Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Ричард Джон Нейхауз

БИЗНЕС И ЕВАНГЕЛИЕ

К оглавлению

Предисловие к русскому изданию

Бизнес - и Евангелие? Что, кроме грозного "не можете служить Богу и мамоне", приходит нам на ум при таком сопоставлении?

Но если бизнес - не просто делание денег ради денег, у него, как и у всякой иной подлинно человеческой деятельности, есть свое место в Божием плане преображения человечества, и место это день ото дня становится все более значительным. Как именно бизнесу, а если точнее - бизнесмену, ибо Евангелие имеет целью спасение людей, а не процессов, занять это свое место, правильно ответить на призыв Божий? - вот о чем старается поведать эта книга.

Написанная на американском материале и имеющая в виду прежде всего американские проблемы, она на самом деле как нельзя более актуальна в современной России. И бизнес, и Евангелие долго преследовались у нас с одинаковым остервенением; стоит присмотреться к опыту страны, где эти два потока никогда никем насильственно не прерывались.

Автор, Ричард Джон Нейхауз, считается одним из самых выдающихся интеллектуалов современной Америки. Им написано свыше двадцати книг, он директор Института Религии и Общественной Жизни, главный редактор ежемесячника "First Things" и сверх того - пастырь. Неудивительно поэтому, что книга его не просто интересна и содержательна, она - душеполезна, указывая, каким образом возможно приносить пользу своей душе, стараясь о пользе своего дела.

Неудивительно и то, что в своем анализе и рассуждениях автор, католический священник, опирается на текст энциклики Папы Иоанна-Павла II Centessimus Annus ("Сотый год") - род литературы не самый у нас популярный и распространенный. Между тем, "Сотый год" - это сотый год выработки нового отношения Католической Церкви к социальным явлениям. Отношение к проблемам современного человечества такой значительной хотя бы с точки зрения организации и количества - более миллиарда членов - части христианства не может не представлять интереса. Тем более, что вопреки всем бедам и прогнозам это отношение оптимистично, а настоящий бизнесмен не может не быть оптимистом.

Питеру и Бриджит Берджерам
с благодарностью за неизменную дружбу
в трудные минуты

 

ВВЕДЕНИЕ

О чем и для чего написана эта книга

Эта книга о том, что можно наживать добро и можно добро делать, можно заботиться о своем бизнесе и можно - Друг о друге. Далеко не очевидно, что можно делать то и другое одновременно. Более того: обычно предполагают, что одно с другим плохо уживается, а иногда - что одно непримиримо враждебно другому. Часто говорят или, по крайней мере, думают, что мы должны выбирать и либо делать добро, либо его наживать, заботиться либо о бизнесе, либо о людях. Уживаются эти занятия действительно с трудом, выбирать и вправду приходится, но эта книга - о том, почему, по внимательном рассмотрении, не обязательно противопоставлять добро для себя добру для других, заботу о делах - заботе друг о друге. Все это отнюдь не противоположности, и на самом деле эти занятия могут требовать, чтобы ими занимались одновременно.

Эта книга также - и это, пожалуй, самое важное, - о нравственных проблемах, которые возникают перед человеком в свободном обществе. Свобода не есть свобода от проблем. Большинство людей в прошлом не ведали социальной свободы. Даже сегодня, большинство людей живет в обществах не свободных. Свобода - не "естественное" состояние человечества, и далеко не очевидно, что свобода вообще нужна. Свобода - всегда под вопросом, всегда должна свидетельствовать о себе. А это означает, что люди, которые хотят быть свободными, которые все-таки живут свободно, должны свидетельствовать о самих себе.

Эта книга - об экономической свободе, но экономикой эта книга не ограничена. Ведь экономическое поведение неразрывно связано с другими сферами жизни общества, особенно с политикой и культурой. Сфера, которую мы называем культурой, по существу своему является сферой нравственности и духовности. Вот почему эта книга, именно потому, что она посвящена экономической свободе, говорит также о демократии и нравственных истинах, благодаря которым свобода увязывается - или должна увязываться - со справедливостью.

Может показаться, что говорить о нравственном измерении свободы стало гораздо легче после той революции, которая произошла в 1989 году в Центральной и Восточной Европе. С падением коммунистической идеологии главная альтернатива свободному обществу безвозвратно дискредитирована. Теория и практика "реального социализма" вышвырнуты, как любили говорить марксисты, на обочину истории. По всему миру народы пробуждаются от кошмара социализма и со свежей надеждой обращаются к демократическим моделям свободы, в том числе - свободы экономической. После долгих тревожных десятилетий холодной войны кажется, что демократия победила с неожиданной внезапностью и убедительностью. Может показаться, что после этого говорить о нравственном измерении свободного общества очень легко. Может даже показаться, что говорить об этом вовсе и не нужно, что свобода - самоочевидное благо, ставшее ныне очевидным для всех.

На самом деле, однако, сегодня, возможно, труднее говорить о нравственном измерении свободы. Во время холодной войны защитники свободы имели дело с ясной и реальной угрозой, с ясным и четким контрастом. Капиталистическое общество, при всех его пороках, было несомненно (несомненно для всех, кроме упрямых слепцов) несравненно предпочтительнее главной альтернативы. Свободное общество было оправдано уже тем, что оно противопоставлялось обществу рабскому, а для вящей убедительности на социальное рабство всегда можно было показать пальцем.

В нашем веке идея демократии получила второе дыхание благодаря контрасту с двумя безусловно отвратительными идеями: национал-социализмом и коммунизмом. Начиная с 1930-х годов многим людям даже в демократических странах казалось, что теория и практика свободы трещат под интеллектуальным натиском, что будущее - за людьми типа Муссолини, Гитлера или Сталина, После того, как фашизм и нацизм проявили себя во Второй мировой войне и были разгромлены, демократическая идея была, казалось бы, триумфально оправдана, хотя те, кто надеялся на грядущую победу коммунизма, были не столь уж малочисленны.

Сегодня коммунизм еще не исчез с лица земли. В таких странах, как Китай, Вьетнам и Куба одряхлевшие деспоты пытаются продлить его век. Но теперь почти весь мир считает их попытки не провозвестниками будущего, а безжизненными останками, покачивающимися на мертвых водах каких-то отстойников истории. Коммунизм более - не всемирная угроза, у этой агрессивной идеи нет уже ни нравственной энергии, ни военной мощи. Таким образом, свободное общество впервые, начиная по крайней мере с 1917 года, не имеет самоочевидного оправдания в лице идеологической агрессивной альтернативы. Поэтому защищать нравственные устои свободы стало делом не менее, а более важным, поэтому это стало и делом более трудным. Борьба с нацизмом и коммунизмом, каких бы ужасных человеческих жертв она ни стоила, в нравственном и интеллектуальном отношении оправдывалась легко и дешево. Теперь - и, будем надеяться, в обозримом будущем - мы лишены таких глобальных монстров, которые одним своим существованием убеждали нас, что наше собственное общество нравственно оправдано.

Свободное общество - либо, иначе, конституционная или представительная демократия, - не есть безусловный или само собой разумеющийся способ организации общественной жизни. Демократия это человеческое изобретение, достижение, никогда полностью недостижимое. Отцы-Основатели Соединенных Штатов прекрасно понимали, что речь идет о novus ordo seclorum - новом строе для многих столетий; и слова эти выгравированы на Большой Государственной печати Соединенных Штатов. Авраам Линкольн в своей речи в Геттисберге говорил о гражданской войне между Севером и Югом как о великом испытании: способна ли американская нация или любая другая нация, преданная идее свободы, существовать в истории сколько-нибудь долгое время? Демократия есть эксперимент, который длится постоянно. Казалось бы, странно называть Америку экспериментом. Страна насчитывает двухвековую историю, она является самой старой, самой большой, самой могучей и во многих отношениях самой стабильной республикой за всю историю человечества. И все же американские идеалы сегодня столь же дерзки, как и тогда, когда Джефферсон обмакнул гусиное перо в чернила, чтобы начать символ американской свободы словами: "Мы придерживаемся следующих истин..."

Эксперимент будет длиться, пока этих истин придерживаются. Когда американцы разучатся убедительно выражать истины свободы, они с ужасом обнаружат, что и помимо свободы есть великое множество способов организовать общество. Без Сталинов и Гитлеров главным врагом свободы становится наше безразличие к ее истинам. Утверждение Г.К.Честертона о том, что Америка - это народ с душой, как у Церкви, справедливо лишь до тех пор, пока Америка считает себя экспериментом по выработке надежды на novus ordo seclorum. Америка есть первый народ в истории человечества, у которого есть цель, подобная символу веры. Она не возникла внезапно, но постепенно и сознательно вырабатывалась. В этом смысле, Америка есть первая универсальная нация, потому что все, кто разделяет символ ее веры, могут присоединиться к ней - и, действительно, этот символ исповедуют в самых отдаленных частях планеты.

Разговоры об американском символе веры могут раздражать. Они и должны раздражать. Мы знаем, что идея универсального призвания имеет свою теневую сторону, искушает заменить рассудок - манифестом. Мы знаем, что вера в Американский Образ жизни есть своего рода "гражданская религия", которая легко оборачивается идолопоклонством. Так оно и бывает, когда мы забываем, что истины, которые мы исповедуем, есть истины, доказываемые в ходе эксперимента, у которого всегда будут придирчивые критики. Отцы-Основатели не выдумали истины, которые они исповедовали. Их подвиг заключался в том, что на истинах, которые уже имели долгую и спорную историю, они осмелились построить определенный конституцией порядок. Их идеи подчас были экстравагантной смесью шотландского просветительства и кальвинистского христианства. Эти идеи оформились благодаря демократическим устремлениям английских диссентеров, идеализированные представления которых о республиканском Риме и Афинах эпохи Перикла придали абстракциям убедительный румянец. Результат можно примерно охарактеризовать как синтез пуританства и локкианства. Из этого синтеза они изготовили конституционно упорядоченный общественный договор, в котором цель и обязательства участников формулировались в стиле Завета Бога с избранным народом.

Чтобы описать эксперимент, в котором общественный договор сплавился с промыслительным заветом, мало просто повторить формулы Отцов-Основателей. Хотя слова Конституции сохраняют свою юридическую силу, сами по себе обеспечить будущее эксперимента они не могут. Каждое новое поколение должно заново продумывать идеи свободы, выражать их от своего имени, и особенно необходимо поступать так поколению нынешнему. Иначе конституционные гарантии свободы станут, как выразился Джеймс Мэдисон, бумажными барьерами на пути тирании.

Многие выдающиеся американцы и в нашем веке предлагали различные способы обновить те идеалы, которые дают жизнь свободному обществу. Джон Дьюи [Dewey], считавший, что традиционная религия мертва, предлагал создать новую "общую веру". Уолтер Липман ратовал за "философию общества", Джон Роулз [Rawls] разработал изящную "теорию справедливости", Ричард Рорти пропагандировал "ироничный либерализм", который, как он рассчитывал, может взрастить нравственную солидарность, необходимую для демократического общества. Легко продолжить список славных мыслителей, которые разрабатывали концептуальные схемы аналогичного предназначения.

Беда в том, что все эти усилия по духу своему чрезвычайно далеки от той самой демократии, которой они хотят послужить. Их результат - идеи, интересные для дебатов среди академической элиты. Весьма впечатляющую книгу Роулза "Теория справедливости", к примеру, прочли несколько тысяч человек, и тысячами меряется число возможных истолкований этой книги. Теория же демократической справедливости по природе своей должна быть такой, чтобы ее истинность была доступна людям, которые хотят быть демократами. Элитарность не слишком демократична. Демократию нельзя нравственно оправдать идеями, которых народ не понимает или не принимает.

Демократические идеи, по крайней мере в Америке, должны как-то соотноситься с нравственными идеалами, которые утверждает и поддерживает религия. Токвиль сказал, что религия есть первый политический институт американской демократии. Сегодня это высказывание еще вернее, чем в 1830-е годы. Все опросы показывают, что 90% (разница в 2-3% несущественна) американцев считают себя христианами или иудеями и что 95% заявляют себя верующими в Бога, И еще большее, поистине ошеломляющее, число людей считает, что нравственность прямо или косвенно коренится в религии. В итоге, иудео-христианская традиция в 1992 году, как и в 1776, является точкой отсчета для нравственного сознания американского общества и отдельных американцев, на ней основаны американская иерархия ценностей и мировоззрение. (Я знаю, что есть противники термина "иудео-христианская традиция", которые будут настаивать на том, что иудейская и христианская традиции друг с другом не связаны. Я считаю, что говорить об иудео-христианской традиции допустимо, но доказывать это здесь нет места).

"Мы придерживаемся следующих истин...", - заявили Отцы-Основатели, и будущее нашего конституционного строя зависит от того, сможем ли мы и далее принимать эти истины в свое сердце и выражать их так, чтобы на них основывался наш синтез пуританства с локкианством. Те вожди нации успешно выводили страну из огромных потрясений, которые понимали необходимость убеждать нацию на языке, который основан на мировоззрении и языке библейской традиции и который затрагивает глубочайшие струны в душе американского народа. Авраама Линкольна совершенно справедливо называли величайшим "публичным богословом" в истории американского эксперимента. Он сформулировал учение об ответственности нации и о национальном искуплении, которое, я думаю, будет владеть сердцами и умами американцев, пока мы продолжаем наш эксперимент. Вудро Вильсон не сумел убедить американцев в необходимости вступления в Лигу Наций, но его видение будущего, его выступления перед народом (по духу своему глубоко религиозные) пробудили в американцах чувство своего единства со всем миром, своей глобальной ответственности. Рональд Рейган, которого трудно было назвать образцовым прихожанином, завоевал, к разочарованию и изумлению своих политических противников, поддержку большинства американцев во многом потому, что демонстрировал уважение к их нравственным и религиозным чувствам. Те, кто не смог выказать такого же уважения, жаловались, конечно же, что он "эксплуатирует" эти чувства.

Самым лучшим примером из современной истории является, возможно, Мартин Лютер Кинг. Я имел счастье непосредственно работать с Кингом на протяжении нескольких лет в качестве посредника между его Конференцией Христианских Лидеров Юга и другими общественными движениями того времени. Меня иногда поражало, как часто средства массовой информации, да и многие политические деятели, неверно воспринимали идеи Кинга. Во время его публичных выступлений телевизионщики включали свои прожектора и камеры, когда он касался чисто политических проблем, актуальных в те дни, и выключали их, стоило ему заговорить на языке христианства, на языке Библии, о том, что он видит основу идей, вдохновляющих движение за гражданские права, в представлениях о ценности человека, о творении и искуплении, о прощении и обетовании Царства. Через несколько дней после его гибели 4 апреля 1968 года в католической церкви в Гарлеме состоялась торжественная мемориальная служба, на которой присутствовало огромное количество людей. Репортер из программы вечерних новостей упомянул, что это была религиозная служба, и заметил: "Это и понятно, ведь, в конце концов, Кинг был сыном священнослужителя".

Образцом личной нравственности Кинг не был, но когда он публично выступал с защитой своих идей и самого себя, он становился прежде всего христианским священнослужителем. Он понимал, что пробудить совесть американского народа и его лидеров можно лишь, взывая к тем истинам, которые люди сознательно считают своими идеалами. Кинг, как и Линкольн, потому так влиял на слушателей, что он искуснейшим образом соединил американскую действительность с библейской, с образами Ветхого и Нового Завета. Великая речь "У меня есть мечта", произнесенная в связи с Линкольновским юбилеем в августе 1963 года, будет, я уверен, и через много лет считаться самым могучим и почти совершенным выражением нашего синтеза пуританства и локкианства. Кинг показал, как он любит американский эксперимент, и страстно воззвал к тем истинам, о которых большинство американцев мечтают - иногда чуть ли не отчаянно мечтают - сказать: "Мы придерживаемся следующих истин..."

Конечно, найдутся люди, которые заявят, что Линкольн, Кинг, Рейган и многие другие просто цинично использовали красивые слова, чтобы добиться своих - самых разных, добрых и злых - целей. К нравственности взывают лишь для того, чтобы скрыть от общества свои подлинные намерения за газетными штампами и риторическим туманом. Тем, кто так смотрит на мир, трудно поверить, что в то, во что сами они не верят, могут верить восхищающие их люди. Трудно им поверить в нравственную и духовную чистоту и тех людей, которых они презирают. Такая всеобъемлющая подозрительность последовательно разрушает нравственную традицию, взрастившую демократию. Линкольн-де и в Бога не веровал, и рабство любил. Но самые скептические носители этой всеобъемлющей подозрительности не могут, тем не менее, не признать, что в нашей общественной жизни нравственность полезна и социально, и политически. Даже и считая Линкольна лицемером, им приходится признать, что он использовал и должен был использовать те истины, которых придерживаются люди.

Возрождение и утверждение идеи свободного общества, включающего в себя свободную экономику, зависит, таким образом, от нашей способности припадать к источнику народной веры в добро, народного нравственного чутья. В Америке эти качества по сути своей религиозны. Естественно, мы должны обратиться к тем институтам, которые в нашем обществе главным образом и несут нравственную и религиозную традицию, и к тому, насколько религиозные институты Америки выполняют эту свою функцию. Ниже мы рассмотрим различные аспекты религиозной ситуации.

Руководство основных, традиционных для Америки протестантских конфессий сегодня, если сказать коротко, глубоко деморализовано. Часто оно ведет себя так, словно разочаровалось в самой идее построения свободного общества. Такое руководство вряд ли сможет помочь возродить американскую идею свободы. Евангелисты и фундаменталисты в целом процветают, но они еще не наработали той критической массы интеллекта и культуры, которые необходимы, чтобы дать народу ясное понимание смысла американского идеала. Большинство иудейских организаций неустанно секуляризуются, хотя сегодня есть и обнадеживающие признаки того, что в иудаизме возникает новое поколение мыслителей, которые намерены сократить расстояние между религией и функционированием нашего общества.

В итоге мы остаемся лицом к лицу с американским католичеством. Эта книга есть прежде всего католический вклад в общественную дискуссию о новом социальном порядке (novus ordo seclorum). Предмет разговора, однако, интересен не только для католиков, потому что задумываться над этой темой приходится всем американцам. Мы сосредоточимся на социальном учении Католической Церкви, и особенно на замечательной энциклике 1991 года Centesimus Annus ("Сотый год"), которой было отмечено столетие другой энциклики - Rerum Novarum ("Новые явления"). Энциклика Папы Иоанна-Павла II от 1991 года вызвала небывалый общественный интерес. Эссе автора данной книги "Папа поддерживает «новый капитализм»" было опубликовано в "Уолл Стрит Джорнел" 2 мая, на следующий день после официального издания энциклики. Может быть, из-за того, что эссе появилось в таком журнале, некоторые читатели предположили, что Centesimus является безоговорочной апологией капитализма. Но Папа защищал новый капитализм, и эссе кончалось утверждением, что "новый капитализм еще едва начал свое существование".

Эта энциклика, как и прочие энциклики Пап в последние десятилетия, обращена не только к верующим католикам, но "ко всем людям доброй воли". Всем людям доброй воли есть смысл знать, что говорят Папы о проблемах, затрагивающих человечество. Каждый четвертый американец - католик. Вопреки средствам массовой информации, много писавшим о том, что за последние годы единство католиков ослабело, для подавляющего большинства католиков лояльность Папе - не пустой звук. Сегодня Католическая Церковь насчитывает по всему миру более миллиарда членов, тысячи епископов, сотни тысяч священников и монахов. В современном мире она, без сомнения, является самым крупным и распространенным институтом, осуществляющим и нравственное воспитание.

Конечно, папские энциклики читают сравнительно немногие, а многие из читающих с ними не соглашаются. Но есть все основания полагать, что то изменение в иерархии ценностей, которое обозначено, к примеру, в Centesimus Annus, будет донесено через тысячи католических организаций до умов миллионов людей и в Америке, и в отдаленнейших уголках планеты. Даже люди настроенные подозрительно или враждебно по отношение к католичеству захотят узнать, как оно влияет на культуру и нравственность нашего времени. Кроме того, я надеюсь, читателям будет интересно ознакомиться с аргументацией социального учения католичества. Эта аргументация и по сути своей, и по выводам обращена прежде всего к обществу. Мы увидим, что Centesimus не стесняется открыто утверждать истинность христианства, но прежде всего эта энциклика говорит о современном состоянии человечества, о том, почему это состояние требует свободного общества и свободной экономики.

Сэмюэл Хантингтон, профессор политологии Гарвардского Университета, сформулировал идею "третьей волны" демократии в современном мире1 . Первая волна поднялась в 1820-е годы и закончилась с образованием диктатур 1920-х, была по преимуществу северо-американским и европейским явлениям, брала свое начало в Американской и Французской революциях. Вторая волна последовала за победой союзников во Второй мировой войне и результатом ее стали демократии в Западной Германии, Италии, Австрии, Японии, Корее; в Турции, Греции и в большинстве стран Латинской Америки усилились демократические тенденции. По мнению Хантингтона, обе эти волны были связаны со странами - прежде всего, с Соединенными Штатами - в которых доминировал протестантизм. Многие ученые еще недавно считали установленным фактом то, что существует обязательная, существенная связь между протестантизмом и демократией. Эта точка зрения опирается на многие исторические данные2 .

Третья волна демократии, которая длится по сей день, началась после падения португальской диктатуры в 1974 году и носит по преимуществу католический характер. Демократической стала Испания, волна захлестнула Южную Америку, затем Центральную, в 1980-е годы - Юго-Восточную Азию. Была повержена диктатура Map-коса на Филиппинах - единственной католической стране в этой части мира. Все это привело к революции 1989 года в Центральной и Восточной Европе, причем в авангарде событий оказались Польша и Венгрия. "Будущее третьей волны, - пишет Хантингтон, - зависит, следовательно, от того, насколько западное христианство сумеет проникнуть в страны, сейчас вовсе или почти им не затронутые, и от того, насколько прочно демократия утвердится там, где христианство не определяет сознание общества... Конечно, западное христианство вовсе не обязательно для демократии - свидетельство тому Греция, Индия, Шри Ланка, Израиль и Япония. Но, за исключением этих стран, лишь очень немногие общества, в которых отсутствовало западное христианство, смогли установить у себя сколько-нибудь прочную демократическую систему". Если Хантингтон прав, а меня его доводы убеждают, то будущие перспективы демократии и христианства могут быть связаны друг с другом довольно сложными путями. Для будущего демократии в Восточной Европе исключительно важна позиция православия, и почти везде - влияние католичества.

Это лишь наблюдения, никоим образом не притязания. В исторической перспективе мы видим, что быстрее всего развиваются две формы христианства: католичество и евангельское христианство фундаменталистского толка. Часто эти формы сталкиваются друг с другом - особенно в Латинской Америке. Католичество скорее защищается - по крайней мере, в некоторых латиноамериканских странах. В мировом масштабе Католическая Церковь, с ее высоким уровнем централизации и иерархичностью насчитывает по крайней мере втрое больше членов, чем конфессии евангельского фундаментализма. Но попробуем мысленно абстрагироваться от злобы дня. Разве нельзя предположить, что, вопреки первоначальному впечатлению, эти две силы действуют в одном направлении, распространяя не только веру в Бога Авраама, но и те демократические идеалы, которые рождены верой и непрерывно верой поддерживаются?

