Ольга Подобедова

«ИЗБАВИТЬ ВАС ОТ ТЯЖКОГО ГРЕХА…»

В сокращенном виде напечатано в журнале «Татьянин День» №4, Сентябрь 1995г.

Весной 1979 года, в воскресение первой недели Великого поста, я приехала в Париж, по приглашению м-ль Сюзи Дюфрен для чтения лекций в «школе повышения квалификации» историков, византинистов и историков рукописной книги.

Друзья, зная, что мои родители, а вслед за ними и я, очень любили и чтили Владыку Евлогия (Георгиевского), отвезли меня поклонится его могиле. Там муж одной из моих слушательниц Борис Юльевич Конюс любезно проводил меня в Крипту, рассказав следующее…

В числе прихожан и близких духовных детей Владыки Евлогия был один уже немолодой русский эмигрант, который очень возмущался отношением Святейшего Патриарха Тихона к большевикам. Он яростно поносил Святейшего за мягкость, «лояльность». Утверждал, что после убийства Царской семьи Патриарх должен был затворить храмы и отлучить весь народ, допустивший это злодейство.

Владыка разъяснял правоту Святейшего, руководимого желанием сохранить Церковь и таинство Божественной Евхаристии, как единственную возможность спасения…

Такие беседы, носившие весьма резкий характер со стороны яростно настроенного прихожанина, порой превращались в ожесточенный спор. Так продолжалось довольно долго. Не отстранял от себя Преосвященный Евлогий этого человека потому, что во всём остальном он был благочестив, искренне привязан к Владыке, усерден в делах церковных. В частности, он немало помогал Владыке, приходя рано и прислуживая в алтаре во время совершения Проскомидии, которую Преосвященный совершал сам, начиная её ещё до чтения часов.

25 марта 1925 года, в день Благовещения Пресвятой Богородицы, неистовый противник Патриарха Тихона прибежал в храм рано-рано. Он был в сильнейшем волнении и рассказал Преосвященному Евлогию, что вернувшись домой от праздничной всенощной очень усталым, сразу лёг спать и увидел такой сон; по широкой дороге шла большая толпа людей, а впереди, в светлом облаке, на которое он не смел взглянуть, шла Царица Небесная, с двух сторон Которой были святители – Василий Великий и Тихон Задонский. Вся эта мерно двигавшаяся группа была осенена светом, и он услышал голос:

«Се Пречистая грядет приять душу Святейшего Патриарха Тихона».

В страхе и волнении спящий проснулся, вскочил, долго ходил по комнате, а затем вновь лёг. Едва уснул, как сон повторился. И так до трёх раз. После чего он не смог одолеть своего волнения и бросился в храм к Владыке.

Преосвященный Евлогий внимательно выслушал рассказ, задумался, помолчал – видимо, внутренне молился – и сказал: «Этот сон от Бога, Вы не могли знать, что Патриарх, в миру Василий Белавин, был крещён во имя Василия Великого, как знаю это я. Подождём, что будет дальше. Ведь праздничный сон до обеда».

Началась литургия, к концу которой была получена телеграмма с просьбой молиться об упокоении новопреставленного Патриарха Тихона…

Этот рассказ не вошёл в напечатанные воспоминания Митрополита Евлогия, но в кругу близких ему людей был хорошо известен. Рассказавший мне его Борис Юльевич Конюс – человек исключительной веры и благочестия, делатель непрерывной молитвы Иисусовой, - был ближайшим и преданнейшим духовным сыном о. архимандрита Сергия Шевича, служившего в Ванве. Его рассказ заслуживает полного доверия.

Вернувшись из Парижа, я рассказала всё это своим близким, а главное – духовному наставнику всей нашей семьи о. Николаю Педашенко.

Николай Степанович выслушал меня со светлой улыбкой и не только подтвердил рассказ, но и добавил несколько слов. Оказывается, он слышал всё это от священника, который в этот день сослужил в Париже Владыке Евлогию. Он добавил, что после получения телеграммы неистовый хулитель Патриарха Тихона в полном потрясении спрашивал Владыку Евлогия: «Но почему именно я должен был увидеть этот сон?» А Владыка отвечал: «Очень уж Вы яростно нападали на Святейшего Патриарха, а он, добрейший и милостивейший, захотел избавить Вас от тяжкого греха хулы на Первостоятеля многострадальной Русской Церкви».

Этот рассказ Б. Ю. Конюса и батюшки о. Николая Педашенко я все эти годы бережно хранила в памяти, не зная, как и кому его передать для прославления великого печальника земли Русской.

Мне выпало счастье не раз бывать за службой Святейшего Патриарха Тихона, который любил служить в храме на Лазаревском кладбище, куда мы с мамой всегда ходили. Святейший любил детей. После литургии он собирал всех ребятишек, подзывал их к себе, широко раскинув руки, как бы стремясь обнять их. Потом он снимал панагию и благословлял каждого. А в это время подходил посошник с большой корзиной, в которой лежали то конфеты, то яблоки (по времени года), а то и небольшие хлебцы, вроде благословенных. Ими Святейший сам оделял всех детей. При этом его глаза светились такой лаской и любовью, каких я потом ни у кого не видела…

В Лазареву субботу 1925 года Святейший должен был служить на Лазаревском кладбище. Об этом заблаговременно вывесили объявление. Но в день Благовещения Пресвятой Богородицы, когда мы с мамой вышли после поздней обедни, вместо объявления о служении Патриарха висело объявление о времени выноса тела для прощания с ним и погребения.

На следующий день по Москве с трудом двигались трамваи. Все улицы в направлении Донского монастыря были запружены народом. О. Александр Зверев со своим сыном 12-летним Симочкой едва мог добраться на трамвае до Садового кольца, а оттуда они шли пешком по Калужской улице вплоть до Донского, едва пробиваясь в толпе народа. О. Александр, глубоко любивший Святейшего, не только читал Евангелие при его гробе, но вместе с сыном провёл в храме всё время (кажется трое суток) до совершения отпевания, в котором также принимал участие.

Рассказ о похоронах, как и рассказ об избрании Патриарха Тихона (несколько отличающийся от традиционного) я слышала из уст Серафима Александровича Зверева, который был неплохим художником, учеником и другом Павла Дмитриевича Корина.

В возрасте 50 лет он перенёс ампутацию ноги в связи с гангреной, но будучи человеком мужественным, не оставлял занятий живописью, а кроме того, писал воспоминания. Его отец и дядя погибли в лагерях в 1939-1940 гг. Естественно, что судьбы Русской Церкви-мученицы и страдания в годы лихолетья исповедников стали для него главным. В его архиве есть письмо, чудом сохранившее обстоятельства смерти его отца, сосланного без права переписки осенью 1938 г.

В моих руках по милости Божией сосредоточились не только страницы из воспоминаний С. А. Зверева, письмо, присланное ему из лагеря под Рузой его родственником – протоиереем о. Иоанном Берёзкиным, где рассказано о смерти О. Александра Зверева со слов священника, бывшего свидетелем этой смерти, позднее переведенного в лагерь под Рузой, но и некоторые письма из ранней ссылки о. Сергия Лебедева, а также его рассказы о митрополите, а потом Патриархе Сергии (Страгородском), сведения о гибели архиепископа Филиппа (Гумилевского) (1877-1936), рассказанные отцом Сергием близким, и по его поручению записанные мною.

Как сделать это известным многим, как послужить этими материалами прославлению новомучеников? Я делала некоторые попытки напечатать хранящиеся у меня странички, передать их церковным деятелям, но из этого ничего не вышло. Заинтересовались моим архивом пока только в журнале «Слово».

А между тем всё больше и больше укрепляются странные оценки судеб Русской Церкви. Все склонны осуждать Русскую Церковь в целом (как и некоторых её иерархов, и особенно Патриарха Сергия (Страгородского) за «лояльность», «отсутствие мужества», очень приближающиеся к оценкам «неистового хулителя» Святейшего Патриарха Тихона, некогда вразумленного дивным сном.

А может Русская Церковь-мученица будет прославлена Самим Господом во Царствии Его, ибо земное прославление не может вместить всей меры её исповеднического подвига?..

ПИСЬМО ПАТРИАРХУ СЕРГИЮ

Последнее время вокруг имени Блаженнейшего Патриарха Сергия (Страгородского), оценки его деятельности как главы Православной Церкви в один из тяжелейших - едва ли не самых тяжелых - периодов Её жизни ведутся громкие споры, раздаются оценки, порой, мало сказать, недоброжелательные… Считаю своим долгом поделиться следующими воспоминаниями, поскольку число моих сверстников (а мне уже за восемьдесят) весьма невелико и, кроме того, жизнь сложилась так, что я имела счастье общаться лично с Блаженнейшим Патриархом. Еще 20-летней девушкой я была направлена им на послушание к его духовному отцу о. Александру Звереву, а после ссылки последнего перешла под духовное руководство протоиерея Сергия Лебедева, несколько лет бывшего личным секретарем Патриарха.

Около 1934 года положение приходской церкви во имя Св. Митрофания стало очень тревожным. После нескольких арестов, а потом и ссылки настоятеля этой церкви о. Владимира Медведюка, храму грозило закрытие. Дружившие со мной певчие этого храма однажды обратились ко мне с просьбой пойти на прием к Патриарху и ходатайствовать о защите храма. Обратились они ко мне потому, что я была знакома со старым сотрудником Отдела рукописей бывшей Румянцевской (тогда Ленинской) библиотеки Николаем Николаевичем Смирновым. Некогда они сидели за одной партой - Смирнов и Страгородский - и сохранили дружбу до последних дней жизни.

Я рассказала все горести прихожан, и Николай Николаевич сообщил мне, что Блаженнейший примет меня и мою подругу Надю (дочь ктитора нашего храма-Александра Михайловича Кавелина). В назначенное время (около пяти часов вечера) мы позвонили в дверь небольшого деревянного особняка в Бауманском переулке. Нам открыл дверь архимандрит Афанасий, который, добродушно улыбаясь, промолвил: «Девочки, помните, у нас стены имеют уши, не подведите ни себя, ни Святейшего». Потом он ввел нас в узенькую длинную келью. Вдоль стены от угла, занятого иконами, стоял небольшой стол, кресло, табурет и узенькая, покрытая ослепительно белым тканевым покрывалом постель. На табурете сидел голубоглазый, белый и совершенно глухой ангорский кот. Святейший с доброй улыбкой шагнул нам навстречу, благословил и сказал: «Ну, садитесь и рассказывайте, что у вас там». Волнуясь, мы рассказали, как после ссылки о. Владимира новым (весьма странным и нервным иеромонахом) настоятелем разрушены «мечевские» традиции храма: еженедельное пение нараспев акафиста иконе Богоматери «Взыскание погибших», особое почитание преп. Серафима; светлый и радостный дух храма сменился суровым обращением вновь пришедших почитателей нового настоятеля. Любительский хор разогнан, дивеевские напевы заменены плохо воспеваемым «знаменным распевом», а главное, вместо любви и радости - вражда, доносы, ссоры, разогнана «двадцатка» и прочее… Храму уже не раз грозили закрытием: на здание претендует спортшкола. Старик ктитор отстранен.

Выслушал все Святейший, задал несколько вопросов: к кому из иерархов обращались прихожане, кто и когда приходил, грозя закрытием храма, и так далее. Отвечать старались сдержанно, точно, конкретно. Мягкий, добрый тон вопросов, казалось, позволял надеяться не только на понимание, но и на помощь. Выслушав, Святейший несколько минут молчал, казалось, в раздумии. А может быть, в молитве? Потом выражение его лица вдруг резко изменилось. Вместо чуть озабоченного внимания оно выражало светлую радость. Святейший улыбнулся доброй-доброй улыбкой. Положив нам руки на головы, он промолвил: «А вам туда больше ходить совсем незачем». Потом еще более оживленно стал объяснять: «Вот выйдете из наших дверей, а за углом остановка трамвая (он назвал номер, не помню какой). Садитесь и сейчас же поезжайте до Неглинной улицы, сойдете у Сандуновских бань. Против остановки, вверх идет Звонарский переулок. В конце него, справа - храм Св. Николая, «что в Звонарях». Пойдите и скажите тамошнему батюшке о. Александру Звереву (он сейчас служит всенощную), что я послал вас. Расскажите ему всё, что рассказали мне, и во всём, что он вам скажет, слушайтесь его. Только действительно слушайтесь».

Мы так и сделали. И попали к великому праведнику, молитвеннику, подвижнику. Отец Александр был духовным отцом Святейшего Патриарха Сергия.

После ссылки о. Александра мы перешли к одному из старейших протоиереев о. Сергию Лебедеву. Друг о. Александра, духовный сын (и самый любимый, видимо, вследствие почти одинаковой биографии) о. Алексея Зосимовского, о. Сергий особенно много дал нам в то исключительно тяжелое время.

Сегодняшнее молодое и среднее поколения духовенства, особенно духовенства зарубежного, не представляет себе того гонения, которому подвергалась Церковь, не говоря уже об арестах, расстрелах и ссылках. Создавались самые неблагоприятные условия для посещения храмов. Была введена «скользящая пятидневка», чтобы молящиеся не могли посещать церковь в воскресенье. Особенно строго преследовалось всякое опоздание на работу в дни великих праздников. Служились ночные службы.

За прихожанами велась усиленная слежка, опрашивали в храмах: «Откуда вы?», «Почему пошли в храм не около дома?». Отнимались (или тихонько уносились) сумки, портфели (в поисках «информации»). Мы научились «не помнить», «не знать» фамилии соседей по хору, церкви. Прячась, ходили на исповедь то в храм, то на дом к священникам.

Нагнетавшаяся властями ненависть к верующим достигала такой степени: выходит молодая девушка из ворот дома, осеняет себя крестным знамением. Навстречу ей идет женщина лет 35 - 40. Она на мгновение останавливается и плюет в лицо девушке со словами: «Вот тебе за твоего Бога!». Что бы мы делали, если бы тогда Господь не сохранил еще несколько замечательных старцев-священников, продолжавших традиции Оптинских и Зосимовских старцев...

Я уже упоминала выше, что о. Сергий Лебедев служил у Святейшего секретарем. Вернувшись после тюремного заключения и ссылки в Котласе, а потом в окрестностях Великого Устюга, о. Сергий не мог занять места на приходе. А на руках у него были две больные и престарелые сестры и старуха мать. Святейший «придумал» ему должность секретаря ради материальной поддержки.

Однажды (собственно ради этого эпизода я все и пишу) о. Сергий дежурил в канцелярии. Был праздничный день, и Святейший уехал служить куда-то в Подмосковье. Вдруг открылась дверь и вошел в сопровождении конвоира (который вежливо остановился у дверей) архиепископ Филипп (Гумилевский), бывший одно время управляющим Московской Епархией. Увидев о. Сергия, с которым его связывала многолетняя дружба, архиепископ сообщил, что ему в виде особой милости разрешено проститься со Святейшим. Владыку препровождали из одной отдаленной северной тюрьмы в Ростов, где жила его сестра. Там он тоже должен был содержаться в тюрьме, но так как он тяжело болел, сестра выхлопотала это перемещение, чтобы носить ему передачи.

В распоряжении архиепископа Филиппа были минуты, Святейшего было не дождаться... Тогда он попросил листок бумаги и написал прощальное письмо. Часа через три вернулся Святейший. Он прочел письмо, поцеловал и спрятал на груди со словами: «С таким письмом и на Страшный Суд предстать не страшно!». Потом прошелся несколько раз по комнате, вынул письмо, прочел его вслух и сказал: «Сережа, после моей смерти будут всякие толки, и трудно будет понять, что я вынужден был делать в это страшное время, чтобы сохранить Литургию. Возьми письмо, подшей в мое личное дело». В этот вечер я была в семье Лебедевых, и о. Сергий со слезами рассказывал об этом своей маме и сёстрам, а потом по памяти процитировал письмо. Обратившись ко мне, о. Сергий сказал: «Запомни, Оленька, навсегда и расскажи, когда нас не будет». Вот это письмо:

«Владыка Святый, когда я размышляю о Ваших трудах для сохранения Русской Церкви, я думаю о Вас, как о святом мученике, а когда я вспоминаю о Ваших ночных молитвах все о той же Русской Церкви и всех нас, я думаю о Вас, как о святом праведнике».

Придя домой, я тщательно все записала. К сожалению, записи эти не сохранились. Война, эвакуация, пожар в нашем доме... И все же пришел день, когда эти слова стало необходимым огласить.

По приезде в Ростов архиепископ Филипп принял мученическую кончину: был застрелен на допросе, не пожелав подписать текст ложного показания, предложенного следователем (или согласиться на «сотрудничество», если его отпустят). Владыку хоронили как простого монаха в закрытом гробе, а сестре сказали, что открыть гроб нельзя, так как Владыка якобы умер от инфекционной болезни.

Таким образом, письмо Святейшему Патриарху написано мучеником…

Я перечла написанное и снова показалось мне, что никакие слова не достаточны, чтобы передать то положение, в котором находились верующие, а следовательно и Церковь в целом в то время. Много говорится сейчас о правильности или неправильности (последнее чаще!) позиции, занятой в те дни иерархами Русской Православной церкви, но почти никто не представляет себе состояние мученичества и повседневного исповедничества, в которое они были тогда поставлены.

А главное, никто не хочет понять положения мирян, стремившихся бывать в храмах, нуждавшихся в руководстве духовников, в причащении св. Тайн.

Сегодня многие из представителей Зарубежной церкви не устают всячески поносить Патриарха Сергия и его «декларацию». Однако далеко не все и не всегда так относились к нему на Западе. В 1979 году в день Благовещения я была во Франции, в г. Ванве, в храме Московской Патриархии, где настоятелем был о. Сергий Шевич. Там я исповедовалась и причащалась св. Тайн, а после литургии батюшка поехал в Париж с о. Варсонофием - иеромонахом и регентом храма. По дороге он говорил, что планомерно собирает все документы о положении Русской Церкви и, особенно, о деятельности Патриарха Сергия. Он утверждал, что только митрополиту, а затем Патриарху Сергию (Страгородскому) Русская Церковь обязана не только сохранением Литургии, но и спасением от полного безбожия, ибо в планах Советского правительства было не только закрытие храмов и уничтожение икон, но и обречение всего народа на безрелигиозность. Только мудрая «отважная» роль Патриарха Сергия спасла Русское Православие, несмотря на искусственно провоцируемый раскол и протесты иерархов (в частности Ленинградских) и приписываемую Патриарху якобы предательскую по отношению к ним роль.

И в заключение своих записок считаю необходимым сообщить подробности смерти о. Александра Зверева.

В последний раз он был арестован глубокой осенью 1937 г. Выяснилось, что сослан он был в район Сыктывкара, в дальние лагеря. Там он работал на лесоповале. Человек редкой доброты, состояние глубоко-созерцательного молитвенного подвига он сочетал с открытым и доброжелательным отношением ко всем окружающим. Однажды, работая на лесоповале, он увидел, что один из пяти работавших с ним священников тяжело болен: озноб, высокая температура. Он тут же вместе с остальными членами бригады нарубил еловых веток, уложил больного и укрыл ветками: сказать конвойным или отправить в больницу значило обречь на скорейшую (и мучительную) смерть. Уложив больного, о. Александр попросил работавших с ним замерять нарубленные деревья и заполнять рапортички самим, а он попытается выработать две нормы: за себя и за больного. Если больной не выработает нормы, ему не дадут «пайку» хлеба, а это опять-таки голодная смерть. Когда кончился рабочий день, больному стало чуть лучше. Друзья окружили его и повели получать «пайки» хлеба. Немного не доходя до места, где этот хлеб раздавали, о. Александр попросил друзей взять для него полагающуюся ему «пайку» и принести хлеб на нары. «А я пойду лягу, уж очень у меня от двух норм спину разломило».

Когда принесли хлеб, о. Александр лежал на нарах мертвый. Он умер от обширного инфаркта задней стенки сердца.

Все это рассказал родственнику о. Александра - о. Иоанну Березкину, содержавшемуся тогда в лагере под Рузой, - священник, работавший с о. Александром в день его смерти и видевший его умершим. Этот священник был переведен в лагерь под Рузу и узнав, что о. Иоанн в переписке с семьей, просил передать подробности смерти о. Александра его сыну Серафиму Александровичу Звереву. Свое письмо с описанием смерти о. Александра о. Иоанн закончил словами: «Не в эту ли ночь видел я, что дядя Саша получил новую великолепную квартиру и поднимается по роскошной мраморной лестнице? Так он и скрылся из моих глаз».

Воспоминания об о. Александре Звереве.

Оп.: О.И. Подобедова. Воспоминания об отце Александре Звереве. М., 2001

Не дал нам Бог духа боязни, но силы, и любви, и целомудрия. 2 Тим. 1, 7

Я с родителями жила в районе стадиона “Динамо”, неподалеку от Верхней Масловки на Мишиной улице. От нас ближайшей церковью была маленькая церковь Святителя Митрофания, в которой служил о. Владимир Медведюк, духовный сын о. Алексея Мечева, и все мечевские традиции, и все мечевские обычаи тщательно сохранялись в этом храме. В частности, в этом храме еженедельно служился акафист Божией Матери “Взыскание погибших”, причем он пелся весь нараспев. Хор был любительский, все эти певчие были духовными чадами отца Владимира. Это были молодые люди, кое-кто со специальным музыкальным образованием, а кое-кто просто любители-музыканты. И вот такая чрезвычайно молитвенная и необыкновенно радостная обстановка царствовала в этом храме.

