Одиссей. 1996. М.: Наука, 1996.

К оглавлению

ПРОБЛЕМЫ МИКРОИСТОРИИ

Жак Ревель

МИКРОИСТОРИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ И КОНСТРУИРОВАНИЕ СОЦИАЛЬНОГО

В последние годы микроисторический анализ часто становится предметом эпистемологических споров между историками. Правда, эти споры замыкаются в кругу весьма ограниченного числа групп, сообществ исследователей и затрагивают ограниченное число полей исследования. Смысл и цели микроисторического подхода при этом понимаются отнюдь не всегда одинаково. Достаточно сравнить и противопоставить друг другу американское и французское видение вопроса. Центральной для первого является "парадигма признака", в свое время предложенная К. Гинзбургом (в большой мере она определяется как интерпретация творчества последнего) '.'Второе воспринимает микроисторию как способ подхода исследователей социальной истории к устройству ее объектов ^ Такого рода варианты микроисторической постановки вопроса видны уже в работах итальянских историков, первыми попробовавших экспериментировать с этим подходом; позднее они проявились более отчетливо. Все нижеследующее - лишь одно из возможных толкований продолжающегося в настоящее время спора.

Микроисторический подход вырос в 70-х годах из комплекса вопросов и идей, высказанных небольшой группой итальянских историков, объединенных общим делом: сначала это был журнал "Quademi Storici", а с 1980 г. серия "Microstorie" под руководством Карло Гинзбурга и Джованни Леви в издательстве Эйнауди. При этом собственные исследования этих историков были весьма различными. Именно из сопоставления несхожих и разнообразных опытов исследования, из критического осмысления современной продукции исторической науки, из очень широкого спектра чтения (от антропологии до истории искусства) складывалось общее понимание вещей. Процесс развивался сугубо эмпирически, и в этом причина того, что в микроистории нет какого-либо основополагающего текста, какой-либо писаной "теории" ^ Микроистория - это не комплекс общих идей, не научная школа и тем более не автономная дисциплина, как слишком часто торопились утверждать. Микроистория неотделима от практики историков, от тех препятствий, с которыми они сталкиваются в ходе своих исследований. Она родилась как реакция на определенное состояние социальной истории, как стремление переосмыслить некоторые ее концепции, задачи и методы.

Одна из доминирующих, хотя и не единственная версия социальной истории сформировалась во Франции вокруг журнала "Анналы", а затем довольно широко распространилась и за ее пределами. Облик социальной

Ж.Ревель. MukpoucmpU4eckuO анализ и Конструирование социального III

истории в течение шестидесяти лет_не оставался неизменным. Тем не менее существует несколько присущих ей относительно постоянных черт, которые с полным основанием можно возвести к историографической программе, сформулированной за четверть века до рождения "Анналов" последователем Дюркгейма Франсуа Симианом *. Симиан придерживался точки зрения, что все гуманитарные дисциплины должны объединиться в единую социальную науку и подчиниться правилам социологического подхода. Историкам предлагалось отвернуться от единственного, случайного (индивид, событие, происшествие), дабы углубиться в то, что только и могло быть объектом научного исследования: повторяющиеся, регулярные процессы, которые можно вскрыть, чтобы из них выводить законы.

Этот первоначальный набор идей в очень большой мере был взят на вооружение основателями "Анналов", а затем их последователями, что позволяет понять характерные черты социальной истории "по-французски". Это предпочтение, отдаваемое изучению возможно более массовых совокупностей и измерению при анализе социальных явлений; выбор достаточно больших временных длительностей, чтобы увидеть глобальные социальные изменения (и, в качестве необходимого дополнения, анализ разной скорости течения времени).

Такие исходные задачи надолго определили выбор методов. Приоритет серийности и подсчета требовал адекватного источника и установления простых признаков, которые позволяли бы вычленять из источника ограниченное число характерных черт или свойств, изменение которых во времени и надлежало проследить: цены, доходы, размеры богатств; профессиональные деления; рождения, браки, смерти; наконец, росписи и подписи, названия произведений или виды изданий, формулы благочестия и т.д. и т.п. Отталкиваясь от этих факторов, можно было изучать эволюцию частных явлений. Но прежде всего с их помощью можно было составлять более или менее сложные модели, как это сделал, например, исследуя заработную плату, Симиан, а затем Эрнест Лабрусс.

Отсюда рождается своего рода научный волюнтаризм. Для историка существовал лишь тот объект, который был сконструирован определенными методами, в зависимости от гипотезы, подлежащей эмпирической проверке. Забывалось, что методики, которые становились все более сложными и тонкими, носили лишь экспериментальный характер. Все больше и больше проявлялась тенденция принимать гипотезы, с которыми по существу имели дело историки, за реальные объекты. Отметим также, что эти подходы утверждали единственность не вызывавшей вопросов макроисторической перспективы. Считалось, что при экспериментальном исследовании масштаб рассмотрения является постоянным. Приход, региональная общность или департамент, город или сообщество по профессии могли, казалось, сами по себе служить естественными рамками для накопления фактов '.

В конце 70-начале 80-х годов возникло ощущение кризиса социальной истории. По странной иронии судьбы это произошло как раз в тот

112 UcTOpuk в nouckax метода

момент, когда она выглядела победительницей, когда влияние ее достижений вышло далеко за рамки профессии историка и "домен" историка расширился, казалось, до бесконечности. Возникновению кризиса способствовали разного рода причины. В то время как информатика давала возможность фиксирования, хранения и использования существенно более массовых данных, чем прежде, все шире распространялось мнение, что набор вопросов отнюдь не обновляется в таком же темпе, и обширным количественным исследованиям грозит в связи с этим потеря эффективности. Одновременно шел процесс сужения специализации и все большего ограничения поля конкретных исследований, изоляции их друг от друга, в то время как поле самой исторической науки считалось раз и навсегда открытым и общим. Эти тенденции ощущались тем сильнее, что в то же самое время под угрозой оказались великие парадигмы, объединявшие социальные науки (или, по крайней мере, очерчивавшие им горизонт, на который можно было ориентироваться), а вместе с ними уходили в прошлое и многие приемы междисциплинарного сотрудничества. В результате под сомнением оказалась достоверность макроисторического подхода к социальным явлениям, который до сих пор практически не оспаривался. Симптомом этого кризиса доверия стало выдвижение микроистории. В свою очередь, это выдвижение сыграло центральную роль в проявлении и развитии кризиса.

Решающим в определении микроистории является изменение масштаба анализа. Нужно как следует уяснить себе, что это значит. Как и антропологи, историки работают обычно с ограниченными совокупностями фактов ^ Но они не проводят "полевых исследований" (хотя в последние лет двадцать обаяние этнологического эксперимента очень сказалось на истории). Та основная форма исследования, каковой является монография, связана с определенными условиями и профессиональными правилами работы. Это требование непротиворечивости документальных данных; вживание в материал; непринужденность изложения, которая как бы гарантирует то, что автор владеет предметом исследования; это необходимость вписать проблему в некий комплекс "конкретного", осязаемого, видимого. При этом монографические рамки, в которых группируют данные и строят доказательства (и в которых уместно и желательно проявить свою личность), представляются нейтральными, естественными. Сотни монографий, в основе которых лежит один и тот же общий набор вопросов, служат фундаментом социальной истории. Перед автором любой из них стояла проблема не масштаба рассмотрения, а репрезентативности каждого конкретного случая по отношению к целому, в которое он должен был вписаться, подобно тому, как отдельный фрагмент находит свое единственное место в складной головоломке.

Цели и методы микроисторического анализа совсем другие. Принципиальным для этого подхода является утверждение, что от выбора того или иного масштаба рассмотрения объекта зависят результаты в познании этого объекта. Таким образом, этот выбор сам по себе может служить

Ж. Ревень. Mukpoucropu4ecku0 анализ и Конструирование социального 113

стратегии познания. Менять фокус означает не только увеличивать (или уменьшать) размер изображаемого объекта, это означает также изменение его вида и фона. Если прибегнуть к аналогии, в картографии при изменении масштаба изображения мы получаем не ту же самую реальность более крупным или более мелким планом, но другую по содержанию реальность, ибо происходит выбор того, что изображается. Следует подчеркнуть, что наименьший масштаб не дает никаких особых преимуществ. Важен именно принцип изменения, а не то, какой масштаб выбирается.

В последние годы особая удача сопутствовала исследованиям в микроскопическом масштабе. Причины этого были изложены выше. Обращение к микроанализу, явившееся выражением дистанцирования от повсеместно распространенной модели социальной истории, позволило порвать со старыми привычками и сделало возможным критический пересмотр инструментария и методов социоисторического анализа. Но оно также помогло по-новому поставить всю проблему масштаба анализа в историческом исследовании (как немногим раньше это было в антропологии) .

Чего же можно ожидать от перехода к мелкому масштабу рассмотрения исторических явлений? Э. Гренди в опубликованной в 1977 г. статье замечает, что господствующая социальная история, которая группирует свои данные при помощи категорий, позволяющих соединить как можно большее их количество (размеры состояния, профессия и т. д.), упускает из виду все, что относится к поступкам людей и к их социальному опыту, к формированию идентичности групп. Автор противопоставляет этому подход, присущий антропологии (преимущественно англосаконской), оригинальность которого, согласно Гренди, заключается не столько в методологии, сколько в особом значении, которое она придает рассмотрению поведения как целостности *. Оставим в стороне это слишком общее утверждение; обратим внимание лишь на одно обстоятельство: развитие стратегии исследования, которая зиждилась бы не на измерении абстрактных свойств исторической реальности, но была бы нацелена на соединение между собой возможно большего числа этих свойств.

Спустя год эта точка зрения нашла очевидную поддержку в несколько провоцирующем тексте К. Гинзбурга и К. Пони ", где предлагалось сделать "имя", собственное имя, т. е. наиболее индивидуальный, наименее повторяемый из возможных показателей, знаком, который позволил бы создать новую разновидность социальной истории, интересующейся индивидуумом и его связями с другими индивидуумами. Ведь выбор индивидуального аспекта здесь не означает несовместимости с выбором аспекта социального: индивидуальное призвано сделать возможным новый подход к социальному через нить частной судьбы - человека ли, группы людей. А за этой судьбой проступает все единство пространства и времени, весь клубок связей, в которые она вписана. Таким образом

114 ______ Hcropuk в nouckax метода

Гинзбург и Пони по существу возвращаются к старой мечте о целостной истории, но выстроенной "снизу". В их глазах эта история делает возможным воссоздание пережитого и неотделима от него. Но это не слишком внятная формулировка; ей можно предпочесть программу анализа условий социального опыта, восстанавливаемых во всей возможной сложности.

Не абстрагироваться от реальности, но сначала, если угодно, даже обогащать ее, принимая во внимание самые разнообразные аспекты социального опыта. Именно такой подход демонстрирует Дж. Леви в своей книге "Нематериальное наследство" (см. примеч. 2). Рамки исследования здесь ограниченны, интенсивность его очень высока: собраны все зафиксированные документально события биографий всех жителей деревни Сантена в Пьемонте за 50 лет (вторая половина XVII-первая половина XVIII в.). Замысел состоит в том, чтобы за наиболее очевидными общими тенденциями выявить социальные стратегии, к которым прибегали разные действующие лица в зависимости от их положения и от их личных, семейных, групповых и других возможностей. Конечно, если рассматривать длительный промежуток времени, значение всех личных или семейных стратегий уменьшается, и все они как бы растворяются в общем относительном равновесии. Но участие каждого в историческом процессе, в становлении и в изменении основных структур социальной реальности нельзя расценивать лишь по ощутимым результатам этого участия. В жизни каждого вновь и вновь возникают проблемы, сомнения, необходимость сделать выбор - та политика повседневной жизни, стержень которой - сознательное применение социальных правил.

М. Грибауди предложил тот же самый подход применить к изучению формирования рабочего класса в Турине в начале XX в 'ё. Прежде обычно подчеркивали общность социального опыта (иммиграция в город, работа, социальная борьба, политическое сознание и т. д.), обеспечивавшую единство и идентичность рабочего класса. Грибауди вслед за многими другими первоначально исходил из идеи однородности рабочей культуры или, во всяком случае, из утверждения, что эта культура порождала сходное поведение людей. В ходе работы, особенно собирая устные свидетельства о семейном прошлом рабочих, исследователь открыл разнообразие форм вхождения в рабочий класс и существования в нем. Он прослеживает пути отдельных лиц, вскрывает множество разных опытов, многообразие контекстов, в которые они вписываются, внутренние и внешние противоречия, носителями которых они являются. Он воссоздает географические и профессиональные перемещения, демографическое поведение, стратегию установления связей, сопровождающих переезд из деревни в город, пытается установить, какие конкретные элементы составили путь каждой анализируемой семьи, как формировалась ее социальная идентичность, какие механизмы определили гибкость одних и инертность других, как протекало подчас очень резкое изменение ориентиров и устремлений каждого индивида. Выстраивались разные жизнен Ж. Ревень. MukpoucTOpUHeckuO анализ и kOHCTpyupOBaHue социального 115

ные опыты и облики рабочих, и это освещало динамику их объединения в группы и их разъединения.

Как видим, микроисторический подход имеет целью обогатить социальный анализ, предложить большее многообразие его вариантов, более сложных и более подвижных. Но этот методологический индивидуализм имеет свои границы, поскольку в конечном счете задача состоит в том, чтобы выяснить правила устройства и функционирования социального целого.

Социальная история в ее "классическом" варианте в подавляющем большинстве случаев выглядела как история социальных групп. Это сообщества людей, живущих в одном месте (деревня, приход, город, квартал и т. д.), профессиональная группа, сословие, класс. Можно было, разумеется, спорить о границах этих групп, а с еще большим основанием-об их внутреннем единстве и социоисторическом значении, но сами по себе они не подвергались сомнению ". Отсюда впечатление действующей инерции классифицирования, которое производит сумма знаний, накопленных за последние тридцать-сорок лет. Распределение ролей варьируется, но персонажи пьесы практически не меняются. Сползание к чистой описательности было достаточно сильным, чтобы надолго затормозить влияние такой книги, как работа Э.-П. Томпсона "Формирование английского рабочего класса" (опубликована в 1953 г., но на французский язык переведена лишь в 1988 г.), в которой автор стремился не исходить из заранее известного определения рабочего класса, а сосредоточиться на механизмах его формирования ".

Лишь гораздо позже и постепенно стало распространяться убеждение, что социальный анализ не может сводиться к описанию известных групп и распределению известных ролей. Тому были две главные причины. В основе первой лежит интерес к давней проблеме природы классификационных критериев, применяемых в исторической систематике. В основе второй - то внимание, которое с недавних пор историография стала уделять фактору взаимосвязей и взаимодействий в функционировании общества.

Микроистория предлагает перевести социоисторический анализ в сферу процессов. Историку недостаточно заговорить тем же языком, что и действующие лица, которых он изучает. Это должно стать лишь отправным пунктом более значительной и глубокой работы по воссозданию множественных и гибких социальных идентичностей, которые возникают и разрушаются в процессе функционирования целой сети тесных связей и взаимоотношений (конкуренции, солидарности, объединения и т. д.).

Сама сложность аналитических методов, которых требует подобный подход, по необходимости влечет за собой сужение поля исследования. Однако микроисторики не довольствуются простой констатацией этого неизбежного обстоятельства, они возводят его в эпистемологический принцип, ибо способы социального соединения (или разъединения) стремятся реконструировать через индивидуальное поведение.

116 Hcropuk в nouckax метода

Примером может служить недавняя работа Симоны Черутти о ремеслах и цехах в Турине в XVII-XVIII вв. " Быть может, ни одна сфера историографии по самой своей природе не тяготеет в такой мере к проблеме систематизации и классификации внутри общества, как история ремесел и объединений ремесленников. Ведь здесь идет речь об объединениях совершенно явных, функциональных и при этом, как принято считать, столь сильно интегрирующих своих членов, что эти сообщества представляются органически присущими городскому обществу Старого Порядка. Методологический вызов книги Черутти состоит в том, чтобы, отрешившись от этой убежденности, показать, исходя из индивидуальных и семейных стратегий и их взаимодействий, что профессиональные идентичности и их институциональные выражения являются отнюдь не законченной данностью, а объектом постоянного становления и переделывания. Ничего общего со сбалансированной и в целом стабильной картиной мира ремесленников в ее традиционном описании. Этот мир полон конфликтов, споров, временных соглашений. При этом индивидуальные или семейные стратегии обретают социальное значение; без них невозможно представить себе все пространство городских связей с его возможностями и ограничениями - в нем ориентируются и делают свой выбор социальные актеры. Речь идет, следовательно, о полном изменении взгляда на механизм общественного соединения или по крайней мере об освобождении его от налета стереотипов, когда внимание обращается на виды связей, порождающие социальные ассоциации, на взаимосвязь между индивидуальной рациональностью и коллективной идентичностью.

Выбор такого подхода влечет за собой существенную переориентацию во многих пунктах. Изменяется подход к предварительным допущениям в социоисторическом анализе. Использованию систем социальной классификации, основанных на привычных (общих или локальных) критериях, микроисторический анализ противопоставляет рассмотрение поступков, в которых проявляется складывание или распад коллективных идентичностей. Это не означает, что "объективные" особенности изучаемого населения игнорируются или ими пренебрегают. Но в них видят только одну из потенций, важность и значение которых следует оценивать в зависимости от их применения обществом, от их актуализации.

Обогащается смысл понятия социальной стратегии. В отличие от социолога или антрополога, историк работает со свершившимся фактом, с тем, что "действительно имело место" и что по определению неповторимо. Сами источники лишь в исключительных случаях демонстрируют альтернативы тому, что осуществилось, тем более колебания, которые испытывали социальные актеры прошлого. Поэтому приходится прибегать к тому, что обозначается термином "стратегия". Это заменяет собой общую функционалистскую концепцию, служащую обычно прозаической цели квалификации поступков действующих лиц (индивидуальных и коллективных), которые преуспели и поэтому чаще всего знакомы нам лучше других. Выбор, который делают микроисторики, с этой точки

Ж. Ревель MukpoucTOpmeckuO анализ и Конструирование социальною117

зрения весьма показателен. Принимая во внимание множество частных судеб, они стремятся воссоздать пространство существовавших возможностей, в зависимости от ресурсов каждого индивида или каждой группы внутри данной социальной структуры. Дальше всех в этом смысле пошел, по-видимому, Дж. Леви, когда в свое исследование о семейных стратегиях крестьян в связи с продажей земли в XVII в. он ввел такие понятия, как крах, колебание, ограниченная рациональность ^.

Уточняется понятие контекста. В социальных науках и особенно в истории часто используют этот термин - удобно и ни к чему не обязывает. Это риторический прием: контекст, рассказ о котором часто помещается в начале работы, создает эффект присутствия реальности, в которую вписан объект исследования. Применяют его и как аргумент: контекст являет собой общие условия, в которых находит свое место специфическая реальность, хотя при этом обычно не выходят за рамки беглого фиксирования двух уровней. Реже его применяют для толкования: в этом случае из контекста выводят общие причины, которые позволяют объяснить отдельные ситуации. В последние годы значительная часть историков, отнюдь не только тех, кто связан с микроисторией, заявляли о своей неудовлетворенности этими способами применения понятия контекста, когда предполагается наличие некоего единого, однородного контекста, внутри и в зависимости от которого действующие лица определяют свой выбор. В противоположность этому микроисторики напоминают прежде всего о разнообразии отчасти противоречивых и во всяком случае неоднозначных опытов и социальных представлений, посредством которых люди конструируют мир и свои действия. Они предлагают перевернуть наиболее распространенный у историков подход, когда исследователь в своем анализе отталкивается от глобального контекста, полностью определяющего место текста и его интерпретацию, и начинать, напротив, с собирания воедино множества контекстов, которые необходимы как для идентификации текста, так и для понимания рассматриваемых поступков.

И тут мы снова возвращаемся к проблеме масштаба рассмотрения. Историки инстинктивно сводят иерархию уровней рассмотрения к иерархии исторического масштаба: на уровне наций пишут национальную историю; на локальном уровне пишут локальную историю; само по себе это не обязательно выстраивает иерархию по значимости, особенно с точки зрения социальной истории. История социальной целостности на самом нижнем уровне рассыпается на мириады крошечных событий, в которых трудно найти организующую связь. В традиционной монографии автор стремится это сделать, верифицируя гипотезы и общие результаты на локальном материале.

Микроистория, вводя разнообразные и множественные контексты, постулирует, что каждый исторический актер участвует прямо или опосредованно в процессах разных масштабов и разных уровней, от самого локального до самого глобального и, следовательно, вписывается в их контексты. Здесь нет разрыва между локальной и глобальной историей и

118 Hcropuk в nouckax метода

тем более их противопоставления друг другу. Обращение к опыту индивидуума, группы, территории как раз и позволяет уловить конкретный облик глобальной истории. Конкретный и специфический, ибо образ социальной реальности, представляемый микроисторическим подходом, это не есть уменьшенная, или частичная, или урезанная версия того, что дает макроисторический подход,- а есть другой образ.

Обратимся к примеру, привлекшему внимание многих микроисториков. Динамику макропроцесса, скажем, складывание современного европейского государства в XV-XIX вв., можно анализировать по-разному. Долгое время историки в первую очередь интересовались теми, кто был заметен как личность, сыгравшая немаловажную роль в истории. Затем под влиянием великих теоретиков XIX в. историки открыли для себя значимость массовых и анонимных процессов. Широко распространилось убеждение, что истинная история - это лишь история сообщества, история масс. Если в 1880-х годах обычно говорили о политике Ришелье и ее роли в преобразовании политического, административного, религиозного устройства, налоговой системы и культуры Франции в первой половине XVII в., то сегодня о становлении абсолютистского государства охотнее говорят в безличной форме. Оно вписывается в неотвратимые процессы большой длительности: с XIV по XVIII в. После Макса Вебера стали говорить о длительном процессе рационализации, захватившем западные общества; после Норберта Элиаса говорят о двойной монополии на взимание налогов и на осуществление насилия, которую приобрела французская монархия в период между средними веками и Новым временем; вместе с Эрнстом Канторовичем стали прослеживать постепенное высвобождение энергии секуляризации в недрах самого средневекового христианского мира. То, что прежде приписывали величию, авторитету, власти, таланту отдельной личности, теперь объясняют самоочевидным действием громоздких и анонимных механизмов, для которых есть удобные названия, вроде государства, модернизации, форм прогресса; на уровне большей дробности объяснение находят в таких классических феноменах, как война, распространение письменной культуры, индустриализация, урбанизация и др.

Считается, что "механизмы" власти действуют сами собой; они эффективны именно потому, что это механизмы. Поразительно, что их мощь никогда не ставилась под сомнение. В лучшем случае историки стремятся установить, кто пытается встать на пути крупных изменений, кто старается разоблачить и блокировать их во имя альтернативных общественных ценностей. И, разумеется, не случайно, что то самое поколение интеллектуалов, которое вот уже 20 лет придает огромное значение структурам власти, в то же время особенно увлекается изучением разного рода маргиналов, отщепенцев, альтернативных исторических групп: благородных разбойников и ведьм, инакомыслящих и анархистов, в общем, изгоев. Ведь это еще и способ признания и подчеркивания мощи и реальности власти, ибо восставать против нее отваживалась лишь раз Ж. Ревель. Mukpouclopuчeckцй знализ и Конструирование социального___ 119

розненная кучка героев, которые действовали вне системы и не имели подлинной надежды на успех.

Принять такой взгляд на вещи и подобное распределение ролей означает на самом деле признать, что вне мажоритарной логики действия механизмов власти, вне второстепенных форм сопротивления им - социальных актеров в массовом масштабе просто не существует или же они пассивны и исторически подчинены воле гигантского Левиафана. Но такое представление неприемлемо. И не по причинам морального свойства, но потому, что оно оказывается частью тех представлений, которые не переставала внушать сама логика власти, стремящаяся диктовать все, вплоть до того, как этой власти противостоять. И еще потому, что, даже если принять гипотезу о глобальной эффективности механизмов и устройств власти, нужно понять, как эта эффективность стала возможной, т. е. как предписания властей передавались и воспроизводились в бесконечно разнообразных и разнородных контекстах.

Такая постановка проблемы означает отказ от простых формулировок - сила/слабость, власть/сопротивление, центр/периферия - и перенос анализа в сферу действия таких категорий, как циркуляция, взаимодействие, присвоение на всех уровнях. Тут нужно внести ясность: большинство историков имеет дело с обществами сильно иерархизированными, обществами неравенства, где глубоко укоренился сам принцип иерархии и неравенства. Было бы смешно отрицать эту реальность и притворяться, что такие явления, как циркуляция, взаимодействие, присвоение, могут мыслиться вне воздействия власти. Как раз наоборот, я хотел бы внушить мысль об их неотделимости от власти, о том, что в действительности они были способны вступить в сделку с разными видами власти, что и они влияли на результаты действия власти.

Возьмем пример монархического государства в Новое время. Из Парижа и Версаля, из Берлина или из Турина оно видится как внушительное архитектурное сооружение; его формы беспрестанно уточняются и разветвляются, пока не охватывают целиком все общество, ответственность за которое государство берет на себя. Реальность, как известно, сложнее и не столь гармонична. На деле государственные институты громоздятся один на другой, конкурируют и подчас противостоят друг другу. Некоторые из них уже совершенно устарели (однако логика Старого Порядка такова, что они обычно не ликвидируются, когда на смену им приходят другие, и это порождает безнадежную путаницу в полномочиях, функциях, компетенциях); другие находятся на подъеме, потому ли, что возникли последними, или потому, что в данный момент оказались лучше всего приспособленными к ситуации в обществе. Но как зачинатели, так и сегодняшние историки в рамках присущего им глобального представления о государстве видят за колебаниями, противоречиями, изменениями ритма единый идущий через века процесс. Оценивая рост государства с помощью вычисления уровня налогов, или количества чиновников, или числа королевских судов, они делают это по модели

120 Hcropuk в nouckax метода

экономического роста, который при всей своей протяженности представляет единый процесс. Гораздо труднее произвести оценку с точки зрения эффективности государственного аппарата. Но и она практически оценивается в зависимости от роста отношения числа государственных чиновников к общей численности населения. Само собой разумеющимся считается существование единой логики, объединяющей все проявления государственного начала.

Но что может быть более спорным! Что можно увидеть, рассматривая процесс формирования государства на низовом уровне, в его наиболее отдаленных последствиях? Если изменить масштаб рассмотрения, то перед глазами могут предстать совсем другие реальности. Именно это продемонстрировал Дж. Леви в вышеупомянутом исследовании Сантены - сельской общины в Пьемонте в конце XVII в ". Великие перемены века, запоздалое утверждение абсолютистского государства в Пьемонте, европейская война, соперничество между крупными аристократическими домами - все это, конечно, здесь присутствует, хотя след просматривается лишь сквозь пыль ничтожных событий. Но именно в этих ничтожных событиях обнаруживаются и совершенно другие очертания.

Было бы соблазнительно свести всю эту историю к противоречиям, возникающим между периферийной общиной и находящимся на подъеме, все более настойчивым в своих требованиях абсолютистским государством. Но партнеров на этой сцене гораздо больше. Между Сантеной и Турином стоит еще со своими претензиями Кьери, средней руки город, полагающий, что имеет право на собственное слово. Свои претензии выдвигают архиепископ Туринский, в чьем ведении находится приход, соперничающие друг с другом крупные землевладельцы округи. И само деревенское общество разделяют на части интересы составляющих его групп. Коллективные актеры противостоят друг другу, одновременно с этим вступая в союзы в зависимости от открывающихся и все время меняющихся возможностей. Общественные и, если угодно, "политические" фронты постоянно рассыпаются, чтобы перекомпоноваться по-другому. Именно благодаря множественности поставленных на карту интересов, сложности социальной игры, деревня Сантена во второй половине XVII в. получила коллективный шанс остаться "paese nascosto", как бы отстранившейся от великих маневров центрального государства. Действия, затрагивающие деревню, нейтрализовали друг друга, а деревенское сообщество проявило своеобразный политический разум. Не в меньшей мере такое положение вещей определила фигура нотариуса-подсети Джулио Чезаре Кроче, который, играя роль посредника, заправлял в Сантене 40 лет. Он отлично знал все социальные связи, позиции семей и сумел использовать свое знание, равно как и коллективную память жителей деревни, неизменно выступая в качестве посредника в любых делах, как внутри общины, так и вне ее. Показательно, что Кроче не принадлежал к признанному миру сильных. Он был не особенно богат и его профессиональный статус не давал ему особых полномочий. Его власть имела

Ж. Ревель. Wukpoucmpu4eckuu анализ и Конструирование социального 121

совершенно иную природу: она была основана на обладании "нематериальным" капиталом. Это информированность, ум, оказанные услуги, которые позволили ему занять свое место и наилучшим образом руководить делами деревни.

Нотариус Кроче был, по-видимому, личностью не вполне обыкновенной, и когда в самом конце XVII в. он умер, его не заменил никто другой. И тогда Сантена вышла из своего полуподпольного существования, локальное управление развалилось, и централизованное государство, воспользовавшись экономическим, социальным и политическим кризисом, вступило в свои права (по крайней мере, частично). И все же обратим внимание на то, что из архивных документов встает целая толпа персонажей, которые вмешивались в политику, ограничивали сферу деятельности государства, но в то же время способствовали его строительству. Они не могли избежать зависимости от центральной власти, да и не хотели этого. Но они способствовали формированию локальных интересов (в первую очередь своих собственных), претензий, способов действия, институтов, групп людей, которые были с этими интересами связаны.

По правде сказать, не существует вопроса об альтернативном выборе между двумя версиями исторической реальности, связанными с "макро"- и "микроанализом" государства. Истинны и первая и вторая; на промежуточных уровнях можно установить экспериментально и многие другие, и на самом деле ни одна из этих версий не является достаточной, потому что становление современного государства как раз и происходит на разных уровнях, взаимодействие которых необходимо обнаружить и осмыслить. Смысл микросоциального подхода и, если угодно, выбора с его помощью объекта изучения состоит в том, что в разъяснении прошлого особенно эффективным становится исследование самого первоначального опыта, опыта ограниченной группы или даже индивида, ибо этот опыт сложный и вписывается в наибольшее число различных контекстов.

Здесь кроется другая проблема, неотделимая от самого замысла микроистории. Допустим, ограничение поля исследования не только способствует выявлению многих новых, ценных и глубоких сведений, но еще и придает этим сведениям неведомые дотоле очертания и выявляет, следовательно, новую картину общества. Но в какой мере репрезентативен выбранный таким образом объект? Что он может дать такого, что будет общезначимо?

Вопрос этот был поставлен сразу же и почти не получил положительных ответов. Предвидя возражения, Э. Гренди в своей давней уже статье предложил элегантный оксюморон: "исключительное нормальное" ^. Немало чернил было пролито из-за этого темного бриллианта. В нем чувствовалось обаяние понятия, которое очень хотелось использовать, если бы только суметь его точно определить. Следует ли видеть в "исключительном нормальном" нечто созвучное ощущениям, возникшим после 1968 г., когда считалось, что группы, находящиеся на обочине

122 Hcropuk в nouckax метода

общества, т. е. сумасшедшие, маргиналы, больные, женщины (и все подчиненные группы), являются носителями некоторой истины, говорят об обществе больше, чем центральные группы? Или его нужно понимать в другом смысле: как знаменательное отклонение (но от чего)? Или еще: как первую попытку сформулировать парадигму знака, предложенную позже К. Гинзбургом?

С известной осторожностью можно предложить еще одно понимание. Гренди мыслит, исходя из прежних моделей социального анализа, преимущественно функционалистских, основанных на введении возможно большего числа черт. И все-таки какая-то их часть не поддается интеграции. Исключений оказывается столько, что возникает привычка с легкостью говорить об "исключениях" или "отклонениях" по отношению к норме, которую установил историк. Предложение Гренди, восходящее к размышлениям антрополога Фр. Барта, состояло как будто бы в том, чтобы сконструировать "плодотворные" модели, т. е. такие, которые позволили бы полностью (а не в виде исключений и отклонений) интегрировать индивидуальные пути и выборы. В этом смысле можно сказать, что "исключительное" становилось "нормальным" ".

Спор остается открытым, но труд Дж. Леви, мне думается, содержит в себе некоторые ответы. Он напоминает прежде всего, что факт социальной жизни может служить предметом рассмотрения не только в строго статистическом смысле. Вторая глава книги "Нематериальное наследство" посвящена истории трех семей испольщиков Сантены. Они выбраны из нескольких сотен им подобных, всем остальным уделяется несопоставимо меньше внимания, но при этом все семьи присутствуют в просопографической таблице. Суть, таким образом, состоит не в том, чтобы соотнести эти три примера со всей информацией, а в том, чтобы вычленить из них элементы модели. Трех весьма различных семейных биографий достаточно, чтобы выявить закономерности в коллективном поведении определенной социальной группы, не упустив из виду то специфическое, что есть в каждой из них. Для того чтобы определить пригодность модели, ее нужно не проверять статистически, а испытывать в экстремальных условиях, когда одна или несколько входящих в нее переменных величин подвергаются сильным деформациям.

Я подхожу к последнему пункту моих рассуждений. Иногда удивляются, что некоторые итальянские ученые, занимающиеся микроисторией (хотя не все и даже не большинство), подчас отказываются от обычной манеры письма и прибегают к иным методам изложения, к иной технике повествования. Так, работа К. Гинзбурга "Сыр и черви" написана в форме отчета о судебном расследовании (это расследование "в квадрате", поскольку книга основана преимущественно на извлеченных из архива документах двух процессов инквизиции над мельником Меноккьо). Так же обстоит дело и с "Пьеро" того же автора, на этот раз замысленного как полицейское расследование (о чем объявлялось в заглавии), с его движением наощупь, неудачами и продуманными театральными

________Ж-Ревель. MukpoucTOpwedtuu анализ и koHcrpyupOBamie социального 123

эффектами. То же можно сказать о книге Дж. Леви "Нематериальное наследство", где историческое расследование служит зеркалом самому себе благодаря "погружению", использованному в качестве композиционного приема. Наконец, это касается недавней прекрасной книги Сабины Лорига о пьемонтской армии XVIII в., явно написанной по модели японского "Рас„мона" ^.