Нельзя переоценить роль католичества в революции 1989 года. Попробуйте сказать жителям Центральной и Восточной Европы, что на Западе развал коммунизма приписывают в основном Михаилу Горбачеву - ответом будет изумление и недоверие. Там допускают, что Горбачев сделал многое тем, что не послал войска на подавление восстаний, как часто и зверски делал Советский Союз ранее. Но восстание в Польше и других странах объясняют в первую очередь влиянием Иоанна-Павла II. Вскоре после начала его понтификата в 1978 году Папа посетил Польшу - и миллионы людей публично выразили свою преданность католической вере. Это ознаменовало скорый и верный конец тирании. Большинство западных аналитиков уделяют мало внимания религиозному фактору в драматическом развитии событий в Восточной Европе. Но это лишь отражает глубоко укорененный предрассудок, являющийся частью неизбывного разрыва между тем, как воспринимает реальность интеллектуальная элита общества, и тем, какие культурные силы на самом деле действуют в этой реальности.

Я понимаю, что многие читатели несмотря на все сказанное выше не согласятся с идеей, что Католическая Церковь может сказать что-то важное о проблемах демократии в современном мире. Они привыкли верить в то, что Церковь это последний оплот борьбы с современностью вообще и демократией в частности. Этот предрассудок основан на фактах, особенно на истории Контр-Реформации, которая продолжалась с шестнадцатого века и до II Ватиканского Собора, закончившегося в 1965 году. Католичество и по сей день критически относится к некоторым аспектам современного мира и, во всяком случае, решительно отвергает демократию как принцип устроения внутрицерковной жизни. Но дело в том, что социальное учение католичества дает оригинальную точку зрения на современность и на демократию в социальной жизни. Католичество есть особый способ мышления, который способен в значительной степени помочь возрождению и укреплению идеи свободного общества, в том числе и свободной экономики.

Я пытался сделать структуру этой книги максимально простой и понятной. В ней десять глав. Первые две главы посвящены вечным проблемам экономики, морали и религии - особенно тому, как эти проблемы дискутируются в американском обществе. Третья и четвертая главы разбирают вопрос о том, что такое "католическое учение", какое значение имеет позиция церковной иерархии в социальных вопросах, каковы наиболее распространенные ошибки в понимании католичества в этом отношении. Эти главы необходимы для того, чтобы понять теоретическое и практическое значение Centesimus Annus для различных аспектов политических дискуссий в современной Америке. Анализ самой энциклики содержится в главах с шестой по десятую. Но этот анализ предваряется пятой главой - "Знамения времени". Это не просто введение. Эта глава рассказывает о том, как Папа понимает Революцию 1989 года, о том, как эти события помогают взглянуть на историю с точки зрения человеческого достоинства и промысла Божия.

Итак, книга состоит из четырех разделов: первый посвящен экономике и нравственности (главы 1,2), второй - социальному учению католичества (главы 3,4), третий раздел посвящен Революции 1989 года (глава 5) и четвертый - тому, как все сказанное в первых трех разделах может помочь привести нашу общую жизнь в большее соответствие со справедливостью и дружбой (главы 6-10). Важно подчеркнуть, что эта книга является всего лишь интерпретацией социального учения Католической Церкви и, в частности, энциклики Centesimus Annus. Читатель понимает, что я считаю свою интерпретацию верной и убедительной. Но все же я выступаю лишь как один из участников не завершенной дискуссии. Я прекрасно понимаю, что мое слово в этой дискуссии - не последнее и не решающее. Поэтому я стремлюсь к тому, чтобы читатель мог обдумать свое собственное понимание этого текста. Я уверен, что эта энциклика в течение долгого времени будет помогать продвижению третьей волны демократии.

Эта книга много говорит об экономических вопросах, хотя автор ее прекрасно знает, что он - не экономист. Папа, конечно, тоже не экономист. А если серьезно, то в этой дискуссии сугубо экономическая квалификация не является главной. Где она требовалась, автор обращался к более информированным источникам, а если какие-то ошибки все-таки будут обнаружены и указаны, то они будут обязательно и с благодарностью исправлены. Нет нужды говорить, что это относится и к прочим аргументам, прозвучавшим в книге. Автор имеет некоторое представление о своих читателях и критиках, а потому абсолютно уверен, что случай поблагодарить их за замечания ему представится...

Я глубоко признателен людям, которые взяли на себя труд прочесть рукопись этой книги целиком или частями и высказали свои замечания и предложения, оказавшиеся чрезвычайно полезными. Это Мэтью Бэрк из журнала "Фэст сингз", Мидж Дектер из Института религии и общественной жизни, Эвери Даллес из Фордхэмского Университета, Ян Мэркхэм из Экзетерского Университета, Майкл Новак из Института американского предпринимательства, Джеймс Нэхтерлейн из журнала "Фэст сингз" и Джордж Вейгель из Центра по изучению этики и социальной политики. Я надеюсь, что они увидят: их замечания учтены, так что и они несут некоторую долю ответственности за эту книгу. Я благодарю за помощь Эли Познера и моего секретаря и коллегу Дэвида Голдмана, который, как всегда, помог закончить работу в срок.

Часть I

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Экономика: что вращает мир?

Не всякий читатель уверен, что религия вообще и христианство в частности могут сказать что-то дельное об экономике. Отчасти такая неуверенность оправданна. На протяжении последних десятилетий профессиональные интеллектуалы от религии, которых обычно зовут богословами, чуть не остались без работы. Наука и техника все шире простирают свои руки к новым и новым сферам реальности, претендуя все объяснять и все контролировать. Богословам часто кажется, что их оттеснили на обочину. Они пытаются стать необходимыми, вернуть себе значимость, и ради этого подняли волну своеобразного богословия, которое посвящено различным сферам жизни. Так появились книги, развивающие богословие науки, богословие труда, богословие игры, богословие секса, богословие чего-вам-будет-угодно.

Эта книга не собирается разрабатывать богословие экономики. Она просто предлагает поразмышлять, и поразмышлять богословски о свободном обществе и о свободной экономике, которая необходима такому обществу. Богословски думать могут ведь не только богословы. Богословие можно определить как упорядоченное мышление о Боге и Его отношении к миру, о том, какое значение Бог имеет для нашей жизни. Экономические, политические, социальные проблемы, конечно, являются не самыми важными в жизни. Но все же они важны. Насколько христиане думают об этих проблемах, они хотят думать о них по-христиански. Это не означает, что христианское откровение говорит об экономике, к примеру, нечто такое, чего христиане не могут почерпнуть из других источников. Размышлять об этих проблемах по-христиански необходимо для нас, скорее, потому что самое важное в жизни это быть христианином. По крайней мере, христиане так говорят, когда собираются вместе для богослужения, и мы вправе предположить, что большинство христиан верят в это.

Христианство есть всеобъемлющая "смысловая система". В большинстве случаев не нужно быть христианином, чтобы понять что и как происходит в мире. Но если нас интересует смысл происходящего, если мы спрашиваем "почему?", то именно христианство дает нам ясные ответы. Эти ответы даны в форме утверждений о сотворении, завете, грехе, благодати, искуплении, Церкви и вечной жизни. Христианство, которое считает необходимым и возможным быть догматически верным, находит, что эти утверждения несут истины о подлинной сути реального мира. Эти истины образуют то, что можно назвать контекстом знания, и в этом именно контексте мы оцениваем истинность других утверждений, которые не имеют определенно христианского характера.

Христиане не шизофреники - или не должны ими быть. Это означает, что у нас не должно быть отдельных "христианских мозгов" для храма или молитвы и особых "секулярных мозгов" для бизнеса и повседневной жизни. Самое простое исповедание христианской веры гласит: "Иисус Христос есть Господь". Или Он Господь всего, или Он вовсе не Господь. Он Господь и на рынке. Это не означает, что все, происходящее на рынке или в рыночной экономике совершается по Его воле. Экономическое поведение человека, как и всякое поведение, глубоко повреждено грехом. Экономическое поведение, как и всякое поведение человека, часто отказывается повиноваться Тому, Чье главенство, как веруют христиане, однажды станет очевидным для всех.

Христиане опередили свое время. Они сегодня признают то, что когда-нибудь признают все (с величайшей скорбью либо с безмерной радостью), а именно, что Иисус Христос есть Господь. Христиане это люди, которые живут и работают, исходя из этой веры. Вновь и вновь мы убеждаемся в том, что, как выразился апостол Павел, мы ходим верой, а не видением. Мы не можем различить Божью волю с бесспорной уверенностью, потому что мир сей искажен грехом - в том числе и нашей собственной греховностью! Наша жизнь - личная и социальная - есть постоянная попытка различить неразличимое, попытка понять непонятное. Структуры и способы поведения, которые мы зовем экономическими, тоже искажены, так что наше понимание христианской истины подвергается постоянной проверке жизнью, даже если мы сами меряем христианским откровением притязания на истину других людей.

ГДЕ ПРЕДЕЛЫ ЭКОНОМИКИ?

Ответственность христианина в экономике - предмет, на первый взгляд, устрашающе необъятный. Экономика кажется поистине беспредельной. Это слово можно растянуть так же, как "здоровье" или "образование" - оно охватит почти все, что может помыслить человек. История термина отражает такую экспансию экономики. Латинское слово oeconomicus обозначает божественные распоряжения или всеобщее устроение всего существующего. Христианские богословы, к примеру, говорят о "божественной икономии"3 как применительно к жизни внутри Божества - Отца, Сына и Святого Духа, - так и применительно к тому внешнему действию, которым Бог создал все творение. Но в этой книге, однако, под экономикой имеется в виду нечто значительно менее величественное (хотя, конечно, христиане непременно будут настаивать на том, что нельзя понять того, о чем пойдет речь, полностью в отрыве от бытия и целей Божиих).

Термин происходит от двух греческих слов: "ойкос" - "дом" и "номос" - "распорядитель". Адекватный библейский термин - "управитель". "Эконом", управитель есть некто, заботящийся о домашних вещах, поддерживающий в доме добрый порядок. "Управление" - слово, чрезвычайно точно передающее смысл понятия "экономическая ответственность". Иисус много говорил об управителях, как о хороших, так и о злых. Говорим ли мы о грандиозной корпорации, уличном киоске или о семейном бюджете, мы говорим об управлении, об экономической ответственности. Дом человечества состоит из бесчисленного множества домашних хозяйств. Все мы обитатели одного дома, но в то же время у каждого есть малый дом, за который он несет ответственность.

Управители гигантских международных корпораций могут чувствовать, что будущее всего человечества зависит от того, что они делают. Но если мы представим себе человечество в его действительной полноте, мы обнаружим, что каждый отвечает лишь за маленький участок. "Маленький", однако, не означает "незначительный". С библейской точки зрения, важность нашего "ойкономос" определяется не тем, поддающимся измерению, влиянием, которое мы оказываем на мир, а тем, что мы служим Богу. Как писал в пятнадцатом столетии Фома Кемпийский в "Подражании Христу": "Надежно правит тот, кто вручает себя правлению Божию". Христианин, вовлеченный в экономическую активность, понимает, что он ответственен перед Верховным Экономистом, Которым является Сам Бог.

В этой главе мы поговорим о некоторых причинах, по которым многие христиане не удосуживаются по-христиански взглянуть на экономику. Одна из этих причин та, что экономика столь динамична, столь интенсивно развивается, что кажется, будто она не зависит от религиозной или нравственной истины. Другие причины тесно связаны с первой. Экономика сама по себе кажется весьма сомнительной наукой. Если мы не можем хотя бы понять, что происходит в сфере экономики, то как же мы сможем понять религиозный или нравственный смысл происходящего в ней? Отсюда следует третья причина. Поскольку так трудно понять экономику и поскольку экономическое поведение человека определяется, на первый взгляд, исключительно врожденным личным интересом, то в целом тут вообще вряд ли есть место нравственности.

Другие сферы человеческой деятельности - политика, литература, искусство, семья - сами стремятся возвыситься до сфер истины, добра и красоты. Экономику же трудно назвать возвышенной материей. Многие люди, наконец, не торопятся по-христиански думать об экономике, потому что слишком часто мысли христиан об экономике оказывались благоглупостями, причем благоглупостями весьма разрушительными. Даже сегодня многие люди, штурмующие высоты нравственности, склонны презирать реальный мир экономического поведения, и особенно поведения в свободной экономике, которую обычно называют капитализмом. Стоит напрячь свои силы, чтобы понять, почему так получается.

Эта книга - не учебник экономики. Таким учебникам несть числа. Всякий, кто проходил экономику в школе, усвоил, что экономическая наука изучает производство, распределение и потребление различных товаров. Экономику часто называют "загадочной наукой", а многие люди склонны думать, что это не наука вовсе, а искусство. Некоторые идут еще дальше и заявляют, что это всего лишь одно из суеверий. Я, сознаюсь, питаю в себе скептическое отношение к научности экономики. Людей, которые читают деловые отделы в газетах или смотрят телепередачи о бизнесе, надо простить, если им кажется, что попытки спрогнозировать развитие экономики сродни шаманству или гаданию на кофейной гуще.

Экономисты часто пытаются дискредитировать идеи других экономистов, с которыми они несогласны, заявляя, что их противники заняты "теологией". Такой упрек, наверное, всегда можно вернуть обвиняющему. Пусть простят меня экономисты, которые будут читать эти строки, но я не перестаю задавать вопрос, который впервые услыхал именно в компании экономистов: "Известно, что медицина происходит от колдовства, химия от алхимии, астрономия от астрологии. Как вы полагаете, что произойдет от экономической науки?"

"субъективность" ОБЩЕСТВА

Экономическая наука далеко не точна, она имеет дело с расчетами, гипотезами, риском, сюрпризами и всевозможными нелепостями. Папа Иоанн-Павел II в этой связи высказал одну очень полезную мысль. Он постоянно говорит о "субъективности общества". Когда мы говорим об обществе, оно кажется нам чем-то величественным и автономным. "Общество считает", "общество стремится", - говорим мы, - "общество должно то, общество должно это". Постепенно "Общество" начинает казаться вещью или даже личностью со своей собственной волей. Марксисты называют это "овеществлением" общества. То есть, мы начинаем приписывать абстракции какую-то самостоятельную жизнь, думаем об Обществе как о самостоятельно действующем субъекте. "Субъективность общества" означает ту истину, что общество составлено из личностей, которые и являются реально действующими единицами или субъектами. Общество составлено так же из многих малых обществ, начиная с семьи и вплоть до невероятного разнообразия добровольных ассоциаций. Многообразие людей и ассоциаций, из которых состоит общество, и есть ключ к пониманию экономики - особенно экономики развитого общества, функционирующей через свободный рынок.

Несколько лет назад один экономист из Гарвардского Университета рассказал мне такую историю. "Всю жизнь я был социалистом. Я читал все, что имело какое-то отношение к социализму. Я знаю теорию и практику социализма вдоль и поперек. Я социализм понимаю. И именно поэтому я решил стать капиталистом. Я не могу уважать экономическую систему, которую я понимаю".

Для многих других людей социализм, особенно в его марксистском варианте, продолжает оставаться чем-то чрезвычайно заманчивым именно по той причине, по которой гарвардский экономист его отверг. Тяга к социализму, без сомнения, переживет крушение социалистической теории и практики, происшедшее на наших глазах. Энтони Дэниэлс, известный специалист по марксизму, объясняет, как это возможно:

"Почему философия человека, который умер сто лет назад, пророчества которого не оправдались, последователи которого вызвали одну из величайших катастроф в истории, все-таки остается самой влиятельной в интеллектуальном плане в сегодняшнем мире, более влиятельной, чем философия многих более мудрых людей? Марксизм удовлетворяет нескольким психологическим нуждам. У него есть налет таинственности, который позволяет марксистам веровать, что им открыто нечто, скрытое от других, пребывающих во тьме ложного сознания. Марксизм пробуждает и удовлетворяет самую сильную из политических страстей - ненависть, он дает ей право на существование. Он дает рациональное и очень интеллектуализированное обоснование для зависти, чувства столь же недостойного, сколь всеобщего и неистребимого. Он навечно возлагает вину на кого-то постороннего, делает ненужным самоанализ, делает невозможным самопознание. Он все объясняет. Он, наконец, говорит верующим в марксизм, что им поручена особая всемирная миссия. Для беспризорных интеллектуалов мысль об этом слаще меда. Марксизм явно умрет не завтра"4 .

Абсолютно иной подход к экономическим проблемам и, возможно, к жизни запечатлен в проникновенном очерке нью-йоркского писателя либерального духа, который описал свой опыт биржевой игры. Он купил пакет престижных акций, и их курс незамедлительно пошел вниз. "Правило здесь одно, - пишет он, - покупайте дешево, продавайте дорого. Все остальное болтовня". Его брокер заявил, что впереди "период временных затруднений", но утешил: рынок-де "избавляется от чрезмерного риска". "Ага", - сказал я, ничего не поняв, и купил еще акций. Я также нашел себе подходящий девиз: "Даже дохлая кошка может прыгнуть". Какой же урок он извлек для себя? "В основном тот, что рынок акций - самая увлекательная из возможных игр. С двенадцати лет я играл в азартные игры, но ничто не может сравниться с этим великим страхом и низменной радостью торговли. Теперь я готов поставить на кон целую вселенную..." Он также понял, что "никто не знает, что будет дальше - в следующую секунду. Никто, впрочем, не помнит и о том, что было раньше: у рынка нет памяти, нет лояльности, а самое ужасное, что у него не больше инстинкта самосохранения, чем у тайфуна". Итого: "Я научился не злиться на капитализм. Игра на повышение, игра на понижение, фьючерсы, лоты, - как можно без иронии, от сердца сердиться на людей, которые пользуются подобным языком?"5

ОТ АБСТРАКЦИИ К КОНКРЕТНОМУ

Подобные свидетельства напоминают нам, что не надо слишком серьезно относиться к экономике вообще и к капитализму в частности. Папа обычно пишет без иронии, но, тем не менее, свидетельство американского сатирика вполне созвучно мысли Иоанна-Павла о том, что мы должны думать об экономике, имея в виду реальных, конкретных людей и их поведение. Мы должны думать не о том, как они должны себя вести, а о том, как они ведут себя на самом деле. Реальные люди неохотно укладываются на прокрустово ложе великолепных теорий. Экономические же теоретики слишком часто похожи на Прокруста - мерзкого сына Посейдона, заставлявшего путников соответствовать длине своей кровати: он либо вытягивал их, либо обрубал им ноги. "Субъективность общества" означает, что мы начинаем воспринимать людей такими, какие они есть, и идти им навстречу. Конечно, этого мало. Люди - и, прежде всего, мы сами - всегда могут стать чем-то большим, чем они есть. Они могут и они должны стать подлинно самими собой, превзойдя самих себя. Но надо быть очень осторожными и не думать, что мы можем указывать людям, какой тип экономического поведения им выбрать. Человеческая природа целостна и сама распоряжается собой.

Некоторые стороны человеческой природы есть данность, факт, который мы призваны уважать. Уважать манеру поведения другого не означает одобрять ее, но означает, что мы не считаем чужое - неважным, мы соглашаемся уделять им то внимание, которого они заслуживают. Об экономике часто говорят так, что совершенно затушевывается роль конкретного, реального человека в "субъективности общества". Мы овеществляем "экономику" или "рынок" точно так же, как мы овеществляем Общество. Новости ежедневно сообщают нам, что "экономика серьезно больна" или "экономика на подъеме". Мы слышим, что "рынок становится на ноги" или что "рынок лихорадит" от того или иного развития событий. Говорить так очень удобно, но ведь на самом деле не существует ни "экономики", ни "рынка". Существуют лишь миллионы людей, которые ежедневно принимают миллионы решений. Решения о том, что покупать, что продавать, что выставлять на продажу, делать ту работу или другую, во что вкладывать деньги, откладывать деньги или тратить их.

Как война слишком важна, чтобы доверять ее генералам, так же - если не более - верно и то, что экономика слишком важна, чтобы целиком доверять ее экономистам. Иначе говоря, в определенном смысле все мы экономисты. Вряд ли существует человек, который так или иначе не погружен в экономику по уши. Экономическая активность, наше бытие как человека экономического - homo oeconomicus - не исчерпывает жизнь большинства из нас, и это обстоятельство заслуживает глубокой благодарности. Но все же это важный аспект нашей жизни, и христианство учит, что и это измерение нашей жизни должно быть отдано во власть Господу Иисусу. Так что от христиан требуется чаще задумываться над тем, что они склонны принимать как нечто естественное, а то и просто игнорировать. Если мы относимся к экономике как к игре, давайте помнить, что за игрой этой наблюдают ангелы. Экономика имеет дело со столь важными вещами, человеческое понимание этих вещей так ограничено, что некоторая доля легкомыслия здесь вовсе не повредит. Легкость мысли вовсе не противоречит вере.

Анатоль Франс рассказал историю о юном монахе, который хотел выразить свое почитание Богоматери. Он был свидетелем того, сколь искусны другие монахи: одни из них великолепно пели, другие изумительно играли на музыкальных инструментах, третьи были учеными богословами или непревзойденными поэтами. А молодой монах в совершенстве умел только жонглировать. И вот, под мраком ночи, он прокрался к алтарю в надежде, что другие монахи его не выследят и не осмеют. Он взял с собою мешок с деревянными булавами и шарами и здесь, перед алтарем, стал жонглировать в честь Пресвятой Девы6 . Некоторые люди в совершенстве умеют лишь одно: делать деньги. Что ж, и это занятие не относится к числу богопротивных.

Вспомните, кстати, мольеровского мещанина во дворянстве, который, узнав о делении языка на прозу и поэзию, воскликнул: "Боже мой! Так я больше сорока лет говорил прозой, не подозревая этого!" Так и многие люди являются участниками экономических процессов, не подозревая этого. Социолог науки Альфред Шульц писал о важности опыта, который он назвал "эффект «Ага!»". Когда человек впервые сознает, что в его жизни был какой-то очень важный аспект, который он считал само собой разумеющимся, он восклицает "Ага!" - это и есть тот самый эффект. Мы говорим, что нас вдруг "осенило". После такого озарения, после "эффекта «Ага!»", тот или иной аспект переходит в разряд очевидного. "Ну конечно же, дело обстоит именно так, - говорим мы. - Как это я раньше этого не видел". Такой "эффект «Ага!»" может произойти и тогда, когда мы задумываемся о нравственной ответственности в экономике.

БЫТЬ БИЗНЕСМЕНОМ

"Субъективность экономики" подразумевает, что все люди связаны с экономикой. Но некоторые связаны с экономикой более других. Некоторые вовлечены, как принято говорить, в "бизнес". Бизнес - тоже странное слово. Оно происходит от английского слова "занятие". Бизнес есть занятие, а что такое занятие и занятость, хорошо знают все. Тем не менее, обычно под "бизнесменом" имеют в виду человека, который связан с производством и торговлей. Священник, врач, преподаватель или художник - не бизнесмены. Если про таких людей говорят, что они увлекаются бизнесом, то говорят им в осуждение. Сомнительным комплиментом будет заявить, что священник работает в приходе или врач в больнице, "словно для них это бизнес". Слово "бизнес" окружено тенью, нравственной неопределенностью. В этом одна из причин, почему люди, которые действительно связаны с бизнесом, не могут без особого усилия связать свое дело со своими религиозными убеждениями, рассматривать его как служение Богу и ближнему. Мы здесь сталкиваемся с третьей причиной, по которой трудно думать об экономике по-христиански: кажется, что экономика нравственно неоправданна.

