Пол Фридман

ОБРАЗ КРЕСТЬЯНИНА В П03ДНЕСРЕДНЕВЕК0В0Й ГЕРМАНИИ

(по Гуго Тримбергскому и Феликсу Хеммерли)

 

 

Одиссей, 1993. - К оглавлению сборника.

См. Германия.

 

Пол Фридман - американский историк, профессор университета Вандер-бильта в Нашвилле; специалист ло история крестьянства в средние века и но истории средневековой Каталонии. Автор книг: "Диоцез Вик: традиции и обновление в средневековой Каталонии" (The Diocese of Vic... New Brunswick, 1983) и "Истоки крестьянской зависимости в средневековой Каталонии" (The Origins of Peasant Servitude in Medieval Catalonia. Cambridge, 1991).

Определенная парадоксальность в представлениях о крестьянах стала заметной задолго до 1300 г.1 В рамках средневековой ментальности вполне умещалось отношение к крестьянину как существу низкому, грубому и одновременно необходимому, важному для общества. Миниатюры к известному часослову герцога Беррийского, например, изображают крестьян в смиренных позах и бедной одежде, но их труд изображается как полезный и необходимый, поскольку он обеспечивает знати возможность досуга2. Крестьяне воплощают при этом тип "другого" и подчас ассоциируются с человекообразными существами, принадлежащими к мифическим расам Востока, ведущим свой род от Каина. От этих рас они отличаются тем, что общество не могло обойтись без них, и к тому же они были существенной частью христианского мира. Иными словами, крестьянин выступал в глазах рыцаря и клирика одновременно как "иной", "другой" и в то же время как существо незаменимое.

Эти две идеи - независимости и "инаковости" - сосуществовали как самостоятельные и взаимодополняющие друг друга составные элементы единого и доминирующего представления о крестьянине...

Как объяснялось, что крестьяне оказались столь далеки от тех, кому посчастливилось родиться знатными и богатыми?

Было бы грубым преувеличением предполагать, что средневековые интеллектуалы так уж мучились этим вопросом. Однако за пространными дискуссиями о сословиях общества все же скрывалось ощущение, что положение вещей сложилось не вполне справедливо для большинства его членов.

Краткие беседы по этому поводу между повествователями - представителями высших кругов - и группой более или менее враждебно настроенных крестьян являются лишь фрагментами в двух весьма обширных текстах, исследуемых ниже3.

Первый из них - "Скакун" - весьма растянутая поэма о смертных грехах, которую Гуго Тримбергский, учитель бамбергской школы, писал многие годы (предположительно с 1280 по 1300 г.). Поэма включает эпизод, где автор против воли был втянут в спор с группой пьяных деревенских жителей о том, почему господа в этой жизни пользуются гораздо большими благами, а также почему одни люди могут владеть другими4. Другой исследуемый текст - "Диалог о благородстве знати и неотесанности крестьян", написанный незадолго до 1450 г. юристом из Цюриха, Феликсом Хеммерли. Как и Гуго Тримбергскому, Хеммерли пришлось однажды вступить в трудный спор с крестьянами, ругавшими клириков за их распущенность и безнравственное поведение5.

ГУГО ТРИМБЕРГСКИЙ

Гуго не только отмечал, но и оплакивал ослабление моральной сплоченности современного ему общества. Он резко высказывается по поводу высокомерия господ и безжалостного угнетения крестьян, описывает случаи изъятия у крестьян их жалких запасов и жестокого наказания тех, кто не сразу подчинился приказу. Всякий, осмелившийся высказать протест против дурного обращения, гибнет от руки господина, тогда как тираны, похваляющиеся злыми делами, повсюду пользуются большим почетом. Господа, принуждающие бедняков к повиновению, хуже самого дьявола, ибо даже Сатана не принуждает служить ему тех, кто этого не желает6. В одной из частей поэмы, предвосхищая "Reformatio Sigismundi" начала XV в., Гуго заявляет, что даже "дикарь-язычник" пожалел бы собаку, с которой обращаются так, как обращаются с крестьянами. И проповедникам лучше бы увещевать жестокосердную знать, чем обращать неверующих в христианство7. Почему, например, Господь так тяжко карал евреев за меньшие прегрешения, "о чем говорится в Книге Левит", а гораздо более серьезные беззакония христиан остаются безнаказанными, по крайней мере на этом свете?8

Гуго отвечает на эти вопросы как принято, обещая, что жестокость будет должным образом отмщена на том свете, и знатные будут гореть в адском пламени9. Соответственно бедняку гораздо легче попасть в рай, чем богатому. Это утверждение легко могло быть воспринято как оправдание пассивного приятия зла: тот, кто желает обрести богатства небесные, да претерпит лишения земные, советует беднякам Гуго Тримбергский1 °.