Итак, речь идет о выборе форм письма в самом широком смысле слова. Как это понять? Отметим прежде всего, что не впервые "ученые" историки используют литературные возможности. Вспомним о "Фридрихе II" Э. Канторовича или о "Цезаре Каркопино" (написанном на манер старых источников), или о написанной Арсенио Фургони биографии Арнольда Брешианского, о "Возвращении Мартена Герра" Натали Земон Дэвис и многих других сочинениях XX в., не говоря уже о великих произведениях романтической историографии. Впрочем, и все мы постоянно прибегаем к риторическим приемам, призванным создать эффект реальности. Однако в случае с микроисториками встает, как мне кажется, другая проблема. Поиски формы имеют здесь не столько эстетический, сколько эвристический смысл. Читателя как бы приглашают участвовать в конструировании объекта исследования; одновременно он приобщается к выработке его толкования.

В распоряжении историков имеется инструментарий, который является классическим или во всяком случае считается таковым. Это набор понятий, различные техники исследования, методы измерения и т. д. Есть и другой, не менее важный, но реже обсуждаемый. Это формы аргументации, манера высказываться, использовать цитаты, применять метафоры - словом, речь идет о способах писать историю. Здесь мы подходим к очень широкому спектру проблем, стихийно возникающих сегодня в деятельности историков ' . Долгое время казалось, что тут нет ни малейшего повода для сомнений. Присущая историку манера письма непроизвольно мыслилась как отчет о научной работе. Масса приложений: документы, а позже - растущий аппарат все больше распространяющихся серийных исследований (таблицы, графики, карты) гарантировала, казалось, непоколебимую объективность сообщаемого и позволяла считать его единственно возможным, во всяком случае, самым близким к совершенной истине. При этом забывалось, что даже приводимая историком серия цен определяет манеру рассказа - она организует время, вводит форму представления - и что такое сложное понятие, как "конъюнктура", столь любимое французскими "анналистами", объединяет в себе неразрывно связанные метод анализа, способ истолкования и манеру рассказывать.

Не всегда осознается связь манеры историописания с классической моделью романа, автор которого организует действия, знает персонажей и суверенно управляет их намерениями, поступками и судьбами. Известны даже попытки совместить эти два жанра. Но роман давно переменился. После Пруста, Музиля и Джойса писатели не устают эксперименти 124 HcropukBnouckaxneroga

ровать с новыми формами. Историки с некоторым опозданием делают то же самое. И начали они не сегодня. Вот пример, заслуживающий того, чтобы сказать о нем подробнее. В знаменитой книге Фернана Броделя "Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II" (1949) сразу было отмечено оригинальное использование трех временных уровней, организующих три большие части книги. Будет ли чересчур рискованным предположить, что это была попытка с трех точек зрения и в трех разных измерениях рассказать одну и ту же историю, разбитую на части, а потом вновь собранную? Вопрос, во всяком случае, стоит того, чтобы быть поставленным.

Сегодня проблема связи содержания познаваемого и форм его представления формулируется прямо. Историки, занимающиеся микроанализом, играют здесь центральную роль. Они полагают, что выбор способов изложения зависит от практики исторического исследования, так же как ею определяются и методы исследования. Действительно, эти два аспекта практически неразделимы. С одной стороны, нахождение способа изображения помогает познанию, с другой - оно явно способствует возникновению новых способов восприятия исторического сочинения. Форма исследования обретает особый смысл: она приобщает читателя к труду историка, к созданию объекта рассмотрения. И не только форма. Недавняя книга Роберто Заппери об Аннибале Караччи, воссоздающая судьбы двух братьев Караччи и их кузена, болонских живописцев второй половины XVI в., показывает, как можно экспериментировать в жанре биографии, который, на первый взгляд, меньше всего для этого подходит ^.

Сегодня проблема поставлена на уровне микроанализа. Ничто, разумеется, не мешает ставить ее и на других уровнях, в других масштабах исторического исследования. Пример Ф. Броделя нам это продемонстрировал ^. Однако то, что к этим новым (или, вернее, возрожденным) размышлениям ученых подтолкнули некоторые работы по микроистории, не случайно. Изменение масштаба, как уже было сказано, способствовало отстранению (estrangement) в семиотическом смысле: отрыву господствующего историграфического дискурса от категорий анализа и моделей толкования, но также и от существующих форм изложения. Один из результатов перехода к микроанализу состоит, например, в изменении природы информации и связи, которую поддерживает с ней история. Дж. Леви любит сравнивать работу историка с действиями героини новеллы Генри Джеймса "В клетке". Телеграфистка, запертая в своей будке, получает обрывки информации и передает их. Из этих обрывков она реконструирует внешний мир. Телеграфистка не выбирает, ей приходится извлекать нечто вразумительное из того, что есть. Но возможности слова ограниченны, и это следует отметить, ибо отличие историка от телеграфистки Генри Джеймса состоит в том, что, обделенный, подобно ей, информацией, он знает, что отбор ему навязан и сюда накладывается еще и

Ж. Ревело MukpoucTOpU4ed{uO анализ и Конструирование социального 125

его собственный выбор. Окольными путями он пытается достичь результатов и определить их неизбежные последствия.

Как бы то ни было, на самом низшем уровне, среди мелких подробностей нелегко увидеть всю картину. Что важно в этом обилии деталей, а что не важно? Тут историк, если после Джеймса мы обратимся к Стендалю, оказывается в положении Фабрицио из "Пармской обители" во время битвы при Ватерлоо. В великих исторических событиях он видит лишь беспорядок. Дж. Леви во введении к своей книге задается вопросом: "Что важно, а что не важно, когда пишешь биографию?". И затем, сочиняя текст, он старается найти такую композицию, которая наилучшим образом соответствовала бы задаче изображения жизни, например жизни священника Джованни-Баттисты Кроче, известной только во фрагментах и обретающей смысл, лишь вплетаясь в серию контекстов и отрывочных связей. Выбор модели повествования есть также выбор способа познания. Примечательно, что экспериментировать таким образом стали именно со старыми жанрами историографии: биографией, рассказом о событии, которые в своих традиционных формах устарели и сегодня уже практически не заслуживают доверия. Если для того, чтобы понять личность, достаточно знать о ней все от рождения до смерти, а чтобы понять событие - все его аспекты, то современные журналисты оказываются вооруженными гораздо лучше, чем историки. Мне кажется, что биография или рассказ о событии играют роль пограничного эксперимента: коль скоро классические нарративно-аналитические модели перестали быть убедительными, то что же можно или нужно сделать, чтобы рассказать о жизни, о битве, о факте истории? ^

Это объекты-проблемы. Опыт одного человека, например священника Кроче или художника Аннибале Караччи, может быть прочитан как череда попыток, выборов, принятий решений перед лицом неизвестности. Он мыслится не только как своего рода предопределенность - эта жизнь уже состоялась, и смерть превратила ее в судьбу, - но как поле возможностей, между которыми приходится выбирать историческому актеру. Коллективное событие, например бунт, перестает быть непроницаемым объектом (когда виден лишь беспорядок на поверхности), или, наоборот, его перестают толковать избыточно, перегружая незначительный случай скрытым значением. Но зато можно попытаться показать, как в самом беспорядке социальные актеры изобретают смысл и одновременно этот смысл осознают. И тут выбор способа подачи материала важен и для конструирования объекта и для его толкования.

Но, повторяю, преимущества микросоциального анализа не кажутся мне безусловными. В принципе ничто не мешает поставить повествовательно-познавательные проблемы на макроисторическом уровне. Основополагающим мне представляется именно изменение масштаба. Сегодня историки это понимают, и не только историки. В 1966 г. Микеланджело Антониони поставил фильм "Фотоувеличение" по рассказу Кортасара. В нем речь идет об истории лондонского фотографа, случайно зафикси 126 Историк в nouckax метода

ровавшего на пленке сцену, свидетелем которой он был. Герой рассказа не может понять, что там происходит, потому что на снимке детали как бы не связаны между собой. Заинтригованный фотограф увеличивает изображение, и невидимая прежде деталь наводит его на мысль о новом понимании целого ". Изменение масштаба позволило герою из одной истории попасть в другую (может быть, и во многие другие). Как раз такой урок и преподает нам микроистория.

' Ginzburg С. "Spie: radici di un paradigma indiziario" // Crisi delle ragione. Ed. A. Gargani. Torino, 1979; фр. пер.: "Signes, traces, pistes: racines d'un paradigme de l'indice"// Le D^bat, 1980. 6. Хорошим примером этого американского понимания может служить введение Э. Мюира к сборнику, составленному Э. Мюиром и Г. Руджеро: Microhistory and the Lost Peoples of Europe. Baltimore; L" 1991. P. VII-XXVIII.

Тут я отсылаю к моему введению к французскому переводу книги Джованни Леви: Levi G. L'Erediti immateriale. Carriera di un esorcista nel Piemonte del Seicento. Torino, 1985. Фр. пер.: Le pouvoir au village. P., 1989. Оно называется "История на уровне земли" ("Histoire au ras du sol"). CM. также коллективную редакционную статью в "Анналах": "Tentons I' experience"// Annales. E.S.C., 1989. N 6.

" Levi G. On Micro-history // New Perspectives on historical Writing. Ed. P. Burke Oxford, 1991. Упомянутая работа К. Гинзбурга (см. примеч. 1) определенно претендовала на создание новой исторической парадигмы. Она получила очень живой отклик и широко распространилась во всем мире. Но я не думаю все же, что эта работа служит ключом ко всей литературе по микроистории, последовавшей за ее опубликованием.

"* Simian F. Methode historique et science sociale // Revue de synthese historique. 1903. 0 роли дюркгеймовских образцов в становлении "Анналов" см.. Revel J. Histoire et sciences sociales. Les paradigmes des "Annales" // Annales. E.S.C. 1979. N 6.

' CM. весьма проницательные суждения на этот счет: Rougerie J. Faut-il departementaliser Г histoire de France? // Annales. E.S.C. 1966. N 1; Charle Ch. Histoire professionnelle, histoire sociale? // Annales. E.S.C. 1975. N 4. В этом же ключе в середине 70-х годов вокруг диссертации Перро {PerrotJ.-C. Genese d'une ville modeme: Caen au XVIII' siecle (P., 1975)] завязался спор о природе урбанизации.

^ Интересно было бы сравнить, как ставятся эти проблемы в истории и в антропологии. См., напр.: Bromberger Ch. Du grand au petit. Variations des echelles et des objets d'analyse dans l'histoire recente de l'ethnologie de la France // Ethnologies en miroir. Eds. 1. Chiva, U. Jeggle. P., 1987.

Здесь уместно подчеркнуть важность для большинства микроисториков размышлений Фредрика Барта, а также общее влияние на них англосаксонской антропологии. CM.: Scele and Social Organization / Ed. F. Barth. Oslo; Bergen, 1978; Process and Form in Social Life. L" 1980

* Grendi E. Micro-analisi e storia sociale // Quademi Storici. 1977. N 35. CM. также введение Гренди к специальному номеру того же журнала. Famiglia е communit^: Quademi Storici. 1976. N 33.

' Ginzburg С.. Poni С. II nome et il come. Mercato storiografico e scambio disuguale // Quademi Storici. 1979. N 40 (сокращ. фр. пер. см.: Le пот et la maniere // Le Debat. 1981. 17.).

Gribaudi M. Mondo operaio e mito operaio. Spasi e percorsi sociali a Torino nel primo novecento. Torino, 1987; фр. пер.: Itineraires ouvriers. Espaces et groupes sociaux i Turin au debut du XX' siecle. P., 1987.

" Вспомним хотя бы начатый Э. Лабруссом спор 50-х годов вокруг проекта сравнительной истории европейской буржуазии или дискуссию 60-х годов между Э. Лабруссом и Р. Мунье о "сословиях и классах".

________Ж-Ревель. MukpoucTOpU4eckuO анализ и Конструирование социального 127

" Thompson Е.Р. The Making of the English Working Class. Harmondsworth, 1982; фр. пер.: La formation de la classe ouvriere anglaise. P., 1988. Напомним, что Томпсон в своем исследовании применяет макроисторический подход.

" CM.: Cerutti S. La ville et les metiers. Naissance d'un langage corporatif (Turin, 17-18' siecles). P., 1990. '"* Levi G. L'Eredit^ immateriale. Cap. 2.

^Другой пример, говорящий о том же, касается формирования генуэзского государства и становления в связи с этим системы насилия. CM.: Raggio О. Faide е parantele. Lo stato genovese visto dalla Fontanabuona. Torino, 1990. ^ Grendi E. Micro-analisi e storia sociale.

" Хороший пример такого понимания дан, как мне представляется, в работе: Gribaudi М., Blum A. Des categories aux liens individuels: l'analyse statistique de l'espace social // Annales. E.S.C. 1990. N 6.

" Loriga S. Soldats. Un laboratoire disciplinaire: l'armee piemontaise au XVIII' siecle. P., 1991. Итальянский вариант: Soldati. L' istituzione militare nel Piemonte del Settecento. Venezia, 1992. "Рас„мон" - новелла японского писателя P. Акутагавы и снятый по этой новелле фильм А. Куросавы, где один и тот же эпизод показан глазами разных его участников (примеч. пер.).

" Но также и антропологов. CM.: Geertz С. Works and Lives. The Antropologist as Author. Stanford, 1988.

"ё Zapperi R. Annibale Carraci. Ritratto di artista da giovane. Torino, 1989. " Во Франции эта проблема сегодня стоит на уровне национальной истории в масштабе макроисторическом. См. некоторые вехи в работах: Burguiere A., Revel J. "Presentation" к "Histoire de la France". L'Espace fran^ais P., 1989. Vol. 1; Nora P. Comment ecrire l'histoire de France // Les lieun de memoire. Vol. 3. Les Frances. T. 1. P., 1993.

" CM. проницательные суждения о биографии: Levi G. Les usages de la biographic // Annales. E.S.C. 1989. N 6; Passeron J.-Cl. Biographies, flux, itinairaires, trajectoires // Revue frani;aise de sociologie. 1990. XXXI. (статья воспроизведена в кн.: Le Raisonnement sociologique. P., 1991). О событии см.: Farge A.. Revel J. Logiques de la foule. L'affaire des enlevements d'enfants. P., 1988. " Сценарий фильма см.: Antonioni М. Blow up. Torino, 1967.

 

 

С. В. Оболенская

НЕКТО ЙОЗЕФ ШЕФЕР, СОЛДАТ ГИТЛЕРОВСКОГО ВЕРМАХТА

Индивидуальная биография как опыт исследования "истории повседневности"

Интерес к историко-антропологическим подходам в германской исторической науке возник в 60-х годах. В 1968 г. здесь был переиздан полузабытый труд Норберта Элиаса "О процессе цивилизации". Знакомство с этим трудом пробудило интерес к изучению повседневных привычек как отражения социальных процессов и вообще к изучению поведения '. В 1963 г. была опубликована знаменитая книга английского историка Эдварда Палмера Томпсона "Становление рабочего класса в Англии" ^ а вслед за тем вышли в свет работы американского этнолога Клиффорда Гирца ^ Авторы этих новаторских работ утверждали, что общественные процессы представляют собой взаимодействие между экономическими, социальными и политическими структурами, с одной стороны, и с другой - восприятием, интерпретацией этих структур реагирующими, действующими людьми, которые своим поведением участвуют в создании этих структур и нередко в их изменении. Творческий импульс к новому изучению роли человека в историческом процессе германские историки получили именно из этих работ. К именам Э. П. Томпсона и Кл. Гирца следует еще добавить имя французского социолога Пьера Бурдье . Нужно отметить, что в Германии это было только еще пробуждение интереса, тогда как в мировой науке историко-антропологические подходы уже получили довольно широкое распространение и развитие.

В конце 60-х и начале 70-х годов новое слово в германской исторической науке было сказано представителями направления, именовавшего себя "историко-критической социальной наукой" (X. У. Велер, X. Б„ме, Ю. Кокка, М. Штюрмер). Но в конце 70-х годов против нее здесь вспыхнул настоящий бунт. Труды ее адептов подвергались атакам со стороны молодых, упрекавших ее в пренебрежении к человеку, в вытеснении его на задний план истории, в снобизме, антидемократизме, цеховой замкнутости. В этой критике было немало справедливого, и все же в ней содержалась и несправедливость. Именно "социальная историческая наука" покончила с заскорузлым догматизмом и отрицанием любых новаций. Наиболее видные ее представители впервые в Германии высказались положительно о трудах "анналистов".

В ходе "бунта" прозвучал лозунг: "от изучения государственной политики и анализа глобальных общественных структур и процессов обратимся к малым жизненным мирам" '. В центре этих "малых жизненных миров" - человек или группа людей с их повседневными интересами, сквозь которые просвечивают проблемы культуры как способа повседневной жизни и поведения в ней. Это была программа нового

_________С В. Оболенская. Не^юЙозефШефер, солдат гитлеровского вермахта_____129

направления в германской историографии - "истории повседневности" (Alltagsgeschichte) ^ Обращение к жизни "маленьких людей" было естественным для тех, кто занимался историей народной культуры, и давно уже стало характерной чертой "новой исторической науки". Томпсон образно выразил это, провозгласив своей задачей "спасти бедного чулочника от высокомерия потомков".

В своей статье об "истории повседневности" в историографии ФРГ, опубликованной в "Одиссее-90", я писала о довольно-таки язвительной критике в адрес ее представителей со стороны адептов "социальной исторической науки", о спорах вокруг нового направления, развернувшихся в 80-х годах. Эти споры, равно как и дискуссии самих историков повседневности по поводу предмета и методов исследования, ведутся и поныне. Однако сейчас Велер вряд ли сочтет возможным, как он это сделал в 1981 г., повторить слова Элиаса о том, что история повседневности - это пока что "ни рыба, ни мясо". И Кокка вряд ли скажет, как это было в 1986 году, что история повседневности - это лишь "тенденция, настроение, течение, в котором нет никакого единства" ". В то время уместен был вопрос: суждено ли этому направлению быть просто прикладной отраслью, предназначенной для накопления источников, создаваемых методом "oral history", или же, углубив свои цели и методы, оно станет ветвью "исторической антропологии"? Сегодня этот вопрос ставить не нужно. В середине 90-х годов всеми признано, что "история повседневности" стала заметным и перспективным течением в германской историографии, открывшим ей путь к антропологически ориентированной исторической науке ^ В дискуссиях, часто вызывавшихся критикой, направленной на нее с разных сторон, уточнялись предмет исследования и дефиниции, вырабатывались новые подходы, новая методология. Ныне "историю повседневности" почти никогда не называют, как это было раньше, "историей снизу" и отделяют ее от сочинений непрофессионалов, которых у нас назвали бы краеведами (это не противоречит тому, что сами историки повседневности, провозглашающие демократические принципы в занятиях исторической наукой, очень положительно относятся к такого рода работам). "Alltagsgeschichte" вышла за рамки истории материальной культуры, изучения истории жилья, питания, одежды и т.д. Ее задачаанализ жизненного мира простых людей, изучение истории повседневного поведения и повседневных переживаний. Новая постановка вопроса по-новому ставит проблему методов исследования.

В германской историографии очень часто сближаются и даже идентифицируются понятия "история повседневности" и "микроистория". Для "историка повседневности" микроистория - метод. В свою очередь исследовательским полем микроистории чаще всего является история повседневности.

Но что такое микроистория? С конца 70-х годов в Италии под руководством К. Гинзбурга осуществляется серия публикаций (вышло больше 20-ти томов) под названием "Микроистория". Однако каков ее

5 Зак. 125

130 Hcropuk в nouckax метода

функциональный смысл и перспективы, до сих пор не вполне ясно, и даже сам Гинзбург написал о ней статью с таким названием: "Микроистория. Две или три вещи, которые я о ней знаю" ^ Какова цель историка, работающего на путях микроистории? Изучение одного события, одного места, одного момента, одного человека? Один из главных в Германии адептов микроистории X. Медик исследовал в своей книге "Жизнь и выживание в Лайхингене с XVII по XIX в." маленькое сельское местечко на плоскогорье швабской Юры. Но работа Медика- это не локальная история, автор вовсе не ставит своей целью написать историю этого местечка или биографии его жителей. Он изучил религиозные представления некоторых лайхингенских крестьян и влияние этих представлений на труд, материальную культуру и отношения собственности 'ё. Лайхингенский вариант "протестантской этики", обусловленный пиетистской набожностью, швабским трудолюбием и привязанностью к мелкой собственности, не соответствовал веберовскому "идеальному типу" взаимосвязи между "протестантской этикой" и "духом капитализма". Религиозные установки вюртембергского пиетизма определяли особую "трудовую этику", связанную со структурами мелкой собственности. Тут царил культ "прилежания". Не экономический успех как знак Божия благоволения, а стойкое следование тяжким путем труда и страданий, скромность притязаний как правило благочестия определяли здесь нормы общественной жизни. Вплоть до конца XIX в. это препятствовало утверждению капиталистических структур и составляло, говорит Медик, "исключительное нормальное", развившееся в рамках общества старовюртембергского ancien regime, которое с опозданием нашло свой путь к массовому индустриальному производству. Именно микроистория позволяет "ухватить" это "исключительное нормальное", то, мимо чего может пройти макроистория. Способ, который применяет автор книги исследование ведется в узком пространстве и как бы через увеличительное стекло, - позволяет поставить большую проблему.

Историческая наука пришла к исторической антропологии в значительной мере через исследовательский опыт этнологии. Не случаен поэтому особый интерес антропологически ориентированных историков и, в частности, "историков повседневности" к методу "плотного описания", разработанному в этнологии Кл. Гирцем. Иллюстрируя сущность этого метода, Гирц пересказывает коротко подробнейшую запись из своего полевого дневника, сделанную в 1968 г. в Центральном Марокко ". Респондент рассказал ему историю, разыгравшуюся в 1912 г., когда французские колонизаторы только еще начинали устанавливать здесь свои порядки. У еврейского купца Когена в горах, во владениях племени Mapмуша, была лавка. Несколько берберов из другого племени ограбили лавку Когена и убили двух его гостей. Сам он чудом спасся и убежал искать помощи во французский форт. Купец рассказал о случившемся коменданту и потребовал, чтобы ему разрешили с помощью его торгового партнера, шейха племени Мармуша, взыскать с грабителей традиционное

________С В. Оболенская. Не/его Йо^еф Шефер, солдат гитлеровского вермахта_____131

возмещение в виде четырех- или пятикратной цены украденных товаров. Комендант не дал ему официального разрешения, поскольку французы запретили местную торговую систему, однако грабители были из непокорного племени, и он сказал: "идите, но если тебя убьют, это твое дело".

Коген вместе с шейхом и небольшой группой Мармуша отправился в горы; им удалось увести у зазевавшихся пастухов племени грабителей стадо овец. Очень скоро их нагнали вооруженные всадники из этого племени. Увидев, однако, что овец увел Коген, которого обокрали их соплеменники, убившие к тому же его гостей, и не желая вступать в опасные распри с мармушами, они пошли на уступки. Договорились о возмещении убытков. Коген выбрал себе 500 лучших овец и погнал их во владения Мармуша. Французы, увидевшие его, не могли поверить, что Коген получил овец "законным" путем, заподозрили его в краже, а также в том, что он шпионил в пользу непокорных, отобрали у него овец, а самого отправили в тюрьму. Через некоторое время купца все-таки отпустили и он без овец вернулся домой, а затем пошел искать справедливости к французскому полковнику, управлявшему всей округой. "Я ничего не могу сделать, - сказал тот, - это не мое дело".

Как разобраться в этой, на первый взгляд незамысловатой истории из повседневной жизни? Выявление фактов, т. е. "простое" объяснение маленькой драмы, разыгравшейся в 1912 г. и переданной Гирцу лишь в 1968 г. (одно это уже усложняет дело), было бы лишь "объяснением объяснения". Настоящий анализ события есть расшифровка культурного содержания и выявление социального дискурса, составляющего смысл происходящего, говорит Гирц. В данном случае такой анализ должен быть начат с различения трех уровней и трех интерпретаций происшедшего: интерпретации еврейского купца, защищавшего свою честь и свое имущество, не понимавшего действий французов и совершенно зря обращавшегося к ним за помощью; интерпретации берберов, отдавших овец Когену на основании своего, не известного французам обычного права, и интерпретации французских колонизаторов, несправедливо обвинивших купца в краже овец, поскольку они совершенно не могли постигнуть мотивы действий берберов относительно Когена, а желали лишь продемонстрировать и Когену, и берберам, что хозяевами в этих местах отныне будут они. Погружаясь в гущу дела, описанного со всей возможной полнотой, этнолог приходит к пониманию, что кража овец Когеном, передача овец Когену в виде возмещения, конфискация овец французами по "политическим" мотивам - все это социальный дискурс, который шел на разных языках и не только вербально. Именно такой подход делает возможным проникновение в жизнь данного общества и понимание его культуры. С точки зрения немецких историков, "плотное описание" (обычный способ полевой работы этнографа) как попытка понять неизвестное, "чужое" в "текстах" культуры с помощью описательной реконструкции, осуществляемой возможно более полно и предполагающей анализ символических форм (слова, институции, способы поведения и 5*

132 HcmpukBnouckaxMeroga

т. п.) и постижение скрытого в них мира смыслов, является наиболее плодотворным методом для историко-антропологического исследования вообще и для микроисторического исследования в частности ".

Но итальянские "микроисторики", отвергают "интерпретативную антропологию" Гирца (и особенно его последователей). Крупнеший итальянский специалист в области микроистории Д. Леви в докладе, прочитанном в Институте всеобщей истории РАН в Москве в марте 1996 г., подчеркивал (на мой взгляд, несправедливо), что метод "плотного описания" - это всего лишь бесконечная "интерпретация интерпретации", превращающая познание реальности в бесплодную игру, где расшифровка символов становится самоцелью. Исследователь изучает историю культуры и робко останавливается на пороге социальной истории, тогда как важнейшей задачей микроисторического исследования является именно выход в социальную историю, постижение исторической реальности во всей ее сложности.

Совершенно особое значение итальянские микроисторики придают способам и формам коммуникации с читателем. К. Гинзбург вспоминает о том, как он писал свою известную книгу "Сыр и черви". "Я долго размышлял, - говорит он, - о соотношении между исследовательской гипотезой и способом изложения... Я вознамерился раскрыть духовный, нравственный мир мельника Меноккьо и мир его фантазии с помощью документов, исходивших от тех людей, которые послали его на костер. Этот замысел, в известном смысле парадоксальный, можно было осуществить в виде рассказа, закрыв с помощью внешней отделки проблемы в передаче документа. Это было возможно, но, конечно, недопустимо по мотивам как когнитивного, так и этического и эстетического характера". Историк решил, что эти пробелы, порожденные либо молчанием мельника в ответ на вопросы допрашивающих его инквизиторов, либо молчанием, которым документ встречал вопросы исследователя, должны послужить его замыслу. "Гипотезы, сомнения и неуверенность становились частью рассказа, и поиск истины развивался в составную часть изложения полученной все же истины..." ' . Процесс исследования описывается ярко и подробно, процедура исследования, критика документов и проблема их интерпретации, аргументация историка становятся частью изложения. Это диалог с читателем, которого автор как бы вовлекает в процесс своей работы. Гинзбург называет этот метод "повествовательной историей", "историей-рассказом".

Проблема метода микрологического историописания имеет еще один важный аспект, в понимании которого сходятся немецкие и итальянские исследователи. Какими должны быть отношения исследующего субъекта с субъектом исследуемым? Историку необходимо придерживаться позиции вненаходиМости, невчувствования, говорит X. Медик, ссылаясь на слова Гирца о том, что исследователь не имеет права, подобно писателю, "воображать себя "другим"", и в особенности на выска С. В. Оболенская Не/сто ЙозефШефер. солдаггитлеров"Логовермахта 133

зывание К. Гинзбурга о том, сколь важна для историка способность рассматривать знакомые вещи как непонятные, неизвестные '^

Существует ли проблема значимости "истории повседневности"? Разумеется, такая проблема существует. Часто утверждают, что история повседневности - всего лишь "мозаика миниатюр", лишенная теоретической глубины и предназначенная для "легкого чтения". Между тем, микроистория реально приближает историка к людям прошлых времен и позволяет понять механизмы их реального воздействия на ход исторического процесса. Тем самым она действительно обнаруживает возможность выходов в макроисторию. Убедительным тому доказательством служит упоминавшаяся выше книга X. Медика. Интересно высказанное по этому поводу суждение К. Гинзбурга. Он вспоминает, что к занятиям "повествовательной историей", может быть, и к занятиям историей вообще, его побудило чтение "Войны и мира" Л. Толстого. Книгу "Сыр и черви", говорит Гинзбург, можно рассматривать как крошечный результат увлечения мыслью Толстого о том, что исторический феномен может быть воссоздан только через реконструкцию действий всех его участников.

Действительно, исследователи, работающие в области микроистории, видят одну из своих главных задач в установлении многочисленных и разнообразных связей между действующими лицами истории и именно в этом усматривают возможности "объяснения" и "понимания" истории. "Мозаика миниатюр" позволяет исследователю рассмотреть отдельные составные "силового поля" как социокультурного контекста событий или явлений. Вероятно, возможности микроистории с особой ясностью должны раскрываться в "альтернативной истории", при изучении несостоявшихся исторических возможностей и "состоявшегося" исторического выбора, поскольку, как пишет Ю. М. Лотман, "выбор того пути, который действительно реализуется, зависит от комплекса случайных обстоятельств, но, в еще большей мере, от самого сознания актантов" ^.

Микроистория позволяет раскрыть субъективную сторону исторических процессов; не на словах, а на деле увидеть в них роль людей. Ведь задача состоит не в том, чтобы показать роль неких анонимных "народных масс", а в том, чтобы описать и проанализировать участие в событиях конкретных людей или групп людей, являющихся носителями определенной культуры, их восприятие происходящего, их действия. Усиленное внимание исследователя, обращенное на единичные ситуации, стремление раскрыть их многозначность, построить "силовое поле" взаимосвязей, охватывающее как структуры, так и действующих лиц, - залог успеха постижения макроистории с помощью микроистории. Ниже речь пойдет именно о такой попытке, выразившейся в конкретном историческом исследовании. Разумеется, возможности микроистории не безграничны. Уровень обобщения, которое осуществляет историк, не всегда соответствует тому уровню, который открывается благодаря работе с микроскопом. Однако то, что микроистория имеет хорошие перспективы, не подлежит сомнению.

134 HcTVpuk в nouckax метода

В области Новой и Новейшей истории немецкие исследователи истории повседневности больше всего внимания уделяют эпохе фашизма. Во множестве работ освещена бытовая сторона жизни, гитлеровский террор, история гитлеровских организаций, история фашистской идеологии и пропаганды фашистских идей. Много исследований посвящено истории фашизма в отдельных землях Германии. В последнее десятилетие взгляд исследователей, изучающих историю повседневности этого периода, существенно расширился и усложнился. Особенное внимание стали уделять жертвам режима, париям гитлеровского общества, маргиналам; историков интересует жизнь, переживания и участь заключенных; рабочих, угнанных из покоренных стран в Германию; бродяг, нищих, представителей сексуальных меньшинств, проституток, душевнобольных. Ставятся и новые вопросы. Каково было отношение жителей Германии к гитлеровскому режиму и возможно ли выявить четко отделенные друг от друга группы: сторонних наблюдателей, попутчиков, участников гитлеровских действий? Каковы были восприятия людей, принадлежавших к этим группам? Или, может быть, все немцы той эпохи были просто марионетками и жертвами? Возможно ли было просто дистанцироваться от фашизма в интересах собственного выживания? Какова была "внутренняя" история захвата власти фашистами и ее сохранения, т. е. каковы были отношения между теми, кто требовал подчинения, и теми, кто подчинялся? Каково было отношение простых людей к расовой политике и, в частности, к еврейскому вопросу? Следует подчеркнуть, что не только для немецких историков, но и для многих немцев вообще эти вопросы, самым непосредственным образом касающиеся их родителей, их дедушек и бабушек, являются не просто актуальными, но порой болезненными и просто кровоточащими. Позволю себе личное воспоминание о встрече в Германии с учительницей истории, которая начала заниматься историей фашизма после того, как узнала из сохранившихся писем покойных родителей, что оба они были убежденными национал-социалистами и, следуя гитлеровским идеям, по взаимному согласию отправили на эвтаназию ее беспомощного дедушку.

Свое не очень еще значительное место среди работ по истории повседневности гитлеровской эпохи заняли биографии, причем не биографии выдающихся людей, государственных или общественных деятелей, но биографии рядовых подданных Третьего рейха. Работы этого жанра могут продемонстрировать, как микроисторический метод исследования открывает возможность выхода в макроисторию (разумеется, тут все зависит от качества исполнения). Авторы стремятся не просто описать жизнь человека, но выйти за рамки индивидуального, проанализировать те многообразные "силовые поля", внутри которых протекает эта жизнь. Историк как бы вкладывет индивидуальную биографию в пространство эпохи фашизма в Германии; индивидуальная жизнь приближает к нам людей той эпохи и помогает понять, с одной стороны, исторические обстоятельства и процессы, с которыми они сталкивались, в

С В. Оболенская. HekTO Иозеф Шефер, солдат гитлеровского вермахта 135

которых участвовали, которые переживали, с другой - понять роль людей, роль их переживаний и их реакций в этих процессах. Историк пытается нащупать в них разгадку историко-психологических, а значит и исторических загадок, которые и нам, историкам постсоветского общества, не худо было бы если не разгадать, то хотя бы загадать. Эти загадки касаются прежде всего истории поведения "маленьких людей" при тоталитарном режиме. Ю. М. Лотман заметил: "Именно в ... безымянном пространстве чаще всего развертывается настоящая история. Очень хорошо, что у нас есть серия "Жизнь замечательных людей". Но разве не интересно было бы прочесть и "Жизнь незамечательных людей? Лев Толстой в "Войне и мире" противопоставил подлинно историческую жизнь семьи Ростовых, исторический смысл исканий Пьера Безухова псевдоисторической, по его мнению, жизни Наполеона и других "государственных деятелей" ^. Нельзя, конечно, согласиться с Толстым относительно незначительности исторического смысла жизни "государственных деятелей", но к замечанию Лотмана стоило бы прислушаться. Книга, о которой пойдет речь ниже, именно из серии "Жизнь незамечательных людей".