Важно понять, почему бизнес нравственно подозрителен. На протяжении последних двадцати лет опросы Гэллапа выясняли у американцев, к каким общественным явлениям они испытывают наибольшее доверие? Почти всегда наиболее доверяют религии (в 1990 году армия взяла вверх), а "большой бизнес" всегда оценивается ниже всех. Уж на что американцы скептично настроены по отношению к средствам массовой информации, а бизнесу доверяют еще меньше. Важно, видимо, что Гэллап спрашивает именно о "большом бизнесе". Многие американцы подозрительно относятся ко всему большому, например, к чрезмерно большому правительственному аппарату. "Большой бизнес" - это такие гиганты, как Дженерал Моторс, Ай-Би-Эм, Сони. Если бы людей спрашивали о "малом бизнесе", то ответы были бы, вне всякого сомнения, более доброжелательными. "Малый бизнес" - это продуктовый магазинчик рядом с домом или сосед, который изготавливает и продает половички. И все-таки в бизнесе вообще есть нечто сомнительное. Он какой-то слишком уж "мирской"...

Бизнес - занятие, лишенное того социального статуса, которым обладают более "возвышенные" профессии: ученые, доктора, духовенство, университетские профессора. Конечно, с этим утверждением не согласятся многие бизнесмены, но обычно они протестуют так, что только обнаруживают свою уязвимость. Во всяком случае, мы говорим о господствующей в нашей культуре точке зрения. Профессионал ценится выше бизнесмена. Профессионал имеет какие-то идеалы. Бизнесмены же - всего лишь занимаются бизнесом, во всяком случае, так многие думают. Делать бизнес, полагают люди, значит всего лишь сколачивать состояние, стараться выскочить вперед.

Люди, которые осуждают корыстность и эгоизм в экономической жизни, обычно обличают капитализм. Но вернее было бы обличать саму человеческую природу, ведь в ней источник проблемы. Социализм неявно это признает, ставя своей целью создание "нового человека", с новой человеческой природой, которая бы изменила всю структуру экономических взаимоотношений. Задолго до разрушительного социалистического эксперимента большевиков, в обществе, которое было вполне капиталистическим, Достоевский написал блистательный от рывок: старец Зосима ("Братья Карамазовы") так описывает экономическое поведение своих современников:

"Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: "Имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как и у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай" - вот нынешнее учение мира. В этом и видят свободу. И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных - зависть и убийство, ибо права-то дали, а средств насытить потребности еще не указали. Уверяют, что мир чем далее, тем более единится, слагается в братское общение тем, что сокращает расстояния, передает по воздуху мысли. Увы, не верьте таковому единению людей. Понимая свободу как приумножение и скорое утоление потребностей, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок. Живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства. Иметь обеды, выезды, экипажи, чины и рабов-прислужников считается уже такою необходимостью, для которой жертвуют даже жизнью, честью и человеколюбием, чтоб утолить эту необходимость, и даже убивают себя, если не могут утолить ее. У тех, которые небогаты, то же самое видим, а у бедных неутоление потребностей и зависть пока заглушаются пьянством. Но вскоре вместо вина упьются и кровью, к тому их ведут"7

Старец Зосима обличает не капитализм или социализм, он обличает жадность и глупость человеческие, обнаруживающиеся всегда и повсюду. Эта унылая картина описывает человеческое поведение вне зависимости от конкретной экономической или политической системы. И сегодня никто не станет отрицать, что толпы жадных, охочих до присвоения людей, ищущих исключительно своего личного обогащения и возвеличивания, занимаются бизнесом. Но неужели именно и только бизнес повинен в этой жадности? Думаю, нет. К несчастью, слишком многие люди, вовлеченные в бизнес, были убеждены, что бизнес - дело грязное и корыстное, как и говорили обличители делового мира. Ничего удивительного, что такие люди не помышляли о том, чтобы серьезно, с религиозной точки зрения отнестись к своему занятию, попытаться работать "для вящей славы Божией".

Не могу поклясться в подлинности следующей истории, но рассказывал ее как будто очевидец. Нельсон Рокфеллер, бывший тогда губернатором Нью-Йорка, участвовал в конференции, проводимой Сазернским университетом. Тема звучала так: "Правительство и бизнес: нравственные аспекты". Рокфеллер выступил с речью о том, что бизнес и правительство нравственно ответственны за то, чтобы заботиться о нищих и, еще шире, строить более справедливое общество. Когда он сел, попросил слова методистский пастор. Как может Рокфеллер, наследник одного из огромнейших состояний в мировой истории, выдавать себя за человека, озабоченного судьбой бедняков и изгоев? Как может человек, обладающий несметными сокровищами и неизмеримым политическим влиянием, даже появляться на публике в этом страждущем мире? Пастор присоединил к этим вопросам несколько цитат из Библии на тему о богачах и их незавидной судьбе на Страшном Суде. Рокфеллер поднялся, чтобы ответить, одновременно говоря что-то своему соседу по президиуму. Он не учел, что микрофон уже включили, и его слова услыхала вся аудитория: "Проклятье! Опять эта чертова христианская этика!"

Многие бизнесмены - капиталисты с нечистой совестью. Подобно Рокфеллеру, они считают "христианскую этику" всего лишь досадным, даже чертовски досадным осуждением того, что они делают в экономике. Их воскресное благочестие и подвиги на протяжении рабочей недели абсолютно не стыкуются друг с другом. Мы увидим, что у многих капиталистов были и есть причины краснеть за себя. И раньше, и теперь филантропия во многом объясняется попыткой купить себе спокойную совесть. Богатые чувствуют свою вину за состояние, которое в глубине сердца они считают нажитым бесчестно. Подозрительно и то усердие, с которым большие корпорации делают публичные пожертвования, поддерживают телевидение, живопись, музыку. Конечно, такая поддержка помогает им вписаться в общество. Однако все время кажется, что где-то в глубине и здесь присутствует нечистая совесть. Глава одной из больших корпораций, объявив о выделении денег на местный театр, сказал: "Мы признаем, что должны что-то возвращать обществу". Следовательно, он считает, что корпорация нечто у общества брала, и брала, вероятно, нечестно. Такой способ оправдания бизнеса нельзя не признать странным.

ВЕСЬМА НЕОДНОЗНАЧНАЯ ОЦЕНКА

Нравственная оценка капитализма, без сомнения, не может быть однозначной. Папа Лев XIII в своей энциклике 1891 года Rerum Novarum ("Новые явления"), положившей начало современному социальному учению Католической Церкви, был более чем резок в обличении грехов капитализма. Мы будем говорить о резких нравственных обвинениях в адрес капитализма и социализма, содержащихся в энциклике Папы Иоанна-Павла II 1991 года - Centesimus Annus. Иоанн-Павел проводит отчетливую границу между "примитивным" капитализмом, характерным для ранних этапов индустриализации, и "новым" капитализмом, который сумел творчески ответить на критику со стороны Льва XIII и других. Но все же и нынешний Папа очень остро критикует человеческое поведение в капиталистической экономике.

Христианство - особенно протестантизм в его кальвинистской форме - сыграло важную роль в возникновении капитализма. В то же время, христианство было самым последовательным критиком капитализма. В этом нет ничего необычного или зазорного, а вот похвальным это быть может. Христианство пробуждает в людях великие устремления, и то же самое христианство требует, чтобы все, достигнутое в результате этих устремлений, оценивалось весьма строго. Такое двойное положение христианства как генератора капитализма и в то же время его критика заведомо мешает ему сохранять равновесие. За последние сто лет (и даже более) христианство чаще становилось - по крайней мере, во многих своих представителях - скорее критиком капитализма. Это относится не только к христианским мыслителям, но и к более широкому кругу христиан, которые вносят свой вклад в культурную и нравственную сокровищницу Церкви.

Многие религиозные группы, особенно в нашей культуре, относятся сегодня с глубоким предубеждением к экономической системе, основанной на голом, необузданном эгоизме. Соответственно индустриализация и рынок, являющиеся механизмом такой экономики, рассматриваются как нечто неподобающее человеческому достоинству или даже прямо ему противоречащее. В начале девятнадцатого века Уильям Блэйк писал: "Неужто Иерусалим воздвигнут здесь, / Посреди страшных сатанинских мельниц?" Вопрос, конечно, был риторическим, и Блэйк смело давал на него отрицательный ответ: "Не прекращу духовной брани, / Ни меч мой не уснет в моей деснице, / Пока мы не воздвигнем Иерусалима / На зеленой и милой английской земле".

Среди тех препятствий, которые следовало устранить мечом, были и мрачные сатанинские холмы капитализма.

Христиане Америки относились к капитализму по-разному. Я живу на Манхэттане недалеко от собора св. Георгия, принадлежащего Епископальной Церкви. На его мраморных стенах увековечены имена членов приходского совета, церковнослужителей и различных приходских чинов от начала девятнадцатого века до первых десятилетий двадцатого. Это весьма достоверная доска почета - или доска позора? Ведь среди имен - знаменитые "бароны-разбойники" позолоченного века, начиная с Джона Пирпойнта Моргана. Все они щедро жертвовали на Епископальную Церковь, отчего ее внушительные храмы и разбросаны ныне по всему городу. Эдит Уортон в своих романах ("Век невинности" и прочие) живописала светское общество "Старого Нью-Йорка", по преимуществу епископальное в конфессиональном отношении и, на первый взгляд, весьма благорасположенное к капитализму. Но этот первый взгляд обманчив, потому что Уортон как раз демонстрировала, что ее герои в высшей степени презирали "новые деньги", сколоченные на "спекуляциях", операциях с деньгами, оскверненные "чрезмерной озабоченностью делами". Отношение высшего общество "старого доброго" Нью-Йорка к капиталистической суете позднее было воспринято как идеал и интеллектуальной элитой Соединенных Штатов, и теми, кто хотел присоединиться к той или другой элите - в том числе и духовенством "традиционных" конфессий, в том числе епископальным.

В последние десятилетия многих священников осуждали за "левацкий" бунт против капитализма, который-де и дает священникам возможность жить - благодаря великодушию отдельных капиталистов. Выступления против капитализма часто осуждают как "лицемерные". Но это опошляет проблему. Во всяком случае, церковное предубеждение против экономической системы, от которой зависят церковники, - явление очень древнее. Если учесть, что некоторые конфессии состоят преимущественно из людей одного класса, то станет понятно, что определенный симбиоз между элитной культурой и взглядами духовенства неизбежен. Но не следует и сводить клерикальное предубеждение против рыночной экономики исключительно к социологическому фактору. Мы видели, что сама суть христианства заставляет с огромной - можно даже сказать, с пророческой - силой обличать мир сей, который слишком далек от того мира, который задумал Господь.

КЛАССОВЫЕ РАЗЛИЧИЯ

Элита общества и ее культура резко отличаются от культуры народной. Но и здесь обобщения могут быть опасны. Один английский путешественник, посетивший Америку в прошлом веке, заметил, что эта страна столь велика и разнообразна, что может снабдить фактами самые противоречивые обобщения на свой счет. Но в целом мы все-таки можем достаточно уверенно заявить, что элита американского общества в целом весьма враждебна к капитализму и рыночной экономике. Совсем недавно, в 1960-е годы, люди, считавшиеся авангардом социального прогресса, определяли себя как "контр-культура". Последовательный критик этого авангарда Лайонел Триллинг из Колумбийского университета называл его "культурой противостояния". Позднее социологи присвоили этой элите имя "знающий класс", и до сего дня идет обсуждения того, в чем же суть этого феномена.

"Знающий класс" (иногда его называют "новым знающим классом" [в России принят термин "интеллектуальная элита"]) состоит из тех членов общества, которые зарабатывают на жизнь, торгуя знаниями или, по крайней мере, идеями. Они противопоставляются бизнесменам - "торгующему классу", классу производящему товары и услуги и торгующему ими. Интеллектуальная элита специализируется на символическом знании. Это означает, что ее члены являются специалистами в символах, метафорах и идеях, которые помогают людям понимать реальность. Они не имеют дела с сугубо техническими знаниями, которые являются уделом инженеров или банкиров. Одним словом, "знающий класс" - это интеллектуалы.

Интеллектуал тогда интеллектуал, когда он в чем-то существенном противостоит обществу, частью которого является. В то же время, согласно этой теории, интеллектуальная элита с большим одобрением относится к любому расширению всевозможных правительственных программ. Объясняется это тем, что многие члены этой элиты получили свой статус и получают свои деньги именно от правительства, через систему университетов и правительственных учреждений, в которых они служат экспертами. Они продают свои экспертизы, а экспертизы легче всего продать другим экспертам, которые, в свою очередь, будут продавать свои. Кто это понимает, тот, естественно, будет стремиться расширить сферу апробированной экспертизы, а это легче всего сделать, расширяя сферу, охватываемую правительственными программами и фондами. Само собой, все это делается ради "общественного блага" - причем понятие "общественный" отождествляется с "правительственным". Интеллектуальная элита и правительство еще крепче связываются общей решимостью "рационализировать" общество. Мы будем говорить об этом подробнее в связи с социальной политикой, помощью беднякам, но и так ясно, что государство есть великий рационализатор, потому что оно по необходимости должно действовать, не обращая внимания на специфику отдельных социальных групп, порождающую "субъективность общественных настроений". Интеллектуальная элита склонна к этатизму, и это, как говорят марксисты, "не случайно".

К тому же, интеллектуальная элита глубоко заинтересована в том, чтобы ее продукция не подвергалась испытанию на широкой публике. Дело в том, что обычные люди, которые составляют большинство во всяком обществе, могут не согласиться с тем, что идеи интеллектуалов - верх премудрости. Члены интеллектуальной элиты не скрывают своего чрезвычайно низкого мнения об идеях (их с ходу называют "предрассудками") простых людей. Среди идей, которые интеллектуалам кажутся наиболее одиозными, а простым людям - наиболее естественными, есть и та простая мысль, что нет ничего дурного в том, чтобы зарабатывать деньги, занимаясь экономикой. Простые люди полагают, что они имеют право спросить у самого выдающегося интеллектуала, видел ли он когда-нибудь стодолларовую купюру? В общем, вульгарность их не знает границ.

Описание интеллектуальной элиты8 может быть предметом для раздумий, а может быть и поводом для насмешек. Нет нужды напоминать, что эта концепция создана людьми, которые сами принадлежат к интеллектуальной элите. Теоретики, разрабатывающую концепцию "знающего класса", являются интеллектуалами вдвойне, потому что они, несмотря на свою малочисленность, образуют нечто вроде контр-культуры по отношению к "обычной" контр-культуре. Другие интеллектуалы обычно считают их предателями и, возможно, они правы. Иногда их называют неоконсерваторами, чтобы отличить от других консерваторов, которые, как думают, неспособны выдвинуть сколько-нибудь интересную теорию. Неоконсерваторов обвиняют в переходе на сторону противника - то есть, на сторону бизнесменов. Периодически кто-нибудь с мрачным видом указывает на то, что интеллектуалы-неоконсерваторы получают деньги от фондов, симпатизирующих рыночной экономике, в то время как более почтенные интеллектуалы ведут ангельски непорочное существование на средства правительства или фондов, ратующих за разрешение социальных проблем через укрепление государства.

БАРСТВЕННЫЙ ДУХ

Новый "знающий класс" есть явление в некоторых отношениях недавнее, а вот враждебность интеллектуалов к капитализму имеет очень почтенную родословную. Бернард Марчлэнд в книге "Гуманизм и капитализм"9 исследовал американские корни этой враждебности. В Соединенных Штатах, начиная с 1840 года, соединилась немецкая философия и английское влияние (Кольридж, Карлейль, романтики) - результатом стало глубочайшее отчуждение от реального положения дел в современном мире. Оглядываясь на этот период, Ван Вик Брукс писал в 1936 году: "Они все единодушны в своей оценке действительности. Для них она - лишь холодная бесчувственная цивилизация, питаемая коммерческим интересом и отчуждением". Генри Дэвид Торо утверждал, что в мире чистогана и рынка большинство людей "ведут жизнь, полную спокойного отчаяния". Сказано сильно, но, как указывал Марчлэнд, Торо не слишком хорошо знал то, что отвергал. "Я отправился в леса, - писал Торо, - потому что я хотел жить на грани, хотел иметь дело лишь с тем в жизни, что существенно". Ему не казалась существенной та жизнь, которую вели и ведут большинство людей.

Антикапиталистический дух американской культуры в ее интеллектуально утонченном варианте прекрасно описал Джордж Сантаяна в лекции 1911 года, которую он назвал "Барский дух в американской философии":

"Истина заключается в том, что одна половина американской души - та, которая не поглощена практическими делами - осталась, я бы сказал, не то чтобы возвышенной, но несколько отстраненной от действительности и плавно отчалила в тихую заводь, между тем как другая половина, озабоченная техническим прогрессом, индустриализацией и социальными проблемами, ринулась по Ниагаре. Это разделение можно символически обозначить разделением американской архитектуры на два потока: мастерская копия барского особняка... стоит рядом с небоскребом. Воля Америки живет в небоскребе, но Интеллект Америки живет в барском особнячке. Небоскреб отдан американцу, второй (в основном, по крайней мере) - американке. Небоскреб воплощает агрессивную предприимчивость, особняк - изысканную неторопливость и отрешенность высшего света".

Столкновение агрессивной предприимчивости и барской отрешенности анализируется в книге Эн Дуглас "феминизация американской культуры"10 . К концу прошлого столетия установилось мнение, что сфера утонченного, изысканного - литература, живопись, религия - относится к царству женщин. Мужчины всем этим не занимались, они "вкалывали" на почве грубого бизнеса, чтобы оплачивать счета, которые им подсовывали жены. Филантропией занимались отчасти для успокоения совести, отчасти для успокоения "прекрасного пола". Мужчины покровительствовали искусствам и даже ходили в церковь, чтобы продемонстрировать свое смирение перед духовными ценностями, которые якобы были выше их повседневной работы. О мужчинах же, которые всю жизнь посвящали всяким "барским штучкам" вроде поэзии или религии, не говорили ничего совсем уж скверного, но сказать, что они "обабились" - могли.

Мнение Марчлэнда о влиянии "барственного духа" на отношение к экономике и предпринимательству производит отрезвляющее действие:

"Демократический капитализм оказал интеллектуалам такую поддержку, какую они не видели ни от одного известного истории общественного строя. Коммерция поддержала культуру по совершенно понятной причине: обе основаны на свободе. Свободный рынок поддержал свободную мысль, и, действительно, мысль часто не может быть свободной без рынка. Материальное начало преобразуется в идеалистические достижения культуры и духовности лучше всего в тех обществах, где процветает экономика; именно при этом условии усилия отдельной личности приносят общественно значимые плоды. Капитализм сделал так много для культуры, хотя интеллектуалы все время поливали его грязью. Представить трудно, что бы он сделал, если бы культурные люди поддержали капитализм".

Длительное отчуждение культурной элиты от свободного предпринимательства является по преимуществу протестантским явлением. Культурная история Соединенных Штатов и связана прежде всего с такими протестантскими номинациями, как конгрегационалисты, пресвитериане, епископалы. И это при том, что различные направления кальвинизма сыграли выдающуюся роль в развитии идей и в их взаимодействии с экономикой. Бесчисленное множество книг пропагандирует идею Макса Вебера о связи кальвинизма и отношения протестантов к труду с развитием капитализма. Вебер мог ошибаться в частностях, но в целом почти нет сомнений в том, что феномен, сегодня называемый "демократическим капитализмом", оформился в протестантской и, еще точнее, в кальвинистской среде. Демократический капитализм развивался в Северной Европе и в Северной Америке. Его эволюция, блистательно описанная Майклом Новаком в книге "Дух демократического капитализма", не охватила ни Средиземноморья (несмотря на то, что родился капитализм в городах Италии), ни Латинской Америки. До сегодняшнего, по крайней мере, дня культуры, связанные с католичеством, не играли первой скрипки в развитии свободного предпринимательства. Это одна из причин, по которой Centesimus Annus имеет столь большое потенциальное значение. Социальное учение и духовность католичества, встав на защиту демократического капитализма, могут помочь ценить экономику свободы и предприимчивости, которая теперь лишена помощи со стороны религиозной традиции, некогда ее породившей.

ЯРЛЫКИ И ЖИЗНЬ

В книге "The Naked Pubic Square", опубликованной в 1984 году, я писал о том, как протестантизм состарился, стал консервативным и отошел в сторону от столбовой дороги истории, на которой когда-то играл такую важную роль. Сегодня это стало уже банальностью, и само собой подразумевается, что либеральный протестантизм попал в штиль - если судить о нем по его нравственной энергии, количеству членов, жизненности организационных структур и культурному влиянию. К сожалению, многие христиане, судящие о консервативном протестантизме со стороны, проявляют очевидное злорадство при виде этого упадка. Я думаю, что это неверно стратегически и не слишком порядочно нравственно.

Консервативный протестантизм играл решающую роль в становлении американской нации, и в будущем его роль будет тоже почти наверное очень важной. Личности, которые своим творчеством определили саму суть американской национальной идеи - Ральф Уолдо Эмерсон, Уолт Уитмен, Торо и Джон Дьюи - сами не были традиционными протестантами, но консервативный протестантизм оказал на них огромнейшее влияние. Они бунтовали против него в поисках самоопределения, и то, что их творчество живо сегодня, означает, что не потеряло смысла и то, против чего они бунтовали. Вся культурная история Соединенных Штатов, в том числе и отношение американского народа к экономике, определялась мыслителями, которые не сводили глаз с протестантских проповедников. Эти мыслители эксплуатировали культурный и нравственный капитал консервативного протестантизма так, словно конца этому капиталу не было. Конца ему действительно не видно, но все же этот капитал основательно порастрясли. Понятно, почему люди ищут другие источники нравственной энергии, которые могли бы вдохновлять свободное общество и свободную экономику.

Комментируя Rerum Novarum, Папа Иоанн-Павел II сказал, что мы должны "взглянуть и на то «новое», что окружает нас и очень отличается от «нового» в последнем десятилетии прошлого века" (3). Папа имел в виду необходимость помнить о том, что сто лет назад капитализм был совсем другим, но слова его можно понимать и шире. В Америке принципиально новыми являются изменения в том, какие религиозные традиции оказывают решающее влияние на культуру. Самым главным является то, что на первый план вышли протестантизм евангельского (баптистского) направления и католичество.