Та доля сочувствия к крестьянам, что выражена в поэме, вовсе не звучит призывом улучшить их положение. Их страдания считаются здесь благотворными для духовного совершенствования. Во вступлении к беседе с крестьянами Гуго прямо утверждает, что крестьяне часто бывают упрямы, несговорчивы и непокорны. Бели бы господа не правили твердой рукой, говорит он, многие из крестьян стали бы служить дьяволу . И далее поэт, хотя и рассуждает о преимуществах для душ крестьянских на небесах, изображает своих собеседников неотесанными пьянчугами, не лишенными, правда, некоторой привлекательности. В поэме мы находим три стилизованных рассуждения: о беспомощности "бедных", страдающих от высокомерия и жестокости аристократов; о буйной и неотесанной натуре бедняков; об их набожности и святой простоте.

Приехав в деревню, Гуго видит крестьян, валяющихся там и сям, "ничем, как обычно, не занятых". Эти существа мало чем отличаются от животных. Женщины выбирают вшей из волос мужей, "ищутся, как собаки"12.

Один из крестьян, глядя на проезжавшего верхом Гуго, обращается к нему весьма задиристо с вопросом: почему в жизни все устроено гораздо лучше "для господ, таких, как вы, чем для нас - бедных крестьян? Почему одни люди кому-то принадлежат, другие свободны?"13 Отвечая, Гуго признает, что сердитый крестьянин, видимо, имеет в виду широко известное в народе утверждение о том, что все люди происходят в конечном счете от одной общей праматери. В ответ все собравшиеся просят Гуго объяснить, как могло случиться, что от одного предка произошли и благородные, и неблагородные, и свободные, и несвободные? Заметив, что с этим вопросом им лучше всего обратиться к священнику, Гуго все же решает ответить (поскольку "неразумно гневить пьяных") и слезает с коня.

Гуго констатирует, что большинство крестьян - крепостные (eigene Knechte), положение которых отягощается тем, что они не только лишены экономических благ, но и не свободны. Он, несомненно, знает, что не все крестьяне - крепостные, но вместе со многими другими писателями того времени полагает, что лишение свободы есть самое прямое выражение как униженности крестьян, так и власти господ над ними. Крепостной статус выполняет и буквальную, и символическую функцию в более четком выявлении "инаковости" крестьянина.

Гуго предлагает совершенно тривиальное объяснение происхождению несвободы крепостных, напоминая слушателям, что сервы ведут свой род от Хама, отвратительного сына Ноя, посмеявшегося над наготой пьяного отца. Другие же сыновья Ноя, Сим и Иафет, напротив, прикрыли срам отца своего, отвратив от него лица. Пробудившись ото сна, Ной проклял сына Хама, Ханаана, сказав: "Раб рабов будет он у братьев своих" (Бытие, 9,25); именно от Ханаана произошли не только крестьяне, но и еретики, евреи, язычники, а также "те самонадеянные христиане, что живут иначе, чем им предписывает их истинное положение в обществе (ordo)"14. Свободный же крестьянин(гп gebur) равен господину во всем, кроме богатства, а бывает даже, что удачливые крестьяне становятся могущественнее иных господ. В противоположность свободным крепостные крестьяне не принадлежат к нормальному обществу и составляют одно целое с другими изгоями15.

Объяснять происхождение крестьянской зависимости историей Хама и сына его Ханаана стало обычным задолго до 1300 г. Еще Амвросий и Августин использовали казус проклятия Ноя, чтобы объяснить происхождение рабства, а средневековые юристы и поэты, в свою очередь, прибегали к их текстам, чтобы оправдать существование крепостничества16.

Слушатели с готовностью воспринимают пояснения Гугб7 хотя по крайней мере один из них поначалу совершенно не понимает, кто же несет ответственность за нарушение всеобщего первоначального равенства. "Только теперь, - неожиданно восклицает некий крестьянин,

- я понял, что нам суждено вечно считаться вероотступниками!" В довольно путаной игре слов - vernoyert (отступивший от веры) и Noye

- крестьянин принимает имя Ноя за слово, этимологически связанное со словом "vernoyert", и заключает, что это сам Ной был проклят17, Гуго не только разъясняет крестьянину, кто кого проклял, но и принимается убеждать его, что крестьянину следует быть более набожным.