В 1991 г. во Франкфурте-на-Майне вышла в свет книга Б. Хауперта и Ф. И. Шефера "Молодежь между крестом и свастикой. Реконструкция биографии как история повседневности фашизма" ". Ее герой - крестьянский парень по имени Иозеф Шефер, солдат вермахта, танкист, убитый в возрасте 20-ти лет в 1944 г. в Нормандии во время высадки англо-американских войск. В качестве эпиграфа авторы избрали отрывок из речи Гитлера, произнесенной 4 сентября 1938 г. Фюрер разворачивает картину воспитания молодежи в гитлеровских организациях, куда дети впервые попадают в десятилетнем возрасте. "И больше они не будут свободными на протяжении всей своей жизни", научившись "думать понемецки и действовать по-немецки", - так завершает он свою речь '*. Размышляя над этими словами, Хауперт и Шефер хотят понять: происходило ли в действительности такое превращение и если да, то как оно происходило? В самые тяжкие времена гитлеровского господства, когда, казалось бы, человек был лишен возможности самостоятельно принимать решения и, как говорил Гитлер, должен был (с воодушевлением, конечно!) утратить свободу до конца жизни, выбор все-таки оставался всегда. Люди творили историю собственной жизни, и это составляло главное содержание повседневности. Реконструкция индивидуальной жизни, включенная в контекст общей жизни людей, в контекст эпохи, может помочь понять судьбу поколения, в данном случае поколения людей, к которому принадлежал герой книги. Авторы заявляют, что главное для них - выяснить, как воспринимали молодые люди 30-х годов то, что совершалось с ними и вокруг них, как соотносились все перемены этих лет с их ценностной системой и изменялась ли она; каков был механизм внедрения ценностей национал-социализма в ментальность молодых людей, на которых гитлеровцы возлагали особые надежды.

136 Hcropuk в nouckax метода

В данном случае это немыслимо, по мнению авторов, без понимания политической, социальной и культурной ситуации сельского района Саара, где проходили детские и юношеские годы этого молодого человека. Б. Хауперт и Ф. Шефер исходят из посылки, что микрологическое исследование особенного (повседневность в деревне и реконструкция биографии Йозефа Шефера) делают понятным общее.

Выбор источников диктовала задача: создание индивидуальной биографии в контексте той культуры и тех мест, где прошла жизнь героя книги. Исходным пунктом явилась публикация в Париже "календаря" немецкого унтер-офицера, танкиста Йозефа Шефера, в котором были краткие записи, относящиеся к 1943 г., а также много адресов родственников, друзей и знакомых владельца календаря (такой "календарь" вручали каждому немецкому солдату, направлявшемуся в оккупированную Францию; в нем содержались небольшой словарик, карта Франции и краткие сведения об этой стране) ^. Стоит отметить, что авторы книги сами родом из деревни Вуствайлер в Саарской области, где родился и вырос Иозеф. По адресам, записанным в календаре, они нашли многих людей, согласившихся дать интервью. Это были младшие братья Йозефа, его друзья по школе и по спортивным занятиям, бывшие церковные служки, среди которых когда-то был и мальчик Иозеф, его подруга, которую он считал своей невестой, бывшие руководители фашистских молодежных организаций, старейшие жители деревни Вуствайлер, бывшая прислуга семейства Шеферов, командир полка, в котором служил Иозеф, когда его призвали в вермахт. Авторы использовали также домашние "документы" семьи Шеферов - книгу записи расходов, домашние юмористические газеты (Bierzeitungen); обратились к местным документам - протоколам и разным записям местных ферейнов, к местным газетам, школьным документам, работали в архивах Трира, Висбадена, Саарбрюкена, Кобленца, нашли сведения об одном из друзей своего героя в Институте истории рабочего движения в Москве. Им пришлось заняться психологией и психоанализом, социологией, географией, лингвистикой, историей педагогики, статистикой и даже военной наукой.

Центральное место в реконструкции биографии Йозефа Шефера отводится процессу социализации и поискам идентичности мальчика, затем юноши, проходившими "между крестом и свастикой", сначала в деревне, затем в городе во время профессионального обучения и, наконец, в вермахте. С точки зрения авторов, социальную значимость биографии рядового человека определяют те ее моменты, когда происходит приспособление личностных структур к нормам, принятым в данном обществе. Уловить тенденции, трудности и противоречия этих моментов, этих событий - значит, по их мнению, отразить типичные проблемы общества. Если удается нащупать и проанализировать эти моменты, биография индивида может стать отражением, характеристикой эпохи.

Хауперт и Шефер полагают, что им удалось понять, что определяло повседневную жизнь молодежи при фашизме, а реконструированную

С В. Оболенская. Не/сто Йозеф Шефер, солдат гитлеровского вермахта 13 7

биографию Йозефа можно рассматривать как типическую историю жизни молодого немца его времени. Это, говорят они, тип человека из поколения людей, встретившихся с идеями национал-социализма в юности и оказавшихся в значительной мере под их влиянием. Наверное, это суждение не вполне корректно. Следует очень его ограничить, это тип сельского юноши из католической семьи (последнее существенно).

Авторы объявляют, что реконструкцию биографии Йозефа Шефера, встроенной в социокультурную среду родной деревни, затем профессионального училища и, наконец, вермахта, они осуществляют на двух уровнях. Первый уровень - дескриптивный. Это попытка выявить мировидение Йозефа, его взгляды и ориентации, его собственные оценки действительности. Второй - интерпретационный. На этом уровне авторы рассматривают жизнь Йозефа и его среду с нынешней точки зрения, с некоторой исторической дистанции, предполагая сосредоточить внимание на определенных, избранных исследователями аспектах. Этот второй уровень, полагают они, позволяет выявить ориентации, мотивы, идеи, желания, определявшие жизнь молодежи при нацизме. Сверхзадача авторов состоит в том, чтобы понять, почему поколение молодых людей 30-х годов оказалось неспособным к сопротивлению, даже внутреннему, не говоря уже о внешнем, почему о сопротивлении эти молодые люди даже не помышляли. Исследование среды, из которой вышел Йозеф, помогает понять, как и почему создавались типичные схемы нацистского сознания, общий нацистский настрой.

Таким образом, по замыслу авторов, эта книга должна представлять собой типичное микроисторическое исследование, имеющее целью через индивидуальное, особенное подойти к общему и объяснить его. Полагаю, однако, что этого не произошло. С одной стороны, вряд ли можно считать Йозефа Шефера воплощением типических черт немецкой молодежи 30-х годов вообще. С другой - и это главное - мировидение героя не выявлено в достаточной степени. Бросается в глаза то обстоятельство, что документы, которые могли бы стать главным источником - календарь Йозефа и его письма к родственникам и к невесте - использованы недостаточно. Правда, записи молодого человека были очень скудными. Сужу об этом по двум листам календаря, фотографии которых помещены в книге. Вот, например, что записал Йозеф в течение четырех дней в сентябре 1943 г.: "26. Воскресенье. Отпуск. 27. Понедельник. Последний день отпуска. 28. Вторник. Уехал из Вуствайлера в часть. 29. Среда. Вернулся из отпуска в часть" ^. Иногда клеточки, отведенные на каждый день, вовсе пустуют. Письма, которых, впрочем, читатель почти не видит (полностью воспроизведена факсимильно лишь одна короткая почтовая открытка к подруге), были по-видимому, довольно-таки стандартными. Но ведь само по себе и это обстоятельство значимо. Эти материалы, представляющие собой прямые свидетельства, могли бы дать авторам гораздо больше, если бы они отнеслись к ним более вдумчиво и сумели обратить к источнику адекватные вопросы. Впрочем, записи Йозефа

138 Hcropuk в nouckax метода

полностью не воспроизведены и даже по-настоящему не охарактеризованы, а сами эти материалы были мне недоступны.

Главный метод, которым пользуются авторы - "oral history". Как уже говорилось, они взяли множество интервью у переживших героя родственников и других знавших его. людей. Внутренний облик Йозефа, его мировидение конструируются главным образом из этих интервью. Здесь нет, однако, толкования различных интерпретаций, составляющего важнейшую часть "плотного описания" Кл. Гирца. Это, скорее, то "объяснение объяснения", о котором говорилось выше. Пусть так. Все же внимательное отношение к контексту эпохи, обилие интересных интервью приближает нас к пониманию того времени и создает образ молодого солдата вермахта Йозефа Шефера.

Йозеф Шефер родился в 1924 г. в крестьянской католической семье и вырос в крестьянской католической среде. Главное занятие и главную статью довольно скудного в 20-х годах жизнеобеспечения этих людей составлял сельскохозяйственный труд. Семья Йозефа и деревенская вуствайлерская среда были консервативными и антинацистскими. Так было во всех католических областях Германии. Католики чувствовали себя более независимыми и защищенными, чем протестанты, ощущая себя принадлежащими к мировому католицизму, как бы под защитой папы. Но они отвергали национал-социализм не вследствие осознанных политических решений, а из страха перед чем-то, исходящим от антихриста, перед развязыванием неконтролируемых эмоций. Однако католическая религия диктовала верующим подчинение законам и властям, и такая установка исключала даже мысль о сопротивлении. В деревне существовали организации трех политических партий. Самой сильной из них была католическая партия Центра. Две другие - социал-демократическая и коммунистическая - были несравненно слабее.

Типичная фигура жителя Саарской деревни в 20-30-х годахкрестьянин и рабочий в одном лице - Arbeiterbauer. Таковы были и отец Йозефа и все мужчины деревни Вуствайлер. Их социальный статус зависел от размеров и состояния хозяйства, однако с конца XIX в. мелкому крестьянину приходилось искать дополнительный заработок, и оба деда Йозефа уже совмещали крестьянский труд с работой в шахте. Отец Йозефа был настоящим "бергманом" - неквалифицированным, необученным шахтером. Но в качестве главной ценностной категории он сохранял для себя и для сыновей (в особенности для Йозефа - старшего сына) ориентацию на домашний крестьянский труд и крестьянский образ жизни. Как и все жители деревни, уход на пенсию рассматривал как возвращение к нормальному укладу жизни, намеревался расширить и усовершенствовать свое хозяйство, прикупал пахотную и пастбищную земли и рассчитывал, что Йозеф станет настоящим, "профессиональным" крестьянином.

Существенными частями картины мира саарских крестьян были две вещи: ощущение немецкой национальной идентичности (особенно об С В. Оболенская. Не^то Йозеф Шефер, солдат гитлеровского вермахта_____139

остренное, конечно, потому, что они жили на земле, фактически оккупированной французами, воспринимавшимися как враги еще даже и до первой мировой войны) и католическое вероисповедание, к которому здесь принадлежало большинство. Жители Вуствайлера, у которых брали интервью, единодушно заявляли, что в 1934 и 1935 гг., когда здесь готовился, а затем проходил референдум по поводу судьбы Саарской области (вспомним, что было три варианта: присоединение Саара к Германии, присоединение к Франции и сохранение status quo, что фактически означало сохранение французского господства), здесь, в католическом районе, очень были сильны антифашистские настроения. Голосование 1935 г., которое привело к возвращению Саарской области в Германию, было голосованием не за гитлеровскую Германию, а за возвращение немцев в свое отечество.

Но так или иначе Саар возвратился в гитлеровскую Германию. Еще в 1933 г. нацисты создали в этом регионе, опираясь на немногочисленных протестантов, свою организацию, по видимости не нацистскую, а национальную- Немецкий фронт, ставивший своей задачей борьбу за присоединение к Германии. Члены этой организации проникали во все местные общества и кружки, популярные среди крестьян, - спортивные, певческие, театральные; они принимали активное участие в организации местных праздников и придавали им немецкую национальную окраску с оттенком нацизма, создаваемым применением нацистских символов и, конечно, публичным провозглашением нацистских идей.

Фашисты вообще умели использовать любые возможности для проникновения в миропонимание простых людей. Например, в 1933 г. день 1 мая, который рабочие традиционно считали своим праздником, праздником рабочей солидарности, был провозглашен государственным праздником "национального труда", причем всячески подчеркивалось, что этот праздник - народный и призван стереть классовые и сословные различия. Под звуки старых революционных песен состоялись триумфальные шествия нацистов. Так театрально провозглашалось намерение нацистского руководства стать якобы наследником антикапиталистического рабочего движения, стремление создать "народное общество", в котором социальные различия будут преодолены. Центральный момент праздника 1 мая 1933 г.- речь Гитлера - связывался с невербальными символическими действиями. Были организованы массовые факельные шествия; многие демонстранты шли под красным флагом. Хоровое пение, театрализованные выступления - то, что для немецкой социал-демократии и коммунистических групп служило традиционным средством "преодоления буржуазной культуры", привлекало в этот день рабочих и невольно делало их участниками праздника тех, кто уже начал репрессии против антифашистов. Нацисты умело нащупывали точки соприкосновения между своей политикой и традиционными ориентациями рабочих. А на другой день после праздника нацистские власти запретили

140 Hcropuk в nouckax метода

свободные профсоюзы, захватили занимаемые ими помещения и разгромили многие из них ".

После перехода Саара под власть Германии нацисты развернули в деревне Вуствайлер весьма активную деятельность, казалось бы, не связанную напрямую с идеологией: организовали детский сад, создали несколько новых культурно-образовательных обществ, один-два раза в месяц привозили кино; затем были созданы все виды нацистских организаций, руководители активно вовлекали в них жителей деревни. Тех, кто противодействовал нацистам, постепенно "убирали" - отправляли либо в концлагерь, либо на трудовой фронт. Это были прежде всего те, кто сочувствовал социал-демократам и коммунистам.

От характеристики ситуации в Сааре, в деревне Вуствайлер авторы переходят к реконструкции биографии Иозефа, начиная с его деревенского детства. Они описывают дом и хозяйство Шеферов, рассказывают о его родителях, выявляют их антинацистские настроения, особенно у матери, ревностной католички. Они определяют положение Иозефа в семье и в деревенском обществе. Еще в ранней юности его место в семье было особым: в известной степени независмый от отца как главный работник в хозяйстве (отец уже тогда был серьезно болен, хотя и продолжал работать в шахте), любимец матери, для младших братьев пример целеустремленности и любви к порядку. Очень рано ему выделили в доме отдельную комнату и собственные вещи. К тому же отец хотел, чтобы Иозеф продолжил его дело и стал крестьянином. Но Иозеф искал свою идентичность отнюдь не дома и не не на том пути, что ему намечал отец; мать поддерживала во всем старшего сына, младшие братья слегка ему завидовали. Впрочем, эти конфронтации никогда не приобретали форму серьезного открытого конфликта.

В группе сверстников в деревне Иозеф был лидером. Чисто внешние факторы выделяли его среди других. Он был одним из лучших игроков в составе деревенской футбольной команды, что высоко здесь ценилось. Местный священник в числе очень немногих мальчиков выбрал его для помощи при отправлении церковных служб. Во время мессы церковные служки носили особую одежду, они всегда были на виду, получали денежное вознаграждение; пусть оно было символическим, зато все о нем знали. Они наизусть читали по-латыни молитвы. В деревне их рассматривали как особо отмеченных людей, и сам Иозеф это отлично сознавал. Ему, одному из немногих здесь, родители купили велосипед, а в 16 лет он на скопленные им самим деньги купил винтовку и вместе с товарищами упражнялся в стрельбе. И его личностные качества, характерологические особенности- уверенность в себе, спокойствие, готовность взять на себя ответственность способствовали укреплению его положения среди других.

В книге подробнейшим образом характеризуется школа, в которой учился Иозеф, - содержание обучения, учителя. Отношение преподавателей к нацизму было двояким. Как католики, они отвергали "антихрис С В. Оболенская. Heino Иоуеф Шефер, солдат пп-леровЛого вермахта 141

тианские" тенденции нацистской идеологии, как государственные служащие - чувствовали себя связанными с новой властью, не желали вступать в конфликты и с местными функционерами. Иногда кое-кто из них отваживался на скромные проявления протеста, но это касалось лишь внешних форм, например, сохранения креста в школьном зале. В 1935 г., когда ему было 11 лет, Йозеф вступил в детскую нацистскую организацию- юнгфольк (подразделение гитлерюгенд), что считалось почти национальным долгом. Он сделал это без особой охоты, как и большинство деревенских детей. Но вступали все, и он сделал то же самое, а позже вместе со всеми стал членом гитлерюгенд. Однако, недоверие или безразличие к миру фашистских идей, воспитанное католическим миром деревни, сменялось у молодых людей заинтересованностью - сначала вовсе не в идеях, а в специфически молодежном времяпрепровождении. Руководители молодежных организаций воспринимали мальчиков всерьез, чего никак нельзя было сказать об отношении к ним в традиционном деревенском обществе. В гитлерюгенд все было организовано так, что удовлетворялась естественная потребность молодежи в более деятельной, чем это было в деревне, жизни. Молодых людей привлекал и лозунг "вождем молодежи должна быть молодежь!" Каждый получал униформу, занимались спортом, устраивали походы, летние палаточные лагеря, зимой устраивали вечера в школе, называли себя викингами, вместе читали о них, вместе пели.

Но за всем этим скрывались и весьма неблаговидные дела. Многие подростки получали от руководителей задания следить за окружающими и даже за тем, что происходит в родительском доме. Постепенно и идейный мир фашизма становился их миром. Поначалу, вспоминает один из сверстников Йозефа, молодым ребятам не нравился антисемитизм: евреи были здесь обычной частью повседневной жизни, и родители на бытовом уровне ничего против них не имели, хотя во время подготовки к референдуму 1935 г. без возражения слушали разговоры о засилии "еврейскокапиталистической" Франции. Но, поддаваясь настроению, которое руководители старались создать в молодежных организациях, мальчики, маршируя колонной через соседнюю деревню, кричали: "Немецкий парень не станет иметь дела с евреями!" и т. д. Нацистская пропаганда сперва латентно, потом активно и открыто вторгалась в сознание молодежи. Один из респондентов сообщил, что во время страшной "хрустальной ночи" он наблюдал в соседнем местечке Илинген разгром небольшого еврейского предприятия, а затем видел, как горела синагога. Потом евреи исчезли из этих мест. Бабушка спросила его, тогда еще подростка: "Куда же все они девались?" Он ответил: "Ах, да они отправились на восток, там им придется-таки поработать" ^. Авторы замечают, что и в 1990 г. во время интервью этот респондент говорил совершенно спокойно, как будто он просто не знал обо всех чудовищных фактах "окончательного решения еврейского вопроса" и страна не была потрясена показом в 1978 г. знаменитого фильма "Holocaust". В конечном счете произошла интег 142 Hcropuk в nouckax метода

рация всей молодежи Вуствайлера в нацистские организации. Только в начале войны вера в вождей гитлерюгенд пошатнулась, появились сомнения в их идеалах. Люди начали понимать, что главной задачей молодежных организаций была военная подготовка. Все видели, что руководители организаций, их дети и дети партийных бонз получали преимущества при распределении руководящих постов и при призыве в армию.

Второй этап биографии Иозефа и вместе с тем второй этап его социализации- профессиональное обучение, встреча с современной техникой, с миром машин и с новыми людьми в городе. Поступление Иозефа в профессиональное училище Имперского управления железных дорог было важным и неординарным шагом. Он не пожелал стать бергманом, хотя многие его товарищи уже пошли работать в шахту. Поддерживаемый матерью, не поддался уговорам отца и отправился в Саарбрюкен учиться на слесаря-ремонтника, рассчитывая впоследствии стать машинистом локомотива. Вырваться из деревенского социума и из рамок традиционного жизненного пути деревенского юноши ему помогли давний интерес к технике и собственная решительность. Но не только это. Изменить жизненную ориентацию ему позволили политические и экономические перемены в Германии, а также его восприятие нацистской пропаганды в гитлеровских молодежных организациях.

Железнодорожное училище, куда поступил Иозеф, было насквозь пронизано нацистским духом. Вся непрофессиональная часть обучения была нацелена на воспитание настоящего нациста, вся повседневная жизнь была военизирована, общественная жизнь протекала в подразделениях гитлерюгенд. Очень поддерживался интерес к военной технике, и почти все выпускники училища изъявляли желание служить в технически ориентированных частях вермахта- морском и воздушном флоте, танковых частях. Жизнь в городе, общение в училище расширили, конечно, горизонт Иозефа и его общественные связи. Однако, по мнению авторов, он не влился полностью в городской социум, где нацистская идеология воспринималась гораздо шире и более осознанно, чем в деревне. И все же усиленное внедрение в головы учащихся этих идей, а также внимание руководителей, поощрявших Иозефа и привлекавших его к своей работе, воспитали в нем готовность служить фашистской системе.

И, наконец, последний короткий отрезок жизни Иозефа Шефера его военная служба, которая должна была стать тем завершающим моментом проникновения нацистского духа в ментальность молодого человека, о котором говорил Гитлер в вышеприведенной цитате. Иозеф ждал призыва в армию с нетерпением и радостью. Как все немцы его поколения, он рос в обществе, ценностные ориентации которого были связаны с элементами милитаризма. Солдатские добродетели- дисциплина, послушание, долг, верность издавна считались специфическими немецкими добродетелями вообще. И еще: по крайней мере до конца второй мировой войны, замечают авторы книги, военная служба воспринималась в одном отношении совершенно иначе, чем сейчас, когда

_________С В. Оболенская. Hekn Йоуф Шефер. солдат гитлеровского вермахта_____143

так расширились возможности передвижения. Это была возможность, покинув дом, повидать чужие края, совершить что-то вроде путешествия.

Йозеф Шефер был призван в вермахт, в танковые части, в 1942 г. Вместе с другими рекрутами его отправили во Францию, в Версаль, где обучали танковому делу. Он впервые увидел чужие края, побывал в Париже, видел Эйфелеву башню, ездил на метро. Но Франция представлялась им всем враждебной. В его родной деревне, среди бергманов, а также и в школе царили антифранцузские настроения, а в профессиональном училище воспитанникам прямо внушали ненависть к западному "смертельному врагу", равно как и презрение к другим народам. Как следует из записей (он стал их вести с 1 января 1943 г.), он пожелал стать водителем танка, весной 1944 г. завершил обучение и получил чин унтер-офицера. Будучи солдатом танковых частей, Йозеф принадлежал к военной элите и отлично это понимал. Военная служба, полагают авторы исследования, помогла Иозефу окончательно освободиться от традиций крестьянской среды; завершилось его освобождение от власти родительского дома. Он наконец обрел свою идентичность.

Основываясь на коротких записях Йозефа в календаре, его письмах из Франции, на интервью с оставшимися в живых сослуживцами и с его подругой Марией, Хауперт и Шефер описывают повседневную армейскую жизнь оккупантов. В свободное от занятий время охотились, посещали скачки, играли в футбол, купались, выпускали юмористическую газету, умеренно пили. За полтора года пребывания во Франции Йозеф трижды побывал дома в отпуске, один раз по случаю смерти отца; вел переписку с семьей, друзьями, с подругой, на которой намеревался жениться после войны. Он освободился от власти родительского дома, но отнюдь не порвал с ним связи.

Йозеф погиб в Нормандии 8 июля 1944 г., по-видимому сгорел в танке. В реакции матери на гибель любимого сына вырвались на поверхность ее антинацистские настроения. Деньги, которые ей прислали после смерти Йозефа, она выбросила, назвав их "иудиными серебрениками"; сожгла портрет Гитлера и написала сама обращенную к Святой Деве молитву, посвященную погибшему сыну, с мольбой о мире для всех народов и молением удержать нарастающий "поток язычества".

Подводя итог, авторы ставят вопрос: что же произошло с Иозефом на протяжении его короткой жизни? Некоторая раздвоенность между семейной и деревенской действительностью, с одной стороны, и мечтами об иной жизни, о том, чтобы избежать предписанного традицией пути с другой, конфронтация с отцом характеризовали его психологическую ситуацию в детстве и подростковом возрасте. Выход из этой раздвоенности обнаружился на путях, которые открылись с установлением нацистской власти. Нацистские молодежные организации помогали молодым людям освободиться от видимых и невидимых семейных, школьных и религиозных пут, обрести независимость, создавая новые формы общения, некое "единство молодежи" и культивируя "молодежный"

144 __________ Hcropuk в nouckax метода

стиль жизни. Потребность молодежи в общении, предрасположенность к самостоятельным действиям и вместе с тем стремление обрести защищенность они наполняли националистическим и расистским содержанием своих идей. Что касается Иозефа, то он обрел возможность учиться и получить не деревенскую профессию. Новая общественно-политическая система как будто бы помогла ему преодолеть внутренний конфликт между мечтами и действительностью, но в конечном счете это оказалось иллюзией: фашизм принес с собой и отрицание предложенных им же возможностей. Репрессии, а потом и неудачи в войне покончили со всеми мечтами и со всеми возможностями.

Авторы книги полагают, что с помощью воспитания, ориентированного на расовую теорию и идею элитарности немцев, нацистам удалось порвать связи молодых людей с традиционной ценностной системой и полностью нацелить их на служение "великому делу", впрочем, без глубокого проникновения в суть своих идей. Действительно, несмотря на то, что Йозеф прошел всю "школу нацизма", несмотря на все те "блага", которые дал ему фашизм, он так и не стал настоящим Nazi, идеология фашизма, по-видимому, мало его интересовала. Вместе с тем ни он, ни его товарищи не обладали тем внутренним скептицизмом, который мог бы создать в них критический настрой. Национальные идеи, личные желания смешивались с какими-то элементами нацистской идеологии, но она не стала для них "своей". В целом Йозеф до конца остался аполитичным.

Специальный раздел своей книги авторы посвящают анализу нескольких фотографий. Они задают фотографическому изображению вопросы: для кого и для чего задумана фотография? Кому предполагалось ее подарить? Кто и что стоит перед внутренним и внешним взором человека, запечатленного на снимке? Кому он улыбается, кому адресована грусть или задумчивость выражения и что она означает? Для анализа избран прежде всего сделанный профессиональным фотографом фотопортрет Иозефа, несущий функцию, которую можно выразить словами: "помните обо мне". Он послал его домой, подруге, товарищам из деревни, подарил армейским друзьям. Этот портрет был помещен на памятном листе, вывешенном в Вуствайлерской церкви после его гибели.

Авторы пристально разглядывают одежду, головной убор, прическу Иозефа, объясняя каждую деталь. Они считают, что во всем этом отражено внутреннее состояние того, кого фотографируют: Йозеф солдат, и это ему нравится. Затем авторы вглядываются в черты лица и его выражение. Йозеф смотрит на нас и сквозь нас, вперед и в дали, доступные ему одному; это типичный, считают они, взгляд солдата, таковым себя и осознающего, - торжественно-серьезный. Он как бы гордится тем, что он солдат, но в выражении лица отражено и понимание возможной и, может быть, даже неизбежной гибели. Для танкиста, говорят авторы, это понимание было частью повседневности. Постоянное ощущение смертельной опасности формировало особый тип: солдат танковых частей. Йозеф и олицетворяет этот тип безрассудно смелого, технически ориен С В. Оболенская. Hekn Йо^еф Шефер. солдат гитлеровского вермахта_____145

тированного, готового ко всему водителя танка. Эта характеристика, сложившаяся у авторов при знакомстве с фотопортретом, нашла потом подтверждение в интервью с теми, кто знал солдата в последние месяцы его жизни, и в записях, сделанных Иозефом в календаре. Это портрет молодого человека, который обрел свою идентичность и сознает свою значимость в этом мире. Вместе с тем солдатский портрет такого рода как бы предвосхищает смерть. Потенциальный "герой" посылает остающимся в этом мире память о себе, это избранный им самим образ для воспоминаний о нем. Для деревни это некий документ, удостоверяющий, что он, известный всем Йозеф Шефер, выполнил свой долг перед семьей, деревней, отечеством.

Остальные фотографии- любительские. Характерно, по мнению авторов, что почти нигде Йозеф не запечатлен рядом с танком, хотя другие солдаты любили фотографироваться на фоне техники. На одном из снимков он верхом на неоседланной тяжелой нормандской лошади, в свободной, по-видимому привычной для себя позе. Эти фотографии теплые, живые, сделаны на лугу, на опушке леса. Авторы находят в них подтверждение своей мысли, что Йозеф, вырвавшись из родной среды, сохранял с ней живую связь. Может быть, предполагают они, это человек, который хотя и попирает землю танком, сохраняет в своем менталитете связь с природой и чувствует себя защищенным не в надежном механизме танка, а на мягкой земле, где он остается самим собой.

Итак, молодой солдат вермахта - такие и должны были составлять опору гитлеровского режима, - готовый не просто к службе, а к "служению" отечеству, законопослушный, прошедший всю школу гитлеровского воспитания и получивший от нового режима все, чего он хотел, вот кем стал Йозеф Шефер. Завершая книгу, Хауперт и Шефер возвращаются к словам Гитлера, взятым в качестве эпиграфа. Они полагают, что фашистам удалось задуманное. Воспитание детей и молодежи, проникнутое расовыми идеями и национально-элитарным духом, привело к разрушению традиционных ценностных ориентаций, заменив их идеей служения "великому делу". Пожалуй, следует согласиться с этим заключением.

В подтверждение можно привести материал одной из множества работ по истории повседневности эпохи фашизма. Это отрывок из беседы с участником войны Г. Полем, помещенной Л. Нитхаммером, руководителем проекта по истории повседневности жителей Рурской области в 1930-1960 гг., в первом томе большого, еще не завершенного труда ". Как и Йозеф Шефер, Поль прошел всю школу нацизма, был членом юнгфольк, затем гитлерюгенд. В отличие от Иозефа, он стал убежденным Nazi, 18-ти лет добровольцем вступил в войска СС и исполнен был сознания своей великой национальной и всемирно-исторической миссии. Содатом танковой части СС он оказался весной 1943 г. в Веймаре, рядом с Бухенвальдом. Однажды, забравшись на крышу казармы, Поль увидел, что творилось в концлагере. Он дает интервью сорок лет спустя и не

146 Hcropuk в nouckax метода

может говорить спокойно, дыхание у него прерывается и речь отрывочна. Заключенные тащили вверх на гору тачку, с обеих сторон шли охранники с собаками и били узников. Он знал, что там, в лагере, содержатся "недочеловеки" - русские пленные и евреи, но все равно был потрясен виденным и почувствовал, что его юношеский энтузиазм потух. Однако это не закрепилось в его сознании. Вскоре после того Поль вместе со своей частью оказался на фронте в России, затем в Польше. Он вспоминает, что здесь к нему вновь возвратилась убежденность в справедливости и необходимости войны с людьми, принадлежащими к "низшей расе". Тот первый "щелчок по носу" (это его выражение), который он получил в Бухенвальде, не истребил того, что нацисты вложили в него в процессе воспитания в своей долголетней "школе". Конечно, все это соединялось со страхом, с необходимостью приспосабливаться ради выживания и с тем подсознательным, что выступает на первый план во время боя: "кто кого". Г. Поль попал в плен и оказался в лагере для военнопленных в южной Франции. Здесь он встретил совершенно новых людей, которые организовали в лагере нечто вроде школы, читали вслух Библию, знакомились с поэзией, устроили театр. Люди старшего возраста читали лекции о Веймарской республике. И только тогда у него что-то стало "поворачиваться" в голове. А что такое фашизм, он, по собственному признанию, по-настоящему понял только после окончания войны.

Стоит обратить внимание на последние страницы книги Б. Хауперта и Ф. Шефера. В послевоенные годы жизнь в деревне Вуствайлер определяли те же люди, которые в эпоху нацизма играли здесь заметную роль. Они теперь принимали участие в организации новых политических партий и различных местных ферейнов. Все тот же священник Шульц воспитывал в совершенно уже антиквированном духе вуствайлерских детей, раздавал пинки непослушным. Те учителя, что учили Йозефа, были уже пенсионерами, но регулярно посещали мессы и поучали детей правилам поведения в церкви. Коммуниста Э. Мааса, единственного, кто в 30-х годах отваживался на открытый протест, за что и был брошен в концлагерь, они представляли ученикам как злого безбожника. П. Шмидт, друг Мааса, остававшийся в живых еще в 80-х годах, внушал детям страх. Один из авторов книги в 1988 г. взял у него интервью и убедился в том, что учителя и священник распространяли о Шмидте и его покойном друге много совершенно ложных сведений. Ив начале 90-х годов, пишут Хауперт и Шефер, прошлое еще не стало действительно прошлым и определяет настоящее гораздо больше, чем полагают многие в Германии.

Авторы книги говорят, что не последним мотивом, подвигнувшим их на написание этой работы, было именно то, что наследие фашизма оказалось глубоким и вовсе не изжито в обыденном сознании немцев. Недаром о трагедии еврейского народа многие вспоминают без содрогания и повествуют о своих юношеских впечатлениях, связанных с ней, совершенно спокойно. Б. Хауперт и Ф. Шефер задумали свой новый исследовательский проект посвятить истории евреев в повседневной

С 6. Оболенская Hekro Иодеф Шефер. солдат гитлеровского вермахта 147

жизни небольшого поселения. Предполагается взять интервью у немногочисленных евреев - жителей этого места, переживших холокост. В центре предполагаемого исследования вновь будет биография одного человека как фигура, организующая некоторое "силовое поле" взаимосвязей и взаимовлияний.

' Elias N. Ober den Prozess der Zivilisation. Soziogenetische und psychogenetische Untersuchungen. Frankfurt a. M., 1989.

^ Thompson E.P. The making of the english working class. L., 1963. ' CM., напр.: Geertz Cl. The thick description. N.Y., 1966.

* Bourdier P. Esquisse d'une thtorie de la pratique. Geneve, 1972; Idem. La distinction. P., 1979.

' Ullrich V. Entdeckungsreise in den historischen Alltag // Geschichte in Wissenschaft und Unterricht. 1985. H. 6. S.403 (далее GWU).

' CM. об этом: Оболенская С.В. "История повседневности" в историографии ФРГ // Одиссей. Человек в истории. M., 1990. " Там же. С. 184.

* О центрах изучения "истории повседневности" в Германии см.: Dulmen R. van. Historische Anthropologie in der deutschen Sozialgeschichtsschreibung // GWU. 1994. N 11.