Я уверен, что было бы ошибкой полагать, будто баптисты и католики могут просто занять место, принадлежавшее консервативному протестантизму. Почти 90% американцев считают себя христианами, и почти треть этого числа считает себя членами конфессий именно консервативно-протестантских. В обозримом будущем положение вряд ли серьезно изменится. Конечно, Пресвитерианская Церковь, Епископальная Церковь, Объединенная Методистская Церковь, - все эти некогда гигантские национальные святыни ныне находятся в свободном падении, конца которому не видно. Однако в то же время в этих конфессиях есть тысячи отдельных общин, которые процветают и набирают силу. Среди тех "новых явлений", к которым мы должны стремиться, есть и принципиально экуменическая установка в осмыслении проблем экономики и нравственности. Почти невозможно себе представить (хотя, конечно, если очень постараться, то ничего невозможного нет), чтобы консервативный протестантизм вновь стал главной творческой силой нашей культуры. Тем не менее, мы должны желать полноправного участия представителей этой традиции в нравственном переустройстве экономической основы американской жизни и роли Америки в мире.

Место в культурной и политической жизни, как и соответствующее название, не закрепляются навечно за тем или иным историческим явлением. К примеру, либерализм некогда был "жизненно важным центром" (так и называлась книга, которую посвятил ему в 1949 г. Артур Шлезингер). Двадцать лет спустя он был "радикализирован", в результате чего появились неоконсерватизм и неолиберализм, причем оба течения претендуют быть наследниками старого либерализма. А пройдет двадцать-тридцать лет, и сами эти термины, возможно, останутся только в примечаниях к курсам истории для высшей школы. Названия, термины - это всего лишь ярлыки, и содержание их неизбежно меняется. Ярлыки помогают быстро мыслить, быстро классифицировать людей, точки зрения, аргументы; увы, иногда быстрота идет в ущерб качеству мысли. Познавая себя и отличая себя от других (одно неотделимо от другого), мы не должны слишком доверяться словам.

ДЕЛО СОВЕСТИ

Это не значит, что то, как мы определяем свою партийную принадлежность, с кем солидаризуемся и как формулируем свою позицию в важных вопросах вовсе не имеет значения. Например, после революции 1989 года в Центральной и Восточной Европе, после падения коммунизма, необходимо внятно сформулировать, а что, собственно, эти события означают, в терминах дискуссий, которые важны для Запада. К числу наиболее важных из таких дискуссий (в которых, кстати, и христиане спорят друг с другом) относится спор об относительных достоинствах социализма и капитализма, об их перспективах. Мы не можем просто перечеркнуть социализм как ошибку и жить себе с беззаботной улыбкой на лице.

Папа Иоанн-Павел II говорит, что Лев XIII признал социализм принципиально порочной идеей и идеалом. В социалистической идее были заключены семена, которые принесли плоды в виде "реального социализма", построенного после коммунистической революции 1917 года - и плоды эти оказались трагедией для людей. В последние десятилетия интеллектуалы, называвшие себя "богословами освобождения", обычно заявляли, что не являются марксистами, а просто используют марксистскую методологию для анализа ситуации в мире, для выработки рекомендаций по ее улучшению. Папа же хотел именно сказать, что сам анализ такого рода является мертвым и заключает в себе совершенно мертвящие ошибки.

Те, кто критикуют Centesimus слева, утверждают, что Папа отождествляет социализм с его извращениями. Так, в одной из публикаций Всемирного Совета Церквей говорилось11 :

"[В Centesimus} социализм приравнен к тоталитарному государству, сделан атрибутом атеизма, увязанного с рационализмом и Просвещением. Даже если это справедливо относительно социализма в марксистском понимании (но и об этом можно спорить), абсурдно было бы заведомо ограничивать термин "социализм" таким пониманием. Отношение к социализму может быть разное, но существует традиция демократическою социализма, существует традиция христианского социализма, а энциклика делает вид, что ничего об этом не знает".

Читатели Centesimus могут сами решить, "знает" ли Папа о различных социалистических традициях. Он ведь не только пишет о тех принципиальных идеях, которые лежат в основе всех учений и исторических явлений, получивших название "социалистических"; Папа, как мы увидим, очень много говорит о проблемах современных развитых государств с экономикой так называемого смешанного типа.

Слово "социализм" для многих христианских мыслителей является своего рода талисманом. Они могут признать, что провалился тот или иной социалистический эксперимент, но никогда не осудят социализм в целом. И до, и после революции 1989 года многие христиане решительно отказывались верить правде о социализме. Ирвинг Хоу, хотя и не христианин, однако высказал точку зрения многих христиан в лозунге: "Социализм есть имя нашей мечты". Никто в здравом уме не будет мечтать о капитализме. Можно мечтать о каком-нибудь захватывающем изменении в капиталистической системе, но капитализм, в отличие от социализма, никогда не претендовал спасти человечество от жизни в мире греха и страданий.

ПРОСТОЕ И РАДИКАЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ

Папа Иоанн-Павел сказал, что социализм как раз рекомендует себя как "простое и радикальное решение" (12). В человеческом сердце всегда есть уголок для утопических надежд, и социализм привлекателен именно для утопизма, привлекателен даже после протрезвления, пришедшего с революцией 1989 года. Наш мир, что и говорить, место в высшей степени далекое от идеала. Именно поэтому, видимо, христиане каждый день молятся: "Да придет царство Твое". Именно поэтому христиане призваны к труду, который бы уменьшил количество страданий и несправедливостей в мире. Иногда говорят, что надежда на грядущее Царство - это христианская разновидность утопизма. Однако христианство противоположно утопии: оно эсхатологично. Вера сосредоточена на том, что сделает Бог, согласно обетованию, явленному во Христе. Утопизм же, говорит Папа, превращает политику в "светскую религию". "Пытаясь вершить суд до времени, здесь и сейчас, человек становится на место Бога и испытывает Его терпение" (25).

Христиане считают, что и в политике, и в экономике человек призван не бороться с Богом, а соработать Творцу, не сомневаясь в Его воле. "То, что в Священном Писании сказано о судьбах Царства Божьего, относится и к жизни временных сообществ, которые… несовершенны и непрочны. Царство Божие... бросает свет на устройство человеческого общества, благодать же проникает в него и его животворит. Именно так легче увидеть, что общество должно быть достойным человека и выправить его недостатки, и укрепить мужество, без которого нельзя работать для добра" (25).

С этой точки зрения, доверие Богу не есть пассивность, но именно "отвага на труд" ради изменения ситуации. Известное изречение гласит, что мы должны молиться так, как если бы все зависело от Бога, и работать так, как если бы все зависело от нас. Но я часто думал о том, что изречение это можно перевернуть. Мир настолько плох, что разумное существо лишь тогда станет трудиться ради его благоустройства, если будет уверено, что все зависит от Бога. Что до молитвы, то разве нельзя сказать, что она достаточно горяча и действенна лишь тогда, когда мы молимся, как если бы все зависело от нас?

Человеческое высокомерие и привело к тому, что социализм заменил такую молитву и такое творчество. Мы опять говорим о "реальном социализме". Не надо удивляться тому, что еще долго будут люди, преданные "идеальному социализму" - социализму "демократическому", социализму "с человеческим лицом", или "третьему пути" между социализмом и капитализмом. Другие люди отказываются от всякого социалистического жаргона, но остаются в некоторых существенных отношениях приверженцами социалистической мечты, когда заявляют, что они - против капитализма, а положительная программа значения не имеет. Если на них надавить, они твердо и непреклонно скажут, что отказываются восхвалять капитализм.

Давить на таких людей не следует. Это немилосердно. Нужно привыкнуть к новой реальности. Для тех, кто еще не в силах открыто встать на сторону капитализма, Папа Иоанн-Павел II предлагает пользоваться другими терминами. Он говорит об "экономике бизнеса", о "рыночной экономике" или просто о "свободной экономике". Какие ярлыки ни используй, речь идет о реальности, которую большинство людей называет капитализмом. Выражение "демократический капитализм" лучше, потому что оно подразумевает динамическое взаимодействие экономики, политики и культуры, которое является ключевым понятием в энциклике Centesimus Annus. Самой серьезной ошибкой было бы считать, что принятие капитализма есть безоговорочная апологетика политической и экономической системы конкретной страны, например, Соединенных Штатов. Ниже речь пойдет о том, что понятие демократического капитализма подразумевает стремление к серьезным реформам. Ни Соединенные Штаты, ни какая-либо иная развитая страна Запада не является образцом той "свободной экономики", к которой призывает Папа.

Вряд ли можно сомневаться в том, что 1989 год от Рождества Христова станет такой же исторической датой, с которой отсчитывается новая эпоха, как 1066, 1517,1776,1789,1914 и 1945. Президент Буш и другие политики заговорили о "новом мировом порядке". Никто не представляет ясно, что это означает, но всем кажется, что нечто вроде нового мирового порядка приблизилось. Такой новый порядок должен состоять из многих элементов, но одним из важнейших является экономика. Свободная экономика явно будет определять будущее постсоциалистического мира. От этой предпосылки зависит многое, особенно для многих миллионов людей в бедных странах и для бедняков в странах богатых.

В этой главе шла речь о том, почему христианам нелегко по-христиански думать об экономике. И сам предмет слишком труден, и наука, которая ему посвящена, не совсем уверена в самой себе. Еще большая внутренняя противоречивость свойственна религиозной мысли, которая, с одной стороны, породила и взрастила капитализм, но одновременно постоянно нападала на экономическую предприимчивость и провозглашала ее безнравственной. Эти противоречия религиозной мысли взаимодействуют, обогащая друг друга, со взглядами, глубоко укоренившимися в нашей культурной элите, иногда называемой интеллектуальной. Сейчас пойдет речь о том, каковы же результаты, которые вырабатывались и вырабатываются в ходе этих конфликтов и противоречий, - результаты, проявляющиеся в американской религиозной и политической мысли и, особенно, в американском католичестве.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Какой капитализм выбрать?

Смерть "реального социализма" открывает новую эру в истории и побуждает нас произвести основательную ревизию идей и убеждений. Но старые идеи, как и детские мечты, умирают с трудом. Мы привыкаем к определенному способу мышления, и даже когда этот способ оказывается негодным, мы будем за него держаться до последнего, пока окончательно не уверимся в том, что есть нечто лучшее. Все это очень понятно и не обязательно предосудительно с нравственной точки зрения. Мир огромен и сложен, и если у человека нет каких-то маяков, фиксированных убеждений, по которым он может ориентироваться в жизни, то он чувствует себя утопающим в штормовом море. Для сбитого с толку человека крайне важно иметь определенный набор символических слов, которые играют важную роль "указательной карты", опорной базы для мировосприятия. Такая карта может и не указывать на выход из конкретной ситуации; но хотя бы иметь какое-то представление о реальности - уже великое облегчение в душевной смуте. Из символических слов такого рода немногие были так важны для людей в нашем веке, как слово "социализм".

Уинстон Черчиль, возможно, не говорил и половины тех мудрых вещей, которые ему приписываются; но вот одно из такого рода изречений: "Если молодой человек до тридцати лет не увлекался социализмом, у него что-то не в порядке с сердцем. Но если он увлекается социализмом после тридцати, у него что-то с головой". Увлечение социализмом свидетельствует об идеализме, который мы хотели бы видеть в юных созданиях. Многие весьма почтенные люди настаивают на том, что они - социалисты, только для того, чтобы показать, что сердце их не состарилось. Часто у таких "социалистов" нет никаких конкретных, содержательно социалистических убеждений - для них быть социалистом означает показывать, что ты "не продался".

Несколько лет назад я присутствовал на званом обеде, и один именитый богослов обмолвился на нем, что о социализме он довольно низкого мнения. Хозяйка была шокирована. Завязался разговор, и она признала, что социализм для нее - не коллективная собственность, не уравнение доходов, не государственная монополия на многие виды производства, не командно-директивная экономика. Социализм для нее это "общество, в котором люди заботятся друг о друге". Прославленный богослов заявил, что если это - социализм, то он будет рад слыть социалистом. Хозяйка явно испытала огромное облегчение: гость все-таки оказался совестливым, порядочным человеком.

Социализм, следовательно, на протяжении многих лет был для многих людей расплывчатым, почти бессодержательным ощущением. Но для многих христиан он был вполне четкой программой по радикальному переустройству всех сторон жизни общества. Мы можем вспомнить, к примеру "жесткий социализм" - учение, связанное с теологией освобождения в Латинской Америке, да и в других частях света. Многие либеральные богословы утверждали, что используют "марксистский анализ" только для того, чтобы понимать бедняков; но они с удивительной последовательностью одобряли марксистско-ленинские революции, где бы те ни происходили.

В ПОГОНЕ ЗА БУДУЩИМ

Сегодня это кажется невероятным, но всего лишь несколько лет назад многие из самых ярких и умных христианских мыслителей считали, что будущее принадлежит социализму. С их точки зрения, Соединенные Штаты были капиталистической, империалистической, милитаристской державой, отчаянно сопротивляющейся "неизбежному ходу истории". Америку просто и сурово объявили страной, которая "не желает присоединиться к справедливому делу мировой революции". Люди, разделявшие такую точку зрения, были своего рода "политическими пилигримами"12 - они вечно странствовали в поисках святого Грааля "реального социализма", их надежды и интересы были то на стороне Москвы, то на стороне Гаваны, то в Ханое, то в маоистском Китае, а то и в Никарагуа с сандинистами. Революцию вновь и вновь "предавали", но сами революционные идеалы никогда не подвергались сомнению. Эти политические пилигримы до сих пор живы. В Ватикане говорят, что последним марксистом в мире будет американская монахиня в Латинской Америке. Те, кто так говорит, видимо, никогда не были в Гарварде...

Совсем еще недавно в западной культуре "социализм" был символом альтернативы существующему порядку вещей. Неудовлетворительное положение дел объяснялось "капитализмом". Многие считали необходимым произвести "систематический анализ" мировых неурядиц. Людям было недостаточно отметить тот факт, что семь смертных грехов - гордыня, алчность, блуд, зависть, обжорство, гнев и лень - существуют на протяжении всей истории неизменно, как бы ни было организовано общество. Поскольку в американской действительности все эти смертные грехи присутствовали в самом живом виде, считалось, что нечто радикально и "систематически" извращено в самом обществе. Марксизм - ив его либеральной версии, и в ленинском варианте - предлагал готовое объяснение. Корень зла - в экономике, и обозначается он одним словом: "капитализм". Концептуальной альтернативой капитализму является, естественно, социализм. Вот так и получалось, что быть сторонником социализма в любой его форме означало быть принципиальным противником порока, защитником добродетели.

Конечно, многие христиане, симпатизируя социализму, не просто демонстрировали свою нравственность, добропорядочность или желание улучшить мир. Молодой Пауль Тиллих, к примеру, выражал очень распространенную точку зрения, заявляя: "Каждый серьезный христианин должен быть социалистом". И для протестантов, и для католиков Тиллих был одним из самых влиятельных богословов двадцатого века. Социализм Тиллиха не был просто юношеским идеализмом. Он, без сомнения, был абсолютно серьезен, когда писал13 :

"Религиозный социализм считает капиталистическую систему бесовской, во-первых, потому что в капитализме объединились силы созидательные и разрушительные, а во-вторых, потому что классовая борьба неизбежна, не зависит от личной нравственности и благочестия. Влияние капиталистической системы на общество и на каждого члена общества есть разновидность типичного «одержания», когда нечто внешнее овладевает человеком; это демоническое явление".

Рональд Рейган назвал как-то Советский Союз "империей зла"; но задолго до него такой империей считали капитализм, утвердившийся в мировой истории. Конечно, многие мыслители (в том числе левые) рано поняли бессмысленность социализма. Знаменитый экономист Джон Мейнард Кейнс14 , оставившийся нам весьма внушительное наследство, писал в 1925 году: "Для историков мысли марксистский социализм навсегда останется загадкой: скучнейшая и абсурднейшая доктрина долгое время могуче влияла на умы людей, а через них - на ход истории".

Для большинства "прогрессивных" христианских лидеров многих конфессий, с девятнадцатого века до совсем недавнего времени, социализм был, однако, вполне приемлемой концепцией, альтернативой тем порокам капитализма, с которыми они были знакомы. Р. Тауни, Уильям Темпл, Гарри Уард, Рейнхольд Нибур (в молодости), Джон Беннет и даже великий Карл Барт, - таков сонм социальных теоретиков протестантизма, которые вместе с Тиллихом считали, что каждый серьезный христианин должен быть социалистом. Их убеждения были кратко выражены в часто повторяемом афоризме: "Социализм есть экономика общества, религией которого является христианство". Никто не смел отрицать духовной мощи социалистической солидарности.

Те христианские мыслители, которые бросали прямой вызов социалистической вере и практике, сильно рисковали своей репутацией и интеллектуальной карьерой. Когда в 1982 году католический богослов Майкл Новак опубликовал книгу "Сущность демократического капитализма", почти весь цвет христианского интеллектуального истеблишмента, как католического, так и протестантского, занялся изгнанием еретика из своей среды. Сегодня основные тезисы Новака принимаются значительно спокойнее. Его книги увлеченно читают в Польше, где пытаются как можно быстрее перейти от социалистического строя к капиталистическому. Точные обстоятельства написания Centesimus Annus неизвестны, но кажется вероятным, что книга Новака повлияла на аргументацию Папы-поляка. Казалось бы, теперь интеллектуалы должны были бы признать Новака мыслителем вполне адекватным, и в будущем, возможно, это произойдет. Но пока... Оспаривать банальные истины - великое преступление, однако Новак совершил нечто более страшное: слишком рано он оказался слишком прав. Новак - преждевременный антисоциалист.

ИНФЛЯЦИЯ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКИ

Многие люди не в силах подумать о капитализме с симпатией, потому что для них обесценились основные понятия экономической науки. Под влиянием марксизма, люди привыкли клеймить целые общественные формации как "капиталистические" и "социалистические". Однако, вопреки Марксу, эти термины относятся не к устройству общества в целом, но лишь к экономической жизни общества. Экономика же, хотя и важна, но она не определяет все на свете. Разве политическое устройство общества не имеет по крайней мере такого же значения? А культура - разве она не важнее экономики и политики вместе взятых? Конечно, экономика, политика и культура взаимодействуют друг с другом, перетекают друг в друга, но все же крайне важно различать их друг от друга (различать, не изолировать!), чтобы преодолеть спутанность мышления.

Люди, которые ухватились за социалистическое учение и жаргон, чтобы возвыситься над обществом, частью которого они являются, и критиковать его, ошибаются, и ошибаются крупно. Американское общество, к примеру, очень нуждается в постоянной и взвешенной критике. Сторонники демократического капитализма обязаны быть весьма вдумчивыми реформаторами. Новак и его единомышленники постоянно подчеркивали, что демократический капитализм не есть капитуляция перед свободным, ничем не ограниченным рынком; сторонников такого рынка зовут либертарианцами. Демократический капитализм не разделяет принципа laissez-faire. С другой стороны, приверженцы демократического капитализма не ратуют за сохранение нынешнего положения вещей. Демократический капитализм есть, скорее, непрерывный эксперимент по выстраиванию отношений между тремя "системами": политической, экономической и этико-культурной.

Люди, лишившиеся ныне готовых ответов, на которые был так щедр социализм, не должны бояться, что они не смогут более критиковать в обществе то, что должно критиковать. Однако занимать критическую позицию не означает быть приверженцем катастрофического "реального социализма" или мифического "идеального социализма". Можно просто встать на сторону той этико-культурной традиции, которая дает возможность судить любое общество. Одна из величайших трагедий человечества прошлого столетия заключалась в том, что марксизм сумел изобразить себя единственной интеллектуально достойной теорией, с позиций которой возможна критическая оценка современного общества.

Протестантская и Католическая Церкви в значительной степени ответственны за эту трагедию. Христианские лидеры (за немногими исключениями) отвергали нравственную полноценность демократического капитализма. Конечно, эти лидеры во многом расходились друг с другом. Однако главные споры шли о том, предпочесть ли мягкую или жесткую социалистическую теорию. Для католиков это означало, что современность целиком отвергается в пользу разных традиционалистских, анархистских, синдикалистских или уравнительных теорий (Хилери Беллок, Гилберт Честертон, Дороти Дэй и, к сожалению, некоторые из текстов, исходивших от Пап). Единственное, в чем спорщики были согласны, так это в том, что капитализм оправдан быть не может и должен исчезнуть с лица земли.

Способность критически глядеть на мир по многим важным причинам чрезвычайно важна для интеллектуальной жизни. Беда в том, что марксизм пытался монополизировать право на критику. Прогрессивные христианские круги считали само собой разумеющимся, что подлинно "системный" и "критический" анализ возможен лишь с марксистской точки зрения. Твердокаменные либеральные христианские богословы совершали своеобразное самоубийство: они исходили из того, что богословие - включая учение о божественном откровении, о духовной жизни, о вечном спасении - это всего лишь украшение или помеха той реально реальной жизни, которая вся есть классовая борьба, обнаруженная марксизмом. Теперь только слепой не видит, что все марксистское представление о реальности отправлено, как выражались сами марксисты, на свалку истории.

Критическая способность человечества освободилась от долгого плена у марксистских заблуждений. Благодаря этому мы с новыми силами можем критиковать то, что нужно критиковать в социальных структурах, частью которых мы являемся. Мы не можем молниеносно указать на какую-то альтернативу, как прежде указывали на социализм. Наши проблемы - это действительно наши проблемы, на них нет легких ответов, они будут с нами долго-долго. В этом отношении общественная жизнь аналогична личной. Многие люди, столкнувшись с бесчисленными трудностями, заявляют, что они - жертвы какой-то ужасной наследственности или социальной несправедливости, что их проблема в том, что они не являются кем-то другим. Совершенно так же было очень удобно заявлять, что наши проблемы в том, что мы - капиталистическое общество, а решение проблем в том, чтобы стать обществом социалистическим. Этот удобнейший способ мышления отныне исчерпан и практически, и теоретически. Мы не можем быть кем-то другим. Отрезвление пришло не в последнюю очередь благодаря тому, что те общества, которые считали себя альтернативами нашему, в которые нам предлагалось себя переделать, теперь отчаянно торопятся стать такими, как мы.

О ЧЕМ НЕ СЛЕДУЕТ ЗАБЫВАТЬ

Энциклика Centesimus Annus была опубликована 1 мая 1991 года, и с этого момента Первомай уже никогда не будет исключительно пролетарским праздником. Пресса в целом оценила ее как "весьма сдержанную" поддержку свободного рынка. Некоторые репортеры сочли ее атакой на капитализм. Внимание журналистов сосредоточилось на том, что Папа говорит о потребительстве. Язву потребительства он, действительно, критиковал энергично. Однако и первые отзывы, и последующие анализы энциклики обычно игнорировали указание на то, что угроза, которую представляет потребительство, есть результат успешного развития рыночной экономики. Другими словами, Папа Иоанн-Павел говорит об экономике, но еще важнее то, что он одновременно говорит о культуре и этике. Он не столько критикует экономическую систему, сколько предупреждает: успешное функционирование данной системы таит в себе опасность извращений.

Папа пишет, что "общество потребления или процветания" есть одна из альтернатив марксизму. "Оно пытается победить марксизм в чисто материальном плане, показывая, насколько лучше свободный рынок удовлетворяет материальные запросы, и, подобно коммунизму, исключая духовные ценности. На самом же деле, хотя эта модель и демонстрирует, что марксизм не смог создать нового и лучшего общества, сама она отрицает автономию и ценность нравственности, права, культуры и религии, а потому - согласна с марксизмом, всецело сводя человека к удовлетворению материальных нужд" (19).

