Григорий Сковорода

Один «Разговор» уже к вам пришел. Вот же нашел вас и брат первого. Когда меня жалуете, примите милостиво и сего и положите братнюю сию двоицу перед лицом дражайшего вашего родителя, как образ и память усердного моего почитания. В обоих написано то, что говорено в беседах со здешними приятелями. Они ж и беседующими лицами поставлены в обоих. Первый испытывает с Давидом небесные круги, пове-дающие славу вечного: «Лета вечные помянул...» — и назван «Кольцом», а второй, узнав безначальное начало из нетрудных начатков, будто из алфавита, Богу последовать побуждает и назван «Букварем». Предревнейшее слово есть сне: Γνωθι σεατου, nosce te ipsum — «Узнай себя самого». И теперь оно всем в устах, но не многим во вкусе¹. Думаю, что начальник слова сего был древнейший мудрец Фалес. Верю. Кто что нашел и любит, то своим ему быть может, а истина безначальна. Пишет Плутарх, что на Аполлоновом Дельфийском храме было написано: «Узнай себя». Древние египтяне слово сие высоко почитали. Что значит сфинкс, изъяснено в первом «Разговоре». Имя его значит связь или узел. Гадание сего урода утаивало ту ж силу: «Узнай себя». Не развязать сего узла была смерть мучительная, убийство душе, лишение мира. Для сего египтяне оного урода статуи поставляли по улицам, дабы, как многочисленные зеркала, везде в очи попадая, сей самонужнейшее знание утаивающий узел на память приводили.

¹ Самая сладостная ягода или зерно, хотя в устах не дает вкуса, пока не разжевать. Крошечное, как зерно, слово сие высокий вкус утаило. Думаю и проч.

Потомки их были не таковы. Отнялась от них глава мудрости; долой пала чистая часть богочтения; остались одни художества с физическими волшебствами и суеверием. Монумент, напоенный всеполезнейшим для каждого советом, обратился в кумир, уста имущий и не говорящий, а только улицы украшающий, и будто источник в лужу отродился.

Так и все богословские тайны превращаются в смешные вздоры и суеверные сказки. Во времена авраамские делали сие филистины, а ныне делают не знающие себя и Бога. В божественном мраке мойсейских книг почти 20 раз находится сие: «Внимай себе», «Внемли себе» — и вместо ключа ко всему препоручается то же, что «узнай себя».

И не диво, что древние египтяне, евреи и эллины высоко почитали слово сие. Знать-то от познания себя самого входит в душу свет ведения Божия, а с ним путь счастья мирный. Что компас в корабле, то Бог в человеке. Компасная в сердце корабельном стрела есть тайный язык, закон, глава, око и царство корабельное.

Библия тоже именуется стрелой, как начертанная тень вечного закона и тьма Божия. Не тот мне знаток в корабле, кто перечел и перемерил каюты и веревки, но кто познал силу и природу корабля; тот разумеет путь его и все околичности.

А что ж есть Бог, если не вечная глава и тайный закон в тварях? Истину сказывает Павел: «Закон духовный есть».

Закон же сей что есть, если не владеющая тлением господственная природа, названная у древних отцов: Τριγηλιοφ μοναζ χαι φυσιζ — «трисолнечное единство и естество». Сия единица всему глава, а сама безначальная, ни временем, ни местом, ни полом не ограниченная, ни именем.

Сия-то мать и отец отвечает Моисею, что ей имени нет. Кто-де ищет моего имени, тот не видит естества моего. Имя мое и естество есть то же: «Я сущий». Я тот, кто везде, всегда, во всем, и не видно меня, а прочее все видно, и нет того ничего. «Плоть ничто же...» Я — древо жизни, а другое все — тень моя. И не напрасно эллины к обоему полу прилагали слово сие — deoj. И не без толку у некоторых христиан дают имя мужчине с мужеским и женское, например: Юзеф-Мария. Сюда-то смотрит острое павловское слово: «Ни мужеский пол, ни женский...» Итак, не прекрасный Нарцисс, не хиромантик и не анатомик, но увидевший внутри себя главный машины пункт — царствие Божие, — сей узнал себя, нашедши в мертвом живое, во тьме свет, как алмаз в грязи и как евангельская жена империал в горничной соре. «Радуйтесь со мною...» Сей точно узнал человека и может похвалиться: «Знаю человека».

Вот вам несколько знатоков:

Авраам: «Видел и возрадовался».

Навин: «Видел человека стоящего».

Иов: «Ныне же око мое видело тебя».

Давид: «Возвел очи мои в гору».

Исайя: «Видел славу его».

Даниил: «Видел и се муж одни».

Захария: «Воздвиг очи мои и видел, и ее муж, и в руке его...»

Вот еще дюжина. Взгляните на гору Галилею!

11 апостолов: «Видевшие егопоклонилися...»

И Стефан: «Се вижу небеса открыты...»

А как «мудрого очи его во главе его», так «очи безумных на концах земли».

С лица человека приметить можно, но не с подошвы. «Те пяту мою соблюдят».

Сколь о многих можно сказать: «Вы кланяетесь, его же не знаете». О всех сих, подло ползущих, написано: «Блюсти будешь его пяту». Вся Библия дышит сим вкусом: «Узнай себя».

Разве ж бог в человеке только? Никак! Но кто слеп дома, тот и в гостях, и, не имея сам в себе, не найдет и в пище вкуса. А тогда можно смело отважиться и на глубину библейную с тем, кого слушает ветер и море.

Узнать его есть чувство премудрости. Любить и слушать есть дух веры и благочестия.

Руководство блаженной натуры всей своей мудрости виною ставит Катон Цицеронов. Но ключ к сему чертогу сей есть: «Внимай себе». Чем более кто себя узнает, тем выше восходит на Сион мира.

Нет легче последовать Богу, как в пище, в дружбе, в звании. Тут приобучившийся может подняться и на крутые места, поколь сбудется: «Положу трудное их в гладкое». А я желаю вам идти от силы в силу! Половину сделал, кто хорошо начал.

Окончу речь любезного моего Фалоса словом: «Αρχην απαντον χαι τελοζ ποιει δεον» — «началом и концом во всем тебе будь Бог».

И пребуду, милостивый государь,

Вашего благородия нижайший слуга,
любитель священной Библии,
Григорий Сковорода.

1775 года, января 1 дня, в Липцах.

Основание

«Я альфа и омега» (Апокалипсис).

«Слышь, Израиль, внимай себе, внемли себе» (Моисей).

«Себя знающие премудры» (Притчи).

«Если не узнаешь саму себя... изойди» (Песнь песней).

«Узнай себя самого...» (Фалес).

Дружеский разговор о душевном мире

Лица: Афанасий, Яков, Лонгин, Ермолай, Григорий

Григорий. Слава богу, собралась наша беседа! Что слышно? Нет ли вестей?

Яков. Вчера сделался пожар. Довелось быть в гостях и напасть на шайку ученых.

Лонгин. Был ли пожар?

Яков. При бутылках и стаканах ужасный загорелся диспут. Иной величал механику; иной превозносил химию; иной ублажал геометрию; иной пришивал человеческое счастье врачебной науке; иной похвальными песнями венчал историю; иной возвышал грамматику с языками; иной — политику с обращением. Потом был спор, какая пища здоровее, какое вино полезнее. Наконец, самый пламень загудел о причине, погубившей республику Афинскую, плодородную мать ученых людей. Много врали и о богине Минерве, которой посвящен был город Афинский. Однако я не мог ничего понять и не знаю, почему никакого вкуса не чувствовал. А в любезной моей книжечке, которую всегда с собой ношу, недавно начитал, что счастье ни от наук, ни от чинов, ни от богатства, но единственно зависит оттуда, чтоб охотно отдаться на волю Божию. Сие одно может успокоить душу.

Григорий. Как называются те ученые?

Яков. Первый Навал, второй Сомнас, третий Пификов, люди славно ученые, а прочих не знаю.

Григорий. Как же ты не мог ничего понять?

Яков. Сему я и сам дивлюсь. Одно только то знаю, что слушать их вовсе меня не позывало.

Григорий. Разве они о Минерве говорили без Минервы? Так побеседуем же сами о драгоценнейшем нашем мире бесспорно и дружелюбно. Раскусим несколько слово сие: «Отдаться в волю Божию». А премилосердная мать наша блаженная натура нас, любителей своих, не оставит, руководствуя нашу всю беседу. Вспомните сказанное мною слово сие: «Чем кто согласнее с богом, тем мирнее и счастливее». Сие-то значит: «жить по натуре». Кто же не говорит сего: жить по натуре? Но сия ошибка путь есть всей пагубы, если кто, смешав рабскую и господственную натуру в одно тождество, вместо прозорливой или божественной избирает себе путеводительницею скотскую и слепую натуру. Сие есть родное нечестие, неведение о Боге, непознание пути мирного, шествие путем несчастия, ведущим в царство тьмы, в жилище духов беспокойных. Само сие слово — несчастие — оттуда родилось, что прельщенный человек, пошедший за руководством слепой натуры, ухватился за хвост, минув голову или ту высочайшую часть: «Часть моя ты, господи». Сколько ж мы должны матери нашей Библии? Она непрестанно кладет нам в уши иное высочайшее некое естество, называя оное началом, оком, отцом, сильным, господом, царем, ангелом совета, духом владычным, страхом путеведущим, вторым человеком, светом, радостью, весельем, миром и прочее. На скольких местах вопиет нам: «Внемли себе». «Внимай себе крепче...» «Войдите в храмину вашу...» «Возвратись в дом твой».

«Дух божий живет в вас». «Второй человек господь с небес...» И сие-то есть благовестить мир, возвещать счастья путь, отворять ворота к благоденствию, открывать предводительствующее во всем и недремлющее око, дабы всеусерднейше всяк, тайному мановению блаженного внутри себя духа повинуясь, мог получать наставление, просвещение, кураж и совершение в каждом своем деле, а без его дозволения самого мелочного не начинать действия и самого маленького шага не ступать. Счастлив живущий по воле благого духа! «Господь будет на всех путях твоих». Бедная душа, своими похотями водимая! «Путь нечестивых погиб». Самое переднее крыльцо и преддверие, вводящее в пагубу, и самая начальная замашка, будто букварь, обучающий нас быть супостатами богу, есть сия:

A. Входить в несродную стать.

Б. Нести должность, природе противную.

B. Обучаться, к чему не рожден.

Г. Дружить с теми, к кому не рожден.

Сии дорожки есть родной несчастия путь.

Афанасий. А если кто к воровству рожден?

Григорий. Убирайся прочь! Моя речь единственно только касается человеколюбных душ, честных званий и благословенных промысла родов, которых божий и человеческий закон вон из сожительства не изгонит, а составляют они плодоносный церкви, яснее сказать, общества сад, так, как часовую машину свои части. Она в то время порядочное продолжает течение, когда каждый член не только добр, но и сродную себе разлившейся по всему составу должности часть отправляет. И сие-то есть быть счастливым, познать себя, или свою природу, взяться за свою долю и пребывать счастью, себе сродной, от всеобщей должности. Сии должности участия есть благодеяние и услуга. И не дивно, что у древних римлян как должность, так и благодеяние обозначалось сим словом — officium. Самая добрая душа тем беспокойнее и несчастливее живет, чем важнейшую должность несет, если к ней не рождена. Да и как ей не быть несчастною, если потеряла сокровище сие, всего мира дражайшее: «Веселие сердца — жизнь человеку, и радование мужа (есть то) долгоденствие»? (Сирах). Как же не потерять, если вместо услуг обижает друзей и родственников, ближних и дальних, однородных и чужестранных? Как не обижать, если вред приносит обществу? Как не повредить, если худо нести должность? Как не худо, если нет упорной старательности и неутомимого труда? Откуда же уродится труд, если нет охоты и усердия? Где ж возьмешь охоту без природы? Природа есть первоначальная всему причина и самодвижущаяся пружина. Она есть мать охоты. Охота есть разожжение, склонность и движение. Охота сильнее неволи, по пословице. Она стремится к труду и радуется им, как сыном своим. Труд есть живой и неусыпный всей машины ход потоль, поколь породит совершенное дело, сплетающее творцу своему венец радости. Кратко сказать, природа запаляет к делу и укрепляет в труде, делая труд сладким.

А что ж есть сия природа, если не тот блаженный в человеке дух, о котором бог к Моисею: «Се я посылаю ангела моего перед лицом твоим... Внимай себе и послушай его. Не усомнится, ибо имя мое на нем есть». Великое есть сие дело: «Имя мое на нем есть». Божие имя и естество его есть то же. Того ради велит вникнуть внутрь себя и внимать сему наставнику, ясно все нужное показывающему. Сколько можно догадываться, сей есть тот, кто говорит: «Без меня не можете творить ничего». И сие-то есть с Богом счастливо вступить в звание, когда человек не по своим прихотям и не по чужим советам, но, вникнув в самого себя и вняв живущему внутри и зовущему его святому духу, последуя тайному его мановению, принимается и придержится той должности, для которой он в мире родился, самым вышним к тому предопределен.

Не везде ли присносущного божьего естества исполнение? Есть он во всяком человеке. Есть и в тебе, и с тобою. Что ж он делает? Послушай Соломона: «Нетленный дух твой во всех есть. Тем же заблуждающих обличаешь и в них же согрешили, вспоминая, учишь, да переменившись от злобы, веруют в тебя, господи». Видишь, что живущее в тебе блаженное естество управляет, будто скотом, твоею природою. Сия слепая натура есть ты ж сам, с прихотями своими. И сие-то значит: «Царствие Божие внутри вас есть». Оно не ошибается и лучшим путем поведет тебя, разумей, к тому, к чему ты рожден, да будешь для себя и для братии твоей полезным, нежели чужие советы и собственные твои стремления, о которых написано: «Враги человеку домашние его». А теперь осмотрись, зачем торопишься? Куда забежит твоя необузданность? Зачем хватаешься за должность, не ведая, будешь ли в ней счастливым? Как можно тебе отправить [ее] удачно, не к ней рожденному? Кто может подписаться, что хорошая сия пища будет в пользу твоего желудка? Не лучше ль сам о сем можешь осведомиться? Справься ж сам с собою. Узнай себя. Внемли себе и послушай господа своего. Есть в тебе царь твой, отец и наставник. Внимай себе, сыщи его и послушай его. Он один знает, что тебе сродное, то есть полезное. Сам он и поведет к сему, зажжет охоту, закуражит к труду, увенчает концом и благословением главу твою. Пожалуйста, друг мой, не начинай ничего без сего царя в жизни твоей! Чудо, что доселе не могут тебя тронуть сии слова: «Ищите прежде царствия божьего». Ищи и день, и ночь, вони: «Да придет царствие твое». А без сего наплюй на все дела твои, сколько ни хороши они и славны. Все то для тебя худая пища, что не сродная, хотя бы она и царская. Ах! Где ты мне сыщешь человека, чтоб, избирая стать, сказал: «Да будет воля твоя!» Сей-то небесный отец, приводя нас по святой своей поле к тому, к чему нас родил, сам и советами утверждает сердце наше, ежедневно оные, как пишу, в душу нашу посылая. И тогда-то дело нашей должности имеет свое существо и силу. Если ж постигло уже тебя царствие Божие, взгляни на оное и ужаснись. Проси о оставлении долгов твоих за то, что, похитив высочайшую власть, доселе правил житием твоим по советам слепой твоей натуры, не по руководству царственного естества. Сие есть родное искушение, разумей, мучение твое, рождаемое от лукавого духа, в скотской твоей натуре царствующего.

Не думай никто, будто от нашей воли зависит избрать стать или должность. Владеет вышний царством человеческим, и блажен сему истинному царю последующий. Сие-то есть быть в царствии Божьем и в счастливой стране твердого мира.

Теперь пришли мне на ум тоскою, скукою, горестью среди изобилия мучащиеся. Сии просят у Бога богатства, а не удовольствия, великолепного стола, но не вкуса, мягкой постели, да не просят сладкого сна, нежной одежды, не сердечного куража, чина, а не сладчайшей оной кесаря Тита забавы: «О друзья мои! Потерял я день...» Ах, друг мой! Не проси дождя, по пословице, проси урожаю: бывает, что и дождь вредит плодоносию.

Ермолай. А я вспомнил тех совопросников века сего: «Богословская наука, к чему она? Я-де не священник и не монах...» Будто не всем нужное душевное спасение и будто спасение и спокойствие сердечное не то же есть.

Яков. А я не могу довольно наудивляться ужасному множеству грешащих против сего тайнописаного божественного закона.

Не сыщешь столь подлой души нигде, которая не рада бы хоть сегодня взойти и на самое высокое звание, нимало не рассуждая о сродности своей. Сие царствия божьего невежество все сердца помрачило. Без сомнения они уверены, будто счастье наше к оному какому-то званию или стати привязано, хотя сто раз слышали о царствии божьем, которое, если кто сыскал и повиновался, принявшись за природное звание, тому легко все прочее нужное присовокупляется. А без сего и звание есть не звание. И как быть может званием, если я к оному не зван вышним царством? Как же зван, если не к тому рожден? Божие царство везде присутствует, и счастье во всякой стати живет, если входишь в оное за руководством твоего создателя, на то самое тебя в мир сей произведшего, и во сто раз блаженнее пастух, овец или свиней с природою пасущий, нежели священник, брань против бога имеющий.

Почему нам столь подлым кажется хлебопашество, что все оного избегаем? Счастлив, кто родился к медицине, к пиктуре, к архитектуре, к книгам... Я их благословенную, как природную, школу (разумей: праздность, упражнение) благословляю и поздравляю. Радуюсь, если и сам в одной из сих наук, только бы сие было с Богом, упражняюсь.

Но чем несчастнее земледел, если с природою землю пашет? Признаюсь, друзья мои, перед Богом и перед вами, что в самую сию минуту, в которую с вами беседую, брошу нынешнюю мою стать, хотя в ней состарился, и стану последнейшим горшечником, как только почувствую, что доселе находился в ней без природы, имея сродность к гончарному делу. Поверьте, что с богом будет мне во сто раз и веселее, и удачнее лепить одни глиняные сковороды, нежели писать без натуры. Но доселе чувствую, что удерживает меня в сем состоянии нетленная рука вечного. Лобызаю оную и ей последую. Презираю всех посторонних советников бессоветие. И если бы я их слушал, давно бы сделался врагом господу моему. А ныне раб его есмь.

Лонгин. Я, напротив того, с удовольствием удивляюсь, сколь сладок труждающемуся труд, если он природный. С каким весельем гонит зайца борзая собака! Какой восторг, как только дан сигнал к ловле! Сколько услаждается трудом пчела в собирании меда! За мед ее умерщвляют, но она трудиться не перестанет, пока жива. Сладок ей, как мед, и слаще сотов труд. К нему она родилась. О боже мой! Сколь сладкий самый горький труд с тобою.

Григорий. Некоторый молодчик был моим учеником. Детина подлинно рожден к человеколюбию и дружбе, рожден все честное слышать и делать. Но не рожден быть студентом. С удивлением сожалел я о его остолбенелости. Но как только он отрешился к механике, так вдруг всех удивил своим понятием без всякого руководителя.

Мертвая совсем душа человеческая, не отрешенная к природному своему делу, подобна мутной и смердящей воде, в тесноте заключенной. Внушал я сие непрестанно молодцам, дабы испытывали свою природу. Жалко, что заблаговременное отцы не печатлеют сего в сердце сыновьям своим. Отсюда-то бывает, что воинскую роту ведет тот, кто должен был сидеть в оркестре.

Афанасий. Как же не наживать можно шляхетство и соблюсти грунт?

Григорий. Хватаешься за хвост, не за голову. Сказываю, если хочешь, чтоб сын твой куражно и удачно отправлял должность, ты долженствуешь ему способствовать в выборе сродного качествам его звания. Сто сродностей, сто званий, а все почтенные, как законные.

Разве не знаешь, что грунт от честно носимой должности — не она от грунта зависит? И не видишь, что низкое звание часто приобретает грунт, а высшее теряет?

Не смотри, что выше и ниже, что виднее и не знатнее, богаче и беднее, но смотри то, что тебе сродное, Раз уже сказано, что без сродности все ничто...

Если кто владеющий грунтом живет счастливо — не потому счастлив, что владеет им: счастье к грунту не привязано.

Но что владеет по сродности, то разуметь должно о всех внешностей родах. Все ж то внешность, что находится вне человека: грунт, семья, чин и прочее. Чего хочешь, ищи, но не потеряй мира. Шляхетный список вне тебя находится, а ты вне его быть можешь счастливым. Он без мира ничто, а мир без него нечтось, без чего нельзя быть счастливым и в самом эдемском рае. Разве чаешь сыскать рай вне Бога, а Бога вне души твоей? Счастье твое, и мир твой, и рай твой, и Бог твой внутри тебя есть. Он о тебе, в тебе же находясь, помышляет, наставляя к тому, что прежде всех для самого тебя есть полезное, разумей: честное и благоприличное. А ты смотри, чтоб бог твой был всегда с тобою. Будет же с тобою, если ты с ним будешь. А конечно, будешь с ним, если, примирившись, задру-жишь с пресладким сим и блаженным духом. Дружба и отдаленного сопрягает. Вражда и близко сущего удаляет. С природою жить и с богом быть есть то же; жизнь и дело есть то же.

Слыхал я мальчиком, что на европейские берега выбросила буря дикого человека, оленьею кожею обшитого, с такою же лодочкою. Окружил сие чудо народ. Удивляется, соболезнует, приятствует. Предлагает немому гостю разные роды изрядной пищи, но он ничего не касается, сидит, будто мертв. А наконец, как только усмотрел предложенные плоды, тотчас задрожал к ним и воскрес. Сей есть родной образ верной господу своему души в выборе звания.

Лонгин. Живо мне представляются два человека, одно и то же дело делающие. Но от сей души родится приятное, а от той неприятное дело. Сей самою ничтожною услугою веселит, а тот дорогим подарком огорчает. От сей персоны досада, насмешка и самое пуганье некоторую в себе утаивает приятность, а от другой — самая ласковость тайною дышит противностью. Сего хула вкуснее того хвалы...

Чудо! Шило, как притчу говорят, бреет, а бритва не берет. Что за чудо? Сие чудо есть божье. Он один тайная пружина всему сему. Все действительным, все приятным, все благоприличным делает одно только повиновение сокровенной его в человеке силе. А противление святому сему все действующему духу все уничтожает. По сей-то причине искусный врач неудачно лечит. Знающий учитель без успеха учит. Ученый проповедник без вкуса говорит. С приписью подьячий без правды правду пишет. Перевравший Библию студент без соли вкушает. Истощивший в пиктуре век без натуры подражает натуре. Во всех сих всегда недостает нечтось. Но сие нечтось есть всему глава и конечная красота десницы божьей, всякое дело совершающей. Кратко притчею сказать: «Совсем телега, кроме колес». И не без толку сделали лаконцы. Они полезнейший для общества вымысел, из уст плутовских происшедший, отбросили, а приняли из уст добросердного гражданина, который, по прошению сейма, то же самое своим языком высказал.

Самое изрядное дело, без сродности деемое, теряет свою честь и цену так, как хорошая пища делается гадкою, приемлемая из урынала. Сие внушает предревняя старинных веков пословица оная: «От врагов и дары — не дары». И слаще меда сия русская притча: «Где был? — У друга.— Что пил? — Воду, слаще неприятельского меду». И подлинно, самая мелкая услуга есть милая и чувствительная, от природы, как от неисчерпаемого родника сердечного, исходящая. Вспомните поселянина, поднесшего пригорстью из источника воду проезжающему персидскому монарху! Вспомните, чему мы недавно смеялись, — мужичка Конона репе, принесенной в дар Людовику XII, королю французскому!.. Сколько сии монархи веселились грубою сею, но усердною простотою! Зачем же окаеваешь себя, о маловерная душа, когда твой отец небесный родил тебя или земледе-лом, или горшечником, или бандуристом? Зачем не последуешь званию его, уклоняясь в высшее, но не тебе сродное? Конечно, не разумеешь, что для тебя в тысячу раз счастливее в сей незнатной низкости жить с богом твоим, нежели без него находиться в числе военачальников или первосвященников? Неужели ты доселе не приметил, счастье твое где живет? Нет его нигде, но везде оно есть. Пожалуйста, чувствуй, что разумным и добрым сердцам гораздо милее и почтеннее природный и честный сапожник, нежели бееприродный статский советник. Какая польза, если имя твое в тленном списке напечатано, а дух истины, сидящий и судящий во внутренностях твоих, не одобряет и не зрит на лицо, но на твое сердце?

Останься ж в природном твоем звании, сколько оно ни подлое. Лучше тебе попрощаться с огромными хоромами, с пространными грунтами, с великолепными названиями, нежели расстаться с душевным миром, сделав через сопротивление твое внутренним себе неприятелем так чудного, сильного и непобедимого духа, самые ливанские кедры стирающего.

Несколько окрухов и крупиц из языческого богословия

Яков. Позволите ли нечто предложить на стол из языческих закромов?

Григорий. Представь, только бы не было идоложертвенное.

Лонгин. Смотри, чтоб не смердело духом, Христовому благовонию противным. Сие-то значит у Павла бесовская трапеза.

Афанасий. Возможно ли, чтоб пища не была скверная, если она от языческого стола?

Ермолай. Ая верую, что она перестанет быть скверною, если господь освятить оную соблаговолит. Все то святое, что доброе. Все то доброе, что Господу приносится. Все то Господне, духу страха божьего и царствию его не противостоящее. Если ж сам Господь освятил, то кто дерзнет сквернить? Давай сюда! Я прежде всех начну кушать с Господом и перед Господом, нимало не боясь Моисеевой угрозы. «Истина есть Господня, не бесовская».

Яков, Предлагаемое мною не только не восстает против господа, но сверх того стоит за ним.

Лонгин. Разве ж ты позабыл, что всяк, кто не против нас, по нас есть? — сказывает истина. И кто дает быть пророками?.. «Разве иудеев только бог?» «Ей, и язычников». Дышит везде живущий во всех дух господен, и блажен послушающий его. Сие-то значит похищенное у язычников золото посвящать в храм господу. И не меньше богу любезный римский капитан Корнилий, как самый иудей, втайне обрезан по сердцу, омыт по смыслу.

Яков. Мне кажется, что сия божественная в человеке сила, побуждающая его к сродности, называлась у древних египтян Исис, Isis, у эллинов — Αθηνα, Athena, у римлян — Minerva, сиречь natura. Природа называлась γενιος, genius — ангел природы, назывался тож θεος — бог.

Афанасий.А почему называлась Минервой?

Яков. Не знаю, а только думаю потому, что Минерва был человек (мужчина или женщина) к тому рожден, чтоб мог для себя и для своей братии хорошо научиться знать, где обитает счастье. Сему научившийся назывался у эллинов ενδαιμων, eudemon, то есть хорошо знающий, а благополучие — ενδαιμονια. Противное ж сему — какодемон, какодемониа, у римлян сей хорошо знающий, кажется, назывался divini juris peritus, то есть хорошо знающий божие право. Что же присносущное величество божие его именем означалось, сие, думаю, сделано для любви к нему и почтения, дабы через любезного человека имя означить вселюбезнейше-го, приводящего к счастью и таящегося в каждом человеке божьего духа, который собственного имени для себя не имеет и с которым неразрывная была дружба Минервы. Сего духа, если кто, не слушая, принимался за дело, о сем у язычников была пословица: Invita Minerva — «без благоволения Минервы», а у нас говорят: «Без бога». И первое так говорено о науках, потом о всем, даже о самом мелочном деле. Если кто без природы сунулся во врачебную науку или в музыку, говорили: Invito Apollone; iratis Musis — «без благоволения Аполлонова», «без милости Муз».

Если кто обращался в купечестве — «без дозволения Меркуриевого».

Если обитал в прекрасных рощах, на полях, на холмах и горах, при чистых реках и прозрачных источниках, уединяясь в лесах, и в шумящих птичьим пением садах, избегая человеческого сожительства и брачного союза, но без бога, говорили: «Без благословения Дианы».

Сколько должностей, столько сродностей. Сии разные к различным должностям божественные побуждения означались у них разными разных людей именами, своими сродностями прославившихся. Однако все сии дарования столь различные один и тот же дух святой действует. Так, как, например, в музыкальном органе один воздух разные через различные трубки голоса производит или как в человеческом теле один ум, однако разно по рассуждению разных частей действует.

Афанасий. По моему мнению, не очень плохо из языческого навоза собираешь золото. Часто загребается в горничном соре монета царская, а родник здоровейшей воды грязью затаскивается.

Яков. Ведь басня о исполинах, воздвигших брань против бога, всем знакома. Но она не перстом ли показывает на тех смельчаков, которые дерзновеннее и упрямее духу божественному сопротивляются, устремляясь с отчаянным упорством к великому, по совсем природе их ни благоприличному званию?

Сие сколь смердит богомерзостью и нечестием, столь, напротив того, благословенное господом дело, будто полная роза и благовонный ландыш, сокровенною дышит красотою.

Сия красота называлась у древних препон — decorum, то есть благолепие, благоприличностъ, всю тварь и всякое дело осуществляющая, но никоим человеческим правилам не подлежащая, а единственно от царствия божьего зависящая. И кто может человека наставить к тому, к чему сам бог преградил ему путь?

Отсюда, думаю, родился у них чудный сей философский догмат: «Οτι μανον αγαθον το χαλον», то есть «Доброта живет в одной красоте». Отсюда у них же следующая пословица:« Ομοιον προζ μοιον αγει θεοζ» — «подобного к подобному ведет бог». Она учит, что не только звания, но и высокостепенной дружбы избрание не от нас, а зависит от вышнего определения. Наше только дело узнать себя и справиться, в какую должность и с кем обращение иметь мы родились. И как сродность к званию, так и склонность к дружбе ни куплею, ни просьбою, ни насилием не достается, но сей есть дар духа святого, все по своему благоволению разделяющего; и последующий благому сему духу человек каждое звание хвалит, но принимается за сродное; всякому доброжелательствует, но дружит с теми, к кому особое святого духа чувствует привлекание. Сему верному наставнику столь усердно последовал Сократ, что и в самых мелочах его советов придерживался. Я вам недавно рассказывал, каким образом сей муж, выйдя из гостей, вернулся из переулка и пошел домой другою улицею, по одному только внутреннему мановению, ничего не предвидя.

Афанасий. А если бы не воротился, тогда что такое?..

Яков. То же, что другим, не последовавшим. Нечаянно навстречу гонимое стадо свиное всех их перемарало, как видно из книги Плутарховой об ангеле-хранителе Сократовом. И нельзя поверить, чтоб сей муж, находясь в беседах, не по большей части беседовал о сем премудром наставнике и главе счастья. Оттуда носится и у нас премудрая сия пословица: «Без Бога ни до порога, а с Богом хоть за море». А когда таких беседников не стало в Афинах, тогда источник, наповающий сад общества, и родник мудрости совсем стал затаскан и забит стадами свиными. Стада сии были сборища обезьян философских, которые, кроме казистой маски (разумей: философскую епанчу и бороду), ничего существенного от истинной мудрости не имели. Сии растлением испортили самое основание афинского юношества. Оно и вздумать не могло, дабы заглянуть внутрь себя к божественному своему предводителю. Беспутно стремились вслед бешеных своих замыслов, будто олень, которого крыльями бьет по очам сидящий на рогах его орел, дабы как можно пробраться к знатнейшим званиям, нимало не рассуждая, сродны ли им те звания и будут ли обществу, а во-первых, сами для себя полезными. Только бы достать блистательное, хоть пустое оно, имя или обогатиться.

Судите, какое множество там было пожаловано ослов мулами, а мулов лошаками. Тогда-то богочтение превратилось в яд, раздоры — в суеверие и лицемерие, правление — в мучительство, судейство — в хищение, воинство — в грабление, а науки — в орудие злобы. Сим образом, воинствуя против Минервы, сделали себе защитницу свою враждебною, а республику погибельною.

Афанасий. Или я ошибся, или ты твою языческую деву Минерву не беззаконно обрезал, но так, как велит обряд обрезания, дабы непорочно посвятить ее Господу Богу нашему. Она перестает быть идолослужи-тельною, не означая впредь тленную плоть и кровь, но служит являющемуся под именем, будто под одеянием ее, тому, о ком написано: «Вы есть храм Бога живого, и дух Божий живет в вас». Кратко скажу: ныне египетская Исис и именем, и естеством есть то же, что павловский Иисус. «Знаю человека...» Но скажи мне, каковы были афиняне в то время, когда Павел к ним пришел, мудрые ли?

Яков. Если бы ты перезнал все твои телесные члены, минув голову, и от самого рождества твоего, не веруя о пребывании ее, можно ли почесть тебя за знатока или за изрядного анатомика?

Афанасий. Фу!.. В то время был бы я самое изрядненькое чучело.

Яков. Тогда бы ты был родной Павловых времен афинянин. Скажи мне, какая мудрость быть может в непознавших естества Божьего? Одно тленное естество в сердцах их царствовало. Зевали они не мирскую машину, но одну только глинку на ней видели: глинку мерили, глинку считали, глинку существом называли, так как неискусный зритель взирает на картину, погрузив свой телесный взор в одну красочную грязь, по не свой ум в невещественный образ носящего краски рисунка или как неграмотный, вперивший тленное око в бумагу и в чернила букв, но не разум в разумение сокровенной под буквами силы. А им и на ум не всходило сие нетленного нашего человека чудное слово: «Плоть — ничто, дух животворит». У них то только одно было истиною, что ощупать можно. Глиняные душки — те их защитники. Каждое мненьице — то их божок, а каждый божок — то их утешеньице. Собачьей охотою чествовали Диану, математикою — Юпитера, или Дия, мореплаванием — Нептуна, Иного бога чтили оружейным бряцанием, иных великолепными пирами и уборами и прочее.

Одно только осязаемое было у них натурою или физикою, физика — философиею, а все неосязаемое — пустою фантазиею, безместными враками, чепухою, вздором, суеверием и ничтожностью. Кратко сказать, все имели и все разумели.., кроме что, не узнав нефизического, нетленного бога, с ним потеряли нечто, разумей: «мир душевный».

А хотя чувствовали, что как-то, что-то, чем-то тайным ее каким-то ядом жжет и мятежит сердце их, но оно как неосязаемое, так и презираемое было дотоль, доколь сия искра выросла в пожар неугасаемый. Бывает же сие в каждом, что хотя весь мир приобрести удастся, однако невысказанными вздыханиями сердце внутри вопиет о том, что еще чего-то недостает нечтось и будто странная и ненатуральная у больного жажда не утоляется.

Так же то сделалось и с афинянами: они чувствовали, что вся Вселенная мудрость их прославляет, которою будто богатыми товарами род человеческий снабжали. Но при всем том принуждены внимать тайному сердечному воплю. Начали догадываться, что доселе не все-на-все перезнали и что, конечно, нужны еще какие-то колеса для коляски.

Сей недостаток своего хвального и прехвального одной только Иезе-киилевских колес вечности непонимающего разума поставленным монументом признали перед целым светом. Кроме любезнейших своих Богов, которые всю их мудрость, будто ложные камни столп, по частям составляли, построили храм тому Богу, которого сияния, как очи, кровью играющие, солнечного света понять и снести не могли. Храм тот был с сею надписью: «Неведомому Богу».

Павел наш, между множеством кумирниц сей храм приметив, ухватился за желанный повод к благовестию. Начал предисловие, что афинского шляхетства мудрость по всему видна, но что еще нечтось к совершенной их мудрости недостает, однако.., как сами в сем благородною оною надписью признаются. Сего ж то вам благовествую. Стал странник сей разгребать физический пепел, находит в нем божественную искру и то господственное естество, которое им, кроме пепельной натуры, понятно не было; показывать, что пепельное или глиняное естество, в котором сердце их обитало, есть идол, разумей: видимость и одно ничто, тьма и тень, свидетельствующая о живой натуре, нетленным словом своим века сотворившей, и что сие слово есть второй человек в земном теле нашем, жизнь и спасение наше... И сие-то есть благовестить нетление воскресения. Но можно ль излечить больного, почитающего себя в здоровых? Нет труднее, как вперить истину в глупое, но гордое сердце. Проповедь воскресения сделала Павла нашего буйством у афинян и игрушкой у их мудрецов. Отсюда-то породились его речи: «Мнящие мудрыми быть, обезумели». «Где премудрый? Где книжник?..» Вот сколь мудрые были афиняне во время Павла!

Григорий. Видно, что они любомудрствовали так, как медведь пляшет, научен в рожке.

Афанасий. Конечно, пляшет по науке своей; и есть пословица: «Медведя да учат».

Григорий. Учат, но вовеки ему не уметь.

Афанасий. Почему?

Григорий. Потому, что сие дело человеческое, не медвежье.

Афанасий. Однако же он пляшет.

Григорий. И волк в баснях играет на флейте козленку.

Афанасий. А для чего не играть, если научился?

Григорий. Какой сей капельмейстер, такой твой танцмейстер.

Афанасий. Иное дело басня, а медведь пляшет действительно.

Григорий. Если ты так действительно кушаешь, как он пляшет, чуть ли и сам заохотишься танцевать.

Афанасий. Как же недействительное то, что дело?

Григорий. Без вкуса пища, без очей взор, без кормила корабль, без толку речь, без природы дело, без бога жизнь есть то же, что без размера строить, без закроя шить, без рисунка писать, а без такта плясать... Спроси ж теперь, как недействительное то, что дело?

Афанасий. Для чего ж забавно, когда он танцует?

Григорий. Для того, что смешно, а смешно затем, что не сродно и неприлично. Итак, нет бестолковее и вреднее, как медвежья твоя пословица. Будь волк поваром, медведь мясником, а жеребчик под седоком. Сие дело честное. Если ж волк играет на свирелке, медведь пляшет, а жеребчик носит поноску, нельзя не смеяться. Всякая безвредная неприличность смешит. А когда уже стал волк пастухом, медведь монахом, а жеребчик советником, сие не шутка, но беда. О, когда б мы проникли, сколь сие обществу вредно! Но кто может пектись о других пользе, презрев собственную? И если для себя зол, кому добр будет? Самим себе суть убийцы, борющиеся с природою. Какое мучение трудиться в несродном деле? Само пиршество без охоты тяжелое. Напротив того, в природном не только труд сладок, но и сама смерть приятна.

И сия-то есть вина тому, что во всяком звании находятся счастливые и несчастливые, спокойные и беспокойные, куражные и унылые. Запри несродного в уединение, оно ему смерть, а с природою — рай. «Уединение для меня — рай,— вопиет блаженный Иероним,— а город — темница». «О уединение! — кричит другой, ему подобен, — умерщвление порокам, оживление добродетелям!..» Для таковых сердец самая внутренняя пустыня тем многолюднее, чем уединеннее, а дельнее тем, чем празднее; будто виноградная ягода тем в сладкой своей силе богатеет, чем варит и сокращает ее солнце в полудни.

Афанасий. Зачем же люди сунутся в звания без природы?

Григорий, Самих их спроси.

Афанасий. Конечно, охота влечет их.

Григорий. Конечно, те не виноваты, коих принуждают к сему.

Афанасий. А если охота, откуда ж им мучиться? С охотою все приятно. А где охота, там и природа. Охота по твоей же сказке есть родная дочь природы. Как же?..

Григорий, О крючкотворная тварь! Как прехитрый змий, вьешься, развиваешься в разные свертки.

Афанасий. Пожалуйста, не сердись! «Как льстецы и истинны».

Григорий. Хорошо: выслушай же прежде басенку.

Басня о котах

Кот из пчельника по давнему знакомству пришел в деревню к своему товарищу и принят великолепно. Удивлялся во время ужина изобилию.

— Бог мне дал должность,— сказал хозяин,— она приносит на дом мой в сутки по двадцать туш самых добрых мышей. Смею сказать, что я в деревне великим Катоном.

— Для того-то я пришел повидаться с вами,— говорил гость,— и осведомиться о счастии вашем, притом и ловлею позабавиться. Слышно, что у вас хорошие появились крысы.

После ужина легли спать. Хозяин во сне стал кричать и разбудил гостя.

— Конечно, вам страшное нечто во сне явилось?

— Ох, братец! Казалось, будто я утоп в самой бездне.

— А я ловлею веселился. Казалось, будто поймал самую чистую сибирскую крысу.

Гость опять уснул, выспался и проснулся. Услышал вздыхающего хозяина.

— Господин Катон! Ужель вы выспались?

— Нет! Я после сонного страшилища не спал.

— Ба! А для чего?

— Такая моя натура, что, раз проснувшись, уснуть больше не могу.

— Что за причина?

— Тут есть тайна... Ах, друг мой! Но знаешь, что я обязался быть рыболовом для всех котов в сем селении. Ужасно меня беспокоит, когда вспомню лодку, сеть, воду...

— Зачем же ты взялся за рыболовство?

— Как же, братец? Без пропитания в свете не проживешь. Сверх того и сам я к рыбе большой охотник. Гость, пошатав головою, сказал:

— О государь! Не знаю, в каком смысле понимаешь имя сие Бог. Но если бы ты придержался твоей природы, которую безвинно обвиняешь, был бы гораздо одною в сутки тушею довольнее. Прощай с твоим счастием! Моя нищета лучше.

И возвратился в свой лесок.

Отсюда родилась притча сия: Catus amat pisces, simul odit flumen aquarum — «кот охотник к рыбе, да воды боится». Сие несчастие постигает всех охотников не к званию, но к доходам. Не несчастное ли рассуждение — любить от хозяина платеж, а виноград копать не быть охотником? Конечно, тот не охотник, кто не природный. Природному охотнику больше веселия приносит сама ловля и труд, нежели поставленный на стол жареный заяц. На искусной живописи картину смотреть всякому мило, но в пиктуре один тот охотник, кто любит день и ночь погружать мысли свои в мысли ее, примечая пропорцию, рисуя и подражая натуре.

Никто не пожнет твердой славы от какого-либо художества, если около оного трудиться не почтет за сладчайшее, саму славу превосходящее увеселение. А тот уже самый верный друг званию своему, если и сама доходов убыль, нищета, хула, гонение любви его угасить не могут. Но без природы труд сладок быть никак не может.

Многие, презрев природу, избирают для себя ремесло самое модное и прибыльное, но вовсе обманываются. Прибыль не есть увеселение, по исполнение нужности телесной, а если увеселение, то не внутреннее; родное же увеселение сердечное обитает в делании сродном. Тем оно слаще, чем сроднее. Если бы блаженство в изобилии жило, то мало ли изобильных? Но равнодушных и куражных скудно.

Изобилием снабжается одно только тело, а душу веселит сродное делание. Сия-то есть зала сладчайшего ее пиршества. Тут-то она, будто хитрая машина, на полном своем ходу обращаясь, радуется и, находясь при одном ржаном хлебе и воде, царским чертогам не завидует.

Картина изображенного беса, называемого грусть, тоска, скука

Если же отнять от нее сродное действие, тогда-то ей смертная мука. Грустит и мечется, будто пчела, закрытая в горнице, а солнечный светлейший луч, окошко пронзающий, зовет ее на цветоносные луга. Сия мука лишает душу здравия, разумей, мира, отнимает кураж и приводит в расслабление. Тогда она ничем не довольна, мерзит и состоянием, и селением, где находится. Гнусны кажутся соседи, невкусны забавы, постылы разговоры, неприятны горничные стены, немилы все домашние; ночь скучна, а день досадный; летом зиму, а зимою хвалит лето; нравятся прошедшие авраамские века, или сатурновы; хотелось бы возвратиться из старости в молодость, из молодости в отрочество, из отрочества в мужество; хулит народ свой и своей страны обычаи, порочит натуру, ропщет на бога и сама на себя гневается. То одно сладкое, что невозможное; вожделенное — что минувшее; завидное — что отдаленное. Там только хорошо, где ее нет, и тогда, когда ее нет. Больному всякая пища горькая, услуга противна, а постель жестка. Жить не может и умереть не хочет.

Млость у врачей есть предводительница всех телесных болезней и возмущений. А душевное неудовольствие дверь есть всем сердечным страстям и внутренним обуреваниям.

Не виден воздух, пенящий море, не видна и скука, волнующая душу; не видна — и мучит; мучит — и не видна.

Она есть дух мучительный, мысль нечистая, буря лютая.

Ломает все и возмущает, летает и садится на золоченых крышах, проницает сквозь светлые чертоги, сидит у престолов сильных, нападает на воинские станы, достает в кораблях, находит на Канарских островах, внедряется в глубокую пустыню, гнездится в душевной тоске...

Ведь тоска везде летает,
На земле и на воде;
Сей дух молний всех быстрее
Может нас сыскать везде.

Один вышний отец бурю сию в тишину обратить, управить к гавани, а душу сродным деланием, будто браздами и уздою буйную скотину, удержать может.

Афанасий. О брат! Странное влагаешь в уши мои... А народ скуку ни во что ставит и к прогнанию сего неприятеля за чересчур достаточное оружие почитает деньги, вино, сады, музыку, шутки, карты, поездки...

Григорий. О друг мой! Не ничто есть то, что возрастает в великое. Не почитай малым то, что ведет за собою немелкое. Малая в корабле скважина впускает внутрь страшную течь. Не думай, что невидное и бессильное есть то же. А народ, одно то за существо почитая, что в кулак схватить может, там боится, где нет страха, и напротив того.

Вексель не бумагою и чернилами страшен, но утаенным там обязательством. Бомба не чугуном опасна, но порохом или утаенным в порохе огнем.

Все невидное сильнее есть своего видного и от невидного зависит видное.

Скука у древних христианских писателей названа бесом уныния. Чего сия ожившая искра не делает? Все в треск и мятеж обращает, вводит в душу все нечистых духов ехидниное порождение. Грызущая мысль не червь ли неусыпающий и не ехидна ли есть? Палящая печаль или зависть не лютый ли дух есть и не лютая ли мысль? А мысль злая не тайный ли и лютый есть язык, о котором сын Сирахов: «Зубы его — зубы льва, убивающие душу».

Сие столь тяжело, что лучше душа изволит несродное и вредное бредить, нежели быть от природного дела упраздненною.

Отсюда всех безобразных дел страшилища и саморучные себя убийства.

А когда апостол Яков сказывает, что маленькая частица — язык, но будто кормило кораблем, целым владеет телом — так не мысль ли движет и правит телом? Мелкая языка частица есть одна видная тень и будто шумящий воздухом часобойный колокольчик, а сама пружина и существо есть мысль. Мысль есть невидная глава языка, семя делу, корень телу. Мысль есть язык неумолчный, неослабная пружина, движимость непрерывная, движущая и носящая на себе, будто обветшающую ризу, тленную телесную грязь, прильнувшую к своей мысли и исчезающую, как тень при яблоне.

Видишь ли, друг мой Афанасий, что невидное сильнее есть своего видного и от невидного зависит видное.

К сему хору прищелкивается Иеремия, называя человеком не телесный вид, по сердце, как неисчерпаемое сокровище мысленных тайн. «Глубоко сердце человека... и человек есть...» (глава 17).

Если сердечное око — семя злое, тогда все тело злое и всякое дело приносит плоды горести. Горестному источнику грустные поточки.

Афанасий. Ты заврался, дружище... Я слыхал и уверен, что Иере-миино слово касается Библии. В ней тлен образов подобен телу, а сокровенное в образах божье ведение подобное утаенным в теле сердечным мыслям. Яснее пересказать слово его так. Библия есть будто один человек или Адам. Глину и тело его всяк видит, а сердце закрыто, и дух жизни в нем не виден. Сие то же есть, что у Павла: «Кто разумеет ум господен?»

Григорий. Узнай же прежде самого себя, тогда познаешь и Адама с Евою. Разве нельзя мне библейного слова речь приточить к человеку, когда вся Библия уподобляется человеку? Для того-то сиречь сделал пророк человека образом двоестественной Библии, что одно в нем есть видное, второе невидное, так как сердце морское или тончайшая вода в облаке, из моря исходящем.

Афанасий. По крайней мере ты, братец, не туда заехал. «Ехал в Казань, да заехал на Рязань». Течение нашей речи было о природных упражнениях, о веселии и мире, а теперь дело дошло до сокровищ мысленных, потом докатится до сокровищ снежных, что в Иове...

Григорий. Пожалуйста, не печалься! Не очень в сторону заехали. Веселие и радость недалеко от сердца, а сердце всегда при своих мыслях, как источник при своем течении.

Афанасий. Ну, добро, быть так. Скажи же мне: для чего иной сроднее к низшей должности и к подлейшему ремеслу?

Григорий. Аты мне скажи: для чего иному пища простая здоровее?

Афанасий. Конечно, для того, что сроднее.

Григорий. Так и сроднее иной к подлейшему ремеслу для того, что для него оно полезнее,

Афанасий. Для чего же, скажи мне, и почему полезнее?

Григорий. Потому, что куражнее, забавнее и веселее.

Афанасий. Так ты только мне скажи, почему веселее?

Григорий. Потому, что с Богом. Без Бога ничто не веселит. О чудной ты вопросник!.. Ведь когда сродно, тогда и с Богом. Чего ж тебя далее спрашивать? Довольно только спросить: сродно ли, сиречь хочет ли бог? Воля Божья есть то верх и закон законов; не ходи далее. А ты спрашиваешь, почему сродно? Сиречь почему так Бог хочет? А если должен он тебе дать отчет в делах своих, спроси его и требуй в ответ: почему он землю и воду сделал преклонными долу, а воздух и огонь стремительными вверх? Для чего огонь все съедает, кроме виссона, или каменного льва обратить в пепел не родился? Почему малая рыба, названная у римлян remora, имеет сродность удержать стремление корабля, прильнувши к его брюху? Почему природа дельфинов любит горячо человека, но змиина ненавидит, а львиная трепещет из-за поющего петуха?.. Природа и сродность значит врожденное божье благоволение и тайный его закон, всю тварь управляющий; знать то, что есть подобие в душе и в том деле, к которому она стремится, как равенство между другом и другом, а сходство между пищею и желудком. «Подобное течет к подобному». Царствие божье и правда его внутри тварей есть. Никого он не обижает, вливая закон сродностей. Один к одному, другой к другому, сотый к сотому, хотя к подлому званию или ремеслу, но не к бесчестному, а для него забавному и полезному, если устремляется с богом, счастлив.

Что тогда было бы, когда бы Бог блаженство наше заключил в одном каком-либо звании? Тогда бы счастье ограничено было теснотою одной стороны и одного только времени. Тогда мог ли бы Бог в одной стороне и в одном времени поместить весь род человеческий, когда каждому счастье нужно? Возможно ль, чтоб в одном роде пищи или в двоих заключилось здравие? Всемирная Божья экономия бесчисленную тварь и дыхание троих только жребиев пищею пропитать может ли?

Все то одно: не можно и бесполезно. Если бы было полезно, было бы и можно. А не мочь бесполезного сделать — сие есть неизреченная сила его и власть.

Сколь же теперь премудро делается, что одной твари бывает ядом и смертью, то ж для другой едой и здравием. Сколько родов твари, столько родов пищи, и всякое дыхание имеет внутренний позыв к сродной себе. Когда ж отец наш небесный столько заботится о теле, тогда о душе много больше.

Приметы некоторых сродностей

Афанасий. Трудно узнать свою природу, а чужую познать и того труднее. Узнаешь, да поздно. Черепаха ошибку почувствовала, как начала лететь.

Григорий. Не упоминай мне трудности в нужном деле. Нельзя никак, чтоб натура нужное сделала трудным. Не нужно, сиречь не полезно, а тем-то и трудно лететь черепахе, но не соколу. Трудно-де узнать... Да где ж тот, кто охотник узнать? Сложившему крылья трудно лететь и самому орлу. Знаешь ли, что землемеры узнают высоту превысокого Фарийского терема из одной его тени?

Всякая тайна имеет свою обличительную тень. Трудно распознать между дружеским и ласкательским сердцем, но наружная тень, будто изъяснительное стекло, и самые сердечные закоулки ставит на виду острым блюстителям.

Смотри, когда мальчик, сделав для игрушки воловье ярмо, налагает его щенкам или котикам,— не сия ли есть тень хлебопашеской в нем души? И не позыв ли к земле деланию?.. Если припоясывает саблю, — не аппетит ли к воинствованию?..

Когда трехлетний отрок самовольной наслышкой перенимает божественные песни, любит заглядывать в священные книги, перекидывать листы, смотреть то на таинственных образов картинки, то на буквы,— не сие ли обличает тайную искру природы, родившей и зовущей его в упражнение богословское? Невидимая его сила в нас и божество, беспритворными сими творениями разумеемая, ясно изображается.

Зачем же блаженство ограничивать в одном жития роде или в двоих?

Бог везде есть, и счастье во всяком состоянии, если с богом в оное входим. Нужно только узнать себя, куда кто рожден. Лучше быть натуральным котом, нежели с ослиного природой львом.

Гоняться в звании за доходами есть неложный знак несродности. Не лишишься доходов, если будет в тебе царствие Божие в силе своей.

Не чудо ли, что один в изобилии скуден, а другой в скудости доволен? Видно, что природа больше прилагает хитрости, вылепливая фигуру мурашкину, нежели слона, и дивнейший царствия божия смысл можно видеть в пчелиных роях, нежели в овечьих и воловых стадах.

Бог богатому подобен фонтану, наполняющему различные сосуды по их вместимости. Над фонтаном надпись сия: «Неравное всем равенство».

Льются из разных трубок разные струи в разные сосуды, вкруг фонтана стоящие. Меньший сосуд менее имеет, но в том равен есть большему, что равно есть полный. И что глупее, как равное равенство, которое глупцы в мир ввести зря покушаются? Куда глупое все то, что противно блаженной натуре?.. Боимся голода, не помня, что гораздо множайшие умирают от пресыщения. Глупая грусть сама не знает, чего желает. Само пресыщение не от скуки ли? Лучше умереть, нежели всю жизнь тосковать в несродностях. Несродностъ всякой праздности есть тяжелее. И легче не ползать, нежели летать для черепахи. Не ползая, лишается только сродной забавы, а летая стонет сверх того под несродным бременем.

Яков. Слушай, Афанасий! Слыхал ли ты басню о дворовом псе и осле, что...

Афанасий. Да, довольно мы третьего дня смеялись, как он, завидуя собачьим ласкам, спятился копытами на брюхо хозяину. Как черепахе не бывать орлом, так ослу придворным человеком.

Ермолай. А скажи, которую награду получил осел, встретивший хозяина придворного ласкою?

Афанасий. Ту, что служитель, снявший с королевского платья в присутствии блоху.

Лонгин. Таких всех точный есть герб — обезьяна. Дивно, что они ее не вырежут на своих печатях. На печати Августа кесаря была сила: Festina lente — «поспешай с советом». А на их печать пристало слово: «Дерзай, хоть не кстати». Общий наш друг—вы знаете, кто мне в уме, — написал басню о козленке и играющем на свирели волке, приточив к ней следующее наставление: Tu nihil invita dices faciesve Minerva, си-речь «Не говори и не делай ничего без благоволения Минервы». Довелось у него спросить, что значит древняя пословица: «Без благоволения Минервы»? Ответил: «Не пялься к тому, что не дано от природы». «Без Бога, знаешь, нельзя и до порога». «Если не рожден, не суйся в книгочество». Ах, многие через то в вечную пали муку, не многих мать родила к школе.

Хочешь ли блаженным быть? Будь доволен долею твоей природы.

Самая его аффабулация, вот она: Tu nihil invita dices faciesve Minerva. Quae natura negat, scilicet ilia fuge. Si non est natus Musis, fuge discere Musas. Heu! Multos perdit fistula docta viros. Paucos justa parens Musis Natura creavit. Esse ne vis felix? Sorte quiesce tua.

Изрядно великая Россия говорит: «За Богом пойдешь, добрый путь найдешь». Видно, что усердно последовать Богу есть сладчайший источник мира, счастья и мудрости. Да знает же всяк свою природу и да искушает, «что есть благоугодно Богу». Общество есть то же, что машина. В ней замешательство бывает тогда, когда ее части отступают от того, к чему оные своим хитрецом сделаны.

Сродность к хлебопашеству

Слушай, Афанасий! Скажи ж теперь, какой ты зверек, что за птичка и чем рожден?.. Мне кажется, ты рожден к земледельству.

Афанасий. Правда, что я сады, поля, леса люблю по природе, но отец мой есть точный земледел.

Лонгин. Слава Богу! Ты к сему родился затем, что иные к иному; а они рождены к другому потому, что ты к сему. Божие сие царство есть: не спорь же. Прибирайся пахать землю, заготовлять пищу для людей и скотов, водить стада или пчел или что твой в тебе господь повелит. Не бойся: самый в делании твоем труд будет для тебя сладчайший, нежели благовонный воздух, чистые вод потоки, птиц пение, нежели и самые трудов твоих плоды. Сего ожидает от тебя отечество твое.

Если же не повинуешься господу, знай, что грусть загрызет душу твою среди золоченых палат и заплачешь, вспомнив поля зеленые. Рано скажешь: «Когда тот день пройдет?..» А вечером скажешь: «Когда тот рассвет будет?»

Или скажу тебе мойсеевскими словами: «Будет жизнь твоя висеть пред очами твоими, и убоишься днем и ночью и но будешь верить жизни твоей. Утром скажешь: «Когда будет вечер?..» И вечером скажешь: «Когда будет утро?..» От страха сердца твоего им же убоишься, и от видений очей твоих ими же узришь».

Сие-то есть жить в телесном изобилии, а лишиться душевного утешения, иметь господа своего, висящего над очами твоими н не покрывающего, будто гнездо и птенцов своих, по бьющего по сердечным зеницам, как орел оленя, сидящий на рогах его.

Афанасий. Уже вы другой раз вспоминаете орла с вашим оленем.

Лонгин. Довелось читать, что, орел оленя на пищу убить намереваясь, прежде катается по песку, чтобы засорить крылья, потом взлетает на оленя и, сидя на рогах, бьет крыльями по очам, пока то ударами, то песком ослепит. А слепой олень быстрее стрелы по холмам устремляется и, взбежав на стремнины, падает в бездну и разбивается. «Блаженны слышащие слово божие и хранящие его». Друг мой, Афанасий!..

Сродность к воинству

...Может быть, ты воином родился?

Афанасий. Не хочу... Я не воин. Я законник. Гражданские законы знать — то мое дело.

Яков. Дай бог вам знать законы да и вкус чувствовать. Тать крадет, однако знает закон: «Не укради».

Ермолай. Что до меня надлежит, куда мне мил всяк человек в сродности своей! Не могу довольно насладиться зрелищем, когда он действует, и его действие, как смирна, издает благовоние. И воином кто рожден, дерзай, вооружайся!.. С природою скоро научишься! Защищай земледельство и купечество от внутренних грабителей и внешних неприятелей. Тут твое счастье и увеселение. Береги звание, как око. Что слаще природному воину, как воинское дело? Закалывать обиду, защищать страждущую и безоружную невинность, заступать общества основание — правду — сей есть его пресладкий завтрак, обед и ужин. Не бойся: с богом легко тебе будет нести голод, жажду, холод, жар, бессонницу, кровокаплющие раны и самый страх смертный и гораздо легче, нежели без него, противное сему, да уразумеешь, сколь сильная природа. Сие воинское горе с богом тебе будет во сто раз приятнее рангов и доходов твоих. Ранг носить может всяк, но дело действительное делает один тот, кто природный. Дело и без ранга дело, но ранг без дела ничто, а дело без Бога.

Если ж, звание Божье презрев, пойдешь вслед своих прихотей и посторонних советников, не забудь проститься навек со всем утешением, хотя бы ты схоронился в роге изобилия, и, боясь умереть телом, станешь всеминутво терпеть душевную смерть.

Отнять от души сродное делание — значит ее лишить живности своей. Сия смерть лютая. Знаю, что щадишь тело, но убиваешь душу. Сия замена есть худа.

Не понимаю, к чему иметь меч, если не то сечь, на что он выкован. И не разумею, к чему носить тело, если щадить, на то терять, к чему кто им одет. Поверь, что самая Мафусала жизнь вся пропала и самый есть ад, если не истощена на то, к чему тебе господь твой дал оную. Сколь сладкая здравия и лет трата в главноприродном деле! Тогда-то жизнь наша бывает жертвою благоухания господу. Опера, книга, песня и жизнь не от долготы, но от благолепия и доброты цену свою получают. Цена всему и благолепие — Бог. «Красота в деснице твоей...» С Богом краткая жизнь исполняет долгие лета, а дело с ним есть само себе верховная награда.

Афанасий. Но что значит то, что говорят студенты: Ars perficit naturam.

Григорий. Правда, что наука приводит в совершенство сродность. Но если не дана сродность, тогда наука что может совершить? Наука есть практика и привычка и есть дочь натуры. Птица может научиться летать — не черепаха.

Куда мы хитры находить вылазку, где не надобно! Удивительно, что всякая тварь последует создателя предводительству. Один через непослушание человек глупо-мудрою делается мартышкою, засмотревшись на слепую моду, не на мановение прозорливой природы. Кто зовет в леса и сады род соловьев и дроздов, на поля жаворонков, а жаб в воды и болота? Кто ведет речные потоки к морю? Кто влечет к магниту сталь? Кто устремляет дрожащий пламень вверх? Сей есть Бог наш, всеми царствующий и всем все домостроящий.

Все то сродное, что природное, и симпатия (sumpadeia) значит природную сродность, касающуюся к дружбе, к пище, а паче всего к избранию звания.

Если кто счастливо живет в изобилии, не потому счастлив, что в изобилии, но что в изобилии с Богом. А без сего гораздо его счастливее природный нищий. Не все рождены к изобилию.

Если математик, медик или архитектор счастлив, конечно, счастье то зависит от природы, родившей его к тому. А без нее он бедная и смешная тварь. С Богом святым низкое возводится, а без него низводится и высокое. Счастье наше внутри нас... пускай никто не ожидает счастия ни от высоких наук, ни от почтенных должностей, ни от изобилия... Нет его нигде. Оно зависит от сердца, сердце от мира, мир от звания, звание от Бога. Тут конец, не ходи дальше. Сей есть источник всякой утехи, и царствию его не будет конца.

Сродность к богословию

Да умножит же господь царствия своего благовестников! Да возобновит время, написанное у Исаии: «Они же до конца не нремолкнут поминать господа». Да вострубят и возопиют те, о которых сам милостиво изволит спрашивать: «Какие суть, которые как облака летят и как голуби с птенцами, ко мне?» Да воссияет всевожделеннейший день оный! «Светися, светися, Иерусалим!.. Се тьма покроет землю и мрак на язычников. На тебя же явится господь».

Сии проповедники, как из червячков пчелы, рождаются из студентов. Студент ли ты рожден? Смотри ж, так ли оно? Ты, может статься, червячок, но подложный: из сих рождаются трутни. Они вначале с великим шумом ведут свой хор, но, наконец, бывают постыдны и изгнаны из дома божиего.

Несколько ты, может быть, к сему родился, но главное твое рождение для иного дела. И как быть можешь проповедником, находясь сам царствию божию противником? Внемли ж себе, испытай опасно. Осмотрись исправно.., а если оно точно так и не тщеславие, не прибыль, но сам господь тебя зовет врожденною к самому делу любовью, ступай вслед его и прибирайся к званию. Оставь все дела. Для того ты к сему рожден, что другие к другому.

Избегай молвы, объемли уединение, люби нищету, целуй целомудрие, дружи с терпением, учись священным языкам, научись хоть одному твердо и будь в числе наученных для царствия божия книжников, о коих Христос: «Всяк книжник, научившийся царствию Божию...» Вот для чего сии книжники учатся языкам. Не бойся! Голод, холод, ненависть, гонение, клевета, ругань и всякий труд не только сносен, но и сладостен, если ты к сему рожден. Господь твой — сила твоя. Сие все сделает тебя острее и крылатое. Устремление природы, будто ключевой поток или пламень, быстрее рвется через препятствия. Раскланяйся с древними языческими философами. Побеседуй с отцами вселенскими. Наконец, пойдешь в землю израильскую в самый Вифлеем, в дом хлеба и вина, в священнейший храм Библии, напевая с Давидом: «Возвеселился о сказавших мне...» Сколь опасно входить в сей чертог! Возьми одеяние. Омой руки и ноги. Потом садись за бессмертный стол сей. Но берегись! Не суйся в солонку с господином. Помни, что не твоя плотская, но господняя есть трапеза. Сохрани тебя бог! Умрешь, если будешь есть кровь. Ешь кровь и плоть господню, а не твою. «Да благо тебе будет и угодно будет пред Господом Богом твоим». Принимай, но от господа; кушай, но для господа; насыщайся, по перед господом.

Сколь многие жрут, но перед собою, не перед господом. Не дай тебе бог вкусить от древа смерти! «Разумей, что говорю...» Премудрость божия, бесспорно, что на наших улицах и среди наших путей, будто лестница утверждена на земле стоит, но на высоких краях и на острейших остриях и на горних горах почивает. «Исходы ее, исходы суть жизни и кто взойдет? Один Господь готовит хотение».

Сколь о многих причастниках можно сказать с Иеремиею: «Близко ты, Господи, уст их, далече же от сердец их».

Старайся прежде всего уразуметь, что значит вера. Нет нужнее ее. Но знай, что нигде ее не найдешь, если не выроешь искры ее прежде внутри себя. Узрев ее, знай, что начал ты соединяться с тем: «Господи, очи твои глядят на веру». И если не больше оной в тебе будет, как зерно горчичное, тогда счастливо войдешь в семистолпный дом премудрости божией и насладишься на горнем месте высоким умом божественного слова, плотью твоею облегченного, от него ж самого научаясь.

В тридцать лет утро истины светать начинает. В сих летах крещение Христово отворение небес, снисхождение святого духа. «И тот был как лет тридцать». В сем возрасте у иудеев ставили в священники. Если жизнь уже ты призапасался хлебом Христовым, и сбылось на тебе: «Износит от сокровища своего повое и ветхое». В то время можешь уделять друзьям, благодетелям, ближним и дальним.

Долго сам учись, если хочешь учить других. Во всех науках и художествах плодом есть правильная практика. А ты, проповедуя слово истины Божией, утверждай оное непорочного жития чудесами.

Нельзя построить словом, если то же самое разорять делом. Сие значит давать правила для корабельного строения, а делать телегу. Без святости жития корабельным мастером, может быть, можно сделаться, но проповедником никак нельзя, разве мартышкою его. Начало и конец званию сему, природная сила его и печать есть страх божий, всю нечистоту изгоняющий. Сей есть дар Божий и ключ, данный от господа. Он один открывает вход в дом Давидов и в те библейные внутренности: «В сокровищах спасение наше. И откроет — и не будет затворяющего, и затворит — и не будет открывающего».

Всегда бывает скудное число охотников к божией истине. Сие да приводит тебя не в негодование, но в сожаление.

Берегись сребролюбия. Помни, что зря принял ты, Весь твой труд ничто есть в сравнении дара сего. Какой ты мне богослов, если сребролюбец... Не думай, что иных касается слово сие, кроме тебя: «Взгляните на птиц...» Пускай другие собирают, а твоя часть будь Господь. Имея пищу и одеяние, тут все твое довольство телесное. Богатей и собирай день от дня богатство славы Божией. «Всех отрекся — говори с Павлом — да Христа приобрету».

Авось-либо достигнешь в силу совершенного воскресения мертвых в землю обетованную, в лето господне приятное и в 50 лет жития твоего получишь всеобщее от всех твоих души и тела твоего долгов разрешение и полное просвещение тебе и ближнему твоему.

Афанасий. Приказное дело — подлинно трудное. А и сие не без того...

Яков. А я верю, что самый тесный, жесткий и крутой путь бывает легким, если сам Бог указывает дорогу к намерению и, конечно, указывает тому, кого родил к сему.

Хор природных благовестников

А ф а н а с и й. Да где ж он таков? Покажи хоть одного. Яков. На, нот тебе один: «В труде и подвиге, во бдениях многих, в голоде и жажде, в постах многих, в холоде и наготе...» Пробеги 11-ю главу второго письма его к коринфянам и удивишься природе его, все горести услаждающей.

Чего не терпит воин или купец? Не сыщешь дня без тьмы и света, а года без зимы и теплоты. Не найдешь и состояния, чтоб оное из горести

и сладости не было смешанное. Так весь мир стоит. Противное противному способствует. Сладость есть наградою горести, но горесть — мать сладости. Кто хочет пожинать сладость, да любит прежде горесть: и уродится сладость, а любит природный.

Афанасий. Сказывают, в Норвегии день без тьмы и света бывает.

Лонгий. Кто ж был природное, как сей: «Я на сие родился, да свидетельствую истину»? Утружденный от пути сидит при источнике и голоден, и жажден. 12 часов у них в день считалось. Уже велось около полудня. «Был, как час шестой». Не было с кем завести беседу о царствии божием. Пришла жена за водою. Вот и случай! Просит пить не для утоления жажды, но для заведения беседы. Вода стихийная подала повод говорить с несмысленною женою о воде живой, о воде Божией, утоляющей жажду несчастных несытостей, день и ночь душу нашу беспокоящих, о которой Исайя: «Умойтесь, и чисты будете». Не устыдился, не поопасался муж Божий со слабым полом богословствовать: авось-либо приведет ее в истинное из суеверия богочтение, ни к полу, ни к статям, ни к сторонам, ни к местам, ни к временам, ни к обрядам, кроме одного сердца, не привязанное, и откроет очи ее к уразумению естества божиего, утаенного в стихиях, наподобие ключевой воды, в земном сердце скрываемой, которой жаждет Давид: «Кто меня напоит водою?» Возвратились друзья с пищею и, зная, что он ничего еще не ел, просят, чтоб покушал: «Равви, ешь».

«Моя пища,— сказал учитель,— есть, да сотворю волю пославшего меня».

И голоден, и жажден, и не весел, если не делать и не говорить о том, к чему отец небесный его родил и послал. Тут его и пища, и питье, и веселие. Учит в сонмищах, учит в домах, учит на улицах, учит в корабле, учит на траве зеленой, на горах, садах и на месте равном, стоя, и сидя, и идя, ночью и днем, в городах и селах, в разных пределах, каждого и народ очень многий.

В несродное себе дело не вмешивается. «Учитель (просил его некто), поговори брату моему, чтоб дал и мне часть наследия, пускай меня не обижает. Он тебя послушает...» «Человек! Кто меня поставил судьей или делителем? Мое дело учить о царствии божием». Каково ж учил? Был ли Бог с ним? Я закричу, возвысив голос, с женою, слышавшею его. «Блаженно чрево, носившее тебя...» Удивлялись народы, ибо никогда не был так в Израиле и никогда так не говорил человек: столь великая от уст его исходила приятность.

Яков. Вот вам еще один природный! Говорит Бог Моисею: «Я сущий...» И посылает его в посольство, а он отрекается. «Молюся тебе, господи, не доброречивый я». Диво, сколь неторопясь принимается за должность. Знал он свои дарования, видел в купине сияющую истину, однако сам себе не верит, дабы паче чаяния, принявшись за несродное, не завел в беспутное народ, а себя в погибель. Да и как не опасно подрядиться показать утаеннейшую естества божиего истину, ввести в землю таковой же природы, развязать запутанный в людях путь к точному благополучия центру? Сие значит испытывать себя.

Может статься, что рожден кто быть воином, но пешим, не конным, быть хозяином, но не пахать и не скот водить, быть купцом, но не золотыми торговать товарами, быть ученым, но не Евангелия проповедником, пускай же и сим, но писателем, не оратором. И конечно бы, не отважился без сего голоса: «Ныне же иди и сойди, и возведи людей». И так, чувствуя руку Божию, пошел за приветствием Иофора, тестя своего: «Иди здоров». Здравие и мир душе нашей есть последовать господу. Каков же был проповедник? Слушай самого бога. «Почему не боялись говорить на раба моего Моисея? Не восстал к тому пророк в Израиле, как Моисей. Не стемнели очи его, ни истлели уста его».

Ермолай. Кто дерзнет из числа проповедников исключить светильника слова, через всю жизнь гласившего сие: «Покайтесь...» Не был он свет, но имел и любил в себе свет, свидетельствовал и ходил в свете, окончив в нем и за него течение жизни своей. Свидетельствовать о свете — значит благовестить истину, правду и царствие божие внутри нас. Проповедует в пустыне, благовестит, кому может и в селениях, сей до конца целомудрие возлюбивший пустынножитель.

«Был человек послан от Бога». Вот свидетельство о сродности его, но он и сам о себе признает: «Да явится (Христос) Израилю, сего ради пришел...»

Каков же проповедник? Сам господь одобряет: «Не встал в рожденных женами болящий. Многие о рождестве его возрадуются».

Яков. До сего рода надлежат все пророки. Иной из них вопиет: «Было слово Господне ко мне». Иной: «Была на мне рука господня». Иной: «Господь послал меня пророчить». Иной: «Слышал голос слов его». Иной: «Слух слышал от Господа». Иной: «Говорит ко мне ангел, говорящий во мне: «Встань и иди, и проповедуй»». «Говори, сын человеческий». Все сии святые Божие не были из числа тех: «Не посылал пророков, а они потекли». «Не говорил к ним, и те пророчествовали». «Не слушайте слов пророков». «От сердца своего говорят, а не от уст господних».

Григорий. Вот вам еще дюжина рожденных к проповеди! «Призвал, кого хотел сам, и пришли к нему, и сотворил двенадцать, да будут с ним и да посылает их проповедовать и иметь власть целить недуги и изгонять бесов. И назвал Симону имя». Искариотский тут же. Да познаем, что невозможно, дабы между сродными не нашелся несродный, и, напротив того, и да устрашит несчастная сего ученика дерзость всех, по сребролюбию и тщеславию устремляющихся к делу апостольскому. И сие-то значит: «Призвал, их же хотел сам», Видно, что не от смертных сие зависит. Сам призывает, сам посылает и имена дает. «Их же и апостолами назвал». Даются Симону и Савлу новые имена. У смертных часто именем величаются неимущие сущности его. У бога не так. У него имя и сущность есть тождество; как только назвал, так вдруг и естество дал. Как только сказал: «Да назовется свет!», разумей: «Да будет свет!» Когда слышишь: «Апостолов назвал», разумей: «Вы есть свет миру». Быть и называться разделяет наша ложь, а не божия нераздельная истина. Если дана свыше твердость алмазу, прозрачна зелень смарагду, если сапфир родился с голубым, анфракс с блистательным, как огонь, сиянием, назови, как хочешь, но естества его не тронешь. Что ж сильнее — Бог ли, или ты, называя сущее несущим и противясь богу, «животворящему мертвых и нарицающему несущее у тебя, как сущее у себя»? Бог, рождая, вливает существо, силу и естество, а сим самим нарицает.

Пустое имя без сущности подобно виноградному гроздью, на стене живописью хитро изображенному. Он, накрашен, видом сущей грозди обманывает, обещая сокровенный внутри себя зрелый вкус сладкого муста, а безрассудные птички, прилетая, бьются в немую стену.

Если чем-то хочешь славиться, будь по естеству тем. Бытие и слава имени, как доброе зерно с ветвями, как источник с потоками, как солнце с лучами, есть нераздельное, а тщеславие, как трава на кровлях растущая, прежде исторжения сохнущая.

Но от тебя ли зависит взять бытие? Можешь ли быть служителем при боку его? Не можешь ни через себя, ни через другого. Вот кто силен! «И сотворил двенадцать, да будут с ним». Сотворить, призвать, назвать, послать, дать власть зависит от рождения, а сие от царствия божиего. Теперь отгадай, что значит: «Павел зван апостолом»? Да кем? Не из людей, не человеком. Но Иисусом Христом и Богом отцом. Нельзя было не позвать на то рожденного: «Бог, избравший меня от чрева матери моей.,.» Как можешь целить недуги, не имея власти? Откуда ж власть, когда ты не послан от Бога? Как послан, если не назван? Как назван, если не зван? Как же зван, если не на то рожден? Успокойся, не твое дело. Чуть ли ты не брат нахалу тому: «Учитель, иду по тебе».

Скажи мне, откуда такой безбожий потоп? Откуда суеверия, лицемерия и ереси? Откуда у христиан ругательство священной Библии? Где радение сладчайшей дружбы? Где согласие дражайшего мира? Где живость сердечного веселия? Кто безобразит и растлевает всякую должность? Несродность. Кто умерщвляет науки и художества? Несродность. Кто обесчестил чин священничий и монашеский? Несродность. Она каждому званию внутреннейший яд и убийца. «Учитель, иду по тебе». Иди лучше паши землю или носи оружие, отправляй купеческое дело или художество твое. Делай то, к чему рожден, будь справедливый и миролюбивый гражданин — и довлеет. «Учитель, иду по тебе».

Не ходи... Сего не довольно, что ты остр и учен. Должно быть другом званию, не любителем прибыли от него. Сему одному не будет должность орудием лакомства. Разве не учен Симон — волхв? Волхв — значит мудрец. Разве не был остр? Вся Самария проповедовала: «Сей есть сила Бо-жия великая!» Схватила мудреца лихорадка иметь духа святого и подавать людям по-апостольски. Что ж сему востряку отвечает Петр? «Нет тебе части... Сердце твое не право...» Дать и взять для серебра должность — равная беда. С таковым сердцем, хотя врачуешь страсти и изгонишь бесов, не радуйся. Хотя ангельскими языками проповедуешь, не годишься. Пускай многие народы на золоте напишут: «Сей есть сила Божия великая — пустая пустошь».

Если, по пословице, на должность мостишься, как коза на кровлю, для того, чтоб через нее вскочить на кучу изобильного тщеславия, видно, как в зеркале, что ты не к должности усерден, а посему и не рожден, следственно, и не записан на небесах, разве у людей.

Не слыть у людей, но быть благовестником с Богом и у Бога — сие есть дельно, как написано: «Был Бог с ним». «Радуйтесь, ибо имена ваши...» «Учитель, иду по тебе». Вижу в тебе корень желчи и горести. Вижу в сердце твоем семя сребролюбия. Не обновляться духом святым, но чтоб торговать сим сокровищем и повести себя великолепно, сего ради бешено желаешь божественным знанием прославиться. «Покайся о злобе твоей».

Куда нелепый вздор! Лестницу, возводящую от земных подлостей, обращать на снисхождение в бездну. Не сие ли значит данным жизни хлебом удавиться? «Идя удавился». Если любишь прибыль, ищи ее приличным путем. 1000 на то перед тобою благословенных ремесел. «Учитель, иду по тебе». Иди... и будешь естества лишенное чучело, облако бездождное, прелестная денница, сатана, с небесной должности к подлым похотям падший. «Им мрак темный вовеки блюдется».

Лонгин. А иной рад бы убежать с Ионою, но влечет Бог: «Восстань и иди в Ниневию и проповедуй». К иному сам говорит Господь: «Ходи вослед мне». По крайней мере дай погребти отца... «Оставил...»

Не пускает и проститься с домашними. И подлинно. Управляешь ли ралом? Не оглядывайся назад. Родился ли в проповедь? Брось все житейское. А иначе и природный не годишься. Пускай всяк дело свое знает. Ты же возвещай царствие и старайся быть в числе сих: «Блаженны очи видящие, которых видите». А дабы получить награду сию, нужно прежде поработать в божием винограде. К природным говорится: «Идите в виноград мой».

Сколь скудное число сродных делателей! Отводит их лукавый мир, пленив плотскими науками и книгами, славу и прибыль обещающими, отвлекая от безневестной невесты оной. «Вся слава дочери царевой внутри» . Если кто почувствовал обман, да не стоит на пути чужом, да спешит в виноград и да слышит: «Что стоите праздны?»

Виноград господа Саваофа есть Библия. Ум остр во многих, но не обучились рассуждать. Иные имеют обучены чувства долгим учением, но не имеют неутомимой охоты. Сыщешь и охотников, но связаны житейскими печалями. Найдешь и вольное сердце, но без страха божия. Все сии средства без природы мертвы, но и природа без них безоружна. Видите, сколь трудно поднять змия, как обещал господь: «Змия возьмут». Из помянутых четырех средств нужнее страх Божий. «Блажен муж, который в премудрости умрет». Но там же сын Сираха говорит: «Боящийся господа сотворит сие и держащийся закона, постигнет его». Однако нужно иметь и вольное сердце, по его ж славу: «Умаляющийся деянием своим упремудрится». Сие он твердит и в другом месте. «Дела правды его кто возвестит?» «Умаляющийся сердцем размышляет сие». Умаляющийся сердцем и деянием значит то же.

Афанасий. Разве ж сердце и деяние значит то же?

Лонгин. А ты доселе не знаешь, что сердце есть мыслей бездна? А мысли — семена и источник действиям? Умаляющееся сердце значит не заросшее тернием житейских печалей и дел, а готовое к снисканию правды божией. «Упразднитеся и разумейте».

Посему-то вседушный искатель бывает нищ, воздержан и пустыннолюбный. Для сего добрый книгочий книгочтению учится, а добрый схоластик в делах упражняется. Скажем с сыном Сираховым: «Чем умудрится держащий орало?» Мысли его и разговоры о быках, о нивах, о скотском корме. То же рассуждать о прочих. Правда, что общество без них не населится, но быть они не могут в совете, все в порядке содержащем. «Только отдающий душу свою и размышляющий в законе вышнего премудрости всех древних взыщет и в пророчествиях поучаться будет, повести мужей именитых, соблюдет и в извитие притчей снизойдет, сокровенное притчей изыщет и в гадании притчей поживет, посреди вельмож послужит...»

Для сего не велит Господь Аарону иметь грунт. «Я часть твоя и наследие твое». Да блюдут скинию, да роют священные книги.

Афанасий. Итак, бедные твои проповедники остаются нищими?

Лонгин. Совсем нищими, чтоб были готовы. Но сии нищие благо-вествуют. Сам Господь учит их. «Приступили к нему ученики его и открыли уста свои, уча их». О сих-то умаляющихся сердцем и деянием говорит: «Блаженные нищие духом...» Они-то плачут, алчут и жаждут царствия Божиего и правды его, кротки, лишенны, гонимы, поносимы, но имеют же мзду свою с Петром: «Серебра и золота не имею...» — и со Иисусом Сираховым: «Дал господь язык мне мзду мою и тем восхвалю его». Послушай, вот нищий хвалится мздою! «Уготовился мне венец...» Куда охотник к премудрости был сын Сирах! «Еще юн будучи, прежде чем странствовать мне, искал премудрости явь в молитве моей». А сии слова не чудною ли дышат горячностью? «Боролась душа моя за нее». «Возвеселилось сердце мое о ней». «До последних взыщу ее...» «Преуспевание было мне в ней...»

Но живее всего изображает сродность его сие: «Дал Господь язык мне, мзду мою, и тем восхвалю его». Видно, что не для кошелька учился, не было ему любезнее, как достать сие с Исаиею: «Господь даст мне язык научения...» И с той: «Мед и молоко под языком твоим». «И начали говорить иными языками...» Сию премудрость, познающую и любящую Господа своего, называет Соломон долготою жития, древом жизни, верою, правдою, миром, молитвою, богатством и славою, красотою молодцам, а старикам сединою. «Красота юным — премудрость, слава же старым — седины».

Несколько символов, сиречь гадательных или таинственных образов, из языческого богословия

Не хочется мне с вами расстаться. Забавно для меня сказал тот, кто дружескую в путешествии беседу назвал возком. Жизнь наша есть путешествие.

Григорий. Прошу из сада в мою горницу... Правда, что дружеская беседа есть возок, путника облегчающий. А тем он лучше, когда катится на колесах пророческих. О колеса! О сладчайшая вечность! Счастлив, кто взор свой приучил к светозарному твоему блистанию. Сей почаще взглядывает и вкушает от тебя. Вот точная манна! А зерно ее мелкое, как кориандр, разными любителям своим приятностами вкус услаждает, как дражайший алмаз, мечет в очи молнию разного цвета. Кто хочет облегчить несытость свою без нее, тот хочет горстью песка забросать бездну океана, а каплею прохладить огненное царство, обещая душе своей пространную роскошь, заключив ее, как орла, в тесну пещеру и не разумея, что

Бездна дух есть в человеке,
Вод всех шире и небес.
Не насытишь тем вовеки,
Чем пленяет мир сей весь.

Но чувствуя жало ее, наставляющее нас в выборе пищи, дружбы и звания, помаленьку узнавать ее, будто из букваря, обучаемся.

Афанасий. Ба! Откуда у тебя столько новых картин? Смотри: вся горница ими одета.

Яков. Не удивляйся: разумным людям мудрая картина есть план, представляющий обширность целой книги. Картина есть книга немая, но, как вижу, здесь они не немы, все говорящие.

Афанасий. Фи! Они все, как вижу, языческая грязь... Григорий. Пересмотрите, для сего я вас позвал. Но не ругайте. Они мне все любезны.

Ермолай. Если бы в твою горницу пришел младоумный христианин, почел бы тебя идолочтецом.

Григорий. Чистое небо не боится молнии и грома. Афанасий. Что за вздор! Вокруг звери, птицы, леса, горы, скоты, воды, рыбы, гады и проч. и проч., будто рай языческий.

Григорий. Яс Петром святым все сие режу и в сладость с Богом кушаю; с ним ничто не есть скверно.

Афанасий. Пожалуйста, не все глотай. Пожалей хоть гор с деревьями. Посмотри на первую, что над дверью. Что за птички сидят на цветущих ветвях?

Григорий. Соловей со своими детьми, учит их петь. Яков. А прочитайте, что говорит картинка? Григорий. «Родители суть наши лучшие учителя». Судите, не прекрасна ли песнь? И не должно ли почитать предков наших законы? Известно, чего учит нас мать наша Библия.

Ермолай. Взгляните сюда. О бедненький олень! С вонзенною в тело стрелою страдает возле холма, полстрелы в язве, пропал он. Кто пособит? Яков. Не бойся! Разве не видишь, что траву кушает? Она ему выгонит вон стрелу. Сия трава у древних эллинов звалась dixtamvoj.

Ермолай.И так стрелец ничего над ним не успел? Хотел бы я знать, кто его учит цельбы сей?

Яков. Разве не видишь, что сей тебе говорит олень? Природа превосходит науку. Вот кто его учит! Самый лучший учитель. Афанасий. А протолкуйте мне, что се за пирог, что ли? Лонгин. Где тебе пирог? Конечно, сегодня мало ты ел. Се раковина, или черепашка, или устрица. Откушай ее, она говорит самое пре-мудрейшее: «Ищи себя внутри себя». Все ее добро внутри черепа сохраняется.

Афанасий. О, право, вкусная черепашка... Ба! Да ты, брат, и слона кушаешь?.. Хлеб да соль.

Григорий. Нет его вкуснее и здоровее. И вас милости просим. Он меня укрепляет искать счастья в Боге. А дабы я Бога искал внутри себя самого, к сему отправляет меня устрица моя.

Афанасий. На что ж он в гору поднимает хобот?

Лонгин. Ожидает поздравить восходящее солнце. Вон, смотри! Лучи из-за гор выникают. Описатели зверей пишут, что слоны каждый день громадою собираются перед восходом солнца и смотрят на восток. Не живой ли сей образ человека благочестивого? А для чего не уподобить его слону, если пророк Малахия уподобляет быку «Воссияет вам, боящимся имени моего, солнце правды и исцеление в крыльях его. И взойдет, и взыграете, как тельцы от уз разрешенные».

Григорий. Прочитайте ж слоново поздравление солнцу.

Лонгин. «Утром предстану тебе, и узришь меня». «Не пребудут беззаконные пред глазами твоими».

Афанасий. Я люблю горы, дубравы, источники, сады.

Ермолай. Кто се таков? Какой-то молодчик. Конечно, пить хочет. Наклонился в источник...

Яков. Вот несчастный Нарцисс! О, бедненький! Конечно, он не раскусил сей притчи: «Не красна хата углами, а живопись красками». В чистом источнике засмотрелся на благообразную свою кожу, а не вникает внутрь, в самое сердце свое и в тайное руководство блаженной натуры, могущей его наставить на путь мира; тем губит себя, что любит себя.

Лонгин. Нарцисс, изрядная статуя и живая фигура чтущих Библию, но одну в ней тлень свою видящих, а не проницающих в сокровенное под тленыо, не слышащих Моисея: «Слышь Израиль!» «Внимай себе, внемли себе...» «Господь бог твой посреди тебя».

Григорий. Не узнав себя, как узнаешь Библию? Кто дома слеп, тот и в гостях. О Нарцисс! Премудрая твоя песенка, но не разумеешь ее; я ж твою песню воспою тебе же. «Узнай себя. Загляни внутрь».

Афанасий. Воля ваша, не могу узнать сего хвоста того зверя: бежит и оглядывается, схож на волка.

Яков. Бобер, отгрыз сам себе ядра, бросив, убегает. Вон, смотри! Охотники гонят его.

Афанасий. На что ж он, дурак, портит сам себя?

Яков. Охотникам нужны одни его ядра для аптекарей. Ничего не щадит, только бы успокоить себя. Вот песня его: «Только бы не потерять сердца».

Афанасий. Не очень глупа замена. Весь мир не заплатит спокойствия сердечного. «Веселие сердца — жизнь человеку».

Ермолай. Взгляните на горящую свечу. Что она значит?

Лонгин. А вот видишь: летает около свечи ночная бабочка.

Ермолай. Разве она любит свечу?

Лонгин. Возможно ль, чтоб ночной твари нравился свет?

Ермолай. Какой же бес несет его к несродному? Разве надеется от товарищей награждения, если угасит свет, очи их ослепляющий?

Лонгин. Может быть, и то, но прежде сама обожжется. Вот прочти внизу ей награждение: «Охота моя губит меня».

Афанасий. Смотри! Собаки на горе рвут оленя... Но сей олень в человеческом одеянии, что за вздор?

Яков. Бедный Актеон превращается в оленя. Вот при источнике моется со служанками Диана. Она его переделала в зверя, чтоб охотника свои ж собаки загрызли. Зачем ему идти из селения? Не кстати ему видеть чистую деву. Дал бы бог, чтоб сию басню раскусили монахи! Не всяк рожден к уединению и умозрению. Праздность, грусть, тоска, ах, многих погубила! Олень есть та ж скотина, только что в лесу живет. Библия есть то же, что сфинкс. Она портит и мучит не познавшего самого себя и слепца в собственном доме своем.

Древний дурак Иксион ухватился за пустое облако, осеняющее сестру Диеву, вместо ее. А на Актеона вместо сладчайшей Дианиной любви попала месть и клятва потопного языка. Вот что делают: «Враги человеку домашние его».

Лонгин. Здесь тщеславный Фаетон с шумом и с колесницею с небес низвергается. Достоин! Достоин... Сел не на своем месте, презрев совет отеческий. «Высокомерие мужа смиряет» (Притчи). Высокомерие — значит противиться отцу. Сей подобен Иаковому сыну Симеону, отцовское ложе осквернившему и от отца проклятому. Да внимает сие нахально заседающее в. звании; пускай разжуют и те, кто тащится с своею грязью на колесницу божию, рожденную возить одну только вечность киота господнего.

Ермолай. О, прекрасный холм приосененный. Что за птички сидят на сухих ветвях?

Лонгин. Песня сей птицы дает знать, что пустынолюбная горлица со своими детьми вздыхает о своем супруге. Песнь ее из Исайи: «Воспою возлюбленному песнь». Вот под деревом лежит ее любезный мертв! А от него богатый ключ качает струи вод под гору на луга... Сей есть портрет Библии. Сия колесница одного носит, а сия вдова одного только любит и вздыхает: «Бог любви есть».

Григорий. Скажи мне, Афанасий, чего ты все смеешься? Я давно приметил. Что тебе смешно?

Афанасий. Смеюсь над твоими купидонами. Ты их множество собрал, помешав дело с бездельем, а христианство с язычеством,

Григорий. Не опасайся, друг мой. Все чистое чистым. Баснословные древних мудрецов книги есть то самое предревнее богословие. Они также невещественное естество божие изображали тленными фигурами, дабы невидимое было видимым, представляемое фигурами тварей. Скажи, каким образом изобразишь мне нетленного духа существо, если не младенцем крылатым? Крылья его значат непрерывное, всю Вселенную движущее движение, а младенчество намечает в нем то: «Ты же тот же*, Может быть, отсюда родилось и имя сие «Бог», что движения Вселенную движущего так, как реки текущей, есть бег непрерывный.

Если сие изображение хулишь, скажи мне, много ли ты разумеешь Лотово с дочерьми пьянство? Иероним называет сие баснею. И конечно, она тайнообразная, если богословская. Всей Библии предметом сам только один бог. Тут ей конец до последней черты. Без него она и лжива, и дурна, и вредна, а с ним вкуснее и прекраснее всех невест. Он свет ее грязи, как честь алмазу блеск. Ты ж слыхал, что и Малахия поминает какие-то божественные крылья. «Исцеление в крыльях его». «Как орел, покрыл гнездо свое». И невеста о братней любви говорит: «Крылья ее — крылья огня». Купидон — значит «желание», по-эллински — erwj. Мудрецы их означали сим-то, что самое любезнейшее в мире и благородное. Не знаю, друг мой, что такое разумеешь под сим словом, а мне дай волю разуметь с невестою того: «Гортань его — сладость и весь— желание». «Бог любви есть».

Были и тогда, и ныне, и всегда мудрствующие низко. Если называешь Купидона бесом, не спорю... Дай же мне в сем рыкающем льве сыскать сладость сота, а в исполине корысти. Разве ты никогда не слыхал, что такое к просвещающемуся Иерусалиму вопиет Исайя: «Иссосав молоко язычников». «И поймут их язычники и введут на место их, и наследят, и умножат на земле божией».

Видишь, что Израиля и язычники ведут на место его. Если ж сего не знаешь, то, конечно, слыхал то: «Если и что смертное выпьют, не вредит им». Всякая ж фигура есть смерть и яд языческий, если не исходит из нее дух того: «В благовоние мира твоего течем». «Гортань его — сладость...» Просвещенное духом господним сердце взором маленькой травки и крошечного червячка возводится к чувству вечного, будто уксусное гнездо, все влитое к себе в уксус превращая,— не только языческими баснями, которые тебе читать и не советую. Я не виноват, что ты беззубый: и за сие тебя не укоряю. Много жрать, а мало жевать — дурно. Но: «Не едящий едящего да не осуждает».

Ермолай. Взгляните, пожалуйста, на великолепную гавань, издали видную. А за нею на высокой горе богатый город, смотрящий на широту морскую. Без сомнения, к той-то гавани плывут три корабля сии с поднятыми флагами, управляемые купидонами.

Лонгин. Смотри же, сколь приличное сия картина говорит: «Господь правые сотворит течения твои» (Притчи).

Ермолай. Вот два прекрасных мальчика! Конечно, они купидоны. Один другого на плечах несет. Должен носимый носящего благодарить.

Лонгин. Но еще больше одолжен носящий носимому другу.

Ермолай. Для чего?

Лонгин. Для того, что носящий слеп, а носимый видящий. Один человек из двоих составлен. Подпись из Павла: «Прилепляющийся к Господу единый дух есть с Господом».

Ермолай. Помогите сему трудолюбцу: упадет под бременем. Купидон целую на плечах таскает систему мира.

Лонгин. Не бойся.

Яков. Не опасайся! Он в одной руке и все Коперниковы миры в забаву носит лучше Атласа. А кто он? Се тот, что спрашивает Иова: «Где был ты, когда основал землю?» Но кто скажет, что значит круг мира, со всех сторон пронзен стрелами?

Григорий. Что есть стрела, если не стремление? Что ж есть стремление, если не Божие побуждение, всю тварь к своему месту и своим путем движущее? Сие-то значит составлять мир и сей машине движение давать. Древнейшее любомудрцов изречение: «Любовь составляет мир». Поминает о сем и Цицерон в книжечке о дружбе. Тот же вкус и в тех речах: « Omnia vincit amor...» — «все побеждает любовь». Осей-то преблаженной и всем владеющей любви и симпатии невеста в «Песне песней»: «Крепка, как смерть, любовь, жестока, как ад, ревность; крылья ее — крылья огня; угли огненные — пламя ее».

Теперь наперсника слово само изъяснилось: «Бог любви есть». Я так же рассуждал об ангелах природы, называемых у древних гениос, которым они приносили приношения, дабы сии ангелы были вождями в делах жития их.

Ермолай. Сей мальчик без крыльев, увенчан цветовым венцом, держащий рог изобилия,— чуть ли не ангел природы.

Григорий. Так. Но не бешенством ли пахнет приносить хранителю своему ладан, вино, цветы, а не последовать ему туда, куда ведет божий сей наставник? Самая их Минерва, когда то же есть, что натура, тогда видно, для чего поставили ее начальницею всех наук и художеств? Знать то, что все науки и все книги родились от тех, которые за то принимались, самою начальницею руководствуемые. Между тем, разбирая древних любомудрцов, тайно образующие Божию премудрость картины, не видите на главнейшем месте, будто всеми ими владеющий образ Христов.

Вверху написано: «Образ ипостаси его».

Внизу:«Иисус Христос вчера и днесь...»

В кругу, окружающем главу его, сие:

«Ο Ω ν», то есть сущий.

На взаимном месте — образ пречистой матери его, венец ее из звезд: под ногами — луна, система мира и змий, держащий в устах яблоко; но в руках ее — цветок лилии, а в сердце — сияние святого духа, задумчив и целомудренный взор.

Вверху надписано: «Сотвори мне величие, сильный». Внизу: «Радуйся, честного таинства дверь! Радуйся, премудрых превосходящая разум! Радуйся, верных озаряющая смысл!»

Fabula de haedo et lupo tibicine

Reformata 1760-mo anno in ludo poetico Zacharpoli. Occasionem fabulae dederunt quidam discipuli prorsus invita, ut aiunt, Minerva discentes

A grege parvulus Haedus erat cum sorte relictus
Exilit ex sylvis ecce repente Lupus!
Tentavit primo fugam. Mox versus ad hostem
Tergori inhaesurum. Talia fat ei:
«Haud ignore quidem, tibi jam me in ventre futurum.
Atque necesse mori, sed miserere tamen
Attamen hoc unum moribundo cede roganti;
Nonnihil ut tibilis mi modulere prius.
Dulciter ut vitam concludam. Namque beari
Scis, cum ipse es sapiens, omnia fine bono».
Turn Lupus kaec secum: «Nae stultus ego! Hactenus baud scivi.
Esse mihi dotem hanc». Incipit ergo statim.
Ast Haedus modulante Lupo curvare choreas
Artificem mulcens laude subinde novum.
Turbine cum citior circumstat utrumque molossum
Turba. Lupo calamos excutit atque Lupum
Cincedo omisso, simul stimulare choraulem
Incipiunt, Tandem saltat et ipse Lupus,
prima Melanchates in tergo vulnera ferit
Asbolus et Lemon arripuere simul
Collo. At Theridamas et Poemenis haesit in armo.
Latratu resonat aura serena nimis.
Cetera turba coit confertque in corpore dentes
Vulneribus desunt jam loca. At Hie gemit
Ipsum se obiurgans: «Cur, pessime, Cantor haberi
Cum cocus es natus, tarn bonus ambieras?
Nonne erat hoc satius condire haedos et oves quam
Tractare illota musica sacra manu?
Dignus es hac mercede». Canes in corpore rostris Mersi dilacerant Шее corona Lupo.

Affabulatio

Tu nihil invita dices facies ve Minerva
Quae natura negat, scilicet ilia fuge.
Si поп es natus musis, fuge discere musas.
Heu! multosperdit fistula docta viros
paucos justaparens musis natura creavii
Esse — ne vis felix? Sorte quiesce tua.

Басня Эзопова

Преображена на новый вид малороссийскими фарбами для учеников поэтики 1760-го года в Харькове. Причина сей басни та, что многие из учеников, нимало к сему не рождены, обучались

Козля от стада осталось до беса.
Сежи товарищ бежит — Волк из леса,
Кинулось было с начала в утеки.
Потом став, так сказало Драпеке:
«Я знаю, что мне нельзя минуть смерти
От твоих зубов. Но будь милосердый!
Сделай, молю тебя, ту милость едину:
На флейтузе мне заграй на кончину,
Чтоб моя мне жизнь увенчалась мила,
Сам, мудрый, знаешь, что в конце вся сила...»
«Не знал я сего во мне квалитета», —

Волк себе мыслит... Потом минавета
Начал надувать, а плясать Козлятко,
Волка хвалами подмазывая гладко.
Вдруг юрта собак, как вихрь, вкруг их стала.
Музыканта из рук и флейта упала.
Просто до Волка — сей, тот щипнет, укусит.
И сам капельмейстер плясать уже мусит.
Вдруг Черногривка хвать за поясницу,
А Жук с Белком за горлову цевницу,
Кудлай да Гривко упялися в бедра.
Вопль раздается в долинах от вёдра.
Еще ж поспел Хвост, сюда ж рыло пхает, —
Не дотолпятся. А он вздыхает:
«На что (сам себе) стал ты капельмейстром,
Проклятый, с роду родившись кохмейстром?
Не лучше ль козы справлять до россолу,
Неж заводить музыкантскую школу?
А!а! достойно!..» А собаки, рыла
Потопивши, рвут... И так смерть постигла.

Присказка

Не ревнуй в том, что не дано от бога.
Без бога (знаешь) ни же до порога.
Если не рожден — не суйся в науку.
Ах! Премного сих вечно пали в муку,
Не многих мать породила к школе.
Хочъ ли быть счастлив? — будь сыт в своей доле.

Конец

Сия о музыканте Волке сказка успела до того, что пастырь добрый Иоасаф Миткевич больше 40 отроков и юношей освободил от училищного ига в путь природы их, ревнуя человеколюбию — не тщеславию. Сему и я ревнуя, написал книжицу «Алфавит Мира».

Печатается по изданию: Г.С. Сковорода. Сочинения. Харьков, 1894.

Разговор, называемый Алфавит, или Букварь мира

Fabula de haedo et lupo tibicine

Разговор, называемый
Алфавит, или Букварь мира