' Ginzburg C. Mikro-Historie. Zwei oder drei Dinge, die ich von ihr weiss // Historische Anthropologie. Kultur. Gesellschaft. Alltag. 1993. H. 2.

'" Medick H. Leben und Oberleben in Laichingen vom 17. bis 19. Jahrhundert. Untersuchungen zur Sozial-, Kultur- und Wirtschaftsgeschichte in den Perspektiven einer lokalen Gesellschaft Altwartembergs. GOttingen, 1994.

" Geertz C!. Dichte Beschreibung. Beitrage zum Verstehen kultureller Systeme. Frankfurt a. M., 1983.

" CM., напр.: Medick H. "Missionare im Ruderboot"? Erkenntnisweisen als Herausforderung an die Sozialgeschichte // Alltagsgeschichte. Zur Rekonstruktion historischer Erfahrungen und Lebensweisen. Hrsg. A. Ludtke Frankfurt a. M.; N.Y., 1986; Habermas R., Minkmar N. Vorwort // Das Schwein des Hauptlings. Sechs Aufsatze zur Historischen Anthropologie. B., 1992. " Historische Anthropologie... S. 182. " Alltagsgeschichte. S. 164.

^ Лотман Ю.М. Изъявление Господне или азартная игра? // Ю. M. Лотман и тартускомосковская семиотическая школа. M., 1994. С. 360. " Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. СПб., 1994. С. 13.

" Haupert В., Schufer F.J. Jugend zwischen Kreuz und Hakenkreuz. Biographische Rekonstruktion als Alltagsgeschichte des Faschismus. Frankfurt a. M., 1991. "lbid.S.12.

" Б. Хауперт и Ф. Шефер снабдили свою книгу подробным научным аппаратом. Вызывает удивление, что при всей тщательности оформления примечаний они не указывают необходимых сведений о календаре И. Шефера, даже выходных данных публикации. Привожу полностью текст не очень понятного примечания, касающегося этого, казалось бы, главного источника: "Календарь вышел в издательстве 0d6 в Париже. В тексте и в приложении представлены в выдержках документы, заметки, фотографии и т. д. Перечень литературы содержит только те сведения, которые важны для понимания текста" (см.: Haupert В.. Schafer F.J. Ор. cit. S. 271). " Haupert В., Schafer F.J. Ор. cit. S. 198.

" CM. об этом: Ludtke A. Wo blieb die "rote Glut"? Arbeitererfahrungen und deutscher Faschismus // Alltagsgeschichte. " Haupert B., Schafer F.J. Ор. cit. S. 148.

" "Die Jahre weiss man nicht, wo man die heute setzen soil". Faschismuserfahrungen im Ruhrgebiet. / Hrsg. L. Niethammer. B., Bonn, 1983. Bd 1. S. 213-215.

 

Берна Лепти

ОБЩЕСТВО КАК ЕДИНОЕ ЦЕЛОЕ О ТРЕХ ФОРМАХ АНАЛИЗА СОЦИАЛЬНОЙ ЦЕЛОСТНОСТИ

Уже после того, как данная статья была сдана в набор, пришла горестная весть о трагической гибели автора в автомобильной катастрофе 1 апреля 1996 г. Бернар Лепти известен как один из руководителей журнала "Анналы", сыгравший в последние годы немалую роль в определении его нового облика.

Как делать целостную историю? Иначе говоря, как, отправляясь от индивидуального поведения актеров (если говорить о предмете) и необходимо ограниченных эмпирических исследований (если говорить о методах), учесть социальную целостность и макроисторические процессы? Для французской, по крайней мере, историографии ответ не самоочевиден. С одной стороны, историков, причисляющих себя к традиции "Анналов", часто и не первый год уличают в забвении проекта целостной истории - того, что был у основателей журнала - в угоду какому-то крошеву историографических методов и сфер интересов. С другой стороны, построенная на статистическом анализе многочисленных данных "серийная история", по-видимому, вошла в фазу снижения продуктивности, и микроистория, развертывающая интенсивную разработку очень узко очерченных предметов, доставляет альтернативную историографическую модель, апеллировать к которой, похоже, не трудно '.

Меж тем ни усовершенствование прежних образов действия, ни поиск новой парадигмы не представляются мне адекватным ответом на сегодняшние сомнения. Оба эти подхода к проблеме, каждый - в своих аспектах, встречают трудно преодолимые препятствия, что побуждает внимательнее отнестись к более оригинальным решениям, выработанным в других науках. Настоящее введение в проблему, задуманное как род критического обзора, не преследует иной цели, кроме как подчеркнуть уязвимые места конкурирующих исторических методов и подсказать иные пути, которые историкам стоило бы испробовать.

Данная статья фактически воспроизводит текст выступления автора на международной конференции, проходившей в Сантьяго-де-Компостела в июле 1993 г. Ее материалы опубликованы: Historia a debate/Ed. С. Barros. Santiago de Compostela, 1995. Т. 1-3. Упомянутый доклад Б. Лепти помещен в разделе "Диагнозы и выборы" в одном ряду с выступлениями Р. Шартье, Г. Спигел и Л. Стоуна, которые уже известны российскому читателю (ШартьеР. История сегодня: сомнения, вызовы, предложения // Одиссей-95. М., 1995. С. 192-205; Спигел Г. К теории среднего плана: историописание в век постмодернизма// Там же. С. 211-220; СтоунЛ. Будущее истории //THESIS. 1994. ј 4. С. 160-176). По всей вероятности, знакомство с указанными материалами как с единым текстом поможет лучше уяснить существо дискуссии и личные позиции авторов. (Примеч. ред.)

КЛепти Общество kakegwoe целое ___ 149 НЕУДАЧА КАРТЕЗИАНСКОГО ОБОБЩЕНИЯ

В 1941 г. в докладе, прочитанном перед слушателями Высшей Нормальной школы, Люсьен Февр объяснил мотивы использования им и Марком Блоком прилагательного "социальный" в названии журнала, который они основали двенадцатью годами ранее: "Нам обоим казалось, что столь расплывчатое слово, как "социальный", было создано и пущено в ход личным указом исторического провидения именно для того, чтобы служить вывеской журнала, цель которого - не замыкаться в четырех стенах... Экономической и социальной истории не существует. Существует история как таковая, во всей своей целостности. История является социальной в силу самой своей природы" ^ Если так, то анализ социальной целостности, уже в силу ее глобального характера, - сложная интеллектуальная операция; все разыгрывается в способах его проведения. Те, что обычно в ходу во французской историографии, зиждятся на предварительном расчленении пространства, времени или сфер человеческого существования. Познание целого мыслится рождающимся из более доступного познания частей.

Соображениями удобства отчасти объясняется то обстоятельство, что в продолжение более чем двух десятилетий региональная монография являла собой преобладающий жанр французского исторического исследования. Город, департамент, провинция доставляли привязанный к местности сюжет размером в местные архивные фонды, и региональную научную осведомленность казалось проще конвертировать в университетский авторитет того же местного масштаба. Впрочем монография, определяемая географически, находила свое фундаментальное оправдание и во всеобщем эпистемологическом веровании в прогресс глобального знания, достигаемый посредством накопления локальных сведений. Собрать еще несколько хороших региональных монографий и сгруппировать их данные для разрешения вопроса в целом - такой образ действий проповедовали и Люсьен Февр в 1922 г., и Эрнест Лабрусс после Второй мировой войны ^ Проект, однако, не имеет успеха. Изучение общих процессов например, аноблирования во французском обществе Старого Порядка или промышленной революции в Европе - не проистекает непосредственно из комбинации предшествующих анализов; оно развертывается в иных рамках, в другом масштабе, с привлечением других методов и опираясь на другие признаки. Что же до учебников всеобщей истории, если нередко они и воспроизводят элементы положительного монографического знания, то главным образом для придания им иллюстративного статуса.

Все препятствует успеху этого кумулятивного проекта: изоляция ученых, которые проводят свои исследования индивидуально; эволюция проблематики по мере разработки исследовательских тем; отсутствие рефлексии о значении (меняющемся от монографии к монографии) принимаемых границ объекта исследования и, следовательно, о способе его сочленения с другими объектами иного масштаба. Уповать на то, что

150_______________________Kcropuk в nouckax метода

таким образом-суммируя частные констатации-возможно подступиться к общему рассмотрению предмета, значит спутать россыпь фрагментов головоломки с контурами рисунка, который головоломка воспроизводит и который фрагменты как раз и призваны скрыть. Так что в этой исследовательской процедуре локальное и глобальное никак не сообщаются или сообщаются плохо. Подход к целостной истории через географическое разложение исторического универсума наталкивается на методологические трудности, и дело идет к повторению монографических описаний, которые находят собственную цель в себе самих и стремятся к реификации своего объекта исследования.

Впрочем на ум приходят два возражения. Во-первых, стоит отметить, что город или область - не просто пространственные категории анализа. Они равно и географическая реальность, которая ограничена, структурирована и материализуется в особенностях природного и культурного пейзажа, в течении экономических и социальных отношений. Следовательно, с полным основанием их можно изучать ради них самих. Их реификация правомерна, поскольку каждая из категорий анализа находит свое точное соответствие в реальности. Второе возражение - иного свойства. Изменение масштаба, связанное с характером локального исследования, правомерно по причине единообразия ситуаций. Такая монография имеет статус зондажа. В ее масштабе исследователь развертывает целостную историю, и она приобретает значение более широкого примера. Изучение Бове, Лиона или Лангедока как раз и позволяет увидеть социально-экономическую систему Старого Порядка в целом. Обобщение совершается теперь уже не путем сложения, а через гомологию. Необходимо рассмотреть последовательно оба эти возражения.

Обращаясь к первому из них, я проанализирую особенности использования временных категорий в исторических исследованиях после Второй мировой войны . Как и пространственный масштаб, хронологическая шкала является одним из определяющих элементов прочтения феномена. Однако фигуры времени и пространства не структурируют опыт единообразно. Равномерному течению календарного времени, делимого на единицы разной длительности, но гомогенного и повторяющегося, противостоит гетерогенное и детализированное пространство географической карты. Очевидно, для операций членения пространства предметность месторасположения доставляет более надежные опорные точки и линии дифференциации, чем линейное развертывание времени - для хронологической разверстки. Каковы были бы временные эквиваленты города, региона, национальной территории? Потенциальный реализм пространственных категорий анализа не находит себе аналога в строе времени. Следовательно, временной критерий годится для употребления, которое я желал бы ему придать: продемонстрировать, что использование аналитических категорий основывается на сходной эпистемологической позиции и та приводит к затруднениям одного порядка.

______________Б. Лети Общество kak единое целое__________________151

Для "историзирующей истории", той, что изобличали основатели "Анналов", событие составляло временную единицу, восстановить которую давало возможность исследование архивов; затем хроника событий оформляла целостность, создание которой - путем сцепления фактов, принимаемых за истинные, - исчерпывало историческое описание. Объяснение прогрессировало посредством накопления событий как новых деталей. Историк, призванный Школой "Анналов" к работе понимания, предпринимает обратный демарш. Всякий момент времени, какова бы ни была его длительность, сочетает в себе множество социальных времен, каждое из которых развертывается сообразно неким ритмам и в масштабе, какой ему присущ. Объяснение возникает как результат процесса идентификации и размыкания этих множественных темпоральностей. Не постулируется ничего, что касается длительности подлежащих объяснению хронологических последовательностей. Эпоха Филиппа II и революционная ситуация весны 1789 г. подлежат анализу одного типа - путем расслоения, а не спекания слоев ^ Впрочем, очевидно, что ревизия касается не только образа действия, но отражается также на статусе затронутых анализом темпоральных объектов. Событие (в историческом смысле, без того, чтобы постулировать нечто насчет его длительности) теперь составляет целостность; способы комбинирования множественных хроник, внутрь которых оно вписано, создают объяснение. Посмотрим, как разыгрывается эта объяснительная процедура, где разложение и корреляция - ключевые слова.

В видимом беспорядке частного, высвобождающийся порядокэто порядок сближения предварительно индивидуализированных хронологических серий. Цены на зерно в главных городах Парижского Бассейна, эволюционирующие сходно и синхронно, свидетельствуют о существовании вокруг столицы единого экономического региона точно так же, как сопоставляемые числа движений кораблей в крупных средиземноморских, а затем атлантических портах свидельствуют о функционировании миров-экономик. Согласованная эволюция демографических кривых и цен на основные продукты питания позволяет увидеть особенности системы баланса между населением и ресурсами. Обратно пропорциональные зависимости заработной платы, рент и прибылей удостоверяют функционирование социально-экономической формации и предопределяют ее политические потрясения. Для тех, кто умеет их считывать, кривые, отражающие множественные локальные флюктуации экономических, социальных, культурных, политических величин, - средство подступиться к глобальному. Сами их корреляции -- признак и гарантия того, что реальность, мерой которой они являются, образует систему. Они вписываются, таким образом, в проект целостной истории. Тем не менее они почти не позволяют ему осуществиться, что я и хотел бы теперь показать.

Известно, что среди множества времен двум параметрам как правило отдается предпочтение - вековым трендам большой длительности и разнообразным циклическим колебаниям, покрывающим периоды от

152 ______ Hcropuk в nouckax метода

нескольких лет (Кичин) до полувека (Ковдратьев). В первом случае структура, "реальность, которую время использует плохо и передает очень долго"; во втором - "речитатив" конъюнктуры . Соединение двух этих временных категорий долгое время обеспечивало патент научности и определяло порядок представления результатов исследования ". При таком подходе задача упрощения целостности возлагается на статистическую технику - разложение на хронологические серии есть в багаже всякого историка ^ Традиционные, самые обиходные этапы известны. Сначала выявление движения наибольшей длительности, затем его элиминирование, далее выявление движения непосредственно меньшей длительности, чем предыдущее, и т. д. Мысль можно проиллюстрировать графически: каждое движение разворачивается по оси, задаваемой движением непосредственно ббльшей длительности . По поводу этой процедуры напрашиваются два замечания.

С одной стороны, она фактически устанавливает иерархию между движениями разной длительности. В отношении движения непосредственно ббльшей продолжительности каждое следующее имеет характер остатка. Так, цикл Кондратьева - то, что остается, когда вековой тренд элиминирован. Статус события (в традиционном на этот раз смысле) о том свидетельствует - оно есть простое возбуждение поверхности, обнаруживающее структуры или коньюктуры, видимым выражением действия которых единственно и является. Однако, кроме статистической техники и порядка, в котором она вычленяет движения, ничто не оправдывает их иерархии. Последняя не вытекает ни из феноменологического описания (например, масштабов темпорального сознания актеров), ни из некоего теоретического анализа процессов. Логика установления иерархии - целиком внешняя системе, ключи от которой, посредством разложения и соединения, она обещает доставить. С другой стороны, формы сочленения темпоральностей различной длительности ничуть не более продуманы. "Циклы Кичина, Жуглара, Кондратьева и фазы со всей очевидностью накладываются друг на друга" - правду сказать, они накладываются разве что в графиках, которые, к примеру, Пьер Шоню явно имел в голове, когда писал эти слова '". Ибо в остальном они никак не сообщаются. Если, как в том уверил Эрнест Лабрусс, социальная формация властна над конъюнктурой присущих ей структур, обновление структурных характеристик должно исходить из иных источников, чем движение конъюнктур. Однако таких источников нет. Отсюда два следствия для историописания. Первое - попеременный откат то к истории конъюнктур на манер Лабрусса, то к "большой длительности" "неподвижной истории", не так давно проповеданной Э. Леруа Ладюри ". Второе - успех темы революции. Послевоенная историография увидела в ней всевозможные природы - демографическую, аграрную, промышленную, собственно политическую. Тогда в объяснении, которое не может представить изменение иначе, как радикальный разрыв между одной структурой и последующей, все есть внезапная мутация. В обеих этих методологиях

_______________________Б. Лети. Общество kak единое целое___________________153

бегства мы видим один и тот же симптом - проявление неспособности, совершив процесс аналитического разложения, который, как предполагалось, даст увидеть изменчивую по природе историческую целостность, затем вновь ее сложить. Проблематичность в организации временитого же порядка, что и в организации пространства.

Остается второе возражение: монография есть микрокосм, в масштабе которого развертывается целостная история, учитывающая одновременно экономические, социальные и культурные параметры человеческого опыта. Рассматривая его, я стану отправляться от социальной истории. Она изначально была во Франции изучением структур; дело заключалось в том, чтобы определить, разграничить и исчислить группы, исследовать сопрягающие их связи господства и подчинения и возникающие отсюда формы общественной стратификации. Дискуссии - ныне почти не способ, посредством которого историческое знание движется вперед, и оттого еще более примечательно, что предметом одной из последних послужила природа социальных структур Старого Порядка. Приверженцам теории классовой природы обществ Старого Порядка (классы определялись в терминах социопрофессионального статуса и имущественного уровня), группировавшимся вокруг Эрнеста Лабрусса, противостояли ведомые Роланом Мунье сторонники теории сословного общества, основанного на общественной оценке, получаемой каждым общественным состоянием ". Этот спор сегодня интересен теми тупиками, которые он обнаруживает. Я остановлюсь здесь только на тех, что проистекают из использования категорий,

Развертываемый в описанных терминах анализ структур неизбежно тавтологичен. Отдается ли предпочтение иерархиям благосостояний или же наиболее распространенным формам брачных связей, результат обирания фискальных регистров или нотариальных архивов лишь питает эмпирическими данными заранее заданные категории. К несчастью, классификаций множество, они частично (или полностью) не совместимы, но в то же время все подкреплены эмпирическими наблюдениями, поскольку их организуют. Цена, какую приходится платить ради спасения той или иной классификации, необычайно высока, даже принимая в расчет нетребовательность истории. Историк одним махом должен: в качестве простейшего аргумента против конкурирующей исторической интерпретации сослаться на авторитет - прибегая к Марксу как к теоретику классов или же к какому-либо старинному теоретику сословий; классификации, в которых общества того времени сами себя мыслили, отнести к разряду идеологии и утверждать, что традиционное видение лишь маскирует "глубинные реалии" прошлого; постулировать фундаментальную простоту реального, познание которого прогрессирует посредством сведения к единому принципу; реифицировать аналитические категории, с тем чтобы придать силу самоочевидного закодированному описанию, к которому сводится социальный анализ; наконец, отрицать за социальными актерами их творческую способность.

154 Hcropuk в nouckax метода

Одним из первых с критикой социографического подхода выступил Жан-Клод Перро. Полагая, что "общества - одновременно то, какими они себя представляют, и то, какими они себя не знают", в статье, опубликованной в 1968 г., он ратовал за изучение не столько структур, сколько социальных отношений. Публичные церемонии, формы социального общения, места встреч, проявления насилия образуют множественные параметры городского общества, описание которых позволяет приблизиться к познанию обществ прошлого ^. В отличие от всех монографий по городской истории того времени, его книга о Кане, опубликованная в 1975 г., не содержит никакого специального исследования "социальных структур". Впрочем предложенная им альтернатива отлична от той, которую он выдвигал несколькими годами раньше: один лишь анализ социальных отношений для понимания обществ оказывается ничуть не более исчерпывающим, чем анализ социальных стратификаций. "Проницательный читатель непременно почувствует, что поведение людей, лечебная практика, процессы, управляющие производством, обменом, жилищным благоустройством, действенно характеризуют основания социальной истории" . Это означает вернуться к данному Ф. Броделем определению общества как "совокупности совокупностей" и тем подчеркнуть отход от привычного. Прямо или от обратного предшествующая дискуссия, в самом деле, вписывалась в упрощенную категориальную модель марксистского толка. От экономического к социальному и от социального к культурному - каков бы ни был порядок детерминаций (экономика на первом месте для Лабрусса, общество - для Мунье, культура - для Шоню), предполагается некое всеобщее соответствие. Так, подгоняя социальные категории под категории, предлагаемые экономической историей, затем вписывая в соответствующие клеточки составленной таким образом социально-экономической картины факты политической и культурной жизни, получали в итоге глобальную историю; обобщение совершалось линейно - в силу того обстоятельства, что различные ее элементы могут быть ранжированы единообразно. Однако значение такого сложения никогда не подвергалось проверке, поскольку оно полностью содержалось уже в первоначальном установлении делений и иерархий. Итак, простая тавтология. Рядоположение многих частных этюдов - демография, экономика, общество, политика, культура - приводит лишь к разрушению сюжета.

Мысль покинуть почву целостной истории, нереальность которой замечали, могла оказаться более ч„м соблазнительной. Дробление истории на автономные сферы - от исторической демографии до истории техники, от экономической истории до истории ментальностей, каждая из которых некоторое время воспринималась как новаторское начинание, это засвидетельствовало. О том же свидетельствует благодать убежища, дарованного культурной антропологией, в рамках которой анализ представлений стремится замкнуться в себе самом, а дискурсы прошлого оказались реифицированными. Путь к воссозданию глобального в который

__________________Б. Лепту. Общество kak единое целое____________________155

раз заканчивается в методологическом тупике. Упрощающие суть дела аналитические категории, будучи реифицированы, вызывают окостенение исторических процессов и интеллектуальных операций, позволяющих их увидеть.

ИЗМЕНЕНИЕ МАСШТАБА И ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ОПЫТ

Микроистория, интенсивное исследование очень ограниченных объектов (всякого факта, процесса, ритуала, самого заурядного человека), выдвинула несколько лет назад ряд альтернативных предложений. Первые попытки теоретического обоснования микроистории, однако, свидетельствуют о том, что она чревата макроаналитической моделью. С одной стороны, микроистория стремится проникнуть в щели серийного анализа, подступаясь к пережитому, к индивидуальному опыту, недоступному для обобщающих исследований. С другой стороны, подразумевается, что проблему верификации собственного анализа она решает по сути аналогично тому, что и квантитативная история в операциях с числами. Разнообразные определения, какие дают понятию "исключительного нормального", измысленному ради ответа на вопрос о репрезентативности частного случая, - тому свидетельство, идет ли речь о показательности исключения или же о его нормативности в обществах прошлого ^. Казалось, подступиться к социальной целостности возможно за эту цену. Однако, поставленная таким образом, проблема не имеет решения.

Обращение к более ранним исследовательским практикам позволит это понять. В середине XIX в., в пику развивавшейся тогда социальной статистике, Фредерик Лепле, изучая семьи рабочих, наметил некую трехэтапную методику, о которой стоит вспомнить ". Сначала, в ходе полевой практики, он предлагал наблюдать частные факты, относящиеся к одной единственной семье (или очень небольшому числу таковых); по окончании этого микроисследования попытаться извлечь оттуда предположения общего плана; наконец, подвергнуть эти выводы экспертной оценке, как правило, со стороны местных знаменитостей - мэров, нотариусов, врачей. Своеобразие их взгляда необходимо принадлежит как наблюдаемому миру (они живут в том же локальном сообществе, что и семьи, сделавшиеся предметом исследования), так и миру ученого наблюдателя (подобно ему, пусть исключительно по социальным мотивам, они удерживают критическую дистанцию относительно образа жизни рабочих семей). Роль этих экспертов в технике исследования значительна, ибо они образуют инстанцию верификации выводов, что позволяет разорвать порочный круг анализа, выводящего из частных наблюдений общие заключения, без шанса проверить последние иными данными, чем те, которые и дали возможность их измыслить. Кто, однако, сыграет роль эксперта в диалоге между еретиком-мельником XVI в. и современным историком? Методика Лепле здесь любопытна как симптом. Ответ, который она дает на вопрос о подтверждении выводов, свидетельствует от обратного о

156 Hcropuk в nouckax метода

том, что проблема репрезентативности, предваряющая всякую форму обобщения в указанных рамках анализа, не находит своего решения, кроме как в умозаключениях о правдоподобии результатов и методиках выборки.

В англо-американской антропологии микроистория обнаружила новые процедуры анализа, позволявшие избежать соблазна квантитативной парадигмы. Против одной из первых моделей, навеянной идеями Клиффорда Гирца и обладающей большими интерпретативными возможностями, итальянские историки быстро воздвигли стену критики ". Известно, что культурная антропология желает рассматривать совокупность действий, поведений, ритуалов и верований, формирующих социальную ткань, как значимый текст, и считает задачей социальных наук уяснение смысла текста. Она определяет культуру как мир разделяемых людьми символов, как слова и структуры некоего языка, которые есть горизонт возможного для всякого дискурса. В таком случае приблизиться к некоему общему пониманию означает восстановить язык, какой есть в распоряжении актеров, довольствующихся, в тех конкретных ситуациях, в которые они вовлечены, его артикуляцией.

Имплицитный постулат лежит в основании этого антропологического проекта: "текст" конкретного социального действия и "язык" культуры, выражением которого это действие является, связывает устойчивое отношение. "Системы знаков разделяются всеми, подобно воздуху, которым мы дышим", - вторит Клиффорду Гирцу Роберт Дарнтон. Или еще: "Культурные грамматики действительно существовали". Разумеется, каждая социальная практика и каждый дискурс способны изменить "состав атмосферы" или "грамматические структуры", однако в масштабе человеческой активности подобные искажения ничтожны. Так, в глазах Дарнтона, выравнивание в космосе текстов их моментных контекстуальных характеристик (к примеру, способов мировосприятия у французов XVIII в.) есть гарантия от произвольных интерпретаций и предпосылка обобщения. Отрицание автономии социальных актеров и интерпретативное насыщение аналитических схем - две эти особенности подхода вытекают из указанного постулата. Ссылаясь на это, сторонники микроистории оправдывают свое неприятие данной модели. Поскольку сообщающий смысл "тексту" контекст в избранном масштабе наблюдения инвариантен, исследователь уделяет больше внимания фиксируемому "текстом" смыслу, чем социальным процессам и, в частности, конфликтам интерпретации, приведшим к его фиксации. Поскольку текст дает возможность увидеть контекст, а контекст придает смысл тексту, круг анализа-интерпретации замыкается, "и в итоге - движение по кругу, в котором критерии истины и значимости, будучи целиком заключены в основополагающей герменевтической активности, представляются слишком произвольными". Ревизия анализа, подразумеваемая этими возражениями, двойная. Она ведет к отрицанию преемственности в угоду изменчивости. Она выводит на авансцену - прежде целиком занятую интерпретациями исследовате Б.Лепти. Общество kak единое целое 157

ля - способности и усилия расшифровать мир, присущие самим действующим лицам прошлого.

"История экзорциста", "Жизненные пути рабочих", "Рождение корпоративного языка"... Подзаголовки, какие получают программные для микроистории книги, рисуют одну и ту же структуру анализа. Трансформация крестьянского мира и отношений власти в XVII в., изменение обличня и рамок коллективной солидарности в одной столице времен Старого Порядка, динамика семейной и индивидуальной интеграции рабочих в город - всякий раз воспроизводится картина в движении ^. Ни в одной из этих книг не сопоставляются правильно размеренные временные срезы ради инвентаризации их сходств и различий, дабы вывести отсюда ход процесса. Но также ни одна из них не строится как хроника - исчерпывающий характер и линейное повествование не относятся к числу их притязаний. Не связь эпизодов, но именно сцепление аспектов анализа и последовательных модальностей наблюдения управляет развитием темы. Это книги, ясно организованные в соответствии с продуманными протоколами исследования, они соответствуют тому, что можно было бы назвать экспериментальной историей. Анализ изменения здесь имеется в виду не оттого, что время должно составлять особую заботу истории в рамках наук о человеке, но оттого что общество динамично по природе и оттого что способность учесть эволюцию придает моделям силу.

Если в рамках экспериментальной истории - или, если угодно, истории-проблемы - исторический объект строится и не дан заранее, то именно практика исследования высвечивает его и ясно выражает ". Но в то же время оба процесса - эволюции социального функционирования и его разъяснения - неразделимы. Историческая модель оказывается подвержена узаконению на двух уровнях. Каждое из ее объяснительных звеньев подлежит проверке соответствующими эмпирическими наблюдениями. Затем в своей совокупности она сталкивается со своим эвентуальным опровержением социальной динамикой - теории процессов, которые она выражает, черпают свою силу из отсутствия противоречия с наблюдаемым социальным изменением. Процессы и опыт - некоторым образом обобщение совершается путем аналогии. Соответствие между предусмотренными моделью эволюциями и наблюдаемыми процессами позволяет прилагать к изучению функционирования обществ прошлого объяснительные принципы (локально проверенные эмпирически), соединение которых формирует модель.

Как было сказано, микроистория противостоит "гирцизму" и его историографическим производным и по второму пункту - в вопросе о внимании, уделяемом интерпретативным способностям актеров. Тут альтернативные модели для нее доставляет социальная антропология, менее внимательная к структурным делениям общества, чем к социальным представлениям и ролям, а также процессам структурирования общества, которые вытекают из их взаимодействия. Однако, усвоив эти модели, микроистория занимает позиции, мало соответствующие тем, которые по 158 Hcropuk в nouckax метода

рой ей приписывают ^. Инструмент анализа и теоретическая база дают микроистории средства оценивать социальных актеров. Методы "сетевого анализа" позволяют реконструировать сети отношений индивидов и семей. Эти сети возникают из пространства индивидуального опыта и рисуют его линию горизонта. Их идентификация открывает возможность воссоздания форм социального перегруппирования исходя из множественности индивидуальных практик. Наиболее важные элементы теории можно найти у норвежского антрополога Фредрика Барта. У него микроистория заимствует модель активного и разумного индивида, делающего для себя выбор в мире неуверенности и принуждений, вытекающих, в частности, из неравного распределения возможностей доступа к информации. Из совокупности индивидуальных выборов в итоге возникают макроскопические процессы, как, например, проникновение в XX в. в среду туринских рабочих фашистской идеологии или же - тремя столетиями раньше - неустойчивая консолидация цеховых корпораций и формирование государства Нового времени.

Разная значимость ресурсов, какими располагают актеры, и различия в размерах полей, в которых они способны действовать, - существенные ^ерты социальной панорамы и главные источники ее трансформаций. Варьирование масштаба - не удел историка и, главное, не продукт процесса создания исследования, а прежде всего участь актеров. Осмысленная манипуляция игрой масштабов имеет назначением идентификацию систем контекстов, в которые вписываются социальные игры. Притязание этой динамической картографии - разметить и расчертить, во всем их многообразии, совокупность карт, соответствующих стольким же социальным территориям. Но что до принципа социального функционирования, то уж он-то единственный и имеет преимущественно один масштаб - микроскопический, в котором протекают причинные процессы, от коих зависят все прочие. Следовательно, в работах по микроистории возникает если не противоречие, то по крайней мере некоторое напряжение между очень внимательным подходом к процедурам исследования, которые через изменение масштаба наблюдения ведут к появлению невиданного доселе исторического объекта, и ролью финальной санкции, которая ими отводится индивидуальному опыту актеров прошлого.

Система контекстов, восстановленная в серии изменений "угла визирования", обладает двойственным статусом - она возникает в комбинации тысяч частных случаев, и в то же время всем им она придает смысл. Так, эволюция государства Нового времени в XVII в. разыгрывается в тысячах деревень, подобных Сантене в Пьемонте, но в то же время форма, которую получает эта эволюция, убеждает в том, что нет необходимости тысячу раз воспроизводить опыт Сантены, чтобы увериться в его всеобщем значении. Совокупность контекстов, сконструированная в ходе историографического экспериментирования, - одновременно и наиболее всеобъемлющие рамки, и уровень обобщения, однако вопрос о том, полна ли эта реконструкция или даже - единственно ли возможная, остается

Б. Лети Общество kak единое целое 159

без ответа. Обращение к опыту актеров представляется способом преодоления такой неуверенности. Методологический перспективизм находит завершение в разновидности эпистемологического реализма.

"Все, что важно, - макроэкономическое; все, что фундаментально, - микроэкономическое", - наверное, микроистория могла бы перенять формулировку, милую сердцу экономиста Сержа-Кристофа Кольма. Тогда приверженцы микроистории поспособствовали бы появлению невиданной в истории фигуры оппозиции между двуми альтернативными концептуальными моделями социального с различающимися задачами и интерпретативными схемами, одной микро- и другой макроаналитической. Некоторые тупики в экономике и социологии, ставшие явными, побуждают разведывать иные пути. Социология действия и экономика соглашений предлагают сегодня объяснительные модели, отказывающиеся от этих упрощающих суть дела оппозиций. Изложение скорее практики исследования, нежели ее результатов, чего я и добиваюсь, позволят мне и далее предлагать читателю лишь конспект прочитанного, составленный в свете вопроса о подходах к социальной целостности.

ОБЩИЕ СОГЛАШЕНИЯ И ЛОКАЛЬНЫЕ ДОГОВОРЫ

В серии статей и книг Люк Больтански и Лоран Тевено предлагают рассматривать человеческие действия как некоторое следствие ситуаций, в которых актеры, будучи включены в межличностный обмен, мобилизуют свои возможности для оправдания своих позиций ^. Отказываясь рассматривать как абстрактного индивида, выводимого на сцену политической экономией, так и классы или социальные группы, к которым нас приучили социальные науки вкупе с официальной статистикой, они предлагают рассматривать исключительно людей в "ситуациях". Если они отдают предпочтение кризисным моментам (конфликт в мастерской, например) либо актам разоблачения (поданным в комиссариат жалобам, письмам протеста, посланным в газеты), то это затем, что локально возникающий компромисс обнаруживает трения, существующие между многими возможными моделями легитимации индивидуальных позиций, и вынуждает к их объяснению. В споре или при разрыве каждый протагонист мобилизует собственное чувство справедливости (например, при конфликте в мастерской, что справедливо: оценивать людей по их профессиональной компетентности, или улучшить условия труда, или же развивать профсоюзную демократию и т. п.). У политической философии Больтански и Тевено заимствуют шесть "моделей справедливости", названных ими "cites", которые составляют категории своего рода грамматики узаконения и компромисса и суть ресурс, имеющийся в распоряжении актеров.

Они находят, таким образом, альтернативу общепринятым схемам анализа и предлагают по-новому представить себе соотношения частного и общего, индивидуального и коллективного. Они также отказываются от

160 Hcropuk в nouckax метода

рассмотрения социальной целостности как своего рода дани, которой обложены актеры, и от наделения этих последних чистой и совершенной, независимо от контекста, рациональностью. Коллектив предстает как временная конструкция, результат активного соглашения, но преходящего и неустойчивого, которое на время включает в конкретную конфигурацию ресурсы критики, мобилизуемые актерами сообразно особенностям ситуации. Стабильность и продолжительность существования этих конструкций отсылает исследователя к разнообразию ресурсов, какие могут быть мобилизованы, и к гетерогенности тех, что действительно оказались мобилизованы.

При таком подходе можно ясно видеть, как обращение к принципам легитимации организует практики, социальные институты и конкретные конфигурации межличностных отношений. Менее очевидно - как эти последние воздействуют на модели легитимации, которые словно ускользают из истории и достигают универсальности. Географический и хронологический масштаб анализа, вероятно, пригодный для рассмотрения современного положения западных обществ, не позволяет изучать ситуации, в которых не только поколеблен локальный режим оправдания (например, момент, когда в вопросе организации труда на фабрике демократический принцип берет верх над принципом технической эффективности), но также изменяется сама палитра доступных мобилизации ресурсов, "cites", имеющиеся в распоряжении актеров. Стоит подумать о подобном анализе в приложении к обществам, возникшим в результате завоевания или смешения культур. Даже если историческое измерение авторами позабыто, книги Больтански и Тевено дают историкам возможность пересмотреть свои точки зрения по ряду важных вопросов. Они напоминают, что в социальных науках каждой теории сопутствует темпоральность определенного типа, и последняя тесно увязана с компетенциями, которыми указанная теория наделяет актеров. В пику хроникеповествованию или истории большой длительности, эти книги внушают интерес к анализу краткого эпизода, обстоятельно представленной сцены. Наконец, предлагают процедуры обобщения, совершающегося не путем агрегации, но возникающего из самих компетенций актеров, особенностей общей оценки ситуаций, в которые те вовлечены, форм "восхождения в большинство", на какие они способны и которые, взятые в совокупности, составляют социальную связь.

В продолжение многих лет проблема социальной связи проходит равно и через все творчество Жана-Пьера Дюпюи ". Он исходит из двух положений. С одной стороны, если социальные науки решают эту проблему так по-разному, то это потому, что соединяющая людей связь принципиально неосязаема: "Общество обладает целостностью "само по себе", т.е. по ту- или, скорее, по эту - сторону воли и сознания индивидов, которые меж тем на него "воздействуют"", С другой стороны, в обществе не существует фиксированной экзогенной точки, трансцендентной по отношению к актерам: "человеческий коллектив берет в качестве

Б. Лети Общество kak единое целое 161

внешнего ориентира нечто, в действительности, происходящее из него самого - в комбинации взаимозависимых действий его членов". Как высветить этот механизм? Такую возможность открывает, например, паника - процесс крайней индивидуализации, когда общество рассыпается в пыль и в том же самом движении замещается новой формой объединения. Все полевые наблюдения подтверждают принадлежность паники к разряду самопроизвольных социальных проявлений и наводят на мысль, что переход от уравновешенности к панике совершается без разрыва преемственности состояний и разложение порядка рождается из самого порядка. Массовая психология и экономическая наука, Фрейд и Валрас, доставляют новые детали, позволяющие двинуться дальше. В ситуации паники в толпе развертывается процесс всеобщего подражания, когда каждый копирует каждого, что способствует появлению некоего общего поведения. Его черты не предшествуют складывающейся системе, но кажутся внешними ей. На рынке экономические агейты рационализируют свое поведение относительно системы цен, какую почитают обусловленной объективными, внешними им факторами, тогда как именно комбинация их решений ведет к ее появлению.

Еще один шаг, который позволит вернуться к истории. Если верить Кейнсу, искусный спекулянт (speculateur) - тот, кто лучше толпы угадывает, что она сейчас предпримет. Замечание подводит к мысли, сколь не безынтересен анализ конвенциональных мнений и процессов рассуждения (speculation). В обычное время ссылки каждого самоочевидны в глазах всех, и модели поведения распределяются в соответствии с этими разделяемыми всеми соглашениями. В периоды кризиса и утраты здравого смысла единственное рациональное поведение заключается в том, чтобы подражать другим. Новые ссылки, по виду объективные и внешние системе, в которой действуют актеры, вырабатываются в самом этом процессе. Здесь историк явно укрепляется в мысли о пользе своих исследований. Механизм имитации открыт новому, необусловленному; он потенциально способен привести к появлению чего угодно. Впрочем, "во время реального протекания процесса он замыкается на объекте, какой избрал в соответствии с самоусиливающей динамикой". Он продукт некоей истории и зависит от проделаного пути. Тем не менее сомнительно, чтобы историка это ободрило. Чего стоят известные способы историописания, проходящие под вывеской пары структура-конъюнктура, если возникающий объект выводится не из формальной структуры игры, но из ее, игры, хода?! Традиционные типы изложения более никуда не годятся. Иллюзия уместности всех азимутов в конкретном изложении распространяется столько же на историческое повествование, сколько и на биографию ".

Временно разделяемые соглашения - на этой новой парадигме строится новая тенденция в экономической науке, прибегающая к истории как к тяжелому предмету, дабы расколоть крепкий орешек экономической теории, которая вращается вокруг концепта равновесия чистого и совершенного конкурентного рынка ^ . При анализе целостности эконо 6 Зак. 125

162 Hcropuk в nouckax метода

мика соглашений систематическим образом и зачастую по-новому ставит многие вопросы, с которыми сталкиваются и историки при анализе социальной целостности. Я укажу на некоторые из них. Прежде всего, конститутивное соглашение не является результатом реального договора в духе Руссо, но есть продукт системы индивидуальных взаимодействий. Оно складывается из конкретных действий и одновременно создает ограничивающие их - и, как правило, непроницаемые - рамки, которые налагаются, говоря словами Дюркгейма, "обществом и традицией". В процессе конструирования мира социального оно ставит под сомнение упрощенные противопоставления индивида и структур, свободы и принуждения, прошлого и настоящего. Затем, если экономическое соглашение есть коллективное представление (поддающееся как организационному, так и юридическому оформлению), позволяющее координировать индивидуальные поведения, редукционистская оппозиция между "фактами" и "представлениями" (и методологическое бегство в анализ представлений ради представлений) оказывается развенчанной. Системы познания, устройство памяти, процессы обучения, полученная прежде информация не составляют лишь рамки восприятия феноменов - они их регистрируют, они их учреждают.

Разнообразие возможных принципов координации творит многосложный мир и тем самым отвращает от соблазнительной идеи обобщения путем редукции к одному единственному объяснительному принципу. Игра в открытую между многими моделями координации позволяет избежать всякого детерминизма функционалистского или структуралистского толка. Она побуждает вернуться к анализу характера предполагаемой рациональности актеров. Она позволяет не низводить этих последних до уровня статистического выражения когерентности групп, к которым они принадлежат, не отказываясь от динамического объяснения коллективных поведений как совокупности отношений. В соотношении между экономическим и социальным, между культурным и экономическим, между социальным и культурным она позволяет осмыслить общество как общую систему частичных соответствий и локальных напряжений, модальности которых - решающий момент для понимания изменения. Ибо экономика соглашений в конце концов однозначно вписывается во временную перспективу. Появление новой системы соглашений здесь обусловлено исторически. Необратимость и кризис соглашений характеризуют экономическую систему. Обучение и процедурная рациональность удел актеров ".

Следует ли тем не менее из предложений нескольких экономистов решение проблемы? Дело не в том, чтобы уверовать в это. Сами затруднения, с которыми те плохо справляются, побуждают историков к обновлению своих вопросников и к уточнению своих анализов. Большинство экономистов решительно помещают соглашения в ряд временных воздействий. Рутина, воспроизводство объектов соответственно имплицитным и эксплицитным условиям соглашения, правила, позволяющие

Б. Лети. Общество kak единое целое 163

уменьшить влияние случая - соглашение черпает свою стабильность в первую очередь в самом времени. Подчеркнуть это немаловажно. Договоры между актерами всякий раз могут представлять собой какую-либо частную конфигурацию, но вписываются обычно в более широкие рамки доминирующих соглашений. Тут возможны три мотива. С одной стороны, с ббльшим вниманием анализируются способы, какими соглашение устанавливает компромисс между актерами, чем те, которыми череда компромиссов день за днем в самой своей преемственности возобновляет соглашения. С другой стороны, калибровка хронологической шкалы у экономистов при этом очень суммарна - между большой длительностью соглашений и рядом их одномоментных апробаций ничего и нет. Наконец, темпоральное сознание актеров отмечено некоторой асимметрией предвосхищение для них важнее, чем опыт. Все происходит, как если бы соглашения были обращены в прошлое, а актеры - в будущее.

Социальные нормы, ценности, соглашения составляют разделяемые людьми коллективные представления и оформляются организационно, институционально, юридически. Они появляются как некие унаследованные от прошлого рамки, содержащие в себе и моделирующие индивидуальные и коллективные практики, - и, похоже, вся их сила заключена в их длительности. Впрочем невозможно вообразить неприменяемые социальные нормы, экономические соглашения, которые не испытывает на прочность какой-либо обмен. И в самый момент их актуализации они подвержены риску переоценки. Социальные нормы, ценности, соглашения оформляют локальные договоры, но за это оказываются оформлены ими. Делая историю, они возникают и разрушаются, они организованы на темпоральных напряжениях, располагают особым режимом историчности. Потому, отправляясь от точки зрения историка и исторической практики, важно исследовать эти модели. Именно к работе такого рода я хотел бы побудить этим текстом.

' LepetitB. C'estarriv"^Loui-nancl//Medievales,21. 1991. P. 81-90. " ФеерЛ. Бои за историю. М., 1991. С. 25.

" Febvre L. La terre et revolution humaine. Introduction geographique \ l'histoire. P., 1922. Что касается Э. Лабрусса, см. его предисловие в кн.: Leon P. La naissance de la grande industrie en Dauphine (fin du XVII' siecle - 1869). P., 1954. " GrenierJ.-Y. Series economiques frani;aises (XVI'-XVIII' siecles). P., 1985. ' Braudel F. La Mediterranee et ie monde mediterraneen i I'^poque de Philippe II. P., 1949; Labrousse E. La crise de I 'economic frani;aise ^ la fin de l'Ancien Regime et au debut de la Revolution. P., 1944 (reed. 1990).

' Braudel F. Histoire et sciences sociales. La longue duree // Annales E.S.C. 1958. P. 725753. Сокращенный русский пер. см.: Философия и методология истории. М., 1977.

" См., напр.: GoubertP. Beauvais et ie Beauvaisis de 1600 ^ 1730. Contribution \ l'histoire sociale de la France du XVII' siecle. P., 1960. * CM., напр.: HefferJ.. Robert J.-L.. Saly P. Outils statistique pour les historiens. P., 1981.

Bouvier J. Initiation au vocabulaire et aux mecanismes economiques contemporains. P., 1969. 6*

164 ___ Hcropuk в nouckax метода

'ё Я/они" П. Экономическая история: эволюция и перспективы//THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 1. С. 137-151.

" Le Roy Ladurie E. L'histoire immobile // Annales E.S.C. 1974. P. 673-692. " Ordres et classes. Colloque de l'Ecole Normale Superieurde Saint-Cloud, 1967. P., 1974. " PerrotJ.-C. Rapports sociaux et villes // Annales E.S.C. 1968. P. 241-268. '* PerrotJ.-C. Genese d'une ville modeme. Caen au XVIII' siecle. P., 1975. ^ Библиографию см.: Revel J. L'histoire au ras du sol // Levi G. Le pouvoir au village. Histoire d'un exorciste dans le Piemont du XVII' siecle. P., 1992. ^ Le Play F. La methode sociale. Abreg^ des "Ouvriers europeens". P., 1989. " Geertz C. Local Knowledge. Further Essays in Interpretative Anthropology. N.Y., 1983; Darnton R. The Great Cat Massacre. N.Y., 1984; Levi G. I pericoli del geertzismo // Quademi Storici. 1985. P. 269-277.

" Levi G. L'eredit^ immateriale. Camera di un esorcista nel Piemonte del seicento. Torino, 1985; Gribaudi M. Mondo operaio e mito operaio. Spasi e percorsi sociali a Torino nel primo novecento. Torino, 1987; Cerutti S. La ville et les metiers. Naissance d'un langage corporatif (Turin XVII'-XVIIIe siecle). P., 1990.

'" LepelitB. Les villes dans la France modeme (1740-1840). P., 1988. "" Rosental P.-A. Construire le macro par le micro: Fredrik Barth et la microstoria II Anthropologie contemporaine et anthropologie historique. Colloque de I'EHESS. Marseille, 2426 septembre 1992.

^ Boltanski L. L'Amour et la Justice comme competences. Trois essais de sociologie de l'action. P., 1990; Bohanski L. et Thevenot L. De la justification. Les economies de la grandeur. P., 1991.

" Dupuy J.-P. Ordres et d^sordres. Enquete sur un nouveau paradigme. P., 1982; Idem.. La panique. P., 1991.

^ Passeron J.-C. Le raisonnement sociologique. L'espace non-popperien du raisonnement naturel. P., 1991; Lepetit B. Une logique du raisonnement historique // Annales E.S.C. 1993.

^ L'economie des conventions // Revue Economique. 1989. Mars; Lesourne J. Economie de l'ordre et du desordre. P., 1991. ^ Boyer R., Chavance B., Godard 0. Les figures de l'irreversibilite en economie. P., 1991.

Перевод с французского И. В. Дубровского

 

ИЗ ДИСКУССИИ

А. Б. Гофман

ЗНАНИЕ МЕТОДОЛОГИЧЕСКОЕ И ЗНАНИЕ ПРЕДМЕТНОЕ

Слово "метод", как известно, по-гречески означает "путь". Анализ путей постижения истины занимает важное место в любой научной дисциплине, и чем более зрелой она является, тем более значительное место в ней занимает эпистемологическая и методологическая проблематика.

Но при этом важно иметь в виду, что исследование какого-либо объекта далеко не всегда есть осознанное применение какого-то метода. Если последнее имеет место, то это означает, что мы в какой-то мере уже представляем себе результат, который собираемся получить. Подлинно новаторские результаты, "открытия" в науке зачастую достигались как раз не посредством сознательного применения определенного, уже известного метода, готового инструмента, а путем устремленности к объекту, "вживания" в него, свободной рефлексии о нем. Разумеется, какие-то методы при этом всегда используются, но сам процесс исследования не воспринимается познающим субъектом как процесс "применения метода". В этой связи уместно вспомнить выражение Пикассо: "Сначала я нахожу, а потом ищу". В процессе поиска исследователь либо не думает о пути, которым он пойдет за истиной, либо думает о нем лишь как о средстве. Более того, нередко представление о примененном методе возникает уже когда исследование закончено, и это представление не может совсем не соответствовать тому реальному инструментарию, который был использован.

Важно иметь в виду, что методологическую роль в значительной мере играет само предметное знание, которое выступает одновременно как средство, путь поиска нового знания.

Часто ученый приходит к каким-то выводам не известным ему самому путем, а потом уже придумывает метод, которым он якобы пользовался. Если он не делает этого сам, то за него это делает Методолог.

Еще раз хочу подчеркнуть, что анализ методов исследования в социальных и гуманитарных науках - важнейшая отрасль, но не следует и "зацикливаться" на этой проблематике, отрывать ее от предметного знания, учитывая, что само оно также выполняет методологическую функцию. В противном случае (а так нередко случается) методология становится прожектерской, утопической и мистической, и не только не способствуег постижению истины, но препятствует ему. Возможен также "эффект сороконожки", когда все пространство знания заполняется изучением путей движения при забвении пункта назначения. Исследователи тогда уподобляются тем немецким историкам, которые, по выражению Гегеля, вместо того чтобы писать историю, рассуждают лишь о том, как надо ее писать. В каждой гуманитарной дисциплине необходим некий оптимум в соотношении между знанием о предмете и (да простят мне некоторую тавтологию) знанием о путях получения этого знания.

Метод можно понимать и как уже имеющееся и используемое предметное знание, и как особую сферу постижения истины: от самых общих мысли 166 HcTOpukBnouckaxMeToga

тельных процедур до сугубо прикладных технических приемов и операций. Но в любом случае любовь к знанию об объекте исследования (даже самом отвратительном), вживание в него и установка на то, чтобы понять его (дилемма "объяснение или понимание" здесь не имеет значения), - это важнейшие пути, т. е. методы, получения нового знания. В любом случае останется место для того, чтобы думать, размышлять о предмете исследования, а это, в известном смысле, главный метод. Перефразируя Декарта, можно сказать: "Я мыслю, следовательно применяю метод".

Б. С. Каганович НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ТАК НАЗЫВАЕМОМ ПОЗИТИВИЗМЕ

Слово "позитивизм", часто мелькающее в дискуссиях об исторической науке, весьма многозначно и неопределенно. С одной стороны, позитивизмом называют различные философские учения XIX и XX вв., часто очень непохожие друг на друга. Так, "логический эмпиризм" "Венского кружка" 19201930-х годов и современная "аналитическая философия" имеют мало общего с эволюционистской метафизикой О. Конта и Г. Спенсера. С другой стороны, позитивизмом именуют профессиональную идеологию ученых, стремящихся работать "по ту сторону" всякой философии, занятых решением частных научных проблем и верящих в кумулятивный характер гуманитарного знания.

В обиходной речи научной среды позитивизмом нередко называют безыдейное копание в мелочах и нелюбовь к общим концепциям. Декларацией позитивизма объявляют иногда знаменитые слова Л. Ранке о том, что задачей историка является воссоздание wie es eigentlich gewesen war ("как это в действительности было"), хотя философские воззрения Ранке, говорившего, что "всякая эпоха одинаково близка к Богу", очень далеки от контовских. И если доктрины Конта и Спенсера являются ныне весьма архаичными и старомодными, то я не рискнул бы сказать это о так называемом "неопозитивизме" XX в., который, стремясь отграничить науку от метафизики и призывая к точности и ответственности суждений, во всяком случае очень способствовал выработке логической культуры и логической дисциплины науки.

Учитывая все это, как мне кажется, следовало бы гораздо осторожнее пользоваться словом "позитивизм" и не употреблять его как жупел. В самом деле, уважение к фактам и стремление восстановить историю, какой она была в действительности, присущи всякому настоящему историку. Разумеется, философски мыслящий человек задумается при этом над тем, что такое факт и что такое действительность. Но нельзя требовать, чтобы размышления на эти темы стали основным занятием историка.

Существуют, конечно, ограниченность и фанатизм профессионалов (особенно в тех областях исторической науки, которые наиболее технически трудны), сводящих все к законам ремесла и отвергающих всякие общие теории. М. Блок и Л. Февр во многом были правы, критикуя узость и косность современной им "позитивистской" историографии. "Анналы" не случайно

HJguckyccuu _____ ____ 167

стали самой влиятельной историографической школой XX в" они действительно открыли новые сферы и регионы исторического исследования и очень обогатили наше историческое понимание. Без сомнения, историк должен уметь ставить вопросы и многое зависит от его ментального кругозора, в этом Блок совершенно прав.

Но... Я не верю в универсальные методологические ключи и отмычки, отворяющие все двери, не верю в то, что существует методология, способная сделать человека умным и талантливым. Замечательный ленинградский историк Б. А. Романов говорил: "Заниматься методологией - то же, что доить козла". Сказано, конечно, остро и ядовито. Но разве нет в этих словах большой доли истины, не сводимой к тому, что в то время речь шла прежде всего о навязшей у всех на зубах "марксистско-ленинской методологии"? Вера в то, что методология сама по себе способна дать конкретные научные результаты, является иллюзорной.

Мне неинтересно читать работы, выводы которых я знаю заранее и в этом смысле я предпочитаю исследования, дающие новые, ранее неизвестные факты или интересные их интерпретации. Разумеется, у каждого историка, как и вообще у всякого человека, есть своя методология (или философия), которой он сознательно или неосознанно руководствуется. Трудно представить себе крупного историка, который не обладал бы методологическим сознанием - но не все они склонны писать трактаты по методологии. По всей вероятности, существуют органические "позитивисты" и органические "методологи" и "концептуалисты", И я не вижу в этом ничего плохого. Науке нужны и те и другие, и не следует быть фанатиками.

А. В. Ревякин КРИЗИС ИЛИ ПЕРЕДЫШКА?

Организаторы нынешней дискуссии, определяя ее предмет, употребили слово "метод" в единственном числе. Они, видимо, стремились заострить наше внимание на философских, мировоззренческих аспектах развития исторической науки. Ведь когда имеют в виду прикладные, конкретные приемы и способы получения нового знания, то обычно используют это слово во множественном числе - методы. Я ничего не имею против такой постановки вопроса, хотя, на мой взгляд, дискуссия на тему о мировоззренческих основах исторической науки представляла бы интерес скорее для историков науки и философов, чем для исследователей, занятых разработкой конкретной исторической проблематики, каковых среди присутствующих большинство и к коим я причисляю и самого себя.

Говоря о развитии исторической науки, о пройденном ею пути, мы, конечно, обращаем внимание на идейные истоки творчества как отдельных историков, так и целых историографических школ. Это важно для понимания их вклада в науку, для оценки тенденций ее развития в целом. В этом смысле мы говорим о достоинствах и недостатках, о месте и значении, допустим, просветительской и позитивистской историографии, исторической школы

168 ______ _______ Hcropuk в nouckax метода

права и Школы "Анналов". Но все же это довольно односторонний подход, ограниченность которого чувствует каждый историк, изучающий работы своих предшественников и коллег по избранной теме исследования. Он замечает, что результативность исследования зависит не столько от теоретических воззрений исследователя, сколько от его этической позиции (попросту говоря - от научной добросовестности), а также от квалификации, общей образованности и способности поспевать за новым в науке и жизни. То, от чего можно абстрагироваться на философско-отвлеченном уровне анализа, имеет огромное, часто решающее значение при рассмотрении конкретной историографической ситуации.

В этой связи хотелось бы затронуть и проблему кризиса исторической науки, столь резко поставленную в выступлении А. Я. Гуревича. Я бы согласился с этим тезисом, если речь идет о разочаровании "большими" теориями общественного развития (от Маркса до Ростоу). Но я бы не стал впредь уповать на возможность открытия (обретения) некоего нового метода, с помощью которого удалось бы добиться успеха там, где потерпели поражение блестящие предшественники.

Я бы согласился с выводом о кризисе и в том случае, если речь идет о конкретных историографических школах или направлениях, наконец, о творчестве отдельных историков. В жизни каждого человека наступают моменты "переоценки ценностей" (удивительно, если этого не происходит). Почему же историки должны избежать общей участи? Например, экономическая история, лет 20-30 тому назад переживавшая необыкновенный расцвет и сумевшая высоко поднять свой авторитет среди других отраслей исторического знания, в настоящее время обнаруживает признаки упадка (у нас более явственные, чем за рубежом). Все меньше выходит из печати работ по экономической истории. Не пользуется она особой популярностью и на исторических факультетах. Но когда я спросил Луи.Бержерона, известного французского историка, крупного специалиста в области истории индустриализации XIX в., в чем причина этого упадка, он мне не задумываясь ответил: экономическая история - более трудоемкое занятие, чем, скажем, политическая история или история ментальностей, вот поэтому молодые историки ее избегают. Бержерона можно понять: он полон идей и замыслов, и ему обидно, что все это может остаться невостребованным.

Нельзя с уверенностью диагностировать кризис целого научного направления. Например, марксистская историография издавна и справедливо подвергалась критике за схематизм и тенденциозность в освещении прошлого. Однако это не помешало ей в XX в. занять видное, если не доминирующее, положение в исторической науке ряда стран, известных своими богатыми культурными и научными традициями. Можно предположить, что и в нашей стране марксизм, утратив свою монополию, сохранится в качестве одного из основных направлений общественной и научной мысли. Источники его жизнеспособности лежат за пределами науки. Пока существует- а то и растет- спрос на антикапиталистические теории и проекты, по-моему, преждевременно говорить о кризисе базирующейся на них историографии.

На мой взгляд, различие между методами философии и истории столь значительно, что если философы бьют тревогу по поводу современного ми HJguckyccuu 169

ровоззренческого кризиса (что может быть и верно, другой вопрос - свидетельствует ли это о грядущей "деидеологизации" общества или, наоборот, о его новой "мифологизации"), это еще не повод для беспокойства историков. Историческая наука автономна и в значительной степени самодостаточна. Ей совершенно не обязательно отвечать на конечные вопросы бытия. У нее и своих забот выше головы, из которых бесспорно главная - установить, "как все, собственно, происходило". Чтобы добиться этого, поистине все методы хороши, если они уместны, целесообразны и морально оправданны.

Сужу об этом на примере развития современной западной, особенно французской, экономической истории. Мировоззренческие споры, т. е. споры о методе (в единственном числе), если и не изгнаны из нее полностью, то во всяком случае перестали ее характеризовать. Например, поражает то единодушие, с которым ведущие историки Запада отвергли теорию У. Ростоу, особенно его тезис о "взлете" (резком ускорении экономического роста) в начале индустриализации, или подвергли критике концепцию "протоиндустриализации", прежде всего в той неомарксистской интерпретации, которую ей дали Р. Кридте, X. Медик и Ю. Шлумбом. Зато как необыкновенно обогатилась экономическая история методами смежных наук об обществе и человеке.

Современная экономическая история уже давно не пишется только лишь на основании государственных актов и производственной статистики (имею в виду XIX и XX в.), для поверхностного анализа которых вполне хватало общего образования. Историку приходится иметь дело с разнообразными юридическими актами, бухгалтерской отчетностью, технической документацией, психологией людей, принимающих решения и их исполняющих, наконец, с массой данных, отражающих работу сложных рыночных механизмов экономики. И во всем этом он должен разбираться достаточно бегло, чтобы не нагородить глупостей.

Благодаря применению искусных методов анализа, за последние десятилетия написана по существу новая и - что самое главное - весьма достоверная экономическая история. И если в настоящее время развитие науки в этой области несколько замедлилось, то, на мой взгляд, не в последнюю очередь потому, что в прошлом она взяла очень высокий темп. Науке нужна "передышка", историкам - время, чтобы прочитать и осмыслить все, что написано и опубликовано за последние годы (а это требует огромного труда). Что же касается снижения общественного интереса к экономической истории, то, может быть, просто на нее прошла мода и интерес вернулся в границы разумного и необходимого?

Е. В. Ляпустина УСТАЛОСТЬ ОТ ПОИСКОВ МЕТОДА?

От прошедшего "круглого стола" остались не столько четкие воспоминания, сколько отчетливые ощущения, сформулированные в те дни в словах некоторых участников. Цитирую по каракулям в собственном блокноте:

170 Hcropuk в nouckax метода

"ощущение такое, что историков, т. е. авторов конкретных работ на конкретные исторические темы, больше не осталось, они вымерли, как динозавры" (Л. М. Баткин); "ощущение усталости и повтора, исчерпанности", "историческая наука устала от поиска метода, хочется опереться на эрудицию... соединить старый добрый позитивизм с новыми историко-антропологическими методами" (С. И. Лучицкая). Тоска по "старому доброму позитивизму" соседствовала с опасениями, высказываемыми в более или менее отрефлексированной форме по адресу "поисков Иного", чреватых непредсказуемым возрождением архаических мифов (И. Н, Ионов), "ницшеанства постмодерна", "постструктурализма" как "школы подозрения" со свойственной ему "тотальной политизацией" (В. П. Визгин), "лингвистического поворота" или "семиотического вызова" (Л. П. Репина) и прочих методологических изысков. И все это происходило в аудитории, на протяжении почти десяти лет стремившейся стать как раз лабораторией или по меньшей мере "семинарием" (в буквальном смысле - рассадником) новых, в том числе и подобных подходов! Именно на этой основе казалось возможным "рассчитывать на достижение исторического синтеза, более емкого и многостороннего, нежели тот, какой удавалось создавать в прошлом" '. Историко-антропологическое видение истории вселяло надежду на новые победы историзма. Нельзя сказать, что ожидания оказались тщетными - тому свидетельство годы работы семинара и тома "Одиссея", да и другие публикации. Откуда же тогда это "ощущение усталости от поиска метода"?

Казалось бы, всему можно найти объяснение: методологический кризис, все еще не преодоленный нашей исторической наукой. Авторами "Одиссея" он был уже не раз охарактеризован, вскрыты его исторические причины, описаны различные его проявления, предложены и пути выхода из него - и вокруг этого сформировалось значительное поле согласия. Может быть, действительно мы все еще только в начале предстоящего долгого пути? Возможно, и так. Но мне все же кажется, что есть и другие причины отмечаемой многими неудовлетворенности и усталости, и они кроются в самой модели преодоления кризиса, которая была предложена (и многими принята).

Думаю, не ошибусь, если скажу, что желанной целью для многих из нас было "превращение нашей историографии в органическую часть мировой науки" ". Это предполагало "наведение мостов" с "Анналами", знакомство с различными историческими школами и течениями, а через них - и с современной общественной и философской мыслью в значительно более широком смысле. Это стремление - более чем понятное после длительной изоляции нашей исторической науки от остального мира - и породило, на мой взгляд, некоторые из нынешних трудностей. Дело в том, что мы на своем опыте столкнулись с проблемой культурных заимствований ". Ведь многие методы и подходы, определяющие ныне лицо "мировой" исторической науки, не поддаются прямолинейному усвоению и копированию, поскольку в немалой степени опосредованы общей интеллектуальной (и даже социально-политической) ситуацией той или иной страны, в принципе уникальной и невоспроизводимой. Именно поэтому французская историография не похожа на немецкую, а итальянская - на английскую и т. д. Эти различия порой от нас ускользают, как в силу искажающей перспективу общей удаленности России

HJguckyccuu 171

от основных научных центров (отсюда по меньшей мере странное понятие "зарубежная историография"), так и благодаря открытости нашей исторической науки (в высших ее проявлениях) опыту самых разных национальных школ. В результате иногда мы слишком мало придаем значения тому, насколько то или иное заинтересовавшее нас исследование (книга, статья и т. п.) вписывается в окружающий ее контекст.

Впрочем, известно, что основной поток исторической литературы в любой стране состоит как раз из "конкретных работ на конкретные исторические темы". И может показаться, что ничто не препятствует стремлению "опереться на эрудицию" и следовать лучшим образцам профессионализма. Но и здесь все не так просто. Ибо этот вожделенный цеховой профессионализм не просто нарабатывается годами труда, но и тысячью нитей связан с системой образования, создающей среду общения, и не в последнюю очередь с определенной инфраструктурой (библиотеки, архивы, музеи и т. д.). Конечно, стабильные международные контакты отчасти могут сгладить такого рода различия, но не в состоянии устранить их полностью. И это не может не влиять на характер и даже тематику наших исследований в области всеобщей истории.

Однако в описанных выше трудностях стбит, по-моему, усматривать не только (и даже не столько) следствие кризисного состояния отечественной исторической науки, сколько проявление некоторых ее специфических черт. Чтобы убедиться в этом, обратимся к весьма далекому уже прошлому - к тому периоду в историографии античности, который связан с именем М. И. Ростовцева ".

Родившемуся в 1870 г. Михаилу Ивановичу Ростовцеву была уготована блестящая карьера. После завершения курса наук в Петербургском университете он благодаря материальной помощи семьи, а затем и специальной стипендии правительства отправился на несколько лет за границу, где объехал и обошел практически все античное Средиземноморье, а также подолгу занимался в различных семинарах, работал в музеях, завязывал плодотворные научные контакты с коллегами из разных стран. Первые его печатные работы были посвящены древнеримской истории и культуре - статьи о последних раскопках в Помпеях (1894, 1896), археологическая хроника римского Запада (1895, 1896) окрашены страстью, рожденной эффектом непосредственного присутствия. Молодой ученый дерзко вторгается в тонкости археологических и топографических реконструкций, предлагает собственные интерпретации. Его диссертация о государственном откупе в Римской империи от Августа до Диоклетиана, опубликованная в 1899 г. (в 1902 г. вышла на немецком языке), а также связанные с ней другие работы, в том числе статьи в наиболее авторитетных энциклопедиях (Паули-Виссова, Де Руджеро), снискали ему высокий международный авторитет и известность и до сих пор входят в круг необходимого чтения романистов. После возвращения на родину Ростовцев начинает преподавать (главным образом в Петербургском университете и на Высших женских курсах), и в то же время все более набирает силу его исследовательский талант. Тем интереснее видеть, как смещаются его интересы. Римская история остается поначалу главной темой, в особенности ее социально-экономические аспекты, связанные с государственными финансами и

172 Hcropuk в nouckax метода

вообще ролью государства в экономике. С этих же позиций Ростовцев подходит и к изучению эллинистического и римского Египта, к проблеме происхождения колоната. При этом он изобретательно и виртуозно использует надписи и папирусы - во многом новые для того времени источники.

Казалось бы, все ясно - перед нами действительно ученый мирового масштаба, имеющий все возможности для работы в столичном университете - библиотеки, скорости и полноте комплектования которых не перестаешь удивляться и завидовать, практически ежегодные поездки за границу, тесные и плодотворные контакты с крупнейшими, прежде всего немецкими, антиковедами. К тому же, что немаловажно, весьма высокое положение в обществе. Вместе с тем мы видим, как постепенно все большее место в его исследованиях начинает занимать история Юга России - Боспорского царства, Ольвии, Херсонеса. Именно этой теме были отданы последние предвоенные (и предреволюционные) годы, именно исследование причерноморских древностей стало вершиной российской карьеры ученого. Разумеется, такое смещение не было случайным. Интерес к древностям России был присущ Ростовцеву смолоду, но все же выдвижение его на первый план не могло не быть связано и с некоторой внутренней эволюцией его творчества. Рискну высказать предположение: по мере того как складывались ставшие впоследствии столь знаменитыми общие концепции римской и эллинистической истории, происходило некоторое удаление от истории Рима как непосредственно переживаемой (в ходе постоянного научного общения) реальности, и именно это место бесконечно богатой эмпирии конкретно-исторического исследования и заняли древности Юга России.

Не станем долго задерживаться на второй половине жизни ученого, прожитой им в эмиграции, в США. Здесь он создал две фундаментальные "социально-экономические истории": Римской империи (1926) и эллинистического мира (1939-1941). Обе книги, замечательные по своей эрудиции, все же прославились более всего своими так называемыми "модернизаторскими" концепциями античной экономики, а первая из них - еще и объяснением падения Римской империи с точки зрения пережитой историком русской революции.

Можно сказать, что образ нашего соотечественника в мировом антикеведении до некоторой степени двоится: с одной стороны, он предстает как автор обобщающих концепций социально-экономической истории практически всего античного мира, с другой - как блестящий исследователь многочисленных конкретно-исторических сюжетов (лишь в малой части связанных с собственно римской историей), мастерски владевший техникой интерпретации самых разных источников. Сочетание этих граней его таланта определялось спецификой русской исторической науки, местом классической древности в русской культуре и общественном сознании конца XIX-начала XX в. Интерес к античной истории и культуре прививался образованием и был довольно устойчивым, но все же не перерастал в осознание античного наследия как живой части отечественной культуры, способной рождать значительный эмоциональный отклик у публики. Об этом свидетельствует, между прочим, и научно-популярная периодика: в исторических журналах, адресованных широкому читателю (например, "Исторический вестник", 1881 Из glKkyccuu______________________________173

1917), истории Греции и особенно Рима отводилось весьма скромное место. В этих условиях Ростовцев не мог, конечно, довольствоваться тем типом историописания, который столь хорошо усвоил сначала в университете, а затем за годы пребывания в европейских центрах антиковедения. С одной стороны, не без влияния чтения общих лекционных курсов, классическая римская история приобретает в его творчестве все более концептуальный характер, лучше соответствующий несколько отстраненному российскому отношению к античности. С другой стороны, он со всем пылом устремляется в изучение более близких причерноморских древностей, вокруг которого к тому же бурлила полнокровная профессиональная среда археологов и историков, что и создавало предпосылки для появления конкретно-исторических исследований высочайшего уровня.

Этот весьма давний пример лишний раз показывает, насколько проблемы соотношения анализа и синтеза, эрудиции и рефлексии по поводу интерпретации источников связаны с особенностями исторической науки в каждой стране. Тот или иной исход этих по видимости абстрактных споров в немалой степени зависит от двух важнейших моментов: существования достаточно плотной профессиональной среды (как условия цехового воспроизводства и полноценного научного общения) и наличия "идеального читателя" - потенциального адресата исторических трудов. Быть может, те тревоги, опасения, сомнения, которые выплеснулись в ходе круглого стола, хотя бы отчасти объясняются тем, что мы не слишком хорошо представляем себе и среду, в которой живем и работаем, и читателя, для которого пишем. А не выяснив эти фундаментальные вопросы, не стоит и отправляться "на поиски метода".

' Гуревич А.Я. К читателю // Одиссей-89. М., 1989. С. 8.

" Бессмертный Ю.Л. "Анналы": переломный этап? // Одиссей-91. М., 1991. С. 8. ' Из необъятной литературы по этой теме для сравнения упомяну лишь работы С. Л. Утченко и Е. М. Штаерман о восприятии эллинистической культуры (в самых разных ее проявлениях) в Риме (УтченкоС.Л. Политические учения древнего Рима. М., 1977; Штаерман Е.М. Эллинизм в Риме // Эллинизм. Восток и Запад. М., 1992. С. 140-176; Она же. Эллинизм в Риме // ВДИ. 1994. ј 3. С. 3-13).

"* Конечно, выбор этот не случаен: с 1989 г. на страницах "Вестника древней истории" постоянно публикуются различные материалы к биографии этого выдающегося историка.

Д. Э. Харитонович

ИСТОРИЯ СТРУКТУР И ИСТОРИЯ СОБЫТИЙ

Среди историков существует негласный и даже не всегда осознанный консенсус. Все сферы и методы исследований делятся на две большие группы. Первая включает в себя то, что относится, как считается, к глубинным процессам, определяющим ход истории, протекает во "времени большой длительности" (la longue duree): социально-экономическая история, "геоистория", история ментальностей, быта, частной жизни и т. п. Этому дается положительное наименование - "история-проблема". Ко второй группе отно 174 _____ ________Hcropuk в nouckax метода

сят политическую историю, историю-биографию, событийную, т. е. то, что представляется внешним проявлением глубинных процессов, происходит в кратком времени и получает не слишком почетный ярлык "истории-рассказа", "истории-повествования".

Наверное, никому не придет в голову отрицать заслуги Школы "Анналов" в том, что можно назвать обращением к человеку. Создатели "новой исторической науки" требовали внимания к "малым", "простым" людям, а не "великим", которыми занималась предшествующая историческая наука. Но здесь возник парадокс. Источники, повествующие о древних и средневековых обществах, практически не касаются представлений конкретных "простых" людей. Соответствующие данные приходится извлекать с помощью косвенных методов из массовых, серийных источников, отражающих устойчивые воззрения. Вынужденно исчезают частности - один отдельный человек, одно отдельное событие.

Нельзя сказать, что подобный "перекос" прошел незамеченным. В конце 60-начале 80-х годов в исторической науке намечается поворот к изучению "частного", "кратковременного" в истории- к событийной истории, политической истории, истории-биографии. Причиной тому - и естественное постоянное обновление методов и предметов исторического исследования, и столь же естественное стремление обратиться к истокам - ведь перу одного из основателей Школы "Анналов" Люсьена Февра принадлежит целая серия биографий деятелей XVI в" - и побуждения нравственного свойства: если судьбы исторического процесса определяются некими анонимными структурами - географическими, экономическими, социальными, ментальными, то как быть с человеком, с его воздействием на этот процесс?

Нет, сама по себе конкретика не отрицается ведущими деятелями "новой исторической науки". Но в процессе исследования события главными оказываются те "глубинные" структуры, на которые это событие опирается. Например, для Ж. Дюби основным в его исследовании битвы при Бувине 27 июля 1214 г. является не сама битва, но представления о сути и смысле войны на рубеже XII и XIII столетий, этические нормы и ценности воина и т. п. Последствия указанной битвы для автора "Бувинского воскресенья" - не те или иные перемены в политических реалиях, а смена воззрений на эту битву с XIII по XIX вв., т. е. изменения в сознании, в культуре. Частное необходимо изучать, дабы лучше познать общее - таков пафос данного направления.

Но возможен и иной подход: опираясь на знание структур, понимая ментальность людей той или иной эпохи, прояснить, понять именно это событие, именно этого человека. И это, сдается мне, позволит разрешить ряд проблем исторического знания.

"Ментальности меняются медленнее всего. История ментальностей это история замедлений в истории" (Ж. Ле Гофф). Но что значит "замедление"? То, что перемены в сознании людей протекают неспешно и потому не ощущаются? Или, может быть, то, что эти перемены весьма редки и именно потому массовое сознание малоподвижно - кроме как раз моментов перемен?

Картина мира включает в себя представления о природном окружении и социальной среде. А если эти окружения и среда претерпевают резкие изме И) guckyccuu 175

нения ввиду массового переселения или социальных потрясений либо политических переворотов? Реагирует ли картина мира на эти катаклизмы или сами потрясения уже подготовлены переменами в ментальности? Встает вопрос о механизме ментальных и - шире - структурных перемен, о взаимовлиянии события. Здесь только изучение частного может дать ответ на поставленные вопросы.

Рассмотрим еще одну причину необходимости для историка пристального внимания к частному - отдельному событию, одному человеку. Естественен для любого человека вопрос: а могло ли быть иначе? Но для историка - не естественен. Кредо любого из нас: "история не знает сослагательного наклонения". Размышления типа "что было бы, если бы" долгое время оставались в сфере литературы и, в первую очередь, литературы фантастической. Герой такой литературы, овладев машиной времени, начинает менять прошлое и, в зависимости от взглядов автора, ему это удается либо не удается.

Но вот в своей поздней работе "Изъявление Господне или азартная игра?" Ю. М. Лотман, опираясь на идеи И. Пригожина, изучавшего динамические процессы на физическом, химическом и биологическом уровнях, предлагает свое решение проблемы сочетания детерминированного и индетерминированного в истории. Историческая эпоха никогда не равна самой себе, в историческом процессе всегда наличествуют разные тенденции, причем развитие этих тенденций определяется, в основном, коллективными детерминантами. Но в процессе исторического движения возникает момент (Лотман вслед за Пригожиным называет это "точкой бифуркации", т. е. раздвоения), когда эти тенденции оказываются в равновесии, исключается однозначное предсказание будущего, дальнейшее развитие осуществляется как реализация одной из равновероятных возможностей. В эти моменты решающую роль может сыграть как случайность, так и механизм сознательного выбора. Та историческая действительность, которая реализуется, зависит как от комплекса случайных обстоятельств, так и от самого сознания действующих лиц исторической драмы, главных и второстепенных, так сказать, "массовки".

Исследования в области того, что можно назвать "альтернативной историей", могут развиваться в разных направлениях. Этим термином можно обозначить попытку создать сценарий неосуществившегося варианта исторического развития (впрочем, это пока лежит за пределами науки; я не утверждаю, что написание подобных сценариев силами науки принципиально недостижимо, более того, я надеюсь, что это когда-нибудь осуществится, но сегодня мы даже не знаем, как подойти к проблеме); можно - стремление обосновать точку "бифуркации", ключевое происшествие; можно - желание доказать саму возможность альтернативного исторического пути.

Мне кажется, что наступает поворот от общего к частному в исторических исследованиях. Не отказываясь от всего, наработанного "историей структур", - а как иначе выявить детерминированность того или иного феномена? - следует вернуться к точке на оси времени - единичному человеку, единичному событию.

176 Hcropuk в nouckax метода

А. Я. Гуревич

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ, ИЛИ МОЖНО ЛИ "ДОИТЬ КОЗЛА"?

Заключительные соображения касательно нашей дискуссии о современных методах исторического исследования кажутся здесь неуместными, вопервых, потому, что это обсуждение только начато (и мы намерены продолжить его), а во-вторых, по той причине, что последнее слово в подобной дискуссии вообще едва ли возможно: ведь изучение истории есть не что иное, как спор без конца, и всякое утверждение, в особенности методологического свойства, неизбежно порождает новые вопросы, повороты мысли и возражения. Все, что мне кажется уместным сейчас высказать, есть краткий комментарий к тем выступлениям участников "круглого стола", в которых в той или иной мере прозвучали сомнения относительно существенности самого предмета дискуссии. Симптоматичен тот факт, что несколько выступавших в прениях довольно единодушно высказали скептицизм относительно пользы и своевременности разговора о методе. Кое-кто выразил опасения, не хотим ли мы заменить известную обветшавшую методологию новой, не менее универсальной и общеобязательной; раздавались голоса, будто историки устали от методологических экзерсисов; прозвучала мысль, что предварительным условием обретения более адекватной гносеологии является создание плотной интеллектуальной среды. В качестве символов двух подходов к истории, прагматичного и теоретического, были названы Школа хартий и Школа "Анналов". Подобная позиция, на мой взгляд, служит свидетельством неблагополучного состояния наших исторических знаний и симптомом трудностей переходного периода, который мы ныне переживаем.

Но я начну с другого. Б. С. Каганович ссылается на свидетеля, который слышал от покойного Б. А. Романова, крупного специалиста по отечественной истории, слова: заниматься методологией - это все равно что "доить козла". Сама по себе эта цитата, заимствованная из вторых рук, заслуживала бы критической проверки. Если Романов действительно произнес эти слова, то их нужно воспринимать в контексте идеологической ситуации сталинской эпохи, когда под словом "методология" подразумевалась определенная догма, отступления от которой неукоснительно карались. Будучи вырванным из контекста, высказывание Романова лишается своего истинного смысла. Это во-первых. Во-вторых, и это главное, перу Б. А. Романова принадлежит замечательная книга "Люди и нравы древней Руси". Автор старается восстановить психологию и нормы поведения людей той эпохи, от которой сохранилось крайне ограниченное число источников, и для того чтобы достигнуть своей цели - проникнуть в духовный универсум - ему несомненно понадобилось разработать оригинальные и утонченные методы исследования. Историку, в частности медиевисту, работающему в режиме информационного голода, приходится прибегать к изощренным приемам исследования источников, и успеха он может добиться только в результате напряженных интеллектуальных усилий.

"Доить козла" - грубый образ, но не по моей вине он появляется на страницах "Одиссея". Поскольку же он тут употреблен, я позволю себе рас Hj guckyccuu 17 7

сказать следующую историю. Один ирландский святой в крайнем своем простодушии пытался доить быка, заслужив насмешки крестьянок. Но, о чудо, молоко полилось. С точки зрения людей средневековья, то было доказательством всемогущества Господа и свидетельством святости простеца. Для участников же нашего "круглого стола", как мне кажется, этот рассказ мог бы послужить своего рода притчей: нужно взяться за дело с верою в успех и в соответствующем душевном и умственном расположении. Обращаясь к источникам, историки прилагают максимум усилий для того, чтобы расшифровать смысл посланий, которые они содержат. Ума не приложу, как здесь можно обойтись без размышлений о природе нашего ремесла.

Что касается противопоставления Школы хартий как оплота позитивизма "Анналам", воплощающим методы исторической антропологии, то оно кажется мне искусственным. Говоря о методологии исторического исследования, мы имеем в виду не оторванную от живой, конкретной истории историософию, а размышления о специальных средствах и приемах познания реальной и бесконечно многообразной жизни людей и обществ. Вспоминаю доклад одного из мэтров парижского института, специализирующегося на публикации текстов, прочитанный в нашем семинаре по исторической антропологии. Эти ученые делают важное дело, но когда докладчика спросили, каковы новейшие методы проникновения в смысл публикуемых ими средневековых памятников, то он отослал нас на бульвар Распай: там, в Доме наук о человеке, работают профессора Ле Гофф, Шмитт и другие, и их-то и нужно вопрошать о смысле.

Для успешного обсуждения проблем исторической эпистемологии надобна "плотная научная среда". Золотые слова! Мне только невдомек, откуда вдруг она возьмется, если мы, именно мы сами, не начнем ее созидать? В недоброе старое время были разрушены научные школы, группировавшиеся вокруг крупных историков. Вопрос стоит не о возрождении старых школ, ибо за прошедшие десятилетия радикально изменились парадигмы исторического знания, его проблематика и гносеология. Речь идет о создании новых школ, о повышении внимания к профессионализму историков, и этот профессионализм немыслим вне квалифицированного обсуждения теоретико-познавательных основ исторического знания.

А. Б. Гофман полагает, что размышления о методах и эпистемологии приходит к историку лишь по завершении его исследования. Разумеется, "сова Минервы вылетает только ночью", и историку не мешает задуматься над тем, что он создал и каким образом его сочинение включается в общий контекст современной науки. Однако в высшей степени важно привести свой понятийный инструментарий в соответствие с проблемой предстоящего исследования, с характером источников, которые надо изучить, равно как и с состоянием научных знаний. Делать это постфактум, по завершении исследования, уже поздно. Арсенал методов неизбежно присутствует на всех этапах работы историка, и весь вопрос заключается в том, используется ли он осознанно или не поставлен под неусыпный контроль.

 

ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ВЛАСТИ

М. Ю. Парамонова

ГЕНЕАЛОГИЯ СВЯТОГО: МОТИВЫ РЕЛИГИОЗНОЙ ЛЕГИТИМАЦИИ ПРАВЯЩЕЙ ДИНАСТИИ В РАННЕЙ СВЯТОВАЦЛАВСКОЙ АГИОГРАФИИ

 

А. А. Горский

О ТИТУЛЕ "ЦАРЬ" В СРЕДНЕВЕКОВОЙ РУСИ (ДО СЕРЕДИНЫ XVI В.)

Прежде чем термин "царь" ' стал в 1547 г. официальным титулом правителя России, он прошел длительную эволюцию. В Киевской Руси из современных правителей ^ "царем" последовательно именовался император Византии (а с конца XII в. - также и правитель Священной Римской империи ^). Кроме того, термин "царь" прилагался в XI-XII вв. и к русским князьям. Известно девять достоверных случаев такого его употребления по отношению к шести лицам - Ярославу Мудрому, святым Борису и Глебу, Мстиславу Владимировичу (сыну Владимира Мономаха), его сыну Изяславу и внуку Роману Ростиславичу . Но, как показал В. Водов, термин "царь" в применении к русским князьям не был официальным титулом: он мог употребляться для прославления князя с использованием византийских образцов красноречия, для подчеркивания политического престижа умершего князя, в связи с главенством князя в церковных делах и с культом князя-святого '. Претензий на титул "царя" в домонгольской Руси не прослеживается (в отличие от соседней с Византией Болгарии). Причина этого, очевидно, заключается в особенностях политической структуры Руси конца Х-середины XII в. В этот период все восточнославянские земли находились под властью княжеского рода Рюриковичей; верховным правителем являлся тот, кто считался "старейшим" в роде и занимал киевский стол. Отсюда - определенная индифферентность к титулатуре: не употреблялся в это время последовательно и титул "великий князь", известный в Х столетии (когда помимо Рюриковичей на Руси были и другие князья и существовала необходимость в подчеркивании верховенства киевского правителя), - он возрождается с конца XII в. ", когда обособление самостоятельных княжеств и распад княжеского рода на отдельные ветви создали ситуацию, в которой вновь понадобился особый титул для обозначения политического верховенства. Соответственно

и термин "царь" не стал титулом, он использовался как своего рода обозначение князя "высоким стилем".

Ситуация изменилась в середине XIII столетия. После Батыева нашествия и установления зависимости русских княжеств от монголо-татар титул "царь" начинает последовательно применяться к правителю Золотой Орды '. Перенесение царского титула на ордынского хана, как можно полагать, было связано с тем, что завоевание пришлось на период отсутствия христианского царства- Византийской империи. Когда в 1204 г. Константинополь - "Царьград" - захватили крестоносцы, на Руси это событие было расценено как "погибель царства": "И тако погыбе царство богохранимого Костянтиняграда и земля Греческая въ свадЬ цесаревъ, ею же обладають фрязи",- завершает свой рассказ автор "Повести о взятии Царьграда" . Нет данных, что Никейская империя, наследовавшая

206 Представления о власти

Византийской в период, когда Константинополь находился в руках латинян (1204-1261 гг.), рассматривалась на Руси как полноценная преемница последней - для русских людей "царствующим градом" был Константинополь. Перенос царского титула на правителя Орды, по-видимому, свидетельствует о том, что Орда определенным образом заполнила лакуну в мировосприятии, заняла в русском общественном сознании место "царства" (на момент завоевания пустующее).

Восстановление Византийской империи в 1261 г. не изменило положения: императоры и константинопольский патриархат вступили с Ордой в союзнические отношения и тем самым как бы легитимизовали и положение этого государства в Восточной Европе 'ё, и царский титул его правителя. Теперь на Руси "царями" именовали двух правителей: императора Византии и хана Золотой Орды. Царский титул, таким образом, перестал быть титулом только далекого, практически не влияющего на жизнь Руси правителя; им теперь обозначался и человек, являвшийся реальным верховным сувереном русских земель.

С появлением татарского "царства" термин "царь" по отношению к русским князьям почти перестает употребляться. В середине XIIIXIV вв. современные русские князья поименованы "царями" всего три " раза. Примечательно употребление термина "царь" галицким летописцем в рассказе об унижениях, которые пришлось испытать Даниилу Романовичу в ставке Батыя: "Данилови Романовичю, князю бывшу велику, обладавшу Рускою землею, Кыевомъ и Володимеромъ и Галичемъ со братом си, инЬми странами, ньнЬ сьдить на кольну и холопомъ называеться, и дани хотять, живота не чаеть, и грозы приходять. О злая честь татарская! Его же отець бЪ царь в Рускои земли, иже покори Половецькую землю и воева на иные страны act,. Сынь того не прия чести" ". То есть Роман Мстиславич, отец Даниила, был "царем", а Даниил, несмотря на все свое могущество, им не является, поскольку он стал подданным хана. Утверждается, таким образом, представление о царе как правителе, не имеющем над собой сюзерена, и русские князья теперь не подходят под это определение.

Положение начало меняться с конца XIV столетия. В 70-е годы XIV века под предводительством великого князя московского и владимирского Дмитрия Ивановича велась открытая борьба с властью Орды. В 13741382 гг. Дмитрий правил фактически совершенно независимо. Вероятно, именно по этой причине в "Слове о житии и преставлении" Дмитрия он именуется "царем" " - период суверенного правления давал право на такое определение. Но следует иметь в виду, что противником Дмитрия в 70-е годы был не "царь" (т. е. хан), а Мамай, к династии Чингизидов не принадлежавший и правивший Ордой (точнее, ее западной - от Днепра до Волги- частью) от имени ханов-марионеток. На Руси этот статус Мамая четко осознавался и подчеркивался. Об этом красноречиво говорят характеристики летописцев - современников событий в рассказах о

A.A.ropckuO. Onпулe^цapь^вc[legнeвekoвoOPуcu 207

битве на Воже 1378 г. и Куликовской битве 1380 г.: "царь ихъ (татарА. Г.), иже въ то время имЬяху у себе, не владЬяше ничимъ же и не смЬаше ничто же сотворити предь Мамаемъ, но всяко старЬишиньство сдръжаше и Мамаи и всЬми владЬаше въ ОрдЬ" ^; "нЬкоему убо у них худу цесарюющу, и все дЬющю у них князю Мамаю, и лютЬ гньвающюся ему на великого князя и на всю Рускую землю" ". Таким образом, борьба с Мамаем виделась как борьба не с царем (русские авторы-современники ни разу не обозначают его этим титулом), а с узурпатором "царства"; он награждается эпитетами "поганый", "безбожный", "злочестивый" ^.

Иное отношение проявилось в русской общественной мысли к столкновению с Тохтамышем - Чингизидом, т. е. природным ханом ("царем"). К Тохтамышу летописцы не прилагают уничижительных эпитетов. Но особенно примечательна характеристика действий Дмитрия Донского во время похода хана на Москву, когда великий князь покинул город, отказавшись от генерального сражения с противником.

Наиболее раннее повествование о походе Тохтамыша (сохранившееся в Рогожском летописце и Симеоновской летописи) следующим образом объясняет поведение великого князя: "Князь же великий Дмитреи Ивановичь, то слышавъ, что сам цар^ идеть на него съ всею силою своею, не ста на бои противу его, ни подня рукы противу царя, но поеха въ свои градъ на Кострому" .

Мнение, что данная характеристика содержит обвинение великого князя в малодушии (поскольку принадлежит, возможно, сводчику, близкому к митрополиту Киприану, враждебно относившемуся к Дмитрию) '*, не представляется убедительным. Весь тон летописного рассказа о нашествии Тохтамыша - сочувственный к московским князьям. Автор с симпатией говорит о победе Владимира Андреевича Серпуховского над татарским отрядом у Волока, о мести Дмитрия принявшему сторону Мамая Олегу Ивановичу Рязанскому, пишет даже фактически о страхе Тохтамыша перед московскими князьями, заставившем его быстро уйти из Северо-Восточной Руси ("чая на себе наезда, того ради не много дней стоявше у Москвы"). Сочувственно изображено и возвращение Дмитрия и Владимира в разоренную Москву ("князь великий Дмитрии Ивановичь и брать его князь Володимеръ Андреевичь съ своими бояры въехаша въ свою отчину въ градъ Москву и видЬши градъ взять и огнемъ пожжень, и церкви разорены, и людии мертвых бещисленое множьство лежащихъ, и о сем сжалишася, яко расплакатися има...") ^. Поэтому характеристику мотивов поведения Дмитрия Донского нельзя считать уничижительной. Скорее можно предположить, что объяснение отказа князя от открытого боя нежеланием сражаться с "самим царем" было в глазах общественного мнения лучшим оправданием для Дмитрия, более предпочтительным, чем констатация несомненно имевшего место недостатка сил после тяжелых потерь в Куликовской битве. Заметим, что поход Тохтамыша был первым случаем после Батыева нашествия, когда на Северо-Восточную Русь во

208 Представления о власти

главе войска явился сам хан улуса Джучи; а если учесть, что Батый в современных русских известиях о его походах 1237-1241 гг. царем не называется, то это вообще первый приход на Русь "самого царя". Очевидно, летописное объяснение действий Дмитрия Донского в 1382 г. отображает существование в русском обществе того времени своеобразного "комплекса царя", психологического барьера, через который трудно переступить; ордынский хан рассматривается как правитель более высокого ранга, чем великий князь владимирский, как его законный сюзерен.

Тем не менее к концу XIV столетия определенные изменения в отношении к ордынскому "царю" произошли. В московско-тверских договорных грамотах оборонительная война с "царем" начинает рассматриваться как само собой разумеющееся дело, стороны договариваются о совместных действиях на этот случай ^". Но при этом такая война расценивается как действие, в котором царь вправе обвинить великого князя ^, т. е. сохраняется отношение к хану как к законному сюзерену.

После 1382 г. ситуация войны Московского великого княжества непосредственно с "правящим царем" Золотой, а после ее распада - Большой Орды, главного наследника единой ордынской державы, не складывалась вплоть до 70-х годов XV в. ", а к этому времени произошли перемены, вызвавшие новые, более серьезные сдвиги в общественном сознании. В 1453 г. случилось событие, грандиозное для людей средневековья (особенно православных), - взятие турками Константинополя. Окончательно пало христианское православное "царство". Если после падения Константинополя в 1204 г. возникли Никейская и Трапезу ндская империи, продолжали существовать такие независимые православные государства, как Болгария и Сербия, ряд крупных русских княжеств, то после 1453 г. единственным православным государством, представлявшим реальную силу, было Московское великое княжество. Оно имело, таким образом, все основания наследовать место Византии в мире, т. е. стать "царством". И уже в написанном в 1461-1462 гг. "Слове избраном от святых писаний, еже на латыню" великий князь Василий Васильевич неоднократно именуется царем ". Но "царь" должен быть абсолютно суверенным правителем, он не может подчиняться другому царю. Вопрос о ликвидации власти ордынского царя неизбежно должен был встать.

В 1472 г., через 90 лет после Тохтамыша, к границам Московского великого княжества вновь подходит "сам царь" - хан Большой Орды Ахмат. Войска Ивана III выступают против него к Оке; и в этот раз до крупного сражения дело не доходит, татарские силы вынуждены отступить ^*. В 1480 г. состоялся второй неудачный поход Ахмата на Русь, после которого Большая Орда уже не претендовала на власть над Москвой. В написанном во время этих событий послании Ивану III архиепископа Вассиана содержатся знаменательные рассуждения: "Аще ли еще любопришася и глаголеши, яко: "Под клятвою есмы от прародителей, - еже не поднимати рукы противу царя, то како аз могу клятву разорити и съпротив царя стати", - послушай убо, боголюбивый царю, аще клятва

1^ -."r A A ropckuO. О титуле "царь. в средневековой Руси 209

по нужди бывает, прощати о таковых и разрЪшати нам повелЬно есть, иже прощаем, и разрушаем, и благословляем, яКо же святЬйший митрополит, тако же и мы, и весь боголюбивый събор, - не яко на царя, но яко на разбойника, и хищника, и богоборца... И се убо который пророк пророчествова, или апостол который, или святитель, научи сему богостудному и скверному самому называющуся царю повиноватися тебе, великому Русских стран христьанскому царю! Но точию нашего ради согрешению и неисправления к Богу, паче же отчаанию, и еже не уповати на Бога, попусти Богъ на преже тебе прародителей твоих и на всю землю нашю окааного Батыа, иже пришел разбойнически и поплЬни всю землю нашу и поработи, и воцарися над нами, а не царь сый, ни от рода царьска" ".

Вассиан приписывает Ивану III нежелание "поднимать руку против царя" (кстати, здесь у Вассиана дословное повторение летописного объяснения отказа Дмитрия Донского от открытого боя с Тохтамышем). По мнению Ю. Г. Алексеева, это чисто литературный прием, не имеющий реальной почвы ^. Но вряд ли в послании, непосредственно обращенном к великому князю, Вассиан мог бы приписывать ему мысли, которые никогда не посещали и не могли посетить его адресата. "Комплекс царя", психологический барьер, из-за которого было сложно заставить себя вести активные военные действия против "главного" татарского хана, в течение более чем двух столетий считавшегося правителем более высокого ранга, чем кто-либо из русских князей, продолжал существовать. Вассиан опровергает не вымышленный им, а реальный аргумент, который если и не высказывался впрямую, то во всяком случае "носился в воздухе". Чтобы его опровергнуть, духовник великого князя не только подчеркивает царское достоинство самого Ивана Васильевича ", но и осуществляет резкий разрыв с традицией, признающей легитимность власти татарских ханов. Он объявляет Ахмата самозваным царем ("сему богостудному и скверному самому называющуся царю"), но не потому, что он является (подобно Мамаю) узурпатором ("ханское" происхождение Ахмата сомнений не вызывало), а потому, что и сам Батый, завоевавший Русь, не был царем1и не был царским род, к которому он принадлежал - т. е. род Чингис-хана. Таким образом, чтобы подвигнуть Ивана III на активные действия, Вассиан не только объявляет его равным татарскому царю, но отказывает в царском достоинстве всем Чингизидам ", т. е. объявляет нелегитимными все 240 лет их владычества над Русью ^.

После ликвидации ордынского ига царский титул стал все чаще применяться к московским великим князьям, пока, наконец, в 1547 г. не произошло официальное венчание Ивана IV на царство. В закреплении за московскими великими князьями титула "царь" обычно видят синтез двух традиций: в семиотическом плане российский царь наследует византийскому императору, в территориально-политическом - хану Золотой Орды . Но следует иметь в виду, что ведущую роль в обосновании легитимности царского титула у московского великого князя играло утвер 210 Представления о власти

дившееоя к началу XVI в. представление о том, что царским достоинством обладали еще правители Киевской Руси. В ряде памятников XV столетия "царем" именуется креститель Руси Владимир Святославич ^. В начале XVI столетия сложилось так называемое "Сказание о князьях владимирских". В нем, во-первых, проводится мысль о происхождении Рюриковичей от "сродника" римскогсг императора ("царя") Августа ". Вовторых, утверждается, что киевский князь Владимир Мономах получил от византийского императора царские регалии и "наречеся... царь Великиа Русия"; этими регалиями венчаются его потомки- великие князья владимирские и московские (вплоть до нынешнего правителя Василия III) ". Легенда о получении Владимиром Мономахом царских инсигний вошла затем в чин венчания русских царей ^. Складываются и закрепляются, таким образом, представления о "царском" происхождении московских князей и о наследовании царского достоинства и титула из Византии в глубокой древности. А это означает, что "русское царство" древнее "татарского царства": русские князья оказываются потомками древнеримских императоров, еще в домонгольскую эпоху они обладали царским титулом и теперь возвращают его себе после долгого владычества "нечестивого" царя. В апелляции к "царскому" происхождению и древности царского достоинства у русских князей можно видеть стремление доказать, что "российское царство" стоит выше татарских ханств (включая уже несуществующую Золотую Орду).

Таким образом, в домонгольскую эпоху термин "царь" воспринимался как титул "чужого" правителя, а спорадическое применение его к русским князьям не содержало в себе претензий на обладание царским титулом. В эпоху ордынского ига "царем" именовался верховный суверен русских земель. Поскольку теперь обладатель царского титула оказывал реальное воздействие на жизнь Руси, безразличие по отношению к этому титулу сошло на нет. Утвердилось представление о "царе" как полностью суверенном правителе; следовательно, стремление к независимости подразумевало теперь стремление к царскому титулу и наоборот, претензии на царский титул подразумевали стремление быть независимым правителем. Такие претензии начинают проявляться у московских великих князей с середины XV в. " Царское достоинство рассматривается при этом как полученное из Византии, но не после крушения империи, а в эпоху ее былого могущества. В политическом аспекте утверждение царского титула было связано с противостоянием Орде, причем следует говорить не столько о наследовании власти ордынского царя, сколько о стремлении поставить власть московского князя выше его власти. Это достигалось путем присвоения титула, равноценного титулу правителя Орды, с одновременным обоснованием большей древности царского достоинства русских князей и их родственной связи с императорами Древнего Рима.

A A ropckuO. О титуле "царь" в средневековой Руси 211

' Славянское "царь" (сокр. от "цесарь" - в средневековых текстах употребляются обе эти формы термина) восходит к титулу римских императоров, в свою очередь происходящему от имени Юлия Цезаря.

^ Наиболее ранние упоминания - в договорах Руси с Византией 907, 911, 944 и 971 гг. (см.: Повесть временных лет. М.; Л., 1950. Ч. 1. С. 25-26, 28-29, 34-38, 52).

" Полное собрание русских летописей М., 1962. Т. 2. Стб.

-667, 723, 776, 814 (далее- ПСРЛ); Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов М.; Л., 1950. С. 46-47 (далее - Н1Л). "Царями" именуются в памятниках древнерусской литературы также древние правители - библейские цари и римские императоры.

* CM.: Vodoff W. Remarques sur ie valeur du temie "tsar" applique aux princes russes avant ie milieu du XV ё si^cle // Oxford Slavonic papers. New series. Oxford, 1978. Vol. II. P. 8-14. ' Vodoff W. Op. cit.

' Он фигурирует в русско-византийских договорах (Повесть временных лет. Ч. 1. С. 2526,34-35,38,52).

" CM.: Poppe A. Words that Serve the Authority: On the Title of "Grand Prince" in Kievan Rus' // Acta poloniae Historica. Warszawa, 1989. N. 60. * Насонов A.H. Монголы и Русь. М.; Л., 1940. С. 30. " Н1Л. С. 49.

'ё CM.: Meyendorff 1. Byzantium and the Rise of Russia: A Study of Byzantine-Russian Relations in the XIVth Century. Cambridge, 1981. P. 69-73.

" Vodoff W. Op. cit. P. 14-17. "Царями" именуются волынский князь Владимир Василькович (ум. 1289) и Михаил Ярославич Тверской, великий князь владимирский (ум. 1318). " ПСРЛ. Т. 2. Стб. 807-808.

" ПСРЛ. Л., 1925. Т. 4. Ч. 1. Вып. 2. С. 351, 353-355, 359-369, 362, 365. '* ПСРЛ. М., 1965. T. 15. Вып. 1. Стб. 135; ср.: там же. СПб., 1913. Т. 18. С. 127; Приселков М. Д. Троицкая летопись. Реконструкция текста. М.; Л., 1950. С. 416. " Н1Л. С. 376.

'" ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 134; ср.: Т. 18. С. 127, 129. " ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 143-144; ср.: Т. 18. С. 132.

" Будовниц И.У. Общественно-политическая мысль Древней Руси (XI-XIV вв.). М., 1960. С. 460.

'" ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 146; ср.: Т. 18. С. 133.

^ Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XVI вв. М.; Л., 1950. ј 15. С. 41: "А по грехом, пойдет на нас (на московских князей - 4. Г.) царь ратию, или рать татарьская, а всяду на конь самъ и своею братьею, и тобЬ, брате, послать ко мнЬ на помочь свои два сына да два братанича" (московско-тверской договор второй половины 90-х годов XIV в., ср. московско-тверской договор конца 30-х годов XV в.: Там же. ј 37. С. 106).

^ Там же. ј15. С. 41: "А что есмя воевал со царем, а положит на нас в том царь вину, и тобЬ, брате, в том намъ не дати ничего" (ср.: Там же. ј 37. С. 106).

" Если вести речь не только о Московском великом княжестве, но обо всех русских землях (кроме входивших в Великое княжество Литовское), то между 1382 и 1472 -г. был один случай непосредственного конфликта с "правящим царем": в 1460 г. хан Большой Орды Махмуд безуспешно осаждал Переяславль-Рязанский (ПСРЛ. М.; Л., 1949. Т 25. С. 277; Пг., 1921. Т. 24. С. 184).

" Попов А. Н. Историко-литературный обзор древнерусских полемических сочинений против латинян (XI-XV вв.). М., 1875. С. 360, 365, 376-377, 379-382, 384, 392-393, 395; ПСРЛ. Т. 25. C. 259^260. " ПСРЛ. Т. 25. C. 297-298.

" Если же ты будешь спорить и говорить: "У нас запрет от прародителей - не поднимать руку против царя, как же я могу нарушить клятву и против царя стать?" - послушай же, боголюбивый царь, - если клятва бывает вынужденной, прощать и разрешить от таких клятв нам повелено, и мы прощаем, и разрешаем, и благословляем - как святейший митрополит, так и мы и весь боголюбивый собор: не как на царя пойдешь, но как на разбойника, хищника и богоборца... А это что - какой-то пророк пророчествовал, или апостол какой-то, или святитель научил этому богомерзкому и скверному самозванному царю повиноваться тебе, великому страны Русской христианскому царю! И не только ради наших

212Представления о власти

прегрешений и проступков перед Богом, но особенно за отчаяние и маловерие попустил Бог на твоих прародителей и на всю нашу землю окаянного Батыя, который пришел по-разбойничьи и захватил всю землю нашу, и поработил, и воцарился над нами, хотя он и не царь и не из царского рода. (Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. М., 1982. С. 530-532).

^ Алексеев Ю. Г. Освобождение Руси от ордынского ига. Л., 1989. С. 120. М. Чернявский также склонен считать, что нежелание Ивана биться с Ахматом было вызвано политическими и военными причинами, а не благоговением перед сувереном (Chemiavsky М. Khan or Basileus: An Aspect of Russian Medieval Political Theory // The Structure of Russian History: Interpretive essays. N.Y., 1970. P. 72).

Иван III назван "царем" в "Послании на Угру" пять раз (Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. С. 522, 530, 534).

" Впоследствии эта мысль не получила поддержки - правители ханств, образовавшихся на развалинах Золотой Орды, продолжали называться на Руси царями. " Ср.: Halperin Ch. J. Russia and the Golden Horde. Bloomington, 1985. P. 71. ^ Успенский Б. А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-художественный феномен // Художественный язык средневековья. М., 1982. С. 211, 223.

^ ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 2. С. 352 ("Слово о житии и преставлении" Дмитрия Донского; время создания этого произведения является предметом спора - датировки колеблются от конца XIV до середины XV в., см.: Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1989. Вып. 2.: Вторая половина XIV-XVI вв. Ч. 2. С. 405); Русская историческая библиотека. СПб., 1908. Изд. 2-е. Т. 6. Стб. 527 (послание Василия II константинопольскому патриарху 1441 г.); "Слово о полку Игореве" и памятники Куликовского цикла. М.; Л., 1966. С. 548 (Кирилло-Белозерский список "Задонщины", 70-е годы XV в.).

" Эта легенда представляет собой оригинальную переработку известного в византийской и южнославянской средневековых литературах мотива: родство именно с Августом считалось особо почетным, так как в его царствование родился Христос (см.: Гольдберг А. Л. К истории рассказа о потомках Августа и о дарах Мономаха // Труды отдела древнерусской литературы. Л., 1976. Т. 30. С. 205-207).

^Дмитриева?. П. Сказание о князьях владимирских. М.; Л., 1955. С. 161-165, 174-178.

" Там же. С. 182-184, 192-195.

^ Следует заметить, что идея о "царском" характере власти "своего" князя в течение долгого времени присутствовала (хотя так и не переросла в реальные претензии на царский титул) в общественной мысли Тверского княжества: известны случаи употребления термина "царь" по отношению к тверским князьям Михаилу Прославичу (начало XIV в.) и Борису Александровичу (середина XV в.), понятия "царство" по отношению к правлению князя Михаила Александровича (ум. 1399) (Русская историческая библиотека. Т. 6. Стб. 158; Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. С. 300; ПСРЛ. Т. 15. Вып-. 1. Стб. 168).

 

ИСТОРИК И ВРЕМЯ

Отто Герхард Эксле

НЕМЦЫ НЕ В ЛАДУ С СОВРЕМЕННОСТЬЮ

"Император Фридрих II" Эрнста Канторовича в политической полемике времен Веймарской республики

Летом 1924 г. Фридрих Гундольф, видный член кружка Штефана Георге и выдающийся интерпретатор идей самого Мэтра, опубликовал книгу под заглавием "Цезарь. История его славы". Это была, как писал сам Гундольф, история "шествования Цезаря через память народов" ', причем Цезарь у Гундольфа, как известно, обнаруживает многие черты Штефана Георге. Я цитирую первые фразы этой книги: "Сегодня, когда потребность в сильном человеке ощущается все острее, когда уставшие от хулителей и болтунов люди довольствуются фельдфебелями вместо вождей ... нам хотелось бы ... напомнить о великом человеке, которому на протяжении столетий обязана своим названием и самой своей идеей верховная власть: о Цезаре. Не потому, что такое заклинание могло бы привести к появлению нового Цезаря. Никогда история не повторяет появления одних и тех же идей, и никакое знание о том, что было когда-то, не создает необходимого нового. Подражания, питающиеся политической ученостью, всегда фальшивы и бесплодны. Как выглядит будущий повелитель или спаситель, мы узнаем только тогда, когда он воцарится. Свой час и свое дело знает лишь он сам. Зато как он не выглядит - этому может научить знание; и не ради политики, а ради просвещения... должны

Доклад на коллоквиуме "Эрнст Канторович сегодня" в университете Франкфурта-наМайне (14 дек. 1993 г.).

Штефан Георге (1868-1933) - поэт, сыгравший значительную роль в возрождении немецкой поэзии на рубеже XIX-XX вв., основавший собственную литературную школу, так называемый "кружок Георге". Авторами журнала "Blatter flir die Kunst", который Георге издавал с 1892 по 1919 г., были многие выдающиеся писатели. Основной задачей журнала было заявлено спасение литературного немецкого языка. Георге стремился утвердить в немецкой поэзии новый классицизм. Он ориентировался на образцы поэтического совершенства и гуманизм, которые находил в древней Греции и которые, как он надеялся, могут быть реализованы в современном обществе.

Члены кружка должны были полностью подчиняться авторитарной личности мэтра. Идеи Штефана Георге, его уверенность в собственной роли провидца и вождя нового общества, которое ему суждено создать, нередко вызывали настороженность и становились предметом насмешек. Многие считали, что его идеи соответствуют реакционным политическим тенденциям времени. Однако сам Георге был решительным противником нарождавшегося фашизма. Когда гитлеровское правительство предложило ему материальную и моральную поддержку, он отказался от денег и почестей и удалился в эмиграцию в Швейцарию, где вскоре и умер. (Примеч. пер.)

214 ___ Hcmpuk и время

оставаться живыми вечные образы, охраняемые от посягательств тупого и алчного дня. Историк, хранитель просвещения (это его основная обязанность), не может творить политику, принимать судьбоносные решения в жизни, изменяющейся от часа к часу. Но он может оживить тот воздух, в котором вызревают мудрые поступки, и завоевывать души для грядущих героев. Для этого он взывает к силам истории и ее плоти - народам и вождям" ^

Гундольф вторгается, как будет ясно видно, в политически опасную зону, хотя он - это понятно даже из нескольких выше процитированных строк - не имеет в виду призывать сильных людей, а, как точно подметил Ульрих Раульф, своим "удивительным актом антипросветительского просвещения" стремится, напротив, не допустить их появления: "перед лицом истинного величия обнаружится их низость", и "уличный цезаризм будет изгнан" ^

Книга Гундольфа 1924 г. во многих отношениях предваряет не менее знаменитую работу Эрнста Канторовича "Император Фридрих II" (1927). Это касается как истолкования образа самого императора-по словам Гундольфа, "самого великого, самого гибкого и самого отважного гения на троне, какого видел мир со времен Цезаря" "*, - так и определения задачи исторической науки, которая хочет служить "жизни", и, наконец, определения тех обязанностей, которые несет каждый отдельный историк при исполнении этой задачи в свою эпоху. Мы, правда, также увидим, что во всех этих отношениях "Фридрих" Канторовича отличается от "Цезаря" Гундольфа.

Но речь пойдет не только об этом и не только о положении Гундольфа и Канторовича в кружке Георге. Речь пойдет - как показывают уже слова Гундольфа о народах, вождях и о "будущем властелине и спасителе" - о более фундаментальной проблеме: об образе мыслей и о позициях историков, гуманитариев вообще, теологов, философов, социологов, литературоведов, юристов в политических спорах времен Веймарской республики, включая и выбор, сделанный ими в недоброй памяти 1933 г. Это интересно не только для историков Новейшего времени ', но

В немецком тексте используются существительные die Moderne, die Modemitut и прилагательное modern. В русской литературе не существует понятий, эквивалентных этим, в силу чего при переводе мы вынуждены заменять их приблизительно соответствующими им оборотами "Новейшее время", "современность", "современный мир" и т.п., поскольку, несмотря на попытки ввести в обиход неологизмы "модерный" и "модерность", таковые не получили здесь распространения. Дополнительная сложность возникает в связи с тем, что автор в настоящей статье также использует и слова Gegenwart, gegenwanig, означающие собственно "современность", "современный", причем не всегда в качестве полных синонимов вышеназванным терминам. Для понимания терминов "Modeme", "modern" важна не только хронологическая их определенность - они обычно относятся к эпохе после Великой Французской революции и в особенности ко второй половине XIX и XX вв.-но и та особенность западноевропейской (и американской) цивилизации, которая связана с процессом "модернизации": исторически необычайно быстрая смена патриархальных общественных отношений, построенных на вертикальных потестарных связях и державшихся на тра O.r.SkcAe. Немцы не в ладу с современностью 215

и для медиевистов, так как во всех этих спорах в период между переломами 1918 и 1933 гг., т. е. в борьбе за Веймарскую республику, средневековье использовалось как оружие. Средневековье, воображаемое средневековье, осмысливалось в его соотношении с современностью и было предназначено для отрицания современности.

Речь идет, таким образом, не только о политических позициях, но об истории фундаментальных проблем современности, прежде всего той, которую можно обозначить формулой "историзм и его последствия". Это - проблема, которая охватывает все области современной культуры: искусство и литературу, науку и повседневную жизнь. К концу XIX столетия она обозначается все более четко и наконец становится актуальной повсюду в Европе, наиболее специфически и остро проявившись именно в Германии.

Итак, рассмотрим подробнее проблему историзма Нового времени. Конституирующим моментом для современной западной цивилизации, отличающим ее от всех других культур, явилось осознание того, что все существующее исторически возникло, исторически опосредовано и этим сущностно определяется '. Историзм, согласно известной дефиниции Эрнста Тр„льча, есть принципиальная историзация нашего знания и мышления, принципиальная историзация всякого знания о человеке, его культуре и его ценностях. Эта уникальная форма рефлексии по отношению к своему собственному прошлому имеет корни в исторически новом опыте: опыте перманентной, быстрой и необратимой трансформации политического и социального мира в Европе, которая сделалась очевидной со времени Великой Французской революции. Результатом явилась, в частности, экспансия исторического мышления и превращение исторической науки в бесспорного лидера среди наук XIX в. По к последствиям этого относится также и релятивизм - крушение ценностей, как тогда говорили; оно стало основной темой и в науке, и в общественной жизни начиная с 1870-х годов.

Для окрашенного историзмом образа мыслей людей XIX в. характерно, что рефлексия по поводу современности выражает себя как рефлексия по поводу других, прошедших эпох в их взаимоотношении с современностью. Речь идет, таким образом, об описании и анализе современности с помощью представлений о прошедших эпохах, отношение к которым оказывается поэтому лишь следствием различных толкований современности, следствием принятия ее или критики.

диции, обычае, .соблюдение которого было ценностным приоритетом, - отношениями, которые конституируются преимущественно частными экономическими интересами и, соответственно, горизонтальными связями, регулируемыми законодательством; ценностным приоритетом в таком обществе является достижение нового, а не сохранение старого. (Примеч. пер.)

216 ___ ИсторЛивремя

Главными эпохами, фигурировавшими в этом контексте, образы которых становились предметом рефлексии, были Ренессанс и средневековье. Отношение этих эпох мыслилось прежде всего как противоположность: Ренессанс рассматривался как преодоление средневековья и тем самым как начало Нового времени. Главным при этом оказывался вопрос: представляет ли собой прогресс победа Возрождения над средневековьем и последовавшее за этим движение к современности, или, может быть, по сравнению со средневековьем, этот прогресс выглядит, скорее, как несчастье? ^

Теперь попытаюсь продемонстрировать эти пока схематично представленные ходы мысли более наглядно.

Впервые речь о феномене историзма и стоящей за ним проблеме зашла, возможно, в искусствоведении. Уже в 1844 г. Фридрих Теодор Фишер обозначил ее следующим образом: "Мы изображаем богов и мадонн, героев и простолюдинов так же, как мы возводим постройки - в греческом стиле, в византийском, мавританском, готическом, флорентийском, ренессансном или стиле рококо, но только не в том, который являлся бы нашим собственным... Мы - господа Везде и Нигде..." " Историк искусства Вернер Хофман совершенно справедливо пишет, что искусство XIX в. в принципе "раздвоено": оно колеблется между усвоением огромного богатства исторических форм, "щедрым "laisser faire" беспозвоночного историзма, который не способен ничего отвергнуть ибо он ко всему стремится отнестись с пониманием", с одной стороны, и - с другой "требованием, чтобы современность не была ничем иным, кроме как самой собою" *.

Наиболее наглядно такого рода отношение к истории проявилось в монументальном искусстве. Все началось еще в первой половине XIX в. с реконструкций и достраиваний средневековых соборов (в частности, Кельнского) и получило продолжение в исторически стилизованных вокзалах, пивоварнях, почтамтах и тюрьмах, а более всего - в ратушах, которые воздвигала буржуазия во второй половине столетия и вплоть до начала первой мировой войны как памятники себе, символы своего самосознания и выражения своих исторических ориентаций. Манифестации такого рода встречаются во множестве и среди частных построек. Можно вспомнить также репрезентации новой гогенцоллерновской монархии после 1871 г.: например, бывший императорский дворец Салиев в Госларе или историческую живопись Антона фон Вернера.

В области литературы доминируют исторические романы (Виллибальд Алексис, Иозеф Виктор фон Шеффель, Теодор Фонтане, Феликс Дан, Густав Фрайтаг, Конрад Фердинанд Майер, Вильгельм Раабе) и исторические пьесы (Мартин Грайф, Эрнст фон Вильденбрух). Все это искусство "монументальное" в том смысле, как это понимал Нищие, т. е. ориентированное на великие exempla истории, в воспоминании о которых мы утверждаем самих себя.

О. Г. 9kcMe. Немцы не в ладу с современностью 217

Среди исторических форм вначале, несмотря на существование в то время неоготики и неоромантики, на первом плане стояло Возрождение, и в соревновании со средневековьем оно на первых порах постоянно выигрывало, как это произошло, например, в ожесточенных спорах по поводу облика нового главного вокзала в Кельне в 80-е годы XIX в. Обоснование предпочтению, которое поначалу отдавалось эпохе Ренессанса, сформулировал наиболее отчетливо Якоб Буркхардт в своей книге "Культура Возрождения в Италии" (1860). Буркхардт предложил толкование Ренессанса как "открытия мира и человека". Человек Возрождения, в понимании автора, есть одновременно и человек Нового времени - он формируется именно в ту эпоху. Ведь ренессансный индивид впервые освободился от двоякой привязанности, которой был всегда скован человек средневековья: привязанности к сообществу, дому, семье, корпорации, с одной стороны, и привязанности к авторитетам веры - с другой. Воспоминание о двоякой эмансипации человека Ренессанса и являлось в значительной мере базой прогрессистского оптимизма в Европе XIX в. Воображаемое Возрождение репрезентирует веру в прогресс.

Эти идеи Буркхардта хорошо известны. Гораздо менее известен тот факт, что через 20 лет, в начале 1880-х годов, Буркхардт эти свои взгляды полностью пересмотрел . Уже не Ренессанс, а скорее средневековье стало для него главной эпохой, ибо он подверг процесс цивилизации в Новое время всесторонней критике с позиций средневековья. Теперь средневековье представлялось ему невозвратно утраченной "юностью сегодняшнего мира". Современный мир, считал он, пребывает в упадке, и поэтому память о средневековье принадлежит "к самому дорогому, что у нас есть". Средневековье становится для Буркхардта олицетворением всего того, чего лишен современный мир и что может быть критически обращено против него, и он иллюстрирует это рядом парных оппозиций: "безусловные авторитеты" сверху вместо "большинств снизу"; духовная привязанность вместо релятивизма; социальная привязанность человека к сообществу - вместо массового общества и "нивелирующего равенства" и т. д.

Эти размышления Буркхардта о средневековье и Ренессансе, в ходе которых он полностью пересмотрел свои взгляды двадцатилетней давности, были проявлением центрального социально-психологического феномена 70-х годов XIX в. в Германии - крушения веры в прогресс.

Событием, последствия которого трудно переоценить, явился так называемый "кризис грюндерства", великая экономическая депрессия 1873-1896 гг., которая оказала огромное воздействие на умы. Среди современных исследователей первым обратил на- это внимание Ханс Розенберг в 1967 г.: "Период с 1873 по 1896 г. был в весьма значительной степени отмечен склонностью людей к неврозам и маниакальным бредовым идеям. Его характерными признаками были гротескная боязнь "красных" и "переворота", классовая ненависть, юдофобия, необычайное обострение конфессиональных противоречий, оголтелая кампания против "бегства капитала" и "космополитической" торговли, все более громкий и

218 Hcropuk и время

агрессивный национализм, всеохватывающая тенденция к радикализации, даже среди консерваторов, дискредитация и отступление умеренных центристских групп" 'ё. В ходе начавшегося после 1873 г. великого экономического переворота "на место воодушевления пришло отрезвление. Теперь новый, долговременный импульс росту политической активности и обострению политической конкурентной борьбы давали стремительно растущее недовольство, неуверенность в завтрашнем дне, ожесточение и столкновение социальных и экономических групповых интересов, чувств и идеологий" "; это все более явно оказывало определяющее влияние и на культурную жизнь.

В университетской философии в середине 70-х годов оформилось пессимистическое философско-мировоззренческое направление ". В 1878 г. гетгингенским теологом и востоковедом Паулем де Лагардом были опубликованы "Немецкие записки" - страстная критика современности и вместе с тем попытка основать новую, национальную немецкую религию. А в 1890 г. Юлиус Лангбен выпустил свою известную книгу "Рембрандт как воспитатель", которая за два года выдержала не менее сорока изданий и, по словам знаменитого в то время философа Рудольфа Ойкена, сразу стала "великой силой в немецкой жизни"; ее резонанс среди публики того времени Фриц Штерн справедливо охарактеризовал как "беспримерный, озадачивающий и в высшей степени знаменательный" ".

На фоне этого продолжающегося крушения веры в прогресс в социально-политическом воображении все более отчетливо на первый план выступает средневековье, и это воображаемое средневековье служит теперь уже не столько торжественному возвеличиванию современности, сколько фундаментальной его критике.

Среди произведений научной мысли наибольшим успехом и наибольшим влиянием пользовалась, несомненно, книга социолога Фердинанда Тенниса с многозначительным названием "Общность и общество". Современному "обществу" (modeme Gesellschaft), которое пребывает в состоянии распада и разложения, ибо оно механизировало все социальные связи (по каковой причине Теннис желает его "смерти"), противопоставляется средневековая "общность" (Gemeinschaft), где индивидуум был включен в "естественные" и "органические" группы и защищен ими. Огромный успех этой книги - или, скорее, лозунгов, которые можно было вывести из ее основного тезиса, - в полной мере проявился только после 1918 г. *

С началом нового столетия культ Ренессанса сходит на нет и в искусстве, и в литературе. В 1913 г. Карл Шеффер в своей книге "Италия. Путевые заметки" заявил, что необходимо решительно порвать с Ренес В обиходе отечественной социологии не выработано достаточно удачного, адекватного термина, эквивалентного немецкому Gemeinschaft. За неимением лучшего используются либо слово "гемайншафт", либо "община", либо "общность". Название работы Тенниса принято переводить как "Общность и общество". (Примеч. пер.)

О. Г. 3kcAe. Немин не в ладу с современностью 219

сансом - это вопрос жизни и смерти для немцев. Германист Рихард Бенц опубликовал в том же 1915 г. манифест под названием "Ренессанспроклятие немецкой культуры". Возрождение, писал он, губительным образом разделило то, что составляет одно целое: искусство и религию, веру и видение, истину и красоту; с Ренессансом пришли в Германию чуждые идеалы, формы и учреждения. В "Размышлениях аполитичного" (1918) Томас Манн также занял антиренессансную позицию, однако сразу же дистанцировался и от нового возвеличивания готики как образца для современности. Историк искусства Вильгельм Ворр^нгер уже в 1908 г. писал в своей книге о Лукасе Кранахе, что психическая конституция современного человека вновь подводит его к готическим ценностям. Ведь слово "личность", продолжал он, "мы постепенно начинаем произносить уже с некоторой усталостью. Триумфальный пафос юного индивидуализма, которому море было по колено, ныне угас, и в нас возникает нечто вроде тоски по великим, непреложным ценностям, которые возвышаются над всякой индивидуалистической болтовней. Встревоженные и измученные всем личным, мы постепенно начинаем с удивлением понимать возвышенную безличность великих стилей прошлого" ^. Во второй его книге-"Проблемы формы в готике", вышедшей в 1912 г., готика объявлялась новым творческим принципом, который, проходя через все века, предстает во все новых обличьях и является "вневременным расовым феноменом, укорененным в самой природе нордического человека". Наряду с "собственно готикой", утверждал Воррингер, всегда - вплоть "до наших дней" - есть еще и "тайная готика" как искусство, связанное с общностью (gemeinschaftsgebundene Kunst), как преодоление индивидуализма и материализма и одновременно как некое новое национальное, немецкое искусство ^.

Наиболее модернистски настроенные молодые художники тогдашней Германии - экспрессионисты в Берлине, Дрездене и Мюнхене сразу же приняли книгу Воррингера в качестве программного произведения, которое выражало их собственные устремления. Теперь постоянно провозглашалось, что современное искусство в Германии должно создаваться из духа готики. Группировавшиеся вокруг Вальтера Гропиуса художники "Баухауза" , а также такие художники, как Лионель Файнингер и Оскар Шлеммер, около 1920 г. трактовали современное архитектурное творчество как строительство храмов будущего, причем отнюдь не только в метафорическом смысле. Архитектор Бруно Таут, который стал известен в начале века благодаря своим масштабным проектам жилой застройки в Берлине и Магдебурге, написал в 1920 г. драму под названием "Архитектор мира", где строительство собора представлено как всемирноисторический процесс, в котором метафизические силы человека, средневековое единство искусств и средневековый цех каменщиков и строите Баухауз (Bauhaus) - высшая школа строительства и художественного конструирования в Веймаре. (Примеч. пер.)

220 Hcropuk и время

лей как сообщество художников являются выражением духа Нового времени. Точно так же и ранние фильмы Фрица Ланга - например, "Нибелунги" (1924) или "Metropolis" (1927) - по-своему демонстрировали этот медиевализм искусства модерна в Германии начала XX в., выражающий и критику современности, и устремленность в будущее.

После перелома 1918 г. и во времена Веймарской республики утопии довоенной поры превращаются в учения о пути ко всеобщему спасению, идеи становятся теперь идеологиями.

Ключевую для своей эпохи книгу опубликовал в 1922 г. молодой (ему был тогда 21 год) философ Пауль Людвиг Ландсберг, бывший центром кружка Макса Шелера в Кельне в начале 20-х годов. Работа называлась "Средневековье и мы". Проводя сравнительную оценку средневековья и Новейшего времени, Ландсберг, как ранее Фердинанд Теннис, требует "смерти" современного общества во имя тех идеалов, которые, как ему кажется, он находит в средневековье. Решительно отказываясь от данного в 1860 г. Буркхардтом истолкования Ренессанса, согласно которому Возрождение явилось началом Нового времени благодаря двойной эмансипации индивидуума, Ландсберг предлагает пересмотреть отношение и к тому духовному явлению, которое, по его мнению, явилось началом и основой трагической истории Нового и Новейшего времени, - к позднесредневековому номинализму. Последний, с точки зрения Ландсберга, оказался причиной всех последующих бед: Реформации и Контрреформации, Просвещения и Французской революции, романтизма, социализма и либерализма. Вызванные ими в свою очередь и постоянно накапливающиеся отрицательные последствия тоже перечисляются с горьким и обвинительным пафосом: это индивидуализм, партикуляризм, рационализм, позитивизм, релятивизм, технизация и "омассовление". Благодаря им Новое и Новейшее время "имеют отрицательный знак". Дономиналистическое же мышление высокого средневековья, основанное на принципе "ordo", напротив, создавало основу для цельности и общности, которых современности более всего недостает. Однако средневековье следует понимать не как нечто далекое и ни к чему не обязывающее (это было свойственно большинству романтиков), а как осуществимый идеал, образец. Ландсберг мыслит грядущую эпоху как "новое средневековье", которое преодолеет историзм и всякую историзацию, ибо главным станет вопрос не об "истории", как в наше время, а о "бытии". Это новое средневековье претворят в жизнь "настоящие, юные и творческие люди", новые "Мы". Они осуществят "консервативную революцию", которая для Ландсберга есть "революция Вечного" ^.

Личность и творческий путь Ландсберга весьма показательны и интересны именно в связи с Эрнстом Канторовичем. Ландсберг, который был на шесть лет моложе Канторовича, защитив в 1928 г. в Бонне доктор O.r.SkcAe. Немцы не в ладу с современностью 221

скую диссертацию по философии, в 1933 г. тоже покинул Германию, поскольку был евреем и решительным противником национал-социализма. Он жил и преподавал сначала в Париже, затем в Барселоне, откуда снова вынужден был уехать в 1937 г. в связи с гражданской войной. В Южной Франции он под псевдонимом почти пережил немецкую оккупацию, но в 1943 г. был арестован гестапо и умер в апреле 1944 г. в концлагере Заксенхаузен.

Никто не ставит Пауля Ландсберга в один ряд с теми, кто изгнал его из Германии и в конце концов убил. Но трагизм заключается в том, что, занимая в годы Веймарской республики такие позиции, он не только не мог помешать приходу нацистов к власти, но, наоборот, даже способствовал этому. То же можно сказать и о Канторовиче: он мужественно отвергал национал-социализм, "но его пафос героизма и мессианизм были впитаны синкретической идеологией национал-социализма" ". Или, как верно писал о георгианцах философ Карл Левит, "они подготовили нацизму дорогу, по которой сами потом не пошли" '*.

Книга Ландсберга показательна для той большой дискуссии о средневековье и Ренессансе, которая велась в 20-начале 30-х годов. Она отчасти даже спровоцировала этот спор об утверждении или отрицании современного мира и все время его подогревала. Участниками дискуссии были главным образом не историки, а философы, социологи, искусствоведы, правоведы. Здесь уместно упомянуть размышления социолога и философа Пауля Хонигсхайма о философском реализме высокого средневековья как о форме проявления "привязанности", "общности" и "цельности" - в противопоставлении опять-таки разлагающему воздействию позднесредневекового номинализма.

Австрийский философ Отмар Шпанн считал, что главным содержанием современной эпохи является решительная ревизия великих ошибок Возрождения, а именно - того разрушения всех связей через утверждение "индивидуализма", которое пришло с гуманизмом. Теперь, писал Шпанн, наступит великий "Контр-Ренессанс", "переворот мирового духа", его "отвращение от индивидуализма". Социолог Ганс Фрайер в те же годы определил средневековье как "прообраз положительной эпохи" ^. Таким образом, в этих спорах, в отличие от других, не просто возвеличивались Империя, корпоративный и сословный общественный порядок: речь шла о принципиальной оценке современного мира, которому выносился позорный приговор с позиций средневековья.

Представители противоположного лагеря - например, социолог Альфред фон Мартин, католический теолог Теодор Штайнбюхель или романист Эрнст Роберт Курциус - занимали самые разнообразные позиции и выдвигали самые различные аргументы; однако эти аргументы были в пользу Ренессанса, гуманизма и индивидуализма, в том числе и в средние века. Все они высказывались, таким образом, за "общество" и против "общности".

222____________________________Истоpuk и время

С этой полемикой были связаны и споры вокруг исторической науки, которые не утихали со времени первого всеобъемлющего анализа, данного Фридрихом Нищие в его работе "О пользе и вреде истории для жизни" в 1874 г.

Перенасыщенность историей, по мнению Нищие, является одной из причин всех бед, всей "внутренней убогости" современного человека, "слабости современной личности" и ее "жизненных сил", так как историческое образование и в первую очередь лежащая в основе его историческая наука делают человека "робким и неуверенным". История, которая стала наукой, превратилась в нечто вредное, в "изнуряющую историческую лихорадку", т. е. в болезнь. Поэтому историческая наука для Нищие есть своего рода "конец жизни человечества и ее итог" ^".

Причин этому Нищие назвал три. Во-первых, история как наука непрерывно добывает все новые и новые факты, которые она уже не способна увязать друг с другом. Это - проблема исторического позитивизма. Вторая опасность заключается, по Нищие, в претензии исторической науки на объективность. Претензия на объективность, однако, не может быть обоснована. Ведь эта мнимая объективность на самом деле есть не что иное как "вечная бессубъектность", "истина, из которой ничего не следует", и поэтому история как наука на самом деле ужасна и смешна одновременно.

Но главная опасность истории как науки заключена, по мнению Нищие, в третьем моменте - в том, что историческое познание, стоящее на позициях историзма, все рассматривает под углом зрения становления (Gewordensein), а значит - преходящести. Речь здесь идет, таким образом, о проблеме релятивизма. Историческая наука, говорит Нищие, есть "наука вселенского становления" (Werden), которая ввергает человека "в волны бесконечно-безграничного светлого моря познанного становления" и тем самым "отнимает у него фундамент всякой уверенности и покоя, веру в Постоянное и Вечное". Историческая наука подвергает все ценности тотальной историзации и этим уничтожает их. Она "повсюду видит Возникшее, Историческое и нигде - Сущее, Вечное". "Неистовое, необдуманное разметывание и разрушение всех основ, растворение их в вечно текущее и растекающееся становление, неустанное разматывание и историзирование всего Ставшего" - это, по Нищие, есть удел "современного человека" ^.

Нищие не был в этом одинок. Подобные высказывания о релятивизме как основной черте современной культуры встречаются у Вильгельма Дильтея и Георга Зиммеля. Есть тому примеры и в литературе. Вспомним хотя бы "Волшебную гору" Томаса Манна (1924) и неоконченный труд Роберта Музиля - роман "Человек без свойств" (1930) или роман-трилогию Германа Броха "Лунатики" (1931-1932), где тема "крушения ценностей" опять-таки связывается с возвеличиванием средневековья в про О.Г.Э^сле. Немцы не в ладу с современностью 223

тивоположность Возрождению. Герман Гессе в "Игре в бисер" (опубликованный в 1943 г., роман написан в 1931-1942 гг.) описывает, опираясь на книгу Ландсберга 1922 г., то "новое средневековье", в котором благодаря новой цельности и общности вновь становится возможной духовная жизнь.

Предложено было три решения поднятой Нищие проблемы отношения науки к жизни: одно решение было выдвинуто им самим, другое Э. Тр„льчем, третье - М. Вебером.

Нищие предложил две меры против "исторической болезни": вопервых, строгое ограничение Исторического: с одной стороны Неисторическим (das Unhistorische), с другой - Надысторическим (das Uberhistorische). Неисторическое - это забвение, важнейшая жизненная сила (как писал Нищие в 1874 г., "без забвения жить вообще совершенно невозможно"). Надысторическое же - это те силы, которые отвращают взор от Становления и направляют его на то, чтб вечно и значение чего не меняется, а именно - на искусство и религию. Таким образом - и в этом заключается второе требование Нищие - истории, чтобы она могла вновь встать на службу жизни, следует перестать быть наукой ^. Именно такую позицию занимали в годы Веймарской республики члены кружка Георге. Нищие оставался для них "вечно живым" (Фридрих Вольтерс), и они стремились осуществить его "монументальную историю" в собственной жизни ".

Теолог Э. Тр„льч, анализируя под знаком историзма отношение науки к жизни, сделал вывод, прямо противоположный Нищие: нужно "преодолеть историю историей". Это значило: историческая наука служит "жизни" именно тем, что она своими научными средствами обосновывает ценности и тем самым вносит разумное начало в деятельность людей.

Макс Вебер считал предлагаемое Тр„льчем решение проблемы историзма бессмысленным и к тому же научно несерьезным. Сам же он попытался, исходя из кантовского понимания науки как продвижения в область неопределенного и как познания, поверяющего гипотезы эмпирически, по-другому решить проблему соотношения науки и жизни - через различение и одновременно сопряжение этих двух областей ^. Наука, считал Вебер, не может обосновывать ценности и служить таким образом руководством к правильной деятельности: во-первых, ее гносеологические основания уязвимы, так как она всегда располагает лишь гипотетическим знанием; во-вторых, она сама тоже конституируется лишь через априорное задание ценностей. Последний тезис есть возражение Тр„льчу. Вместе с тем - и это возражение в адрес Нищие - наука является местом рационального дискурса, где в числе прочего решаются ценностные и экзистенциальные вопросы, когда ценностные горизонты людей не совпадают. Наука делает, таким образом, возможным "разрешение конфликта по правилам" ". То есть наука имеет не только свои границы, но и свое собственное достоинство. Это - возражение на требование Нищие, чтобы наука "служила" жизни.

224 KcropukuBpeM

После 1918 г. дебаты по поводу историзма продолжились, и в них также постоянно обсуждались и роль и значение науки в современном обществе. В философии разногласия между Нищие и Вебером были воспроизведены в споре Мартина Хайдеггера и Карла Ясперса. Если Хайдеггер в "Бытии и времени" (1927) перенимает как ход рассуждения Нищие, так и предлагаемое им решение проблемы историзма, и выступает вновь за то, чтобы наука встала на службу жизни, то Карл Ясперс как раз это и отвергает. Он продолжает веберовское различение науки и жизни в своем различении двух видов исторического сознания (historisches und geschichtliches BewuBtsein), чисто научного знания "о прошлом" в противоположность "историческому знанию" как "современной жизненной силе". В рамках этой же проблематики сформировалась в 20-х годах социология знания, начавшаяся с Макса Шеллера и Карла Манхейма. Уже после прихода к власти нацистов, в так называемом "втором споре об историзме" в экономической науке, сформулированная Нищие проблема последний раз подверглась обсуждению - в частности, в книге Вальтера Ойкена "Преодоление историзма" (1938).

Весьма существенным представляется то, какую роль сыграла проблема историзма - т. е. представление об ущербе, наносимом людям историзмом их сознания, как об одном из моментов дискомфортности современной цивилизации вообще-в том выборе, который сделали многие выдающиеся ученые-гуманитарии в пользу национал-социализма в 1933 г. Из публичных высказываний и заявлений видных представителей науки, таких как историк Рудольф Штадельман, искусствовед Вильгельм Пиндер, теологи Фридрих Гогартен и Эммануель Хирш, философ Мартин Хайдеггер, историк права К. Г. Шмельцайзен и другие правоведы, очень хорошо видно, какие именно надежды эти люди возлагали на национал-социализм. Они надеялись, во-первых, что будет покончено с релятивизмом благодаря установлению новых ценностей в так называемой "немецкой революции" 1933 г.: эти новые ценности определялись как "народ" и "общность". Во-вторых, наука теперь вновь обретала смысл именно потому, что могла вновь служить жизни. В этом заключалась основная мысль печально знаменитой ректорской речи Хайдеггера в мае 1933 г.: наука есть "служение", она есть "служение знанием, оружием и трудом", говорил он своим слушателям, вторя Платону. Приверженность ницшеанскому анализу проблемы и им предложенному ее решению здесь очевидна, и она даже открыто провозглашалась.

IV

Члены кружка Георге принимали участие во всех этих спорах, и поэтому мы часто можем точно представить себе их позиции по данным проблемам - как в отношении определения и критики современной эпохи в свете антитезы "средневековье-Ренессанс", так и в отношении проблемы науки под знаком историзма.

О. Г. SkcAe. Немцы не в ладу с современностью 225

Для Фридриха Гундольфа в 1924 г. выбор в обоих вопросах был ясен. Его книга о Цезаре показывает его позицию в полемике по поводу средневековья и Возрождения (а по сути - средневековья и современности): делая выбор в пользу "Ренессанса в средневековье", Гундольф тем самым заявлял также и политическую позицию. Она проявляется весьма отчетливо в его словах об императоре Фридрихе II: тот был, по мнению историка, первым властителем, "воспринимавшим Цезаря как личный пример, на который он равнялся в том, как говорил, держался и поступал". Фридрих, "последний настоящий кесарь-помазанник средневековья", был также и первым, кто состязался с Цезарем в личной славе "своим небывалым прежде обыкновением лично участвовать [в событиях]". Поэтому со времени царствования Фридриха "слава Цезаря... начинает выходить из магического сумрака и наполняться представлениями о его сущности и его деяниях, а не только о его ранге и сказочных качествах его личности". Благодаря Фридриху Цезарь стал "исторической личностью". Вполне в духе относящейся к 1860 г. буркхардтовской концепции Ренессанса, Гундольф считает Фридриха II "уникальным ингениумом всесторонне одаренного и деятельного Я", "первым самосознательным (selbstig) государственным гением", первым проявлением современной индивидуальности. Поэтому для Гундольфа (как и для раннего Буркхардта) с Фридриха II начинается "поворот к Возрождению" ^.

Этими высказываниями Гундольф определил и свою позицию в споре об историзме - он был опять-таки на стороне Нищие, которого впоследствии (в своей книге "Цезарь в XIX веке") назовет главным после Буркхардта "пророком истории и становления". И вполне логично, что книга о Цезаре 1924 г. завершается размышлением о проблеме историзма. Нищие первым, по мнению Гундольфа, призвал историю вновь быть "ваятельницей жизни" и распознал "всю громадность задачи - пробуждать умерших духов"; он первым увидел вновь "в народах и вождях всех времен силы современные и вечные". Только благодаря ему, пишет Гундольф, "мы вновь знаем, что сами вершим свою судьбу каждым Да и Нет, обращенным к тысячелетним образам", и именно он воскрешал великие характеры прошлого, наполняя их кровью и плотью. Сверхчеловека, которого Нищие призывал, чтобы "недочеловеки могли стать наконец людьми", он тоже лепил по образам прошлого. Отсюда развивается, также выдержанный в духе Нищие, взгляд Гундольфа на историческую науку: эта наука производит одну только "лишенную выбора правду, а не сущностно наполненную действительность", какой требует "жизнь". Эта "объективная наука", т. е. "исследовательское ремесло, занятое собиранием материала", хотя и представляет собою противоположность "партийной литературе" и "ничем не связанной беллетристике", вполне равна им в том, что, как и. они, "за десятилетия господства историзма потеряла душевную связь с историей, которой занималась" ".

Как видим, в отношении задач науки в современном мире Гундольф разделяет позиции других членов кружка Георге и выступает, подобно

8 Зак. 125

226 Kcropuk и время

всем остальным, за Ницше и против Вебера. Однако в вопросе о средневековье и Ренессансе и о том, как они соотносятся с современностью, пути их расходятся.

Что касается проблемы отношения "науки" к "жизни", тоже центральной для георгианцев, весьма важной, хотя и полностью негативно воспринимаемой фигурой был для них Макс Вебер.

Несмотря на всю личную симпатию к Штефану Георге и дружбу с Фридрихом Гундольфом, Вебер бескомпромиссно отвергал эпохальное предприятие георгианцев. "Отрицательное отношение" Георге к "главным силам в современной культуре", его "требование проклятия всего современного" казались Веберу, как бы отчетливо ни видел он сам все зло современного мира, "чуждыми и неплодотворными" ". "Оргиастические барабаны" и "страстные арфы" Георге были для него, как он писал в 1910 г. в письме к Доре Еллинек, пустой псевдоэтикой: "Одно обещание какого-то великого события, гарантирующего спасение, сменяется другим, еще более грандиозным; все время выдаются все новые векселя на то, что должно произойти, хотя ясно видно, что они не смогут быть оплачены" ^. И то подчинение авторитету певца, толкователя, вождя, коего требовал Георге, Вебер также отвергал. "Основание религии по Георге" представлялось ему "самообманом людей, которым просто не по силам жизнь в современном мире" ^. И, кроме того, Веберу как всегда не нравилось здесь смешение искусства, религии, этики и науки. Штефан Георге и его ученики, по мнению Вебера, служили "иным богам", нежели он сам ".

Часть георгианцев, как, например, Курт Хильдебрандт, считали политические позиции Вебера и Георге почти совпадающими, а их размолвку объясняли завистью Вебера к харизме Георге ". Эрих фон Калер в своей книге "Призвание науки" (1920) выступил против положения Вебера о различении и соединении "науки" и "жизни", о "свободе и одновременной зависимости науки от ценностей", изложенного тем в лекции "Наука как призвание" " ', изобразив свой спор с Вебером как "битву между эпохами". Как и Пауль Людвиг Ландсберг, Калер выступал от имени молодых, как трибун того нового "Мы", которое восстает против "старой науки" Макса Вебера, явно поколебленной в своих "основаниях" и в своем "человеческом смысле" ^.

Мерилом науки здесь, вслед за Ницше, тоже объявляются требования "жизни". Выступление Калера против "старой науки" и ее выразителя - Вебера, которое, правда, не было одобрено самим Георге ввиду резкости тона, годом спустя стало объектом критики экономиста Артура Зальца в его работе "За науку и против тех образованных, которые ее презирают" (1921). Калер, по мнению Зальца, был несправедлив к Вебе В русском издании (Вебер М. Избр. соч. М., 1990) название "Wissenschaft als Beruf" переведено как "Наука как призвание и профессия", что в принципе наиболее адекватно передает смысл слова "Beruf". Но в данном контекс-те для нас важно именно его первое значение - "призвание", ибо речь идет о споре между профессиональными историками по поводу того, к чему призвано их ремесло. (Примеч. пер.)

0.r.3ko\e. Немцы не в ладу с современностью 227

ру, а его новая наука в ее враждебности к рационализму антииндивидуалистична, она есть "возврат в средневековье", или - что равнозначно "возврат к мудрости Востока"; она "в лучшем случае есть попытка синтеза между средневековым и ренессансным мироощущением и поэтому в конечном счете романтична" ". Однако, как совершенно справедливо заметил в 1924 г. Эрнст Тр„льч в своем комментарии к этому спору, Зальц приходит к тому же, что говорил Калер, только высказывается "более осторожно и зрело" ^. Зальц тоже придерживался главного кредо георгианцев - различения между поэтом и ученым и подчинения науки поэзии, бывшего у Георге центральным тезисом в его критике науки (интересно, что именно на этой критике науки основывалось влияние Георге на многих молодых ученых ^).

В противоположность Гундольфу с его ницшеанской горячей приверженностью к Ренессансу - к Ренессансу в средневековье в том числе - другие члены кружка Георге решительно выступали за новое средневековье в современности.

В своей книжке "Власть и служба" Фридрих Вольтерс, впоследствии историк кружка, взывал к созидательной силе средневековья, возрождающей прежде всего воспоминание о власти, против "отравленной свободы" Нового времени и против ее "разрушительной силы", которая "вот уже пятьсот лет", т. е. с самой Реформации, "удобряла гекатомбами разлагающихся тел ниву духа" ^. Отредактированный строчка за строчкой лично Штефаном Георге, труд Вольтерса по истории кружка под заглавием "Штефан Георге и "Biatter filr die Kunst"" (1930) прославлял основанное Георге "духовное царство" (das gelebte Reich), созданное им новое сообщество немцев и "тайную империю" Мэтра, которая теперь становилась зримой и уже сделала Георге "властителем современности" ^.

Социолог и философ Герман Шмаленбах, связанный многими узами до 1912 г. с самим Георге, а после того- хотя и менее тесно- с его кружком, опубликовал в 1922 г. сочинение под названием "Социологическая категория союза". Отправляясь от т„ннисовского противопоставления общества и общности, Шмаленбах выделяет из разновидностей общности "союз" (Bund) в качестве отдельной ее формы. Он предсказывает и прославляет грядущую новую эру "Союза", т. е. разновидность нового средневековья. Эта работа есть осуществляемая средствами науки пропаганда мифа о союзе, элитарном сообществе мужчин, "духовном пространстве взаимного совершенствования (Lebenssteigerung)" (Н. Зомбарт), некой специфически немецкой модели порядка, формирующей особый менталитет. В фигуре Шмаленбаха соединялись в форме некоей "антикультуры" все антидемократические, антилиберальные, антипарламентаристские и антисемитские элитарные взгляды начала века и - в первую очередь - межвоенного времени. Пропаганде тесно с ними связанных норм жизни служила также и написанная им в 1926 г. книга "Средневековье. Его понятие и сущность", которая была, по его же сло8*

228____________________________Hcropuk и время________________________________

вам, "философской конструкцией" средневековья как эпохи органической, эпохи единства и "приоритета целого перед частями" *".

V

В этом спектре взглядов на проблемы историзма и соотношения средневековья и современности мы можем теперь обозначить и позиции Эрнста Канторовича.

Свою точку зрения в отношении историзма Канторович высказал в докладе на конференции в Галле в 1930 г., посвященной теме "Границы, возможности и задачи изучения истории средних веков". Весьма вероятно, что доклад предварительно обсуждался в кружке Георге, возможно, был даже согласован с самим Мэтром ^. Таким образом, это было "официальное провозглашение принципов историографии нового типа" ^. Канторович заимствовал у Гундольфа концепцию трехчастного деления истории (историческое исследование, историописание, историческая беллетристка), однако в одном из важнейших пунктов изменил ее. Текст его выступления недавно издан ".

Канторович противопоставляет себя цеху историков как представитель Школы Георге. Как и Гундольф, он говорит вначале о различении "позитивистского изучения истории" (Geschichtsforschung) и "исторической беллетристики" и отличии их обеих от "историописания" (Geschichtsschreibung), "служащего искусству, которое, в свою очередь, всегда обращено к чему-то высшему, к вере, к любви". Оно поэтому состоит "в теснейшем родстве" с эпосом и драматургией и требует, чтобы "активный человек отдавал себя ему целиком". Изучение же истории есть "научная деятельность, почти лишенная внутренней кровной связи с личностью исследователя". Поэтому "господствующее мнение, будто изучать историю и писать историю - это одно и то же", является просто "роковым" **.

В адрес книги о Фридрихе II последовала критика в позитивистском духе. Медиевист Альберт Бракман заметил, что историк не может "писать историю как ученик Георге или как католик, или протестант, или как марксист, но только как человек, ищущий истину" ^. Канторович отвечает, что, следовательно, автор выступает за такой тип историка, для которого "убеждения, партия, национальность представляют собою не более чем загрязнение науки, позорное обвинение, неустранимое зло, источник вненаучных влияний, т. е. за бесцветно-индифферентный тип некоего исторического репортера, который может осветить любую тему с позиции любой партии, любой национальности, любого мировоззрения, - в высшей степени подозрительный тип. Впрочем, специально требовать появления такого типа представляется сегодня излишним, ибо в космополитической ульштайновской Германии в нем воистину нет недостатка". Кан "Ульштайн" (Ullstein) - германское издательство, название которого в устах Канторовича является синонимом космополитизма. (Примеч. пер.)

О. Г. 3kcAe. Немцы не в ладу с современностью 229

торович же требует, в противоположность этому, "самоотдачи всего человека" - историка, который, хотя и "следует идее истины до последнего верстового столба знания", тем не менее служит искусству, жизни, "вере"; ибо "тотальность" можно распознать и представить только "вложив все". "Этого требует искусство". Но историописанию как искусству "только вера может ставить задачи" ^.

Отсюда вытекает второй момент, важный для Канторовича, в котором он четко дистанцируется от Гундольфа, а именно - определение того, каким должно быть содержание этой веры. Исторические исследования и историческая беллетристика являются, с сокрушением констатирует Канторович, одинаково "космополитичными". Но как раз этому и призвано противостоять историописание, ибо "оно и по сути своей, и как искусство вообще принадлежит национальной литературе, все его идеи и понятия суть немецкие по своему происхождению, независимо от того, касается ли сам материал отечественной истории или нет". Однако именно медиевистика в Германии показала себя "абсолютно несостоятельной" в этом смысле "на протяжении нескольких последних поколений", особеннно после образования Германской империи в 1870-1871 гг: она "полностью устранилась от выполнения национальных задач и обязанностей" - это "есть на сегодня общеизвестный факт". И "еще не известно, не слишком ли дорого обходится нам этот полный крах в области, столь тесно связанной с национальной историей, хотя бы он и способствовал росту германского престижа на международном научном рынке". Против тенденции к интернационализации науки Канторович выдвигал требование национализации истории. Именно в этом и заключается, заявлял он, "научная ценность исторических трудов школы Георге". Ибо именно они перекрывают "пропасть между истиной и нацией"; и отличаются они от других направлений в истории не какой-то догмой, а "верой в то, что пробьет час немцев, верой в гений нации" ".

Как видим, здесь вновь, вслед за Ницше, выдвигается требование, чтобы наука служила жизни и в конце концов перестала быть наукой. Канторович представляет, по выражению Вольфа Лепениса, "немецкую идеологию враждебности науке и веры в поэзию (Dichtungsgiauben)", которую пропагандировали георгианцы (и не только они), и через это последовательно приходит к "прославлению особого немецкого пути и к возвеличиванию немецкого характера" ^. Канторович пользуется при этом мыслительной конструкцией, которую можно назвать, по выражению А. Ассман, "радикальным стилем мышления", т. е. набором "фундаменталистских" мыслительных операций, таких как "возведение ценностей в ранг абсолютных", "выстраивание принудительных альтернатив" с подчеркиванием необходимости выбора между ними, "редукция сложного к предельно однозначному" ". Канторовича можно считать выдающимся примером того, что в то время во Франции Жюльен Бенда назвал "предательством интеллектуалов", а именно - предательства ^нивер 230 Hciopuk и время

сальных ценностей (таких как справедливость, истина, свобода, разум) рада утверждения ценностей партикулярных, связанных с сообществом.

Итак, история должна служить жизни, а именно - национальной вере. "Истина" определяется через "нацию" и через "немецкость". Этой цели служит и книга "Император Фридрих II". Армии Молер, даже после 1945 г. пропагандировавший идею "консервативной революции", причислял эту книгу к основным трудам кружка Георге, наряду с книгой Эрнста Бертрама "Ницше. Опыт мифологии" (1922) и с однозначно расистскими публикациями Курта Хильдебрандта. Констатация такой близости, исходящая из уст столь компетентного человека, не лучшая рекомендация для "Императора Фридриха II".

Личность Гогенштау фена, охарактеризованная Гундольфом в 1924 г. как персонифицированный прорыв Ренессанса в средневековье, а Вольфрамом фон ден Штайненом, также близким к кружку Георге, в 1922 г. все еще как "одинокий, неясный образ между двумя эпохами" '", - эта личность Канторовичем "национализируется", объявляется воплощением специфически немецких ценностей и "медиевализируется" в духе "цельности" и "общности". Это не "дух времени", который находит себе выражение до некоторой степени вопреки намерениям автора: это и есть намерение самого автора.

Фридрих, пишет Канторович, был императором в эпоху "полноты времен", в эпоху "пробуждающейся молодой Германии", когда, единственный раз в немецкой истории, были сняты все противоречия: "немецкое - античное", "немецкое - римское", "немецкое - наднемецкое", "Германия - весь мир", "германское - средиземноморское", "привязанность-свобода", "восторженная самоотверженность-строгая трезвость". Римское является "самым глубоким из возможных тогда исполнений национального". "Германия, вплоть до Балтийского побережья, как бы сама смогла стать южной страной, благодаря одной только Римской империи и римской церкви. И германцам не пришлось поступиться или пожертвовать при этом тем лучшим, что было присуще им от природы: эти силы скорее включали это лучшее в себя, нежели исключали, как доказал однажды тринадцатый - самый римский - век немцев" ^.

Фридрих II "в те немецкие годы инстинктивно подхватил то, что приносило непосредственную пользу Римской империи, то общемировое, что он нашел в Германии, т. е. все то, что не только в пределах Германии, но во всем римском мире имело вес и значение. Для Фридриха важны были не немецкие особенности, а только немецкие мировые силы... а они служили, в свою очередь, не только всей Империи, но возвращали материальность слишком слабой и рыхлой Германии... Чтобы стать "плотной", Германия тогда должна была быть "широкой", простираться далеко, чтобы вобрать в себя достаточно материала и сжать его в одно наднемецкое целое". И снова мы видим, чтб побудило Канторовича написать эту книгу: именно тогда, "единственный раз в истории", "для всей боль O.r.SkcAe. Немцы не в ладу с современностью 231

шой раздробленной Германии удалось решить никогда более таким образом не решавшуюся немецкую проблему" ^.

Все это поясняется снова и снова - на примере противостояния Вельфов и Штауфенов, на примере "штауфенского" искусства, на примере физического тела Фридриха и т. д. Еще только один пример: рассуждения о рыцаре и монахе. И тот и другой были "формами мировыми и оба были немецкими формами, причем с такой опасной исключительностью, что наряду с ними в Германии совершенно не возник никакой другой сопоставимый самостоятельный местный тип, подобный, скажем, типу ученого во Франции или купца в Италии". "Для Германии тогда были открыты просторы главным образом благодаря рыцарству и монашеству"; и именно благодаря этому "было у немцев нечто в лучшем смысле слова "всечеловеческое"", покуда "с крушением империи и рыцарство, отрезанное от мира, не отупело в бюргерской тесноте или, покинув Германию, не подалось в наемники" ".

Это демонстрируется на примере ордена цистерцианцев и Тевтонского ордена, причем именно цистерцианцы, которые с их "монархическим устройством", с их "строгим уставом и необычайной разветвленностью были орденом абсолютно дворянским", странным образом представляются Канторовичем как немецкий феномен - в противоположность нарождавшимся в то время "плебейским нищенствующим орденам, которые и чувствовали-то себя хорошо только в городах". Рыцарские же ордена являли собой вначале "то примечательное рыцарское, по-мужски строгое государственное образование, на которое впоследствии осознанно или неосознанно должен был так или иначе равняться всякий государственный деятель". Но в противоположность французским тамплиерам, которые были овеяны "таинственностью дальних стран и сказочной атмосферой Востока" и окружены мифами, "тайные хранители священного Грааля" и одновременно "такие испорченные" - Тевтонский орден был "вполне национальным" и поэтому имел "настоящую историю, ибо ее начало и конец не были окутаны никакой тайной или мифом, и сражались тевтонцы в досягаемых, недальних местах" ^. Отграничение немецкого характера от французского и западного - основная тема немецкой исторической науки межвоенного периода - как видим, и у Канторовича проявляется со всей силой.

VI

Здесь я остановлюсь. Достаточно отчетливо видно, каким образом Канторович подразумевал служить "жизни" своей историей. И его книга о средневековье производит и демонстрирует тот "мифически-светлый туман", который "блуждавшие в нем принимали за' "картину" необычайной ясности", как выразился недавно Петер Хофман, характеризуя трех братьев Штауфенбергов, принадлежавших к кружку Георге с 1923 г. "

232 ___ ____Hcmpuk и время

Можно задаться вопросом в духе Эрнста Канторовича: кому и чем полезна история, которая полностью основывается на исследовании и вместе с тем в конечном итоге не хочет быть наукой? Можно спросить, служит ли - и как - эта история сегодня науке или же "жизни"?

Недавно было сказано - применительно к Фридриху Гундольфу что, "возможно, пришло время вновь обратиться к этому удивительному историку и мыслителю". Ведь у Гундольфа, как мало у кого, было "развито чутье на "реалии", которые стоят между ...исследователями современности и людьми прошлого, на языковые и иконографические формы, память и предание". Не враг истории говорит со страниц его текстов, а "враг того позитивизма историков, который не хотел видеть, что "факты" оказываются доступны нам только через предание и что историография репрезентирует еще не всю память народов, живущую в языках, а лишь часть ее" ^ . О Канторовиче тоже в последнее время говорят, что за него следовало бы "взяться". Я поддерживаю это. Правда, мне кажется, что необходимо прояснить, за какого же именно Канторовича нам следует "взяться".

Несомненно, проблема отношения науки и "жизни" остается и сегодня актуальной. Это одна из основных проблем современного мира, и поэтому все еще встает, как и прежде, проблема историзма и его последствий, позитивизма, объективизма, релятивизма. Именно поэтому важно представлять себе историю этой проблемы. Ее решения, основанные на ницшеанской критике современной науки, которые Канторович в свое время одобрял или предлагал сам, сегодня уже не могут считаться приемлемыми. Это же касается и его книги о Фридрихе, которая не только внешне окрашена этими установками, но и в самом ядре своем ими конституируется.

Говоря так, я, естественно, рискую навлечь на себя упрек в том, что сужу как "всезнающий" потомок или как банальный разоблачитель идеологий. Но я надеюсь, что мне удалось показать свое вполне серьезное отношение к книге Канторовича как к явлению в истории науки - и именно потому, что рассматриваю ее в контексте истории проблемы историзма и его последствий. Суждения георгианцев были всегда очень категоричными, и их, мне кажется, можно со всей категоричностью историзировать.

К этому можно было бы еще добавить, что негативная оценка позиции Канторовича подкрепляется также сравнением с другими работами в области медиевистики в Германии и в Европе на рубеже 20-30-х годов, о которых я здесь, к сожалению, могу только вскользь упомянуть. Ведь "Фридрих II" Канторовича написан на основе альтернативного противопоставления, с одной стороны, позитивистского исследования средневековья и с другой - ориентированной на нужды современности "истории средних веков", которая, хотя и базируется на исследовании, сама не желает быть таковым, быть наукой, ибо скорее хочет служить "вере в то, что пробьет час немцев, вере в гений немецкой нации". Поэтому дан О.Г.Э^сле. Немцы не в ладу с современностью 233

ная книга представляется устаревшей не только с точки зрения позднейшего наблюдателя, но уже и с точки зрения своей эпохи. Ведь уже тогда, в конце 20-х-начале 30-х годов, существовали новаторские исследования в области медиевистики, которые, являясь свидетельствами своего времени, вместе с тем указывали и пути в будущее - причем не в то, каким его мыслил Канторович, и не в то, которое наступило в Германии в 1933 г.

Я имею в виду прежде всего программу изучения средневековья, которую разработал во Франции Марк Блок (убитый в 1944 г. немцами); он обнародовал ее впервые в 1928 г. на международном историческом конгрессе в Осло. Это была программа сравнительной социальной истории, которая в научном отношении базировалась, кроме всего прочего, на осознании того, что историческая наука обязана сделать выводы из европейской катастрофы, какой явилась первая мировая война. В Германии тоже был тогда свой Марк Блок. Но вовсе не Эрнст Канторович, как было заявлено недавно одним французским автором, а Отто Хинце, который издал свои последние крупные работы в 1929-1931 гг. в возрасте семидесяти лет. То были сравнительные исследования по истории европейского средневековья - о феодализме и о зарождении современных представительных учреждений в средние века. Их можно назвать первыми образцами структурной истории и истории ментальностей в Германии. Обоих - и Хинце, и Блока - интересовало не средневековье как лекарственное средство против недугов современного мира или даже от самого этого современного мира, а скорее средневековье, содержащее в себе потенциал модернизации ".

И, наконец, следует упомянуть работы трех молодых медиевистов, принадлежавших к поколению Канторовича, созданные и опубликованные около 1930 г. Я имею в виду книгу Перси Эрнста Шрамма "Император, Рим и Renovatio" (1929) и две книги о средневековье, которые представляют собой как бы диалог авторов, работавших около 1930 г. в Немецком историческом институте в Риме: "Возникновение идеи крестовых походов" Карла Эрдмана (1935) и "Libertas. Церковь и мировой порядок в эпоху борьбы за инвеституру" Герда Телленбаха (1936). Эти три книги уже тогда были примечательны в двояком отношении. Во-первых, в них были предложены новые масштабные постановки научных вопросов например, через решительное введение в область изучаемых историком явлений знаков власти и вообще вещных символов, ритуалов и литургии. Во-вторых, авторы демонстрировали как в предмете, так и в способе и манере изложения своих исследований нехарактерный для немецкой медиевистики тех времен общеевропейский подход, чуждый всяких политических и национальных перехлестов.

В противоположность им, "Император Фридрих II" Эрнста Канторовича и восславляемый им образ средневековья являлись оружием в политической борьбе. Можно, конечно, восхищаться эстетически-литературным исполнением этой книги, на что и рассчитывал автор, или же 234 Hcropuk и время

на это он, правда, не рассчитывал - использовать ее как справочник или учебник по истории XIII в. Но если рассматривать намерения Канторовича, то мы приходим к выводу, что эта его работа для нас уже свое значение утратила. И хотелось бы, чтобы в Германии никогда больше не стали возможными или даже мыслимыми такие социально-политические условия, при которых приобрела бы значение такого рода книга.

' OundolfF. Caesar. Geschichte seines Ruhms. В., 1924. S. 8. ' Ibid. S. 7. ' RaulfU. Der Bildungshistoriker Friedrich Gundolf// Friedrich Gundolf/ Hrsg. von E. Wind.

Frankftirta.M., 1992.S. 136. ' Gundolf F. Of. cit. S. 90. 'CM.: Oexle 0.0. Die Geschichtswissenschaft irn Zeichen des Historismus // Historische

Zeitschrift. MUnchen, 1984. Bd. 283.H. 1.; Witikau A. Historismus. Zur Geschichte des Begriffs

unddes Problems. GOttingen, 1994. ' Oexle O.G. Das entzweite Mittelalter// Die Deutschen und ihr Mittealter/Hrsg. von G. Alt hoff. Darmstadt, 1992. S. 21 ff. ' Цит. по: Hotmann W. Das irdische Paradies. Motive und Ideen des 19. Jhs. MUnchen, 1974.

S. 254. ' Ibid. 'Oexle O.G. Das Mittelalter und das Unbehagen an der Modeme. // Spannungen und Wi dersprilche / Hrsg. von S. Burghartz u. a. Sigmaringen, 1992. S. 132 ff. " Rosenberg H. Grosse Depression und Bismarckzeit. FrankfUrt a. M., 1976. S. 56 f. " Ibid. S. 121. "Kohnke K.C. Entstehung und Aufstieg des Neukantianismus. Frankfurt a. M., 1986.

S. 327 ff.

" Stern F. Kulturpessimismus als politische Gefahr. MUnchen, 1986. S. 194 "CM.: Bushart M. DerGeistderGotik unddieexpressionistische Kunst. MUnchen, 1990. " Ibid.

" CM.: Oexle O.G. Das entzweite Mittelalter... S. 127 ff. " Schreuer H. Biographic. Studien zur Funktion und zum Wandel einer literarischen Gattung

vom 18. JahrhundertbiszurGegenwart. Stuttgart, 1979. S. 131. " Lowith K. Mein Leben in Deutschland vor und nach 1933. Stuttgart, 1986. S. 24. " Oexle O.G. Das entzweite Mittelalter... S. 136 ff. " CM.: Oexle O.G. "Historismus". Uberlegungen zur Geschichte des Phanomens und des Be griffs // Braunschweigische Wissenschaftliche Gesellschaft. Jahrbuch 1986. S. 129 ff. " Ibid. " Oexle 0. G. Von Nietzsche zu Max Weber // Rechtsgeschichte und theoretische Dimension /

Hrsg. von C. Peterson. Lund, 1990. " CM. об этом у X. Шройера главу "Биография как мифография" II Schreuer H. Ор. cit.

S. 112 ff.

" Oexle O.G. Die Geschichtswissenschaft... S. 30 ff. " Ibid. S. 170.

" Gundolf F. Ор. cit. S. 91 ff. " Ibid. S. 265.

" Weber Marianne. Max Weber. Ein Lebensbild. TObingen, 1984. S. 464 ff. " Цит. по: Lepenies W. Die drei Kulturen. Soziologie zwischen Literatur und Wissenschaft.

MUnchen; Wien, 1985. S. 341. " Weber Marianne. Ор. cit. S. 470. " CM. также записанные в 1940 г. в эмиграции наблюдения и соображения К. Левита, в

том числе о Xa"aempe(Lowi[h К. Ор. cit. S. 16-19, 27 ff).

О. Г. 9kcAe. Немцы не в ладу с современностью 235

"Lepenies W. Op. cit. S. 342 f. " CM.: Вебер M. Избранные произведения. M., 1990. " KahlerE. DerBerufderWissenschaft. В., 1920.

" Salz A. FUr die Wissenschaft, gegen die Gebildeten unter ihren Verachtem. MUnchen, 1921. S.58.

" Troltsch E. Gesammelte Schriften. Bd. 4. S. 675 f. " Lepenies W. Op. cit. S. 328. " Walters F. Herrschaft und Dienst. B., 1920. S. 6.

" Walters F. Stefan George und die Blatter filr die Kunst. B., 1930. S. 527. "CM.:SombartN.lugendmBer\m 1933-1943.Frankfilrta.M., 1986.S. 160ff. "' GrunewaldE. Ernst Kantorovicz und Stefan George. Wiesbaden, 1982. S. 91. "Lepenies W. Op. cit. S. 331.

" Grunewald E. Sanctus amor patriae dat animum - ein Wahlspruch des George-Kreises? // Deutsches Archiv fOr Erforschung des Mittelalters, 50. 1994. S. 104-125. " Ibid. S. 121 f.

'" Brackmann A. Gesammelte Aufsatze. Darmstadt, 1966. S. 22 "GrunewaldE. Sanktus... S. 120, 121, 124. " Ibid. S. 122 f. "' Lepenies W. Op. cit. S. 245.

" Assman A. Arbeit am nationalen Gedachtnis. Eine kurze Geschichte der deutschen Bildungsidee. Frankfilrt a. M., 1993. S. 102.

" Steinen W. von den. Das Kaisertum Friedrichs des Zweiten. B.; Leipzig, 1922. S. 1. " Kantorowich E. Kaiser Friedrich derZweite. DUsseldorf; MUnchen, 1963. S. 81, 75. " Ibid. S. 74, 77. " Ibid. S. 77. " Ibid. S. 79, 82, 83.

" Hofmann P. Claus schenk Grafvon Stauffenberg und seine Brilder. Stuttgart, 1992. S. 61. Вспомнить о Бертольде, Александре и Клаусе фон Штауфенбергах (последний попытался 20 июля 1944 г. совершить спасительное покушение на Гитлера) вполне уместно здесь еще и потому, что их вступление в кружок сильно стимулировало там воспоминания о Фридрихе II; они даже были воспеты Максом Коммерелем и другими как потомки и наследники Штауфенов, как представители нового королевского рода. * RaulfU. Op. cit. S. 147. " Oexle О. G. Das entzweite Mittelalter... S. 24 ff.

Перевод с немецкого К. А. Левинсона