Потребительство означает, таким образом, что продукты потребления пожирают жизнь. Потребительство есть именно такое существование, при котором определяющим становится "иметь", а не "быть". Папа ясно показывает, что потребительство не есть грех только богатых людей. Бедняки, движимые завистью и озлобленностью, могут быть так же поглощены тем, чего у них нет, как богачи могут быть поглощены тем, что у них есть. Так что мы имеем дело с проблемой, которая важна прежде всего не экономически. Это прежде всего культурная и нравственная проблема, и решать ее надо в культуре и в нравственности. "Экономическая система как таковая, - пишет Папа, - не может отличить новые и высшие способы удовлетворения потребностей от новых, но искусственных, которые препятствуют развитию зрелой личности" (36).

Папа с одушевлением критикует все, что, как он говорит, редуцирует человеческую личность до экономического явления. Поэтому энциклика направлена и против марксистов, и против тех, кого он однажды называет "радикальным капиталистами". Люди, защищающие "радикальный капитализм" (в Америке они называют себя либертарианцами), часто считают, что все общество может и должно управляться посредством рыночного выбора. В Европе такую позицию обычно считают "либеральной". "Rerum Novarum, - пишет Папа, - критикует две социально-экономические системы - социализм и либерализм" (10). Папа, безусловно, присоединяется к такой критике.

Социолог Питер Берджер очень ярко писал об интеллектуальном долге прочищать мозги тем, чья профессия заключается в прочистке мозгов прочим людям. Интеллектуалы обычно считают своим долгом показывать людям, что мир и поведение людей в мире не таковы, как принято считать. Работа интеллектуала заключается в том, чтобы истреблять предрассудки менее просвещенных сословий. Многие интеллектуалы с особенным удовольствием объясняют, что наша жизнь по сути своей есть явление экономическое. Нам может казаться, что мы совершаем культурные или этические поступки, но это всего лишь иллюзия. Фактически же, наше бытие есть всего лишь поле для игры экономических сил. Первичны экономические отношения, все остальное вторично. Так развеиваются наши претензии быть этически свободными личностями.

Папа Иоанн-Павел в Centesimus Annus как раз и выполняет призыв Берджера. Он настаивает на том, что этика и культура первичнее экономики, а религиозное и духовное являются высшей реальностью. Когда, к примеру, Папа осуждает потребительство, он говорит о человеческой греховности, о феномене, который нельзя описать исключительно при помощи экономического анализа (правого или левого, не имеет значения). Он призывает последовательно вернуть экономике ее подлинную ценность, которая подверглась такой инфляции в нашем веке. "Мы критикуем здесь, - пишет он, - не столько экономическую, сколько этическую и культурную систему. Экономика, в сущности - только один аспект, одно измерение человеческой деятельности". Когда производство и потребление становится смыслом жизни, "причину надо искать не столько в экономической системе, сколько в том, что система социо-культурная забыла о нравственности и о религии, ослабела и в конце концов свела самое себя к производству товаров и удобств" (39).

НОВОЕ СТАРОЕ И СТАРОЕ НОВОЕ

На одной майке кто-то догадался изобразить девиз: "Я покупаю, следовательно я существую". Такой лозунг возмутит даже самого глупого материалиста. Но неужели Папа только присоединяется к этому возмущению? Неужели двадцать семь тысяч слов энциклики лишь перелагают евангельское "не хлебом единым жив человек"? Неужели он не говорит ничего нового? Мы ведь не слишком интересуемся пережевыванием старого. Между тем, большинство самых интересных жизненных проблем - начиная со смысла самой жизни - далеко не новы. Гениальнейшие романы, пьесы и философские трактаты посвящались исключительно пересказу великих истин, которые должны бы быть очевидными, но, очевидно, таковыми не являются - как и истина "не хлебом единым жив человек". Так что в каком-то смысле мы можем сказать, что Папа не говорит ничего особенно нового.

Нового тут, может быть, и нет, но для многих людей сказанное прозвучало как новое. Нового тут нет, но есть нечто неимоверно важное и интересное. Ново то, что Папа говорит то, что говорит этот Папа. Ново то, что на пороге третьего тысячелетия старые истины произносятся в контексте "новых явлений". Ново то, что только теперь, с падением социализма, стало возможным развеять раздутые, напыщенные претензии, которые были так свойственны надменному экономическому анализу человеческого существования. Ирония мышления заключается в том, что иначе мы не сможем в должной мере оценить экономический фактор. "Социализм" и "капитализм" (в том виде, по крайней мере, в каком эти термины употребляли теоретики социализма) были абстрактными концепциями, которые претендовали все объяснить, а в результате все запутали. Нужно понять относительность экономического, подлинное его значение, чтобы понять экономическое верно. Только тогда мы поймем, каким образом экономический фактор взаимодействует с другими, несравненно более важными измерениями человеческого существования.

Папа сперва ставит экономику на ее законное место, и только потом осторожно двигается дальше. "Казалось бы, на уровне отдельных стран и международных связей свободный рынок лучше всего способствует должному использованию ресурсов и удовлетворению потребностей". И тут же Папа добавляет: "Многим человеческим нуждам нет места на рынке" (34). Мы увидим далее, что именно те потребности, которые нельзя доверить рынку, являются самыми важными для достоинства и реализации человеческой личности.

Когда мы поймем, каковы подлинные возможности всякой экономической системы, мы поймем, что современный капитализм не делает того, что должен был бы делать. "Как мы уже видели, - пишет Папа, - нельзя считать, что с провалом так называемого «реального социализма» капитализм остается единственной моделью экономической организации" (35). Он ясно дает понять, что социализм не может быть альтернативой капитализму. Но современный капитализм не выполняет некоторых важнейших функций и, что особенно важно, не справляется с задачей включения бедняков в то, что Папа называет кругом производства и обмена. Энциклика потому так актуальна, что напоминает: демократический капитализм едва начинается. Папа привлекает наше внимание к реальному миру, а реальный мир как раз и подумает, что для Папы, несмотря на все его отрицания, капитализм является "единственной моделью экономики". Непонимание здесь естественно, и оно проходит по мере того, как Папа показывает, что есть капитализм - и капитализм.

"Спросим теперь снова, - спрашивает Папа самого себя и нас, - нельзя ли сказать, что сейчас, когда коммунизм пал, победа - за капитализмом, и к нему должны стремиться страны, пытающиеся восстановить и экономику, и общество?" Это зависит от того, что понимать под капитализмом. "Если под «капитализмом» понимать экономическую систему, которая признает важную и положительную роль дела, рынка, частной собственности и вытекающей из этого ответственности за средства производства, а также свободной и творческой деятельности на ниве экономики, тогда ответ, конечно, - «да», хотя лучше бы в этом случае говорить об «экономике предпринимательства», «рыночной экономике» или просто «свободной экономике»".

Папа спешит добавить: "А вот если под «капитализмом» понимать систему, где свобода в экономической сфере не подчинена строгим нормам закона, которые ставили бы ее на службу человеку во всей его полноте и считали бы ее лишь особым аспектом человеческой свободы, основанной на нравственности и религии, ответ, конечно, будет: «нет»" (42). Итак, перед нами две экономические системы, и каждая называется капитализмом. Первый капитализм нуждается в одобрении, помимо прочего, как цель, к которой "должны стремиться страны, пытающиеся восстановить и экономику, и общество". Второй капитализм следует отвергнуть.

С этой точки зрения, мы нравственно обязаны трудиться для максимального приближения к капитализму первого типа. Капитализм второго типа может отлично работать в абстрактной экономике, но этот капитализм не желает подчинять абстрактную экономику культурной сфере, а особенно нервно относится к "этическому и религиозному". Мы еще вернемся к тому, что говорит Папа о законных и незаконных притязаниях рыночной экономики, но следует отметить уже сейчас, что выбирать приходится между двумя типами капитализма. Социализм вообще не участвует в игре. Он удален с поля - по крайней мере, до тех пор, пока вновь не пробудится человеческий утопизм и не предложит "простое и радикальное решение" проблем нашего существования. Маловероятно, впрочем, что тогда "решение" окрестят социализмом.

РЕПУТАЦИЯ КАПИТАЛИЗМА

Читатель энциклики не может не заметить, что Папа одобряет капитализм в весьма тщательно сформулированных фразах. Он говорит, что "возможно будет более уместным" говорить об экономике бизнеса, о рыночной экономике или просто о свободной экономике. Вряд ли здесь речь идет исключительно о красоте слога. Мы видели, что слово "капитализм" обременено сложной исторической репутацией. Многие люди считают, что холодная война была столкновением свободы и несвободы. По мнению других, то была борьба капитализма и социализма. Обе точки зрения грешат упрощением, поскольку в столь сложном международном конфликте участвуют многие факторы. Представляется, однако, что первое упрощение ближе к истине, чем второе.

Во всяком случае, свидетельству Церкви об истине тогда будут доверять, тогда на него будут полагаться, когда оно будет сохранять определенную критическую дистанцию по отношению к объекту спора, когда его нельзя будет безоговорочно отождествить с какой-либо из конфликтующих в мире сем сторон, счесть слугой чьих-то интересов. В конфликте между свободой и несвободой позиция Церкви очевидна. Насколько в холодной войне Запад представлял свободу, а Восток - несвободу, настолько Церковь, безусловно, была на стороне Запада. Если говорить об этом конфликте как о споре капитализма и социализма, то Папа, видимо, в весьма определенной степени на стороне капитализма. Однако все-таки следует говорить, что он предпочитает защищать "свободную экономику". Причина такого предпочтения в том, что многое, совершаемое во имя капитализма, нравственно неприемлемо. Однако, на практике свободная экономика - это капитализм, а капитализм - это свободная экономика. Во всяком случае, именно это всегда утверждали апологеты капитализма. Мы можем говорить о свободной экономике, а не о капитализме, но ведь именно свобода этой экономики дает людям возможность (а иногда и подталкивает их) к тем порокам, которые обличает Папа.

Идет ли здесь речь только о терминах? Кошмар "реального социализма" прошел, и теперь защитники капитализма будут его защищать именно потому, что в нем реализуется "свободная экономика". Папа Иоанн-Павел прекрасно знает, что, при всем разнообразии современного мира, путь свободной экономики совпадает с путем капитализма. Однако он предпочитает говорить не о капитализме, а о свободной экономике, чтобы сохранить определенную критическую дистанцию; чтобы, говоря проще, стало ясно: Католическая Церковь это не подразделение по религиозно-нравственному обеспечению нового мирового порядка. Свидетельство Церкви всегда есть свидетельство о грядущем Царстве Божием, и это свидетельство нельзя безоговорочно отождествлять с поддержкой какого-либо существующего или планируемого социального устройства, - они всегда будут не адекватны Царству. Христиане жестоко ошибались, говоря, что "социализм есть экономика общества, религией которого является христианство". Церковь жестоко ошибется, если заявит, что "капитализм есть экономика общества, религией которого является христианство".

Капитализм - будем ли мы называть его свободной экономикой, рыночной экономикой или экономикой бизнеса - никогда не будет нравственно удовлетворять нас. Centesimus вдохновляет именно тем, что в нем говорится: никакая экономическая - или политическая, или культурная - система не может сравняться с новым миром Царства Божия. Свободная экономика дает людям свободу делать зло. Во многих отношениях она потворствует худшим человеческим инстинктам. Кроме того, следует признать, что бизнес меньше волнует наши благородные чувства, чем, скажем, политика, которая может говорить о преображении и обновлении человечества. Сама по себе погоня за прибылью не может ни вдохновлять, ни умилять. И все же, как сказал Папа Иоанн-Павел, прибыль необходима, чтобы свободная экономика действовала. Кроме того, абсолютно невозможно как-то ограничить рыночную экономику, чтобы она не поощряла склонность людей к неверным решениям. Это могут сделать политические и культурные силы, но они должны добиваться такого результата так, чтобы при этом не разрушить саму рыночную экономику.

Таким образом, мы оказываемся перед неразрешимой дилеммой. Centesimus призывает нас отнестись к ней мужественно. Свободный рынок есть экономический порядок, соответствующий человечеству во всей его противоречивости. Человеческие существа наделены разумом, добродетелью и благодатью, но они же повреждены грехом и склонны ко злу. У рынка нет своей нравственности; он просто отражает нравственность или безнравственность своих участников. Общее благо (категория преимущественно нравственная!) оказывается, таким образом, в зависимости от политики и, еще более, нравственности и культуры. Политика, вдохновляемая этикой и культурой, до определенной степени может укрощать и направлять экономику, но лишь настолько, насколько свободный рынок сохраняет свою свободу. Вопреки взглядам социалистов и либертарианцев, нельзя игнорировать это сложнейшее взаимодействие экономического, политического и культурного. Взаимодействие этих сфер требует постоянного внимания, и это одна из причин того, почему такой строй называется демократическим капитализмом. Его существование зависит от возможности вести упорные и часто весьма неприятные споры, которые возможны именно в демократии.

С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ

Все знают, что Католическая Церковь глядит на мир с точки зрения вечности. Ее дело - не исторически преходящие, случайные суждения, а вечные истины. Каких-то из читателей Centesimus Annus, возможно, обескуражит, что Папа много внимания уделяет именно историческим случайностям, особенно событиям, связанным с Революцией 1989 года. Однако в то же время очевидно, что смотрит он на эти события с точки зрения вечности. В частности, он одновременно глядит на наш век и на первый век грядущего третьего тысячелетия. Папа на протяжении всего своего понтификата часто говорил о грядущем третьем тысячелетии в выражениях, которые некоторые наблюдатели сочли мистическими. Возможно, это и не самое удачное в данном случае слово, но явно, что Папа чувствует, что нечто важное зреет в мировой истории. Он говорит о третьем тысячелетии как о времени, которое обещает "новую весну" для множества явлений, начиная с проповеди Евангелия по всему миру и до христианского единства. Так и в этой энциклике Иоанн-Павел II соединяет чувство пробуждающейся надежды с уважительным вниманием к распространению демократических, свободных обществ, основанных на свободной экономике.

Политическая и экономическая свобода тогда обеспечит себе прочное будущее, когда логика свободы будет основана на вере и благочестии христианского народа. Папа призывает к своеобразной духовности свободы, включая сюда и свободное экономическое предпринимательство. Здесь следует быть очень точными. Нужно избегать "сакрализации" всякого социального устройства - в том числе демократии и рыночной экономики - чтобы общество не стало идолом. Церковь жила и процветала при самых различных общественных порядках. Нам следует помнить, что христианская вера часто оказывалась наиболее живой при худших социальных режимах. Христианское свидетельство о Свете Миру часто было ярче всего во времена самого глубокого мрака, начиная с преследования ранней Церкви в Римской империи и до явления миллионов мучеников в коммунистической империи зла.

Отсюда можно сделать извращенный вывод, что христиане должны стремиться к жизни под деспотическими, неправедными режимами, которые дают такие замечательные возможности для испытания веры. Романтический призыв к "возвращению в катакомбы" есть вечное искушение для незрелых христиан. Романтизм такого рода уводит людей от элементарного долга любви к ближнему к соблазну духовного радикализма. Мы призваны преодолевать романтические мечтания, мы призваны к ежедневному, насущному труду по установлению и поддержанию такого устройства общества, которое должно действовать "в защиту человеческой личности и человеческого достоинства" (3). Однако это не означает, что мы призваны построить рай на земле.

Легко заметить, что Папа трезво видит, насколько трудна задача, насколько не гарантировано ее достижение. "В меняющихся исторических обстоятельствах это движение [в защиту человеческого достоинства] помогало строить более справедливое общество или хотя бы положить какой-то предел несправедливости" (3). Последнее особенно важно. Иногда - а вернее, большую часть времени - мы видим, что все попытки построить нечто достойное названия справедливого общества оборачиваются крахом. Тем не менее, мы стремимся к более справедливому обществу, сознавая, что большинству из нас доведется всего лишь обуздывать несправедливость. Христианин, утверждающий бизнес на основе свободной экономики, работает ради утверждения справедливости и ради обуздывания несправедливости.

БОГ ЛЮБИТ КРОТКИХ

Конечно, заботиться о бизнесе можно по-разному. Важно не только то, что мы делаем ради бизнеса, но и то, как мы это делаем. Джозеф Холл15 , пуританский проповедник семнадцатого столетия, так говорил об этом:

"Смиреннейшие служения, которые мы несем в послушании своему призванию, несем как земледельцы или как рабочие, щедро вознаграждаются, если они совершаются с кротостью, в следовании Заповедям Божиим; а между тем, занятия предпочтительнейшие по своему роду (проповедание, молитва, совершание Евхаристического жертвоприношения) наказываются проклятиями, если совершаются без уважения к Божией воле и славе. Бог любит кротких, и заботится не о том, сколько добра мы сделали, но насколько добрыми мы были, когда делали добро".

Бог любит кротких. Это означает, что мы должны заниматься бизнесом, руководясь совестью, честно, справедливо, с любовью и даже с молитвой. Для многих представителей мира бизнеса это покажется невозможно идеалистичным. Что общего у любви и молитвы с отчетами о продаже, слияниями корпораций, искусством менеджмента, состоянием производственных фондов? У христиан, видимо, должен быть ответ на этот вопрос. Ведь Церковь несет нешуточную пастырскую ответственность за людей, которым нужно помочь найти такой ответ, поскольку занятия многих наших современников "наказываются проклятиями, если совершаются без уважения к Божией воле и славе".

Надо честно признать, что в целом пастыри Церкви немного сделали для того, чтобы вдохновить людей на бизнес во славу Божию и ради любви к ближнему. Духовность в экономике, духовность в предпринимательстве необходимы, но сделано для них очень мало. Поглядим на католичество. Джордж Вейгель пытался докричаться до людей в своем эссе "Американское католичество и капиталистическая этика". Он обратился с речью к воображаемому руководителю одной из крупнейших корпораций, который серьезно относится к христианству, щедро финансирует Церковь и благотворительность. Такой менеджер слыхал, что есть священники и богословы, считающие, что бизнес, которому он посвятил всю жизнь, есть орудие угнетения бедных, но он не верит этому и не позволяет подобным утверждениям слишком себя беспокоить. Как и подобает приличному мирянину, он аккуратно молится, исправно платит и пытается смиряться. Разве этого недостаточно? Вейгель считает, что недостаточно. Он спрашивает:

"Ну, а что до твоих каждодневных занятий? Доводилось ли тебе читать или слышать от официальных церковных руководителей что-нибудь, что оправдало бы с точки зрения нравственности, богословия или права твои усилия сколотить состояние? Благодаря своей энергичности как предпринимателя ты создал сотни рабочих мест для своих ближних. Твой успех позволил тысячам твоих подчиненных или держателям твоих акций добиться успеха - денежного, профессионального, личного. Через налоги и благотворительность ты вносишь более чем солидный вклад в благосостояние общества. И как все это оценивает твое католичество?''16

Вейгель сам отвечает на свой вопрос "Откровенно говоря, оно почти ничего и не говорит. А если еще откровеннее, тебя это и не слишком волнует". Вейгель хочет сказать - и, я думаю, то же хочет сказать и Папа - что подобное положение ненормально. То, чем заняты миллионы мужчин и женщин от пятидесяти до семидесяти часов каждую неделю, вынесено за скобки их веры. Разве это не духовная катастрофа? Люди утверждают, что посвящают свою жизнь Богу, но при этом самая важная часть их жизни - самая важная после семьи, а часто, увы, и более важная, чем семья - Богу вовсе не посвящается. Так о чем речь? Конечно, люди могут заявить, что они посвящают Богу плоды своей бурной деятельности - в виде денег. Денежные пожертвования, безусловно, очень важны духовно, но можно заметить, что воскресные даяния не могут заменить собою жизнь в уважении "к Божией воле и славе". Экономическая деятельность, которая не оправданна и не насущна с точки зрения нравственности, всегда будет уязвимой мишенью для идеологических нападок тех, кто презирает бизнес с высоты своей "культуры".

Когда-то Америка считала католиков ордой немытых иммигрантов. Но уже давно - особенно с 1950-х годов - католики добились процветания в Соединенных Штатах. Статистика утверждает, что в экономической гонке ирландские католики уже уступают только евреям. Кажется, что и до II Ватиканского Собора в массовой духовности американского католичества не было ничего, что мешало бы погоне за экономическим успехом. Церковь подчеркивала необходимость образования, традиционной семьи, самодисциплины, а почти первобытный коллективизм поощрял людей показать "этим протестантам", что католики могут обставить их на их собственном поле. Все это оказалось могучим стимулом для экономического рывка. Таким образом, не обязательно, может быть, соединять духовность с предпринимательством, чтобы добиться успеха в экономике, однако достигнутый успех требует, чтобы предпринимательство было соединено с духовностью. Иначе мы получим капитализм нравственно ущербный, капитализм с нечистой совестью.

ИЗ ИСТОРИИ АМЕРИКАНСКИХ КАТОЛИКОВ, И НЕ ТОАЬКО КАТОАИКОВ

История помогает понять, как мы оказались в сегодняшнем положении. Я буду говорить о католиках, но думается, что и христиане других конфессий без труда обнаружат в этой истории нечто поучительное для себя. Эта католическая история во многом символична для опыта миллионов американцев из числа тех, которые не возводят свои родословные к первоначальным протестантским колонистам Массачусетса и Вирджинии. Правда, и эта история начинается в колонии, хотя и менее древней. В 1776 году в только что провозглашенных Соединенных Штатах Америки было около тридцати пяти тысяч католиков (0,8% населения). Сосредотачивались они в основном в Мэриленде, жили компактными группами в Нью-Йорке, Пенсильвании и во французских поселениях к западу от Аллеганских гор. Если какая-нибудь католическая семья могла претендовать на солидность, то это была мэрилендская фамилия Кэроллов. Джон Кэролл был первым католическим епископом Америки, его двоюродный брат Чарльз не только подписал Декларацию Независимости, но и пережил всех, кто поставил под ней свою подпись. К моменту его смерти Чарльза считали самым богатым человеком в стране.

Джон Кэролл, архиепископ Балтиморский, много трудился и красноречиво проповедовал, желая доказать, что католики являются полноправными участниками американского эксперимента и глубоко в нем заинтересованы. По правде говоря, кое-какие из его высокопарных идей относительно того, что Отцы-Основатели называли "новым порядком на многие века" (novus or do seclorum Большой Государственной печати) спустя столетие были осуждены Ватиканом как пресловутый богословский "американизм". Мысли Кэролла, которые сегодня вновь обретают свою значимость для американских католиков, вскоре были заглушены. Вейгель пишет о католической колонии в Мэриленде, что она была "в мгновение ока захлестнута волнами иммигрантов, которые с начала девятнадцатого столетия заполонили и преобразили сообщество американских католиков".

"Поганое отребье Старого Мира" - вот как называли католиков-иммигрантов, в основном ирландцев. Они были плохо подготовлены к лихорадке индустриальной революции, которая тогда была в самом разгаре. Церковь добилась феноменального успеха, когда помогла иммигрантам приспособиться к Новому Свету; история этой помощи еще толком не написана. Церковь в Америке не потеряла тех людей, которых тогда называли рабочим классом, и в этом состояло радикальное отличие американской церковной истории от европейской. Многие теории пытаются объяснить, почему социализм в Америке не получил широкого распространения. Одна причина очевидна, но о ней часто забывают: иммигранты отождествляли себя с Церковью. Уже в девятнадцатом веке "рабочий класс", "пролетариат" для миллионов людей являлся чем-то вроде церкви, первичной ячейкой "солидарности". Американские католики не могли это принять. Они были частью настоящей Церкви. Их верность Католической Церкви и ее Мессе удержала их от участия в "революции масс".