Парадоксальность ситуации с отверженным и в тоже время верующим народом здесь лишь кажущаяся, ибо история с проклятием Ноя используется в качестве урока смирения. Объяснив происхождение крепостничества прегрешением Хама, Гуго одновременно преуменьшает преимущества свободного состояния и утверждает, что крестьяне находятся под непосредственной опекой самого Господа Бога. Для человека благо, если он принадлежит Богу, ибо земная свобода недолговечна. Ведь беднякам ("вам, бедным людям", - говорит он, обращаясь к своим слушателям) гораздо легче войти в царство небесное, чем их надсмотрщикам и хозяевам18. Таким образом, Гуго сразу же отделяет истинно проклятых потомков Хама (евреев, язычников и т.п.) от крестьян-христиан, которые - при условии, что они безропотно принимают земную юдоль, - обретают благо в круговращении падений и искуплений.

То, что крестьянам легче попасть в царство небесное, чем рыцарям или вообще богатым людям, - еще один трюизм, как, впрочем, и большинство идей, высказанных Гуго. В IX в. Рабан Мавр утверждал, что бедный праведник обретет царство небесное скорее, чем власть имущий19. Во времена Гонория Августодунского (около 1100 г.) речь шла специально о крестьянах (противопоставляющимся бегарам и другим беднякам - маргиналам), которые спасутся благодаря простому образу жизни и тяжкому труду20. В европейском искусстве и литературе эта тема повторяется постоянно почти до конца XVI в, и воспроизводится в образе евангелического крестьянина.

Известное своеобразие рассуждениям Гуго придает преимущественно то, какие именно трюизмы сочетаются в его поэме. Праздность крестьян, их лень, проклятие Ноя и твердая уверенность в их непременном спасении, в том, что на них - благословение Господне, упоминаются на расстоянии всего нескольких строк друг от друга. Гонорий Августодунский так же писал о постыдном деянии Хама и о преимуществах крестьян в том, что касается спасения21. В отличие от этого в поэме Гуго Тримбергского отражается более сжато и одновременно широко целый спектр оттенков отношения к крестьянину, от жалости до презрения, от представления о нем как о существе, проклятом до представления о его благословенноеT. Эти оттенки восприятия вовсе не противоречивы, если рассматривать их как варианты объяснений того, почему одни люди свободны и могущественны, а другие порабощены и угнетаемы. Эти варианты - продукт времени, и противоречия бледнеют, если взглянуть на них в свете священной истории. Греховность человека - вот главное: жестокость господ, с одной стороны; проступок Хама - с другой. Однако греховность имеет границы, и на пути к спасению ей противостоит искупление. Страдания крестьян не напрасны, а их угнетателям не избежать последней расплаты. Сервов ждет вознаграждение за земные страдания на небесах. Поэтому крестьянина следует воспринимать как существо, проклятое в прошлом, угнетаемое в настоящем и предназначенное обрести благословение Господне в будущем.

Что особенно огорчало Гуго Тримбергского - это размывание границ между сословиями. Значительную часть его беседы с крестьянами (примерно 800 строк) составляют басни о животных в стиле Эзопа, повествующие о таких крестьянах, что поднимаются почти до уровня рыцарей (Halbritter), управителей имениями, экономов22. В соответствии со своими, вполне консервативными, взглядами на принципы социальной иерархии и взаимозависимости Гуго жалуется на заносчивость, лицемерие и дурное поведение тех, кто не обладает ни истинной знатностью и благородством, ни простым достоинством крестьянина. К этому моменту его слушатели внимают ему с обостренным интересом и не позволяют уехать, пока он не удовлетворит их любопытство в отношении таких вновь возникших социальных категорий. Крестьяне поят его вином, и он разделяет их справедливый гнев по поводу выскочек, пользующихся не принадлежащей им по праву властью. Текст, начавшийся как реалистическое или хотя бы вполне правдоподобное описание встречи поэта с группой праздных жителей деревни, превращается здесь в искусственное соединение ряда нравоучений.

