или недопустимости партесного пения при богослужении стоял весьма остро, Собор 1666-1667 гг. не дал никаких указаний на этот счет. Пытаясь внести какую-то ясность, группа сторонников партесного пения, состоящая из прихожан храма святого Апостола Иоанна Богослова в Москве, полностью разделяющая все нововведения киевлян, обратилась за благословением этих нововведений к находившимся в то время в Москве патриархам Макарию Антиохийскому и Паисию Александрийскому. На этой грамоте, составленной, в 1668 г. и подписанной по-гречески и по-арабски двумя патриархами, основывается действующее до сих пор допущение многоголосного хорового пения по западному образцу при богослужении Православной Церкви. Однако правовая действительность этой грамоты может быть подвержена сомнению. Так, И.Гарднер ставит по этому поводу два вопроса: «насколько посторонние русской автокефальной церкви антиохийский и александрийский патриархи (к тому же, оказавшиеся к этому времени низложенными!) были правомочны выносить частные решения относительно вопросов, касающихся только некоторых богослужебных обычаев одного из приходов Московской епархии?» и «что понимали эти патриархи — один араб, другой — грек, в партесном пении, исполнявшемся к тому же на непонятном этим патриархам славянском языке?» Как бы там ни было, но окончательной ясности в вопрос о допустимости партесного пения при богослужении эта грамота не внесла, ибо в том же году старец Александр Мезенец, возглавляющий государственную комиссию и, стало быть, облеченный государственными полномочиями, весьма резко и отрицательно отзывался о партесном пении, называя его «органогласовным и нотогласов-ным». Таким образом, отсутствие подлинно авторитетных церковных санкций пустило как бы на самотек решение этого вопроса, что разделило все русское общество на сторонников и противников партесного пения, доходящих порою в своих спорах до предания друг друга анафеме.
Вскоре на московском горизонте появляется знаменитый теоретик и композитор партесного пения Николай Дилецкий, с 1677 г. обосновавшийся в качестве руководителя московского хора, принадлежавшего именитому человеку Г.Д. Строганову. К этому времени за плечами Дилецкого был накоплен солидный опыт композиторской и теоретической деятельности в Варшаве, Вильне и Смоленске. В 1675 г. в Вильне на польском языке была уже издана его «Идеа грамматики мусикийской», трактующая вопросы западноевропейской теории музыки и являющаяся блестящим учебником композиции, имеющим исключительное практическое значение для внедрения партесного пения в России. В 1679 г. появляется московский список русской редакции «Грамматики», переписанный снова в 1681 г. с присоединением трактата Иоанникия Коренева. Совмещая в одном лице теоретика, композитора, исполнителя и педагога, Дилецкий создал целый ряд образцовых партесных произведений концертного типа, а также воспитал плеяду композиторов новой формации, среди которых было уже немало и великороссов, наконец овладевших техникой партесного письма. Самым выдающимся представителем этой плеяды, а может быть и непосредственным учеником Дилецкого, был Василий Поликарпович Титов, крайне плодовитый композитор, не только писавший богослужебные песнопения, называемые «службами Божиими», на 8, 16 и 24 голоса, представляющие собой монументальные многоголосные концерты, но и положивший на линейные ноты «Псалтирь рифмованную» Симеона Полоцкого, а также создавший целый ряд светских кантов. В эти же годы, то есть в конце XVII - начале XVIII вв. среди авторов концертов и «служб Божиих» особо выделяются Николай Колашников, Николай
Бавыкин, Стефан Беляев, Василий Виноградов, Ян Коленда и множество других композиторов, количество которых уже само по себе свидетельствует о триумфе партесного пения.
И все же это многоголосное хоровое пение по западному образцу не было полностью принято всей массой русского православного народа. Не говоря уже об огромном количестве православных, ушедших в раскол и абсолютно не принявших киевских нововведений, многие православные, оставшиеся верными Церкви, также крайне отрицательно относились к партесному пению, примером чего может служить деятельность старца Александра Мезенца и позиция тех анонимных борцов за древнерусскую традицию, против которых направлены полемические стрелы трактата Коренева. Усиленно насаждавшееся сверху Патриархом Никоном вкупе с восточным патриархами, царем Алексеем Михайловичем и именитыми людьми, со Строгановым во главе, при помощи украинских и белорусских специалистов по партесу, «киевских и литовских старцев», партесное пение в глубине русского сознания воспринималось как нечто незаконное и именно как утрата ангелоподобности пения. Однако духовные обстоятельства, сложившиеся во второй половине XVII в., делали распространение партесного пения неизбежным. Если появление строчного пения в XVI в. было вызвано победным шествием Церкви в мир, обожением мира, проявляющимся в собирании русских святынь, в завоевании Казанского и Астраханского ханств, а также и в других духовных завоеваниях, то появление партесного многоголосия связано с ущемлением церковного начала, с наступлением мира на Церковь. В юго-западной митрополии это ущемление проявилось в угрозе навязывания унии, в мощной инославной экспансии, доводящей православных порою до самого критического положения. В московских пределах это наступление мира на Церковь выразилось в расколе, явившемся страшной духовной катастрофой России. И там и здесь партесное многоголосие проявилось как симптом бед, постигающих Церковь, и в этом его родство и обусловленность западными формами многоголосия, также порожденными церковным нестроением. Раскол — это вражда, а вражда — это то, что противоположно Церкви и сродно миру.
Вот почему в момент раскола в Церкви начинает звучать мирское, то есть партесное, пение. Не может быть ангелоподобности там, где нет единения и мира, и именно поэтому в России середины XVII в. раздались звуки партесного пения. Здесь мы снова сталкиваемся с действием той истины, что пение есть продолжение жизни и что состояние богослужебного пения обусловливается состоянием христианской жизни. Вот почему подлинные причины успешного распространения партесного пения на Руси следует искать не в какой-то тяге к Западу, не в желании поиска и создания каких-то новых форм, но в глубоком внутреннем духовном разладе, проявившемся в расколе, унесшем миллионы русских жизней и отлучившем от жизни Церкви огромный творческий потенциал талантливейших людей, ушедших в раскол. Эту причину необходимо постоянно иметь в виду как для правильного понимания партесного пения, так и для понимания всего последующего развития богослужебного пения в России.
21. Богослужебное пение и композиторское творчество
Партесное пение, понимаемое как конкретный «польский» стиль хорового многоголосного пения, принесенный «киевскими и литовскими старцами», превалировал в русской певческой практике около ста лет и к середине XVIII в. начал выходить из употребления. Однако теоретические и конструктивные начала, на которых строилось партесное пение, сделались основополагающими для всего последующего развития русского богослужебного пения, а так как партесное пение строилось уже на музыкальных началах (а более точно — на западноевропейских музыкальных началах), то и все дальнейшее становление богослужебного пения перешло на музыкальные рельсы, то есть богослужебное пение превратилось в музыку, написанную на богослужебные тексты. Подражание небесному сменилось подражанием земному, ангелоподобие пения сменилось мирообра-зием.
Все средства, используемые партесным пением, есть средства, апеллирующие исключительно к телесному, материальному миру. Так, линейная нотация — «киевское знамя»— фиксирует физические параметры звука: его высоту и продолжительность; тонико-доминантовые функциональные отношения и порождаемая ими квадратная периодическая ритмика непосредственно связаны с физическим жестом и движением; на мирской характер мажора и минора указывал еще Глареан, дополнивший в XVI в. систему восьми модусов четырьмя новыми, в число которых входили ионийский (современный мажор) и эолийский (современный минор), и определивший их как непристойный лад («Tonus Laseivus»- мажор) и как бродяжнический, или чужой, лад («Tonus peregrinos» -минор). Таким образом, технические и конструктивные средства партесного пения изначально не приспособлены к описанию явлений духовного мира и пригодны исключительно для описания явлений телесных и мирских.
Далее, если технические и конструктивные средства богослужебного пения целиком обусловлены самой структурой богослужения и неразрывно связаны с ним, как, например, мелодическое осмогласие обусловлено разделением богослужебных текстов на восемь гласов, мелодическая иерархия обусловлена различными разрядами служб, наличие различных распевов связано с чином особых праздничных чинопоследований, то технические и конструктивные средства партесного пения, являющиеся по своей сути средствами музыкальными, никоим образом не связаны с богослужением, ибо какую связь с богослужением можно усмотреть в таких понятиях, как мажор, минор, тональность, тоника и доминанта? Подобная оторванность и отчужденность от структуры богослужения приводила порой к полному разрыву музыкальных средств с самим богослужением. Так, например, партесная гармонизация знаменных мелодий сводила на нет все мелодическое разнообразие знаменных гласов, подводя их под единый знаменатель единообразных тонико-доминантовых отношений. Такое же нивелирование происходило и с мелодическим разнообразием различных распевов. Подобная отчужденность от богослужения и от богослужебного текста была возведена чуть ли не в ранг закона Н.Дилецким, рекомендовавшим писать сначала музыку, а потом подбирать к ней текст. Именно такой практики придерживались иностранные капельмейстеры — композиторы XVIII в., для которых славянский богослужебный текст выписывался латинскими буквами и которые, не вникая особенно в смысл текстов, создавали на эти тексты свои концерты.
Эта оторванность от структуры богослужения и от богослужебных текстов в большей или меньшей степени характерна для всего композиторского церковного творчества. Ибо если богослужебное пение есть некое проявление Божественного Порядка, распев — конкретная систематическая организованность и мелодический порядок, а распевщик — носитель этого порядка, то музыка есть проявление естественного, природного порядка, или самопорядка, концерт — конкретное музыкально-композиционное проявление этого самопорядка, а композитор — носитель этого самопроизвольного порядка. Таким образом, между распевщиком и композитором наличествует принципиальная разница. Распевщик есть проводник Божественного Порядка, а композитор — проводник порядка самопроизвольного; творчество распевщика есть творчество соборное, а творчество композитора — творчество индивидуальное, личное. Недаром первые образцы композиторского творчества, появившиеся на Руси в XVII в., носили название «произвола». Распевщик руководствуется соображениями мелодического чина, а композитор — соображениями личного вкуса. Именно этот самый «личный вкус», по мнению И.Гарднера, стал со временем, основной движущей пружиной развития богослужебного пения, что привело к положению, описанному И.Гарднером в следующих словах: «в результате неверных представлений о «церковном стиле» и ошибочных представлений о «молитвенности» в музыке, «личный вкус» склонялся именно или к ложно-патетическим, или сентиментальным, деланно плаксивого характера композициям, не имеющим ничего общего с действительной молитвенностью. Таково было тяжелое и судьбоносное наследие отхода всего русского православного искусства (и православного оцерковленного быта) от русского церковного богослужебно-бытового предания».
Первым значительным этапом на пути этого «отхода» стала композиторская школа, воспитанная Н.Дилецким, крупнейшим представителем которой являлся В.Титов. Уже на этом этапе проявилась характернейшая особенность композиторского творчества — его полная зависимость и обусловленность западными образцами, ибо творческое наследие этих композиторов можно определить как польско-русскую интерпретацию венецианского концертного стиля. Вполне возможно, что со временем предоставленный сам себе этот стиль мог бы русифицироваться и обрести конкретные национальные черты, но массовое приглашение итальянских капельмейстеров в XVIII в. привело к мощнейшим итальянским влияниям не только на музыкальную жизнь, но и на богослужебное пение. Первым появившимся в России итальянским капельмейстером и композитором был Арайя, приглашенный императрицей Анной Иоанновной в 1735 г. и руководивший придворной музыкальной жизнью в продолжение 25 лет. С 1764 по 1768 гг. придворным капельмейстером был известный композитор Галуппи, который первым стал писать духовные концерты на славянский текст в итальянском стиле. С 1784 по 1801 гг. должность Галуппи занимает Сарти. Помимо перечисленных капельмейстеров в эти годы в разное время в Петербурге работают Мартини, Сальери, Чимароза, Паэзиелло, Карцелли и многие другие, одно перечисление имен которых вызывает представление о некоем иноземном пленении русской музыкальной жизни. Что же касается оценки деятельности этих композиторов, то протоиерей Дм.Разумовский пишет по этому поводу следующее: «Ни одно духовно-музыкальное произведение иностранных капельмейстеров не признавалось в свое время, не признается и ныне произведением истинно художественным, классическим в музыкальном смысле. Ни одно также произведение их не оказывается совершенным и назидательным в церковном смысле потому, что в каждом музыкальном произведении музыка преобладала над текстом, часто не выражала мысли его». «Однако несмотря на это,— продолжает протоиерей Дм.Разумовский,— к 1769 году фигуральное пение и церковные концерты достигли до самых отдаленных, внутренних городов России. Они исполнялись в соборных и других церквах».
Возникновение значительного числа хоров по России много содействовало распространению и упрочению концертного пения. Помимо хоров, содержащихся митрополитами, архиепископами и архимандритами, хоры были также у полковых командиров, у частных любителей пения — графов Разумовского, Шереметьева, князя Трубецкого, а при приходских церквах состояли вольные хоры. Об обстановке при пении таких хоров сохранились следующие свидетельства современников: «Славные певчие Казакова, которые принадлежат ныне Бекетову, поют в церкви Димитрия Солунского в Москве. Съезд такой бывает, что весь Тверской бульвар заставлен каретами. Недавно молельщики до такого дошли безстыдства, что в церкви кричали «фора», т.е. «браво», «бис».
Однако своим необыкновенным распространением и влиянием на стиль композиций для церковных хоров итальянская музыка обязана не столько самим итальянским капельмейстерам, сколько их русским ученикам и последователям, среди которых ведущее место занимают А.Ведель (1767-1808 или 1811), С.Дехтерев (1766-1813), М.Березовский (1745-1777), С.Давыдов (1777-1825) во главе с Дм.Бортнянским (1752-1825). Именно при них концертный итальянский стиль достигает наибольшего развития, но именно их деятельность вызывает в то же время серьезные критические возражения как ведущих русских композиторов, так и выдающихся иерархов Русской Церк-ви. Так, в одном из своих писем П.И.Чайковский писал: «Техника Бортнянского — детская, рутинная, но тем не менее это единственный из духовных композиторов, у которого она была. Все эти Ведели, Дехтеревы и т.п. любили по-своему музыку, но они были сущие невежды и своими произведениями причинили столько зла России, что и ста лет мало, чтобы уничтожить его. От столицы до деревни раздается слащавый стиль Бортнянского и увы! — нравится публике. Нужен мессия, который одним ударом уничтожит все старое и пошел бы по новому пути, а новый путь заключается в возвращении к седой старине. Как должно гармонизовать древние напевы, надлежащим образом не решил еще никто». А в другом месте читаем: «Европеизм вторгся в нашу церковь в прошлом веке в виде разных пошлостей, как, например, доминант аккорд и т.п., и столь глубоко пустил корни, что даже в глуши, в деревне дьячки, учившиеся в городской семинарии, поют неизмеримо далеко ушедшее от подлинных напевов, записанных в нотном Обиходе...»
На это несоответствие европейской гармонии и концертного стиля с древними напевами указывал и митрополит Московский Филарет. Любопытно, что замечания его адресованы протоиерею Петру Турчанинову (1779-1856), который из всех 186
композиторов итальянской выучки (учился у Сарти и Веделя) наиболее бережно относился к гармонизуемым им обиходным напевам. И все же изначальная несовместимость богослужебного и музыкального начал была безошибочно подмечена митрополитом Филаретом в следующем отзыве от 6 мая 1828 г.: «Несколько пьес, обработанных протоиереем Турчаниновым, для опыта слушаны были высокопреосвященным митрополитом Новгородским и мною. Некоторые из них оказались положенными на четыре голоса, согласно с древним напевом, но так искусственно, тяжело для поющих и не просто, что только огромным и превосходным придворным хором сие пение может быть исполняемо с успехом. Опыты, сделанные находящимся при мне хором, не были удовлетворительны. Следовательно сие положение пения, как неудобоисполнимое, не достигает предположенной цели — поддержать и восстановить древнее церковное пение повсеместно. Другие пьесы, обработанные протоиереем Турчаниновым так неточно с древними образцами, что в них совсем не можно узнать древнего церковного напева».
Острое осознание несовместимости современных западноевропейских музыкальных норм с древнерусским пением толкало лучших представителей русской композиторской школы на активный поиск решения этой проблемы. Так, М.И.Глинка (1804-1857), будучи уже известнейшим русским композитором, перед самой своей смертью поехал в Берлин к известному теоретику и знатоку древних западных церковных ладов Дену, чтобы под его руководством изучать технику композиции в этих ладах. Он надеялся этим изучением оказать содействие к «про-ложению хотя бы тропинки к нашей (то есть русской) церковной музыке». В то время как М.И.Глинка пытался подойти к проблеме гармонизации древнерусских напевов через опыт великих европейских полифонистов XV-XVI вв., создавших так называемый строгий стиль полифонии (то есть опять-таки искал ключ решения русских проблем на европейском Западе), его современник Н.М.Потулов (4810-1873) пытался осуществить это дело на практике. В основу гармонизации древних напевов он положил строгий стиль гармонии, при котором гармония была строго диатоническая, с простейшими звукосочетаниями большого и малого трезвучия и их обращений. Однако практическое воплощение этих гармонизаций не оправдало теоретических надежд. Протоиерей В.Металлов писал: «Так как в основании этих переложений взяты известные определенные теоретические соображения, а не самостоятельная выработка сопровождающих основную мелодию голосов в духе и характере самой мелодии, то и ходы голосов и их гармонические соединения являются как бы- заранее предрешенными и связанными этими механическими правилами, а самые произведения являются мало выразительными с художественной стороны».
В дальнейшем русское церковное композиторское творчество разделилось и образовало два направления: Петербургскую и Московскую композиторские школы. Петербургская композиторская школа, представляемая такими композиторами, как А.Ф.Львов (1798-1870), ГЯ.Ломакин (1812-1885), М.А.Вн-ноградов (1810-1888), Г.Ф.Львовский (1830-1894), Е.САзеев (1831-1920), А.А.Архангельский (1846-1924), определялась деятельностью Придворной Певческой Капеллы и характеризовалась приверженностью к точным следованиям западноевропейской гармонии, строгим соблюдением гомофонно-гармонического склада, почти полным преобладанием свободных сочинений с применением соло, дуэтов и трио, перемежающихся с тутти хора,— одним словом, Петербургская школа характеризовалась более или менее точным следованием западным (в основном венско-немецким) музыкальным образцам при довольно-таки равнодушном отношении к древним уставным напевам и их структуре.
В противоположность Петербургской школе Московская школа представляла собой композиторское направление, являющееся результатом вековой богослужебно-певческой традиции, хотя и отклонявшейся иногда в сторону иноземных нецерковных влияний, но все же в последней четверти XIX в., вставшей на прочный путь восстановления этой древнерусской традиции при содействии ученых медиевистов и палеографов, речь о которых будет впереди. Направление это вызревало под влиянием С.В.Смоленского (1848-1909), вставшего во главе Синодального училища, и было представлено такими композиторами, как А.Д.Кастальский (1856-1926), Н.И.Компанейский (1848-1910), П.Г.Чесноков (1877-1944), А.Т.Гречанинов (1864-1956), свящ. Дм.Аллеманов (1867-1918), С.В.Рахманинов (1873-1943). Всех этих композиторов, несмотря на разницу их масштаба и различие индивидуальных влечений, объединяло одно общее устремление: возвращение к нормам древнего пения и создание русского национального стиля пения в противовес некоему космополитическому общеевропейскому пению Петербургской школы. Наиболее ярко это устремление проявилось у А.Д.Кастальского, чье творчество можно рассматривать как призыв к свержению иноземного ига, пленившего наше певческое мышление, и к возвращению его к древнерусским истокам.
Однако истинное возвращение к этим истокам не может быть осуществлено средствами музыки даже самым гениальным композитором, ибо для того чтобы осуществить этот возврат, композитор должен упразднить композитора в себе и стать рас-певщиком. На пути же музыкального композиторского творчества может создаться лишь видимость этого возвращения, при которой музыка будет имитировать богослужебное пение, создавая некое подобие или изображение его. Именно эта принципиальная изначальная чуждость композиторского творчества церковности была четко сформулирована преосвященным Амвросием, архиепископом Харьковским и Ахтырским. В его статье, посвященной исполнению Литургии П.И.Чайковского, среди прочих высказываются следующие соображения: «Очевидно, что песнопения Божественной литургии были взяты г.Чайковским только в виде материала для его музыкального вдохновения, как берутся исторические события и народные песни и легенды; высокое достоинство песнопений и уважение к ним нашего народа были для него только поводом приложить к ним свой талант; это было либретто для его духовной оперы. Но, православные, будьте довольны тем, что песнопения Литургии на этот раз попали в руки талантливого композитора и исполнителей и заслужили рукоплескания и овации, а могут попасть к людям, менее даровитым; явится обедня какого-нибудь Розенталя или Розенблюма, и ваши священнейшие песнопения будут ошиканы и освистаны. Будьте готовы и на это» [112, с.440-441]. Столь резко отрицательное мнение о композиторском творчестве в Церкви не было одиночным среди русских архипастырей конца XIX - начала XX вв. Так, И.Гарднер приводит жалобы одного из регентов, пишущего следующие примечательные строки: « ... было бы полезно подчеркнуть косность Священного Синода, играющего тормозящую роль в деле развития техники пения у хористов; чуть ли не большинство высших иерархов твердили: «не нужно нам «партесного» пения — пойте простое», ... эти высшие иерархи дошли до того, что настояли на том, чтобы на регентских дипломах было напечатано запрещение исполнять концерты!» Жалобы упомянутого регента доходят до прямого протеста и непослушания: «Преосвященные высшие иерархи! Вы являетесь хозяевами вверенной Вам духовной области, а каждый регент является хозяином на клиросе». Таким образом, роль композиторского творчества в Церкви оценивалась весьма неоднозначно, и для того чтобы лучше разобраться в этом вопросе, необходимо ознакомиться с некоторыми постановлениями Святейшего Синода относительно богослужебного пения.
22. Святейший Синод и богослужебное пение
Наиболее важным и ключевым указом Синода в области богослужебного пения следует считать, очевидно, указ от 15 июня 1769 г. о напечатании Ирмолога, Обихода, Праздников и Октоиха. Этому указу предшествовала длительная и напряженная работа, протекающая под неустанным контролем Синода. Еще в 1752 г. придворный певчий Гавриил Головня написал для одного голоса квадратной нотой «Ирмологий», который в 1766 г. предоставил с просьбой о напечатании его на казенный счет. Но рукопись эта была направлена в Москву для освидетельствования ее синодальными певчими и иподьяками, являющимися лучшими и более признанными знатоками богослужебной певческой традиции, в отличие от отходящих в сторону свободного концертного пения певчих петербургских. Рассмотрев рукопись, синодальные певчие установили, что в рукописи «оказались многие неисправности в ноте и в стихах, в речах прибавка и убавка и в ударении против ноты знаменного распева несогласно». В 1767 г. Головне, потребовавшему денежного вознаграждения за исправления «Ирмология», было вообще отказано в напечатании рукописи, и работа над нотными книгами окончательно перемещается в Москву.
Указом от 20 марта 1768 г. Синод распоряжается выбрать из синодальных певчих и иподьяков специалистов, могущих исправить Ирмолог и присоединить к нему Обиход. Синодальный иподьякон Петр Андреев и певчий Иван Тимофеев осуществили эту работу, переведя с безлинейного знамени на линейную
ноту обе книги. В 1769 г. в Петербург прибыл троицкий архимандрит Платон (Левшин), который, рассмотрев Ирмолог и Обиход, составленные в Москве, предложил отправить эти рукописи известным специалистам уставного пения московским певчим Троицкого подворья Петру Сеньковскому и Якову Лав-линскому. После окончательной редактуры и сверки там был обнаружен целый ряд отступлений и сокращений фит. В том же году Синод одобрил все предложенные исправления и изменения. На последней стадии в дело вмешался большой знаток и ревнитель уставного пения епископ Тверской Гавриил, предложивший другой рукописный Ирмолог «знаменного напева, исправный», который во всем отвечал требованиям Синода, после чего и последовал указ от 15 июня 1769 г. о печатании этих книг.
В 1772 г. московская Синодальная типография осуществляет издание Ирмология и Обихода, а несколько позже Октоиха и Праздников, подготовленных также московскими синодальными иподьяконами Сергеем Максимовым и Иваном Никитиным, совместно с певчими Иваном Тимофеевым и Андреем Поповым. В том же 1772 г. Синод издал указ от 23 ноября, в котором всем церковнослужителям вменялось в обязанность обучение нотному пению именно по ЭТИМ книгам, причем особо оговаривалось, что «при производстве в чины обученные необучив-шимся предпочтены быть имеют». С этого момента начинается печатание и издание богослужебных нотных певческих книг, продолжающееся 145 лет вплоть до 1917 г. В 1778 г. к Ирмо-логию, Обиходу, Октоиху и Праздникам прибавляется «Сокращенный Обиход нотного пения», имеющий скорее педагогическое назначение. В конце XIX в. начинают издаваться Постная и Цветная Триоди, предполагавшееся же издание Трезвонов так и не состоялось из-за вспыхнувшей в 1914 г. войны.
Таким образом, изданием богослужебных нотных певческих книг Синодом был дан полный круг уставного знаменного пения, полностью соответствующего прежним рукописным певческим богослужебным книгам с безлинейной нотацией. Эти издания, печатающиеся по указу Святейшего Синода в Синодальной типографии, сообщали неоспоримый авторитет, подтверждали уставность и канонизировали напевы, содержащиеся в этих книгах, указывая в то же время на обязательность их употребления при совершении богослужения. Синодальные певческие книги восстановили древнерусскую певческую традицию и предание, они восстановили богослужебное пение как единую систему, как чин распевов, утверждая тем самым ангелоподобие пения и отвергая его мирообразие. Существование этих книг полностью разрушает легенду о том, что знаменное унисонное пение есть исключительный признак старообрядчества, не признаваемый Русской Православной Церковью, ибо содержанием синодальных книг является практически то же самое знаменное унисонное пение. Тот факт, что песнопения эти почти не поются в наших храмах, является следствием неподчинения указам Святейшего Синода и игнорирования архипастырских замечаний певчими, композиторами и регентами, каждый из которых желает являться хозяином на клиросе.
Произволу композиторских новаций Синод противопоставил твердое следование древнерусской традиции и преданию; концертному беспорядку и бесчинию были противопоставлены порядок и мелодический чин. Однако люди, непосредственно занимающиеся пением на клиросах, не торопились подчиняться указаниям высшей церковной власти, о чем свидетельствуют многочисленные постановления Святейшего Синода. Так, указом от 8 июня 1797 г. предписывалось «вместо концертов петь или приличный псалом или же обыкновенный киноник». Точно такое же требование содержится и в указе от 19 апреля 1850 г., установившем «не допускать пения в церквах, во время Божественной литургии, вместо причастного стиха, музыкальных произведений новейшего времени, печатных или рукописных, которые существуют под названием концертов». Как видим, за 50 лет Синоду не удалось добиться ощутимого послушания от певчих, регентов и композиторов. Такая же упорная борьба шла и за внедрение синодальных изданий в живую богослужебную практику. Так, указом от 14 февраля 1816 г. Высочайше повеле-но: «не употреблять тетрадей рукописных, кои отныне строжайше воспрещаются, и чтобы печатные книги, как то: ирмологии, обиходы, октоихи и праздники, изданные Св.Синодом, оставались по-прежнему, для предназначенного употребления их». А в 1852 г., то есть через семьдесят лет после начала издания синодальных книг, указом от 20 августа подтверждено, «чтобы во избежание народного соблазна не были отнюдь петы в церкви такие переложения церковных песнопений, которые не одобрены Св.Синодом к употреблению, и чтобы виновные в неисполнении сего регенты подвергаемы были строжайшему взысканию и удалению от сих должностей с донесением Св.Синоду». «Вот как строго,— пишет автор статьи «Исповедь старого регента» монах Феодосии,— и если бы строгость эту привести в исполнение, то пришлось бы тогда удалить всех регентов и митрополичьих и архиерейских и всяких других хоров от их должностей, так как никто из них никогда не исполнил и не исполняет этих предписаний».
За всеми этими постановлениями чувствуется страшное напряжение борьбы, ведущейся на протяжении XVIII-XIX вв. Борьбы порядка и беспорядка, борьбы небесного и земного, борьбы ангелоподобия с мирообразием, борьбы богослужебного пения и музыки. Позиция Синода доказывает, что попытки смешения понятий богослужебного пения и музыки, идейно обосновываемые в XVII в. И.Кореневым и Н.Дилецким, все же не до конца привились русскому сознанию, но лишь привели его в состояние раскола, разделив всех русских людей на сторонников и противников этого смешения; на людей,.облеченных высшей церковной властью и требующих следования традиции, порядку и чину, и на людей, занимающихся непосредственно пением в церкви и не торопящихся исполнять эти требования. Может быть, никогда разрыв между требованием и исполнением требования, между «Высочайшими повелениями» Святейшего Синода и повседневной богослужебной практикой не достигал таких размеров, каких достиг он в XIX в. И именно этот вопиющий разрыв составляет, очевидно, одну из характернейших черт состояния богослужебного пения в этот период.
Противостояние этих двух начал в XIX в. с особой силой выражается в противостоянии двух центров — Москвы и Петербурга и в противостоянии двух фигур — митрополита Московского Филарета Дроздова (1783-1867) и композитора, ди-194
ректора Придворной певческой капеллы А.Ф.Львова (1798-1870). Особой остроты этот конфликт достиг в 1848 г., когда А.Ф.Львов, осуществляя переложения уставных гласовых мелодий, стал использовать не синодальные певческие книги, которых было бы вполне достаточно, чтобы черпать из них уставные напевы, но самостоятельно начал отбирать рукописи, присылаемые в Капеллу из различных епархий на основании синодального указа от 13 сентября 1848 г. Обиход и переложения А.Ф.Львова вместе с используемыми им рукописями были присланы в Москву митрополиту Филарету для рассмотрения их богослужебно-певческого достоинства, с целью чего митрополитом Филаретом был составлен специальный комитет, состоящий из православных и единоверческих протоиереев, священников, дьяконов и клириков. В докладе о результатах работы комитета говорилось, в частности, следующее: «было бы несправедливо такой напев, как местный, в настоящее время ставить за образец, а через переложение в четырехголосную гармонию' делать повсеместным, тем паче в древней столице — Москве, где действительно от весьма древнего времени наших великих князей и царей существует столько обителей и приходских церквей и где потому древний напев при непрерывном богослужении мог сохраниться в большей точности до нашего времени».
Здесь ясно ставится вопрос об авторитетности используемых рукописей, то есть вопрос уже палеографический, но в этом-то вопросе и не был компетентен А.Ф.Львов, а между тем от решения этого вопроса зависело следовать истинной или ложной традиции. По этому поводу митрополит Филарет доносил Синоду 8 февраля 1850 г.: «Предлагатель (А.Ф. Львов) сказал, что предлагаемая рукопись есть древняя и едва ли не единственная. Комитет возражал, что не древняя, потому что писана на бумаге 1784 и 1776 гг. Предлагатель, не обратив внимание на то важнейшее и сильнейшее возражение, которое комитет делает против древности, в своем объяснении подтверждает ее редкость тем, что комитет не отыскал других экземпляров ее. На сие комитет отвечает, что он не мог искать по всей России; а что рукопись не древняя, то доказано годами. Древность рукописи составляла бы некоторое достоинство ее, потому что дело идет о сохранении древнего пения, а редкость рукописи никакого достоинства не составляет, и потому усилие доказывать редкость составляет труд бесплодный». Эта чисто московская тяга к восстановлению древности роднит митрополита Филарета с Александром Мезенцем, собравшим в XVII в. рукописи за четыреста лет «и вяще», а также и со Степаном Смоленским, составившим в конце XIX в. уникальное собрание певческих рукописей.
Однако суть конфликта Москвы и Петербурга, митрополита Филарета и А.Ф.Львова заключалась не только в использовании последним неавторитетных рукописей, но и в искажении им древних уставных напевов, не укладывающихся в рамки европейской гармонизации, то есть в изменении древнего мелодического чина в угоду требованиям искусства. Так, митрополит Филарет следующим образом описывал свое столкновение с А.Ф. Львовым: «Когда я предлагал, что в том или другом ирмосе или догматике есть несходство четырехголосного переложения с напевом церковной книги, что в четырехголосном пении церковный напев не ясно слышен и производит не то впечатление, к которому привык церковный слушатель и которое желательно сохранить; то мне противополагаемо было, что гармония составлена по правилам и не может быть иная». Такое искажение или сокращение уставного напева ради гармонических правил характерно как вообще для Придворного напева, так и, в частности, для Обихода Львова (называемого впоследствии Обиходом Львова-Бахметьева). Есть что-то общее между «распрямлением» прихотливых знаменных мелодий правилами гармонии и прямыми петербургскими проспектами, столь чуждыми московскому глазу. На неприемлемое для москвичей превосходство правил гармонии над уставом, свойственное Петербургу, митрополит Филарет указывал еще в 1830 г. (когда Капелла командировала в Москву придворного певчего Кетова для обучения церковному пению и чтению московских певчих, псаломщиков и даже священников): «Петербург читать учился у Москвы; и Москва еще умеет читать и ныне, что московские псаломщики отличаются от придворных без сомнения тем, что точнее исполняют устав.» Крайне характерна и реакция А.Ф.Львова на работу комитета и отзыв митрополита Филарета: «Эти упрямые невежи не могли помириться с мыслию, что порядок церковного пения совершается не ими, а лицом, духовенству не принадлежащим»,— писал он в своих записках, подтверждая то положение, что бесчиние мелодическое порождается и обусловливается бесчинием жизненным.
Столь резкое и решительное неприятие норм церковной иерархии не является случайной или чисто индивидуальной чертой личности А.Ф. Львова, ибо нельзя забывать, что он был прежде всего представителем Петербурга, города, основатель которого упразднил патриаршество. Это неприятие клирошанином и мирянином замечаний иерарха естественно вытекает уже и из внешнего гордого облика Петербурга с его Адмиралтейской иглой, Медным всадником, ростральными колоннами, Александрийским столпом и прямизной улиц, представляющего собой полную противоположность благолепному облику Москвы с ее Кремлем, многочисленными монастырями, бесчисленными церквами и живописной путаницей улиц, Москвы, воплощением духа которой и являлся митрополит Филарет. Никогда столкновение богослужебного пения и музыки не достигало такой наглядной и очевидной иллюстративности! И никогда еще не было столь очевидно, что богослужебное пение начинается с познания Божественного Порядка, следования ему, и в конце концов есть проявление этого Порядка, в то время как музыка начинается с нарушения этого Порядка и следования некоему произвольному порядку (в данном случае — правилам европейской гармонии).
Таким образом, всю деятельность Святейшего Синода в XIX в. можно охарактеризовать как борьбу за Божественный Порядок, за чин православного пения, против нарушения Порядка и композиторского произвола, приводящего к бесчинному вопло, и, может быть, наиболее выразительно воля Синода и всей Православной Церкви сформулирована была в следующих словах указа от 31 мая 1833 г.: «сохранять и поддерживать, особенно в церквах монастырских и соборных, древнее церковное в его чине и полноте, и особенно остерегаться от таких нововведений, кои, отступая и от древнего обиходного и отныне изданного придворного пения, отступают вместе и от свойственной богослужебному пению важности и простоты, с умилением соединенной». Образец такого пения и был дан Святейшим Синодом в издаваемых им певческих книгах Ирмологии, Обиходе, Октоихе, Праздниках и Триодях.
23. Монастырское пение и монастырские распевы
наглядно показывает, что искажение древних уставных мелодий, нарушение мелодического чина целиком обусловливается нарушением жизненного чина. Пение обусловлено жизнью. Там, где нет правильного чинопоследования жизни, не может быть и правильного чинопоследования мелодий. Правильное же чинопоследование жизни может быть рождено только в результате созерцания Божественного Порядка. Созерцание Божественного Порядка порождает порядок жизни, порядок жизни порождает порядок пения и таким образом правильный мелодический чин, праведная жизнь и созерцание Божественного Порядка образуют полноту трисо-ставности богослужебного пения, являющуюся отражением трисоставного строения человека, здоровая жизнь которого и заключается в гармоническом взаимодействии трех начал — тела, души и духа. Ангелоподобие, или ангелогласность, пения может быть рождено только из ангелоподобия жизни, ангельский же образ жизни и есть жизнь монашеская. Вот почему подмена богослужебного пения музыкой, превращение ангелоподобия в мирообразие, происшедшее в XVIII в., обусловлено падением монашеской жизни и притеснениями монашества вообще со стороны правительства, достигших наибольшей силы в царствование императрицы Екатерины II. И вот почему восстановление мелодического чина, восстановление ангелоподобности пения целиком и полностью зависело от восстановления и возобновления правильного чина жизни, жизни ангельской.
Чинность жизни рождает мелодический порядок или распев; бесчинность жизни рождает мелодический произвол или концерт, ибо распев и концерт есть не только различные принципы мелодического формообразования, но и различные способы или образы жизни. Если жизнь мыслится как некая составная часть иерархического обоженного космоса, осознающая свое место и назначение в этой иерархии, живущая жизнью единого целого, то такая жизнь представляет собой распев, характеризующийся иерархичностью и раскрытостью структур, а также их гармоническим соответствием и пронизанностью единым мелодическим началом. Если же жизнь мыслится как некое самостоятельное индивидуальное и замкнутое образование, осознающее свою обособленность, а весь космос представляется состоящим из таких же обособленных индивидуальных образований, находящихся в самых произвольных соотношениях, то такая жизнь представляет собой концерт, характеризующийся замкнутостью и самостоятельностью различных структур, а также самопроизвольностью их отношений без всякого стремления к координации с единым целым. Как хоровой концерт состоит из нескольких или многих контрастных по характеру частей, так и жизнь с различными ее перипетиями может рассматриваться в виде концерта. Как концерт может рассматриваться и вся история человечества с ее различными периодами, и каждый отдельно взятый отрезок жизни человека с его метаниями разнообразных чувств есть тоже концерт. Как распев состоит из взаимопроникающих иерархических структур, пронизанных единым мелодическим началом, так и жизнь, пронизанная единым устремлением к Богу, может рассматриваться в виде распева. Как распев может рассматриваться и вся история человечества, провиденциально направляемая ко спасению, и каждый отдельно взятый отрезок жизни человека, целиком отданный Богу, есть тоже распев. Распев есть обретение единства, концерт есть утрата единства; обретение истинного единства достигается воцерковлением, утрата истинного единства приводит к отчуждению от Церкви. Таким образом, распев и концерт есть категории не только эстетические, но и нравственные и духовные, а раз так, то и предпочтение того или другого есть уже нравственное и духовное свершение, нравственное и духовное самоопределение.
Но никакие нравственные и духовные свершения не даются без борьбы и без усилий. Вот почему когда говорится о засилии концерта в XVIII в., и о стремлении восстановить распев, речь должна идти не о смене эстетических идеалов, но о напряженной духовной борьбе, требующей серьезных духовных усилий. Духовные силы могут появиться только в результате духовного молитвенного подвига, а духовный молитвенный подвиг есть удел монашеской жизни. Так, восстановление распева стало зависеть от восстановления монашеской жизни, а для восстановления монашеской жизни нужен был сильный духовный борец, опытный в духовной брани и могущий обучить этой брани других. Таким борцом и учителем стал преподобный Паисий Величковский — восстановитель старчества, духовной молитвы и всех лучших заветов древнего монашества, чье влияние и учение распространились по всей России. Его ученики появляются на Соловках и на Валааме, в Оптиной и Глинской пустынях, а также в других обителях, во многих из которых вскоре начинает наблюдаться восстановление принципа распева.
Если принцип концерта разбивает богослужебное пение на ряд контрастных, не связанных одно с другим песнопений, в результате чего служба сама становится похожей на концерт, состоящий из ряда отдельных номеров, то принцип распева стремится подчинить все песнопения службы единой мелодико-ритмической системе, связать отдельные песнопения в некий род четок, в результате чего вся служба становится как бы одним песнопением, пронизанным единым молитвенным дыханием. Именно образование таких единых мелодических систем шло в обителях, в которых учение старца Паисия пускало крепкие корни, первыми и наиболее яркими примерами которых могут служить Валаам и Соловецкий монастырь, Оптина и Глинская пустынь с их прославленными по всей России старцами и подвижниками.
Эти системы хотя и формировались на фундаменте древних монодических напевов, но практически уже не были одноголосными, ибо к основной мелодии, выписанной в рукописи, певчие сами приставляли сверху «втору», дублирующую выписанную мелодию, как правило, в терцию, в то время как нижний голос «ходил» по басовым нотам основных функций. В результате образовывалось трехголосие, представляющее собой нечто среднее между строчным знаменным и ранним партесным или кантовым пением. Подчеркнутая функциональность и тонико-доминантовые отношения в сочетании с обилием параллелизмов ( в частности параллелизмов квинт) и нарочитой примитивностью отношений придавали особое своеобразие и особую прелесть этому трехгалосию. Думается, что здесь выкристаллизовывалось новое ощущение вертикали. Подобно тому, как раковина обволакивает специальным веществом попавшую в нее инородную песчинку, превращая ее в жемчуг, так и русское мелодическое мышление, борясь с проникшим в него иноземным гармоническим началом, стало обволакивать его своим перламутром и превращать в нечто самобытное и завораживающее.
Именно это ощущение вертикали приводило в восторг П.И.Чайковского, когда он слушал лаврское пение в Киеве и сравнивал это пение с пением в других храмах, «непозволительно скверным, с претензиями, с репертуаром каких-то концертных пьес, столь же банальных, сколько и неизящных. Другое дело в Лавре: там поют на свой древний лад, с соблюдением тысячелетних традиций, без нот, и следовательно, без претензии на концёртность, но зато, что за самобытное, оригинальное и иногда величественно-прекрасное богослужебное пение!» К этим строчкам нужно сделать несколько пояснений. Во-первых, что касается «тысячелетней традиции», то нужно заметить, что певческая традиция Киево-Печерской лавры в том виде, в каком слышал ее П.И.Чайковский, не восходит ранее XVII в., как и почти все поздние монастырские распевы. Во-вторых, слова «без нот» нужно понимать, очевидно, именно в том смысле, что песнопения пелись в три голоса по выписанной одноголосной мелодии. В-третьих, все сказанное П.И.Чайковским о пении Киево-Печерской лавры можно распространить, очевидно, и на другие обители, где подобное пение практиковалось, ибо монастырские распевы отличались друг от друга своей монодической основой, превращение же выписанного одноголосия в трехголосие везде происходило одинаково, так как при исходных данных здесь просто не могло быть иных вариантов решения вертикали. Таким образом, все настоящее, основанное на распевах, монастырское многоголосие XIX в. можно охарактеризовать как «самобытное, оригинальное и иногда величественное богослужебное пение».
Что еще роднит все существующие в XIX в. монастырские распевы, так это их позднее происхождение, отчего никогда не следует обольщаться заверениями в древности их традиции («со времени основания»), ибо традиции XV-XVII вв., даже самые мощные, были прерваны в XVII и XVIII вв. традицией партесного пения во всех монастырях без исключения. Не следует забывать к тому же, что множество монастырей, ставших впоследствии для всей России духовными маяками, при Екатерине II или были доведены почти до полного уничтожения, или влачили настолько жалкое существование, что в них было не до соблюдения певческой традиции. Поэтому нужно различать старые монастырские распевы XV-XVII вв. и новые монастырские распевы, образовавшиеся или как бы вновь восстановленные в XVIII-XIX вв. Это именно те распевы, многие из которых обязаны своим возникновением деятельности старца Паисия.
Большинство развитых монастырских распевов XIX в. основывается на знаменном распеве или его модификациях с большим или меньшим привнесением мелодического материала других распевов (греческого, болгарского), а также с обязательным наличием определенного количества самобытных местных мелодий. Именно таким образом дело обстоит в Валаамском и Соловецком распевах, в распеве Киево-Печерской лавры и в распеве Троице-Сергиевой лавры. Поэтому все распевы можно рассматривать как различные варианты, пусть иногда довольно далекие друг от друга, но всегда восходящие к некоему первоисточнику. Все это местные интерпретации или местные традиции, отпочковавшиеся от единого ствола древнерусской певческой традиции. В каждом из распевов можно выделить как бы несколько «культурных пластов»: пласт знаменного распева, пласт периода чина распевов и многораспевности, пласт поздних местных напевов, пласт гармонического переосмысления древних напевов. Все эти пласты не всегда образуют гармоническое единство и в некоторых распевах можно наблюдать черты эклектики. Вообще же новые монастырские распевы почти совершенно не изучались и не рассматривались как единые мелодические системы ни с точки зрения их внутренней структуры, ни с точки зрения их взаимоотношений между собой и в отношении их к общему первоисточнику, почему и говорить что-либо по этому поводу преждевременно. Следует отметить только, что распевы эти — интереснейшая попытка возродить богослужебное пение как единую совершенную мелодическую систему, попытка перехода от принципа концерта к принципу распева, от церковной музыки к богослужебному пеник> на основе стремления к воспроизведению высоких древних образцов.
Кроме Валаамского, Соловецкого, Киево-Печерского и Троице-Сергиевского распевов — распевов полных и развитых, чьи издания выходили в разное время в начале XX в., существовало значительное количество неполных монастырских напевов — напев Оптиной пустыни, напев Глинской пустыни, Гефсиманский напев и многие другие напевы, вершиной которых являются, очевидно, все же оптинские подобны. Можно сказать, что XIX век есть век особого расцвета этих полных и неполных монастырских распевов, проникнутых самым высоким и чистым религиозным горением и вместе с тем исполненных такой простотой, сочинить которые никакой композитор не сможет. В них нет того интеллектуального накала и того высокого богос-ловствования, до которого поднимается порой система распевов XV-XVI вв., но есть то детское простосердечие, которое оказывается иногда выше самого высокого богословия. Трудно подобрать визуальную параллель этому пению, но можно провести аналогию литературную, и аналогией этой будут «Откровенные рассказы странника», ибо это именно пение странников, паломников, простых богомольцев, странноприимных господ и всех тех, кто описан в этой знаменитой книге.
В XIX в. особо почитались также некоторые московские распевы, а из них прежде всего Напев Успенского собора и Напев Симонова монастыря, которые никогда не издавались и существуют только в рукописях. Напев Симонова монастыря — особая четырехголосная версия знаменного распева. Основной его особенностью было специфическое очень тихое и нежное исполнение. Такое исполнение и самый характер мелодий производили очень сильное впечатление, в результате чего симоновское пение славилось по всей России. С Симоновским же монастырем связана деятельность монашествующего композитора иеромонаха Виктора, в миру — Василия Высоцкого (1791-1871), ибо именно здесь он подвизался в качестве уставщика и регента. Другой известный композитор — монах архимандрит Феофан (в миру Федор Александров) был сначала регентом хора Петербургской Духовной семинарии, а впоследствии стал настоятелем Донского монастыря в Москве. Творчество этих монашествующих композиторов, по-особому любимое всеми верующими, являет собой сколок монастырского пения и замечательный пример некоего творческого смирения, приносящего удивительные и душеспасительные плоды. Таким образом, монастырская певческая деятельность представляет собой значительный контраст композиторской деятельности и намечает свои особые пути, которые, согласно велениям Святейшего Синода, можно надеяться, восстановят древнее пение, а вместе с ним и всю древнерусскую певческую систему.
24. Возрождение древнерусской теории
Волны итальянизированного концертного пения, захлестывавшие православное богослужение на протяжении всего XVIII в., долгое время не только не вызывали никакого возражения, но начали считаться чем-то естественным и своим. Вот что писал об этом протоиерей В.Металлов: «Первоначально слышались недовольство и протесты против иноземного пения со стороны некоторой части ревнителей старины, но затем насаждаемая европейская культура взяла свое и только через сто с лишком лет раздался правдивый авторитетный голос православного иерарха, указавшего на неестественное исторически направление православного русского церковного пения и на несвойственный православному богослужению его характер».
Речь идет о митрополите Евгении (Болховитинове) и его статье «Историческое рассуждение вообще о древнем христианском богослужебном пении, и особенно о пении российския церкви», изданной в 1804 г. и представляющей собой текст речи, произнесенной им на акте в Воронежской Духовной семинарии еще в 1799 г. «Историческое рассуждение»— первая в истории обоснованная, опирающаяся на источники, подкрепленная подстрочными примечаниями, ссылками на источники, статья о русском церковном пении и его истории. Особое внимание было обращено на то, что богослужебное пение не является только музыкой и что иноземное пение для церкви остается «вещью постороннею и от одного произволения зависящею». Таким образом, митрополит Евгений явился первым лицом, обратившим внимание на ненормальность состояния, в котором находилось богослужебное пение, и указавшим на то, что единственным путем к исправлению этого состояния может быть только тщательное изучение истории русского богослужебного пения. Все это с полным правом позволяет считать митрополита Евгения основоположником русской музыкальной медиевистики — комплексной науки, изучающей древнерусское богослужебное пение.
Однако сознание русского просвещенного общества того времени еще не было готово к решению подобных проблем, и первые работы, пытающиеся раскрыть конкретные вопросы, связанные с древнерусским богослужебным пением, появились гораздо позже — в сороковые годы XIX в. По времени им предшествует еще один интересный документ, который необходимо упомянуть, несмотря на то что никакого своевременного отклика он получить не мог по той же причине неготовности общества. Речь идет о проекте Дмитрия Бортнянского, который хотя и явился как композитор представителем итальянизированного направления, но сумел оценить достоинства древнего пения.
В своем проекте Дмитрий Бортнянский предлагал напечатать полный крут церковного крюкового пения, чтобы «восстановить историческую связь в ходе и развитии древняго отечественного пения», чтобы «прекращены были сии нелепые и самовольные церковного пения переправы, исказившие и мелодию онаго и степенный ход ее, тогда можно было иметь полный и утвержденный перевод, сообразный с слогоударением языка, и даже можно было бы иметь перевод пения сего расположенный в мере, не разрушая мелодии онаго». Чтобы открыть возможность объяснения крюковой системы, «которая была бы самым лучшим способом познать подробнее свойства диатонического рода, в каковом идет все церковное пение, противоположно новейшей музыкальной системе». Далее высказывается замечательная мысль: «Древнее пение, быв неисчерпаемым источником для образуемого новейшего пения, имело бы равную участь с древним славяно-российским языком, который породил собственную гармонно-звучную поэзию; а древнее пение возродило бы подавленный тернием отечественный гений, и от возрождения его явился бы свой собственный музыкальный мир». «А для сего нет других лучших и надежнейших средств, как собрать все древнейшие сего рода рукописи и отпечатать все крюковое пение». Естественно, что подобные мысли не могли найти никакого отклика в просвещенных умах александровского времени, занятых совсем иными устремлениями.
В 1846 г. выходят «Замечания для истории церковного пения в России» В.М.Ундольского, содержащие фрагменты музыкально-теоретических трактатов допетровской эпохи, а также некоторые другие исторические и археологические сведения. Эта работа имела огромное значение для своего времени и весьма высоко оценивалась впоследствии. «Замечания» составляют краеугольный камень и основание для всех дальнейших исследований в этом роде»— писал протоиерей В.Металлов, а князь В.Ф.Одоевский утверждал, что «Замечания» эти открыли новую, дотоле не известную сторону в истории нашего древняго песнопения и установили действительность его существования». Несколько позже в 1849 г. выходит статья И.П.Сахарова «Исследования о русском церковном песнопении», также содержащая ряд ценных исторических и археологических сведений. Статьей И.П.Сахарова и в особенности статьей В.М.Ундольского был введен в научный обиход целый ряд важнейших письменных памятников, без которых невозможно составить представление о древнерусском пении и которые являются отправной точкой всякого рассуждения на ату тему.
Ни В.М.Ундольский, ни И.П.Сахаров не были специалистами в области музыки и поэтому для них область древнерусского пения была областью исторических, археологических, палеографических, но еще не музыкально-теоретических исследований. Попытку объединить эти розно существующие области знаний «осуществил князь В.Ф.Одоевский, который сам так охарактеризовал свою деятельность в одном из писем: «Я постарался раскопать вещь непочатую — наши древние рукописи о музыке, которые доныне оставались иероглифами по очень простой причине — потому, что наши музыканты не археологи, а археологи не музыканты; с драгоценных отрывков наших ди-даскалов XVI и XVII века: Шайдурова, Александра Мезенца, Тихона Макарьевского — я нашел целую определенную теорию нашей мелодии и гармонии, сходную с теориею средневековых западных тонов, но имеющую свои оригинальные отличия». Перу князя В.Ф.Одоевского принадлежит целый ряд статей об истории и техническом устройстве русского богослужебного пения. Этой же теме были посвящены и беседы с членами кружка, объединившегося вокруг него и имевшего большое влияние на дальнейшее развитие медиевистики. Особенно велика заслуга князя В.Ф.Одоевского в деле собирания древних певческих рукописей, в котором его можно считать зачинателем. Предполагая написать книгу «О древнем русском песнопении», где он хотел обратить особое внимание на древнерусскую певческую нотацию, князь В.Ф.Одоевский тем самым как бы предвосхитил третью часть труда протоиерея Дм.Разумовского «Церковное пение в России».
Подлинно новую страницу в истории русской медиевистики вписал протоиерей Дмитрий Разумовский, выпустив в свет сочинение «Церковное пение в России» (1867). По существу это первая работа, обнимающая собой все области медиевистики: и историческую, и археологическую, и музыкально-теоретическую, и литургическую. Протоиерей Дм. Разумовский широко использовал опыт трудов, созданных ранее, что позволило ему написать сочинение, подытоживающее и суммирующее все сделанное в этой области. Но эта работа содержит и ряд принципиальных новшеств. Одним из таких новшеств являются (в третьей ее части) знаменная и демественная крюковые азбуки, знаменный кокизник и знаменный фитник, придающие всему труду сугубо практическое направление. Протоиерей В.Металлов, характеризуя эту часть труда протоиерея Дм. Разумовского, писал, что он «открыл и изъяснил совершенно новую для исследователя дотоле область крюковой семиографии, в ее старинных образцах, первоисточниках с отлично составленною грамматикою для уразумения своеобразных крюковых письмен, открывая тем новое широкое поле обозрения древних отечественных церковных напевов, в их первоначальной чистоте и неповрежденности». Отныне крюковая письменность перестала быть некоей таинственной «китайской грамотой за семью печатями» и стала доступна каждому музыканту-теоретику.
Особое место в деятельности протоиерея Дм.Разумовского занимает его участие в издании «Крута церковного древняго знаменного пения», осуществляемом Обществом Любителей Древней Письменности. Для печатания была специально изготовлена рукопись, составленная старообрядцем И.А.Фартовым, а для доказательства ее правильности были представлены древние подлинники, с которых Фартов изготовил свою рукопись. Это первое в истории печатное издание крюковой безлинейной нотации состояло из шести частей: I. Октай (Октоих). II. Обиход всенощного бдения, Триоди постной и цветной. III. Обиход — Литургия св. Иоанна Златоуста и Преждеосвященных Св. Даров. IV. Праздники. V. Трезвоны. VI. Ирмолой (Ирмо-логий). Первой части «Круга» предпосылалась вводная статья протоиерея Дм.Разумовского и краткая азбука знаменной нотации. Это издание замечательно и тем, что представляет собой первый опыт сотрудничества со старообрядцами в области богослужебного пения.
Дальнейший существенный шаг в изучении крюкового пения принадлежит С.В.Смоленскому, и существенность этого шага особенно проявляется в опубликованной им в 1888 г. «Азбуке знаменного пения» (Извещение о согласнейших пометах) старца Александра Мезенца. Уже сам факт публикации выдающегося теоретического трактата Древней Руси ставит труд. С.В.Смоленского в совершенно особое положение, но ценность его возрастает еще более из-за аналитического комментария, сопровождающего эту публикацию. Сердцевиной этого комментария являются сравнительные таблицы, в которых сопоставляются одни и те же крюковые строки, взятые из рукописей, относящихся к периоду от XII до XVIII вв. Среди этих рукописей есть и хомовые, и иосифовские, и новоречные, что позволяет проследить историю взаимоотношения текста и знаменной мелодии. Здесь же анализируется также и генезис попевок, распределенных по гласам, с указанием некоторых неправильностей синодального издания. Труд С.В.Смоленского расширил и углубил представления о крюковой нотации, раскрыл наиболее существенные стороны ее природы, такие, как особую динамичность крюкового знамени, переменность знамени в зависимости от нахождения его в том или ином гласе, в той или иной по-певке, многозначность каждого отдельного знамени и многое другое, что отличает крюковую письменность от линейной нотации. Можно сказать, что С.В.Смоленский открыл древнерусскую теорию как единую совершенную систему, не переводимую никакими другими знаковыми системами, и сделал ее доступной для дальнейшего изучения и исследования. Этот же пафос, пронизывающий и другие его работы по русской палеографии, проявился в создании С.В.Смоленским, в бытность его директором Синодального училища, огромной и единственной в своем роде библиотеки певческих рукописей, которую он собирал на личные средства, не имея на то официального поручения, чем спас от гибели и ухода в небытие многие и многие бесценные рукописи. В этом он поступал как истинный древнерусский распевщик, чью профессиональную гордость составляло знание «добрых переводов».
Дальнейшее развитие этих идей осуществлялось в научной деятельности протоиерея В.Металлом, являющейся, очевидно, кульминационным моментом русской медиевистики, ибо ему удалось добраться до самой сути строения знаменного пения — попевочной техники, представляющей собой основу русского осмогласия. Большинство предшественников протоиерея В.Металлом, в том числе протоиерей Дм.Разумовский и С.Смоленский, считали осмогласие системой ладов и звукорядов со своими господствующими и подчиненными звуками. В своей книге «Осмогласие знаменного распева», выпущенной в 1899 г., протоиерей В.Металлов утверждает, что первый признак знаменного осмогласия есть не тот или иной звукоряд или тетрахорд, но попевки и их комбинации. Это открытие позволило прикоснуться ко святая святых не только знаменного осмогласия, но и всей древнерусской системы распевов» Оно дало возможность проникнуть в секрет составления напевов и найти точку отсчета для их правильного восприятия. Именно в работах протоиерея В.Металлова основополагающая триада русского богослужебного пения — глас-попевка-крюковое знамя — обрели истинную
211
взаимообусловленность и координацию, ибо теперь стало совершенно ясно, что ни одно из этих явлений не может быть осмыслено и осознано вне связи с двумя другими. Таким образом, древнерусская теоретическая система вырисовывалась во всей своей полноте.
Вообще же без преувеличения можно сказать, что протоиерей Дм.Разумовский, протоиерей В.Металлов и С.Смоленский являются «тремя китами», на деятельности которых базируется все здание современной медиевистики, ибо именно их крюковые азбуки, кокизники, фитники и сравнительные таблицы дали возможность прямого певческого теоретического и исполнительского освоения древнерусского богослужебного пения в его первозданном естественном виде. Время же, в которое они жили и работали, безусловно, является «золотым веком» русской медиевистики. И дело не только в том, что вместе с ними работали такие крупнейшие ученые, как протоиерей И.Вознесенский, труды которого по болгарскому, греческому и киевскому распевам до сих пор имеют основополагающее значение, или А.Преображенский, много занимавшийся параллелями между греческими и славянскими рукописями ХII-ХШвв., важность чего была осознана много позже, и что стало чуть ли не одним из важнейших направлений современной медиевистики, а также трудилась целая плеяда ученых музыкантов и палеографов, православных иереев и старообрядцев, писавших статьи, издававших крюковые азбуки и пособия, собиравших древние певческие рукописи и т.д. Но дело в том, что именно в это время был заложен единственно возможный фундамент истинного познания и осознания древнерусской певческой системы, когда стало возможным рассматривать ее не через деформированные стекла западной музыкальной теории, но через посредство знаков, ею же самою и установленных. Непереводимость одной системы в другую, несоприкасаемость русской и западной теорий неожиданным образом высветили смысл и значение древнерусской системы. Этот смысл и это значение проясняются еще больше, когда мы, продвигаясь от пометного периода к беспометному, начинаем понимать, что древнерусская система есть система ангельского небесного языка, в противоположность западной музыкальной системе, которая есть система языка земного и человеческого.
Итак, развитие русской медиевистики XIX - начала XX вв. непосредственно подвело к осознанию реального факта существования двух противоположных теорий, двух взаимоисключающих языковых систем, несовместимость которых проистекает из несовместимости предметов и явлений, описываемых ими — небесного и земного, духовного и телесного, ангельского и человеческого. Таким образом, положение о различении богослужебного пения и музыки, данное в начале настоящего пособия, снова обрело конкретные осязательные формы, в результате чего мы получаем четкий критерий, позволяющий отличать ангелоподобное пение от пения мирообразного. Исторические же обстоятельства сложились так, что сегодня мы мыслим и действуем музыкальными нормами и средствами, в то время как нормы и средства богослужебного пения остались для нас существующими где-то в далеком прошлом, отчего противопоставление богослужебной певческой системы и музыкальной системы можно свести к противопоставлению «древнее — новое». Казалось бы, что «древнее» должно относиться к прошлому и оставаться в нем, в то время как «новое» должно являться содержанием настоящего и мы должны жить им, однако Святая Церковь призывает нас к обратному, а именно к восстановлению древнего (в данном случае древнего пения) в настоящем. К этому призывали все Высочайшие Указы Святейшего Синода, о которых говорилось выше, к этому же практически призывал и Святейший Патриарх Алексий I, писавший: «Зачем нам гоняться за безвкусным, с точки зрения церковной, подражанием светскому пению, когда у нас есть изумительные образцы пения старого церковного, освященного временем и традициями церковными» .
Восстанавливая древнерусскую певческую систему, восстанавливая древнее пение, мы тем самым не извлекаем на свет некий археологический объект или музейный экспонат, но причащаемся небесному пению и обновляемся истинной непреходящей новизной. Ибо вся та новизна, которая кажется нам новизной, есть новизна ложная, видимая, являющаяся по сути дела возвратом к ветхим, языческим временам и уводящая нас от подлинной непреходящей новизны новозаветного пения, песни новой, предреченной святым пророком Давидом. Как при реставрации древней иконы реставратор должен снимать с этой иконы слой за слоем, чтобы освободить подлинный древний образ от поздних записей, грязи и копоти, так и при восстановлении древней певческой системы нужно слой за слоем счищать напластовавшуюся ложную новизну, чтобы открылась новизна истинная. Но если при реставрации иконы снимаются наслоения с некоего внешнего обтъекта, то при восстановлении древнерусской певческой системы наслоения надо счищать с нашего сознания, с присущего нам певческого мышления, и хотя эта операция не всегда приятна, безболезненна и желательна, но в выполнении ее заключается следование урокам истории и велениям Православной Церкви.
25. Судьбы русского богослужебного пения в XX веке
Небывалые в истории человечества гонения, обрушившиеся на Православную Церковь после 1917 года, привели к тому, что многие области церковной жизни были сведены практически к катакомбному уровню существования. Когда монахинь варят в смоле (Воронеж, 1918), а священников жгут в топках паровозов, вешают за бороды на деревьях и колют штыками, уже само пребывание в храме — не говоря уже о пении на клиросе — начинает требовать от человека недюжинного мужества и готовности к мученичеству. Война, ведущаяся государством против Церкви, не знала ни перемирий, ни оттепелей. Так, «либеральный» и «оттепельный» Хрущев обещал к 80-м годам показать по телевизору «последнего попа», а в «застойные годы» хождение в Церковь могло быть чревато крупными административными неприятностями. Естественно, в таких условиях занятия богослужебным пением не могли иметь никаких перспектив.
Тем более удивителен пример Киево-Печерской лавры, где вплоть до закрытия в 1962 г. традиционный лаврский распев не только успешно сохранялся, но даже приумножался и развивался. Под руководством архимандрита Валерия и последнего уставщика лавры игумена Феодосия было составлено несколько рукописных сборников, в которых киево-печерским распевом был охвачен целый ряд богослужебных текстов, ранее распеваемых другими распевами. В XX веке киево-печерский распев не только разрастался чисто количественно, но и претерпевал некоторые качественные изменения. По словам игумена Феодосия многие монахи были недовольны некоторыми европейскими стандартами гармонизации и голосоведения, свойственными дореволюционному пятитомному изданию киево-печерского распева. В новых рукописных сборниках гармонизация и голосоведение были максимально приближены к практике простого монашеского пения. Пение подобного рода практиковалось и в Валаамской обители вплоть до 1940 г., о чем можно судить по сохранившимся до наших дней граммофонным записям.
Но конечно же и Киево-Печерская лавра и Валаамский монастырь представляли собой лишь чудесные исключения. В основном же в церковнопевческои практике этого времени реа-лизовывались наиболее худшие тенденции XIX в. Именно разрастание этих тенденций и послужило причиной уже приводимых выше слов Святейшего Патриарха Алексия I. Одним из путей преодоления порочного певческого наследия XIX в. было развитие русской медиевистики, оформившейся к началу XX в. в зрелую научную дисциплину.
Первые работы советских ученых, посвященные русскому церковному пению, начали создаваться только в 40-е гг. (а появляться в свет и того позже — в 60-е гг.). В 1928 г., правда, вышли двухтомные «Очерки по истории музыки в России с древнейших времен до конца XVIII века» Н.Ф.Финдейзена, но сам Н.Ф.Финдейзен скорее является представителем еще дореволюционной науки. Таким образом, первыми крупными советскими медиевистами могут быть названы М.В.Бражников и В.М.Беляев. Книга В.М.Беляева «Древнерусская письменность», вышедшая в 1962 г. (почти спустя двадцать лет после написания), посвященная целому кругу вопросов: вопросам происхождения знаменного распева и крюковой нотации, проблемам кондакарного, путевого и демественного пения, в целом продолжает линию дореволюционной медиевистики, хотя содержит ряд новых моментов. Так, в ней дается ряд смелых и спорных расшифровок песнопений беспометного периода, сделан ряд интересных наблюдений над природой знаменного и демественного многоголосия.
Если крут научных интересов В.М.Беляева был весьма разнообразен, и обращение его к древнерусской церковной тематике являлось лишь эпизодом в его обширной деятельности, то жизнь М.В.Бражникова была целиком и полностью посвящена служению русской музыкальной медиевистике. Его научное наследие огромно, и многое до сих пор только еще ожидает своей публикации. Сам М. В.Бражников, оценивая свое место в науке и значение изучаемого им предмета, писал в 1949 г. : «Именно теперь, с многолетним опытом за плечами, я все больше и больше убеждаюсь в том, что настоящая правда в моем предмете еще не сказана и что о нем попросту не знают того, что о нем следует знать, и что он заслуживает еще более высокой оценки, чем те, которые давали ему самые преданные и знающие исследователи дореволюционного времени. Именно поэтому я считаю своим долгом не дать оборваться традиции, сделать как можно больше и поспеть написать или передать кому-нибудь все то, что я узнал, что я накопил, и отдать своему делу всю жизнь до конца».
Из основных работ М.В.Бражникова следует назвать «Древнерусскую теорию музыки» (1972) и «Лица и фиты знаменного распева», написанную в 1949 г., но изданную только в 1984 г. В обеих книгах собран огромнейший материал, добытый упорной многолетней работой с церковнопевческими рукописями. В «Древнерусской теории музыки» подробнейшим образом анализируется содержание азбук, кокизников и фитников XV-XVIII вв., причем рассматриваются памятники не только знаменные, но и путевые и демественные. Через всю книгу красной нитью проходит мысль о том, что постижение древнерусского богослужебного пения может быть осуществлено только через изучение крюковой нотации и что западная нотолинейная нотация дает заведомо неверное и искаженное представление о данном предмете. В частности, М.В.Бражников пишет, что введение западной нотации послужило одной из причин забвения знаменного распева. «Переход на западноевропейскую систему не мог не сказаться отрицательно на творчестве тех, кто хотел в рамках новой системы продолжать развивать знаменный распев. «Неопределенные» длительности знаменного распева и его мелодическая и ритмическая импровизационность — две его важнейшие особенности — по существу были парализованы. Пресеклась самая возможность дальнейшего творчества распевщикоов, если только они хотели по-прежнему опираться в нем на древние традиции».Эта мысль М.В.Бражникова является примером углубления и развития идей С.В.Смоленского и В.М.Металлова, причем инерция западного мышления отбрасывается еще более решительно, а осознание сокровенной сущности древнерусской теории становится еще более ясным.
«Лица и фиты знаменного распева»— логическое продолжение книги В.М.Металлова «Осмогласие знаменного распева». Работа М.В.Бражникова содержит крюковое начертание, ното-линейную расшифровку и словесное разъяснение более чем 4000 лиц и фит» извлеченных из рукописных кокизников и фитникоЕ» XV - XIX вв. и вместе с трудом В.М.Металлова представляет собой наиболее полный свод мелодических элементов знаменного распева. Забегая вперед, можно сказать, что следующий шаг в направлении углубления понимания интонационной природы знаменного распева уже сделан, но, к сожалению, еще не увидел света. Имеется в виду кокизник и фит-ник Божидара Карастоянова, который, вероятно, будет опубликован в Болгарии в ближайшие годы и в котором попевки, лица и фиты рассматриваются не как стабильные, единые структуры, но как структуры сложные и мобильные. Другими словами, Б.Карастяянов совершил переход от статичного рассмотрения попевки к рассмотрению динамическому.
Возвращаясь к наследию М.В.Бражникова, невозможно обойти молчанием его расшифровки певческих памятников XVI -XVII вв. Так, им открыты, опубликованы, расшифрованы и снабжены научным аппаратом евангельские стихиры Христианинова перевода вышедшие в «Памятниках русского музыкального искусства». В тех же «Памятниках» в 1983 г. был опубликован «Ключ знаменный» инока Христофора, работа над изданием которого была завершена Г.А.Никишовым, учеником М.В.Бражникова. В 1967 и 1974 гг. были осуществлены выпуски, содержащие праздничные стихиры большого знаменного распева. Большое количество бражниковских расшифровок содержится в «Образцах древнерусского певческого искусства» Н.Д.Успенского. Все перечисленные публикации долгое время оставались чуть ли не единственным источником, из которого рядовой музыкант, не посвященный в тайны медиевистики, мог получить хоть какое-то представление о конкретном мелодическом содержании древнерусского певческого наследия.
В этом смысле особо положительную роль сыграл труд Н.Д.Успенского «Древнерусское певческое искусство» (1971) и работа, являющаяся его дополнением,— «Образцы древнерусского певческого искусства», представляющее собой хрестоматию, или антологию, певческого искусства Древней Руси. Правда, наряду с обширным и живо изложенным историческим материалом труд этот содержит немало ошибочных и устаревших теоретических положений. Так, при конкретном разборе песнопений знаменного распева, полностью игнорируется попевочная техника, в результате чего знаменные догматики анализируются с помощью звукорядов, ладов и мотивной разработки, без указания тех конкретных попевок, из которых они состоят на самом деле. Игнорирование попевочной структуры приводит к образно-чувственной интерпретации догматиков и антифонов и позволяет утверждать, что мелодика знаменного распева передает эмоциональное состояние того или иного богослужебного текста. Конечно же после работ В.М.Металлова подобные взгляды могут считаться только чистым нонсенсом.
Особое место занимают работы представителя русской эмиграции И.Гарднера. Его двухтомный труд «Богослужебное пение Русской Православной Церкви» (Нью-Йорк, 1978) заметно отличается от работ его коллег, проживающих в России, именно стремлением церковного осмысления исследуемого предмета. Читая его второй том, описывающий певческую историю XVIII-XIX вв., неизбежно приходишь к выводу, что катастрофа, постигшая русское богослужебное пение, разразилась не в 1917 году, но в XVII веке.
Начиная с середины 60-х гг., наблюдается явное оживление в области исследований древнерусского богослужебного пения. В это время появляются работы крупных музыковедов, прямо не связанных с медиевистикой. Это работы С.Сиребкова, В.Протопопова и Н.Герасимовой-Персидской, посвященные проблемам партесного пения. В середине 70-х гг. в ряде консерваторий и музыкальных институтов открываются отделения и кафедры русской певческой палеографии, на которых защищаются многочисленные дипломные работы и диссертации, а также устраиваются различные научные конференции и семинары. Однако к началу 80-х гг. многими начинает сознаваться, что широкий фронт медиевистических исследований лишен качественного смыслового стержня. Причины этой внутренней опустошенности довольно точно определил Г.Никишов, связавший «буксование науки» с преобладанием в ней «узкой технологической проблематики, с отсутствием глубокого исторического мышления и с недостаточностью живого ощущения национальной культуры, как многогранного единства». Но если говорить еще более точно, то причина этого пустого буксования заключалась в абсолютном отрыве исследований древнерусского богослужебного пения от полноты церковной жизни. Богослужебное пение, являющееся неотъемлемой частью богослужения и жизни христианина, рассматривалось как самостоятельная музыкальная система. Естественно, что такой подход блокировал все пути к истинному пониманию предмета.
Нецерковность светской медиевистики усугублялась тем, что среди церковных людей, непосредственно связанных с пением, то есть среди регентов и певчих, древнерусское певческое наследие практически не было известно и не вызывало никакого интереса. Конечно, в определенных церковных кругах существовала тяга к старым монастырским распевам. Ярким представителем этой тенденции можно считать большого знатока и пропагандиста монастырских распевов регента Троице-Сергиевой лавры архимандрита Матфея (Мормыля). Но, во-первых, фигура архимандрита Матфея являлась скорее исключением, а во-вторых, монастырские распевы есть только отголосок древнерусской певческой системы и не составляют предмета медиевистики. Таким образом, нецерковность светских медиевистов имела логическое продолжение в медиевистической некомпетентности церковных певчих. В свое время князь В.Ф. Одоевский писал, что «драгоценные церковнопевческие крюковые рукописи до тех пор будут оставаться непонятными иероглифами, пока наши рхеологи не сделаются музыкантами, а наши музыканты — археологами». Перефразируя эту мысль применительно к описываемому историческому моменту, можно прийти к следующей формуле: древнерусская певческая система может быть освоена и постигнута только тогда, когда медиевисты станут церковными людьми, а церковные певчие — медиевистами.
Попытка осуществить эту формулу на практике была предпринята в Издательском отделе Московского Патриархата под руководством архиепископа Волоколамского Питирима (впоследствии митрополита Волоколамского и Юрьевского). По его инициативе в 19,83 г. при музыкальной редакции Издательского отдела собралась группа энтузиастов древнерусского пения, и именно из этой первоначальной группы со временем выкристаллизовались два самостоятельных мужских хора, специализирующихся на исполнении знаменных и строчных песнопений. Сначала строчная и знаменная литургия опробовалась в домовом храме Издательского отдела, но вскоре по благословению Владыки Питирима оба вида пения были перенесены в храм Воскресения Словущего. В этом храме на протяжении трех лет регулярно раз в неделю пропевалась знаменная вечерня, утреня и литургия. Примерно в это же время в Московской Духовной Академии учащиеся, увлеченные идеей восстановления древнерусской певческой системы, также добились разрешения регулярного пения полных знаменных служб. Так впервые за многие годы начали выполняться певческие распоряжения Священного Синода, и так отвлеченные умозрения светской медиевистики начали облекаться в богослужебную плоть.
Трудно передать воодушевление, охватившее всех непосредственно участвующих в подготовке и исполнении знаменных служб. Казалось, еще немного и наступит долгожданный исторический момент, когда истина древнерусского богослужебного пения явит себя миру, однако развитие событий пошло по другому руслу. Прежде всего начало копиться недовольство среди постоянных прихожан — «церковных бабушек». Это недовольство разделялось и частью духовенства, склонного видеть в интересе к древнерусскому богослужебному пению некое необоснованное новаторство и даже церковное диссидентство. Уже одно это создавало вокруг знаменного пения некий нервозный фон, чреватый осложнением человеческих отношений. Но главные соблазны и искушения начались после празднования Тысячелетия Крещения Руси, когда, наряду с закономерными и здоровыми процессами возвращения Церкви в полноценную социально-общественную и культурную жизнь, а также вместе с естественным стремлением социально-культурных структур к воцерковлению, стали проявляться тенденции к чисто внешнему использованию церковных форм. Эти тенденции выразились в некоей моде, а порою даже в спекуляции на церковной тематике, получившей довольно широкое распространение на телевидении, радио, в кино и в концертной жизни. К сожалению, дело восстановления древнерусской певческой системы не смогло избежать соблазнов и подводных рифов, таящихся в новой общественной ситуации. Оба певческих коллектива Издательского отдела, занимающиеся древнерусским богослужебным пением, были буквально закручены воронкой концертов, записей, зарубежных гастролей и различных презентаций. Дело дошло до того, что один из издательских хоров принял участие в шоу Аллы Пугачевой. Естественно, что в подобной ситуации о регулярных службах в храме не могло быть уже и речи.
Заметным явлением в церковнопевческой жизни конца начала 90-х гг. стали многочисленные фестивали, посвященные церковному пению, неоднократно проводившиеся в Москве, Ленинграде (Санкт-Петербурге) и во многих других городах. Эти фестивали проходили с грандиозной помпой, привлекали значительное количество церковных и светских хоров и поначалу воспринимались с громадным энтузиазмом. Снова начало казаться, что наступает исторический момент, когда современному сознанию открывается истина древнерусского богослужебного пения. Однако как только проведение подобных фестивалей превратилось в норму, стало очевидным, что за редким исключением эти мероприятия пропагандируют наиболее болезненные и уродливые певческие тенденции XIX в., уже многократно осужденные как Священным Синодом, так и крупными композиторскими авторитетами. Ожидаемого открытия не состоялось, ибо богослужебно-певческие фестивали превратились буквально в терния, заглушившие только начавшие пробиваться ростки понимания древнерусской певческой системы.
И дело здесь заключалось не только в тех тенденциях, которые начали превалировать на фестивалях, но и в том, что изначально ошибочно было надеяться на восстановление принципа распева в процессе концертной практики. Фестиваль представляет собой серию концертов, а стало быть есть целиком и полностью порождение самого принципа концерта. Принцип концерта, так же как и принцип распева,— это не только определенные звуковые формы и структуры. Это вместе с тем и социальные формы и формы организации внутренней жизни — причем формы, абсолютно противоположные друг другу. Вот почему наивно полагать, что можно восстановить звуковую структуру принципа распева при помощи социальных структур принципа концерта, включающих в себя концертную деятельность, аудио- и видеозаписи, рекламу, критику и тому подобные вещи. Социальная структура принципа распева есть община — община, приходская или община монастырская — и только в рамках таких общин можно по-настоящему заниматься восстановлением древнерусской певческой системы. Таким образом, восстановление чина древнерусских распевов немыслимо вне конкретного восстановления самой идеи православной общины.
На протяжении всего советского периода истории России идея православной общины подлежала наиболее продуманному и целенаправленному уничтожению, и поэтому восстановление этой идеи протекает теперь с достаточно большими сложностями. Однако несмотря на все эти трудности, в ряде новооткрытых монастырей и приходов идея православной общины дает ростки и обрастает конкретной жизненной плотью. В качестве таких примеров можно привести Оптину пустынь, Валаам, некоторые московские приходы, возглавляемые энергичными священниками, где наряду со всеми показателями возрождаемой православной общинной жизни практикуется также и пение знаменного распева.
Сейчас, очевидно, еще преждевременно судить о результатах данных процессов, так как прошло еще очень мало времени с момента их начала. Возможно, подобные суждения были бы уместны в критической журнальной статье, но в рамках учебного пособия по истории богослужебного пения следует ограничиться констатацией лишь того, что такие процессы имеют место в момент написания этой главы. В заключение же остается выразить надежду на то, что, если Богу будет угодно, набравшие силу процессы возрождения православной общинной жизни приведут не только к возрождению чина древнерусских распевов, но и к возрождению Русской Православной государственности и к возрождению самой России.
Список литературы
1. Аввакум, протопоп. Житие протопопа Аввакума и другие его сочинения. Под ред. Н.К.Гудзия. М., 1934. 2. 3. Азбука знаменного пения старца Александра Мезенца. Казань: Изд. С.Смоленского, 1888. 4. 5. Алексий, Патриарх Московский и всея Руси. Слова, речи, послания и обращения. Т. III. — М., 1957. 6. 7. Аллеманов Дм.,свящ. Курс истории русского церковного пения. М., 1911. 8. 9. Алпатов М.В. Андрей Рублев. М., 1972. 10. 11. Алпатов М.В. Феофан Грек. М., 1979. 12. 13. Античная музыкальная эстетика. Памятники музыкальной и эстетической мысли / Вступ. статья А.Ф. Лосева. М., 1960. 14. 15. Античные мыслители об искусстве. М., 1938. 16. 17. Антология мировой философии. Т. I-II. М., 1969. 18.
10. Аристотель. О душе. М., 1937. 11. 12. Беляев В.М. Древнерусская музыкальная письменность. М., 1962. 13. 14. Богомолова М.В. К проблеме расшифровки путевой нотации. — В кн.: Проблемы дешифровки древнерусских нотаций. — Л., 1987. 15. 16. Борисов Н.С. Русская Церковь в политической борьбе XIV-XV вв. Изд. Моск. Ун-та. 1986. 17. 18. Бражников М.В. Древнерусская теория музыки. Л., 1972. 19. 20. Бражников М.В. Статьи о древнерусской музыке. Л., 1975. 21. 16. Бражников М.В. Многоголосие знаменных партитур. /— В кн.: Проблемы истории и теории древнерусской музыки. — Л., 1979.
17. Бражников М.В. Лица и фиты знаменного распева. Л., 1984. 18. 19. Бычков В.В. Эстетика Аврелия Августина. М., 1984. 20. 21. Бычков В.В. Эстетика поздней античности. М., 1981. 22. 23. Бортнянский Дм. Проект об напечатании древнего российского крюкового пения. О-во Любителей Древней Письменности. СПб., 1878. — Прилож.З. 24. 25. Буслаев Ф.И. Русская эстетика XVII века. Т. 2. СПб., 1910. 26. 27. Вагнер Г.К. Канон и стиль в древнерусском искусстве. М., 1987. 28. 29. Владышевская Т.Ф. Типографский устав как источник для изучения древнейших форм русского певческого искусства. — В кн.: Musica antiqua Europae Orienualis — IV. — Bydgoszcz. — p. 607-620. 30. 31. Вознесенский И., прот. Образцы осмогласия распевов киевского, болгарского и греческого. Рига, 1893. 32. 33. Вознесенский И., прот. Осмогласные распевы трех последних веков Православной Русской Церкви. Вып. 1-4. Рига, 1898. 34. 35. Гарднер И.А. Богослужебное пение Русской Православной Церкви. T.I-II. Нью-Йорк, 1978. 36. 37. Gardner I. und Koschmieder Е. «Ein handschriftliches Lehrbuch der altrussischen Neumenschrift. Miinchen. Teil I — 1963.Teil II — 1966. Teil III — 1972. 38. 39. Герасимова-Персидская H. Хоровий концерт на УкраТш в XVII-XVIII ст. Кит, 1978. 40. 41. Герасимова-Персидская Н. Партесный концерт в истории музыкальной культуры. М., 1983. 42. 43. Грубер Р.И. История музыкальной культуры. Т. I, ч. 1-2. — М.-Л., 1941; Т. II — М., 1959. 44. 45. Дилецкий Н. Мусикийская грамматика. Посмертный труд. С.В.Смоленского. СПб., 1910. 46. 47. Дилецкий Н. Идеа грамматики мусикийской. Публика 48. ци», перевод и исслед. Вл. Протопопова. М., 1979. (Памятники русского музыкального искусства).
33 Динев П. Ръководство по съвременна византийска не-вменна нотация. София, 1964.
34. Св.Дионисий Ареопагит. О небесной иерархии. 1898. 35. 36. Св. Дионисий Ареопагит. О церковной иерархии. — В кн.: Писания св. Отцев и учителей Церкви, относящихся к истолкованию Православного Богослужения. Т.1. — СПб., 1855. 37. 38. Св. Дионисий Ареопагит. О Божественных именах. О таинственном Богословии/ Перевод Л.Н. Лутковского. — Киев, 1984. Машинопись. 39. 40. Денеш Золтан. Этос и аффект. М., 1977. 41. 42. Домострой. М., 1908. 43. 44. Евдокимова Ю.К., Симакова Н.А. Музыка эпохи Возрождения. М., 1982. 45. 46. Забелин Н. Домашний быт русских царей в XVI-XVII вв. 4.1-2. М., 1915. 47. 48. Зигабен Е. Толковая псалтирь. Киево-Печерская Лавра. 2-е изд., 1898. 49. 50. Зиновьев В., свящ. Исторические сведения о церковном пении. М., 1916. 51. 52. Иванов-Борецкий. Музыкальная историческая хрестоматия, Т. I. — М., 1933; Т. II. — М., 1936. 53. 54. Игнатия монахиня. Творчество преп. Иоанна Дамаски-на: Богословские труды. Сб. 23. М., 1982. 55. 56. Св. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. СПб., 1883. 57.
46. Св. Иоанн Дамаскин. Три защитительных слова против порицающих святые иконы или изображения. СПб., 1893. 47. 48. История русского искусства. В 13 т. T.IV. М., 1959. 49. 50. История русской музыки. Т. 1. Древняя Русь XI-XVII вв. М., 1983. 51. 52. История эстетики. (Памятники мировой эстетической мысли). Т.1. Изд. Академии Художеств СССР, 1962. 53. 54. Карастоянов Б.К. К вопросу расшифровки крюковых певческих рукописей знаменного распева. — В кн.: Musica antiqua. 55.
86. Прохоров Г.М. Повесть о Митяе. Л., 1978. 87: Разумовский Дм., прот. Церковное пение в России. М., 1867-1869.
88. Разумовский Дм., прот. Патриаршие певчие диаки и поддиаки и государеви певчие диаки. СПб., 1895. 89. 90. Риман. Гуго. Катехизис истории музыки, Ч. 1. М., 1921. 91. 92. Сахаров И.П. Исследования о русском церковном песнопении. Журнал Министерства народного просвещения. Т.61, ч.2, 1849. 93. 94. Серегина Н. Музыкальная эстетика древней Руси. — В кн.: Вопросы теории и эстетики. Вып. 13. Л., 1974. 95. 96. Скребков С.С. Русская хоровая музыка XVII - начала XVIII века. М., 1969. 97. 98. Смоленский СВ. Значение XVII века и его «кантов» и «псальмов» в области современного церковного пения и так называемого «простого напева». — В кн.: Музыкальная старина. Вып.5. СПб., 1911. 99. 100. Смоленский С. О древнерусских певческих нотациях: Историко-палеографический очерк. СПб., 1901. 101. 102. Соболевский А.И. Образованность Московской Руси XV-XVII веков. СПб., 1894. 103. 104. Стоглав. СПб.: Издание Кожанчикова, 1863. 105. 106. Тончева Е. Нотации в славянските ръкописи до XV в. — В сб.: Славянска палеография и дипломатика. Вып.2. — София, 1985. 107. 108. Толковая Библия. Изд. преемников А.Лопухина, Т.П. СПб., 1905. 109. 110. Тураев Б.Л. История древнего востока. T.I, II. Л., 1935. 111.
100. Ундольский В.М. Замечания для истории церковного пения в России. М., 1846. 101. 102. Успенский Н.Д. Древнерусское певческое искусство. 2-е изд. - М., 1971. 103. 104. Успенский Н.Д. Образцы древнерусского певческого искусства. 2-е изд. — М., 1971. 105. 106. Федор Крестьянин. Стихиры / Публикация, расшиф 107. ровка, исследование и коммент. М.В.Бражникова. М., 1974. (Памятники русского музыкального искусства. Вып.З).
104. Финдейзен Н.Ф. Очерки по истории музыки в России с древнейших времен до конца XVIII века. Т.1. — М.-Л., 1928. 105. 106. Филарет (Гумилевский), архиеп. Исторический обзор песнопевцев и песнопений Греческой Церкви. 2-е изд. — Чернигов, 1864. 107. 108. Филарет (Дроздов). Собрание мнений и отзывов. T.III-IV. СПб., 1885. 109. 110. Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Париж; Указ.соч. Ymca-press, 1983, с.126. 111. 112. Холопова В.Н. Русская музыкальная ритмика. М., 1983. 113. 114. Холопов Ю.Н. Канон, Генезис и ранние этапы развития. — В кн.: Теоретические наблюдения над историей музыки. М., 1978. 115. 116. Хрестоматия по истории древнего востока. М., 1963. 117. 118. Христофор, инок. Ключ Знаменной/ Публикация и перевод М.Бражникова и Г.Никимова. Предисловие, коммент. и исслед. Г.Никимова. (Памятники русского музыкального искусства). М., 1983. 119. 120. Чайковский М.И. Жизнь П.И.Чайковского по документам, хранящимся в архиве имени покойного композитора в Клину. М., 1901; Жизнь Петра Ильича Чайковского. М., 1900, с. 440-441. 121. 122. Шеринг А. История музыки в таблицах. М., 1924. 123. 124. Шебалин Д.С. О дешифровке «единогласных знамен» и реконструкции звуковой системы строки. — В кн.: Проблемы дешифровки древнерусских нотаций. Л., 1987. 125. 126. Шиндин Б.А. Попевки демественного распева. — В кн.: Известия Сибирского отд. АН СССР. Новосибирск, 1976, № И. 127.
Нам видится целесообразным ознакомить читателей с позицией, высказанной по богословским основам церковного пения профессором Парижского Свято-Сергиевского Богословского Института Николаем Владимировичем Аосским.
Помещаемая ниже с небольшими сокращениями статья, любезно предоставленная нам ее автором, впервые была опубликована в Православной службе прессы (Париж, 1993, апрель, № 177).
БОГОСЛОВСКИЕ ОСНОВЫ ЦЕРКОВНОГО ПЕНИЯ
Данная тема, на первый взгляд, может показаться несколько парадоксальной, ибо музыка относится к ремеслу, технике, более всего к области искусства. Таким образом, возникает вопрос: какая у нее может быть связь с богословием, зачастую понимаемым как размышление о Боге, поиски Его, учение о Нем.
Возникает еще один вопрос: почему одну музыку можно назвать богослужебной, а другую нет? Каков здесь критерий?
Музыка, возможно, более, чем другие виды искусства, порождает одну трудность в том смысле, что она в значительной степени подвержена вкусам. Помимо всего прочего, существует проблема чисто инструментального сопровождения в богослужении, не используемого православными (как известно, это не совсем так для «восточных» или «дохалкидонских» православных).
Мне представляется необходимым упомянуть и взаимосвязь, существующую между церковным пением и иконой. Вот что читаем мы в «оросе» II Никейского собора (787), важнейшего для православных. Икона «сообразна... евангельской проповеди». Она «полезна,1 дабы уверовали, что воплощение Слова Божия действительно и неложно». «Евангелие и иконы имеют... одинаковое значение».
Допустим, что на II Никейском соборе говорилось об иконах потому, что только иконы в то время были яблоком раздора. Речь идет о классическом соборном методе, состоящем в том,
ным и утилитарным в той мере, в какой оно ориентировано на спасение (ежели оно не является таковым, то вправе задаться вопросом, имеет ли оно право на существование).
Мы сказали «опыт». Ибо о тайне не говорят понаслышке. Богослов может лишь все более и более углубляться в жизнь Церкви.
Наконец, «церковный опыт Бога». Богослов не выступает от своего собственного имени («я и Бог»; что может означать для меня, человека рационального и самодостаточного, Бог?), но в Церкви, для Церкви и от имени Церкви.
Крещенные во Христа, мы облеклись в него, следовательно, состоим с Ним в общении. Но если мы с Ним, то обязательно пребываем и в «общении святых», следовательно, со всеми нашими «близкими». Таким образом, это обратное утверждению собственного «я». Речь идет о служении другому; служении, которое может осуществляться лишь по образу «Царя царей», препоясавшегося и умывшего ноги Своим ученикам, включая и Иуду. Здесь речь идет о «кенотическом» служении, при котором «я» отступает на задний план, чтобы дать место другому, чтобы пребывать в общении. В этом смысле «стать самим собой» означает стремиться к полноте «масштабности» Христа, чтобы приобрести с помощью Святого Духа качество «ипостаси» человечества. Это и означает «облечься во Христа», войти в общение со всем человечеством и всем тварным миром.
А какая же связь, вы спросите, между всем сказанным и церковным пением?
Стоит напомнить, что литургия есть по преимуществу место (locus) обучения — школа — и осуществления — опережающего, в качестве предвкушения, в качестве точки отсчета («arrhes»),— постепенного перехода индивида в личность. Слово и таинство в ней содействуют утверждению Храма Бо-жия, Тела Христова, общины отдельных людей. Предполагается, что каждый вносит свой(и) дар(ы) в это строительство. Но этими дарами пользуются все в Церкви, а не каждый для себя. Использование своего дара лишь для себя — красноречивейший пример зарытого «таланта».
Для того чтобы реализовывать дары, полученные в Церкви, и служить этой последней своими дарами в литургии, необходимо учиться освобождаться: — от различных видов детерминизма человеческой сущности, становиться свободным от них (именно этому служит пост) и более раскрываться дарам Святого Духа; — — от попыток господствовать над другими людьми через самовыражение или, скорее, через самоутверждение. Необходимо воспитывать в себе уважение к другим членам общины, учиться служить им, не навязывая своих мнений; — — от такого понимания себя, где «я»— центр мироощущения, иначе говоря, необходимо отказаться от эгоцентризма, заменяя его сознанием более церковным, более «единым сердцем», которое все более соответствовало бы сознанию свидетелей церковного опыта Бога всех времен, и стяжать апостольское, следовательно, «кафолическое» сознание (в прямом смысле слова «по полноте»). — Таким образом можно надеяться стать голосом, «живым камнем» Церкви.
Все это может стать крайне трудным для церковного композитора, исполнителя. (Понятно, что его роль несколько сродни роли проповедника, иконописца, богослова...) Ибо сочинительство чрезвычайно подвержено вкусам одних и других, моде, отражению какой бы то ни было «современности». Музыкант искренне склонен думать, что выражение его артистической индивидуальности есть выражение Божественной красоты, следовательно приемлемо для всех.
Мне думается, не существует готовых рецептов церковной музыки. Вместе с тем, мне кажется, не только возможно, но просто необходимо выделить ряд принципов на основе вышесказанного.
1. Музыкант, будь он композитор или исполнитель, должен быть «богословом», разумеется, в смысле культивирования в себе самом «кафолического» сознания Церкви. Это означает, в частности, что он никогда не должен забывать о том, что его роль — служить богослужению и избегать «самовосхваления». А это означает налагать на себя определенные самоограничения с целью послужить народу Божию, а не навязывать другим своего «частного» мнения, вкусов. Это последнее вновь обретет всю свою правомочность и место тем более, что художник через «кеносис», отрешение от своей творческой индивидуальности, постигнет свободу во Святом Духе. Таким образом он достигнет подлинной самобытности в «единстве Духа» с «сонмом свидетелей».
2. Музыка, с учетом положений, выраженных в документах II Никейского собора, ни в коем случае не может противоречить евангельскому посланию. Это «негативный» принцип, не дающий четких «рецептов». Он требует постоянных бдительности, скромности и строгости стиля. 3. 4. Евангельское послание — это прежде всего слово. Но это слово может быть лишь «ссылкой» на более существенное слово — Слово, Воплощенное Слово. «Литургическое» слово — проповедь, гимнография, которая в сиро-византийской традиции всегда носит проповеднический характер, — не терпит «тщетных слов», не прошедших семикратного очищения огнем. Музыка призвана служить именно этому очищенному слову, связывающему со Словом Божиим. 5. 6. Говоря более точно, это слово и музыка должны быть едины. (Выражение «музыка служит слову» может быть истолковано как умаление роли музыки, отход ее на второй план, что абсолютно противоречило бы литургическому характеру музыки.) Слово и музыка должны быть слиты воедино, чтобы можно было сказать, что слово поет, а музыка возвещает. 7. 8. Крылатое выражение «1ех orandi — lex credendi» (молитвенное правило — правило веры) также имеет отношение к месту музыки в литургическом действе. Если молитвенное правило научает нас правилу веры, то-это значит, что здесь есть принцип непротиворечия. То есть, что это молитвенное правило само должно быть совершенным отражением правила веры, следовательно, весьма важно и обратное: «1ех credendi — lex orandi». Это целиком и полностью относится к «богословскому» характеру церковной музыки (пения). Мы уже говорили о том, что здесь не существует готовых рецептов: каждый человек уникален и по-своему и неповторимо становится «богословом». 9. 6. Наконец, следует упомянуть о том, что можно было бы назвать «молчаливым» характером слова и музыкального сопровождения во время богослужения. Это не отсутствие звука. Речь идет о том качестве «отступления» слова и музыки (пения), которое дает им постоянную возможность в стремлении установить связь со Словом, что, в свою очередь, позволяет войти в Божественную жизнь, в жизнь Святой Троицы посредством Святого Духа во Христе, Который приводит нас к Отцу Небесному. Цель литургии именно в этом и состоит. Таким образом, все, имеющее отношение к литургии, должно служить исключительно этой цели.
Музыка конкретно никогда не должна служить неким подобием экрана для слова, заслонять его. Так полифония, как, впрочем, и монодия, могут легко стать таковыми, отвлекая все внимание, с одной стороны, на гармонию, с другой — на певца. Но и полифония и монодия могут обе прекрасно послужить единству слова и мелодии, при условии, конечно, обезличивания «музыканта».
И в заключение несколько слов о чисто инструментальном сопровождении (органы и проч.). Мы уже говорили о том, что у православных оно не принято. Правы они или нет, не знаю. Знаю лишь по своему собственному опыту, что эстетическая оценка какого-либо концерта, вопреки мнению многих, мне кажется, не объединяет людей, наслаждающихся этой красотой, в какую-то общность, в нечто единое целое. Здесь скорее всего каждый наслаждается в одиночку и стремится найти какое-то внутреннее одиночество, вопреки утверждению «едиными усты и единым сердцем». Но, разумеется, это лишь частное мнение, с которым могут не согласиться многие христиане, в том числе и православные.
|