Церковность, однако, не способствовала выработке капиталистической предприимчивости. В конце концов, католики были рабочими. Собственники, менеджеры могли заниматься обогащением; католические иммигранты были озабочены добыванием хлеба насущного и попыткой обеспечить детям чуть лучшее будущее. Более того, капиталистический образ жизни, каким бы притягательным он ни был, воспринимался как протестантский и потому был подозрителен. В первой половине прошлого столетия одним из самых ярких выразителей чаяний католиков был архиепископ Нью-Йорка Джон Хью, прозванный "Кинжалом". В своей лекции о промышленной революции и положении рабочего класса он вскрыл огромный разрыв между богачами и бедняками. Вейгель отмечает, что следующие слова Хью относились к Англии, но архиепископ боялся, что Америка повторит Англию в этом отношении:

"Вот результат, который изумляет политических экономистов. А ведь этого результата могло бы не быть, если бы политическая экономия не сменила своего христианского основания, на котором она первоначально была воздвигнута в этой стране, и не оперлась на негодное основание чисто индивидуальной выгоды. Таким образом, я желаю отнести на счет протестантской религии процветание Англии; но бедность и разорение миллионов англичан должны быть - я на этом настаиваю - отнесены на тот же счет"17 .

За капитализм пришлось заплатить слишком высокую цену: был разрушен общественный и экономический порядок Средневековья, все было подчинено радикальному индивидуализму, который насаждали еретики-протестанты. Многие священники доказывали, что прибыль всегда есть результат морально порочного разгула жадности и эгоизма. Только общество, основанное на католическом вероучении и благочестии, могло поддерживать в своих гражданах сознание долга благотворить нищим и направлять человеческие усилия к общему благу. Нападки архиепископа Хью на капитализм были еще умеренными по сравнению с заявлениями влиятельного новообращенного католика Браунсона. О его пафосе можно составить представление по его речи 1840 года:

"Собственник, систематически эксплуатирующий бедных рабочих, часто является одним из наших респектабельных сограждан; газеты, возможно, восхваляют его за самоотверженные пожертвования на некоторые благотворительные цели. Он возвышается среди нас как столп нравственности, его почитают как достойного христианина... Купцу выгодно обманывать: купить дешевле настоящей цены и продать дороже ее; хозяину выгодно угнетать рабочего... Так выгода одного оказывается противоположна выгоде другого... Заработная плата - вот лукавейшее из измышлений диавола, предназначенное для успокоения нежной совести тех, кто пользуется всеми выгодами рабовладения, но при этом имеет возможность не чувствовать себя рабовладельцем".

Какая уж тут духовность предпринимательства! Хью, Браунсон и другие проповедники такого рода вдохновлялись, конечно, страстным сочувствием к бедственному положению многих рабочих. Они - как и многие их последователи - приписывали все зло создавшегося положения "капитализму". Однако в то же время они понимали, что капитализм есть лишь часть, лишь следствие более глубокой проблемы современности. Исследователи общества обозначают эту проблему как "дифференциацию" социальных функций. Папа Иоанн-Павел в Centesimns одобрительно называет ее различением между "сферами суверенности".

МОНИСТИЧЕСКИЙ КРЕН

В первой половине девятнадцатого века Церковь не была готова найти способ мирно сосуществовать с этой стороной современности. Католические мыслители с тоской глядели назад, на мир, в котором между Церковью и культурой, экономикой, политикой существовали более прямые и тесные связи. Это был слишком монистический взгляд на общество, взгляд, как сейчас сказали бы, "заединщиков". Хотелось такого социального порядка, который бы был понятен, в котором все держалось бы вместе, в котором смысл явлений был бы ясен с первого взгляда. Исторически такое монистическое расположение духа вдохновляло и антимодернизм, и социализм. Огромная привлекательность марксистского социализма заключалась в том, что он обещал соединить общинную солидарность с современностью, что могло бы удовлетворить страждущих единства человеческого рода.

Для почти всех католических иммигрантов общинная солидарность ассоциировалась с Церковью. Общинная солидарность эта была такого рода, что архиепископ церкви Св. Павла Джон Айрленд и архиепископ Балтиморский Джеймс Джиббонс были в прекрасных отношениях с богатыми капиталистами, включая тех немногих католиков, которые решились сыграть в протестантскую игру. Но эти прелаты никогда не забывали, что их паства состоит прежде всего из рабочих, а к концу девятнадцатого века рабочие организовывались для отстаивания своих прав. В 1880-е годы некоторые иерархи, встревоженные ростом насильственных действий в рабочей среде, обратились к Ватикану за осуждением Рыцарей Труда. Джиббонс вмешался ив 1887 году предотвратил такое осуждение, так что Святейший Престол назвал Рыцарей "терпимой" организацией, хотя при этом сурово предупредил об опасности рабочего радикализма, подчеркнув нравственную необходимость уважать "право частной собственности".

Вейгель пишет: "Поддержка, оказанная Джиббонсом Рыцарям Труда, положила начало сотрудничеству между американской иерархией и американским профсоюзным движением, которое продолжается доныне - сотрудничество это, не исключая развития этики, сосредоточенной на создании благ, уравновешивало ее, потому что прежде всего велось вокруг проблемы распределения благ". В 1919 году Национальная Ассоциация Производителей осудила подготовленную епископатом Программу социальной реконструкции как "фанатичную, выгодную только профсоюзам, социалистическую пропаганду". Насколько основной поток рабочего движения в Америке представлял левый спектр, настолько официальная католическая мысль Соединенных Штатов отождествляла социальную справедливость именно с левой политикой.

Упомянутая Программа была создана прежде всего монсиньором Джоном А. Райаном из Католического Университета. Двадцать лет спустя Райана наградили почетным титулом "Преподобного Отца Нового Курса". Райан был близок с рабочим движением и с Демократической партией, он делал акцент на распределении, а не на производстве благ, и все это стало началом долгой традиции. Эта традиция сегодня во многом жива в деятельности Католической Конференции Соединенных Штатов и таких безукоризненных столпов истины, как монсиньор Джордж Хиггинс, выдающийся комментатор католической социальной доктрины и один из последних представителей династии "рабочих священников", которые прославились в сражениях классовой борьбы американского образца - между трудом и менеджментом. То, что в Соединенных Штатах классовая борьба была столь умеренна сравнительно с европейскими странами, во многом объясняется ролью Католической Церкви и таких священников, как монсиньор Хиггинс.

Официальная позиция Рима тем временем также изменялась в соответствии с развитием социального учения. В энциклике Rerum Novarum Папа Лев XIII призывал чуму на дома и социализма, и либерализма (т.е. капитализма), хотя особенно зловредные бациллы предназначались все-таки социализму. В 1931 году Пий XI (Quadragesimo Anno) выступал в поддержку "корпоративизма", который считался "третьим путем" между капитализмом и социализмом и неприятно (неприятно, по крайней мере, ретроспективно) напоминал некоторые аспекты строя Муссолини. II Ватиканский Собор (особенно в "Пастырской конституции о Церкви в современном мире" 1965 года) продвинулся вперед в различении достоинств и недостатков отдельных социальных моделей. Здесь можно отметить зачатки характерных для демократического капитализма различий между экономикой, культурой и политикой, однако главное внимание Собора уделено распределению благ, а не их производству, а проблему предполагалось разрешить, как кажется, прежде всего передачей богатств от богатых к бедным.

Последняя тема была особенно развита в энциклике Папы Павла VI Populorum Progressio (1968 г.). Папа не выразился так четко, как Собор, но многие сочли, что энциклика подводит к выводу, что капитализм и капиталистическая модель мирового развития по сути своей неисправимо несправедлива и порочна. Представители "богословия освобождения" в Латинской Америке и других странах, а также многие почтенные католические интеллектуалы менее нервного склада, поспешили воспользоваться вычитанным в энциклике приглашением нападать на капитализм.

Завершая этот слишком краткий исторический обзор, который призван объяснить, почему католичество не выработало действенной духовности предпринимательства, мы возвращаемся к выводу, сделанному Джорджем Вейгелем еще до Centesimus Annus:

"В современном американском католичестве, однако, существует больше возможностей для эволюции [в направлении выработки этики производства благ], нежели когда-либо ранее. Иммигрантская Церковь рабочего класса стала Церковью сред него и состоятельного среднего класса. Такое изменение не прошло без определенных трудностей и издержек, но создало социологические условия, позволяющие выработать подобную этику. Будет ли использована эта возможность - для блага бедных и для нравственного оправдания предпринимателей - это, конечно, другой вопрос".

ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ ДОКТРИНЫ

Есть все основания полагать, что упомянутая возможность была использована Папой Иоанном-Павлом II, и свидетельство тому - Centesimus Annus. Эта энциклика оказалась в определенной степени сюрпризом, хотя ее идеи сквозили в более ранних заявлениях Папы, особенно в энциклике 1987 года Sollicitudi Rei Socialis18 Прорыв к выработке духовности экономического предпринимательства не был прямо связан с американской традицией, но все же Centesimus демонстрирует беспрецедентное внимание к динамике именно американского общества. Главным же импульсом для энциклики были, безусловно, совершенно непредсказуемые события, связанные с революцией 1989 года.

Эти события побудили - или, вернее, принудили - католичество пересмотреть экономический аспект своего социального учения. Пересмотр этот привел к внятному проговариванию истин, который всегда содержались в этом учении, но в предшествующей традиции не развивались. Были высказаны и такие идеи, которые явно являются новыми. Наблюдатели, впрочем, отмечают, что поскольку Ватикан всегда заботился о христианах, находившихся под коммунистическим игом, большинство антисоциалистических аспектов католического учения уже часто звучало в публичных заявлениях. Таким образом, говорят они, после 1989 года Церковь просто смогла свободно высказать то, что всегда думала. Такое утверждение, безусловно, близко к истине.

С социологической точки зрения, положение католичества в США сегодня совсем не похоже на то, каким оно было сто лет назад. Это делает для американских католиков возможным и обязательным развивать ту духовность предпринимательства, о которой говорит Иоанн-Павел II. Это является частью "католического импульса", который заключается в том, что только католики могут помочь обществу, которое оказывается все более беспомощным в попытках определить, что же является для него общим благом, у которого даже нет языка, чтобы говорить о таких вещах. Однако социологические изменения должны сопровождаться духовными. Для католиков это, видимо, означает, что необходимо полнее понимать и глубже усваивать живую церковную традицию. В следующей главе мы будем говорить об учительном авторитете в Католической Церкви, и о Centesimus в частности, о том, что означает для католиков "духовное изменение", как этот авторитет может помочь католичеству знать значимым для Америки в пост-социалистическом мире, который должен выбирать один из "двух капитализмов.

Часть II
ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Традиция, в которой мы живем

Католики (как, впрочем, и не-католики) в наше время в целом не понимают, что им думать об учительном авторитете в Церкви и, в частности, о вероучительном авторитете Папы. В этой и в следующей главах я не пытаюсь исчерпывающе объяснить многие важные вопросы, которые связаны с этой проблемой. Мне важнее помочь понимать такие документы, как энциклика Centesimus Annus, как размышлять над нею. Во второй половине этой книги (главы 5-10) я предложу читателю свое понимание, иногда увязывая его с теми вопросами, которые активно обсуждаются в нашем обществе. Я подчеркиваю: моя интерпретация является только одной из возможных (доказывать это я предоставляю критикам). Но прежде чем приступить к одной из возможных интерпретаций, следует попытаться понять, что это, собственно, за документ - энциклика, как следует соотносить ее с конкретными обстоятельствами.

Все очень просто: энциклика это письмо, которое следует распространить, которое должно циркулировать. Энцикликами можно назвать новозаветные послания апостола Павла, потому что они циркулировали среди различных поместных церквей. Можно назвать энцикликой пастырское послание от епископов Соединенных Штатов (к примеру, послание 1986 года "Экономическая справедливость для всех"). Однако со времен Папы Бенедикта XIV, жившего в восемнадцатом столетии, энцикликами называют лишь папские послания. Папские энциклики более авторитетны, чем пастырские послания или апостолические увещания, но они не столь авторитетны, как, скажем, апостолические конституции. Кто серьезно относится к Папе, должен серьезно относиться и к энцикликам. Энциклики обычно адресуются епископам, а часто - всем верующим католикам. Около тридцати лет назад Папа Иоанн XXIII начал традицию, продолженную последующими Папами: он адресовал энциклики также и "всем людям доброй воли".

Энциклика не относится к числу тех высказываний Папы, которые являются "безошибочными". Последний из Пап, который выступил с заявлением, относящимся к категории "безошибочных", был Папа Пий XII, когда в 1950 году он провозгласил догмат о телесном вознесении Пресвятой Девы Марии. Об энциклике нельзя сказать, что она безошибочна, но это не означает, что она является просто "мнением" Папы. Католическая Церковь учит, что все служение Пап отмечено "особой помощью Святого Духа". Поэтому существует заранее обусловленное согласие с тем, что говорит Папа о вопросах веры и нравственности, заранее принятое на себя послушание этому. Это не просто означает, что к тому, что сказал Папа о вере и этике, относятся с доверием. Речь идет о чем-то большем, хотя и отличном от случаев, определяемых положением о папской "безошибочности". В 1950 году Папа Пий XII сказал: "Когда Папы пишут такие послания, они не осуществляют своей высшей власти как вероучительного авторитета". Та же мысль проводится в "Конституции о Церкви" II Ватиканского Собора. При этом Собор совершенно определенно не одобрил другого, дополнительного утверждения Пия XII о том, что когда энциклика выносит суждение о спорной проблеме, эта проблема "перестает быть предметом для свободного обсуждения богословов".

НЕ ПРОСТО МНЕНИЕ

Эффективность энциклик и их авторитета была ослаблена реакцией на энциклику Павла VI Нитапае Vitae, изданную в 1968 году и посвященную вопросам человеческой сексуальности. Либеральные или "прогрессивные" католики - а они составляют большинство богословского истеблишмента - резко и публично протестовали против учения энциклики, особенно против ее позиции относительно контрацепции. Некоторые историки, изучающие католичество в Америке, полагают, что реакция на Нитапае Vitae более чем что-либо другое подорвала доверие к учительному авторитету папства. Католический "Энциклопедический словарь религий" берет на себя смелость утверждать: "Сегодня общее мнение таково, что невозможно делать какие-либо общие утверждения относительно вероучительного авторитета энциклик. Каждая из них подлежит особому рассмотрению и оценке". А мы берем на себя смелость утверждать, что Папу Иоанна-Павла II не спросили, разделяет ли он это "общее мнение".

Даже после этого, однако, факт остается фактом: и те католики, которые считают энциклики всего лишь мнением Папы по тому или иному вопросу, продолжают цитировать энциклики - иногда весьма избирательно - чтобы продемонстрировать, что Папа "на нашей стороне". Точно так же, некоторые католики-"традиционалисты", которые считают непогрешимым едва ли не каждое папское слово, когда несогласны с какой-нибудь энцикликой, начинают объяснять, почему Папа имел в виду сказать вовсе не то, что он сказал (и делают это с большим искусством). Может быть, большинство католиков из тех, которые вообще читают энциклики, не без труда примиряют их с тем почтением, которое подобает воздавать главному вероучительному органу Церкви. Энциклика не есть последнее слово истины. Она не обязательно является хотя бы самым удачным словом. Но и теоретически, и на практике энциклика - далеко не просто одно из многих частных мнений.

Дело осложняется тем, что именно Папа Иоанн-Павел II в большей степени, нежели его предшественники, использовал энциклики не столько для того, чтобы высказать некоторое авторитетное суждение, сколько для того, чтобы пригласить людей к размышлению. Например, Redemptoris Mater есть размышление о роли Матери Божией в жизни христианина, a Dominum et Vivificantem - размышление о плодах Духа Святого. Эти энциклики соединяют богословие с медитативно-молитвенными размышлениями, и по природе своей ближе к духовным сочинениям, чем к педагогическим или юридическим указаниям. Папа Иоанн-Павел II соединяет различные литературные жанры почти всегда, когда берется за перо, и важно помнить об этом смешении, читая его послания. Человек, который будет искать в них просто указаний и правил, часто будет недоумевать. Папа скорее приглашает читателя вместе поучаствовать в процессе упорядоченного размышления. Текст оказывается более личным, нежели руководящим, хотя, конечно, стоит помнить и то, что личность эта стоит во главе вероучительного органа, являющегося авторитетом для всех католиков.

Истоки человеческих сообществ скрыты в глубинах времен. Другими словами, у них есть своя история, своя традиция. Католическая Церковь - самое древнее и самое крупное из человеческих установлении в мире, и поэтому она обладает единственным в своем роде ощущением исторической преемственности и развития. Фрэнсис Кэнаван в своей книге "Папы и экономика"19 показывает, что энциклика Centesimus должна восприниматься с учетом той традиции социального учения, которая начинается по крайней мере с энциклики Папы Льва XIII Rerum Novarum, изданной в 1891 г., память о которой Иоанн-Павел II и хотел почтить. Папе приходится с почти болезненной резкостью помнить о том, что все им сказанное или написанное входит в определенную традицию. В Centesimus такое памятование о традиции вполне очевидно. В то же время Иоанн-Павел II уверенно обозначает те моменты, в которых он продвигает традицию далее, как это делали когда-то и Лев XIII, и другие Папы. При написании энциклик действует известная аксиома: чтобы сохранить себя, надо себя изменить.

Проблема преемственности и новизны в христианском учении столь же стара и запутана, как история самой Церкви. Один из первых споров на эту тему запечатлен в 15 главе Деяний Апостолов: апостолы вынуждены решать, следует ли христианам сохранять обрядовые предписания иудаизма. В учении, которое оставил им Спаситель, об этом ничего специально не говорилось. Этот вопрос встал только тогда, когда стало ясно, что христианство не может оставаться внутри иудаизма. Апостолы выразили уверенность, что их решение "угодно Святому Духу и нам". Спустя две тысячи лет появились новые проблемы - или старые проблемы в новых формах - и христиане надеются найти такое решение этих проблем, которое было бы угодно не только им, но и Духу Святому.

ТРАДИЦИЯ ТРЕБУЕТ ВРЕМЕНИ

Проблема преемственности и новизны встает также и в связи с данной энцикликой. Папа твердо поддерживает свободную экономику - это нечто новое, и новое такого рода, что многие истолкователи социального учения католичества, развивавшие традицию совсем в других направлениях (особенно последние десятилетия), оказываются в затруднительном положении. Это относится, как мы уже говорили, к тем, что полагал, что учение Церкви - на стороне социализма, склонно к социализму или предлагает третий путь между социализмом и капитализмом. Centesimus однозначно требует от таких людей изменить ориентацию. Как без боли расстаться со множеством книг, трактатов и учебных пособий по социальному учению католичества, которые теперь в существеннейшей своей части устарели? То, что часто провозглашалось лучшим выражением веры, в свете этой энциклики оказывается ложным истолкованием традиции. А ведь следует признать и то, что предшествующие заявления Папы не предвещали появления Centesimus с той ясностью, которая многим была бы желанна.

Похоже на то, что все - кроме, разумеется, Папы и тех, кто помогал ему в написании энциклики - были по меньшей мере удивлены ее направленностью. Удивлены были и те, чье понимание социального учения Католической Церкви, было поддержано энцикликой, и те, кто получил столь серьезный удар. Последним, без сомнения, понадобится время, что усвоить уроки энциклики. Особенно беспокоиться об этом не нужно: традиция как раз имеет дело прежде всего со временем. Традиция, если она живет, требует времени для развития.

Через несколько дней после появления энциклики один автор отважно опроверг опубликованный комментарий к ней, в котором говорилось, что Centesimus твердо поддерживает демократический капитализм. Смельчак заявил, что еще не имел возможности прочесть энциклику, но отлично знает, что думает Папа по этому вопросу и, следовательно, упомянутый комментарий не может не быть ошибочным. Следует заметить, что многие из тех, кто более всего был дезориентирован кажущимися несовпадениями между этой энцикликой и предшествующими заявлениями Папы, очень охотно выискивают и другие несовпадения. К примеру, среди них часто встречаются люди, которые на протяжении многих лет с энтузиазмом указывали на резкие, как им казалось, сдвиги между позицией II Ватиканского Собора и тем, что они обычно называли "дособорным католичеством". Однако Церковь считает, что ее традиция непрерывна, хотя не утверждает, что эта непрерывность есть нечто самоочевидное и гладкое. Вот почему эта традиция нуждается в авторитете, который бы ее интерпретировал.

Левая католическая организация в Нью-Йорке "Центр попечения" с претензиями быть "сообществом справедливости", не скрывала своего огорчения как от самой энциклики Centesimus, так и от того, как злосчастные "неоконсерваторы" ее истолковывают. Центр пытается истолковать текст благоприятно для себя: к примеру, он утверждает, что когда Папа упоминает "определенное равенство" народов, он призывает к "новому мировому порядку, в котором сверхнациональные организации - нечто вроде всемирного правительства - будут осуществлять необходимый контроль над обществом", чтобы экономика была справедливой. Однако и этот Центр большей частью вынужден признавать, что Centesimus заставляет "сообщество за справедливость" "подумать о необходимости дальнейших размышлений над вопросами, которые достаточно сложны и неоднозначны".

Согласно анализу, проведенному этим Центром20 , Папа не уделяет достаточного внимания неравномерному распределению благ в мире, а его утверждения о всеобщем значении частной собственности, рыночной экономики и демократической политики грозят "культурным империализмом". Центр заявляет, что то, что сама Католическая Церковь организована не демократически, "подрывает доверие к ее заявлениям о том, что достоинство личности требует той или иной формы демократической политики". Центр никак не может решить: то ли неоконсерваторы ошибочно толкуют Centesimus, то ли они просто объясняют документ, за который сами же отчасти и несут ответственность. "Они имели возможность заранее повлиять на восприятие энциклики средствами массовой информации, - заявляет журнал Центра, - и это нанесло ущерб и вероучительной традиции, и Церкви, и общественности Соединенных Штатов". Предполагается, таким образом, что неоконсерваторы в принципе неправильно истолковывают энциклику. А ниже, однако, нам сообщают, что "неоконсерваторы не только по-своему представили энциклику общественности, но и повлияли на ее содержание". Трудно понять, как сочетаются друг с другом эти обвинения.

Легко понять людей, которые пытаются избирательно воспринять изменения, происходящие в вероучении, в угоду своим взглядам односторонне истолковать документы, отражающие эти изменения. Люди всегда склонны аплодировать тому, что подтверждает их собственные взгляды, отвергать то, с чем не могут согласиться. Вряд ли это чисто церковный феномен. Один из способов сопротивления - простое отрицание. Одна из форм отрицания - утверждение, что ничего существенно нового сказано и не было. Вслед за появлением Centesimus появилось множество образчиков отрицания именно такого рода. Мы уже отмечали, как пресса в целом отреагировала на энциклику: ее называли всего лишь "очередной" папской критикой в адрес капитализма вообще, американского капитализма в частности.