ФЕЛИКС ХЕММЕРЛИ

"Диалог о благородстве знатных и неотесанности крестьян" Феликса Хеммерли (1389 - 1454) был написан более чем на полтора века позже поэмы "Скакун"23. Он столь же тягуч и многословен, как и сочинение Гуто Тримбергского, но представляет собою юридический трактат, спор о законах, а не эстетически оформленную проповедь. С первого взгляда ясно, что весь диалог выдуман с начала и до конца. Заблудившийся в лесу рыцарь встречает крестьянина устрашающе зверского вида; крестьянин отказывается указать рыцарю путь из леса до тех пор, пока они не закончат спор о том, почему знатные имеют власть над крестьянами. На протяжении почти 300 страниц рыцарь отстаивает рыцарские привилегии и заканчивает свои рассуждения яростным обличением крестьян (в язвительных и даже непристойных выражениях), особенно швейцарцев из сельских кантонов, которые как раз тогда вели войну с Цюрихом. Хеммерли, сановный каноник цюрихского собора, а также церквей Золотурна и Уофиигена, писал свой труд в пропагандистских целях, адресуя его городу и союзникам - Габсбургам. Трактат был направлен против швейцарских бунтовщиков - крестьян, участвовавших в войнах из-за графства Тоггенбург, начавшихся в 1436 г. В результате поражения Цюриха, а также из-за ожесточенных споров с несколькими епископами и членами их капитулов Хеммерли неоднократно подвергался аресту и тюремному заключению, претерпев от гнева как сельских, так и духовных своих врагов. Он умер в заключении в Люцерне, между 1454 и 1458 гг.24 В общем Хеммерли выступает как яростный приверженец знатных и ярый противник крестьян; в этом он отнюдь не одинок: антипатия к крестьянам получила широкое отражение в обширной сатирической литературе Германии XV в.

Дикий и звероподобный крестьянин у Хеммерли удивительно образован. Он не только способен изъясняться на латыни, но и невероятно ловок в использовании пространных цитат из древних авторов, средневековых теологов и сводов римского и канонического права. Тем не менее в споре очень скоро верх берет знатный, и деревенщине остается лишь задавать вопросы и соглашаться. К концу беседы, которая выглядит не столько как истинный диалог, сколько как свод нравоучительных сентенций, повествование от третьего лица неожиданно прерывает голос автора. Это происходит в 32-й гл., когда рыцарь переходит от изложения истории рыцарства к резкому обличению крестьян; эту филиппику Хеммерли следует отнести к самым законченным и злоязычным выступлениям против крестьян в средние века.

Эта глава начинается с вошедших в поговорку выражений: крестьянин лижет руку бьющую и кусает дающую; как волка ни корми, он все в лес смотрит; черного кобеля не отмоешь добела; крестьянин хорош, когда плачет, да плох, когда весел25. Затем Хеммерли предлагает разорять крестьян, опустошая их дома и земли и лишая другого имущества при помощи пожаров или иных средств, причем прибегать к этому следует каждые полвека, а то и чаще. Таким способом можно, по его мнению, научить крестьян смирению и покорности29. Крестьяне дики, их необходимо укрощать, как необходимо подрезать ветви деревьев; они неотесанны, грязны, завистливы, склонны к предательству. Хеммерли предлагает для них семь презрительных прозвищ, каждое из которых подробно разъясняется и является вариантом слова "rusticus" - крестьянин, деревенщина27. Среди этих прозвищ: "rustinardus" (крестьяне, работая, никак не могут сравниться в быстроте с леопардом - pardus, а запах крестьянина вовсе не похож на аромат нарда - kenard) и "rusticellus (что рифмуется с "asellus" - осел). На обещания и клятвы крестьян можно полагаться не больше, чем на клятвы волка, оставленного в овчарне, или же на совестливость монаха. А крестьянские женщины, особенно те, что из Вале (Valais), - настоящие ведьмы и известны своим ведовством28.

Хеммерли даже не упоминает о том, что крестьянский труд дает обществу что-то ценное. Те, кто у Гуго Тримбергского достаточно расплывчато изображены как "иные", но тем не менее полезные обществу и хранимые Богом, в "Диалоге..." представлены как некое ужасное "племя", сравнимое лишь с крокодилами, василисками, скорпионами и шелудивыми псами29. В предыдущей, 31-й гл. Хеммерли критикует злоупотребления со стороны знатных, но здесь, яростно обличая злобность и жестокость крестьян, он рассматривает насилие над ними как наказание Господа, обратившего на крестьян гнев их угнетателей. И эти последние достойны хвалы, как Моисей восхвалил сынов Левииных за убийство трех тысяч идолопоклонников, что поклонялись золотому тельцу (Исход, 32, 27-29)30.

Посреди этой нарастающей крещендо филиппики автор вдруг обращается кчитателю со словами: "Вот правдивый рассказ..." От первого лица ("Я, Феликс, автор сего скромного труда...") он повествует о том, как однажды, во времена гуситских войн, остановился в гостинице на земле маркграфа Баденского31. За столами сгрудились крестьяне, которые вели себя "точно слабоумные, как им обычно и свойственно". Нарочно, чтобы вывести из себя Феликса и его причетника, крестьяне принялись ругать клириков за грехи плоти. Какое-то время Феликсу удавалось пропускать их грубости мимо ушей (ради того, чтобы иметь возможность утолить голод), но затем он призвал их замолчать и обратился к буйной толпе с речью. Всего лишь день назад, сказал он, пришлось ему видеть в открытом поле двадцать четыре колеса, к которым были привязаны двадцать четыре человека, по одному на каждое колесо. Это были воры, наказанные за свои преступления, и не было среди них ни одного знатного или клирика, только крестьяне. Если же, продолжал Хеммерли, среди них оказался хотя бы один знатный или клирик, его слушатели не преминули бы обрушиться с руганью на жестокость и греховность всех знатных и всех клириков. Хеммерли клянет крестьян за их готовность нападать на всех клириков за грехи немногих, тем более что грехи плоти в конце концов вообще свойственны человеческой природе и порождаются природными инстинктами32. Напротив, преступления крестьян, в частности воровство, суть преступления против человеческой природы, и Хеммерли осыпает слушателей бранью за этот их общий порок. Тут крестьяне так возмутились, что Хеммерли счел за благо сказать своему причетнику, что пора ехать ("et dixi clerico meo "nunc vadamus" prout fecimus"). Они поспешно покинули гостиницу, опасаясь, как бы разъяренная толпа не схватила их и не утопила в реке.

В последней части "Диалога..." Хеммерли завершает обличение крестьян и переходит к описанию швейцарцев, известных как добрые солдаты, но повинных во множестве грехов, среди которых наблюдается и скотоложество33. "Инаковость" швейцарцев суммируется в 24 стихотворных строках, описывающих этих людей, помимо всего прочего, как чудовищ, одержимых дьяволом, которых и людьми-то считать нельзя33. В конце диалога крестьянин - собеседник рыцаря признает правоту его доводов в защиту привилегий знати и в осуждение крестьян. Крестьянин указывает рыцарю дорогу из леса, и они расстаются вполне дружелюбно35.

Вполне очевидно, что время, протекшее между мнимой беседой Гуго Тримбергского с жителями деревни (до 1300 г.) и спором с крестьянами

Феликса Хеммерли в середине XV в., принесло с собой значительные перемены. Даже принимая в расчет различие жанров и специфику взглядов каждого из авторов, две эти встречи с деревенским "другим" поражают своей несхожестью. И дело здесь даже не в том, что раньше реальная взаимозависимость между различными социальными разрядами в самом деле существовала. Вряд ли крестьяне - жертвы бана-литетной сеньории (seigneurie banale) XI в. - были более готовы примириться со своей долей, чем их собратья в позднее средневековье. Скорее здесь видны признаки того, что трехфункциональная модель, предполагающая сосуществование трех взаимосвязанных социальных разрядов, перестала удовлетворять представителей элиты, наблюдавших за состоянием современного им общества. Сожалеть о несоблюдении идеализированного представления о социальной иерархии - это одно, а навсегда распрощаться с идеей гармонии между тремя социальными разрядами - совсем другое...

Характер двух рассуждений на одну и ту же тему выявляет обострение социального разлада в период после Черной смерти 1348 г. и вызванных ею демографических и экономических сдвигов. Этот разлад глубочайшим образом влияет на то, как воспринимается "инаковость" крестьянина. В "Скакуне" Гуго Тримбергского деревенские жители неотесаны и пьяны, но они принимают все, что говорит им Гуго, и подчеркнуто благодарны ему, ибо он, хоть и сам беден (как он не раз признается на протяжении поэмы), представляет цивилизованную часть общества. Хеммерли же приводит реальный (или по крайней мере правдоподобный) диалог внутри диалога фиктивного; и хотя крестьянин и рыцарь как бы на равных обмениваются своими суждениями (пусть даже высказывания знатного постоянно оцениваются как единственно правильные), ни какого бы то ни было компромисса, ни настоящей беседы между реальным Феликсом Хеммерли и крестьянами, собравшимися в гостинице, просто быть не может. Единственный возможный результат этой встречи - яростное обличение (за которым следует поспешный отъезд автора из места, где велась беседа). Для Хеммерли "другость" крестьян представляется опасной в самом прямом смысле слова, в то время как Гуго находит их "инаковость" забавной и даже трогательной. Создавая свой "Диалог..." в эру крестьянских восстаний и открыто высказываемого недовольства, Хеммерли жаждет репрессий. Подобно Лютеру в печально известном трактате "Об ордах крестьян, что грабят и убивают", он воспринимает крестьянина как угрожающего "другого", с которым следует поступать самым суровым образом.

Это вовсе не означает, что среди позднесредневековой элиты существовало всеобщее стремление к репрессиям. И в это время наряду с яростными нападками на крестьян встречаются частые выступления в защиту их человеческого достоинства. Они обычны во время дебатов о крепостничестве. Так "Reformatio Sigismundi" или трактат так называемого Верхнерейнского революционера являют пример сочувствия угнетенным и осуждения крепостной зависимости крестьян в Германии36. В Каталонии в период, предшествовавший крестьянским войнам 1462-1486 гг., также можно встретить выражение сомнений и критику крепостничества в сочинениях юристов, близких к арагонскому королевскому двору37. И даже голос самих крестьян в этот период становится слышен в песнях крестьян Швейцарии и Дитмаршена, в ремонстрациях каталанских ременсов и в листовках участников восстаний в Германии 1525 г.38

Тем не менее можно утверждать, что после 1348 г. идиллическая картина взаимозависимости и взаимообмена услугами между разными социальными разрядами больше не внушала доверия. Защитники крестьян и те, кто обличал их, утратили общую почву, общее идеализированное прошлое. Тот, кто у Гуго Тримбергского выступает как амбивалентный "иной" (одновременно и униженный и хранимый Богом), у Феликса Хеммерли является в образе враждебного "другого". Приносящий пользу деревенщина превращается в звероподобное существо, былая святая простота и набожность перерастают в яростный антиклерикализм.

Было бы неверно представлять сочинение Хеммерли как адекватное выражение всеобъемлющего или основополагающего типа восприятия, исключающего какую бы то ни было возможность крестьянского самоутверждения. Напротив, поражает то, до какой степени крестьянам к концу средневековья и началу XVI в. удается поколебать, даже подорвать авторитаризм господ не только в Швейцарии, но и в Чехии, Каталонии и значительной части Германии. В изменении концепции деревенского "другого" прочитывается не уверенность в себе могущественного класса, способного контролировать любые формы восприятия и представлений, но сложная реакция элиты на ситуацию, при которой голос крестьянина становится все труднее заглушить.

1 Бессмертный ЮЛ. Крестьянин глазами рыцаря: По материалам Франции XI-XIII вв. // Культура и общественная мысль: Античность. Средние века. Эпоха Возрождения. М., 1988. С. 99-101 ;Jonin P. La revision d'un topos ou la noblesse du vilain //Melanges Jean Larmat: Regards sur le moyen age et la renaissance. Nice, 1982. P. 177-194.

2 Alexander J. Labeur and Paresse: Ideological Representations of Medieval Pleasant Labor // Art Bulletin, 72 (1990), 436-442.

3 Hugo von Trimberg. Der Rentier / Ed. G.Ehrismann; 4 vol. (247,248,252, 256). Tubingen, 1908-1912. (BibHothek des Literarischen Vereins in Stuttgart).

4 Hugo von Trimberg. Op. cit. Vol. 1. V. 1309-2280. P. 54-96; V. 1309-1478. P. 54-61.

5 Febx Hemmerli. De nobilitate et rusticitate dialogue. Strasbourg, 1493. Cap. 32. f. 127v. e Hugo von Trimberg. Op. cit. V. 6930-6947. P. 289-290.

7 Ibid. V. 7291-7314. P. 304-305.

8 Ibid. V. 3405-3423. P. 140-141. B Ibid. V. 2220-2228. P. 92-93.

10 Ibid. V. 843-945. P. 34; V. 1453-1459. P. 60; V. 3807-3810. P. 157.

11 Ibid. V. 1309-1314. P. 54-55: "Noch sint einer leie lhite, / Die man geburvolc heizet hiute, / Der maniger vil traszmuetic were: / Weren in die herren niht ze swere, / So mohte man ir vil manigen vinde / Bi der hdchferte ingesinde".

13 Ibid. V. 1315-132Q. P. 55: "In ein dorf kam ich geriten, / Da lagen gebur nach iren siten / An irm gemache uf irn wammen. / Zuo irn houbten sazen ir ammen, / Die met fuze tierlich euochten / Der si lutzel hin nach gerouchten".

13 Ibid. V. 1323-1326. P. 55: "Vil lieber herre, wie gefueget sich daz, / Daz iu herren ist vil baz / Denne uns armen gebflren si? / Sint ein liute eigen, die andern fri?" Во время этого спора Гуго явным образом относит себя к привилегированным слоям общества, хотя неоднократно жалуется на стесненные обстоятельства (так, один и тот же камзол он носит уже 34 года). См.: Bekrendt L. The Ethical Teaching of Hugo of Trimberg. Wash., 1926. P. 19.

M Hugo von Trimberg. Op. cit. V. 1397-1405. P. 58: "Der vellet niht gemeine / Uf die gebur alterseine, / Er vellet ш raanige ander liute, / Als ich iu her nach bediute: / Juden, ketzer, heiden / Und kristen, die unbescheiden / Sint und unordenlichen lebent / Und wider gotee willen strebent, / Uf die vellet der selbe fluoch".

16 Если иметь в виду, что состояние опьянения предположительно ассоциируется с истоком крепостничества, то вовсе неудивительно, что крестьяне, с которыми беседует Гуго, сами далеко не трезвы.

16 Kolb Н. liber den Ursprung der Unfreiheit: Eine Quaestio im Sachsenspiegel // Zeitschrift fur deutsches Altertum. 1974. Bd. 103. S. 289-311; Oexle O.S. Die funktionale Dreiteilung der 'Gesellschaft' bei Adalbero von Laon: Deutungsschmema der sozialen Wirklichkeit im friiheren Mittelalter // Fruhmittelalterliche Studien. 1978. Bd. 12. S. 27-29.

17 Hugo von Trimberg. Op. cit. V. 1387-1393. P. 57-58: "D6 sprach der gebur einer sfi zehant: / 'Nil alerest mir bekant / Daz wir immer muezen wesen / Vernoyert vole, sit ir gelesen / Habt daz er Noyer hiez, / Der uns disen segen liez / Daz uns immer sol wesen we".

18 Ibid. V. 1453-1456. P. 60: "Nieman ist schoene, edel und rich / Denne der da kumt ze himelrich: Dar kumt vil lihte ir armen ё/ Denne iuwer vogte, die in tuont we".

ю Hrabanus Maurus. Carmina // MGH Poetae Latini aevi Carolini. Vol. 2, n 4. V. 13-14. P. 177.

20 Honorius Augustodunensis. Elucddarium // Migne. PL 172, col. 1149; D(iscipulus). Quid de agricolis dieis? - M(agister). Ex magna parte salvantur, quia simpliciter vivunt, et popuhim Dei seuo sudore passant... Об учении Гонориуса Августодунского о спасении см. подробнее: Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. М., 1981.

21 Honorius Augustodunensis. Op. cit. Col. 166: "Huius tempore divisum est genus humanum in tria: in Hberos, milites, servos. Liberi de Sem, milites de Japhet, servi de Cham. См.

Йэедыдущее примечание. ugo von Trimberg. Op. cit. V. 1479-2280. P. 61-95.

23 Об отношении Хеммерли к крестьянам см.: Math4P.R. Das Verhaltnis von Stadtund Land in der Sicht des Ziiricher Chorherrn Felix Hemmerli und dergleich zeitigen stadtischen Chronistik // Gaudard G. (ed.). Die Stadt und ihr Territorium. Freiburg, 1981. P. 214-234.

24 О сочинениях и жизни Хеммерли см.: Reber В. Felix Hemmerli von Zurich, neu nach den Quellen bearbeitet. Zurich, 1846, а также статью Ф.Фнала в: Algemeine deitsche Biog-raphie. vol. 11. S. 721-724.

25 Hemmerli F. De nobilitate et rusticitate. Fol. 124r: De rusticorum presentium enormi-tatibus. Ait Nobilis: Nunc scio vere quod ungentem pungit, et pungentem rusticus ungit. Unde dixit quidem sapiens: "Ablue pecte canem, canis est et permanet idem"; et quedem alius de rusticorum conditione certissimus sic inquit: "rustica gens, optima flens, pessima gaudens..." См.: Coulton G.G. Vedieval Village, Manor, and Monastery. Cambridge, 1925. P. 519-523.

26Hemmerli F. Op. cit.: Ex quibus quidem experientia doctissimi congruenter arguunt immo arbitrati fuerunt reipublice fore Salutiferum salutare ac salutis humane et insuper rusti-citatis et ruralitatis et runs saluberrimum rutissimum et congruissimum vitale remedium dum rusticorum habitacula lares et orrea magalia per gule predia caule domus et tuguria per sungulos aonoe iubeleos deuastantur aut igne consumuntur, denundadtur, spohatur et exuuntur".

27 Ibid. F. 124r-125r.

28 Ibid. F. 125r-126r.

29 Hemmerli F. Op. cit. F. 128v.

30 Ibid. F. 127r-127v.

31 Ibid. V. 127v.

32 Хеммерли замечает здесь, что на протяжении семи тысяч лет от сотворения мира до рождества Христова и еще тысячу лет спустя клирикам разрешалось жениться. И лишь в результате запрета, наложенного людьми, эти естественные для людей связи стали считаться противозаконными.

33 Hemmerli F. Op. cit. Cap. 33. "De gentibus Ulis qui Switzer siue Switenses dicunt"1 (F. 129r-Mlv).

34 Ibid. F. 13 lv: "Gensque diabolica sic inflammata furore. / Turget et inde scelus cogitat atque parat. / Est plebs que non plebs, gens que non gens, qui / Non homines dici, sed fera mon stra

Sueunt". aid. Cap. 34. "De militis et rustici de quebus sit mentio in themate contentionis plena consordia et reconciliationis forma" (F. 14lv).

36 Reformation Kaiser Sigmunds / Ed. H. Roller // MGH. Staatschriften des spaten Mittelalters. Stuttgart, 1964. Vol 6. P. 84,92,168, 276-280; Das Buch der hundert Kapitel und der vierzig Statu ten des sogenannten Oberrheinischen Kevolutionars / Ed. A. Franke, G. Zschabits. В., 1967. См. также: Klaus H. Lauterbach, Der "Oberrheinische Revolutionary und Mathias Wurm von Geudertheim // Deutsches Archiv. 1989. Bd. 45. S. 109-172.

37 Freedman P. The Origins of Peasant Servitude in Medieval Catalonia. Cambridge, 1991. P. 179-202.

38 Marchoi Guy P. Die Amtwort derBauern: Elementeund Schichtungen deseingenossischen Geschichtsbewusstseins am Ausgang des Mittelalters // Geschichtsschreibung und Ge-schichtsbewusstsein im spaten Mittelalter. Sigmaringen, 1987. S. 757-790; Liliencron R. Die historischen Volksheder der Deutschen vom 13. bis 16. Jahrhundert. Leipzig, 1865-1869. Vol. 1-4. N 34, 80, 83, 130, 197, 216, 447; Freedman P. Op. cit. P. 189-195, 224-226; Blickle P. The Revolution of 1525: The German Pleasants' War from New Perspectives. Baltimore, 1981. P. 68-86.

Перевод с англ. ИМ.Бессмерткой

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Читая публикуемую с небольшими сокращениями статью известного американского историка Пола Фридмана, читатель почерпнет немало ценных наблюдений, касающихся сложности и даже противоречивости образа позднесредневекового крестьянина в глазах тех его современников, которые принадлежали к социальным верхам. Как подчеркивает автор, эти представления не оставались неизменными, так что в Германии XV - XVI вв. крестьянин казался человеку из верхов "другим" в ином смысле, чем в течение предшествующих столетий. Пол Фридман связывает этот факт прежде всего с нарастающим общественным расколом, заставлявшим особо обостренно воспринимать социальные различия.

В публикуемой статье эта концепция базируется преимущественно на сопоставлении двух не вполне однотипных текстов, один из которых принадлежит поэту сравнительно скромного происхождения (Гуго Тримбергскому),адругой - выходцу из цюрихского патрициата, члены которого причисляли себя к рыцарству (Феликс Хеммерли). Разнотипность сопоставляемых текстов определялась, кроме того, обстоятельствами и целями их написания. Однако в других работах П.Фридмана и прежде всего в опубликованной в " Annales. E.S.C." (1993, № 3. Р. 539 - 560) большой статье "Святость и дикость: Два образа средневекового крестьянина" (содержание которой П.Фридман изложил на семинаре по исторической психологии в Москве 3 июня 1992 г.) эта гипотеза аргументируется на значительно более широком круге источников, и притом не только германских.

Обсуждение этой концепции - дело будущего. Здесь следует упомянуть лишь одну особенность средневековых представлений о крестьянстве, справедливо констатируемую П.Фридманом и до некоторой степени противоречащую отстаиваемой им точке зрения об эволюции взглядов на крестьян к концу средневековья. Как отмечает автор, в средневековой ментальности одновременно "умещались" разные и притом не обязательно согласующиеся между собой воззрения на крестьян. Ни сами крестьяне, ни их господа никогда не были едиными в своих представлениях друг о друге и в своих отношениях друг к другу.

И то и другое чрезвычайно затрудняет изучение всех таких представлений; в частности, от исследователя требуется очень большая осторожность при констатации некоей определенной направленности в эволюции этих представлений: разграничить случаи, в которых противоречивые суждения сосуществуют на равных от тех, где, сосуществуя, они в то же время постепенно вытесняют друг друга, оказывается крайне сложно. Здесь со всей остротой встает пока не решенная (и даже еще не поставленная) в науке проблема совместимости противоречащих друг другу представлений в одном и том же сознании: какие из подобных представлений могли уживаться, например, в средневековой ментальности? Как именно они сочетались, не "травмируя" цельность человеческой личности? Это лишь некоторые из вопросов, встающих перед каждым исследователем образа "другого" в средневековом обществе.

Ю. Л.Бессмертный

4 Одиссей, 1993