Отец Владимир был человек глубочайшей веры и глубочайшего смирения. Мой отец <Илья Андреевич Подобедов> его необыкновенно любил. Отец Владимир был с золотистыми волосами с рыжинкой, с большими карими глазами, бледным лицом, не очень высокого роста; отец мой всегда его называл “Владимир Ясное Солнышко”. И вот этот Владимир Ясное Солнышко попал в ссылку.

Храм сразу же после его ареста претерпел необыкновенно неприятные изменения. Туда пришел, заменить арестованного священника, иеромонах, который моментально прогнал хор, попытался наладить знаменное пение (но оно у него не очень-то пошло), вел себя чрезвычайно странно, собрал всевозможных девушек такого экстатического, мистического настроения, устроил так называемую обитель неусыпающих, установив непрерывное чтение Псалтири по домам на весь суточный круг. Нестроения в храме, очевидно, стали известны властям, и уже несколько раз приходили осматривать храм, с тем, чтобы отдать его здание спортивной школе.

Я в это время только что перенесла тяжелейший суставной ревматизм и едва-едва бродила по дому. Я очень любила этот храм, с родителями очень часто там бывала, бывала на всех акафистных чтениях, и так как при акафистных чтениях было пение всенародное, а у меня был небольшой голос, то я всегда там пела, и певчие меня знали. Однажды они гурьбой пришли к нам, и хотя мама говорила, что я еще больна, они просили меня какими-то судьбами попытаться защитить храм от этого иеромонаха. Дело в том, что они сами предприняли несколько ходов, были у викарного архиерея, который их принял насмешливо и сказал: ”А может быть, это вам обидно, что он не вас избрал в свои приближенные?” И насмеявшись, их выгнал.

Они считали, что единственная их заступа — это Святейший Патриарх Сергий <Страгородский>, который в это время был заместителем Блаженнейшего Местоблюстителя Патриаршего престола и находился в Москве. Тут они стали меня просить, не могу ли я найти туда ход. Дело в том, что Смирнов, дядя одного из моих профессоров, которого мы все очень чтили и любили — поэта Николая Николаевича Захарова-Менского, который погиб в ссылке, — был однокашником Владыки Сергия. Они сидели на одной парте и сохранили дружбу свою до старости. Я рассказала ему, в чем дело, и просила аудиенции у Святейшего.

Мне взялась помогать в походе к Святейшему Надежда Александровна Кавелина — дочь ктитора, отставленного этим монахом, молодая девушка, с которой мы вместе учились. Она очень хорошо знала семью Николая Николаевича Захарова - Менского, дядя которого должен был нам помочь. Через несколько дней он позвонил, сказав, что мы должны пойти в небольшой переулочек позади Елоховского храма, дойти до конца этого переулка, и там находится маленький домик, где живет Святейший Патриарх. Причем он сказал, что мы должны пойти немедленно, поскольку он созвонился только что.

...Мы постучали, позвонили. Вышел старенький иеромонах Афанасий и сказал: “Только, девочки, имейте в виду: будьте осторожны — наши стены имеют уши”. А потом впустил нас в маленькую, светленькую чистенькую комнатку. В ней умещалась только односпальная кровать, застеленная белым покрывалом, маленький письменный стол, заваленный книгами, над ним какая-то полочка и чудесный киот замечательных икон. Потом в конце стоячая вешалочка с рясками и под ними сундучок, тоже покрытый чем-то белым, видимо, с бельем. На нем сидел кот, пушистый, белый, голубоглазый, но совершенно глухой, и один глаз у него был с таким увеличенным черным зрачком, а другой прозрачный, голубой. Владыка нас очень ласково благословил, помолился, потом сказал: “Девочки, садитесь”, — поправил слуховой аппарат и начал слушать.

И вот мы стали рассказывать. Какой у нас был чудный храм, как чтили в нем преподобного Серафима, как каждую неделю по средам пела вся церковь акафист Божией Матери “Взыскание погибших”, как царил у нас во всем саровский дух. И саровские матушки приезжали к отцу Владимиру. И стоял храм на природе, и там было все так хорошо. И служба такая светлая, и батюшка такой добрый. И столько он милостыни творил. И в храме вся служба была — сплошной свет. И пришел человек мрачный-премрачный, разогнал старых певчих, устроил обитель неусыпающих, но это были какие-то 12 человек, которые с ним связаны, а всех остальных совсем разогнал. Служба стала скучная, полная чтения, пения старого нет, почитания Богоматери нет, а самое главное, что он очень какой-то такой тяжелый и неприятный. И все про него говорят, что он бывший друг Распутина, и что он с Распутиным занимался какими-то страшными деяниями мистическими, и, в общем, ничего хорошего.

Мы уже обращались всюду, а Владыка Питирим <московский викарный архиерей> нам сказал, что это мы потому ему жалуемся, что не вошли в эти 12 человек и нам завидно, и что все это вздор, и зачем мы со всем этим носимся. А это не вздор, потому что нам очень жалко нашей церкви; и все говорят, что церковь теперь закроют, потому что он разогнал приход. Прихода теперь нет, все ходят в другие церкви. И может быть, Вы, Владыка <Сергий>, что-нибудь сделаете. Пришлёте нам другого батюшку, который бы сохранил старые традиции и старый уклад прихода.

Владыка расспрашивал, кто мы и что мы: когда мы окончили университет (а мы только что его окончили), какого мы устроения. Выяснилось, что мы немножко читаем Добротолюбие и Иоанна Лествичника (которым я была тогда крайне увлечена). И еще какими-то такими вещами интересовался. Ну, и всякие нестроения наши мы немножко рассказали. Надя совсем молчала, а я чуть-чуть сказала. И, наконец, он посмотрел на нас и сказал: “Знаете что? Вот вы мне всё рассказали, это очень хорошо. Но, по-моему, самое полезное будет для всех нас - для вашей церкви, для меня и, особенно для вас, девочки, если вы сейчас пойдете к благочинному вашего прихода, отцу Александру Звереву. Он сейчас служит всенощную, потому что у них всенощная каждый день, и сегодня служит он - его череда. Вот вы сейчас идите к нему, скажите, что я вас послал, и попросите его вас выслушать. А ему расскажите всё так подробно, как вы всё рассказали мне - не забудьте, что вы мне сказали. Бог вас благословит”.

И вот тут, когда мы сказали, что так нам скорбно, что прекратились наши акафисты “Взысканию погибших”, тут он что-то подумал и сказал:

“Идите к отцу Александру, всем будет полезно и вам особенно. Вот вы выйдете сейчас из наших ворот, пройдете до конца переулочка, и у храма вы сядете на трамвай (не помню уж теперь, на какой) и доедете до Сандуновских бань. Когда вы доедете до Сандуновских бань, вы найдете там сразу у остановки Звонарский переулок. Подниметесь вверх и войдете в храм святителя Николая, что в Звонарях”.

Помолился Владыка, и еще нам сказал какие-то милые слова, такие ласковые, положил нам руки на головы и отпустил. И такой был чудесный дедушка, и совсем не Блаженнейший Местоблюститель Патриаршего престола, а просто милый-милый дедушка, который молится Богу, а кот к нему ластится. А был дедушка в таком подрясничке ("смерть прачкам” называется — такая серая материя), простеньком-простеньком, и только в панагии с Матерью Божьей, потому что больше всех почитал Владыка Матерь Божию.

Ну, с тем мы и пошли. Мы вышли и думаем: “Давай, поехали туда, что мы теряем?” Пришли. Будничная служба. Хор стоит просто так, на земле - маленький хорик. А батюшка какой-то совсем удивительный. Например, “Святый Боже…” по “Отче наш” он читает сам со всей церковью. Он выходит, поворачивается лицом к церкви и говорит: повторяйте все за мною: “Святый Боже, Святый Крепкий...” - и вся церковь повторяет: “Святый Боже, Святый Крепкий...”, “Пресвятая Троица” и “Отче наш”. После этого хор поет, и народ с ним поет тропарь дня. Удивительно!

Потом прочли шестопсалмие, потом начался канон, а это будничная служба, без полиелея, поэтому “Хвалите” нету, она довольно быстро идет. И батюшка стал читать канон.

Стал старец с тонким тенорком, с большой бородой, высокого роста, с прекрасным русской красоты открытым лицом, с большой залысиной и дивными голубыми глазами. Не серыми, не синими, а голубыми, небесно-голубыми глазами. Ничего слащавого. Необычайно собран и строг.

У меня было такое ощущение, что я первый раз в жизни такое слышу. Я всяких батюшек слышала и видела, и отца Илью Гумилевского, и Хотовицкого, и отца Владимира <Медведюка> - все это были замечательные батюшки. Но этот стоял перед Господом и с Ним разговаривал - совсем просто. Он читал канон не нараспев. Он делал распев только в самой последней песне, чтобы дать тон хору. “Слава Отцу и Сыну и Святому Духу и ныне и присно и вовеки веков. Ами-и-и-инь”, - говорил батюшка, и хор подхватывал и пел в тон ему.

А все остальное он говорил, как будто Господь тут, перед ним, и их двое, и как будто церкви не существует, никого не существует. И вот он просто-просто разговаривает с Господом. И говорит: “Прискорбна душа моя до смерти, и Ты, Царица Небесная, помоги мне, и Ты, Господи, помилуй нас”. Просто-просто. Причем у него такой тенорочек маленький, и он этим тенорочком чуть-чуть вздрагивающим так просто говорит, это совершенно удивительно. Я забыла, зачем мы пришли, что и как.

Потом запели “Честнейшую”, все встали на коленки, а батюшка пошел с каждением по всей церкви. А так как хор стоит на земле, а петь я тогда приучилась, и голос у меня тогда был, я стала петь с ними “Честнейшую”, нотную, хорошую, которую я знала. Батюшка прошел, покадил в мою сторону, так немножко послушал ухом и пошел дальше.

Потом кончилась всенощная, мы подошли к батюшке и говорим, что вот, Преосвященный Сергий нас прислал к Вам и просил, чтобы Вы нас выслушали, всякие у нас тут нужды в нашем приходе. Он говорит: “Ну что ж, очень хорошо. Вот там скамеечка в конце, давайте сядем. У нас как раз спевка, храм не будет закрываться”.

Ну, они там распевают. Всё совсем чудесно. Гавриил Георгиевич был регент, Наночка, Клавдинька, Мария Павловна - они все там распевают, всё очень хорошо. А мы всё рассказываем… Батюшка расспрашивает, кто мы и что мы, и где мы учились, и кто у меня духовный отец. Я ему сказала: “Отец Илья Гумилевский”.

Батюшка говорит: “Я с ним вместе учился, он был наш друг, и мы вместе на даче жили”. И еще там всякие случаи из жизни батюшки <отца Ильи> рассказал. И так тепло, хорошо всё выслушал и сказал: “Ну, ничего, вы уж не ходите туда, нет. Пойдемте. Вот там Матерь Божия, “Взыскание погибших”, чудотворный образ”. Подошел, помолился.

Потом сказал: “Вот и приходите сюда, а туда не надо ходить! Вы только не обижайте Таню, не обижайте Олю <сестры Н. А. Кавелиной>, и всё это оставьте. Они будут у своего отца духовного, а вы ходите сюда. Я поговорю, конечно, чтобы всё это смягчить, всё это нехорошо. Ну, я поговорю там, и всё образуется, подождите, всё образуется!” Потом говорит мне: “А ты подожди”. Берет меня за руку, подводит меня к спевающимся и говорит: “Гавриил Георгиевич, у нее голосок есть, возьмите-ка её, поставьте сейчас спеваться с вами, она вам пригодится”.

“А ты, Надюша, - обратился он к моей подруге, - займись уборкой храма. На твоей обязанности собирать цветы, делать венки и украшать праздничные образа”. Так определились наши обязанности в этом храме, так мы остались у о. Александра Зверева.

Я пела у Гавриила Георгиевича вместе с Наночкой, и с Наночкой <Анастасией Ивановной Ахтырко, художницей> подружилась.

Мы с Надей убирали всю церковь вместе с Александрой Ивановной. К каждому празднику мы приволакивали кучу цветов, а если была зима, то хвои и всяких красивых веточек и мха. Все иконы у нас были вычищены, украшены и убраны. К каждой были сделаны венки из живых цветов, если это было лето, или из хвои, мха и прочего, если была зима.

Два года мы ходили как по небу. Это был 31-й год. И по 34-й я ходила только в этот храм. Более счастливого времени ни у меня, ни у Надежды Александровны не было.

Нас учили всему с азов, нас выслушивали, нас тащили из ужасной помойки и страхов, в которые мы залезли. И было много счастливого и хорошего.

Конечно, это было очень страшно, когда был Танин арест и всё… А потом Таня пришла, и она первая у нас просила прощения. Тогда батюшка сказал: “Как вам не стыдно радоваться, что она у вас первая просила прощения? Я вас столько учил, вы проучились столько у меня времени, и вы не поняли, что апостол Павел сказал: “Братолюбием предупреждайте друг друга”. Как же так? Я вас учил всему, и вы у нее первыми не попросили прощения!” Я никогда не слышала от о. Александра грозных слов, с какими бы тяжкими грехами я не приходила. Только бывали слова очень большого огорчения. Нам было стыдно, и мы не знали, куда деваться…

* * *

Отец Александр был полной противоположностью тому, что я до этого слышала и видела, где бы то ни было. А до этого я была в сестричестве храма на Лазаревском кладбище, там был такой необыкновенно вдохновенный проповедник о. Илья Гумилевский, говоривший с вдохновением, с пафосом, уже тогда предвозвещавший последние времена и второе пришествие. Всего этого здесь не было. Да, здесь тоже исповедовались и причащались еженедельно. Да, о. Александр предпосылал к каждой исповеди некое вступление, не общую исповедь как таковую, а ввод в те покаянные размышления, которые должны быть у каждого приходящего к нему на исповедь. О. Александр разъяснял недопустимость согрешений, не дающих “войти в радость Господа”, необходимость усердного покаяния и решимость в кающемся противостоять и бороться с согрешениями.

А проповедей было много, и слушала я их очень много. Они говорились с необычайной простотой. Почти без форсирования голоса, почти без красивых слов и жестов. Но уж они были неотразимы совершенно. Вот я помню только две из них. Вернее, две мысли из двух проповедей.

Одна из них была проповедь на Преображение, в которой говорилось, о том, что вот три любящие ученика были удостоены увидеть Царство Божие, пришедшее в силе. Увидеть то, что уготовано и каждому, принятому Господом по благодати Духа Святаго, ибо в вечной жизни и тела и души должны преобразиться так же, как преобразился Господь на Фаворе. И это все так прекрасно, что ученики это почувствовали, но они были растеряны, неподготовлены. Петр сказал: “Хорошо нам здесь быть, если хочешь, сделаем здесь три кущи: Тебе одну, и Моисею одну, и одну Илии” <Мф., XVII, 4>.

Но это было только потому, что прервать это состояние было уже невозможно. Они знали только одно: что нужно было в этом пребывать всегда. И что это столь великое, даже нельзя сказать счастье. Это нечто столь совершенное, что открылось им, что не должно прерваться, не должно уйти, и никогда не должно их покинуть. И Господь сошел с горы к миру. И когда спускался Он туда, Он должен был сказать ученикам, что виденное и слышанное они должны поведать миру только после Его воскресения. Потому что сегодня мир вместить этого не может, ибо мир - а это мы увидим из последующих слов, эпизодов, рассказанных в Евангелии - лежит еще в грехе, зле, ибо он еще находится в руках злого духа. Они приходят вниз и находят мальчика, которого терзает злой дух, и которого ученики не в силах изгнать. И Господь, который только что пережил с учениками полное слияние с Богом-Отцом, и который пережил страшно много в этом Откровении, в Божественном Откровении, с горестью отрывается от этого и говорит своим ближайшим ученикам: “О, род неверный и развращенный! доколе буду с вами? и буду терпеть вас?”. <Мф., XVII, 17>. И, однако, он к этому роду развращенному пришел, и бесноватого исцелил. И на крест взошел с тем, чтоб ученики, видевшие Его Преображение, засвидетельствовали всем остальным своим братьям, что страдание было добровольно. И “мирови проповедят”, что Господь Иисус Христос - Отчее сияние.

И тут о.Александр очень тонко и прекрасно, я не могу это воспроизвести, говорил о том Богооткровении, которое так много обещало человечеству в плане личного обожения каждого, если он пожелает самоочищения.

Был целый ряд прегрешений, которых батюшка всегда умолял не делать. И говорил: “Надо покаяться. Надо оставить, прежде всего, прелюбодеяние, ибо Царства Божия блудники и прелюбодеи не наследуют. Умоляю вас”. И кланялся чуть не в ноги своей Церкви с этим прошением: “Я ваш свидетель перед Богом. Призовет меня Господь, и я должен сказать Ему: “Се аз и чада мои, коих Ты даровал мне”. Что я скажу за вас там, если вы хотя бы не пожелаете это оставить? Господь намерение приемлет и желание целует. Милосердию Его нет предела, разумеется, просите и получите, или выразите желание. И Господь поможет, и вы будете всегда с Ним”. Вот это тема его общих исповедей и этой проповеди на Преображение.

А вторая проповедь была, совершенно замечательная, на Воздвижение креста. Есть такой чин Воздвижения креста. Когда крест воздвизают очень высоко, при пении “Господи, помилуй”. Потом опускают его вниз совсем, совсем низко. И на все четыре стороны благословляют. И в это время розовым маслом поливают на блюдо, в котором обычно лежат красные цветы в ознаменование, что это кровь Господня, которая омывает нас. И вот он говорил о том, что искупительная крестная жертва нами и не вполне понимаема, и не вполне оценена. В этом чине Святая Церковь хочет нам показать, что крест Христов опускается в самые глубины нашего падения, не брезгуя никем и ничем, и стремясь излить и туда Божественную кровь Господа. Поднять и оживотворить, ибо крест возвышается наверх, на самую высоту Господню при пении “Господи, помилуй”. Это все, что от нас требуется: “Господи, помилуй”! И вот из самой большой глубины падения к самой высоте Божественного прозрения может прийти каждый грешник. А путь к этому один - ”Господи, помилуй”!

У каждой из этих проповедей были и еще какие-то такие личностные моменты. Вот была служба на Преображение. И батюшка говорил: “Ну, ведь и мы с вами готовы сказать: “Хорошо нам здесь быть”. А как хорошо нам здесь в храме! Мы сегодня вместе. Мы молимся. Мы понимаем, что Господь есть Отчее сияние. И в этом сиянии, в этом свете нам так хорошо здесь. Мы все причастились Святых Тайн”. И он просил всегда причащаться в день Преображения. Ибо это день просветления каждого. И Господь стремится каждого, кто в этот день пришел к Нему, облагодетельствовать всем, чем только можно, за одно человеческое соизволение. Эта мысль святителя Иоанна Златоуста: “Господь намерение целует и желание приемлет” - была постоянная тема его проповедей.

Особенностью о. Александра было всемерное привлечение молящихся к участию в богослужении.

Начиная с первой недели Великого поста о. Александр учил говеющих молитве Иисусовой. Он становился сам перед алтарем, и все вместе с ним читали пятьдесят раз молитву Иисусову с поклонами. После чего батюшка произносил (это был вечер) отпуст, который обычно говорится после всенощной. И говорил два-три слова о силе молитвы. Но, всякий раз это была одна и та же мысль, что самое большое и самое действенное - это молитва, которую никогда нельзя забывать! И главное - Иисусова молитва. Всей своей пастве он дал такое правило: утром и вечером 40 раз прочесть молитву Иисусову, 20 раз прочесть: “Пресвятая Богородица, спаси нас!” и 10 раз прочесть: ”Все святые, молите Бога о нас!”. Он говорил, что все мы служим, все мы в очень трудных обстояниях, но, это то, что каждый из вас может сделать. "И я прошу вас, если вы помните меня, и любите меня, исполните мою просьбу и примите это правило мое на всю свою жизнь". И опять повторял всё то же: "Призовет Господь нас. Придем мы с вами к Нему, и скажу: "Се аз и дети, коих Ты дал мне, Господи". Вот этому немногому я научил вас… Пусть это будет всегда с вами”.

Сам о.Александр удивительно благоговейно, просто и смиренно молился, но поражало всегда одно ощущение живого предстояния Богу, Которому со всей полнотой любви и преданности он приносил свои прошения о всех предстоящих и молящихся в храме. Все эти люди, которые стояли в храме, они были ему необычно дороги, буквально каждый.

Это ощущение постоянного предстояния и непосредственного обращения ко Господу “за всех и за вся” поражало своей необычностью и вместе с тем полной простотой.

Так на Пасхальной литургии, когда хор пел часы, о. Александр выходил со служебной заздравной просфорой и, вынимая частицы, просил всех молящихся поминать за здравие своих близких.

* * *

Главной святыней храма, несмотря на то, что храм был во имя Святителя Николая, была икона “Взыскание погибших”, находившаяся под особой сенью с правой стороны от главного храма, между ним и приделом во имя Иоанна Крестителя. Эта икона была вделана в большую иконную стенку. Вверху было изображение Рождества Богоматери, потом была икона “Взыскание погибших”, по обе стороны ее были Архангелы, а внизу было изображение Успения Богоматери. Лик этой иконы - лик дивный. И как-то, подведя одну из исповедниц к этой иконе, он сказал: “Посмотри, как милостиво смотрит на тебя Владычица”.

Храм московское начальство уже в это время предполагало закрыть. И чтобы не закрывали храм, отец Александр дал обет ежевоскресно после вечерни петь нараспев полный акафист Богоматери “Взыскание погибших”, что и исполнялось, и что мы пели. После каждого такого пения он проводил беседы. Все это длилось, наше блаженство, очень недолго.

А в 33-м году, под Трифона мученика, батюшку взяли. Мы накануне зашли, отнесли продукты. Тогда было голодно очень, мы купили в буфете, в нашей столовой котлеты, варенье, и всё это отнесли батюшке. А потом никак не могли зайти в этот день, и не могли выбраться ко всенощной. Не помню, почему, какая-то суета нас заела. И на следующее утро мы узнаём, что вечером поздно пришли к батюшке, всю ночь длился обыск, перевернули всё. Мы пришли: буквально до потолка, вот так всюду лежали книги, бумаги, вываленные из шкафов. На постели лежали Рида с мамой3, обнявшись, зареванные. Чтобы соседи не слышали, они закрывали друг другу рты, чтобы не рыдать вслух. И вот так они рыдали, а батюшку увели.

Батюшку поместили в Бутырскую тюрьму. Мария Алексеевна ходила туда и стояла в очередях. И мы все готовили ему передачи, стояли в очереди, потому что Мария Алексеевна была очень болезненная женщина. Мы занимали очередь в Бутырках, она подходила, мы её сменяли, в общем, делали всё возможное для передач.

Затем она не получила карточек, и власти отказали ей в московской прописке. Я уже не помню, как пристроили Риду. Мария Алексеевна одно время, по приглашению моей мамочки <Софьи Людвиговны> жила у нас. Но, опять же, это была Москва, и тут ей тоже сказали, что она не может жить здесь, и она поехала на родину батюшки, в маленькое пригородное местечко Фаустово. И там не очень долго удалось ей жить. И ей предложили уехать в стовёрстную зону. Она переехала в Егорьевск. В общем, было много всяких треволнений и страданий. Но все-таки здесь, в Москве, продолжал жить сын, жила Ридочка, и эта квартира в Звонарском переулке еще существовала.

Храм продолжал быть еще открытым. По-прежнему мы приходили туда, по-прежнему совершались богослужения. Нового настоятеля вместо батюшки не присылали, а служил там вторым священником муж сестры о. Александра <Любови Александровны>, о. Иоанн Березкин4. Туда же продолжали ходить батюшкины племянницы, Березкины, и все мы старались приходить туда для того, чтобы хоть какие-нибудь сведения, какие-нибудь новости иметь.

И вдруг батюшку выпустили в Великий Четверг. Он сразу пошел в церковь, ему разрешили служить до Великой Субботы. А тогда Благовещение приходилось на Великую Субботу, а Благовещение было наш храмовый праздник. И он, по-моему, всю ночь исповедовал. Он исповедовал весь день в Великую Пятницу, и всю ночь, чтобы всех своих духовных чад поисповедовать. В Великую Субботу о. Александр в алтаре причастился за ранней обедней, а для всех служил о. Иоанн Березкин.

о. Александра выпустили в Великий Четверг и разрешили послужить до Субботы, а на Пасху в Москве не оставаться, потому что будет большое стечение народа. Ну и вот, пришли мы к батюшке, а батюшка говорит, что с ним поедет <жена брата Марии Алексеевны> Елизавета Сергеевна, мать Вареньки, потому что Мария Алексеевна останется с маленькой Ридой, которая тогда болела. Билетов нет, и где бы они ни бегали, билетов нет. И вот тогда я взяла билеты в центральной кассе, и батюшку мы в Великую Субботу проводили. Батюшка с нами всеми похристосовался. Вот у меня лежит такое красное яичко матерчатое — это батюшка мне подал и сказал: “Христос воскресе! Христос воскресе! Христос воскресе! Радоваться, Оленька, надо, радоваться! И чтобы никогда печали не было, и чтобы ты не забывала о Господе. Христос воскресе!” Расцеловал нас.

Мы их проводили на поезд, и они уехали, а мы очень грустные первую Пасхальную заутреню были без батюшки.

Прощание и последние советы остались в памяти у большинства прихожан и принесли свои плоды в дальнейшем. Вот у аналоя стоит маленькая женщина и, горько рыдая, говорит: “Как же я подниму без Вас своих девочек, ведь только Вашим руководством мы и жили”. Мужа она потеряла год назад, он был преданным духовным сыном о. Александра. О. Александр молча встаёт, подводит женщину к чудотворной иконе “Взыскание погибших” и говорит: “А ты поручи их Царице Небесной, смотри, как нежно Она на тебя смотрит. Что ты за батюшку цепляешься, когда у тебя такая Покровительница? Я передаю тебя Её покрову, а ты поручи Ей своих девочек”.

Не раз приходилось мне встречать в храме одну из этих девочек, получившую хорошее образование, а, главное, сохранившую живую веру, крестившую впоследствии своего мужа, ухаживавшую за старой свекровью, которую также привела в храм.

Многих отчаянных грешников поставил о. Александр на путь покаяния, многие с именем батюшки на устах (прося его молитв) отошли в вечность, а ведь были они на краю гибели, но батюшка “поднял”.

После его отъезда приход стал хиреть, чтение акафистов кончилось, приход закрыли. Самое удивительное, что у нас под колокольней жил какой-то подвижник, по-моему, его звали Флавиан. Он был монах, молитвенник и прозорливый. Его несколько раз приходили забирать, ещё до ареста батюшки. Пятый раз, когда они пришли, Флавиан очертил вокруг себя круг и сказал: “Кто переступит этот круг - падёт мёртвым”. Они постояли-постояли, потоптались-потоптались, никто не решился переступить, и сказали, что он сумасшедший. Но, так или иначе, его всё-таки взяли. Но он был той праведной душой, чьей молитвой, после отъезда батюшки, этот храм держался.

* * *

Храм закрыли в конце весны 1934 года. Иконы вынесли во двор и с части из них смывали золото. Икону “Взыскание погибших” сначала перенесли в церковь прп. Сергия, что в Пушкарях. Там ещё продолжали служить акафисты Божией Матери, там наша икона “Взыскание погибших ” была в почёте. Но церковь прп. Сергия в Пушкарях тоже закрыли при страшных обстоятельствах: расстреляли её настоятеля, о. Николая Толгского, удивительного проповедника, замечательно красиво служившего, и внешне красавца, и внутренне горящего человека. После него остался брат о. Александр Толгский5, который перевёл весь приход, певчих, чтецов и часть алтарников в храм Илии Обыденного. А иконы отнесли в храм Адриана и Наталии.

Долго мы искали, где наши иконы. Надежда Александровна Кавелина заболела и лежала тяжело больная. А я взяла утром чистую скатерть, пошла в храм Адриана и Наталии и узнала от сторожа, что все иконы снесены на чердак. Икона “Взыскание погибших” была местная, клиросная, в большой раме из разных сцен-клейм жития Богоматери. Сама же икона была сантиметров 75.

Я говорю сторожу: “Вы знаете, там наша икона”, - причём не уточняю, какая наша, может быть, и моя. - “Я б хотела её взять”. - “Ну, где ты её найдёшь?” - “А Вы меня только впустите”. Сунула ему какую-то денежку, он меня туда повёл. - “Ты, - говорит, - и не пройдёшь, и не увидишь, там всё завалено иконами”. Я вошла на чердак и, буквально, от моих ног и до конца, до окна, лежали на полу, плашмя, штабелями иконы. Но у окна стояла только одна наша икона Божией Матери. Какими-то судьбами между этими иконами я пробралась, завернула её и увезла. Привезла её домой и поставила у себя в комнате. Это было задолго до моего замужества.

Батюшка о. Владимир Медведюк приехал к нам из ссылки, из Караганды и ночевал у нас. Мы оставили его и, когда пришли в комнату утром, чтобы позвать его пить чай, увидели, что постель не смята. Батюшка всю ночь провёл на коленях перед этой иконой.

После моего замужества Надежда Александровна Кавелина взяла икону к себе.

Она была в доме Кавелиных до смерти Надежды Александровны. По смерти Надежды Александровны сёстры, вопреки её завещанию (а она завещала поставить её в храм Илии Обыденного, и даже деньги оставила на сооружение такой клиросной стенки, как у иконы “Нечаянной Радости”), отдали в монастырь в Пюхтицах. Она сейчас в Пюхтицах, в алтаре, и больше никому не доступна6.

Такова судьба этой второй московской святыни. Второй потому, что первая икона “Взыскание погибших”7 была прославлена в 1812 г. После многих чудес её отдали в храм в Палашах. С тех пор <с 1812 г.> празднование делилось так: начиналось в Палашовском пер. у “большой”, первой, а потом, на следующий день, иерархи служили у нас, в Звонарях, а потом опять в Палашах. Праздник заканчивался у нас.

* * *

Пасхальную ночь батюшка провёл в вагоне и на второй день Пасхи прибыл к месту поселения8. В Каргополь едут так: до станции Няндома железной дорогой, а от станции Няндома 80 км на лошадях или на чем хочешь. Автобуса рейсового нет, бездорожье, весна, там еще не кончившаяся зима. К его великому счастью (а очевидно, за молитвы всех его близких, потому что весь приход молился со слезами), батюшка очень быстро нашел крохотную квартирку в маленьком домике, который принадлежал выгнанной из монастыря монахине, матушке Августе. Ее избушечка была разгорожена пополам русской печкой. Она жила по одну сторону русской печки, а батюшка за перегородкой, в узенькой маленькой комнатушечке по другую сторону этой печки.

Место оказалось там необыкновенно живописное, красивое. Там, между прочим, жили целые секты раскольников и секты бегунов, которые с удовольствием принимали всяких странников и им помогали. Вот в этом маленьком городочке, в котором ничего нельзя было купить, и практически там не было никакой жизни, - тем не менее, в этой очень красивой природе все немножко отдохнули и немножко утешились. Прежде всего, туда поехала Мария Алексеевна с дочерью, и пробыли у батюшки почти все лето. Причем жили они там натуральным хозяйством, потому что где-то раздобывала матушка Августа для девочки молоко, где-то они собирали ягоды, где-то собирали грибы, и шаг за шагом теплилась такая жизнь.

Однажды был совсем удивительный эпизод. Ридочка пошла собирать малину. Собирала малину с куста и вдруг услышала какой-то шорох. Она только что хотела обойти куст, и увидела, что с другой стороны стоит медведь, двумя лапами держит ветку малины и обсасывает ее, засунув в пасть. Она ужасно испугалась и решила, что лучше всего упасть на землю. Она упала на землю, закрыла глаза, медведь обошел, понюхал и пошел дальше. Тогда чуть живая, едва переводя дыхание, Рида встала и вернулась домой.

Вслед за ними туда приехал Серафим Александрович Зверев, который писал чудесные пейзажи, был все время с отцом, чрезвычайно его утешал и много-много молился. Так батюшка прожил почти год. А в феврале следующего года уже я поехала к нему в Каргополь. А Надя ездила туда летом…

…Мамочка моя <Софья Людвиговна> была человек чрезвычайно добрый. Тогда был торгсин. Она собрала какие-то остатки бывших у нас нескольких золотых монет, отнесла в торгсин и купила, на полученные там боны, сахар, муку и гречневую крупу, что и принесла с торжеством домой.

Но тут появился еще один человек, имевший отношение к батюшке. Это отец Иоанн Крылов, настоятель церкви Троицы в Листах, преданнейший духовный сын о. Александра Зверева, который всячески старался, как только возможно, ему помочь. Он тоже очень обрадовался, что я еду, пришел меня провожать. А я в это время работала техническим редактором в издательстве. Я попросила отпуск. Так как это был февраль месяц, то мне его охотно дали. И запасшись всем тем, что дала мне мама, провожаемая Надеждой Александровной Кавелиной и батюшкой о. Иоанном Крыловым, я села в поезд, чтобы ехать в Каргополь.

Никогда не забуду: о. Иоанн опаздывал, он бежал бегом и тащил какой-то немыслимый пакет с селедками. Эти селедки падали, падали на подножку, но он все-таки пихал мне этот пакет с селедками. Подхватив его, я села, как-то устроилась и поехала.

Ехать надо было сутки до Вологды и от Вологды до Няндомы еще ночь. Приехав в Няндому, я очень долго искала, как бы мне отправиться в Каргополь, но тут оказался какой-то благодетельный старичок с большими санями, который приезжал за крупой в город, и тоже нагруженный всякой провизией, сказал: “Садись”, я говорю: сколько платить? - “А сколько дашь”. К вечеру я достигла Каргополя. Отправлявшие меня люди, между прочим одна дама, которая была сама в ссылке, и которую принимали эти самые раскольники-бегуны, дала мне их адрес, потому что, сказала она, вам дадут там переночевать и обязательно даже накормят. Я переночевала ночь у этих самых бегунов, которые действительно накормили меня так называемыми шанежками (лепешками, на которые была положена сверху картошка), дали мне горячего чаю и рано утром отпустили меня. Я не сообщала им, куда и что; я сказала, что приехала тут к родным, но не могу беспокоить их ночью, назвала только имя матушки Августы.

Рано утром я постучалась к батюшке. Батюшка открыл дверь. Поглядел на меня, поглядел и сказал: “Оленька, а я должен тебя огорчить. Нас всех собирали на отметку в ОГПУ и сказали, что если к нам приедет без их разрешения и без их вызова кто-нибудь из знакомых или родных, то они немедленно сообщат на работу этого человека, а тому, к кому они приехали, продлят срок. Поэтому тебе придется сегодня же уехать обратно. Ну, а теперь давай забудем это, сейчас время раннее, у нас с тобой время до 5 часов. Теперь забудем все печальное и будем радоваться, что мы видим друг друга, и ты рассказывай мне, пожалуйста, подробней обо всех: что происходит в храме, что происходит" (и он поименно назвал всех духовных чад, и хор наш, и регента нашего, и икону нашу). И всё, что я вам уже рассказала о судьбе храма, я рассказала батюшке. Матушка Августа очень заботилась о нас, поставила нам самовар, сварила нам картошки. Батюшка достал берестовый туесок, достал оттуда опят и сказал: “А эти опята, Олюшка, я собирал сам и солил сам. Чем Бог послал, угощаю, своими руками собраны”. Вот так он, шутя, старался мне скрасить кратковременность моего визита.

... Автобус должен был быть в 5 часов, батюшка помолился, благословил и сказал: “Теперь потихонечку пойдем”. И мы пошли к остановке автобуса. Дошли мы до остановки автобуса и увидели “прекрасную вещь”. Наверное, не одна я приехала к ссыльному, потому что на остановке висела табличка: “Автобуса сегодня не будет”. А надо поспевать на поезд, который уйдет завтра утром - значит, у меня в распоряжении ночь. Посмотрел батюшка, посмотрел и сказал: “Ну, что будешь делать?” Я говорю: “Пойду пешком”. Благословил батюшка, поцеловал меня в лоб и сказал: “Ну, иди”. И остался стоять. А дорога была совершенно прямая, он стоял на высоком холме. И был такой чудесный февральский вечер с закатом светлым, сияющим. И вот стоял батюшка, осененный этим солнышком весенним, блестела дорога, и я побрела.

И дальше со мной было так, как, если вы помните, у Лермонтова в “Ашик-Керибе”, до своей невесты добирался Ашик-Кериб. Мне начали необычайно удачно попадаться попутчики. Я шла быстро, поэтому холода не чувствовала, а было градусов 25 мороза, и я всё думала, а как же мне добраться. Наконец, немножко меня подвез какой-то грузовичок, чуть-чуть, и водитель сказал мне: “А вот тут почта, беги скорей за углом, там почтари сейчас почту будут везти, наверное, в саму Няндому, и ты постарайся их залучить”. Действительно, я дошла до указанного мне поворота, нашла почтовое отделение, около которого стояли двое саней. В одни загружали почту, а в других, завернутая в тулуп, лежала женская фигура. Когда я рассказала, что мне надо в Няндому, то эти девушки сказали: “А ты править лошадьми умеешь?” Я сказала, что я жила в деревне, ну, немножко умею... “Знаешь, - говорят, - дорога прямая, давай все время прямо, мы поедем впереди, ты по нашему колокольчику услышишь, куда мы поедем. Единственное только, там очень крутой спуск, вот на крутом спуске держи изо всех сил вожжи, потому что лошадь может понести”. После этого они посадили меня и сказали: “А вот тут лежит матушка, она возвращается из ссылки, потому что она тяжело заболела там, и ее отпустили вчистую. Ты нам ее береги, за нее ты ответственная”. Села я, подобрала вожжи и потихонечку, со страхом поехала. Конечно, мои почтари с колокольчиком очень быстро меня обогнали и уехали куда-то, я где-то далёко-далёко слышала их колокольчик. А мы довольно медленно, потому что они просили, чтобы я не беспокоила эту матушку, ползли своими санками. Матушка была монахиня.

Мы проехали совсем немножко, как вдруг матушка сказала: “Матушка, Царица Небесная! Всю жизнь я Тебе молилась, хотела видеть Твое личико Пресвятое, и вот Ты мне и показалась”. И говорит мне: “Смотри скорей, обернись, пониже немножко месяца стоит Царица Небесная и покрывает нас Своим покровом”. А у меня вожжи. И меня объял какой-то невероятный страх. Я смотрю направо: снег блистает от какого-то удивительного света, посмотрю налево: такой же свет. Но поднять голову и заглянуть туда не смею. Дикий трепет объял меня. А она продолжает молиться и говорит: “Ну что ж ты не видишь, какая чудная Владычица”, и с любовью описывает Её, и в это время молится Ей с каждым чудесным, любовным словом почитания Матери Божией. И говорит: “Ну, скорей, скорей, скорей!” В этот самый момент мы подъезжаем к этому спуску. Я схватываю, натягиваю вожжи, а она говорит: “Всё, ушла, исчезла Царица Небесная”. Я с трудом сдерживаю лошадей, мы спускаемся, едем дальше, а матушка, упав лицом на солому этих саней, плачет счастливыми слезами, слезами восторга.

Проехав немножко, мы увидели, наконец, то место, куда свернули наши почтари. Это оказался их собственный дом, куда они зазвали нас. Они были рады, что лошадь цела и что я спуск этот самый проехала благополучно. Матушку они положили на русскую печку, а мне сказали, что я могу у них посидеть, но уж как я буду добираться утром, они не представляли себе. Вот только там где-то есть остановка, и, может быть, я успею рано утром сесть на автобус и приехать к поезду. Вот так, сидя, я провела остаток ночи. Чуть свет они меня окликнули, я вышла и, действительно, села на этот автобус. И едва-едва я только успела добежать до кассы и взять билет, пришел поезд, и я поехала в Москву.

* * *

И тут начались всякие злоключения. Я уходила в отпуск, а тогда уже была паспортизация, и я уже паспорт получила перед своей поездкой, почему и могла спокойно ехать. А моя приятельница, Надежда Александровна Кавелина, которая со мной вместе работала в этом же самом издательстве, - она еще паспорта не получила. А надо сказать, что ко мне относились очень прилично, потому что я была неплохим работником, делала всегда очень много работы и делала ее на том уровне, что они всегда были довольны.

На следующий день по моем возвращении меня позвал к себе заместитель директора и сказал: “Ольга Ильинична, вы ведь получили паспорт?” - “Да, - говорю, - вы знаете, что я ушла в отпуск, получив паспорт”. - “А Надежда Александровна у нас не получила паспорта. А нам предложено сократить одного человека. Как нам надо поступить?”. Я говорю: “Сокращайте меня”. После этого мне предложили закончить те работы по технической редакции, которые были еще на моих руках, и я в течение десяти дней должна была это сделать.

Но все не обошлось без приключений. Надо было каждую работу, сделанную по технической редакции, давать на визу заведующему производством. Когда я принесла ему очередную корректуру на визу, я наклонилась. У меня было такое черное платьице со стоячим воротником, и я носила на черном шнурочке крест. Уж не знаю, как он увидал, но только он залез пальцем ко мне туда, вытащил крест и сказал: “Это что?” Я говорю: “Как вы видите, крестильный крест”. - “И вы носите?” - “Я ношу”. - “Удивительно!” На десятый день мне предложили уйти, а в стенгазете появилась замечательная статья. Был изображен черный шнурок, на нем висит крест, и большой заголовок: “Враг пытался проникнуть в наш коллектив”…

* * *

В Каргополе о. Александр Зверев пробыл три года. От каргопольского периода сохранилось несколько справок. О том, что с июля по октябрь 1933 г. он работал в Горпо в качестве рабочего по распилке дров, набивке силосной ямы, молотьбе ячменя и гороха. Имеется справка от 21 декабря 1935 г. о работе с 30 сентября 1935 г. по 23 ноября 1935 г. в Каргопольской городской больнице по распилке дров. Есть справка из Райлескома Каргопольского райисполкома от 1 февраля 1936 г. о работе “в лето 1935 г., по выкатке дров”.

В ссылке батюшка не оставлял заботы о своих духовных детях, изредка писал им: чаще всего это были не его личные наставления, а выписки из св. отцов или подвижников благочестия, чьи поучения и молитвы о внутреннем внимании казались ему необходимыми именно для этих чад. Так прислал он девушкам, очень горевавшим о потере руководства, свои выписки из творений святителя Игнатия Брянчанинова.

* * *

И вот в 34-м году возникла возможность брать на поруки. И о. Александр прислал мне форму заявления для этого. Я и Елизавета Сергеевна сходили в нотариальную контору и вдвоем взяли его на поруки. А летом 36-го года его выпустили и послали священствовать на Возмище под Волоколамск. И там была чудная церковь Рождества Богородицы, и там была икона “Взыскание погибших”.

Кое-кто из московских духовных детей смог побывать у о. Александра, исповедоваться, получить наставления. Без всякой горечи, с глубокой верой, сосредоточенно и молитвенно наставлял он своих пасомых. Свет, благодушие, радость богообщения, присущие службам, совершаемым ранее о. Александром, сменились крайним благоговением и той мерой преданности воле Божией, какие трудно передать словами. Казалось, он ежечасно, ежеминутно готовился предстать перед Спасителем, любовь к Которому полностью заслоняла какие-либо житейские соображения. Он был ровен, ласков, бережно относился к детям, жене, приходящим на советы духовным чадам, как бы опасаясь нарушить какое-то особое духовное состояние, ставшее для него постоянным. Он как бы перешагнул некую преграду, и всё земное мерилось для него иными мерами вечности.

Батюшка пробыл на Возмище до осени 37-го года.

* * *

Я пропустила в своем рассказе несколько подробностей, подробностей грустных, которые были как-то мне очень близки, но мне казалось, что они для этого рассказа, может быть, и не важны, но это все отдельные эпизоды мученичества. Ридочка родилась в то время, когда батюшка сидел в тюрьме первый раз. И матушка, чтобы показать дитя, принесла ее в первые теплые дни весны 1923 года в тюрьму. Это был день свиданий, матушка принесла передачу и принесла завернутую в одеяльце крошку-девочку. Тех, кто приходил на свидания, от тех, кто был заключен, разделяла железная сетка. Увидев матушку с ребенком на руках, батюшка бросился к ней и ударился лбом о сетку. Это было первое свидание дочери с отцом.

Второй арест и ссылка были в 1933 г., когда его сослали в Каргополь.

Своё благоговейное служение перед престолом Господним о. Александр закончил глубокой осенью 1937 г., когда был третий раз арестован и выслан без права переписки. Скончался он в лагере, и обстоятельства (как и сам факт его смерти) неожиданно стали известны семье. Один из родственников о. Александра Зверева, о. Иоанн Берёзкин, сосланный в Рузу, писал С. А. Звереву: “… Один москвич, который года два жил вместе с дядей Сашей на Дальнем Востоке, станция Известковая, между городами Свободным и, кажется, Хабаровском, в Буринских лагерях, II отделении, сообщил мне, что дядя Саша умер осенью 1939 г., от сердца”. Письмо заканчивается такими словами: “Не к этому ли времени относится мой сон, будто дядя Саша получил шикарную квартиру с широкой мраморной лестницей, красивыми колонами, вообще, с роскошью, не виданной мною"9.

Вот, что рассказал очевидец об обстоятельствах смерти о. Александра Зверева10.

“Работала на лесоповале бригада заключённых священников, а в их числе о. Александр. Во время работы один из священников разболелся, его уложили на нарубленные еловые ветки и продолжали работать. Чтобы больной священник не остался без пайки хлеба, выдававшейся за выполненную норму, о. Александр решил выполнить две нормы, за себя и за больного. Ему это удалось. К концу рабочего дня больной почувствовал себя несколько лучше и с группой заключённых направился в лагерь. Когда подходили к лагерю, о. Александр сказал товарищам: “Возьмите мою пайку, а я пойду, лягу. Что-то очень спина разболелась. Принесите мою долю хлебушка на нары". Когда пришли с хлебом, о. Александр лежал, скрестив руки, мёртвый. Боль в спине, видимо, была следствием обширного инфаркта"11.

Смерть батюшки о. Александра скрыли от его жены. Серафим Александрович продолжал работать у художников братьев Кориных. Каждый год в день батюшкиных именин <на блгв. кн. Александра Невского> Серафим Александрович возглашал ему многая лета, при этом клал земной поклон, а про себя говорил: “Вечная память”!

Отпевали батюшку, много времени спустя, в церкви в Филипповском переулке, вместе с Марией Алексеевной, его женой, скончавшейся 15 апреля 1951 г., но не по священническому чину, а заочным отпеванием “прежде скончавшегося”. И тут уже и Серафим Александрович, и Ридочка оплакивали папу, потому что Рида тоже знала о его смерти, как и оплакивали его те немногие прихожане, которые еще уцелели и которые могли присутствовать при этом последнем акте этой - нет, не трагедии, - величайшей истории мученичества.

* * *

Отец Александр был высокого роста, с большой бородой, прекрасными сине-голубыми глазами, всегда посмеивался, что он русский богатырь. И, поводя широкими плечами, ударяя себя в грудь, когда я приезжала туда, в Каргополь, где было так холодно, он говорил: “Могучая грудь сынов севера не боится морозов и бурь”.

Об отце Александре у меня очень отрывочные сведения, потому что биографии настоящей я не знаю. Я знаю рассказы о нем, в разное время мною слышанные. Сводится это все к тому, что он был из священнической семьи. Дед его был очень уважаемым священником12, который собрал вокруг себя очень большую патриархальную семью, несколько поколений. И жили они в Фаустово, тогда это было большое село по Казанской железной дороге. Маленький Саша приезжал к деду на каникулы. И дед приучал его внимательно стоять за литургией и всегда спрашивал: “А какой был Апостол? А какое Евангелие читали?”. И вот о. Александр очень смешно рассказывал, с таким прелестным чувством юмора, которое ему было очень свойственно, - рассказывал о том, как он ходил в церковь, и как однажды он пришел и собирался всё очень хорошо прослушать и всё доложить деду, и был в очень сосредоточенном состоянии. Но вдруг впереди него встала девочка в коротеньком бурнусике, с большим капюшоном. И у капюшона висели три помпончика. Все три разноцветные. Когда она кланялась или шевелилась, они все подскакивали ужасно смешно на ее маленькой спинке. Он не мог оторвать глаз от этих помпончиков и поймал себя только тогда, когда Евангелие уже кончили читать. И какое оно было, и какой был Апостол, он так и не узнал. Тут он очень огорчился, окаявая себя, дослушал последнюю часть обедни, пришел домой. А дед как будто чувствовал, спросил: “Ну, Сашенька, так какой же был Апостол, а какое же было Евангелие?”. Пришлось рассказать про девочку в бурнусике и помпончики.

Он не готовил себя вначале, совершенно, к священству. Хотя он был духовным сыном одного из последних великих старцев, старца Алексия Зосимовского13. Он окончил духовную семинарию и затем академию. Жил он там в общежитии, в большой палате, курса иногородних студентов, где были самые разнообразные люди: какие-то были очень молодые и смешливые, кто-то любил выпить, кто-то любил и погулять. Но все они относились с необычайной почтительностью, необычайной бережностью к Саше. Саша никогда не гулял, ни в каких анекдотах не принимал участия... Всегда от этого отходил с какой-нибудь милой шуткой. И, как всем было ясно, хранил свое целомудрие со всей тщательностью. Причем он был безотказен на всякое утешение и всякую помощь любому. И не брезговал, не гнушался самыми, как говорят, отпетыми, наоборот, очень к ним прилежал <жалел>. И когда он окончил академию и получил благословение жениться, ему надо было получать диплом. Он пришел в эту самую палату, и все они там одевались парадно, чтобы идти в актовый зал. Вдруг все, сколько их там ни было в палате, бросились к нему. Не просто с объятиями и поцелуями. Они начали его подкидывать и качать. Он думал, что сейчас они его уронят на пол и, в общем, сделается что-нибудь удивительное, потому что по мере того, как они его качали, он переходил из рук в руки и восторг увеличивался. Но все его звали “милый Сашуха”. И так с поцелуями они его и отправили.

Он женился на сверхскромной, редкостно красивой девушке <Марии Алексеевне Лебедевой>, которая отличалась только одним качеством: она была очень робка, очень застенчива. Моментально как-то не то чтобы робела или падала духом, - но моментально сникала при всяком холодном ветерке, который дул, не говоря уж о несчастии, и заливалась слезами.

Очень скоро он получил назначение преподавателя русской литературы в Вифанской семинарии, где они и жили, где родился у них Симочка, и по-моему, родился еще Сереженька, который не пережил года или двух, что было большой травмой для Марии Алексеевны14.

О.Александра очень любили ученики. Читал он блистательно. Я знаю один маленький кусочек его лекции по поводу "Евгения Онегина" и по поводу мировоззрения Пушкина, и того, что Пушкин сумел раскрыть в русской литературе удивительное свойство русского духа, русского человека: “героизм в отсутствии героизма”. Вот это было его любимое выражение, и это был его критерий оценки многих поступков человеческих.

После революции 17-го года он принял священство15 и переехал в дом умершего отца Марьи Алексеевны, протоирея Алексея Лебедева, который был настоятелем храма в Звонарях16.

Обладая даром слова, воспитанный таким замечательным наставником, каким был о. Алексий Зосимовский, о. Александр последовательно и сознательно вёл своих пасомых по пути постоянного внутреннего внимания и молитвы. Имея дар исключительной мудрости в воспитании пасомых, он умел коснуться любой, самой ожесточившейся души, поднять из глубин падения и отчаяния и молодых, и старых, спасти от гибели отчаявшихся. Всё трудное время его пастырской деятельности в <Москве> (а длилась она с 1919 г. по осень 1937 года, с двумя перерывами на тюрьму 1922–1923 гг. и ссылку — 1933–1936 гг.) его пасомые нуждались в непрерывной поддержке: не убояться, выстоять в исповедании веры, не ослабевать в борьбе со страстями.

На исповедь приходили как на полное откровение помыслов, чувств и дел, можно было в любое время придти в храм и сказать о бедах, нуждах, борении. Если о. Александра не было в храме, то любой человек переходил через дорогу, попадал в небольшую комнату, заставленную книжными полками, письменным столом, несколькими постелями.

Когда их начали уплотнять, часть квартиры они уступили Елизавете Алексеевне и Николаю Алексеевичу, брату <Марии Алексеевны Зверевой>, а другую часть - Сергею Алексеевичу, второму брату. Наконец их доуплотняли до того, что семья ютилась в одной комнате. Благодушный о. Александр, смеясь, говорил: “Что вы, что вы, у меня пятикомнатная квартира. Вот кабинет”, - указывал он на книжные шкафы и письменный стол. “Вот спальня”, - он касался спинок кроватей, приставленных одна к другой. “А вот детская”, - указывал он на сундучок, на котором спала маленькая дочка, и подле которого размещались ее игрушки. “А вот столовая” - указывал он на обеденный стол, - “и гостиная” - у стены стояло одно кресло, в котором (как говорил его сын Серафим Александрович) сидели три патриарха: Тихон, Сергий и Пимен. Чувство юмора, благодушие и крайняя внимательность к нуждам приходящих делали такие посещения праздником для его духовных детей.

* * *

Удивительный внутренний свет и постоянная любовь к Господу, которую я услышала в первом чтении канона, была столь всепоглощающей, столь удивительной, какая может быть только действительно у преподобномученика и исповедника, который сознательно шел на мученичество, сознательно шел на исповедничество. Он отдавал отчет себе во всем: и в судьбе своей семьи, и в судьбе своих духовных чад, и в судьбах своего храма и в своей собственной. И вот эта вера и любовь - она, наверное, и позволяет сегодня говорить многим иерархам о канонизации всех новомучеников. Недаром у нас в храме Святой Троицы, что в Голенищеве, существует придел Новомучеников и исповедников Российских.

1. Священномученник Владимир Медведюк, расстрелянный на Бутовском полигоне 20 ноября/3 декабря 1937 г., на Архиерейском Юбилейном Соборе Русской Православной Церкви (Москва, 13-16 августа 2000 г.) причислен к лику святых.

2. Священномученник Александр Хотовицкий, расстрелянный в 1937 г., причислен к лику святых Архиерейским Собором Русской Православной Церкви (Москва, 29 ноября - 2 декабря 1994 г.).

3. Рида – дочь Ариадна Зверева (10 лет); мама – Мария Алексеевна Зверева.

4. Берёзкин Иван Михайлович, род. 13 мая 1882 г., закончил Донское ДУ в 1897 г.; МДС в 1903 г.; отец - Берёзкин Михаил Иванович, ум. дьякон; Бронницкий у., с. Фаустово (см. книгу: Дубинский А.Ю. Московская Духовная Семинария. Алфавитный список выпускников).

О. Иоанн Берёзкин поcле закрытия храма в 1934 г. был сослан в г. Рузу (101 км), служил там в храме и жил в каморке на колокольне, один (семья жила в Москве). Арестован в 1937 г., находился в лагере под г. Куйбышевым, умер осенью 1942(43) г.

5. Протоиерей Александр Толгский-настоятель Обыденского храма св. пр. Илии с 1936 по 1962 гг.

6. После того как в 1994 г. Пюхтицкий монастырь получил подворье в Москве в Звонарском переулке, вторая московская святыня, икона “Взыскание погибших”, снова вернулась в свой храм святителя Николая.

7. Сейчас стоит в храме “Воскресения Словущего” на улице Неждановой <Брюсов переулок>.

8. О. Александра сослали в Севкрай, в город Каргополь.

9. После смерти О.И. Подобедовой выяснилось, что протоиерей Александр Александрович Зверев был расстрелян 16 ноября 1937 г. в Бутово, и там же захоронен. Это было опубликованно в книге: Сергий Голубцов, протодиакон. Московское духовенство в преддверии и начале гонений 1917-1922 гг. М., 1999, с. 161. Там же приведены сведения о том, что в МДС учились два Александра Александровича Зверева.

Об этом см. также в книге: Дубинский А.Ю. Московская Духовная Семинария, М., 1998, с. 30. Видимо, приведенный далее рассказ относится к последним дням о. Александра Зверева второго, родом из Серпухова.

10. Фамилию и имя очевидца О.И. Подобедова никогда не уточняла.

11. Этот фрагмент письма, датированного 28/06 1942 г., не мог быть написан о. Иоанном Берёзкиным (как предполагала О.И. Подобедова), так как он в это время был в лагере под Куйбышевым. Переписка с сыльными, находившимися в лагере, в период войны была запрещена. Кавычки в тексте указывают на то, что это письмо является цитатой другого письма; почерк не совпадает с имеющимся автографом о. Иоанна Берёзкина.

Из текста цитируемого письма можно заключить, что оно было написано родственниками (племянниками). Адресатом был Серафим Александрович Зверев, т. к. письмо, в которое вставлена цитата, хранилось у него. Первый лист отсутсвует, видимо, был уничтожен С. А. Зверевым из страха перед НКВД, по этой же причине в конце письма отсутствует подпись. Сведения, сообщенные сыну о смерти отца, похожи на ту ложь, которую умышленно распространяли органы НКВД (например, см. рассказ о деле свящ. Владимира Нарского. Бутовский полигон 1937-1938. Книга памяти жертв политических репресий. В.2. М., 1998, с.28).

12. Священник Григорий Зверев, настоятель Троицкой церкви села Фаустово, Бронницкого у. Московской губернии.

13. Преподобный Алексий, старец Зосимовой пустыни-иеросхимонах Алексий (Соловьёв), 1846-1928 гг.; на Юбилейном Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви (13-16 авг. 2000 г.) был причислен к лику святых.

14. Дети: Серафим - 1912-1981 гг., Сергей - 1917-1917г. и Ариадна - 1923-1970гг.

15. Уточнение: Александр Александрович Зверев был рукоположен во священника в феврале 1913 г. РГИА, ф. 831, оп. 1, д. 233, л. 261-264.

16. Уточнение: Летом 1918 г. о. Александр Зверев с женой и сыном Серафимом переехали в Москву,Звонарский пер., д. 9, кв. 1 (в настоящее время этот дом не сохранился). В сентябре этого года он был назначен помощником начальника Пастырско-Богословских курсов Московской Епархии. В феврале 1919 г. он был назначен настоятелем Московской Николаевской, что в Звонарях, церкви. РГИА, там же.

Москва

1983 – 1996 гг.

ИЗ ИСТОРИИ БЛИЖАЙШИХ ЛЕТ СУЩЕСТВОВАНИЯ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ

Наставники и «исповедники» - мученики

"На протяжении целого тысячелетия русская церковь воспитывает в недрах своих сонмы святых, т.е. людей, исполненных духа Христова". Русская православная церковь всегда была "хранительницей на земле спасительной истины Божьей, совершительницей нравственного обновления и духовного роста людей".

История русской церкви в различные периоды ее существования не раз освещалась в фундаментальных трудах и исследованиях. Установилась привычная периодизация: время митрополитов, время патриархов, синодальный период, период восстановления патриаршества и т.д. Существенно меньше освещена история внутренней, духовной жизни церкви. Она раскрывается в житиях, сказаниях о русских подвижниках благочестия, но ни формы, ни сущности, ни содержания той повседневной "практики" духовной жизни не имеет до сих пор последовательного связного изложения. Не выделены периоды спада или кульминации той, далеко не всегда зримой миру, но постоянной и напряженной борьбы за человеческие души, за их очищение, нравственное возрастание, а нередко спасение от гибели в этой и будущей жизни.

Возрождение старчества, опыт духовного руководства путем истинного откровения помыслов духовному наставнику — «старцу», имевшее место во второй половине I8 стол., послужило расширению и углублению духовно-воспитательной деятельности в русской церкви. Общеизвестна роль в этой области Оптиной Пустыни и ее старцев, связи старцев не только с широкими кругами так называемого "простого" народа, но и представителями науки, литературы, искусства. Имена старцев о.о. Леонида, Макария, Моисея и Антония и "окормлявшихся" у них братьев Киреевских, Гоголя и многих других представителей русской интеллигенции во многом определяли направленность русской духовной жизни начала и середины XIX стол.

В свою очередь величайшей эпохой в истории нравственной жизни русской церкви явилось время старчества преподобного Амвросия Оптинского. Если к этому прибавить переводческую и издательскую деятельность не только Оптинских старцев, но и таких удивительных светильников русской церкви, как святитель Феофан, затворник Вышенский, издавший полный текст Добротолюбия, древних иноческих уставов и многих творений св. Отцов, поучавший в своих многочисленных писаниях сущности духовной жизни, непрестанному внутреннему вниманию и молитвенному предстоянию Богу "в келии сердца своего", то станет понятным, что конец XIX—начало XX столетия были своего рода кульминацией духовной жизни русской церкви в плане "воспитания внутреннего человека".

Примечательно, что в самом конце XIX — начале ХХ стол. опыт "старчества" из стен монастыря переходит в православные приходы, делается повседневной практикой православных священников. Наиболее прославленных из них, имевших сферу нравственного воздействия далеко за пределами городов, в которых они служили, но порой и за пределами России, известны многим. Достаточно назвать не только св. праведного о. Иоанна Кронштадского, но и о. Валентина Амфитеатрова, а вслед за ними о. Алексия Мечева.

Поскольку традиция и практика "старчества" не затухала до последнего времени жизни старцев, воспитанных в Оптиной пустыни, в Зосимовой Пустыни, на Валааме, в Сарове, то в первые два, даже почти три десятилетия нашего столетия параллельно существовали "старцы» - монахи и "старцы» - священники, пусть действовавшие с разной степенью духовного авторитета, нравственной силы, проявления в них даров Духа Святаго, но неуклонно сохранявшие традиции духовно-нравственного воспитания пасомых.

Исходя из евангельской истины, что человек ответственен не только за совершенные дела, но и за помыслы и желания (Матф. 5, ст.2I-22,27-28), старцы-монахи и старцы-священники, руководившие своими духовными чадами, научали непрестанному внутреннему вниманию, направленному на борьбу с возникающими греховными помыслами и пожеланиями, вниманию, сопровождавшемуся непрестанной внутренней молитвой. И если в условиях монастырской жизни откровение помыслов старцу совершалось ежедневно, то в условиях приходской жизни чаще всего на еженедельных (а то и чаще по мере остроты внутренних борений) исповедях и причащении Св. Христовых Таинств. Все это достаточно полно описывается в книгах: воспоминаниях о старце Алексее Зосимовском, об о. Валентине Амфитеатрове, о. Алексее Мечеве.

Внимание к старчеству как таковому и его роли в духовном воспитании достаточно широких и разнообразных слоев русского общества проявлялось последовательно в жизни русской церкви. Достаточно упомянуть, что в I909 г. состоялся монашеский съезд в Троице-Сергиевой Лавре. На съезде разбирался вопрос о старчестве, о его значении, повседневной практике. Стоял вопрос и о том, может ли быть старцем монах, не имеющий священного сана. По предложению старца Зосимовой пустыни о. Алексея было решено, что старец должен иметь священный сан, ибо если на откровении помыслов будет исповедан смертный грех, он должен иметь власть разрешить его.

О.Алексей Зосимовский — по сути, последний из великих старцев, — участвуя на съезде в силу своего исключительного духовного опыта, определил содержание большинства решений монашеского съезда. Съезд имел большой общественный резонанс, отчеты о нем печатались едва ли не во всех газетах. Характерна оценка, сделанная работе съезда иеромонахом (будущим архиепископом и новомучеником) Серафимом Звездинским: "Много утешения получил на монашеском съезде, беседуя со многими преподобными старцами. На съезде особенно ... горячо и убедительно говорил о. Алексей Зосимовский - большая часть постановлений съезда сделана прямо-таки под его непосредственным влиянием. Блаженны очи мои, видевшие сие, и уши, слышавшие мудрые, глубокие речи старцев". Это особое внимание к старчеству, его практике, его формам и тем, кто осуществлял его промыслительно, усилилось в конце первого десятилетия текущего века. Наступал новый, качественно отличный период старчества на Pycи, и именно перед его началом потребовалось некое подведение итогов и взгляд в будущее, каким явился монашеский съезд I909 года.

В своей речи над гробом скончавшегося одного из последних великих старцев — о. Алексея Зосимовского протоиерей о. Александр Зверев дал определение этому новому периоду. Характеризуя, он привел слова из 2-го послания ап. Павла к Тимофею (гл.I ст.7): "Не дал нам Бог духа боязни, но силы, и любви, и целомудрия". Новый период старчества исключал, по милости Божией, "дух боязни", но "сила и любовь" привели к тому, что этот последний период старчества был периодом, прежде всего исповедничества.

Старчество стало по преимуществу уделом священников на приходе (а когда они были лишены возможности служения в храмах, но еще оставались на свободе — старчество, т.е. духовное руководство, основанное на полном и частом откровении помыслов и всецелом послушании старцу, осуществлялось и в повседневном общении с приходящими на дом). Такое руководство было необходимо для того, чтобы сохранить веру и мужество ее исповедания, которое порой требовалось ежечасно, так как ситуации исповедничества возникали у служащих во время работы, на улице, в транспорте и т.д.

Приведу несколько примеров. Один из близких духовных детей о. Алексея Мечева учился в МВТУ и проходил практику на одном из больших заводов в г. Калинине. В огромном цехе работающие сидели на галерее, обходящей вокруг весь цех, а Валерий Поведский находился внизу, около огромной печной топки. Вдруг истопник, привезший тачку с углем, обращает внимание Валерия, что сверху, на угле, лежит бумажная иконка, и говорит ему: "Смотри Валерий, сейчас брошу в печь и сожгу. Возьмешь ее ce6e?" Сидевшие наверху работники перевесились вниз и стали внимательно следить за происходящим. Некоторые кричали: "Не бери, Валерий, он тебя погубит (разумелся истопник)". Валерий спокойно взял иконку, перекрестился, поцеловал ее и спрятал в нагрудный карман куртки. 0б этом случае было сообщено в МВТУ, и Валерию не дали права защитить диплом. Со справкой об окончании (а он учился отлично) Поведский был выпущен из института и направлен на тот же завод в Калинин на должность рядового инженера. Впоследствии Валерий Владимирович Поведский стал священником, прошел трудный мученический путь и умер любимым паствой в г. Таллинне, где он служил в храме св. Николая.

Совсем простой случай: девушка выходит из ворот своего домика на окраине Москвы. Она осеняет себя крестным знамением в начале пути. Проходящая по улице немолодая женщина злобно плюет девушке в лицо: "Это тебе на твоего Бога!" Таких случаев ежедневно происходило десятки, если не сотни тысяч. Как было выстоять, сохранить веру и верность без поддержки старца?!

На похоронах о. Алексея Зосимовского (помимо епископов) присутствовало немало приходских священников, воспитанных о. Алексеем в духе старчества, и теперь унаследовавших его деятельность в разных уголках не только Москвы, но и России. Невдолге последовали их аресты и ссылки, но свою "старческую" деятельность они осуществляли в любом месте и в любых обстоятельствах, не прекращая ее и в условиях лагеря.

Это поистине был период подвижнический. Если только посмотреть имена тех священников, кто был на отпевании старца Алексея Зосимовского, то ни один из них не избег мученической кончины. В то же время они были подлинными проповедниками Слова Божия и старцами своей паствы. Именно "старцами", а не только духовниками. Перечислю только тех, чей жизненный путь, "старческий" подвиг и мученическая кончина мне известны: это протоиерей о. Сергий Лебедев (расстрелян 22 марта 1938 г. на Бутовском полигоне), протоиерей Петр Лагов (сгорел в лагере ок. 1939 г.), протоиерей о. Александр Александрович Зверев (расстрелян 16 ноября 1937 г. на Бутовском полигоне), протоиерей Илья Николаевич Четверухин (трагически погиб 18 дек. 1932г. в лагере, на реке Вишере). Из 16 присутствовавших на похоронах о. Алексея Зосимовского я точно знала судьбу четырех. Думаю, что и остальные сподобились (пусть в иных вариантах) мученической кончины.

Более подробно я знала некоторые биографические подробности о. А. Зверева и о. С. Лебедева. Считаю своим долгом сообщить о них. Сведения кратки, но все основаны не только на личных воспоминаниях, но и на письменных источниках, среди которых некоторые документы, а также письма к ним и их записки и письма из мест заключения, а также воспоминания, оценки их духовной деятельности, сделанные их детьми или духовными чадами.

О.Александр Александрович Зверев родился в 1881 г. в с. Фаустово, Михалевской волости, Броницкого уезда, Московской губернии в потомственной семье священников. Большое влияние на Александра, видимо, имел дед, воспитывавший в живом и непоседливом мальчике благочестие и внимательное отношение к церковному богослужению.

Дедушка, иерей Григорий Афанасьевич Зверев, всегда спрашивал, рассказывал о. Александр, какой читали апостол и евангелие, и очень огорчался, если внук не помнил.

Немало рассказывал о. Александр о своих родных, детстве, патриархальном и благочестивом укладе семьи. Сохранились письма, Анастасии, матери о. Александра, писанные ею в Сергиев Посад, где жил на первых порах о. Александр со своей молодой женой Марией Алексеевной. Он заканчивал Духовную Академию с тем, чтобы занять место преподавателя русской литературы в Вифанской духовной семинарии. С I9II или I9I2 учебного года по I9I8 г. включительно о. Александр был преподавателем русского языка и литературы. В I9I9 г. о. Александр принял священство и начал служить в церкви св. Николая, что в Звонарском переулке в Москве, где вскоре стал настоятелем. Одновременно он не оставлял и преподавательской деятельности: он преподавал на организованных тогда в Москве Богословских курсах. (См. трудовую книжку А. А. Зверева, выданную 28/IX 1920г. Тверской частью второго участка. /По постановлению ВЦИК РСФСР служили удостоверениями личности в Петербурге и Москве/)

Если в своей преподавательской деятельности он умел показать красоту русского языка, рассказать о "силе и славе Русской земли", об идеалах, нашедших отражение в русской литературе, то в своей пастырской деятельности он учил вниманию к ceбe, нeпрeстанной внутренней молитве /«умному предстоянию Богу»/.

Ученик и духовный сын о. Алексея Зосимовского с первых дней своего священнослужения он занимался воспитанием внутренней жизни своих духовных чад.

Начиная с первой недели Великого поста о. Александр учил говеющих молитве Иисусовой, для чего после вечерних служб все молящиеся вместе совершали 40 молитв Иисусовых /с поклонами/,20 молитв Пресвятой Богородице /«Пресвятая Богородице, спаси нас»/ и IO молитв всем святым /"Все святые, молите Бога о нас"/.

На общей исповеди /точнее, в слове к исповедующимся, произносимом после обычных молитв перед исповедью /о. Александр, разъяснял недопустимость согрешений, не дающих "войти в радость Господа", о необходимости усердного покаяния и решимости в кающимся противостоять и бороться с согрешениями.

Так, например, он просил стоящих на исповеди повторять вслух: «блудники и прелюбодеи Царства Божия не наследуют».

" Блюдите себя, вот я сказал Вам", - умоляюще и проникновенно /без всякой внешней аффектации/ произносил о. Александр.

Таким образом, рассматривались возможные согрешения против I0 заповедей ветхозаветных и двух заповедей о любви, — заповеданных Иисусом Христом.

Второй особенностью о. Александра было всемерное привлечение молящихся к участию в богослужении. Помимо общенародного пения молитв Литургии ("Верую", "Отче наш") на вечернем богослужении всеми молящимися повторялись "Трисвятое" по "Отче наш" после "Ныне отпущаеши" перед тропарем. Много таких больших и малых примеров можно было бы привести. Так, на Пасхальной литургии, когда хор пел часы, о. Александр выходил со служебной заздравной просфорой и, вынимая частицы, просил всех молящихся поминать за здравие своих близких.

Сам о. Александр удивительно благоговейно, просто и смиренно молился, но поражало всегда одно ощущение: живого предстояния Богу, Которому со всей полнотой любви и преданности он приносил свои прошения о всех предстоящих и молящихся в храме. Это ощущение постоянного "предстояния" и непосредственного обращения ко Господу "за всех и за вся" поражало своей необычностью и вместе с тем полной простотой.

Обладая даром слова, воспитанный таким замечательным наставником, каким был о. Алексей Зосимовский, о. Александр последовательно и сознательно вел своих пасомых по пути постоянного внутреннего внимания и молитвы. Имея дар исключительной мудрости в воспитании пасомых, он умел коснуться любой, самой ожесточившейся души, поднять из глубин падения и отчаяния и молодых, и старых, спасти от гибели отчаявшихся. Все то трудное время, когда началась его пастырская деятельность (а она длилась с I9I9г. по осень I937 года с двумя перерывами на тюрьму -1922-1923 и ссылку I933-I936 гг.) его пасомые нуждались в непрерывной поддержке: не убояться, выстоять в исповедании веры, не ослабевать в борьбе со страстями. На исповедь приходили как на полное откровение помыслов, чувств и дел. Но можно было в любое время придти в храм и сказать о бедах, нуждах, борении. Если о. Александра не было в храме, то любой человек переходил через дорогу, звонил и попадал в небольшую комнату, заставленную книгами, письменным столом, несколькими постелями. Семья ютилась в крайней тесноте, но благодушный о. Александр смеясь, говорил: «Что Вы, что Вы, у меня пятикомнатная квартира: вот кабинет,- указывал он на книжные шкафы и письменный стол, вот спальня — он касался спинки кровати, вплотную граничившей с письменным столом,- а вот детская — указывал он на сундучок, на котором спала маленькая дочка и подле которого размещались ее игрушки; а вот столовая— указывал он на обеденный стол, - и гостиная — у стены стояло одно кресло. Чувство юмора, благодушия и крайняя внимательность к нуждам приходящих делали такие посещения праздником для его духовных детей.

Первое испытание пришло в 1922 г. — батюшка был арестован и находился в тюрьме, но давали свидания с родными. В марте 1923 г. пустили на свидание жену с новорожденной дочерью Ариадной. Батюшка рванулся к пришедшим, чтобы поцеловать и благословить ребенка, но наткнулся лицом на решетку. Заплакал отец, заплакала и крошка, коснувшись личиком холодной сетки: мать постаралась поднести ее к отцу поближе. Но через некоторое время его выпустили и вернули все в тот же храм св. Николая, что в Звонарях. Батюшка продолжал молитвы, проповеди, исповеди, как бы желая как можно больше успеть дать своим духовным чадам. Пришла горькая весть, что храм хотят закрыть, и вот о. Александр со всем приходом дали обет Богоматери ежевоскресно читать акафист чудотворной иконе «Взыскания Погибших» (явлена в 1812 г., теперь находится в монастыре в Пюхтицах, куда передана после смерти одной из духовных дочерей о. Александра).

Акафисты пелись всем храмом нараспев, с большим подъемом до февраля 1933 г. Вечером, под день св. муч. Трифона батюшку вновь арестовали, продержали до великого четверга (т. е. Ок. I I/2 мес.)и выпустили, милостиво разрешив проститься с приходом, а на Пасху в Москве не оставляли: о. Александр был осужден по ст. 58 п.10 должен был уехать на поселение в г. Каргополь сроком на 3 года.

Выйдя из заключения вечером в четверг страстной седмица о. Александр прошел прямо в храм и начал прощание: он занял свое обычное место у аналоя с Крестом и Евангелием, стоявшим, как то у него было прежде заведено, внизу около солеи, напротив иконы «Взыскание погибших». Он исповедовал и принимал до глубокой ночи всех приходящих на последнюю прощальную беседу. На несколько часов ушел домой, а рано утром в Великую пятницу продолжал исповедь и прощальные беседы все следующие сутки. В субботу Страстной недели приходилось Благовещение Пресвятой Богородицы. Не помню, кажется, о.Александру служить литургию не разрешили, но, видимо, в алтаре он причастился за ранней обедней. Вечером в субботу он уехал в г. Каргополь в сопровождении родственницы (жены брата Марии Алексеевны) Елизаветы Сергеевной Лебедевой, так как Мария Алексеевна совсем разболелась от горя.

Прощание и последние советы остались в памяти у большинства и принесли свои плоды в дальнейшем. Вот у аналоя стоит маленькая, повязанная платком женщина, и горько рыдая, говорит: "Как же я подниму без Вас своих девочек, ведь только Вашим руководством мы и жили" (мужа она потеряла с год назад, а он был преданным духовным сыном о. Александра). О. Александр молча встает, берет женщину за руку, подводит ее к чудотворной иконе "Взыскания погибших" и говорит: "А ты поручи их Царице Небесной, смотри, как нежно Она на тебя смотрит. Что ты за батюшку цепляешься, когда теперь у тебя такая Покровительница? Я передаю тебя Ее покрову, а ты поручи Ей девочек".

Не раз приходилось мне встречать в храме одну из этих девочек, получившей хорошее образование, а главное, сохранившей живую веру, крестившей впоследствии своего мужа, ухаживавшей за старой свекровью, которую так же привела в храм. Многих отчаянных грешников поставил он на путь покаяния, многие с именем батюшки (прося его молитв) отошли в вечность, а ведь были на краю гибели, но батюшка "поднял".

Пасхальную ночь батюшка провел в вагоне и на второй день Пасхи прибыл к месту поселения. В Каргополе о. Александр жил на частной квартире у старушки-монахини матушки Августы. От каргопольского периода осталось несколько справок о том, что "с июля по октябрь I933 г. он работал в Горпо в качестве рабочего по распилке дров, набивке силосной ямы, молотил ячмень и горох"; есть справка от 26 декабря I935 г. о работе с 30 сентября I935 г. по 23 ноября I935 г. в Каргопольской городской больнице по распилке дров"; есть справка из Райлескома Каргопольского райисполкома от I февраля I936 г. о работе "в лето I935 года по выкатке дров".

Летом 1933 г. Разрешили жене и дочери побывать в Каргополе, а затем побывал сын-художник в 1933г., которому позволили жить у отца и писать каргопольские пейзажи.

Существенно хуже было семье: М.А. Зверевой с дочерью-подростком Ариадной Александровной. М.А. отказали в московской прописке и ей пришлось жить то в селе Фаустово, то в каких-то дачных местах.

От этого времени сохранилось письмо о. Александра к сыну Серафиму: «Дорогой мой и милый Симочка! Несколько раз перечитал твое письмо. Спасибо тебе за него. Им ты ввел меня в твою жизнь. Я очень рад, что ты не падаешь духом и бодро вступаешь в исполнение твоих тяжелых теперь дел по помощи семье (С.А. содержал мать и подростка-сестру). Помоги тебе Господь в этом. Радуюсь за твои успехи по художеству. Что касается поездки твоей, куда ты ездил прошлый год (подразумевается Каргополь), то думается, лучше воздержаться, а пописать какие-нибудь виды в Марьине, например. Там, как ты знаешь, есть очень живописные пейзажи. Думал писать тебе письмо большое, да все вот дела и не нашел минуты… Храни тебя Господь».(письмо видимо от 1934г. судя по датам на его работах)

Сохранились не только письма к семье. Продолжая свои заботы о духовных детях, о. Александр изредка писал и им: чаще всего это были не его личные наставления, а выписки из св. Отцов или подвижников благочестия, чьи поучения и молитвы о внутреннем внимании казались ему необходимыми именно для этих чад. Так прислал он девушкам, очень горевавшим в потере руководства, свои выписки о молитвах из творений святителя Игнатия Брянчанинова.

Весной 1936 г. жена брата М.А. Зверевой - Елизавета Сергеевна Лебедева вместе с одной из духовных дочерей о. Александра (я опускаю некоторые имена, так как люди эти еще живы) взяли его на поруки. Незадолго перед этим о. Александр прислал из Каргополя форму поручительства:

"П/ПОГПУ г.Каргополя

От гражданки ...

проживающей в г.Москве по адресу:

Заявление

Я, гражданка г.Москвы такая-то, прошу Вашего распоряжения отпустить на мое иждивение гражданина Александра Александровича Зверева 53 лет с Северного края г.Каргополя, вверенного Вам района, находящегося на вольной высылке сроком на три года.

По прибытии его по месту моего жительства в г.Москву обязуюсь принять его на свое полное иждивение.

Дата

Подлинность настоящей на данном документе подписи... засвидетельствована в Московской Государственной нотариальной конторе.

Взыскан сбор ...

Квитанция № и печать.

Такие бумаги получают наши собратия. Подпись, как видишь, требуется только одного нотариуса".

Поручительство было оформлено в Москве и о. Александра вернули, но не в Москву, а в г. Волоколамск, где разрешили служить священником в церкви Рождества Богородицы на Возмище. Кое-кто из московских духовных детей смог побывать у о. Александра, исповедаться, получить наставления: без всякой горечи, с глубокой верой, сосредоточенно и молитвенно наставлял он своих пасомых. Тот свет, благодушие, радость богообщения присущие ранее службам, совершаемым о. Александром сменились крайним благоговением и той мерой преданности вволю Божию, какие трудно передать словами. Казалось, он ежечасно; ежеминутно готовился предстать перед Спасителем, любовь к Которому, казалось, полностью заслоняла какие-либо житейские соображения. Он был ровен, ласков, бережно и нежно относился к детям, жене, приходящим на советы духовным чадам, как бы опасаясь нарушить какое-то особое духовное состояние, ставшее для него постоянным. Трудно определить это состояние: он как бы перешагнул некую преграду и все земное мерилось для него иными мерами вечности.

Свое благоговейное служение перед престолом Господним он закончил глубокой осенью 1937 г., когда был вновь арестован и выслан в дальние лагеря без права переписки. Скончался он в лагере и обстоятельства (как и сам факт его смерти) неожиданно стали известными семье. Один из родственников о. Александра, о. Иоанн Березкин находился в лагере около г. Рузы (на строительстве канала). Он имел право переписки. В этот же лагерь был переведен "один москвич, — писал он С.А. Звереву, — который года два жил вместе с дядей Сашей на Дальнем Востоке, станция Известковая, между городами Свободным и, кажется, Хабаровском, в Буринских лагерях, П отделении. Он сообщил мне, что дядя Саша умер в I939 г. осенью, от сердца.

...Условия бытовые в лагере были очень хорошие. Напиши в Москву. Я буду писать тоже". Позднее уточнились обстоятельства смерти: о. Александр работал с группой священников на лесоповале. Во время лесоповала один из работавших заболел. Его положили на нарубленные еловые ветки, ветками укрыли. А о. Александр, сообразив, что не выработав нормы этот священник не получит хлеба, работал с большим напряжением, он выработал две нормы: за себя и за больного священника. К концу дня больному стало легче и друзья повели его получать "пайку" хлеба, а о. Александр не пошел с ними, поручив им получить хлеб и для него. "А то, — сказал он, — у меня от двух норм что-то очень болит спина, принесите мне хлеб на нары, а я пойду лягу". Когда пришли к о. Александру, то увидели его лежащим. Сначала подумали, что он уснул, но он был мертв: боль в спине, по-видимому, была следствием обширного инфаркта.

"Не к этому ли времени, — продолжает свое письмо о. Иоанн Березкин, — относится мой сон, будто дядя Саша получил шикарную квартиру с широкой мраморной лестницей, красивыми колонками, вообще с роскошью, невиданной мною" (письмо датировано 28/VI 1942 г.).

Отпевали о. Александра в Москве, в церкви в Филипповском переулке весной I951 года вместе с женой, которая скончалась I5 апреля 1951 г.

"Блаженны, яже избрал и приял еси, Господи".

Второй из духовных детей о. Алексия Зосимовского, о ком я могу сообщить более-менее подробно — о. Сергей Павлович Лебедев.

С о. Александром Зверевым его соединяла нежная дружба. Не раз, заходя в Звонарский переулок, о. Сергий, прощаясь с провожавшей его М.А. Зверевой, говаривал: "Люблю я твоего Сашуху, люблю".

О. Сергий родился в 1873 г. в семье диакона о. Павла Лебедева, служившего в ц. св. великомученицы Екатерины, что в Замоскворечье. Семья была многочисленной: два сына, четыре дочери. Окончив духовную семинарию и женившись, о. Сергий получил место священника в Новодевичьем монастыре, где должен был помимо монастырского священнослужения, окормлять и многочисленные, расположенные невдалеке от монастыря клиники: причащать, напутствовать умирающих, утешать болящих, нуждавшихся в духовной помощи. Перед молодым батюшкой сразу раскрылся многообразный мир духовных нужд, скорбей, болезней. И этот шумный скорбный мир как бы по контрасту оттенял строгий, степенный целенаправленный подвиг монашествующих "во иночестве благоскорбящих", со всей сложностью их духовных борений, постоянного молитвенного предстояния Богу. Все это совмещалось с подвигами доброделания и общественного служения: так, например, при монастыре была одноклассная церковная школа, в младшем отделении которой в 1900-I901 учебном году вел преподавание закона Божия о. Сергий Лебедев./В его архиве имеется написанное его рукой (и, вероятно, им составленное) "Обозрение предметов, преподаваемых по Закону Божию в одноклассной церковной школе Московского Новодевичьего монастыря. Младшее отделение"/.

Эта многосторонняя деятельность всецело занимала молодого, горящего духом священника, избравшего путь по явному зову Божию. Недаром он происходил из семьи потомственного московского священства, но семьи просвещенной, образованной и вместе с тем глубоко и искренне верующей, полагавшей основной целью жизни— стяжания Царства Божия, внутренней чистоты и благодатной молитвы. Вместе с тем идеал пастырского служения, сонесения скорбей пасомых, воспитания их внутреннего мира — такова была общая направленность не только Марии Павловны и о. диакона — родителей о. Сергия, но и ближайших родственников семьи. /Так, одна из сестер Марии Павловны была замужем за o. Николаем Юстовым (служил в ц. Николы Явленного на Арбате), другая сестра — Екатерина Павловна Лебедева была сестрой Марфо-Марьинской обители и скончалась монахиней. Все они тянулись к единому духовному центру — семье Лебедевых, где после смерти о. Павла весь свет сосредоточивался в добрейшей и мудрейшей Марии Павловне, ее дочерях и, естественно, — любимом сыне о. Сергии/.

О.Сергий был весьма счастлив в супружестве. Он беззаветно был предан любимой жене, обрадован рождением сына и, казалось, все сулило безоблачное счастье, которое наполняло душу молодого священника все более и более возраставшей любовью и благодарностью к благодеевшему ему Господу.

Сложная и многообразная деятельность священника: служение в монастыре, клиниках, преподавание требовали большой повседневной подготовки. Обладая прекрасным даром слова, искренней молитвенностью, о. Сергий вскоре приобрел, несмотря на молодость, круг постоянных духовных чад — среди выздоровевших больных, продолжавших обращаться к нему, и врачебного персонала клиники, а отсюда и преподавательского состава Университета. Духовничество в столь молодом возрасте также требовало непрестанной подготовки: о.Сергий много читал (у него была прекрасно подобранная библиотека), а главное, сам обращался к одному из замечательных подвижников благочестия о. Алексею Зосимовскому (в миру о. Федор Алексеевич Соловьев), с которым была близка его семья, жившая издавна в Замоскворечье, где в Ц. свят. Николая в Толмачах диаконствовал в 70-х годах будущий старец. Старец Алексей всегда особенно внимательно относился к о. Сергию, а впоследствии говаривал о близости их земных судеб.

Действительно, жизненный путь о.Сергия сложился весьма необычно.

Весной 1904 г. он вместе с семьей был у родителей. Собирались пить чай и маленький сынок о. Сергия Боренька, расшалившись, бегал из столовой в кухню и обратно. Его привлекал огромный семейный самовар, стоявший в кухне и готовый вот-вот закипеть. Как-то неловко повернувшись, мальчик задел за кран и струя кипятка обдала его маленькое тельце. Самые сильные ожоги были на голове и правой руке. По телу были разбросаны более мелкие, хотя и многочисленные пузыри от брызг кипятка. Родители немедленно отвезли ребенка в клинику. Мать осталась около сына. Долго тянулись дни болезни. Ожоги на голове и руке не заживали, грозило сокращение движений руки. Решено было сделать пересадку кожи. Мальчик сильно ослабел: врачи не ручались за исход операции, но и без нее обойтись было нельзя; о. Сергий сам отнес сына в операционную. Неся его, он грустно думал об исходе операции и молился, предавая сына вволю и милость Божию и сострадая горько жене, ни на мгновение не покидавшей Борю. Операция прошла благополучно. Мальчик быстро поправлялся, окруженный неусыпным уходом матери. Наконец врачи разрешили взять ребенка домой. Но еще большее и тягчайшее испытание для о. Сергия было впереди: та же карета, которая привезла домой сына, менее чем через час везла его жену в клинику, где она через сутки скончалась от запущенного тяжелого почечного заболевания. Она простудилась, ухаживая за сыном, от всех скрыла недомогание, пока не наступил конец. Она умирала в полном сознании, благодаря мужа за любовь и счастье, горюя о сироте-сыне, о трудной будущности мужа-вдовца. В эти мгновения раскрылась вся глубина чувств, вся сила ее самоотверженной преданности и любви к мужу и сыну. Прощание продолжалось несколько часов, она слабела и угасала постепенно. Когда все было кончено, о. Сергий был как бы оглушен случившимся. Перенести горе помогла любовь матери и сестер (они полностью взяли на себя заботы о маленьком сиротке). Старшая сестра Екатерина Павловна сразу же переехала в дом брата, вела хозяйство, ухаживала за Боренькой. Принял большое участие в о.Сергии и старец Алексей Зосимовский, некогда так же потерявший любимую молодую супругу. Недаром он впоследствии повторял о.Сергию, что Господь ведет их сходным путем.

Именно помощь о. Алексея дала силы сосредоточиться в постоянной молитве, сначала о дорогой усопшей, а вслед за тем превратилось в истинный молитвенный иноческий подвиг. Временами было трудно бороться с горем, тоской по потерянной любимой жене. Тогда старец Алексей приходил на помощь. Однажды приступ такой тоски был особенно силен (хотя это, видимо, было уже спустя несколько лет после смерти С.Г.). Старец предложил встретиться о.Сергию в Троицком соборе Лавры. После вечерней службы они остались в храме на ночь. Беседовали, молились, вновь беседовали. Наконец о. Алексей подвел о. Сергия к мощам преп. Сергия, предварительно сняв покровы и предложил приложиться. О. Сергий после долгой молитвы приник к мощам, а потом в сосредоточенном безмолвии стоял долго у изголовья преподобного. Спустя некоторое время о. Алексей подошел, положил руку на плечо и сказал: "Что почувствовал ты, Сережа, прикладываясь?" — "Мне показалось, что я опустил лицо в цветущий куст роз... и радость пришла в душу".—"Счастлив ты, Сережа, не каждому дано было пережить такое".

С этого времени начался новый период духовной жизни. Внешние порядки домашнего быта стали до некоторой степени строже: о.Сергий даже не позволял себе приласкать сына, но это не мешало постоянной молитве за него и тщательной заботе о его образовании и воспитании. По мере того как взрослел и становился самостоятельным сын, строже и строже становился личный молитвенный подвиг о.Сергия. Мать (Мария Павловна), овдовевшая вслед за сыном и переехавшая к нему, просила при ее жизни не принимать монашества. Тогда личный подвиг о. Сергия стал подлинным монашеством в миру: келейная молитва, чтение св. отцов, священнослужение и проповедь, сменяя одно другое, заполняли день (молитва не прерывалась, после краткого сна, она возобновлялась и ночью). Теперь на долю опытного пастыря приходилось обучение пастырству и служению вновь рукополагаемых собратий, которых для этого посылали к нему в монастырь. Учил он служению и архипастырей. В частности, владыка Филипп (Гумилевский) обучался им: они сослужили в надвратной церкви Новодевичьего монастыря, и именно о. Сергию покойный владыка был обязан благолепностью и глубокой содержательностью своего служения. Именно «содержательной» была в его служении символика архиерейской службы, где каждое движение, каждый возглас раскрывают глубину евхаристического целого. Свою дружбу и глубокое уважение к о. Сергию владыка сохранил до конца жизни.

От этого периода в архиве о. Сергия остались тексты произнесенных проповедей, отдельные записи, связанные с преподаванием Закона Божия.

В маленьком сереньком домике, неподалеку от монастыря, где обитал теперь с сестрами и матерью о. Сергий, находили утешение многие и многие скорбящие и страждущие. Революционная ситуация I905 г., первая мировая война и ее непосредственные последствия, революция I9I7 г. — весь этот бурный период в жизни многострадального люда — в равной мере в жизни простых горожан и интеллигенции вызывали столь порой невыносимые скорби и беды, что без помощи старца - духовного руководителя и пастыря пережить их было невозможно. Потери близких, болезни, нужда и недостаток элементарного питания — все нужно было пережить. Но как, какими силами и помощью? Помощью только молитвы, мудрого рассуждения, внушавшего надежду на милосердие Божие и веру в Его промысел. Вот так и осуществлялся тот последний период "старчества", когда оно вышло из монастырей и стало уделом местных приходских пастырей, из которых едва ли не самым опытным, сердечным и мудрым, в силу всего пережитого, был о. Сергий.

В 1922 г. о. Сергий вступил на путь исповедничества. День своего 50-летия и 25-летия священнослужения он проводил в тюремном заключении. От этого времени осталось дивное письмо одного из его духовных чад — свидетеля всего его 25-летнего служения, который дает оценку разным периодам жизни о. Сергия и в совокупности оценивавшего пережитое: "Крест твой был тяжел, но ... при всяких, самых тяжелых испытаниях, с глубокой верой поручал ты себя воле Божией! ... и часто, до жути реально, чувствовал и видел ты на себе перст Божий". Ныне, т.е. 6/19 мая I923 г., по словам пишущего, о. Сергий "ввержен в узилище", т.е. находится в тюремном заключении. У меня нет данных, когда именно и по чьему ходатайству он был освобожден, но 21 сентября 1928 г. о. Сергий участвовал в отпевании своего духовного отца — старца Алексея Зосимовского. Вплоть до середины 1929 г. в сереньком домике всегда можно было встретить ласковый прием, мудрую речь.

Еще насельницы теперь упраздненного монастыря, разместившиеся поблизости, пользовались руководством и советами своего духовного наставника. Но, видимо, в конце 1929 г. последовало тюремное заключение в северные лагеря (р-н Котласа). (судим в 31г. по ст.58-10, осужден на 3 года).

Привожу выдержку из одного письма, написанного в начале "лагерного периода": "Как я уже писал Паше (Прасковье Павловне Лебедевой), полное отбытие назначенного срока еще не есть окончание ссылки. По несколько месяцев и даже годами, сверх срока приходится ждать изменения своего положения. Есть у тебя руки и ноги — значит ты годен для работы".

Далее описываются подробности "барачного" быта: "Когда я находился в бараке и когда последовало распределение на работы, обратился к распределяющему с указанием своих болезней. Спасибо, как исключение, распределяющий оказался толковым и разбирающимся человеком, и он вошел в мое положение и успокоил меня, что он не пошлет меня на работы; но на моих глазах 60-летнего старика отправили было в лес..."

Произвол и полная зависимость от воли, настроения и характера лагерного начальства звучит в этом письме, которое заканчивается словами: "... и ответ один: вы находитесь в нашем распоряжении и мы поступаем с Вами по своему усмотрению".

От 4 марта/20 февраля 1932 г. /По видимому, в самом начале 1932 или в конце l93I г./?/ о. Сергий и еще несколько священников были переведены на поселение в Вел. Устюг, вернее в села в районе Кичменского городка, где они находились под надзором местного Г.П.У.

В Кичменский городок о. Сергий в положенные сроки из своего села должен был /в любую погоду и бездорожье/ приходить "на отметку" 10 верст. Много писем I932 г. помечены: "деревня Макарово близь Кичменского городка", иногда с уточнением: "Колхоз им. Калинина". Позднее это деревня Сорокино /I933 г./.

Письма относятся к разным периодам /декабрь 1931, весна, осень, зима I932, а затем и I933 г.г. /и отражают и быт, и трудности, и ту глубокую духовную жизнь, какой отличался о. Сергий в изгнании.

В письме к родным /адресаты неизменны: это жительницы "серенького дома", напротив Новодевичьего монастыря, - Екатерина Павловна и Прасковья Павловна - сестры батюшки и Мария Павловна-мать /от 22 марта I932 г. он писал: "Вот прошла и первая седмица Великого поста. Мы совершенно не видели её, хотя буквально никуда не выходили из своего знаменитого особняка... Из своих собратий мы были счастливее других в том отношении, что у нас имелись почти все богослужебные книги под руками, и мы имели полную возможность справить все положенное по уставу церковному у себя дома".

У меня, к сожалению, нет писем с пасхальными приветствиями, но письмо на день Св. Пятидесятницы считаю долгом частично привести: "4/17 июня I932 года. Деревня Макарово. Мои дорогие! Поздравляю Вас с наступающим великим Праздником Св. Пятидесятницы и днем ниспослания в мир Святаго Духа Утешителя. Никто иной, как именно, Он Один силен утешить нас в нашей скорби разлучения и жизни не по своей воле. Его будем постоянно призывать к себе на помощь, и Он не посрамит наших упований на Него, как раньше, всегда помогая переживать нам и более тяжкие и острые скорби".

Несмотря на всю скорбность пережитого, О. Сергий не только не теряет горячей веры и упования, но стремится передать их своим близким, особенно Марии Павловне, которую любил горячо и о которой не мог не тосковать.

В письме от 4 марта/20 февраля 1932г. он пишет: «Господь не оставит меня без Своей помощи и в дальнейшее время несения мною, возложенного Им креста изгнанничества... Всей душой верую в Господа, Его Любовь и Дивное Водительство. Больше чем когда-либо моя грешная душа видит следы Его близости за последнее время. Отсюда и проистекает и моя надежда на Него и полная уверенность и покой за свое будущее». Это самое вдохновенное из писем I932 г. отражает полностью духовное состояние о. Сергия.

Смиренно переносит он свое "изгнанничество". Правда, родные всеми силами стараются облегчить разлуку и одиночество. В конце I934 г. в д. Сорокино приезжает сестра батюшки Екатерина Павловна. 0на пишет полный отчет о состоянии брата: поражается аккуратностью его в быту, высотой молитвенного подвига, постоянной внутренней собранности. Её обрадовало, что в комнате, где он молиться «все убрано елочками и все так хорошо аккуратно, т.ч. нам надо всем поучиться у него». Сам батюшка "постарел, прибавилось морщин на лице, и лицо не такое свежее как было".

После Екатерины Павловны отца посещает сын Боря. Батюшка о.Сергий бесконечно ценит внимание близких. Так в письме от 4 марта 1932 г. он пишет, благодаря за письма и посылку: "без слез не мог извлекать ни одного предмета, тем более читать дорогого письма нашей бесценной мамочки".

"Самое ценное в посылке иконки с благословением родительницы и св. просфор", /письмо от 12/25 декабря 1931 г./.

В переписке 1932 и 1933 г.г. все чаще упоминается о возможности хлопот о досрочном возвращении или взятии на поруки.

В начале хлопот он обращается с просьбой к родным /в частности, к сыну/ навести справки: "как правильнее поступить: дожидаться-ли амнистии и сокращения...срока и возможной по этому случаю полного освобождения до поселения в Москве, включительно, или-же хлопотать теперь-же о досрочном освобождении с полным всякого вероятия прикреплением к какому-нибудь минусу опять на 3 года, без зачета отбытого... Вот об этом-то и хотелось узнать мнение сведущих людей, и тогда уже предпринимать то, или иное решение".

По-видимому, о досрочном освобождении хлопочут и другие священники, находящиеся в этой местности. Но долгое время никаких "новостей" не получают. Местное начальство всё отослало в Котлас и обещает сообщить решение сразу же, как придут документы.

Наступает суровая зима 1933 г., несмотря на все тревоги и хлопоты о. Сергий не теряет душевного мира и по-прежнему стремится передать тоже настроение своим близким: "Праздники провел я в полном мире, тихом настроении и добром здоровьи. Бывал за службой во все памятные и великопраздничные дни. В Богоявление Господне был во второй нашей церкви... К утрени шли в 5 ч. утра, лесом, при морозе в 32о и ослепительно прекрасной картине кругом. Луна, елки, как в сказке, запушенные снегом, безлюдье, полная тишина... В храме тепло, уютно, служба совершается в полном порядке... На другой день 7/20 ходили с своим обычным визитом /т.е. на отметку/, который по примеру предшествовших, не принес мне никаких новостей. /Письмо к Прасковье Павловне от 2I/8 января l933 г. деревня Сорокино/.

Переходя вновь к описанию праздников, о. Сергий заканчивает письмо, как всегда: "остается только лишь всей душой благодарить Господа за Его милости и молить Его за Вас и всех благодетелей своих и твердо верить в Его Промысел, бодрствующий надо мною и, когда возможно и передвигающий меня, если это будет нужно и полезно для меня и Вас. /Там же./

Тем не менее мысли о возможном возвращении вновь и вновь возникают: "Среди многой болтовни и слухов были и такие, что в половине августа к нам ожидается комиссия, которая на месте будет разбирать наши дела и выносить соответствующия постановления. Но заявление /поданное С.П. Лебедевым/ приняли.../Письмо от 31 июля/ 13 авг. 1932 г. Деревня Макарово. /Иными словами, ведутся непрерывные хлопоты или о сокращении срока, или полной амнистии, видимо, по состоянию здоровья. Однако никаких решительных изменений не происходит, и письма заканчиваются все теми-же утешениями близких о необходимости смириться и предать себя в волю Божию.

Тем не менее в исходе 1933 г. /или самом начале 1934/, точная дата мне не известна, - сестре Прасковье Павловне вместе с кем-то из близких духовных чад удалось взять о. Сергия "на поруки", и он летом 1934 г. благодушествовал в каморке "серенького домика", против Новодевичьего монастыря, окруженный любимыми сестрами и матерью.

Здесь он сразу же, и достаточно широко, возобновил как духовническую, так и собственно "старческую" деятельность. К дверям тёк непрерывный поток нуждающихся в совете, помощи, утешении и постоянном духовном руководстве. Он не отказывал никому: ни старым друзьям-врачам из клиники, ни немногим из уцелевших новодевических инокинь, ни самым разнообразным "духовным пациентам", от провинциального священства - до молодых студентов университета и разных институтов. О. Сергий мог с чистым сердцем повторить слова ап. Павла: "всем бых вся, да всяко некия спасу"./1 Кор.,9,22/. И спасал дошедших в результате духовного голода и житейских нестроений до caмоубийства, вытаскивал из глубин всяческих падения и греховных поступков, ставших "привычками". В маленькую уютную столовую, где всегда на диване сидела добрейшая и мудрейшая Мария Павловна, в свою очередь умевшая обласкать и утешить всякого, приходили и только что потерявшие близких /не редко, прямо от постели умершего в больнице/, забредали изверившиеся во всем молодые люди, получали поддержку и крупные ученые, считавшие долгом не поступаться научной истиной под нажимом "идеологической политики".

Для всех о. Сергий находил нужный совет и молитвенную поддержку.

В течение 1935-1936 г.г. о. Сергия привлекают к участию в церковной жизни. Прежде всего митрополит Сергий /Страгородский/, тогда Местоблюститель Патриаршего престола, делает его своим делопроизводителем. Именно к этому времени относится знаменательное событие, о котором необходимо рассказать. Проездом из северного лагеря во Владимир /куда он переводился по хлопотам сестры/ архиепископ Филипп /Гумилевский/ зашел в здание канцелярии в Бауманском переулке, надеясь увидеть Высокопреосвященного Сергия. Тот был в отъезде. Тогда архиепископ Филипп оставил письмо к митрополиту, в котором содержались следующиеся строки: "Дорогой Владыко, когда я думаю о Вас, стоящим на ночных молитвах, я думаю о Вас, как о святом праведнике, когда же я размышляю о Вашей повседневной деятельности, то думаю о Вас, как о святом мученике". /цитирую со слов о. Сергия/. На следующий день митрополит вернулся, и о. Сергий подал ему это письмо. Тот прочел, растроганно прижал к груди и сказал: «с таким письмом, Сережа, и на Страшный суд предстать не страшно». Потом помолчал и подал письмо о. Сергию со словами: "подшей-ка, Сережа, в мое личное дело. Много будут судить обо мне, пусть хоть эти добрые слова прочтет кто-нибудь".

Глубоко любивший обоих - и писавшего, и адресата — О. Сергий вернувшись домой с большим чувством рассказывал все это своим близким. Мне довелось при этом рассказе присутствовать. Произнося обе знаменательные оценки, о. Сергий, казалось, принимал их как промыслительно данные для последующих ревнителей русского благочестия. Тогда эти оценки казались столь значительны и содержательны!

Вслед за работой делопроизводителя /частично её не оставляя/ о.Сергий посылался служить в подмосковные храмы, что давало ему большое утешение. Последним местом такого служения было село Наташино /невдалеке от г. Люберцы/ по Казанской дороге. Там он прослужил часть 1936 г., 1937 г., вплоть до января I938 г. Отслужив Богоявление о. Сергий вернулся в "серенький домик", оттуда в ближайшую ночь был уведен в тюрьму, затем уехал в "дальние лагеря без права переписки". (о. Сергей Павлович Лебедев расстрелян 22 марта 1938 г. в Бутово).

В течение ряда лет, вплоть до 1944 г. сын о. Сергия, Борис Сергеевич, ежегодно посылал запросы о состоянии здоровья отца, пытался наводить справки, хлопотать. Сначала был стереотипный ответ: «жив, здоров». В 1944 г. вместо ответа пришло распоряжение: "больше за справками о С. Лебедеве не обращаться". Из чего можно было заключить, что о. Сергия нет в живых.

Постепенно вымерли все, жившие в "сереньком домике": первой скончалась Мария Павловна /сразу после ареста батюшки/, потом Прасковья Павловна. Сын Борис умер летом 1944 г. Последней умерла Екатерина Павловна, бережно хранившая все мелочи быта, убранства, особенно иконы маленького домика.

В день преп. Сергия в келейке затепливалась лампада перед большой иконой Преподобного. Обязательно устраивался торжественный именинный чай, и в кресло батюшки ряд лет сажали маленького гостя /тоже Сережу/, чтобы установленный порядок чествования именинника не нарушался. Казалось, и в келейке, и в столовой присутствовал хозяин и все, уже ушедшие в вечность его родные. Но те из духовных чад, кто в этот день участвовал в праздничном чаепитии, уходили радостными и утешенными.

Таков был путь второго из знаемых мне мучеников и исповедников.

Оценивая мысленным взором все пережитое, хочется сказать, что православная Русь, издавна славившаяся своими преподобными, святителями и юродивыми, во второй трети ХХ века особенно обогатилась мучениками. Их число трудно установить. Они правили свои службы и отмечали христианские праздники и в тюрьмах, и в лагерях. /есть удивительные по силе воспоминания о Светлой заутрени, певшейся в кладбищенской церкви Соловков!/ В дальних степных лагерях, буквально по слову апостола "в пропастях земных". Их сотни тысяч. Но к ним следует прибавить еще и тех, совсем неведомых миру, которые выстаивали часами длинные очереди к тюремным окошечкам, чтобы передать передачи. Порой передачу принимали, но чаще небрежно отбрасывали паспорт со словами: "Не принимаю. Сослан без права переписки".

Сколькими же страданиями должна быть искуплена земля Русская!

*

Неопубликованное воспоминание Ольги Ильиничны

………… больна, и поэтому не надо их беспокоить, и что хозяева живут очень тяжело, потому что мать учительница, а сейчас все школы закрыты, а отец фининспектор и тоже всё это закрыто. И даже вещей не возможно ни продать, ни поменять. И тогда там какой-то начальник распорядился послать, раз там ребятенок. И часть напеченных для всех булок была послана нам и, главное, трогательная ёлка, которая доставила мне необычайное удовольствие, потому что я уже давно и долго лежала с таким мучительным воспалением лёгких. А потом они все ушли. Потому что, это была очередная, какая-то там Антанта, и их всех выгнали из Новочеркасска. И остался один, у которого был тиф, и который никуда не мог уйти и Сеня говорит: «Ну, куда же я его выгоню, смотрите, он бредит». Папа говорит: «Нет, не надо, но, только если ты его оставишь так, и тут его одежда, то его просто сейчас же расстреляют. Давай мы его с тобой устроим в инфекционный госпиталь, а там я его устрою, как обыкновенного жителя и мы скроем, что он красноармеец, вот вещи его куда-то такое спрятали, в эту больницу папа помог устроить. И, через несколько времени он здоровый появился к нам, получил свои вещи обратно, был очень доволен, хорош. В это время уже очередная власть ещё раз сменялась, опять были красные. Так что там много чего было. Очень страшные вещи были. Бывали и совершенно дикие обыски. ………

…. С обеих сторон были. Очень страшно, когда приходили моряки, кронштадтцы и, главное, не местные не черноморцы, а кронштадтцы, и латыши. Чуть в подпитии, с пироксилиновыми бомбами в руках (граната, вот такая небольшая), вот так играют ею и говорят: « Мы осмотрим вашу квартиру, мало ли что тут может быть, мало ли что вы говорите, что тут канцелярия фининспектора, мало ли, что тут может быть спрятано ….. Штыками прокалывают папки с бумагами, роются везде, где можно и где не можно. Но, слава Богу, у нас никогда и ничего не было, поэтому это проходило довольно мирно. Но однажды, иногда сопровождалось такими анекдотическими вещами. Как-то такое, осенью, мама решила сделать домашнее вино, а никаких посуд не было. Из-под денатурата были такие большие четверти и остались на них наклейки с такой адамовой головой и костями, что это яд. Ну вот, такие три бутыли стояли в погребе. Они туда отправились, что ж не выпить. «Э-э-э, – говорят, – смотри, тут не даром голова-то». Так что они посмотрели, пооблизывались, и ушли. Потом, уже много времени спустя, это было, наверно, году в двадцатом, когда уже кончились все переходы властей и всё начало устраиваться местное советское хозяйство. И было сказано, что будут реквизировать лишнюю мебель, лишнюю одежду, уплотнять хорошо живущих и т.д. И делается это очень жестоко. Просто, несмотря на зимнюю пору людей, занимающих эти хорошие квартиры, выгоняют просто на улицу, забирают у них всё, что есть, а там как вы хотите, так и будьте. Ну, и мой отец взял маму под руку, и оставили дома мою бабушку, совсем, совсем старенькую, 86 лет и меня, папа взял мать под руку и сказал: «Мы пойдём с тобой в церковь, больше у меня помощи нет никакой, смотреть я на это не могу, я что-нибудь скажу им и сделаю вам только всем хуже». И они ушли. Я не знаю, что я слышала, мне было восемь лет, что я слышала из взрослых разговоров, я не знаю. Значит, постучали. Постучали, а бабушка моя была уж очень дряхлая, сидела она, в основном, в кресле и дремала. Когда они постучали, я постаралась её всё-таки пересадить на кровать, она пересела туда, прикорнула к подушечкам, а я открыла дверь. Вошла целая бригада всяких людей, весьма серьёзно спросили: «Кто здесь живёт?» А у нас такая большая комната, в которой была буржуйка – такая печечка железная, обмазанная изнутри глиной, около которой стоял такой большой противень. На нём лежали такие катушки из глины, кизяка и угольной пыли сделанные. Вот поджигали эту печку щепками, потом, когда всё разгоралось, клали вот эти катушки, и всё это долго нас обогревало. В углу комнаты, мама выучилась в это время шить ботинки, и обшивала всех нуждавшихся в обуви, так что там лежали колодки какие-то, обрезки кожи, молоток, гвозди. Потом здесь же были всякие хозяйственные принадлежности, здесь же и постели. Какой-то элементарный порядок мы с мамой поддерживали, но всё-таки это был довольно такой таборообразный вид. Приходит и говорит: «Кто здесь живёт?» Я говорю: «Папа, мама, я, бабушка». – «А чем мама занимается?» Я говорю: «Вот мама сапожница, вот её ……. «Ага, сапожница, а папа что?» «А папа советский служащий». « А где они?». «Не знаю, сегодня воскресный день, может быть за продуктами». Они покрутились, покрутились по комнате, что-то приотворили, посмотрели, и потом один другому говорит: «Гм, тут не выгонять, не отбирать, а помогать надо, смотри, отец советский служащий, мать сапожница – пролетарии, чего ж мы тут делать с тобой будем, мы не туда зашли. И вышли. Да что-то такое мне какие-то ласковые слова сказали. «Это ты, значит, за бабушкой приглядываешь?» Я говорю: «Приглядываю, вот сейчас пересадила на кровать». «Ладно, хорошо». Ещё какие-то слова сказали ласковые. Я заперла за ними дверь. Да, они ещё оставили бумажку, что они были, что всё это оставляется там таким-то семействам, бумажечка с печатью …….. фамилия. Папа был тогда фининспектором, он при всех остальных властях так и был. Тогда были эти миллиардные финансы, а зарплату папа получал два фунта гвоздей, миллиардов не давали, только натурой. У нас в семействе была такая потрясающая драгоценность. Мой дед в своё время, а служил он очень долго и в своё время, ещё чуть ли не во времена Александра II он начинал свою службу, и был одним из тех, кто участвовал в реорганизации финансовой системы в России, был организатором так называемых контрольных палат. И когда он кончал свою работу, он получил именную табакерку. Эта именная табакерка представляла собой ……… табакерку, золотую, сверху покрытую эмалью, всё это было украшено мелкими, они ценности особой не имели, мелкой россыпью бриллиантов. А на этой россыпи бриллиантов был такой картуш, внутри вензель «Н» перечёркнутый римским «II», т.е. «Николай II». За эту вещь только был расстрел. У мамы эта вещь была зашита в какой-то кусочек бельевого материала, вот так вот, как косыночка и положена. И когда бывали обыски, мама повязывала себе на грудь и носила так. А мне куда девать? Всё это лежало, и когда был этот стук, а я уже понимала, кто это идёт, я не сделала ничего лучше, как я сунула эту штуку себе в штанишки и завязала бантиком на животике. И всё время, пока они тут были, я боялась, что оторвётся всё и упадёт. Мы, благодаря ней, остались все живые, мы приехали в Москву на неё. Потрясающий нувориш, коллекционер, какой-то весьма преуспевающий советский деятель у нас купил, у нас была хорошая мебель, некоторое количество икон, написанных, сделанных по заказу, у нас был Спаситель, написанный Крамским и вот эту табакерку, он всё скупил, что у нас было в квартире. Вплоть до того, что отнял у меня даже гребёнку, которой я причёсывалась, она была хорошая, черепаховая гребёнка. И мы уехали на эти деньги, мы получили, уж я не помню, сколько по тем временам миллионов и уехали на север к маминой сестре, которая жила в это время на севере в Переславль-Залесском, вместе со своим мужем. Мы ехали две недели в очень тяжёлых условиях. Но вот это всё уже было после смерти бабушки, это было ещё через год, в 21-ом году. Ну вот, часа через два, появились отец с матерью. Мама с папой пришли и не верили глазам. Охранная бумажка на столе, всё цело, никого и ничего не обобрали, мне ещё сказали каких-то ласковых слов. Главное выдали эту штуку, где написано всё. Я место работы папино точно указала, точно написано. Мама была тогда без работы, значит, было написано, что она занимается пошивом обуви. И главное, что не подлежит изъятию. Мама считала чудом Божьим. Оказывается, они с отцом, взявшись под руку, пошли, значит, в другом конце города была церковь Святителя Николая, они его очень чтили, они пошли туда и там молились, прося любым способом оградить их дитё и их мать. И вот дитё и мать, та просто спала в это время и поэтому ничего не говорила по старости, а я вот что-то такое удивительное. Я чувствовала себя очень стеснённо, потому что у меня болталась эта штука в штанишках, и мне было ужасно страшно, а вдруг сейчас это всё выпадет, и какой же будет это ужас.

***

Я раньше, чем Сонечка научилась читать и примерно читала так, как сейчас Соня читает, к шести годам. Когда мне должно было исполниться шесть лет, вернее должны быть именины, летом, мой отец сказал, чтобы я выбрала себе подарок. Я сказала, что на главной улице Новочеркасска в книжном магазине продаётся полное собрание сочинений Лермонтова. Ничего другого я не хочу, кроме этой книжки. Папа очень удивился, там у нас была соседка, которая вызвалась меня проводить, мы пошли с ней и купили Лермонтова. У нас огрызки его до сих пор лежат в мастерской. Я его изучила вдоль и поперек, больше всего меня пленяла там биография Лермонтова, написанная двумя людьми Васильчиковым и Скобичевским. Но надо было куда-то отдавать меня учиться. А в это время, это был такой кусочек времени, когда было довольно стабильно, была белая власть, и там действовал, привезенный из Петербурга, Смольный институт благородных девиц. Отец мой очень не закрытые учреждения, но куда ж меня девать. Выбор был такой: либо реальная гимназия, но я туда не подходила по возрасту либо с неким таким, ну что ли с неким упрашиванием, что меня примут с некой льготой, потому что мне не было семи лет полных, идти туда. Целое лето со мной занималась очень милая такая девушка, которая только что кончила институт Людмила Александровна Волкова. И главное, что туда должна была быть дана рекомендация бывшей смолянкой, хотя бы одной, но имевшей обязательно не просто общественный ценз, а достаточно и морально и деловой какой-то авторитет в определённом общественном кругу. Был некий такой генерал Исаев. Который во время восточного отступления участвовал в первой мировой войне и был убит. У него была вдова, которая жила там, она была смолянка, она принадлежала когда-то к очень высокому свету, была женой героя, он имел наградное именное оружие, посмертно всякие почётные звания. А, кроме того, значит, второй меня рекомендовать должна была мать вот этой самой Людмилы Александровны Волковой, бывшая их классная дама, ныне старенькая старушка, которая хорошо знала все порядки. Ну, вот эта самая Исаева меня очень мило принимала у себя, говорила очень ласковые слова, говорила какая высокая честь попасть в этот институт, какие там удивительно высокие моральные устои, и какое прекрасное образование он даёт. Всё это мне, маленькой девочке было невдомёк, но казалось мне, что всё это очень трогательно. Потом она меня перекрестила, поцеловала и отпустила. Потом, я пошла держать экзамен. Первое, что было – я писала диктант «Дедка и репка». Равное количество слов «дед» и равное количество слов «репа» я написала через «е» и равное же количество через «ять», хоть бы на одно больше, было совершенно ровно. По какому затмению ума я писала так через слово: раз было через «ять» и раз было через «е». Никто не знал, что со мной. После этого меня вызвали к доске и заставили прочитать, до сих пор помню, какой-то отрывок из Григоровича, с прекрасным описанием осени и рассказать. Но там было такое чудное описание осени, что я с удовольствием его пропела, почти что слово в слово, по только что прочитанному. Задачки какие-то я решила, ну не знаю, ну, в общем, решила, задачки какие-то были лёгкие очень. А потом послали нас на экзамен по закону Божьему. И тут произошло то, что сейчас происходит у Сонечки с нашим обыденским дьяконом: она вступает с ним в долгие и нежные разговоры. А тут я была удивительно пленена, таким довольно пожилым батюшкой, который вместо того, чтобы спрашивать что-то у стола и важно и строго, ходил с каждым экзаменующимся по большому залу, положив руку на плечо, и расспрашивал, что это дитё представляет себе и что же оно знает о Божестве. Сначала спрашивались традиционные молитвы, которые надо было знать по программе, и я их знала. А дальше мы с ним беседовали о том что же я читала, что я знаю, какое место в Евангелие я люблю больше всего и ещё что-то такое. Ну, в общем, там была одиннадцати - бальная система, двенадцати - бальная, но двенадцать на экзамене никогда не ставилось, потолок был одиннадцать. Так вот, ваша покорная слуга получила по закону Божьему двенадцать. И привёл меня сам к этим самым классным дамам. И это сыграло прекрасную роль, потому что если бы не этот экзамен на двенадцать тут, то мои «дедка и репка», написанные пополам весьма и весьма составили такое представление о том, что у меня каша какая-то в голове существует, что я совершенно неграмотный человек, так на всю жизнь и осталось. Но я проучилась там очень недолго, и кроме торжественного открытия и каких-то, очень прочувственных слов этого же самого батюшки, ничего там такого светлого у меня не было. Потому что почти все ученицы жили там. Это все были приехавшие из Петербурга, эвакуированные, семьи которых участвовали, в основном сироты, убитых во время боёв гражданской войны, которых очень берегли, в меру всех старались утешить, занимались с ними. А нас было четыре приходящих, и конечно мы там были совершенно инородным телом. Во-первых, потому, что они прекрасно говорили на языке, все эти девочки живущие, а мы учили язык только на уроке, от случая к случаю, поэтому все говорили плохо, не очень понимали, как с нами говорят на иностранном языке. Конечно хуже, намного хуже, чем эти девочки мы готовили свои уроки, тем более, что каждый из нас был предоставлен сам себе. У меня мама работала, и папа работал. Кто же со мной занимался? В общем, я кое-как училась. И вот, на следующий год установилась советская власть. В этом самом институте устроили детдом, за исключением малого количества девочек, за которыми как-то прислали какие-то живые родственники и вывезли их оттуда, все эти детки ходили с бидончиками в какую-то столовую получать свои пайки. Уроков уже никаких не было. А уроки сделали в современной такой школе, где мальчики и девочки были объединены и где должны были преподавать именно по такой системе, как описано в «Двух капитанах». И когда нам начали все эти карточки и «комплексное изучение утки»: и там надо было всё рассказать, какая часть речи, и часть предложение и всё это надо было рассказать по одной карточке, мы все совершенно балдели. Холодно было невероятно. Мы сидели в шубах, в тёплых каких-то, кто в чём, в валенках, в ботиках, в чём угодно. Мы не могли писать, потому что совершенно замерзали ручонки. А в переменках, для того чтобы согреться, мальчишки дрались и бегали, и прыгали и толкали нас грешных. К моему великому счастью я очень быстро заболела воспалением лёгких, очередным в ту пору. И уже до конца года я больше в класс не ходила. После этого мы очень долго, это очень долго рассказывать, как мы мыкались, как мы после смерти бабушки переехали сначала в Харьков, потом в Переславль-Залесский. И я ужасно огорчалась там, что моё образование кончилось, и что мне делать? И вот наступает осень, куда же я пойду? Все ребята идут в школу, а я даже не знаю, куда мне идти, как мне сказать маме? Они все не устроены, ещё не известно, кто, где будет работать, отец, мать. Как всё это будет. Они хлопочут о своих местах. Как я буду поднимать разговор, где мне учиться? И тогда я сама пошла, там у нас была районная школа, в так называемой Подгорной слободе. Была такая очень милая заведующая, Варвара Васильевна. Я ей сказала: «Варвара Васильевна, что надо сделать, чтобы записаться в школу?» – «Ничего, надо сказать, как тебя зовут, кто твои мама и папа, и где живёшь. А в какой класс ты можешь ходить?» Я говорю: «А я не знаю». – «А что ты знаешь? Давай я тебя запишу во второй класс». Я говорю: «Хорошо». А лет то мне уже много. Мне десять лет. «Ах, что же мне делать?» Она что-то со мной поговорила и говорит: «Нет, я, пожалуй, тебя запишу в третий. Приходи-ка ты мне в третий. Ну, там, чего-нибудь не будешь знать, мы тебе поможем. Приходи-ка ты в третий класс». Когда потом эта Варвара Васильевна, какими-то судьбами встретила где-то маму, которая в это время определялась в школу второй ступени преподавательницей языков, эта Варвара сказала; «Слушайте, у Вас удивительная девочка, она пришла ко мне и сказала, что она очень огорчена и не знает, где она будет учиться. Вы что не хотите её в этом году отдавать?» Мама говорит: «Нет, у меня просто ещё руки не дошли ещё, до первого сентября ещё время остаётся». – «Так Вы знаете, я её уже записала».

Первого сентября, когда я пришла, то выяснилось, что у нас огромное количество мальчиков, а девочек очень мало. И на девочек все как-то чудно смотрят, и каждый старается как-нибудь подразнить и какое-нибудь прозвище дать. А я не знаю, в какой ещё класс пойду. В общем, меня посадили в третий класс, посидела я в этом третьем классе до большой перемены, первой. А после большой перемены пришла Варвара Васильевна, пошепталась с учительницей, взяла меня за ручку и сказала: «Пойдём в твой класс, сядем там». Мой класс оказался четвёртым. В этом классе ещё было, кроме меня ещё две девочки, такая Настенька Алексеева, с которой я подружилась потом очень и очень, и такая Глаша Пустынова, которая в этом классе сидела уже три года. А кроме этого там было 15 мальчишек, шаловливых, шумных, между прочим, прекрасно учившихся, за редким исключением, ужасно переживавших и соперничавших с девочками. Не дай Господи нам получить отличную оценку, что было! Школа была на углу улицы, и позади школы был глубоченный овраг и какой-то кусочек пути, чтобы дойти скорей домой, мы должны были пройти вдоль оврага. И ребята старались нас туда обязательно столкнуть. А мы старались или выйти чуть пораньше, или пробежать этот кусочек оврага раньше, чем они могли успеть нас столкнуть вниз. Потому что иначе мы выкарабкивались мокрые, грязные, потому что там, на дне была какая-то лужица или озерцо. Вот была такая охота за девчонками, а мы, значит, прятались и как-то выползали. Ходили мы вместе с этой самой Глашей Пустыновой, которую очень скоро определили ученицей к моей маме. Но моя мама сказала, что она не может с ней заниматься, и не попробую ли позаниматься я. Пусть я учу с ней уроки вместе, а потом она уроки эти отвечает. Вот образец урока. У нас был раздел географии: горизонт и его окрестности. Там были самые элементарные представления: о юге, севере, востоке и западе, строчек 15. Мы раза три или четыре с Глашей всё это читали, повторяли, потом я пошла к моей маме и мама спросила: «Что такое горизонт?». Глаша на неё смотрела и говорила: «Горизонт и его окрестности». «Глаша, а что такое горизонт?» – «Горизонт и его окрестности». Мама долго билась, а потом сказала: «Ну что ж тут сделать, лучше пусть она чем-нибудь другим занимается, а не ходит сюда». Но у Глаши было масса прекрасных, во-первых, технических, а во-вторых, хозяйственных наклонностей. Она чудесно вязала, её братья были часовщики, поэтому она была в большой дружбе с техникой, у неё были золотые руки на все домашние поделки. Но всё-таки её заставляли ходить в школу. Ну, вот эти уроки и «горизонт и его окрестности» были долго-долго. Мы там писали чудесные сочинения, я научилась переплетать. Там была великолепная школьная библиотека. Я столько хороших книжек там прочла, причём хорошие старые книги, которых никто уже из вас не знает. Была такая прекрасная детская писательница Клавдия Лукашевич, с очаровательными повестями и рассказами. Масса всевозможных писателей-народников, которые писали для детей. И писали как-то очень хорошо. Кучу этих книг я читала там взапуски. И так я там дожила, на свою беду, только до зимы. А зимой меня перевели в пятый класс. Поэтому у меня всё время была такая чересполосица: по каким-то предметам я знала очень много, по каким-то я ничего не знала. Но за зимние каникулы я с мамой выучила начатки алгебры, которую начали в пятом классе. Например, я алгебраические дроби так никогда и не узнала, потому что я их за эти две недели прошла и ещё много чего-то, но что-то мне другое понравилось, например уравнения, а дроби никогда в жизни не понимала. И потом в старших классах, решая задачи, там, где были дроби алгебраические, я не могла никак. Ну вот, самое прекрасное у нас было то, что папа начал работать в Москве. А жили мы в Переславль–Залесском, в замечательном стариннейшем доме, доме где осталась совершенно не разрушенной обстановка первой четверти девятнадцатого века. С прекрасной мебелью из карельской берёзы, каминами, какими-то миниатюрами в старинных рамах, удивительными какими-то закоулками, прекрасной библиотекой из старинных книг. Там даже был один роман, написанный одним из первых Кардовских, на такой веленевой бумаге и переплетенный в сафьяновый переплёт. Это был семейный роман, про кого-то такое из предков. Там было две мастерские, в одной из них работала моя тётка, в другой мой дядя. Во дворе был флигель, в котором они вели художественную школу и, кроме этого, они преподавали ещё в, так называемых, производственных мастерских. Но осенью они все уехали в Москву, потому, что дядя начал преподавать в ВХУТЕМАСе и писать декорации к постановке «Леса» в Малом театре. Тётка уехала с ним. А мы остались. Студия в маленьком домике была закрыта, а мы переехали с мамой в маленький дом. ………... Оля, художница – средняя, а Мария – самая старшая. Вот эта самая тётя Манечка осталась сторожить большой дом, а мы жили в маленьком. А чтобы ей было не страшно, между домами провели проволочку с колокольчиком около нас. Если тёте Мане станет плохо, она должна позвонить. А ручка этого звонка выходила в мастерскую моего дяди. Вот однажды мы просыпаемся оттого, что звонит колокольчик, причём он звонит со странными промежутками: бом, бом-бом-бом, бом, бом-бом-бом, бом. Мама в ужасе выглядывает в окно, смотрит на дом. Ещё очень рано, часов пять утра, наверное, такой серый-серый, серый рассвет. Недавно выпал снег, второй день, наверное, как выпал снег. Мама одевает меня, одевается сама, и мы идём. Пытаемся постучать в дверь. Ни ответа, ни привета. Тогда мама решает, что что-то с тётей случилось, и мы идём через сад, по снегу к её окну. Стучим. Через несколько минут появляется закутанное в платке, добродушное личико моей тётушки, которая удивлённо нам кивает, улыбается. Мама показывает знаком, чтобы она открыла нам дверь, что что-то случилось? Спрашивает её, в чём дело. И когда она рассказала, что звонил колокол, они уже пугаются все и решают, что кто-то забрался в эту мастерскую дяди. Вот осторожно, с маленьким таким маргазиком ?, чтобы оглядеть все углы, они идут, мама моя впереди с этим маргазиком, за ней моя тётушка, сзади я, потому что они не разрешают мне идти вперёд. Мы обходим всю анфиладу комнат, запертых на зиму. И, наконец, добираемся до мастерской. Нигде никого не обнаружено. Они осматривают всю мастерскую, там пусто, пыльно, чисто, там большой порядок, ничего не сдвинуто. И, наконец, мама выглядывает в окно и вдруг слышит опять такой же звон. И тогда они видят источник этого звона. Большая ворона прыгает по этой проволоке, причём, когда она делает большой прыжок, то такой сильный удар колокола, а когда она делает маленькие прыжочки, то он звонит чуть-чуть: бум-бум-бум. Тут они начали истерически хохотать, а потом все распрощались. Мама вернулась домой и сказала: «Как жалко, можно было ещё поспать часа два до работы. Ах, ворона, как напугала!» Ну, вот наш переяславльский быт. Мой отец уехал в Москву, мы тут, пока дядя не получил площадь, чередовались, спали то на кресле, то на раскладушке, а потом получили каждый соответственные рангам квартиры. Постепенно и мы из Переславля переехали сюда.

Всё!

Воспоминание Подобедовой Ольги Ильиничны о диспуте в школе 8 октября 1926 г. (запись сделана в январе 1982 г.)

Мы были в девятом /выпускном/ классе. Как-то перед занятиями преподаватель естествознания Ювеналий Алексеевич Покровский сказал, что должен быть устроен антирелигиозный диспут. И на этом антирелигиозном диспуте поручают целой группе молодых комсомольцев провести ответы на вопросы по поводу религии. Эти вопросы будут задаваться по теме: «Совместима ли вера в Бога и научные знания». И так как это безусловно невозможно, то отвечающие на вопросы должны быть верующие. Со мною вместе училась очень милая молодая девочка, она, правда, была постарше меня года на два. Я окончила школу в 15 лет, а тогда мне было 14 с половиной. Эта девочка, звали её Катя Ускова, сказала: «Как же это так, они будут и говорить, что Бога нет, и они будут вести диспут, исходя из этой посылки, а кто же будут говорить, что Бог есть». – «Но, ведь таких, наверно, нету» - сказал Ювеналий Алексеевич. «Почему?» - сказали мы вдвоём хором, мы сидели на одной парте, – «Например, мы!» Он вытаращил глаза потому, что мы довольно прилично учились. «А вы согласны говорить на эту тему? Что, вы утверждаете, что вера в Бога согласна с научными знаниями?». «Да, конечно», - ответили мы ужасно задорно. – «Конечно, а как же может быть иначе?» Он с кем-то посоветовался и через неделю после уроков пришёл и сказал нам: «Да, пожалуйста, готовьтесь. Примерно за неделю до каникул мы, наверно, устроим такой диспут». Повесили объявление о диспуте: «Ускова и Подобедова выступят против целой группы комсомольцев, утверждая, что научные знания совместимы с верой в Бога». А у нас было много прекрасных преподавателей. И большинство этих преподавателей были просто уже пожилые люди, которые действительно верили в Бога и были очень хорошие учителя. И была группа молодых учителей, их было трое, которые были сыновьями священников, сами они были очень образованны, они окончили университет, а у нас они преподавали только потому, что в эту пору им было очень трудно устроиться на работу, так как тогда сыновья священников очень преследовались. И они тихо, спокойно преподавали в школе. Преподавали они великолепно, но все они как-то в один день ушли. Получилось так: вот они ушли, а мы оказались предоставлены самим себе. Вот есть ученики, есть организатор всего Ювеналий Алексеевич и какая-то группа тех, которые будут нам противоречить – и нас двое. Но на самом деле все эти педагоги нам очень сочувствовали. И где только было можно – на улице или ещё где-то – они, так или иначе, старались нам назвать какую-либо книгу, так невзначай, в разговоре, между прочим. Один из них, самый младший, Сергей Николаевич Соколов, сын местного протоиерея, благочинного и настоятеля церкви Рождества Богородицы на Бутырках, привёл нас к себе домой и долго нам рассказывал всё то, что было ему известно о теории относительности Эйнштейна, которая была тогда за семью печатями. Катя была очень образована и очень способна, а для меня это была страшная абракадабра. Это ещё надо было понять, что такое теория относительности. И я с ужасом думала, а что же, как же я могу засунуть её в свой доклад, если я её сама не очень то понимаю, как бы меня на чём-нибудь не поймали, что-то не то получается. Но Катя с удовольствием слушала его рассказы. Всё было очень хорошо и, наконец, он нас отпустил в некой тревоге, потому что, моя такая необразованность, явно выраженная, его очень испугала. У нас были соседи, у которых была какая-то старая библиотека. И мы с Катей влезли в эту старую библиотеку, сложенную в чуланчике, и стали в ней рыться. И вдруг мы нашли там прекрасную подборку, сделанную в начале век, не знаю для кого: «Естественнонаучные знания и вера». Там были собраны, в маленькой брошюрке, высказывания Ньютона, Кеплера, Дарвина, Левенгука – ну самых удивительных учённых, там был какой-то, совершенно классический набор, имён, наверно, 15 или 20. И просто великолепный выбор из них. Я вцепилась в эту книгу и сказала Кате: «Это – всё, мне больше ничего не надо». А Катя решила обложиться какими-то философскими изданиями, и составила совершенно чудесный доклад. На тему, что мироздание со всеми его закономерностями невозможно без Бога. Сделала она это очень красиво, очень умно, со многими цитатами, причём у нее были цитаты и из Священного писания и из работ учёных. Она подбирала цитаты учёных, которые утверждали, что если даже часовой механизм не мог произойти сам по себе, а его сделал часовщик, то как же весь мир, в котором всё до мелочей тесно связано и законы которого, если нарушить их только в какой-то одной маленькой точке, начнут как бы по цепочке чувствовать это нарушение во всех своих частях, то как же этот прекрасный мир может не иметь Законодателя. И вот на эту тему она сделала великолепный доклад, используя высказывания и писателей и ученых и наших и зарубежных, очень, очень много. В один прекрасный день было объявлено, что уроки кончаются раньше, и будет открытый диспут. Был огромный школьный зал, а он у нас был двухэтажный, зрительный зал был на первом этаже, наверху же были как бы хоры, открытая балюстрада и там два коридора, по обеим сторонам. Поэтому народу могло поместиться очень, очень много. Внизу все ряды стульев были полны, а потом люди стояли там на этих хорах с двух сторон. И вот там-то, на хорах с двух сторон, где-то совсем-совсем в толпе среди учеников помещались наши учителя, и, в частности, наш старый физик – такой Борис Васильевич Скрадомский, очень смешной на вид, удивительно милый, которого мы потом неоднократно встречали в церкви, когда я была уже совсем-совсем взрослой, студенткой. Учащиеся относились очень по-разному к нам, кто-то над нами смеялся, кто-то нам желал успеха, кто-то нам писал стихи в альбом. Вдруг совершенно неожиданно наш первый ученик и очень милый мальчик написал мне в альбом стихи, длинные, длинные, длинные в которых было написано: «Заранее знаю, что вы скажете восьмого, в пятницу, на «бис»». А перед этим там даже говорилось о том, что всем нашим внешним видом мы с Катей показываем, что мы служим Тому, Кому в обители возносится мольбы горячие и т. д. И вот, представьте себе в этом огромном, набитом народом зале, появились две девочки. Катя была очень красивая, довольно высокая, с такой русской красотой, румяная, с чёрными волосами на прямой пробор, большой косой, прекрасно говорившая, очень выдержанная и очень умненькая девочка. И я, совсем такое дитё несмышленое, которому было 14 с половиной лет, Ваша покорная слуга, встрёпанная, да с какими-то косичками, которые где-то там болтались. И такой высокий, полный, с гривой длинных волос, очень некрасивым, изрытым оспой, длинным лицом, – Ювеналий Алексеевич Покровский. Он открыл этот диспут, сказав, что получено очень много записок, и на них будет отвечать секретарь комсомольской организации. Какая-то девочка (она была из параллельного класса, я не помню даже её фамилии), такая румяненькая девочка очень простенькая, начала очень растерянно читать записки, которые были какие-то ужасно дурацкие. Например, там было написано так: «Как можно сочетать веру в Бога с тем, что на масленицу едят блины?» Я не знаю, как выкручивалась эта девочка. Она что-то такое очень долго говорила о Боге-Солнце о языческом обычае у русских людей, о круглом блине, который напоминает культ Бога-Солнца и ещё что-то о тризнах, которые делались в давние времена. В общем, она пересказывала какую-то книжечку по древним обычаям наших предков. Слушали её очень плохо: кто-то свистел, кто-то топал, кто-то смеялся, так как ответы были иногда совершенно неожиданные. Вопрос самый умный был такой, остальные были совсем уже никудышные. Дав ей поотвечать немножко на вопросы и увидев, что из этого получается один беспорядок, Ювеналий Алексеевич строго сказал: «Так вести диспут нельзя. Мы заслушаем два доклада, которые сегодня сделают нам сторонники веры в Бога. Я должен предварить их доклады тем, что надо представить себе, что такое Бог. О Боге Владимир Ильич сказал, что «это комплекс идей, рождённых задавленным сознанием человека». Ювеналий Алексеевич несколько раз повторил эту фразу в своей относительно короткой речи, говоря о том, что в период эксплуатации, в период всяких тягот, человек себе выдумал Бога, как некую возможность выжить. Но на самом деле Его нет потому, что вся эта вера не более как данное определение Ленина, и поэтому мы им и будем апеллировать на этом диспуте. «Бог есть комплекс идей, рождённых задавленным сознанием человека». А я была озорница ужасная, и никаких текстов я себе не писала, я только на карточку выписала имена учённых, чтобы мне точно нигде не ошибившись их процитировать и указать точно странички и годы издания книжек, на которые надо сослаться, а больше у меня ничего не было. Поэтому я ужасно обрадовалась, что он дал мне такой чудный повод как начать. - «Ювеналий Алексеевич, Вы знаете, я думала, что мне надо будет Вам возражать. А я должна сказать, что, действительно, такого Бога нет. И нет Бога представляющего собой «комплекс идей, рождённых задавленным сознанием человека». Есть понятие о Боге Вседержителе, Творце всего лучшего, что есть в мире и всего мира, Боге, от которого происходят все наши лучшие чувства, все наши лучшие идеи. Силою Которого творят и силою Которого, как сказал апостол Павел «мы все живём и движемся и существуем». Вот этого Господа исповедуют все и Он, действительно, есть! И Его то и защищают все те люди, о которых Вы говорите, что они неверующие, Вы не правы! Все учённые, все великие учённые, которые когда-либо сделали какое-нибудь большое открытие, не только верили в Бога, но каждый раз, сделав открытие, прославляли Его, как Промыслителя, Создателя, Творца, Источника Любви и Милостивого Отца». Ювеналий Алексеевич поглядел на меня дикими глазами и сказал: «Я не знаю, какие учённые могли это сказать, Вы можете найти мне какую-нибудь клику недостойных людей, которые защищают всевозможные реакционные идеи, но учёных, учёных верующих я не знаю!» «Ах, так!» – сказала я. – «Ну вот, я тогда почитаю. Вы хорошо помните все, что был такой учёный Ньютон. Вот мы совсем недавно сдали его три закона. А вы знаете, что если при нём упоминали имя Божье, он всегда снимал шляпу? А вот, пожалуйста», – я сейчас не помню на память, я вытащила и прочитала какую-то из цитат с точным указанием страницы и года издания предисловия чуть ли ни к «Оптике», в общем, какой-то из найденных у меня просто в доме книг Ньютона. Дальше шёл Кеплер, где он прославлял Господа, за открытие законов вселенной, и движения планет. И дальше пошли все, а последний был Дарвин. Имён было десятка два, мне их сейчас все не перечислить. Что меня поразило, и что я с особенным удовольствием прочитала – это всевозможные высказывания Левенгука, который открыл всевозможных простейших, и тоже прославлял Господа. И кончила я это вот чем: – «Дарвин, в своём первом английском издании «Происхождение видов», поместил кусок из своего собственного дневника: «Сегодня я закончил написание этой книги, сегодня я закончил труд многих лет своей жизни, и я должен сказать, Великий Бог дал мне познать, как Он велик». А вот я говорю, что много, много уроков Ювеналий Алексеевич доказывал, что Дарвин атеист и что его теория есть опровержение существования Бога. Однако, видите свою теорию происхождения видов Дарвин закончил таким замечательным высказыванием. Дарвин обладал очень высоким строем души. А чем выше строй души человека, тем ближе он будет к Богу». Я не помню сейчас точно конца своего доклада. Мы так много говорили и так много думали вместе с Катей, поэтому получилось так: вот я кончила свою фразу, и Катя вступила буквально фраза во фразу в продолжение моего доклада. Она использовала совершенно другие произведения, почти не пересекаясь в именах, очень много использовала философов конца 19-го века и начала 20-го века. Там были математиками, физики, естествоиспытатели, она сделала блестящие выписки и всюду одна и та же мысль о Господе Промыслителе, Создателе всего мира, о Господе, который живёт в каждом человеке, о Господе, который управляет всем миром с равной степенью внимания к самой маленькой судьбе и ко всему мирозданию в целом. Ей бешено хлопали, бешено хлопал зал. Ювеналий Алексеевич сначала хотел в середине доклада что-то злобно прошепелявить о том, что эти две девчонки выбрали клику каких-то совершенно недостойных имён. Тут меня занесло: «Я Вас поздравляю, значит, от Ньютона до Дарвина все были недостойные, с Вашего позволения». Зал начал хохотать. В результате оказалось, что он куда-то тихо смылся, остались мы двое и вот эти самые девочки, которые отвечали на вопросы. Они очень тихо заканчивали диспут, сказав: «Есть ли у кого-нибудь ещё вопросы или, может, вы хотите послать записочки докладчицам?» – «Всё ясно, всё ясно! Они нам всё сказали!» – закричали ребята шумно-прешумно, в каком-то бешеном восторге, именно оттого, что сбежал Ювеналий Алексеевич. Ребята шумели, верили они или не верили, я не знаю, но они были страшно рады, что какая-то высокая идея вдруг победила. Они рассчитывали, что мы не справимся с задачей, что они нас сильно посрамят. А оказалось, что на каком-то очень высоком уровне, начинать этот спор (а Ювеналию Алексеевичу, наверно, не дали никаких инструкций) он боялся. Проходя мимо нас по коридору, он сказал: «Ну, ещё не забывайте, что вам надо сдать у меня выпускной экзамен. Посмотрю я как вы справитесь с естествознанием после всех ваших попыток рассказать мне о великих учённых». Мы расхохотались, в этот момент, мы были довольны необычайно. А надо сказать, что перед этим мы, честно говоря, провели немало тревожных часов.. К нашему великому счастью тогда ещё наша школа была во дворе монастыря, напротив Савёловского вокзала, и церковь там была открыта. Так как у нас была свободна большая переменка, то мы могли успеть туда забежать и положить там по поклончику, страх наш прошёл в тот момент, когда мы вступили в эту церковь. Школа шумела об этом диспуте, и район шумел об этом диспуте достаточно долго. Радовались все, радовались в церкви Соломенной сторожки, радовалась так называемая «Белая школа». Это была такая школа, в которой было очень много духовных детей отца Василия Надеждина из Соломенной сторожки. Они не смели к нам придти на диспут, а у своих товарищей узнавали о результатах. Надо сказать, что это время было очень трудное, это был конец 26-го года. В начале 27-го школу мы кончали. Как нам разрешили этот диспут мы мало понимали. Но, Ювеналий Алексеевич решил, конечно, с нами счесться на экзаменах. Он гонял каждую из нас страшно, но одна была очень хорошая ученица, Катя великолепно училась, а у меня просто была фотографическая память. Я заставляла себя мысленно прочесть нужную страницу. Поэтому он вынужден был поставить нам приличные оценки. Много времени спустя, накануне сессии ВАСХНИЛ в Академии Наук я встретила Ювеналия Алексеевича. Он меня узнал, поздоровал «Вы здесь, ну и как?» Я говорю: «Всё в тех же мыслях!» Он так на меня посмотрел, приподнял брови и сказал: «Это Вы тут?» – «Да!» « Ну, подождите, ну подождите! Здесь много завелось всякой гадо …… » (на этом запись обрывается)