Некоторые богословские круги также заявляли, что Centesimus не говорит ничего особенно нового, что она целиком соответствует всем мудрым сиюминутным изысканиям академического богословия, более ранним заявлениям различных церковных чиновников. Такое сопротивление неудивительно. Конечно, полемика с ними особой пользы не принесет, и было бы особенно глупо тратить время на выяснение того, как Centesimus опровергает взгляды таких своих "доброжелателей". Позиции энциклики вполне можно освещать без полемики, а сопротивление ей, скорее всего, просто постепенно исчезнет.

МАТЬ И НАСТАВНИЦА

Есть еще одна группа католиков, для которой обсуждаемое развитие вероучения в энциклике Centesimus может стать предметом беспокойства. Это те, кто верит, что вечные истины Церкви изменяться не могут. Они совершенно не понимают различия между развитием и изменением, Иногда развитие столь незаметно, что почти и неощутимо. Иногда развитие происходит стремительно, так что дух захватывает. Однако изменения отличаются от развития не скоростью, а существом своим. Вопрос в том, признаем ли мы, что новое заявление раскрывает и делает явным то, что до этого присутствовало в скрытом виде? В любом случае, налицо формальная преемственность в авторитете, ибо произносит суждения один и тот же голос. Передовая статья в консервативном журнале "Нэшнл ревью" тепло приветствовала новую энциклику. Передовая была озаглавлена: "И все-таки, Мать и Наставница". Это название должно было напомнить о другой передовице, которая много лет назад появилась как отзыв на энциклику Папы Иоанна XXIII Mater et Magistra. Название тогда было очень запоминающимся: "Mater Si! Magistra No!" ("Мать - да! Наставница - нет!"). С журналистской точки зрения, сказано было прекрасно, с богословской - отнюдь. Официальное учение подчеркивает, что непризнание Церкви и Матерью, и Наставницей одинаково неприемлемо и в 1961, и в 1991 году.

Но традиция, которая не развивается, - мертва. Существует критическая разница между традицией и традиционализмом. Существует великолепный, часто и с пользой цитируемый афоризм лютеранского историка Ярослава Пеликана: "Традиция есть живая вера умерших. Традиционализм есть мертвая вера живых". В 1845 году кардинал Джон Генри Ньюмен так озаглавил свою главную книгу (последнюю перед переходом в католичество): "Эссе о развитии христианской доктрины". Десятилетия спустя он говорил, что те внутренние озарения, которые он пережил, позднее стали частью ортодоксального католического учения21 . Некоторые консервативные католики недовольны Centesimus, поскольку энциклика в определенной степени одобряет некоторые аспекты современности. Однако всякое недовольство неуместно, потому что энциклика ясно и даже отважно развивает социальное учение Церкви. Нужно не сопротивляться развитию, а динамично направлять способность развиваться к более полному раскрытию истины.

Один из самых опасных предрассудков современности есть ложное противопоставление традиции и творчества. Предполагается, что традиция имеет дело с мертвым прошлым, а творчество - с живым настоящим. Нам заявляют, что творческая личность отвергает традицию, будь то в искусстве, в науке или хотя бы и в теологии. Но каждое поле человеческой деятельности само по себе есть традиция. Только те, кто глубоко укоренен в традиции, могут творчески развивать и продолжать традицию. Творчество требует смирения, искусства учиться у творчества прошлого. Творчество невежественного и неискусного человека будет всего лишь "самовыражением" - и, к сожалению, современное творчество во многом именно такого рода. Плачущий ребенок - самовыражается. Взрослые, которые требует внимания к своему самовыражению, обычно предполагают без всяких на то оснований, что у них есть, что выразить, и что это я ужасно интересно. Подлинно интересные люди понимают, что они включены в традицию, служат традиции; интересны те традиции, которые интересуются истиной или добром за своими пределами.

Папа Иоанн-Павел пишет, что он предлагает "перечитать" традицию заново: "Тогда мы не только утвердим непреходящую ценность этого учения, но и выявим истинный смысл Церковного Предания, которое, всегда оставаясь живым и животворящим, строит на основании, положенном нашими отцами по вере, особенно же - на том, что «передали Церкви апостолы» во имя Иисуса Христа, ибо Он - Основание, и «никто не может положить другого»". Папа говорит, что его воодушевляет образ "«книжника, наученного Царству Небесному»", которого Господь сравнивает с хозяином, "«который выносит из сокровищницы своей новое и старое»" (3). Папа приглашает людей прочесть энциклику без предубеждений, по-детски, просит их сказать: "Ага!". "Ага, так вот к чему призывает нас традиция!" И, само собой разумеется, развитие традиции не заканчивается этой энцикликой. Предполагается, что живая традиция Церкви будет развиваться, пока Христос не придет во Славе Своей. Каждая ступень традиции должна указывать на это чаяние высшего и полного осуществления человеческого стремления к Истине.

ДЕМОКРАТИЯ И СВОБОДА ОБСУЖДЕНИЯ

Каждая церковь, каждое значительное человеческое сообщество должны решать вопрос передачи и истолкования традиции. Традиция есть верность истине, поддерживаемая на протяжении веков. У Католической Церкви есть особое понимание того, как следует авторитетно передавать и истолковывать традицию. Католики признают, что другие церкви избирают другие пути, и по крайней мере некоторые католики считают чужие пути более привлекательными по сравнению с католическим. В американском протестантизме церкви обычно определяют свое вероучение через посредство различных комитетов и соглашений. В отличие от Католической Церкви, у них нет "магистерия", вероучительного органа, обладающего соответствующим авторитетом. По мнению некоторых католиков, протестантизм в этом отношении более "демократичен" и, соответственно, хорош.

"Центр Попечения", который мы упоминали выше, в своем анализе жаловался на то, что со времени II Ватиканского Собора Церковь была крайне непоследовательна или даже лицемерна в вопросе о демократии. Церковь говорила много добрых слов по адресу демократии в политике, но жестко отстаивала антидемократическую и иерархическую структуру управления внутренней жизнью Церкви. Существуют различные взгляды на необходимость демократизации церковной жизни, и они отражают различные представления о самой Церкви - или, говоря богословским языком, различные экклезиологии. Если Церковь есть по сути своей добровольное объединение, созданное людьми со схожими убеждениями и устремлениями, то устройство этого объединения целиком определяется создавшими ее людьми, и тогда демократическая модель, конечно, является очень симпатичной.

Если же Церковь есть общество, основанное Христом на основании традиции апостольской власти, если она есть "Мистическое Тело Христово" или "Народ Божий", существующий и в вечности, то, видимо, ее внутренняя жизнь будет строиться на совершенно других основаниях. Католическая Церковь последовательно рассматривает себя как уникальную организацию, структура которой резко контрастирует с любыми социальными структурами, с которыми она соседствует. Демократическое устроение несовместимо с устроением Божественным. Демократия призвана не искать истину, а достигать политически действенных соглашений на основании определенного компромисса, при котором различные взгляды на истину сосуществуют. В Centesimus Папа отмечает, что возможность демократии сама покоится на некоторых истинах, в том числе и на тех, которые провозглашает Церковь. Но сама демократия не занимается определением истины. Признать, что истина есть только то, за что голосует большинство, значило бы признать, что истины нет вообще.

В 1990 году газета "Филадельфия инкваэрер"22 в передовице, где горячо защищалось "право на аборт", заявила, что Католическая Церковь есть нечто "не-американское". Разгорелся скандал. Многие католики были оскорблены подобным выражением, от которого пахнуло древней неприязнью к "папистам", и заявили совершен но справедливый протест. Однако если считать самой характерной чертой "американскости" определение истины путем демократического голосования, то Католическая Церковь действительно не может названа "американской".

С этой точки зрения, обругать "неамериканской" можно любую конфессию, любое вероисповедание, которое считает, что источник истины находится не в ней самой. То есть, Отцы-Основатели Соединенных Штатов, провозгласившие, что они "придерживаются следующих истин", отличаются "антиамериканским" духом, потому что речь шла об истинах, которые не были проголосованы демократически. Наш политический строй стоит, оказывается, на "самоочевидных" предпосылках. Но, конечно, в логике, согласно который Отцы-Основатели больны антиамериканизмом, есть какой-то вывих. Этому есть альтернатива: признать, что демократия есть истина, которая должна основываться на чем-то высшем, нежели истина демократии. Истины, от которых зависит демократия, хранятся именно теми структурами, которые по самой своей природе не могут руководствоваться демократическими принципами.

И все же нельзя отрицать того, что большинство религиозных групп в Соединенных Штатах построены на принципе "свободной церкви" и претендуют на то, чтобы быть более или менее демократичными в своих отношениях с истиной. Впрочем, кто знаком с этими церквами, знает, что они далеко не так демократичны, как явствует из их уставов. Как в любом государстве самым нерушимым правительством является бюрократия, так и в этих конфессиях нерушимо правит бюрократия, расположенная на уровне государства в целом или отдельной области. Комитеты подбирают "демократически", то есть с учетом политических обстоятельств, а исход всякого богословского собеседования стараются сдирижировать заранее. Когда же возникают действительно важные разногласия, единственно эффективным становится обращение к большинству. Меньшинству остается сгруппироваться для последующей борьбы за голоса либо покинуть конфессию и основать новую церковь. История американского протестантизма как раз и переполнена такого рода расколами.

"Демократический" способ имеет свои плюсы и минусы, но дело не в них, а в том, что демократически можно определить не истину, а точку зрения, которая политически навязывает себя как воля большинства. Конечно, может быть и так - и очень часто бывает так - что воля большинства в том или ином вопросе совпадет с истиной. Несмотря на отсутствие эффективного вероучительного авторитета, большинство протестантских церквей сохранили поразительно много из того, что исторически являлось частью ортодоксального христианства. Теоретически решения принимаются демократическим способом, который пытается примирить частные мнения, каждое из которых основано на авторитете Писания. Практически же большинство конфессий живут на запасе традиции, даже если они подчеркивают, что отвергают авторитет традиции. Самые твердокаменные, ориентированные исключительно на Библию баптисты, к примеру, обычно принимают учение первых церковных Соборов о двух природах во Христе и о Святой Троице, хотя этих догматических формул в таком явном виде нет в Библии. Так что и более демократические формы управления церковью не исключают руководства Духа Святого. Однако католики настойчиво указывают на то, что Иисус обещал водительство Святого Духа не через посредство правления большинства, а через апостолов и их преемников.

ИСТИНЕ ЗАПОВЕДАНО БЫТЬ СВОБОДНОЙ

Лишь немногие католики решатся утверждать, что в реальной жизни Католической Церкви вовсе нет проблем с вероучительным авторитетом и его функционированием. Ведь это почти чудо, до сих пор вокруг нас есть люди, которые думают, что католичество есть монолитная структура, в которой каждый двигается в соответствии с официальной установкой. Многие католики с ностальгией или с испугом оглядываются на прошлое, когда на Церковь можно было глядеть таким образом. На самом же деле Католическая Церковь разнообразна и, можно даже сказать, разновелика. Сообщество из почти миллиарда человек, представляющих каждый язык, расу и культуру, не может не выражать свою веру разными путями. И в этом смысле Церковь является "католической" в смысле, который ставит в тупик любого, кто захотел бы привести ее разнообразие к одному знаменателю. Духовенство неослабно стремится к тому, чтобы было ясно: во всей этой пестроте выражается одна вера, но стремление это не всегда успешно.

Вероучительный авторитет Папы и епископов обычно рассматривается как проистекающий из их связи и зависимости от апостольской традиции. И католики, и не-католики удивляются, когда они слышат, что в Католической Церкви больше подлинной свободы, чем в конфессиях, построенных на демократических началах. Тем не менее, именно об этом часто говорят протестанты, принявшие католичество. Они утверждают, что в Католической Церкви больше свободы, поскольку, как часто повторяет Иоанн-Павел II в Centesimus, "истине заповедано быть свободной". Это подлинная свобода обсуждения и дискуссии, поскольку высшим арбитром при этом является не чье-то частное мнение, не политически окрашенная позиция религиозной организации, не конфессиональный документ эпохи Реформации. Высшим арбитром здесь считается Великое Предание вечной Церкви, сосредоточенное на откровении Бога о Себе, данном в Иисусе Христе в соответствии с апостольским свидетельством. Католическое духовенство - магистерий - считает себя не господином, а слугою этого Великого Предания.

Иначе говоря, католичество считает, что его служителям поручено следить за порядком во время непрерывного общения, каковым является размышление апостольского христианства об откровении Божием, явленном в Иисусе Христе. Это общение упорядочивается, по одному из любимых выражений кардинала Йозефа Ратцингера, "структурой веры". Ратцингер, являющийся префектом Конгрегации Вероучения и своего рода мерилом богословской точности, предпочитает это выражение выражению "иерархия истин", которое часто употреблялось после II Ватиканского Собора. Выражение "иерархия истин" подразумевает, как отмечалось, что существуют какие-то "низшие" положения, которые можно игнорировать без ущерба для "высших". Напротив, выражение "структура веры" подразумевает, что существует внутреннее соответствие всех положений вероучения, при котором и самые периферийные моменты соотнесены с центром - с откровением Бога во Христе.

С этой точки зрения, главное в том, что речь идет не о подчинении своей веры или поведения тому или иному официальному предписанию. Главное - войти в глубину структуры веры, где центром является Господь Иисус Христос, воплощенная Истина, О чем бы мы ни говорили, начало и конец нашего пути, и весь наш путь должны быть христоцентричны. Сравнение с общением здесь очень удачно. Когда люди общаются по-настоящему, то говорят не все сразу, говорят не одно и то же, и говорят не с одинаковой авторитетностью. Нетрудно догадаться, что возможна и противоположность общению - просто болтовня или бесконечное препирательство о политике (впрочем, разве это не одно и то же?) Какой может быть разговор, когда каждый волен говорить что угодно, так что до подлинно важных вещей речь никогда и не дойдет. Создается удушающая и скованная обстановка, когда каждый пытается утвердить свою правду или правду своей группировки, но когда все в целом и не надеются выяснить главную, единственную истину, а потому и разговор уходит в сторону от главного.

Именно в этом духе можно ответить тем католикам, которые ратуют за более американский, за более демократический способ определения церковного курса. Учительное единство епископов в союзе с Папой открывает множество инициативных источников общения, которое проходит живо и в то же время все участники слушают друг друга с уважением и ответственностью. Конечно, так бывает не всегда. Можно сказать, что человеческое не работает, как задумано в идеале. Хотя Церковь основана Богом и водится Его Духом, она все же является очень человеческим организмом. Почти все члены Католической Церкви согласны друг с другом в том, что можно улучшить деятельность церковного магистерия. Некоторые предложения по улучшению этой деятельности кажутся весьма сомнительными. Например, католики упорно сопротивляются идее, будто богословы могут составить нечто вроде "параллельного магистерия": ведь богословы замкнуты в своем академическом цеху; не принимается и идея организовать национальные церкви на демократических началах. У обоих этих моделей альтернативного вероучительного авторитета есть свои рьяные сторонники, но есть и противники, которые утверждают, что реализация таких идей приведет к сужению кругозора, к росту фанатизма среди участников церковной жизни, к тому, что общение церковное отклонится от Истины - своего единственного центра.

КРУГ ОБЩЕНИЯ

Гилберт Честертон, став католиком, заметил, что изнутри Церковь оказалась еще больше, чем выглядела снаружи. Это наблюдение недалеко от истины, а объясняется такой феномен тем, что учительный авторитет в Церкви выстроен так, что живая вера умерших соучаствует в нем. Таким образом Церковь оказывается в состоянии противостоять диктатуре настоящего, которое предпочитает подчинять интеллект своим сиюминутным прихотям. Честертон назвал традицию демократией умерших, и это одно из лучших объяснений предания. Апостолы Петр и Павел, Игнатий Антиохийский, Фома Аквинат, Екатерина Сиенская, Роберто Беллармино и Папа Иоанн XXIII, - все участвуют в нескончаемом общении Церкви. Участвуют в нем и Мартин Лютер, Джон Кальвин, Роджер Уильяме, Рейнхольд Нибур, - как бы ни далеки были от совершенства их отношения со вселенской Церковью.

Я уже писал подробно (см. The Catholic Moment, 1987 и 1990) о том, что мы, современные люди, с поразительным трудом различаем авторитетное от авторитарного. Особенно трудно это дается, когда речь идет об учении Церкви. Современная мысль решительно "повернулась к субъекту", и в результате ум субъекта оказался на грани расстройства. Поворот к субъекту стал означать не тот простой факт, что "я" можно обозначить как центр, который воспринимает реальность, а то, что "я" является центром, производящим реальность. Истину, которая не подтверждена автономным "я", которая не изобретена автономным "я", считают чужой и потому ложной. ум, вывихнутый таким образом, неизбежно сочтет церковное учение авторитарным. Но люди, которые признают, что существует правда, не зависимая от них, правда, которую открывали и до них, с облегчением воспринимают определенного рода ссылки на чужое мнение как некоторые авторитетные опорные точки в ходе общения, которое для них есть нечто, длящееся веками. Освободившись из темницы автономного "я", такие люди вступают в свободу совместного поиска истины, которая лишь тогда может понята в совершенстве, когда мы глядимся не в туманное зеркало, а смотрим "лицом к лицу" (1 Кор 13)-

Для католического мышления о социальной ответственности энциклика Centesimus Annus является именно такой авторитетной опорой. Она не является решающим словом в том смысле, что она не содержит в себе окончательного решения обсуждаемых проблем. Но она определяет многое для католиков, обсуждающих эти проблемы. Последнее слово, полагаем мы, скажет Господь, придя во славе. Однако мы надеемся, что предпоследнее слово Церкви в значительной степени предвосхищает Его последнее слово. Впрочем, вряд ли Христос или Его последователи тогда будут интересоваться вопросами социальной справедливости. Но такой документ, как Centesimus, очень важен для решения интересующих нас сейчас проблем. Энциклика помогает людям, которые придают значение своему участию в общении всех католиков, понять, на какой стадии это общение находится.

Папы обладают огромным авторитетом, и именно поэтому им приходится тщательно ограничивать круг проблем, по которым они высказываются, пользуясь всем своим авторитетом. Папский авторитет нельзя разменивать на каждую мимолетную мысль и случайное суждение, которые придут Папе на ум. Предполагается, что Папа сам делает себя подотчетным традиции. Например, в Centesimus Папа предложил приглядеться к тому, что означает понятие "структура веры" для углубления ответственности католиков за верное устроение общества. Католики откликаются на это предложение не пассивно, приняв папскую идею, а активно участвуя в ее разработке. Католик должен не думать как Папа, а думать вместе с Папой.

Католики подчеркивают, что они не являются приверженцами Папы, и Папа от всего сердца с этим согласен. Быть католиком означает быть приверженцем Бога во Христе Иисусе, быть приверженцем Тела Христова - Церкви, установленной церковной иерархии, затем быть приверженцем служения апостола Петра в Церкви, а вот это служение осуществляется Папой. Он servus servorum Dei - слуга слуг Божиих. Но в то же время нельзя, однако, воспринимать эту последовательность материально, как будто бы душа человеческая действительно двигалась от одной инстанции к другой. Это и не детали конструктора, которые можно рассыпать и собрать в произвольном порядке. Это все составляющие структуры веры. Они сцеплены воедино. За последние сто лет слово "интегристский" стало ассоциироваться с определенными извращениями церковного авторитета, так что само звучание этого слова уже подозрительно; а было бы очень уместно назвать "интегрированной общностью" все то, чему преданы католики.

С этой точки зрения, если мы говорим, что высказывание Папы авторитетно, это не значит, что теперь все остальные должны умолкнуть. Напротив, Папа высказался для того, чтобы дать новый импульс и направление разговору, общению, в котором участвуют все. Подчеркнем еще раз: он обратился не только к католикам, но ко всем христианам и, более того, ко всем людям доброй воли. В наше экуменическое время многие согласятся с тем, что всякий человек, которому небезразлична роль христианства в мировой истории, должен прислушаться к голосу Римского Епископа, хотя бы каждый остался при своем особом мнении о характере авторитетности этого голоса.

ОБЯЗЫВАЮЩИЕ АРГУМЕНТЫ

Существует, без сомнения, благонамеренные католики, которые с успехом игнорируют мнение Папы заявляя, что принимают его, не читая. Конечно, все католики должны бы брать энциклику в руки с внутренней готовностью согласиться с нею. Но если мы согласимся с тем, что Церковь есть подлинное общение, то первое, что католик обязан сделать с энцикликой - это ее прочесть. Если исключить явление, которое иногда называют "слепой верой", человек не может согласиться с энцикликой, пока он ее не прочтет, не усомнится в каких-то ее положениях, не поспорит с ней, не переварит ее, не сделает ее своей. Этот Папа менее всех других склонен делать заявления, которым верующие просто должны подчиняться. Он выдвигает аргументы в расчете на то, что кто-то их обсудит. Когда говорится о том, как люди должны относиться к слову, сказанному вероучительным авторитетом, часто употребляют выражение sentire cum Ecclesia - "мыслить вместе с Церковью". Но чтобы мыслить с Церковью, надо прежде всего начать мыслить.

Конечно, не каждый католик обязан читать все, написанное Папой. При нынешнем Папе такая обязанность была бы очень даже обременительной. Только в 1991 году Папа издал две чрезвычайно актуальные энциклики - одна о всемирной миссии (Redemptoris Missio), и Centesimus. Кроме того, десятки его выступлений относятся к категории очень важных. Кто-то, изрядно преувеличив, заметил, что для чтения всех документов нынешнего понтификата следует нанимать отдельного человека с полным рабочим днем. Все читают те, у кого есть соответствующее призвание или еще какие-то причины; впрочем, и эти люди вряд ли читают совсем все. Но католики могут благодарить Бога за то, что можно быть добрым католиком, не разбираясь во всех нюансах папских выступлений.

Однако люди, которые хотят разбираться в социальном учении Католической Церкви, должны прочесть Centesimus и внимательно разобраться в ее аргументации. Казалось бы, это очевидная вещь, но в современном католичестве потому подлинное общение так часто подменяется какофонией, что многие католические богословы не только не признают за Папой какой-либо авторитет, но и не вполне уверены, что он вообще имеет право участвовать в разговоре на церковные темы. Говорят, что Папа Пий XII сказал одной даме, с энтузиазмом рассуждавшей о чуде веры: "Помилуйте, я ведь тоже католик!" Папа Иоанн-Павел II тоже мог бы напомнить, что и он - католик; ведь сегодня о католическом вероучении говорят с почти естественным пренебрежением к тем опорам на авторитет, благодаря которым католичество существует как понятие. Один очень прогрессивный богослов недавно сказал по телевизору, когда его попросили прокомментировать какое-то заявление Папы: "Вы не должны путать католическое учение с тем, что говорит Папа". Разумеется, католическое учение в полноте своей больше того, что говорит Папа, но и сказанное Папой имеет же некоторое отношение к католическому учению! Иначе, думается, слово "католический" стало бы обозначать просто некоторое сообщество людей, а оно обозначает то сообщество, которое определяется как имеющее общение с Римским Епископом.

Наконец,- чтобы довершить обзор различных откликов на Centesimus, следует упомянуть другой набор возражений. Раздавались они с разных сторон, но лучше всего их сформулировал Питер Стейнфельс в маленьком эссе, опубликованном "Нью-Йорк Таймс"23 . Его беспокоит то, что способ аргументации, к которому прибегает Папа Иоанн-Павел II в своей энциклике, "может ослабить его же собственный настоятельный призыв искать и говорить правду". К примеру, Centesimus говорит о Папе Льве XIII как о человеке, который обладал замечательным даром предвидения. Стейнфельс пишет, что Иоанн-Павел II возводит к учению Папы Льва такие достижения, как укрепление религиозной свободы и смягчение пороков капиталистической системы. Папа четыре раза цитирует энциклику Льва XIII Libertas Praestatissimum (1888 год) в обосновании мысли, что права человеческой совести должны основываться на преданности истине.

Однако Папа умалчивает о том, говорит Стейнфельс, что в той же самой энциклике Лев XIII осудил отделение Церкви от государства как "фатальную теорию", а свободу вероисповедания расценил как "деградацию". С точки зрения Стейнфельса, в Centesimus "было бы тщетно искать упоминания о том, что религия и верующие, включая многие не маргинальные католические группы, оказались причастны к национализму, милитаризму и даже к тоталитаризму, или о том, что атеисты и даже социалисты бывали выдающимися борцами за права человека, пока верующие отсиживались в тылу". "Некоторые полагают, - пишет Стейнфельс (и кажется, что в число "некоторых" он включает и Папу), - что нельзя быть в Ватикане и одновременно говорить об ошибках, совершавшихся здесь".

РАЗЛИЧНЫЙ ПОДХОД К РЕАЛЬНОСТИ

Выше уже говорилось, что в Centesimus Папа сказал, что он "перечитывает заново" социальное учение католичества. Слова "перечитывая заново" взяты в кавычки в самом тексте энциклики, и это дало основания предполагать, что Папа показывает тем самым: перечитывать традицию он будет весьма творчески, но не хочет выпячивать себя на первый план. Стейнфельс и другие обеспокоены тем, не является ли перечитывание истории на самом деле - ее переписыванием, и не подрывает ли переписывание истории то, что энциклика говорит о приверженности истине. Это важный вопрос. Можно было бы ответить в том духе, что Папа пишет не академическую историю. Он явно не считает своим долгом писать историю идей, как этой делают историки. Он пишет как архипастырь Церкви, его цель - показать, как Дух Святой руководит развитием традиции. Стейнфельс пишет "Нечистая игра вокруг Centesimus Annus приводит к тому, что в Церкви начинается борьба сторонников различных экономических теорий, а к тому же Церковь разделяется на тех, кто хочет признать реальность изменений в церковной жизни и проанализировать их, и на тех, кто хочет говорить только о преемственности".

Стейнфельс, видимо, не различает различные способы говорить о реальности. Он считает единственно правильным один способ речи, заявляя, что только он имеет дело с "реальностью", между тем как другие говорят о чем-то ином, о чем-то меньшем, нежели реальность. Если справедливы притязания церковного учения, то живая традиция живет не только научно определяемыми "фактами", которые сегодня многими почитаются за единственную реальность. Традиция живет так же интуицией, исполненной верой и водительствуемой Духом Святым. Например, и протестанты, и католики хорошо знакомы с библеистикой историко-критического направления, которая направлены на добывание "фактов", которые якобы спрятаны под библейскими текстами. Ученые такого направления могут сделать много полезных открытий, но открытия эти сами по себе ничего не значат. Библия тем и интересна, потому ее и изучают, что она - не только древность, интересная одним историкам, но именно потому, что она - текст, священный для неумирающего сообщества верующих людей.

Это сообщество неустанно размышляет о своем отношении к единственной высшей Истине, то есть, к откровению Бога о Себе в Иисусе Христе - и благодаря этому открываются истинность, смысл того или иного конкретного библейского текста. Аналогичным образом, древние Отцы Церкви открывали в Ветхом Завете истины, которые современным историкам кажутся весьма причудливыми. К примеру, историк затруднился бы доказать, что автор Быт 3,15 ("И вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее") имел в виду Матерь Божию и Ее Сына. Однако большинство христиан и по сей день считают, что Отцы Церкви, использовавшие аллегорию, аналогию, типологию и другие способы истолкования, помогают понять истинность и реальность Ветхого Завета. Если бы христиане не "перечитали заново" Ветхий Завет в свете Иисуса, Которого мы называем Христом, то в Церкви победил бы Маркион (ум. 160), считавший, что Церкви следует вообще отвергнуть ветхозаветное откровение.

Традиция, в этом смысле, есть постоянное удивление давно знакомым вещам. Многие христиане не думали о Христе или о Троице в терминах, которые сейчас считаются ортодоксальными, до того, как эти термины были выработаны на вселенских Соборах. Или вот более свежий пример. II Ватиканский Собор, безусловно, развил учение о религиозной свободе по сравнению с тем, чему учила Церковь ранее, особенно в эпоху Контр-Реформации, начавшуюся в шестнадцатом веке. Если кому-то очень хочется, он может говорить о таком развитии как о разрыве с более ранним учением, как о противоречии ему. Однако если человек намерен "думать вместе с Церковью", он обнаружит, что II Ватиканский Собор развивал, раскрывал и разъяснял традицию в свете "новых вещей". Важно и то, что при этом заново открывались более ранние аспекты традиции, отошедшие в тень из-за реакции на Реформацию, из-за антихристианских или, в частности, резко антикатолических тенденций современности. Соборы и Папы занимаются не просто историческим анализом. Они видят себя не в роли аналитиков, они пастыри и наставники, - ведь они направляют непрерывное общение и размышление об истине общины верных.

Иногда в католической мысли и благочестии те, кто учит, резко отделяются от тех, кто учится. Тогда говорят, что Папа и епископы составляют "Церковь учащую", в то время как верные образуют "Церковь учащуюся". Такое различение может быть очень полезным, но оно не противоречит утверждению, что те верные католики, которые вполне усвоили учение, могут стать учителями других. Кроме того, есть "разум верующих" {sensum fide-Hum), и "Церковь учащая" обязана его знать и уважать. Более того, "Церковь учащая" сама постоянно учится. К примеру, в энциклике Centesimus Папа не скрывает, а, напротив, подробно объясняет, чему он сам научился от "новых явлений", которые история предложила вниманию Церкви. Этот учитель, как и все хорошие учителя, хочет показать, что он сам является и учащимся.

Кажется несомненным, что Папа подчеркивает преемственность, а не разрыв. То, что он сосредоточен прежде всего на неразрывности и жизненности традиции, вполне понятно. Конечно, Стейнфельс правильно говорит, что не все те события прошлого, на которые ссылается Папа, взяты непосредственно из церковной сокровищницы. Но ведь история Церкви не существует сама по себе. Нет смысла опровергать утверждение Стейнфельса, что развитие церковного вероучения со времени Папы Льва XIII "определялось не столько собственными размышлениями Пап, сколько американским опытом разделения Церкви и государства, идеями Просвещения и даже, возможно, некоторыми атеистами". Стоит ли, однако, противопоставлять одно другому? Точно так же, как невозможно объяснить Никейский Собор 325 года без учета политики императора Константина, как невозможно понять Тридентский Собор без Реформации, точно так же и с Centesimus: проблемы, которым посвящена эта энциклика, настойчивее всего поднимались силами внецерковными, а часто и силами антицерковными. Но ответ Церкви сам по себе является, тем не менее, частью собственной истории Церкви.

ПРОДВИГАЯСЬ К АДЕКВАТНОСТИ

С католической точки зрения нет смысла юлить и отрицать, что в прошлом ответы Церкви на многие проблемы были неадекватными. Если бы те ответы были вполне адекватными, то не было бы необходимости в развитии; не было бы, в сущности, необходимости и в авторитетном вероучительном органе. Но мы говорили о том, что совершенное, адекватное понимание полноты истины есть эсхатологическая надежда, связанная с ожиданием второго пришествия Спасителя во славе. Христиане доверяют обетованию Иисуса: "Не оставлю вас сиротами ... Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам" (Ио 14. 18, 25). Экуменические дискуссии среди христиан привели к выводу, что обещанное водительство Духа осуществляется через апостола Петра, через "Петрово служение". Католики убеждены, что служение апостола Петра осуществляется Епископом Рима, которого они считают преемником Петра, и теми епископами, которые находятся в общении с ним.

В Своем обетовании Спаситель употребил слово "напомнить". Это показывает, что всякая передача и истолкование традиции всегда является одновременно процессом возвращения и возобновления. "Новые явления", действительно, имеют место, но понимание всего нового неразрывно связано с непрерывно длящейся историей. Эта история рассказывается человеческим голосом - и голос Папы является ведущим, авторитетным, определяющим. Но история рассказывается голосами всех христиан. В определенном и очень важном смысле, все христиане являются историей, ибо история Церкви есть история людей, водимых Духом Святым среди "новых явлений". Католики послушно внемлют голосу Папы, но помнят при этом, что "послушание" (oboedientia) происходит от oboedire, что значит "слушать активно". Послушание в этом смысле есть не пассивность, а согласие на соучастие.

Как израильтяне во время блужданий по пустыне собирались, конечно, в своих шатрах, чтобы вспомнить то, что с ними произошло, и поразмышлять о том, что прошлое означает для будущего, так и христиане, находящиеся на пути к Царству, постоянно обсуждают друг с другом путь пройденный и путь предстоящий. Это церковное общение - не научная конференция. Это разговор людей, устремленных к важной цели, разговор паломников, разговор о самым неотложном. Христиане с готовностью признают тот факт, что многому они научились у не-христиан, а многому - у тех, кто называет себя врагами христиан. Если бы Церковь была научным семинаром, христиане могли бы поговорить о "вкладе" Вольтера и Ленина в христианское понимание, скажем, религиозной свободы. Но было бы чересчур ожидать, что паломники "воздадут должное" тем, кто провозгласил себя их смертельными врагами. Так в повседневной жизни люди учатся на ошибках, мудреют благодаря страданиям, но, однако, никто не восхваляет за это ошибки и страдания. Мы не благодарим Гитлера за то, что он показал нам всю мерзость антисемитизма, хотя без Гитлера, возможно, люди бы не осознали, насколько глубоко это зло.

Конечно, не все, находящиеся за пределами общины, являются ее врагами. Христиане относятся к нехристианам прежде всего, как к потенциальным членам Церкви. Тем не менее, враги у Церкви есть. Когда христиане утверждают, что Иисус Христос есть Господь, они утверждают, что больше никто и ничто Господом не является, - а это автоматически создает им множество неприятелей. В Centesimus Папа не отрицает "реальность" разрывов в церковном опыте или того, что внешние по отношению к Церкви силы повлияли на Церковь. Папа просто говорит о христианстве так, чтобы стало ясно, что он - христианин. Было бы странно, если бы он поступал иначе.

Следует заметить, однако, что Питер Стейнфельс поднимает вопросы, на которые хорошо было бы когда-нибудь в будущем получить ответ со стороны Пап. Папа - не руководитель научного семинара, но Папа и не сектантский проповедник. Он выступает публично, он обращается к "людям доброй воли", которые принадлежат к различным традициям общения. Его слушатели (среди них много католиков) настолько поверят рассказу о том, как Церковь пришла к поддержке демократии, религиозной свободы и свободной экономики, насколько в рассказе будет признана роль не-католических и даже антикатолических сил, которые побудили Церковь пересмотреть свои предыдущие высказывания. Церковь, верная истине, не должна бояться истины, не должны бояться и того, что какие-то элементы истины защищают ее враги. Вновь заметим, что, если бы учение Церкви в какой-то момент сформулировали абсолютно адекватно, не было бы нужды в живом вероучительном авторитете, каковым является возглавляемый Папой магистерий.

ПОСЛУШНЫЕ И ПРИОБЩЕННЫЕ

Католики, таким образом, должны отзывчиво внимать тому, что говорит Папа; ведь быть в общении с Папой означает, помимо прочего, быть его собеседником. Быть в общении с Папой, согласно нашей вере, означает быть в общении с институтом, в котором на протяжении веков "центрируется" христианское сообщество. Вот почему католики считают, что они не слепо подчиняются авторитарному режиму, а откликаются на призыв авторитета. Они делают это не из мазохизма, не из тупого конформизма. Они делают это, не отрекаясь от личной ответственности. Напротив, католики говорят, что быть с истиной они стремятся именно для того, чтобы быть ответственными. Стать перед авторитетом необходимо человеку, чтобы стать самим собой. Католики верят, что их верность чему-то, что больше их, делает их чем-то большим, чем они были бы сами по себе. Иначе говоря, свобода не есть верность своему "я", свобода есть "я", достигнувшее освобождения в истине. Мы уже говорили о том, что именно католическое понимание истины и свободы расходится с господствующими традициями современности, которые рассматривают "я" как нечто автономное.

Не-католикам обычно очень трудно понять отношение верующего католика к папскому авторитету. Им кажется, что такое отношение обязательно сводится к бездумному раболепию и прислужничеству. Официальное католическое учение призывает верующих к добродетели "послушания". Послушание означает готовность к научению, близкую к отзывчивости. Это замечательное слово, но оно отравлено и, быть может, навсегда. В американском варианте английского языка слово "послушание" (docility) означает качество, уместное в осле, но не в человеке. Поэтому лучше, может быть, обозначить то качество, которое необходимо для "послушания", как вдумчивое уважение и незаторможенная восприимчивость. Католики - во всяком случае, серьезные католики - действительно хотят думать вместе с Церковью и признают, что Папе дана уникальная позиция и уникальная благодать, позволяющие ему выражать то, что думает Церковь.

Но что, если Папа изменит своему долгу? Этот вопрос очень беспокоит христиан-протестантов, и беспокойство это вполне объяснимо (оно встречается и у очень многих католиков). Некоторые протестанты откровенно признают, что они нуждаются в католичестве как в вечном центре исторического христианства, хотя совесть не позволяет им заставить себя поддерживать этот центр. С другой стороны, некоторые апологеты католичества предлагают взглянуть на риск централизации с противоположной точки зрения. Они прямо-таки восхищаются числом "дурных пап", которые были в Церкви на протяжении веков. То, что Церковь все-таки выжила, несмотря на стольких недостойных понтификов, - заявляют они, - есть лучшее доказательство того, что это есть подлинная Церковь Христа. Такой взгляд, безусловно, помогает оценить способность папства к выживанию, но все-таки это немножко похоже на то, как если бы лучшим водителем считали того, который много раз попадал в автокатастрофы, но все-таки выжил.

Доверие не слепо. Доверие, достойное своего имени, есть доверие с широко открытыми глазами. Вера не противоположна сомнению, вера должна пройти через горнило сомнений. Это справедливо, когда идет речь о доверии людей друг к другу, будь то муж и жена, друзья, соратники в любом важном деле. Доверие всегда может быть обмануто. Некоторые католики считают, что это относится и к тому доверию, которое они возлагают на авторитет Папы. Но, разумеется, так считают не все католики. Один философ, который хочет быть очень ортодоксальным католиком, заявил недавно во всеуслышание, что если Папа провозгласит, что дважды два - пять, он мгновенно в это поверит. Безупречно ортодоксальный, но более вдумчивый католический богослов в ответ вспомнил изречение Витгенштейна: кто полагает, что дважды два - пять, ошибается, но кто говорит, что дважды два - сорок семь, может быть, озарен интересной идеей. "Так что если я услышу, что Папа утверждает, будто дважды два равно пяти или любому другому, кроме четырех, числу, - сказал этот богослов, - я сочту своим долгом надеяться, что Папу осенила какая-то интересная идея. Однако, если внимательное рассмотрение покажет, что он хотел всего лишь сказать, что дважды два равно пяти, я публично заявлю - если от меня потребуется что-либо сказать, - что я, вероятно, неправильно понимаю Папу. А частным образом я буду молиться о его скорейшем выздоровлении".

Так что не нужно оказывать католичеству медвежью услугу, изображая католическое послушание Папе чем-то вроде слепого подчинения папскому авторитету. Голос Папы авторитетен, но есть и другие авторитетные голоса. Есть голос Писания, исторической традиции, разума, опыта, "здравого смысла верующих". Авторитет Папы, по собственному папскому определению, заключается в служении истине, которая не целиком воплощается в служении и личности Папы. Католики могут гипотетически вообразить возможность того, что какой-нибудь Папа заявит, что Бог имеет не три ипостаси, а четыре, или что хлеб и вино в Евхаристии остаются всего лишь хлебом и вином. Теоретически это возможно, и если это случится, то, вероятнее всего, такого Папу быстро объявят сумасшедшим и удалят на покой. Но все-таки разумные люди живут без учета подобных теоретических случайностей. В мире невероятных возможностей живут одни параноики и люди, от рождения неспособные к доверию.

НЕЧТО АМОРФНОЕ И БЕСПЛОТНОЕ

Мыслить с Церковью означает, прежде всего, мыслить. Наше понимание истины всегда будет лишь частичным, учитывая, что времени у нас не бесконечно много. Но христиане веруют, что на жизненном пути и в истории Церкви их сопровождает Христос, Дух Святой, обетованный апостолам, и - в это веруют католики - апостол Петр, которому поручено "утверждать братьев" (ср. Лк 22,32). Не-католики, которые признают, что Писание говорит об особом "служении Петра", должны бы задуматься над тем, как еще может осуществиться это служение, как не через посредство Рима и тех епископов, которые состоят с Римом в общении. Теоретически, конечно, можно предположить, что водительство Петра есть идея, которая и должна оставаться только принадлежностью Писания. Теоретически, служение Петра могло превратиться просто в идею без всякого организационного выражения. Теоретически, водительство Петра могло оказаться связанным не с Римом, а с каким-то другим церковным институтом. Но теоретическое христианство быстро превращается в нечто аморфное и бесплотное.

С точки зрения католичества, "структура веры" всегда и начинается, и заканчивается Христом. Отклик на авторитет Папы не есть вещь в себе. Существует последовательность авторитетов, и откликаемся мы, в конечном счете, Богу во Христе Иисусе. Так что мы утверждаем, что единственно Христос, Которого может познать человек, есть Глава Церкви, а Церковь есть Его тело. По словам II Ватиканского Собора: "Эта Церковь, основанная и организованная в этом мире как общество, осуществлена в Церкви католической, управляемой преемником Петра и епископами, находящимися в общении с ним" (Lumen Gentium, 8). Католики веруют, что именно таким образом наиболее правильно и полно организуется Церковь, что именно в Риме следует выслушивать голос апостола Петра.

То же учение Католической Церкви гласит, что повсюду, где верою исповедуют и принимают Христа, Христос присутствует. А там, где есть Христос, там есть и Церковь, ибо Глава не может быть отделена от тела24 . II Ватиканский Собор провозгласил, что все, кто верует и крещены, "находятся в некоем, хотя и неполном, общении с Католической Церковью" (Unitatis Redintegratio, 3).To, что католики обращены к папскому авторитету, само по себе, говорят они, является прямым и вполне экуменическим следствием первого тезиса. Именно таким способом католики, как они полагают, осуществляют упование на полное общение со всеми теми, кому Господь предназначил дар Петрова служения.

Однако в настоящее время концепция Петрова служения считается одним из главных препятствий на пути к христианскому единству. На то есть и догматические, и исторические причины, но многие не-католики подозрительно относятся к вероучительному авторитету Церкви по причинам другим: практическим и нравственным Они боятся, что это учение требует отказа от личной ответственности или дает ложное чувство уверенности, которое лишает веру качества риска. Как бы католики ни подчеркивали различие между авторитетом и авторитарностью, они все-таки смотрят на папский авторитет как на авторитет командира полка, приказы которого не обсуждаются и требуют либо подчинения, либо увольнения. Такие противники папства говорят, что вероучительный авторитет не способствует церковному общению или единению даже внутри самого католичества. Пренебречь такими обвинениями нельзя. То, как конкретно реализуется вероучительный авторитет, в сильнейшей степени зависит от того, насколько католическое учение об авторитете находит отклик и доверие за пределами католичества.

После II Ватиканского Собора проблемы осуществления вероучительного авторитета широко обсуждались самими католиками. Однако дискуссия почти все время идет о том, что должны или чего не должны делать Папа и епископы. Жалуются обычно на то, что они недостаточно консультируются с прочими членами Церкви, что роль богословов преуменьшена, что принимать решения следует более демократическим путем. Практически все согласны с тем, что есть крупные проблемы, хотя о том, что именно является проблемой, согласия практически нет. Способы осуществления учительного служения Церкви развивались на протяжении веков. Отношения между Соборами, Папами, курией, епископами, духовенством, богословами и мирянами не всегда были такими, как сегодня. Нет сомнения, что развитие это будет продолжаться и в будущем. Можно сказать, что развитие заложено в природе живой традиции.

РОСТ ОТВЕТСТВЕННОСТИ

Современное католичество обнаруживает скорее нежелание реализовывать вероучительный авторитет. Это значит, что всевозможные дискуссии обычно исходят из предположения, что ответственность за то, чтобы этот авторитет был убедительным и привлекательным для католиков и не-католиков, несут Папы и епископы. Что Папы и епископы должны совершенствоваться в осуществлении своих обязанностей, это бесспорно. Но как бы хорошо ни исполняли они свой долг, от всех католиков, в конечном счете, зависит то, насколько эффективным будет учительное служение Церкви. А все католики, как не раз отмечалось, нуждаются в том, чтобы их воодушевляли богословы, священники, подвижники, - только тогда какие-то авторитетные заявления оживут и станут частью живого общения верующих.

Энциклика Centesimus касается очень многих аспектов повседневной жизни и благодаря этому дает исключительную возможность решить эту задачу. Если другие христиане увидят, как католики вместе обсуждают энциклику, как они собираются вокруг нее, как она укрепляет их, - это будет могучее наглядное свидетельство о том, что говорят католики о присутствии в своей среде апостола Петра. Это было бы замечательным противовесом ожесточенным распрям, политическим интригам, разделениям на фракции, которые так характерны для современной церковной жизни, как протестантской, так и католической.

Эти размышления о традиции, преемственности и вероучительном авторитете далеко не претендуют на полное или систематическое изложение предмета. Мы всего лишь коснулись нескольких обстоятельств, которые должны бы помочь живому обсуждению Centesimus. Папа Иоанн-Павел II играет ведущую роль в не замирающем общении христиан друг с другом. Это общение включает не только католиков, но и других христиан, всех людей доброй воли. Однако его усилия тогда возымеют какой-то результат, когда люди станут активными участниками этого общения. Вне зависимости от того, веруют люди или нет в особую благодать его служения, Папа лишь в малой степени может определять, действительно ли учение Церкви нас обогащает и преображает нашу жизнь и мышление. Он может лишь предлагать. Живая традиция есть общее дело всех, кто живет в этой традиции. Это прекрасно высказал Гете, хотя он и не говорил о той конкретной традиции, частью которой является Centesimus:

То, что дано тебе в наследство,
Обрати в свой долг;
Лишь так ты сделаешь это своим.

 

 

 

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова