Мишель Фуко и Россия

К оглавлению - Номер страницы после текста.

НОВЫЕ ВРЕМЕНА: СОВЕТСКИЙ СОЮЗ В МЕЖВОЕННОМ ЦИВИЛИЗАЦИОННОМ КОНТЕКСТЕ¹. Стивен Коткин

Выдающиеся европейские ученые и государственные деятели с начала XIX века предсказывали подъем массового человека и наступление века масс.

Ханна Арендт

В «НОВЫХ ВРЕМЕНАХ» (1936) Чарли Чаплин играет фабричного рабочего Электросталелитейной компании. Он затягивает болты на быстродвижущейся ленте конвейера. В одной из сцен показано механическое сооружение, призванное «кормить» рабочих ланчем в то время, как они остаются на производственной линии. Но оно ломается, и суп летит в лицо Чарли. Другая сцена изображает собственника-капиталиста, который следит за производственным процессом с помощью скрытой камеры и требует увеличения скорости линии. Не поспевающий за темпом Чарли падает на гигантские шестерни. Жертва нервного истощения, он теряет работу. На улице его ошибочно принимают за коммунистического вожака и арестовывают. По случайному стечению обстоятельств он предупреждает побег из тюрьмы. Его прощают и отпускают. Но поскольку его старый сталелитейный завод закрыт, Чарли не может найти работу. Он охвачен ностальгией по убогим гарантиям тюремного заключения. В политическом смысле «Новых времен», кажется, невозможно усомниться.

Однако притом, что фильм вроде бы сделан как прорабочий и «антиконвейерный», многое в «Новых временах» подчинено автоматизму фабричной технологии. Более того, на фоне машинного века фильм приветствует не победное шествие рабочего сознания, а скорее то, что могло бы быть названо мелкобуржуазными мечтами². Безработный Чарли встречает сиротку (Полетт Годар), и оба начинают фантазировать о собственном семейном доме. Чарли посчастливилось получить работу ночного сторожа в универмаге, где его жалко одетая возлюбленная-подросток часами наслаждается на складе отдела одежды. Однако когда Чарли ни с того ни с сего помогает своим заводским товарищам, лишившимся

239

работы, — которых он застает за грабежом универмага — его увольняют. Финальная сцена изображает парочку, бредущую вниз по опустевшей дороге — но рука об руку. «Маленький человек» поставлен в трудные обстоятельства, но он не обескуражен. Даже торжествует³.

Планировавшийся, по слухам, сначала под названием «Массы», фильм «Новые времена» ярко освещает и совмещает два главных символа современности — механизированную фабрику и не менее вместительный универмаг, продающий изделия массового производства. В то же время посредник, с помощью которого эти образы были созданы и переданы, — кино — сам был символом и силой нового времени. Зажатый между шестернями фабричных машин Чаплин мелькает, подобно кинопленке в проекторе⁴. Его фильм — как и кино вообще — пользовался фантастической популярностью в сталинском Советском Союзе. С коммунистической точки зрения, можно было сказать, что Чаплин сатирически изобразил капиталистический мир эпохи Депрессии и сделал из пролетария героя⁵. Помимо предполагаемой идеологической приемлемости фильма, то, как в нем сняты автоматизированная фабрика, включая потогонную систему, и мелкобуржуазные мечты героя, задело советских людей за живое. Чаплин запечатлел межвоенную цивилизационную конъюнктуру. Советский Союз же мог утверждать, что это — его собственная конъюнктура. Подобно Соединенным Штатам, хотя и следуя иной дорогой, Советский Союз стал обществом массовых производства и культуры, претендуя на то, что диктатура, а не парламентаризм является самой эффективной формой массовой политики.

В этом эссе я попытаюсь воссоздать межвоенный советский опыт в сравнительном контексте или в цивилизационной конъюнктуре. Моя главная идея проста: показать, что Советский Союз с неизбежностью был вовлечен в процессы, не являющиеся особенностью для России, — от распространения массового производства и массовой культуры до пришествия массовой политики и даже массового потребления — после 1890 г.⁶ Первая мировая война, во время которой и произошла русская революция, придала этим процессам сильнейшее ускорение во всех воюющих странах. В России автократия и империя уступили дорогу намного более мощной диктатуре и квазифедеральному Союзу, скрепленному неясным, амбициозным и обусловленным войной видением антилиберальной современности⁷. За два последовав-

240

ших за этим десятилетия образ обрел институциональные формы, имевшие некоторые важные сходства (и многие важные отличия) как с либеральными проектами современности — такими как Соединенные Штаты, Великобритания и Франция, так и с другими формами антилиберальной современности — такими как нацистская Германия, фашистская Италия и императорская Япония.

Характерные черты межвоенного периода сложились под влиянием опыта первой мировой войны, в особенности под влиянием неизбежности учета фактора мобилизованных масс в обществе и политике; новых технологий (производственные линии, радио, киноиндустрия, телефон) и попыток их применения в промышленности, культуре и политике; набиравшего силу поворота к социальному обеспечению как мировоззрению и способу правления; наконец, как сохранявшихся формальных империй, так и усилившихся национальных требований. Вместе эти взаимосвязанные тенденции образовали широкое пространство для возможных, а в ином случае даже и необходимых, действий для соревнующихся великих держав. Однако здесь не было ничего неизбежного. Ни одна из ведущих держав не имела свободы рук для самосозидания на совершенно новой основе или так, как это полностью бы устроило ее лидеров и общественность, — даже Советский Союз. Агент действия не может поступать независимо от структур — точно так же, как не существует структур, независимых от того, как поступает агент действия*. Все ведущие державы имели давно сложившиеся политические институции, культурные традиции, социальные и экономические установления, территориальные конфигурации и отличительные формы поддержания международных отношений⁸.

Однако, пусть и по-своему, каждая из них очутилась в условиях «века масс», ставшего необратимым благодаря всеобщей мобилизации. Каждая принуждена была открывать для себя интегрирующие механизмы, вытекающие из разнообразных форм массовых политики, потребления, культуры, социального обеспечения

* Говоря о действиях агента социальных изменений как социальном институте, автор использует социологический термин agency, который следовало бы передать отсутствующим в русском языке производным от существительного «делатель», самого по себе редкого и «неуклюжего» (прим. перев.).

241

и имперских/национальных проектов. Короче говоря, каждая из великих держав — поскольку ни одна не отреклась от претензий на гегемонию — оказалась вовлечена в соревнование по выработке той или иной версии современности масс; в соревнование, которое дало новый толчок и форму их геополитическому соперничеству. В зависимости от преобладавших в том или ином случае особенностей поступков социальных агентов (agency) различные акторы — диктаторы, избранные лидеры, функционеры, гражданские служащие, собственники, массовые организации, местные общины, интеллектуалы, пропагандисты — восторгались друг другом или поносили друг друга, имитировали друг друга или отказывались от некоторых практик (скрывали их), в то время как другие обращались к этим последним⁹. Некоторые организации и индивиды, вместо того чтобы развивать коллективные тенденции современности, сопротивлялись им — пусть и безуспешно, а некоторые из поддерживавших общее дело понимали его совсем не так, как большинство или власти. Современность была ареной, которую оспаривали как внутри этих стран, так и в отношениях между ними.

Когда я подчеркиваю существование специфичного межвоенного ландшафта возможностей и вызовов, которые стали реальностью не только благодаря выбору, но и из-за геополитического соревнования, моя цель — не в абсурдной попытке внушить мысль о некой однопорядковости Советского Союза, Соединенных Штатов и Британии или даже нацистской Германии. Взаимные вызовы подчас порождали взаимосвязанные ответы — в силу природы феноменов и набора возможных действий (своего рода изоморфизм) и по причине внимательного изучения друг друга соперниками¹⁰. Однако разрыв между либеральным и антилиберальным порядком был огромен. Также значительно отличались друг от друга как демократизирующиеся парламентские страны, так и мобилизационные авторитарные режимы¹¹. Утверждая существование определенной межвоенной конъюнктуры, частью которой был Советский Союз, я намереваюсь побудить к размышлениям о том, что только посредством сравнений может быть полностью оценена специфичность Советского Союза. Мне также хотелось бы обратить внимание на то, что интерпретация Советского Союза в контексте межвоенной конъюнктуры открывает дорогу к лучшему пониманию всей его истории и судьбы после второй мировой войны.

242

Между 1930-ми и 1950-ми гг., когда опустошенный Советский Союз восстанавливался после второй мировой войны, в общем следуя довоенным рецептам, другие мощнейшие страны мира совместно пережили глубокую трансформацию, связанную с этой войной. За одним исключением, проекты антилиберального мобилизационного характера потерпели полное поражение в войне. Революция в массовом потреблении, лидером которой были межвоенные Соединенные Штаты, углубилась там во время войны, а после нее развернулась в Западной Европе и Японии. Социальное обеспечение — интегральная определяющая особенность либеральных режимов — стало всеохватным. Формальная империя была дискредитирована и оставлена в прошлом. Наконец, межвоенное многостороннее соревнование и заимствования превратились в послевоенное двустороннее соперничество, стороны которого были очень неравными. Образ и реальность «новых времен» изменились, создав неразрешимые проблемы для однозначно межвоенного советского варианта современности.

Массовое производство

Начиная с конца XIX в. мир охватила вторая волна индустриализации, движимая распространением электричества и прогрессом в обработке стали так же, как и в других промышленных процессах. Фабричное производство стало более фабричным* (в итоге приводя опыт в соответствие с образом), а фабрики — больше и в большей степени автоматизированы. На самом деле, полностью автоматизированный сверхэффективный завод не стал столь обыденным явлением, как это утверждали его сторонники (и критики). Но тем не менее Америка, европейские державы и Япония были охвачены стремлением к созданию развиваемой и управляемой на научной основе промышленности и внедрению того, что назвали массовым производством (ставшим возможным благодаря изобретению электромотора в 1880-х гг.). Массовое производство «ввело в действие» три принципа: стандартизацию базовых характеристик изделия, разделение труда на производственной линии и замену ручного труда машинным, реорганизацию

* Автор обыгрывает герундий manufacturing, означающий «процесс фабричного производства», в то же время отсылая к «ручной» (manual) работе (прим. перев.).

243

межцехового производственного цикла. Однако понять, как механизировать производство в конкретных случаях, было легко только на словах. В некоторых отраслях промышленности и даже в некоторых странах к массовому производству двигались медленно¹². Наиболее успешным и заметным оно было на американских автомобильных заводах Генри Форда, хотя и здесь тоже новшества затронули не только производственные линии¹³.

Каковы бы ни были различия, которые игнорировались упрощенными стереотипами, Форд содействовал распространению представления о том, что секрет революционных изменений в машинном производстве кроется в больших капиталовложениях и улучшенной организации. Все это бросало прямой вызов как промышленности, вовлеченной в мировой рынок, так и режимам, претендовавшим на статус великих держав. Когда Чарли Чаплин в первый раз подумал о сатире на современную жизнь, он посетил завод Форда в Детройте¹⁴. Так же поступали и многие представители хваленой немецкой бизнес- и инженерной элиты и даже немецкие рабочие лидеры в поисках секретов того, что получило известность под именем «фордизм». Германия еще раньше стала мировым лидером в технологичных отраслях промышленности, но тем не менее для немцев Америка выделялась как «работающий зримый образ современности», если воспользоваться словами Мэри Нолан. Однако в отличие от фордовской модели с ее высокими зарплатами, низкими ценами и ориентированным на потребителя размахом, немецкий большой бизнес сделал героя из промышленной «рационализации», посредством которой здесь увеличивали производство и производительность [в расчете] на отдельно взятого рабочего. В то же время покупательная способность рабочих игнорировалась¹⁵. К моменту прихода нацистов к власти рационализация ассоциировалась с производительностью и усиливающимся контролем за рабочей силой (еще один из важнейших уроков Форда) даже в еще большей степени. В этом немецкий и советский подходы сближались: в СССР фордизм тоже рассматривался как метод поддержания контроля за рабочим местом. Метод, который позволял сильно нарастить объемы производства ради увеличения могущества государства, а также покончить с «консерватизмом» инженерной элиты с тем, чтобы в итоге последняя была заменена новыми карьеристами, на деле показавшими себя представителями более жесткого типа иерархии¹⁶.

244

Советское массовое производство слабо изучено. Важным исключением является работа Дэвида Ширера. Он возродил для нас советские дебаты 1928—1930 гг. вокруг организации промышленного производства, включая и анализ американского и немецкого опыта¹⁷. В своей работе Ширер рассказывает о бюрократической борьбе, в которой коммерчески ориентированные синдикаты (картели, созданные в 1920-е гг. для сбыта промышленных изделий) предположительно открывали возможность для «рыночной социалистической экономики нового типа» (С. 240). В схватке за власть синдикаты были сокрушены Рабоче-Крестьянской инспекцией (Рабкрин), использовавшей полицейские меры и сплотившей амбициозных молодых инженеров вокруг кампании за «безоглядную» модернизацию¹⁸. Но, как утверждает Ширер, модернизаторы промышленности из Рабкрина «неправильно поняли» [так!] предмет их зависти — американскую систему. Они сосредоточились на первичных производственных технологиях, игнорируя главное — «такие вспомогательные системы, как внутренний фабричный транспорт и управленческая и организационная инфраструктура, бухгалтерский учет и дороги» (С. 235). В результате самые современные советские фабрики нуждались в армиях неквалифицированных рабочих, обслуживавших главные механизированные цеха.

Нет необходимости соглашаться с взглядами Ширера на сущность и жизнеспособность синдикатов, чтобы приветствовать его внимание к тому, как действовали социальные агенты (agency), и к неопределенности в движении к плановой экономике и фабричной модернизации. Он утверждает, что поборники индустриализации «действительно верили в несущую перемены силу модернизации» (С. 238). В самом деле, они в это верили, хотя Ширер и добавляет с осторожностью, что «различные группы по-разному воспринимали часто величественную, но туманную риторику об индустриализации и социалистическом строительстве» (С. 162). К сожалению, он не уточняет, каковы могли бы быть параметры таких интерпретаций. По большей части он не знаком с установками современников в вопросах отношений собственности, капитализма и товарной биржи, как и с вариантами понимания ими социализма¹⁹. Ширер напоминает нам, что «вера в освобождающую силу технологии, обрученной с государством... была очень сильна во всей послевоенной Европе» (С. 239). Однако он не объясняет, каким образом стало возможным то, что практиче-

245

ские следствия этой веры оказались столь далеко идущими в советском случае. Как раз обойденный им вопрос об упразднении частной собственности — с учетом особенностей массового производства — позволил советским властям дать беспрецедентный пример производственного фордизма.

В свете особого внимания Генри Форда к созданию условий для потребления тот факт, что расширенное использование механизации в промышленности потребовало ограниченного набора изделий-образцов, дает почву для иронии. Иначе говоря, успех в массовом производстве зависел не только от правильной постановки производственного процесса, но и от существования широкого неизменного спроса, чтобы обосновать колоссальные фиксированные капиталовложения, которых это производство требовало²⁰. Армия была сверхпотребителем массового производства. Следуя той же логике, экономики с центральным планированием могли исключить конкуренцию (внутреннюю и внешнюю) и манипулировать внутренним спросом, получая сходные преимущества от производственных линий. Массовое производство в Советском Союзе могло быть — и было — доведено до крайних пределов²¹. И даже в большей степени, чем в Германии, оно было завязано на средства производства: эта связь была чревата далеко идущими последствиями. (Позднее стало ясно, что массовое производство без развитого массового рынка, которое некоторые венгерские ученые назвали «советской диктатурой над потребностями»²², не могло быть сохранено по окончании межвоенного периода тотальной мобилизации в мирное время (или самой войны). Особенно если учитывать воспоследовавшую за окончанием второй мировой войны конкуренцию между экономиками бума, целиком окунувшимися в массовый рынок. Но здесь мы забегаем вперед.)

Межвоенная Британия — родина первой промышленной революции — представляет собой яркий контраст с советским случаем. К 1920—30-м гг. британское господство в ориентированных на экспорт угольной, чугуно- и сталелитейной промышленности, судостроении, производстве текстиля и инженерном деле было утрачено в соревновании с Америкой и Германией. Британскому правительству пришлось обеспокоиться слиянием и реструктуризацией промышленности, производившей средства производства, — промышленности, основой которой долгое время после первой мировой войны оставался ручной труд. В то же время

246

Британия переживала бум в ориентированной на внутренний рынок индустрии средств потребления, сконцентрированной на малом числе автоматизированных заводов, многие из которых были построены на ранее не занятых никакими строениями местах. Новые заводы массово производили пылесосы, электроутюги, радиоприемники, мотоциклы, продуктовые полуфабрикаты и синтетические материалы наподобие искусственного шелка²³. Структурные «страдания» межвоенной Британии в сфере средств производства привели ее на гребень промышленной кривой. Изменения, ассоциировавшиеся с фордизмом, были связаны с масштабными сдвигами в мировой экономике. То же может быть сказано и о конце фордизма посте второй мировой войны. Конце, который, видимо, очень поздно и тяжело поразил Советский Союз. К 1970-м гг., если не раньше, стало ясно, что автаркия в конечном счете была иллюзией.

Массовая культура

К счастью, мы преодолели авангардистскую мартирологию, согласно которой ничего не понимавшие аппаратчики и представители репрессивных структур уничтожили безвинный авангард и его «чистую» современную культуру, открыв дорогу не имевшим к нему никакого отношения обломкам мелкобуржуазного и националистического «кича»²⁴. Ныне, внося полезные уточнения (пусть и с преувеличениями), ученые признают как возвеличение и даже самоперерастание авангарда, так и его провалы²⁵. Как пишет один театровед, мы также признаем, что, «по большей части, авангард существовал вне коммерческой предпринимательской системы», так что его производители зависели от государственного бюджета и тем самым — от политических властей²⁶. Признаем мы и то, что претензии авангардистов на контроль за элитными ключевыми вопросами культуры поддерживались политическими властями, делегировавшими эту руководящую роль некоторым художникам²⁷. Однако в большинстве случаев дискуссия о культуре сталинского периода все еще ограничивается отношениями государства и интеллигенции и отличается стремлением отделить высокий модернизм от низкой народной культуры.

Конечно, народная культура имеет большую историю, но в XIX в. газеты массового тиража — один из главных способов ее

247

передачи — были преимущественно городским явлением. Первая мировая война дала мощный толчок развитию массовых развлечений и новому средству — кино²⁸. В 1920—1930-е гг. нечто новое (массовая культура) начало приобретать видимые очертания во многих странах одновременно. Вырос не только тираж, но и географический ареал газет. Более того, кино наряду с другой новой технологией - радио — впервые в истории породило действительно массового зрителя/слушателя. То, что было названо «радиовещанием», включало в себя передачу программ для миллионов слушателей²⁹. Ко второй половине 1930-х гг. Германия имела более чем 9 млн радиоприемников. В Чехословакии и Швеции было более 1 млн радиоприемников, в Италии — почти 1 млн³⁰. В 1926 г. Великобритания имела 3000 кинотеатров и 5000 — в 1938 г. В 1934 г. здесь насчитывалось 964 млн посещений кинотеатров или 22 на одного человека. Число радиоприемников подскочило с 3 млн в 1930 г. до 9 млн к концу десятилетия — или 3 радиоприемника на 4 британских семейных домохозяйства, число слушателей увеличилось с 12 млн в 1920-е гг. (оценка) до 34 млн в 1939 г. Сходные данные отмечают стремительный рост в чтении газет с колоссально возросшей зоной географического и социального проникновения.

По мнению многих современников — таких как испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет, родившийся в 1880-х гг., — «приход масс» угрожал разрушением цивилизации путем установления диктатуры общих мест³¹. Действительно, в межвоенный период контроль узкой элиты, долго господствовавшей в британской культуре, был безусловно подорван пришествием массовых газет с фотографиями и броскими заголовками, кинофильмов, граммофона, радио и других форм массовой коммуникации. Как показывает Дэн Ле-Мэхью в ставшей событием книге, новые медиа увеличили аудиторию и расширили процесс культурного производства. Как только место на рынке возобладало в определении успеха над мнениями интеллектуалов, некоторые из оказавшихся под угрозой культурных арбитров самоизолировались. Другие отбивались, полемизируя с новыми коммуникационными средствами, или изо всех сил стремились приспособиться, используя новые медиа для продвижения «духовного подъема». Но даже те, кто противостоял коммерческой культуре, не смог избежать ее влияния. Художники и интеллектуалы, демонстративно отказавшиеся склониться перед массовыми вкусами, могли рабо-

248

тать только на государственные субсидии, как это было с Би-Би-Си, хотя и в этом случае влияние массовой культуры было несомненным. Коротко говоря, культурные элиты по-прежнему подчеркивали свое презрение к публике, в то же время становясь от этой массовой публики зависимыми³².

В России, согласно официальной статистике, число «киноустановок» выросло с 1510 в 1914 г. до 7331 в 1928 г. и приблизительно до 30 000 к 1940 г. Наиболее стремительным был рост в деревне — со 142 «киноустановок» в 1914 г. до 17571 в 1940 г. Общее число посещений кино возросло со 106 млн в 1914 г. до приблизительно 900 млн к 1940 г.³³ Число радиоприемников составило 7 млн в 1940 г., в том числе 1.6 млн в сельских районах. Ежедневный тираж газет вырос с 3.3 млн в 1913 г. до 9.4 млн в 1927 г. и 38.4 млн к 1940 г. (или до 245 млн, если включить в это число и журналы)³⁴. Даже при допущении преувеличений эти данные указывают на мощное развитие. Конечно, радио в Британии и радио в Советском Союзе — это не одно и то же. В Британии можно было настроиться на несколько станций, включая некоторые зарубежные. Так же было и в нацистской Германии, где люди могли слушать Би-Би-Си из Лондона или Праги (до аннексии 1939 г.), хотя нацистские власти и пытались глушить их.

Советское «радио» часто означало не приемник радиоволн, а кабель или провод, подключенный к двум официальным станциям³⁵. Опять же, хотя британское кино часто прославляло британские установления, ничуть не реже оно насмехалось над ними. Советское кино, как правило, насмехалось только над тем, над чем разрешали ему цензоры — например над бюрократами в службах, игравших роль «козлов отпущения» (вроде жилищных контор)³⁶. То же самое можно сказать о советской массовой печати. Телефоны в Советском Союзе встречались куда реже, чем в других больших странах. Они были сконцентрированы в управленческих структурах, рассматривавших телефон скорее как средство для государственного администрирования, но не для частной коммуникации³⁷. И все же влияние новых медиа-технологий в Советском Союзе не следует недооценивать. Задолго до появления понятия «ниша на рынке» в Советском Союзе публиковались газеты для промышленных рабочих, женщин, колхозников, национальных меньшинств, молодежи, членов партии, государственных функционеров, инженеров и др.³⁸ Надо только сравнить распространение новостей о захвате власти в октябре 1917 г.

249

или жалкое состояние коммуникаций в период голода 1923 г. с ежедневным освещением рекордов Алексея Стаханова на всю страну в 1930-е гг., чтобы осознать произошедшую и здесь коммуникационную революцию³⁹.

Ле-Мэхью доказывает, что коммерциализированные масс-медиа превратили культуру в Британии в более эгалитарную в интересах собственной выгоды. Из этого он делает вывод, что коммерческая массовая культура — это единственный выбор для плюралистического общества⁴⁰. А как насчет неплюралистического общества с государственной цензурой и агитпропом? Взрывной рост новых медиа в гигантской степени повлиял на подавление некоторых видов информации в Советском Союзе, так же как и на неустанное продвижение других ее видов⁴¹. Но в этом случае мы могли бы пойти дальше, учитывая соображение Ле-Мэхью о том, что к концу 1930-х гг. в Британии новые масс-медиа сделали возможной «общую культуру», которая, несмотря на вкрапления информации иностранного происхождения, «предоставила общую референциальную рамку для сильно различающихся между собой групп»(С. 4). Тем самым ставится вопрос о возможной общей культуре — также в значительной мере с иностранным содержанием — и для большей части Советского Союза. Перефразируя Ле-Мэхью, ее можно было бы назвать «культурой для авторитаризма».

Советские власти не могли подавить и не подавляли иностранную массовую культуру полностью, в то же время они способствовали развитию советской массовой культуры. Ричард Стайтс уже на протяжении многих лет подчеркивает развлекательные стороны советской массовой культуры⁴². Он и многие другие анализировали советское кино⁴³. Меньше мы знаем о контексте кинопросмотров, реакциях на ролики политических новостей, неизменно предварявшие все кинофильмы, об опыте знакомства с легким жанром в кинотеатрах, архитектоника которых напоминала трактора и с названиями наподобие «Ударник». Равно неясными остаются содержание и влияние радиопрограмм, которые, скорее всего, представляли собой сходную амальгаму из тяжеловесных новостей, заданных партийными директивами, агитпропа (не всегда действенного), воспитательного научпопа и лишенных апологетики увеселений⁴⁴. По словам Джеймса фон Гелдерна (во введении к изданной им вместе со Стайтсом антологии массовой культуры), советские газеты «печатали и подобост-

250

растную лесть, и острую сатиру; советские киностудии производили мюзиклы в голливудской манере и картины о Гражданской войне; по радиоволнам разносились производственные марши и меланхоличные шансоны». Фон Гелдерн заключает, что наряду с фальсификациями очевидно стремление — часто увенчанное успехом — «удовлетворять вкусы публики»⁴⁵.

Во многих случаях то же самое может быть отмечено по поводу культурного производства и потребления в нацистской Германии. Нацистские власти — именно тогда, когда они делали все возможное, чтобы усилить государственное регулирование радио и кино, — распространяли массовую культуру, различным образом потребляемую массовой аудиторией. Подобно Советам, нацистские власти побуждали государственную киноиндустрию имитировать Голливуд и покровительствовали голливудоподобным звездам и киноприемам. Безусловно, только война покончила с одобрением нацистами показов самих голливудских фильмов (то же самое произошло и в Японии)⁴⁶. Почти половина приблизительно из 1100 оригинальных фильмов нацистской эры — это комедии и мюзиклы. Еще сотни — мелодрамы, детективы и приключенческие эпосы, зачастую отвечавшие представлениям о господствовавших ценностях, расовым стереотипам и политическим целям режима, но почти всегда относившиеся к легкому жанру⁴⁷. По нацистскому радио транслировали популярную музыку и комедии наряду с антисемитскими речами. «Дисней, Дитрих и Бенни Гудман делили радиовремя с Геббельсом, Герингом и фюрером», — пишет Энсон Рабинбах. Развлечения играли сложную роль в политике, в то же время смещая границы между политическим и как бы неполитическим⁴⁸.

Нет необходимости противопоставлять советскую массовую культуру — смесь руководства в стиле «железной руки» и потворства народным вкусам — культуре авангардного модернизма. Напротив, Маргарита Тупицына, например, показывает, как известные представители советского «фотоавангарда» с готовностью окунулись в масс-медиа, смешивая так называемое высокое с низким⁴⁹. Советские фотографы (и создатели кинофильмов) в то время, когда во многих странах манипулирование образами начало обретать куда большую изощренность и сферу приложения, исследовали монтаж и другие техники в массовой культуре с политическими целями⁵⁰. В данном случае мы можем отметить еще одно из прозрений Ле-Мэхью: а именно «по мере того, как новые

251

технологии помогали созданию аудитории гигантских размеров, наиболее эффективная коммуникационная стратегия становилась личностной, интимной и субъективной». Таким образом, пишет он, «масс-медиа часто создавали прочные связи между коммуникатором и миллионами индивидуальных потребителей» (С. 43). Главный пример Ле-Мэхью — это Чаплин, который посредством овладения новыми медиа стал известен далеко за пределами его родной Британии, а также его нового дома — Соединенных Штатов.

Образ Чаплина был повсюду и мог быть использован для продажи чего угодно: книг, игрушек, кукол, галстуков, рубашек, коктейлей и, конечно, имитаторов Чаплина. Ле-Мэхью не указывает только, что новые медиа и техники распространения образов могли популяризировать политические идеи и превращать политических лидеров в «звезд». От Ататюрка, Ганди и Рузвельта до Муссолини, Гитлера и Сталина век масс также был веком лидера. Образы, имена и изречения Ленина и Сталина — наряду с другими богопомазанными личностями и темами — были повсюду, включая вещи и образы домашнего обихода, промышленные товары, фильмы, спектакли, звукозаписи и ресторанные меню. Это позволило многим современникам прийти к выводу о том, что на [поле] эксплуатации новых медиа и массовой культуры равновесие между диктатурой и демократией качнулось в пользу первой. И притом, что слияние массовых культуры и политики в советском варианте казалось успешным в межвоенный период, оно не было таковым в послевоенные десятилетия. Это стало особенно очевидным, когда идея строительства социализма (или коммунизма) потеряла свою привлекательность для послевоенных поколений, и в связи с этим массовая культура все более американизировалась. Для диктатуры массовая культура была неизбежной и очень полезной, но и, в особом геополитическом контексте, в конце концов разъедающей.

Массовая политика

Массовое производство и массовая культура выросли из новых технологий — но не автоматически и не одинаково повсюду. Общим для разных стран было ощущение того, что мир вступил в новый массовый век и что объектом и субъектом этого нового века были массы. Это было особенно заметно в политике. Пришест-

252

вие новой массовой политики — открытые митинги, демократизация избирательного права, трансформация политической партии в выборную машину — отмечали многие начиная с 1890-х гг. и в первые годы XX в.⁵¹ Но и в этом случае Великая война также означала ускорение на порядок⁵². Крестьян из разрозненных деревень собрали на фронтах и в гарнизонах, затмевая часто обращавший на себя внимание эффект концентрации, произведенный большими фабриками. Почти все взрослое мужское население призывных возрастов Европы сражалось на войне — приблизительно 70 млн человек. В крестьянской России эта цифра составила 15 млн⁵³. Природа и продолжительность войны — так же как и характер ведших войну политических систем и обществ — привели к политизации собранных масс. Особенности политики и политического участия сильно рознились между воюющими сторонами, но в любой из них трудно вообразить более важный механизм «организации масс», чем армии первой мировой войны.

Джордж Мосс доказывает, что эта массификация политики угрожала анархией, но массам посредством националистических символов и литургии была придана форма управляемого политического тела⁵⁴. В межвоенный период возросла роль политического манипулирования символами, что было связано с углублением вызовов, стоявших перед массовым обществом, и новыми возможностями новых масс-медиа. Но придание мифам операциональной силы с помощью монументов и фестивалей было непростым делом. Сам Мосс указывает на провал массовых рабочих спектаклей в веймарской Германии (С. 175). Сходным образом Джеффри Шнапп обнаруживает, что итальянские фашистские массовые спектакли (такие, как 18BL — постановка, показанная на итальянских молодежных Олимпийских играх по искусству и культуре в 1934 г.) также не смогли захватить людское воображение. Из этого он делает вывод, что «вакуум» был заполнен возрожденными символами имперского Рима и культом диктатора⁵⁵. Возможно, Шнапп чересчур скептически относится к фашистской символической ауре — от униформы с черными рубашками, кинжальных приветствий и авиационных празднеств до колониальных подвигов (не говоря уже о международном резонансе, произведенном «корпоратизмом»)⁵⁶. Но многое в фашистской политике символов действительно вращалось вокруг дуче, выступавшего перед народом с балконов и в регулярных радиообращениях, — практика, которой следовали и другие⁵⁷. Относительно Гитлера

253

Ян Кершоу утверждает, что его культ «компенсировал» непопулярность нацистской партии⁵⁸, хотя и в этом случае то же положение в меньшей степени характеризовалось как «или—или».

Овладение эффективной политикой символов в массовый век имело критическое значение для любой великой державы. В Соединенных Штатах машины и образный ряд машинного века упорно популяризировались рекламой и частными фирмами, и в результате технология стала легитимировать американские политическую власть и институции⁵⁹. В коротком обзоре деятельности нацистского Бюро красоты труда Энсон Рабинбах анализирует попытки легитимации политического руководства посредством технологической символизации. Рабинбах идет дальше хорошо известных примеров массовых фестивалей и общественной архитектуры, выделяя культ промышленной производительности при нацизме и технические кампании вокруг фабрики начиная с 1936 г. Согласно Рабинбаху, «нацистский модернизм» в конце концов соединяет функционализм для фабрик с Volk-монумен-тализмом в общественных зданиях. Он ссылается на Nazi Sachlichkeit, чтобы описать взаимопересечение элементов модернистского стиля, поскольку нацисты «шли в ногу» с итальянцами и советскими людьми в их обожании машин⁶⁰. Внимание к производственному пространству и сложность отношений нацизма с модернизмом, заключает он, проистекали как из внутренней эволюции, так и из влияния советского примера мобилизации технологической легитимации посредством авиационных праздников, манипулирование образами гидроэлектростанций и производства машин машинами⁶¹. Другими словами, нацисты, несмотря на своеобразие их идеологии и многих практик, были частью международной конъюнктуры и сравнивали себя с другими.

Новые медиа и коммуникации повысили способность (и, возможно, желание) экспертов и политических лидеров наблюдать за их коллегами в других странах. Наблюдавшие за Советами нацисты подавили существовавшие уже в Германии профсоюзы и стремились организовать новые — свои собственные. Японцы, наблюдавшие за нацистами, попытались сделать то же самое⁶². Хотя этим нацистским союзам — в отличие от советских профсоюзов или японских «промышленных патриотических ассоциаций» — не удалось пустить корни, другая нацистская рабочая организация — Германский Рабочий Фронт (DAF), отчасти созданная по образцу итальянского фашистского движения Dopolavoro⁶³, увели-

254

чила свою численность с 7.8 млн в середине 1933 г. до 16 млн к 1935 г. и в конце концов до 20 млн членов. Тим Мэйсон утверждает, что программа DAF организованного отдыха «Сила через радость» не подняла национальный дух рабочих⁶⁴. (Тем не менее к 1939 г. около 7 млн человек воспользовались оплачиваемыми отпусками, которые предоставлялись в рамках программы «Сила через радость».) Более интересным кажется утверждение Мэйсона о том, что, «с точки зрения трудового права, социальной политики и идеологии, „фабричная община" (Betriebsgemeinschaft) была сердцем Нового Порядка»⁶⁵. Понятие коллектива на фабричной основе, социальной и политической жизни, организованной фабрикой и ради фабрики, — краеугольный камень советского массового общества⁶⁶. Мишлен пытался [создать] нечто подобное в одном из французских городских центров — Клермон-Ферране⁶⁷.

Все более ясно представляя себе критическую важность фабричной общины межвоенного периода, мы также не должны забывать, что Коммунистическая партия тоже была массовой организацией, какими бы одиозными не были ценности, которые она проповедовала, а советский социализм, подобно нацизму, сумел организовать общество в гораздо большей степени, нежели какой-либо другой строй. Как правило, эффективная организация общества рассматривается только в терминах самоорганизации (общество как не-государство). Например, Роберт Патнэм доказывает, что закат лиг игроков в кегли в Америке свидетельствует об исчезновении общности и помогает объяснить политическую апатию. Но, как указывает Шери Берман, гражданские организации были механизмом, сыгравшим важную роль в распространении и институционализации нацистского движения. В то же время лиги игроков в кегли не переставали существовать и при нацистах⁶⁸. Зачастую то же самое может быть сказано о деятельности любого рода — не только об организованном отдыхе — и при Советах. На самом деле значительно возросшая организация общества при Сталине — одна из главных причин заметного роста возможностей государства⁶⁹.

Некоторые специалисты по советской истории, ссылаясь на открытые архивные материалы, продолжают подчеркивать пределы государственной власти⁷⁰. Любое государство ограничено. Тезис о пределах возможностей межвоенного советского государства звучит странно главным образом из-за его немыслимых

255

амбиций и нереализуемых целей (которые и сами играли некоторую роль в увеличении возможностей государства). Но «коллективизация» сельского хозяйства, депортации, ускоренная индустриализация, распространение массовой пропаганды на множестве языков вплоть до самых удаленных уголков империи, картографирование расселения народов и топографическая съемка советской территории и народов — все это поразительно с точки зрения мобилизации государственных возможностей и несопоставимо со строительством Транссибирской магистрали или переписью 1897 г. в царскую эпоху. За исключением примеров из жизни России до первой мировой войны, для очень немногих предприятий советского государства можно было бы найти параллели — в том, что касается государственных возможностей, — где бы то ни было, исключая разве что отдельные жестокие мобилизации в европейских колониях в Африке. Конечно, и после первой мировой войны не все государства стремились или чувствовали необходимость предпринимать жестокие крестовые походы (чтобы не отставать и оставить конкурентов позади). И способность советского государства к саморегуляции была далека от того, что наблюдалось в либеральных государствах. При сравнении с либеральным государством в длительной перспективе modus operandi Советского государства может выглядеть особенно «ограниченным»⁷¹.

Ханна Арендт писала, что целью советской (как и нацистской) пропаганды было не убеждение, а организация. Это — уместное восстановление (перефразируя один советский лозунг) тезиса, существовавшего до урока, нанесенного озабоченным вниманием к «промывке мозгов». Несомненно, убеждение было не менее важным, чем организация, но арендтовская характеристика этих режимов как обреченных на «организацию всех и вся в их пределах и на запуск и поддержание движения» абсолютно верна⁷². Разумеется, в Советском Союзе все было своего рода массовой мобилизацией: советский пятилетний план, коллективизация, «строительство социализма» в республиках, усиление и ослабление антирелигиозных кампаний, кампании по борьбе с безграмотностью. Можно было бы указать и на «дискуссии» 1935—36 гг. в СМИ и обществе о новой конституции, и на выборы в Верховный Совет в 1936 г. по типу «одно место — один кандидат» как на примеры массовой мобилизации. Проводились массовые кампании по контролю за торговыми операциями или за всей государственной бюрократией. Различные проверки и чистки в партии, проф-

256

союзах и профессиональных ассоциациях и знаменитые кампании против врагов народа — все подразумевало массовость, хотя условия гражданского участия, как правило, не могли быть предметом для переговоров⁷³.

Не все в советском массовом репертуаре вращалось вокруг индустриализации и политики. Розалинда Сартори указывает на традицию «советского карнавала», начиная с празднования дня советской конституции в июле 1935 г. в московском Центральном парке, принявшего форму разнообразных шоу (вокруг темы «Жизнь стала лучше, жизнь стала веселее!») с жонглерами, героями сказок, конфетти и танцевальными ансамблями. Оркестры играли танго, фокстроты, вальсы и джаз, в то время как пропагандисты славили самодеятельность масс⁷⁴. Все так, но среди погони за удовольствиями прославление социализма и очернение капитализма не уходили далеко в тень. Можно было бы обнаружить пересечение массовой культуры с массовой политикой в моде, школьных правилах, именах новорожденных, движениях циркачей: повсюду присутствовали аллюзии на Ленина и Сталина, гражданскую войну в Испании или итальянскую войну в Абиссинии. Советское публичное пространство было одновременно и очень широким, и очень насыщенным образами, в особенности дидактическими образами внешнего мира. Одни современники из числа зарубежных наблюдателей обращали внимание на очевидную лживость многих советских публичных утверждений и пассивность населения, в то время как другие - например американский журналист Юджин Лайонз — замечали по поводу коммунистических лозунгов: «Эти парни — гении рекламы»⁷⁵. Ключевой момент, конечно, — та степень, в какой характерный словарь, категории мышления и мировоззрения стали общераспространенными даже среди тех, кто этому сопротивлялся⁷⁶.

Женское избирательное право пришло в Советскую Россию раньше (1917 г.), чем в Соединенные Штаты (1920 г.), Великобританию (1928 г.) или Францию (1945 г.). Революция, казалось, сулила великие надежды на женское освобождение⁷⁷. Но Элизабет Вуд, которая изучает гендерные категории и стереотипы, относящиеся к партийной организации, показывает, что деморализация охватила активисток-большевичек уже в годы нэпа⁷⁸. Конечно, в тех странах, где не было большевистской революции, но первая мировая война тем не менее пошатнула гендерные иерархии, также наблюдалась глубокая деморализация женских акти-

257

висток. Как отмечает Мэри Луиза Робертс, во Франции в результате гибели миллионов мужчин война сильно подняла общий уровень мужской тревожности, которая, в свою очередь, повлияла на женские устремления к общественному самоутверждению⁷⁹. Применительно к Италии Виктория Де Грациа объясняет, как фашистский режим был вынужден реагировать на вызовы, связанные не только с приходом радио и кино, но также и с появлением универмага, женского магазина и la maschietta — мужеподобной девицы (garçonne или mõdan garu в Японии) в короткой юбке, с коротко остриженными волосами и более свободным сексуальным поведением⁸⁰. Жестокие бои по поводу условий вхождения женщин в век массовой политики и того, кто имел право на их установление, шли не только в католической Европе. В Японии вокруг женщин, работавших вне дома, не говоря уже о тех, кто ратовал за равноправие, возникали напряженные общественные дебаты⁸¹. Даже в Великобритании, где наблюдалось сильное феминистское движение, защита женских прав натолкнулась на стену непонимания. Сюзан Педерсен показывает, что межвоенный феминизм, который она рассматривает как сущностно важный для завоевания женских прав, был контрпродуктивен, поскольку он тяжело поразил мужчин и мобилизовал противников женской эмансипации⁸².

Наряду с битвами за женское равенство и общественное признание имели место направленные на женщин национальные кампании за бережливость, гигиену и особенно демографический рост. Так, обращающие на себя внимание многих исследователей изменения, наблюдавшиеся в 1930-х гг. в советской политике поощрения рождаемости (среди прочих исследователей их рассматривала Венди Голдман), можно поместить в более широкий контекст, как это делает Дэвид Хоффман⁸³. Де Грациа отмечает, что первая мировая война убедила фашистский режим в том, что «женщины играют в любом случае центральную, хотя и поразительно сложную роль в поддержке государственной власти». Соответственно, заключает она, «на все стороны женского существования... воздействовали в зависимости от меры государственного интереса и интерпретировали их в свете стратегии диктатуры в государственном строительстве»⁸⁴. Какова бы ни была внутренняя динамика полоролевых отношений, геополитическое соревнование, кажется, делало необходимой мобилизацию женского тела в интересах государственной власти. Диктатуры могли

258

агрессивно преследовать эту цель, а для демократий она создавала некоторые сложности, если только они не могли опереться на широкий поток иммигрантов для рынка труда и армии.

Массовая политика и мобилизация при авторитарных режимах, и в особенности их символические измерения, были главными вызовами для либеральных демократий. Дело не в том, что парламентские режимы были неспособны принять во внимание массовую политику. Как уже отмечалось, первая мировая война подорвала иерархии и сопротивление вовлечению в политику многих ранее исключенных групп — таких как женщины или католики⁸⁵. Но, как пишет Мосс, «парламентские республики были естественным образом неспособны сконструировать эффективные репрезентации самих себя так же, как не смогли породить национальные празднества»⁸⁶. Британские СМИ популяризировали какие-то образы страны, включая монархию, процветающие финансы и империю, но ни один из этих образов не превратился в по-настоящему эффективный для дела либеральной демократии в международном аспекте⁸⁷. Франция с ее символами товаров индустрии роскоши и колониальным примитивизмом, не говоря уже о почти постоянных политических потрясениях (более чем двадцать правительств за период между 1929 и 1939 гг.), также испытывала трудности с эффективными лозунгами и интегрирующими стратегиями в интересах массовой демократии⁸⁸.

А были ли — и, если да, то какие — символы демократической современности (modernity)? В основном они были американскими⁸⁹. Межвоенная Америка символизировала в целом плебейскую демократию (каковы бы ни были исключения), равно как и грубый динамичный капитализм. Это был образцовый производитель и потребитель коммерческой массовой культуры — от Голливуда до завораживающего каталога товаров «Сирс Робак». И Америка затмевала прославленные европейские традиции высокой культуры и авангарда в массовой культуре. Она также поощряла массовое потребление — по меньшей мере в равной степени с массовым производством. Этим и другим аспектам современных американских образов и действительности сопротивлялись европейские демократии. В то же время их выборочно интегрировали в собственную повседневность и Советский Союз, и нацистская Германия, и фашистская Италия, и императорская Япония.

259

В итоге до и в особенности после первой мировой войны фундамент национальной политики сместился за пределы королевских дворцов, парламентских зданий, закрытых политических клубов — в армейские бараки, общественные скверы, на фабрики, спортивные стадионы и в женское тело. А антилиберальные режимы с различной степенью эффективности энергично разворачивали политику символов, мобилизационные кампании и массовые организации в рамках базировавшихся на массах диктатур. То была форма массового участия преимущественно без политической власти, но не без содержания и последствий. Баррингтон Мур отмечает, что в советском случае принуждение и активизм рядовых граждан шли рука об руку. Особенно непрерывные кампании за демократизацию и народный контроль были в одно и то же время манипулируемыми и реальными⁹⁰. Рассматривая ситуацию в более широком контексте, Грегори Каза пишет о своего рода гражданской мобилизации как тенденции общественного развития после первой мировой войны в Италии, Японии, Советском Союзе да и повсюду⁹¹. Подобно многому другому, гражданский «призыв» и массовая мобилизация не столько характеризуют Советский Союз, сколь, очевидно, являются феноменами межвоенной эпохи⁹².

Массовое потребление

«Необходимое предварительное условие массового производства, — писал Генри Форд, — это возможность, скрытая или развитая, массового потребления, способность переварить масштабное производство. Они идут рука об руку, и в последнем могут быть найдены основания для первого»⁹³. Массовый сбыт, супермаркет, цепочки розничной торговли, реклама и торговля в кредит помогли создать Америку, в которой распространение товаров было «механизировано». Настолько, что в первой половине XX в. популяризаторы писали о массовом потреблении как о новом фундаменте цивилизации и достижении более высоких уровней цивилизации благодаря более высоким уровням потребления⁹⁴. Лайзабет Коэн утверждает, что Великая Депрессия даже ускорила смену акцентов с производителей на потребителей в экономическом мышлении и правительственной политике межвоенной Америки. «Точка зрения потребителя, — заключает она, — получила институциональное оформление несмотря на то, что конкретные достижения в защите потребительских прав и

260

потребностей часто были невелики»⁹⁵. Продавцы, вооруженные техниками массовых продаж, обычно открывали для себя, что на возникающем национальном рынке лучше всего работать посегментно. Однако, как показывает Ролан Маршан, движение в сторону массового потребления в Америке было провозглашено дорогой современности⁹⁶.

Несмотря на опустошения, произведенные Великой Депрессией, Америка продолжала проецировать образ переднего края современности⁹⁷. Франклин Рузвельт и Новый курс потрясли европейцев, и в особенности британцев⁹⁸. Однако широкие общественные слои в Британии и во Франции по-прежнему воспринимали Америку в двойном свете, видя в ней скорее угрозу, чем союзника в общей борьбе против межвоенного авторитарного прилива⁹⁹. Европейские либеральные демократии, придерживаясь сбалансированных бюджетов, не могли сравняться по расходам, не говоря уже о внешнем образе, с американским ответом на депрессию. В этом чувствуется ирония, если учесть, до какой степени Америка обязана Европе идеями и практикой Нового курса (как эпизод долгого трансатлантического диалога), хотя авторы Нового курса, болезненно относившиеся к обвинениям в неамериканском характере их политики, предпочитали скрывать заграничные источники их вдохновения и космополитизм¹⁰⁰. Это общее отчуждение и взаимное дистанцирование Америки и Западной Европы были — в новых условиях, сложившихся после первой мировой войны, — одним из факторов растраты британцами и французами большой части солидного капитала, сколоченного ими на ниве тяжело доставшегося либерального парламентаризма.

Более того, «усталость» европейского либерализма стала ширмой для авторитарных режимов, защищавших модель управляемой экономики и массовой мобилизации наряду с неохотным приятием массовой культуры (которая, по меньшей мере частично, направлялась цензурой и официальной пропагандой). При авторитарных режимах авангардный импульс культурного руководства восприняли с готовностью, хотя отдельные индивиды в роли арбитров могли меняться. Государство рекламировало машины и образы промышленных подвигов. В области потребления превращение желания в товар встречали с подозрением или пренебрежением, хотя в определенной мере и прибегали к нему. Для сравнения отметим, что с помощью политики потребления мощный

261

толчок был дан распространению иерархических ценностей, ценностей послушания и патриотизма, так же как и подчинения коллективу. Поклонение современной промышленности и укрепление авторитета власти и иерархии не рассматривались как явления, противоречащие друг другу. Безусловно, фашистская Италия, нацистская Германия, социалистический Советский Союз и императорская Япония — все с известным одобрением реагировали на то, что каждая из них принимала за американскую «современность». Многие нацисты, восхищавшиеся Америкой за проводившийся там де-факто расовый апартеид, отождествляли американский «продукционизм» с советским¹⁰¹.

Несмотря на то что американский продукционизм вызывал глубокое восхищение в Японии и различных европейских странах с авторитарным режимом — даже большее, чем в парламентских, — все же, подобно парламентским странам, авторитарные с недоверием поглядывали на американизацию сферы потребления¹⁰². Конечно, массовое потребление было далеко не тотальным даже в Америке, где по меньшей мере 20 % товаров и услуг потреблялось в том же домашнем хозяйстве, где их и произвели, — без посредничества рынка (не говоря уже о массовом рынке). Во Франции, Германии и Италии показатель натурального потребления достигал куда более высокой отметки. В случае же большого числа товаров и услуг, произведенных вне дома, семьи чаще обращались к социалистическим потребительским кооперативам или обществам взаимопомощи, чем к массовому рынку¹⁰³. В Британии, где электричество использовалось в 73 % домохозяйств (по сравнению с 67 % в Соединенных Штатах), число хозяйств, имевших пылесос, стиральную машину и водонагреватель, достигло 50 % от общего их числа в течение более чем 30 лет. Расходы на оснащение дома были существенно меньше трат на одежду, хотя максимальные суммы шли на отдых: в 1930-е гг. на кино уходило около 6 % всех расходов британского потребителя¹⁰⁴. Ни на практике, ни в действенных символах массового потребления европейские демократии не смогли приблизиться к американской ситуации.

Обещая стремительный рост потребления и одновременно снижая его (из-за подготовки к войне), нацисты тоже критиковали потребительскую культуру Соединенных Штатов¹⁰⁵. Точно так же поступал и Советский Союз, гордившийся своей некапиталистической системой, хотя и он, в свою очередь, пришел к

262

признанию неизбежности массового потребления. Как и нацисты, советские власти избирательно продвигали многие потребительские товары. Торговля (как и потребление) так или иначе должна была быть «социалистической». Успешно найденное решение сводилось к тому, чтобы превратить торговлю в общественно полезный труд и индивидуальное трудовое поведение, а также привлечь к этому массы через участие в экстренных проверках или «контроле» снизу. В то же время посещение магазинов превозносилось как достижение высокого культурного уровня. Это сопровождалось представлением публике женщин, разодетых в меха и благоухающих духами, и мужчин, занятых строительством индивидуальных домов для своих семей. Реклама присутствовала даже тогда, когда существовала всего лишь одна «марка» товара¹⁰⁶. Так называемых покупателей убеждали приобретать различные товары и нередко снабжали инструкциями, как это сделать «культурно», демонстрируя всему миру превосходство социализма и потребления по-советски. И в этом случае массовое потребление возникало как значимая для развития и оспаривания идентичностей территория.

Все эти явления исследованы в диссертациях Джулии Хесслер и Эми Рэндэлл¹⁰⁷. Хесслер отмечает всеобщую тревогу (в разных проявлениях), неотступно связанную с потреблением в условиях постоянного дефицита и относительной бедности. Рэндэлл дополняет эти наблюдения, доказывая, что легитимация торговли при социализме происходила с большим трудом. Она также показывает, что должностные лица и руководители торговли стремились использовать технологии и принципы организации капиталистической розничной торговли. «Передовые приемы» — такие как покупка товаров в рассрочку и различные виды покупательских кредитов — внедрялись наряду с субсидированием цен и избирательным предоставлением доступа к товарам¹⁰⁸. И тем не менее торговля не была чисто техническим вопросом, ибо от торговых работников ждали, что своим профессионализмом и усердием в труде они будут участвовать в деле великого строительства социалистической современности. Пустили в ход и магию, которая могла бы представить потребительские товары в качестве воплощения и пропаганды высоких идеалов. И хотя картины потребления, как их живописали средства массовой информации, вероятно, казались современникам не столько высококультурными, сколько мелкобуржуазными, покупатели, как и работники

263

торговой сферы, по-видимому, с полной серьезностью воспринимали идею о потреблении как инструменте достижения культурности (Bildung).

Рэндэлл также описывает, как феминизировался мир советской торговли и как он привел к усилению социетальных гендерных ролей. Однако эти роли она считает чем-то не сводившимся к принуждению и стремится превратить женщин в агентов торговой сферы (to give women in and around trade agency), даже несмотря на ограниченность их возможностей. Тем самым она переносит ударение с активистов на женщин. В Италии и Франции женщины тоже отстаивали свое место в публичной сфере главным образом как потребители и только во вторую очередь — как «новые женщины» и/или активистки женского движения. Как де Грациа, так и Робертс утверждают, что применительно к женщинам новые образы личной свободы и эмансипации неотделимы от их «эксплуатации» — особенно индустриями моды и косметики. Правда, во Франции отчасти в результате крушения сбережений среднего класса во время войны и послевоенного избытка одиноких женщин ориентация на профессиональную деятельность означала, что женщины, по крайней мере до замужества, были более склонны посвящать себя профессиональным интересам. Но, вообще говоря, «демократичные» французы, точно так же, как и население фашистской Италии, оказались в плену у того, что Робертс рассматривает как двойственное стремление — к современной индустрии, торговле и технологиям, с одной стороны, и к навязыванию традиционных гендерных ролей — с другой¹⁰⁹.

Сколь бы правдоподобным ни казалось это утверждение, его справедливость с трудом поддается оценке, поскольку Роберте ограничивается тем, что она называет «символической работой» образов, не исследуя при этом «реальную жизнь» женщин и мужчин (так, например, она анализирует тексты отдельных законов, но не то, как они применялись или не применялись). Как бы то ни было, если женское потребление во Франции и оказалось палкой о двух концах, то что сказать о женщинах в ситуации, когда доступность товаров массового потребления сильно отставала от обещаний сделать их доступными? Советское массовое потребление, также зависевшее от уровней дохода и государственного обеспечения, могло быть в равной степени утомительным трудом и формой самореализации и участия в общественной жизни. Советские женщины как потребители в обществе, где существует дефицит и

264

которое ориентированно на производителя, были слабы и несли на себе непосильные тяготы. Но тем не менее это совершенно необязательно должно было снизить их потребительские запросы. Равным образом сохранялись связи между материальным благосостоянием и идентичностью личности или социальным статусом. Не исчезало и вызванное несогласованностью между реальной жизнью и рекламой материальных благ давление на власть. Советский режим, упорствовавший в своем неприятии рынка и в то же время вступивший в игру под названием «массовое потребление», значение которой чрезвычайно возросло после второй мировой войны, оказался не способен ни продолжать соревнование, ни выйти из него.

Способы ведения войны и социальное обеспечение*

Европа кануна 1914 г., вопреки тому, что ее называли военным лагерем, не была равномерно милитаризованным пространством¹¹⁰. Но после первой мировой войны, как утверждает Майкл Гейер, даже государства, исповедовавшие мирные ценности, не переставали самоорганизовываться ради производства насилия (production of violence) в точном соответствии с тем, что отныне война была не ограниченной, а тотальной, — или, по выражению Людендорфа, «тоталитарной», и подготовка к ней превратилась в стратегию национального строительства и социальной интеграции. Нацисты, фашисты и воинствующие левые, доказывает Гейер, подражали военным, основывали свою идентичность на военной службе, проводили мобилизацию общества ради войны, понимаемой как социальная терапия, и ставили своей целью насильственное создание новых обществ¹¹¹. Даже в либеральных странах, где ограничения были куда значительнее, война в огромной степени усилила государственные рычаги и амбиции. Питер Холквист вместе с другими исследователями доказывает, что тотальная война радикально расширила потенциальное поле государственного регулирования в масштабах всего населения¹¹².

Гораздо меньше внимания уделялось тому, что и подготовка к военным действиям, и способы ведения войны были тесно связаны с социальным обеспечением¹¹³. В этом была своя необходимость. Около 2.7 млн немцев вернулись домой инвалидами

* Игра слов — «Warfare and welfare» (прим. перев.).

265

войны. В 1918 г. в Германии было 500 тыс. вдов погибших военнослужащих и 1.2 млн сирот. Если и не ради уплаты долга, то в целях поддержания порядка солдатам и вдовам предоставили военную пенсию. Другие экстренные социальные меры, явившиеся следствием войны, были столь же далеко идущими — как, например, в жилищной сфере, где серия чрезвычайных постановлений вольно или невольно открыла эру постоянного регулирования. Веймарское государство взяло на себя роль арбитра во взаимоотношениях землевладельцев и арендаторов и в вопросах арендной платы, а также помогло ввести различные новые формы платежей. Государство не могло справиться с проблемами, но оно энергично принимало на себя широкие обязательства¹¹⁴. На самом деле здесь действовала отнюдь не только необходимость. Межвоенный период знаменовал собой новую стадию в признании как важности управления населением в качестве ключа к государственному могуществу (и военному потенциалу), так и социальной логики учета и контроля за статистикой несчастных случаев на производстве, болезней и того, что называли бизнес-циклами. Социальное обеспечение в этом смысле было взглядом на мир с далеко идущими практическими следствиями и соответствующим набором практик Расширившиеся возможности для развития принципов социального обеспечения при одновременном увеличении возможностей государства — вследствие ведения тотальной войны и переустройства общества для подготовки к будущим войнам — создали мощную комбинацию. В либеральных странах, как показывает Питер Флора, существовала взаимосвязь между расширением избирательного права и развитием массовых политических партий, с одной стороны, и общественными расходами на здравоохранение, образование и социальное страхование — с другой. Как считает Флора, ключевым обстоятельством явилось развитие «менее принудительных» и «более эффективных» способов повышения государственных доходов через налогообложение. «Современное государство — это государство налогов», — пишет он. В конце XIX в. уровень доходов, полученных от налогов, составлял менее 10 % национального продукта, что едва ли могло служить основанием для эффективного решения насущных социальных задач. Именно первая мировая война резко подняла долю налогов в национальном продукте, которая сохранилась на новом высоком уровне, несмотря на окончание войны. Флора уподобляет постоянное расширение сферы социального страхования (вплоть до

266

того момента, когда оно охватило все население) истории развития избирательного права после его введения. Таким образом, социальное обеспечение — это и история стремления к «заботе» о людях ради их собственной пользы и государства, и история возможности такого поведения¹¹⁵. Параллельное развитие добровольных денежных вкладов населения, к коим призывали общенациональные агитационные кампании, содействовало росту финансовых возможностей государства, обеспечиваемых налоговыми поступлениями.

Несомненно, возможность отнюдь не автоматически превращается в побуждение. Сопротивление становившимся все более масштабными мерам по социальному обеспечению и политике социальной ответственности было повсеместным, особенно в странах с частной собственностью и парламентским представительством, — но не в Советском Союзе, где желание развернуть систему социального обеспечения превосходило собственные возможности. Единственный подробный анализ советского социального обеспечения в межвоенный период принадлежит Бернис Мэдисон. Она утверждает, что, несмотря на закон о социальном страховании (1893 г.), постановление об охране здоровья и несчастных случаях (1912 г.) и пенсии по старости для правительственных служащих, царское правительство «отказывалось признавать бедность и безысходность социальными явлениями». Под последними она имеет в виду вопросы, представляющие государственную важность¹¹⁶. Временное правительство приняло закон, ограничивающий ночную работу для женщин и подростков, сделав при этом оговорку, что им можно пренебречь, если его применение помешает военным усилиям. Большевистские правители уже через пять дней после захвата власти издали декрет о «всеобъемлющем социальном страховании для всех наемных работников и для городской и сельской бедноты»¹¹⁷. Различные законы, которые за этим последовали, провозглашали введение страхования по безработице, пособий по болезни, выплат по рождению ребенка и похоронных, бесплатного медицинского обслуживания¹¹⁸. Некоторые критики отвергали эти и подобные им меры из-за их чрезмерного сходства с капиталистической практикой и настаивали на более «социалистическом» подходе. Многое из этого законодательства так и осталось на бумаге.

В 1920-е гг., когда власти пытались нащупать социалистический путь в условиях частично рыночной экономики, идея гаран-

267

тий для всех уступила место вниманию к промышленным рабочим¹¹⁹. В 1930-е гг. преобразование страны на основе крупных фабрик и колхозов сопровождалось усилением максималистского подхода к целям социального обеспечения. Все пособия по безработице были разом отменены. Однако другие льготы, связанные с недееспособностью, болезнью, старостью, смертью и материнством, были еще более расширены¹²⁰. Правда, коэффициент пенсий — так же как и выплат по инвалидности — по отношению к ежемесячной зарплате уменьшился¹²¹. И хотя в 1938 г. пенсии были увеличены, уровень инфляции превосходил это широко разрекламированное повышение. При этом был сокращен оплачиваемый отпуск по беременности и уходу за ребенком¹²². Тем не менее Мэдисон подчеркивает, что к 1930-м гг. советский режим «подходил к социальной помощи не как к спорадической деятельности сугубо в ситуациях социальных кризисов, когда „нормальная" рыночная экономика и/или семейная поддержка оказываются недостаточными. Скорее, они рассматривали социальное обеспечение как постоянно действующий всеобъемлющий социальный институт». Таков был и взгляд, распространяемый пропагандистами¹²³.

Мэдисон ограничивается рассмотрением служб социального обеспечения семьи и ребенка, программ поддержки малоимущих, профессиональной реабилитации и социальных служб для престарелых, оставляя в стороне охрану здоровья, образование, отдых, защиту труда, жилищное хозяйство и многое другое — все то, что она, как и изучаемые ею советские источники, относит к сфере социального обеспечения. В своей работе, виговской по духу, Мэдисон умалчивает о том, что советская система социального обеспечения была направлена, как и во всей остальной Европе межвоенного периода, на достижение большего контроля за трудом и на максимальный рост производства. Советские меры социального обеспечения, направленные на повышение производительности труда всеми средствами, в том числе и через большую безопасность производственного труда, гигиену, здравоохранение и образование, осуществлялись главным образом профсоюзами при поддержке фабричной администрации¹²⁴. На местном уровне, и особенно на фабриках, где, как предполагалось, средства на социальные нужды и должны расходоваться, руководители тем не менее иногда использовали социальные деньги не по назначению — на расходы, непосред-

268

ственно связанные с производством. И это притом, что социальные траты рассматривались как способствующие развитию последнего. Количественно измеряемый результат являлся высшим «социальным» благом, делом долга (и приоритетом) всего общества.

Споры о социальном обеспечении и практические меры по его организации вращались не только вокруг рабочего места и промышленного рабочего, но также вокруг детей и семьи. Сюзан Педерсен показывает, что в Британии и Франции инфляция и социальная нестабильность во время первой мировой войны привели к введению специальных премий для наемных работников, имеющих детей, причем многие из этих программ продолжали существовать и в мирное время. Выплачивая пенсии вдовам, детские пособия или пособия на материально зависимых членов семей безработных или нетрудоспособных рабочих, многие государства, как объясняет Педерсен, стали рассматривать определенные семейные отношения как достойные поддержки. Разумеется, при достижении согласия по вопросу об общественной ответственности за детей и семью шла борьба по вопросу о масштабе и конкретных формах такой поддержки. Педерсен показывает, какие заинтересованные группы могли при этом брать инициативу в свои руки и формировать политический курс и как их специфические интересы влияли на цели и направленность мер по поддержке семьи. Однако ключевой момент ее анализа заключается в том, что нацеленность на семью была определяющей характеристикой социального обеспечения в Британии и особенно во Франции¹²⁵.

Фашистская Италия, как отмечает Дэвид Хорн, была в глазах ее апологетов подлинно «социальным» государством, антитезой либеральному государству, основанному, как считалось, на принципе невмешательства. Как объясняла пропаганда, индивиды — это социальные объекты, а не автономные акторы, которые должны быть здоровыми и производительными. На практике фашисты часто опирались на благотворительность, хотя Уголовный кодекс 1930 г. и ввел новую категорию «преступлений против чистоты и здоровья породы», включающую преднамеренную передачу венерических заболеваний, побуждение к использованию контрацептивов и аборты¹²⁶. Виктория Де Грациа показывает, что воздействие этих мер на женщин не было однозначным. Рождение детей было медикализовано, часто обеспечивались медицин-

269

ские консультации. Но все это только в тех случаях, когда режим считал это политически уместным. Национальное Агентство материнства и детства, созданное в 1925 г., оказывало помощь незамужним матерям и принимало на себя заботу о детях, хотя деятельность эта была в высшей степени бюрократизирована и не подкреплена достаточным финансированием¹²⁷. В работе де Грациа, как в общем-то и во всей литературе на эту тему, присутствует амбивалентность, связанная с нерешенностью вопроса о том, создавало ли социальное обеспечение новые возможности для женщин или вело к усилению контроля над ними¹²⁸. Однако распространение прикладной «социальной математики» отрицать невозможно.

Императорская Япония не претендовала на роль истинно социального государства. При этом Шелдон Гейрон считает, что Япония — это особый случай того, что он называет «социальным управлением». Исследуя политику социального обеспечения (пособия для бедных), кампании по моральной обработке, государственную религию и лицензированную проституцию, Гейрон утверждает, что японское государство охотно вербовало — первоначально под сенью Министерства внутренних дел — помощников среди некоторых гражданских групп, стремясь вовлечь новые средние классы и их организации в достижение всеобъемлющих социальных целей (таких, как повышение уровня сбережений или улучшение воспитания детей). В свою очередь, группы граждан, как правило, с готовностью одобряли меры, принимаемые государственной властью. Подчеркивая отношения сотрудничества, а не конфликта (в вопросах предоставления избирательных и политических прав), Гейрон показывает, что «социальные посредники» пользовались широкой автономией. В результате регулирование (torishimari) повседневной жизни было более эффективным, нежели то, которого государство могло бы добиться своими собственными силами, и при этом удалось избежать разработки более дорогостоящих программ. Лишь начало полномасштабной войны против Китая и различные новые законы предоставили правительству широкие полномочия для регулирования социальной работы в частной сфере (хотя это не обязательно означало выделение более существенных общественных ресурсов на цели социального обеспечения). В 1938 г. Военное министерство добилось создания Министерства здравоохранения и социального обеспечения¹²⁹.

270

Японское социальное управление или даже японская военная политика социального обеспечения, как и социальная политика итальянского фашизма (или нацистские «Зимняя помощь» и политика занятости), не совпадают с понятием «государства всеобщего благосостояния». Питер Флора и Арнольд Хайденхаймер указывают, что такое государство росло «на протяжении нескольких поколений, прежде чем оно было признано в таком качестве». В начале XIX в. политика социального обеспечения немецкой партии консерваторов была направлена против либералов, и первые трактаты консерваторов по этой проблеме, воплотившие их видение социального порядка, подразумевали вызов принципу свободы рук, автономному актору, идеалу свободной торговли вместе с альянсом интересов землевладельцев, ремесленников и крестьян, укорененным в представлениях о свободной цене и справедливом заработке¹³⁰. Другие нападки на либеральные идеи исходили от социалистов, католиков, националистов и самих либералов¹³¹. Социальное страхование Бисмарка, парижские муниципальное регулирование и реорганизация, кампании за безопасность промышленного труда, санитарные меры в городах — все это в итоге привело к определенному взгляду на мир¹³². Немецкая монархия называла собственные меры по страхованию здоровья и от несчастных случаев, направленные против социалистов, «социальными мерами» и «социальной политикой». На протяжении всего межвоенного периода, когда вводились программы по борьбе с бедностью и безработицей, по-прежнему преобладали метафоры, отсылающие к страхованию. Использование немецкого слова Wohlfahrtsstaat в 1930-е гг., кажется, носило уничижительный оттенок¹³³.

В английском языке выражение «государство всеобщего благосостояния» (welfare state) в позитивном смысле было впервые использовано британским аналитиком Уильямом Бевериджем в 1941—1942 гг. для того, чтобы противопоставить Британию ее врагу — нацистскому немецкому «военному государству» (warfare state)¹³⁴. По наблюдению Флора и Хайденхаймера, этот неологизм имел целью обозначить «социальные выплаты, которые демократическое правительство надеялось предоставить после окончания войны». Однако меры социального обеспечения предпринимались также и недемократическими государствами начиная с периода до первой мировой войны и были продолжены их фашистскими преемниками, на что также указывают Флора и

271

Хайденхаймер. Более того, как они пишут, «опыт России после 1917 года» демонстрирует, что «недемократические и некапиталистические общества создали очень похожие институты»¹³⁵. Для подкрепления демократических «прав» на социальное обеспечение комментаторы обычно указывают на Швецию межвоенного периода, которая являла собой основной пример демократического государства всеобщего благосостояния (avant la lettre) с продуманными мерами поощрения рождаемости, пособиями многодетным семьям, всеобщим бесплатным медицинским обслуживанием, школьным питанием, широким видением социальной справедливости, — хотя столь удачно названный «Новый курс» представлял собой гораздо более яркий поворот в социальной политике Соединенных Штатов¹³⁶. В действительности понятие государства всеобщего благосостояния стало тесно связываться с демократическими капиталистическими странами Европы вскоре после второй мировой войны, а к 1970-м гг. — и с Японией.

То, что компаративные исследования «государств всеобщего благосостояния» после второй мировой войны полностью игнорируют советский случай, можно объяснить тем, что Советский Союз преподносил себя не как государство всеобщего благосостояния, ассоциировавшееся с капитализмом, а как социализм и новую цивилизацию¹³⁷. По определению, то внимание, которое отводилось социальному обеспечению, и та роль, которую оно играло, в социалистической системе имели более универсальный характер, нежели при капитализме. Но после второй мировой войны Советам был брошен вызов на его собственной территории, поскольку правительства капиталистических государств превозносили свои собственные «государства всеобщего благосостояния». Изобретенное в противовес нацизму, «государство всеобщего благосостояния» стало важным оружием в борьбе против той самой страны, которая приложила больше всего усилий, чтобы сделать актуальными идею и практику всеобъемлющего социального обеспечения, гарантируемого государством. Этот тезис оставался верным даже несмотря на то, что американский «Новый курс» во многих отношениях был сужен как раз в то время, когда Беверидж в разгар второй мировой войны громогласно призывал к институционализации социальных прав в либеральных демократиях, и на то, что после войны социальное обеспечение в капиталистических государствах резко критиковали за сходство с социализмом!¹³⁸

272

Империя и нация

Первая мировая война взорвала отношения между империей и нацией. Версальский и Трианонский договоры дали приблизительно 60 млн человек их собственные государства, превратив другие 25 млн в национальные меньшинства (что также сопровождалось грандиозным ростом числа лиц без гражданства). Однако в то самое время, когда континентальная империя казалась обреченной на вытеснение нацией, великая заморская империя выросла. К 1919 г. Британская империя достигла своих максимальных размеров — четвертой части суши. В 1926 г. империя была переименована в Британское Содружество Наций — в согласии с идеей, впервые выдвинутой в 1917 г. Содружество распространило «статус доминиона», подразумевавший независимость во внутренних и внешних делах в обмен на лояльность к короне, на белые колонии — Канаду, Австралию и Новую Зеландию, но не на небелые владения в Африке и Индии. Франция, вторая по величине колониальная держава в мире, в ходе первой мировой войны также расширила свою империю. От политики поощрения культурной «ассимиляции» народов колоний вне зависимости от их расы и религии Франция перешла к представлению различных фольклоризированных культур как вращающихся в орбите доминирующей французской культуры. Однако ни британский, ни французский подходы не обеспечивали стабильности. Напряжение возрастало как в отношениях между нацией и империей, так и внутри национальных государств в связи с проблемой «малых» наций.

Советский Союз, которому чудом удалось собрать распавшуюся царскую империю, попытался совместить империю и нации в рамках некой новой структуры, превосходившей имперскую модель и ориентированной на проблему прав национальных меньшинств. Процесс, приведший к образованию Союза, во многом свелся к принятию сложившегося после первой мировой войны положения вещей (в особенности это касалось национальных армий, сформированных из имперских военнопленных) и выгодных союзов¹³⁹. Являясь своеобразным наследником габсбургской империи, Союз сочетал этнотерриториальный федерализм для «исторических наций» с определенной национально-культурной автономией почти для всех остальных — не на персональной основе, а в качестве меньшинств внутри исто-

273

рических наций (вплоть до середины 1930-х гг., когда национально-культурная автономия внутри исторических наций была упразднена). Победа этничности была несомненной. По контрасту, при «обменах» греческого и турецкого населения после первой мировой войны религия была главным признаком идентичности: лица православного вероисповедания выселялись в Грецию, даже если они говорили только по-турецки. В послевоенной России многоэтничные сообщества на религиозной основе — будь то православные или мусульмане — не могли использовать религию в качестве прикрытия: все сообщества должны были быть в основе своей этническими. Даже крашены — категория, изобретенная в эпоху царизма для крещеных татар, — стали советским этносом¹⁴⁰.

Нацистская Германия стремилась противостоять общим тенденциям распада континентальной империи, избрав путь войны и территориального захвата (или военной оккупации) при опоре [на принцип] расовой иерархии. Япония старалась извлечь выгоду из противоречий внутри европейской колониальной империи, призывая к мнимой расовой солидарности — разновидность империализма «Азия для азиатов»¹⁴¹. Соединенные Штаты дали еще одну модель, основанием которой стали уничтожение коренных народов и ассимиляция всех остальных, за исключением чернокожих, в американской «нации наций». Советский Союз стремился противостоять тенденции распада континентальной империи и преодолеть противоречия, досаждавшие британцам и французам, не на путях американского унитаризма, а за счет институционализации того, что воспринималось как враг империи, — нации. Франсин Хирш удачно называет модель Союза «империей наций» и показывает, что это был не менее фантастичный современный проект, чем идея некапиталистической современности и социализма.

Хирш подробно пишет о том, как трудно было решить, кто или что является нацией в противоположность племени или клану. Так, при планировании и проведении переписи населения 1926 г. политические власти при помощи большой команды этнографов принялись за поиски общих черт у различных групп с тем, чтобы можно было объединить эти последние в нации. В то же время другие группы — с легко обнаруживаемой общностью — были раздроблены. Иными словами, Советский Союз был колониальным проектом, но с одним отличием¹⁴². Несколько «колониаль-

274

ных» народов получили государственные границы, парламенты, академии наук и школы на национальном языке для производства коренных элит. В межвоенный период таких союзных республик было 11. По поводу Украины Джордж Либер пишет, что советская политика коренизации (в 1920-е гг.) наряду с эстонским законом о национально-культурной автономии обещала быть наиболее толерантной в отношении прав национальных меньшинств, если сравнивать ее с политикой всех недавно получивших независимость стран Восточной Европы. Разумеется, потом, в 1930-е гг., наступили голод, террор и многое другое. Многие ученые, отмечает Либер, упустили из виду развитие вековой тенденции украинизации многочисленного пестрого населения, которое в 1917 г., за небольшими исключениями, не считало себя украинцами¹⁴³.

Рассмотрим пример соседней Великой Румынии в межвоенный период. После падения династии Романовых она аннексировала у России Буковину и Бессарабию. Ирина Ливезяну показывает, что созданию образовательной бюрократии, целями которой должны были стать открытие школ, надзор за ними и планирование учебных программ для румынизации новых территорий, препятствовали грандиозность задачи и скудость ресурсов. Более того, значительная часть нового городского населения Румынии состояла из этнических немцев, австрийцев, евреев, украинцев или русских, которые сопротивлялись румыиизации городских школ и университетов. Все это, видимо, позволяет считать украинизацию на Украине если и не свидетельством национальной терпимости, то, несмотря на все противоречия, явлением исключительным. Ливезяну описывает горячие споры о том, что значит быть румыном, особенно с учетом региональных различий. Общее разочарование, как она считает, способствовало формированию «поколения 1922 года», чей опыт привел к нетерпимости по отношению к чужакам. Взрослея, молодежь сближалась с консерваторами старого образца на новой почве интегрального национализма и фашизма¹⁴⁴. Иными словами, межвоенный национализм в многоэтничной Восточной Европе мог получить далеко не безобидную форму.

Турция сопоставима с Советским Союзом в другом важном отношении. Во время и непосредственно после окончания первой мировой войны около 1 млн человек перебралось в Анатолию как из мусульманских провинций Оттоманской империи, так и из

275

России. Тюркизация, последовавшая за падением Оттоманской империи, имела целью превращение этих совершенно разных людей в нацию при одновременном подрыве господства ислама. Но многие жители деревень не принимали неисламский национализм Ататюрка или европеизацию и огосударствление образования, права, одежды и имен¹⁴⁵. Как бы то ни было, драматические реформы Ататюрка оказали значительное влияние на политику советских властей уже в 1920-х гг. «Хотя многое неочевидно, — пишет Грегори Мэсселл, — не вызывает сомнения, что одним из факторов, повлиявших на готовность Советов к лобовой атаке традиционного мира Центральной Азии, было ощущение турецкого соперничества... Даже афганское законодательство, упразднившее полигамию и снизившее размер калыма, вызывало интерес у некоторых коренных учительниц» в советской Центральной Азии¹⁴⁶. Продолжая эту тему, можно было бы рассмотреть Советский Кавказ в свете развития Ирана и Турции¹⁴⁷. Советские власти были, конечно, заинтересованы в том, чтобы их страна представала частью Азии для азиатов и частью Европы для европейцев.

Важно не поддаваться иллюзии, будто империя находится «там, снаружи», где-то далеко, но не в метрополии. Луиза Янг, например, исследовала не японское влияние на Маньчжурию, а влияние колонизации Маньчжурии на Японию, утверждая, что при «тотальном империализме», как и при тотальной войне, все, что происходит, — происходит у тебя дома Она показывает — в духе Ле-Мэхью, что в Японии массовые рыночные технологии и становление национального рынка привели к формированию национальной массовой культуры и особенно подорвали традиционный сельский «рынок». Эти изменения подпитывались военной лихорадкой, наступившей в 1931 г.: она резко увеличила количество газет и масштаб их распространения и стала главной темой для радио, кинохроники, журналов, кино и пластинок. Маньчжурские «проекты развития уверили людей в том, что империализм — это хорошо, что это — сила модернизации и прогресса», — объясняет Янг. Так обстояло дело даже с либералами и радикалами, которые не испытывали любви к армии и не симпатизировали китайскому национализму, но оказались вовлечены в империалистическое управление; в то же время они занимались утопическим прожектерством по поводу строительства железных дорог и городов будущего. Империя достаточно вместительна, чтобы

276

вобрать в себя толерантные и репрессивные воззрения, беззастенчивое господство и патернализм¹⁴⁸.

Корейская колония Японии являет собой другой показательный пример для сравнения. Майкл Робинсон показывает, как даже при строгой цензуре и запретах на употребление корейского языка желание японцев использовать радио в пропагандистских целях вынудило их начать передачи на корейском языке. Такие программы наряду с газетами и кино сыграли колоссальную роль в развитии самосознания корейской нации. Радио способствовало возрождению традиционных музыкальных жанров, возникновению новых форм драматического искусства (таких, как мелодрама жизни (live ongoing melodrama)), освоению западного джаза, развитию современной народной песни и стандартизации корейского просторечия¹⁴⁹. В большинстве своем эти трансформации не входили в намерения японских колониальных надсмотрщиков. Функционирование империи вело ко многим незапланированным результатам. Барбара Брукс показывает, что корейцы располагали большими возможностями в Японии, нежели в контролируемой японцами Корее, и что некоторые из них занимали различные посты в колониальной администрации Маньчжоу-го¹⁵⁰. Этот пример напоминает о необходимости анализировать не только происходившее на тех или иных нерусских территориях, но и ту роль, которую советские «колониальные» подданные играли на всем пространстве страны, а также держать в поле зрения Союз в целом. В первые годы существования Союза участие в войнах имперской реконкисты являлось трамплином для последующей карьеры в Москве. Позже служба в национальных республиках давала русским возможность продвинуться в Москве.

Здесь еще многое можно было бы добавить. Позвольте мне закончить этот раздел проблемой репрезентации империи. Запрет на русский национальный стиль в архитектуре сохранялся приблизительно до 1940-х гг., но на нерусские национальные мотивы в межвоенный период не существовало такого запрета. В действительности, как показывает Грег Кастилло в эссе, основанном на его диссертации, фольклорные детали сливались с монументальным неоклассицизмом, образуя определенный национальный социалистический архитектурный язык, имевший широкое применение и влияние¹⁵¹. Это направление, обычно приписываемое эстетическим указаниям Сталина и партии конца 1930-х гг.,

277

присутствовало в 1920-х гг. в Азербайджане, Армении, Украине, Узбекистане и других республиках, а также в Москве на трех огромных выставках в 1923, 1939 и 1954 гг. Кастилло избирает предметом своего изучения Всесоюзную сельскохозяйственную выставку (или ВСХ — будущую ВДНХ), которая планировалась к двадцатилетнему юбилею Советского государства в 1937 г., но была открыта в августе 1939 г. и в первый год своей работы привлекла 4.5 млн посетителей¹⁵². Национально-монументальный классицизм ВСХ, пишет Кастилло, отчасти являлся побочным продуктом институциональной борьбы за власть, которую вели архитекторы, использовавшие национализм для получения государственных заказов. В нем также присутствует общий советский парадокс, смысл которого заключался в том, что национальная идентичность считалась движущей силой интернационализма и специфически советского социалистического стиля¹⁵³.

Можно высмеивать советский подход за неискренность и своекорыстие. А можно поместить его в сравнительный контекст. Советский колониализм на ВСХ не стал отделять современность от примитивизма, как это делалось на предшествовавших колониальных выставках в Париже и в других местах, а «облек» фольклор в язык прогресса и развития: Узбекистан — это одновременно и древние минареты, и производство хлопка. Некоторые советские пропагандисты даже говорили о «прогрессивном колониализме» — по контрасту с хищным британским вариантом, хотя более распространенным выражением была «дружба народов». Тем не менее советский колониализм, опиравшийся на нации, также пострадал от деколонизации после второй мировой войны. Как и в случае с мировой экономикой, автаркия в культурной и имперской политике обернулась иллюзией.

Межвоенные варианты современности (modernity), модернизация после второй мировой войны

Приблизительно между 1890 и 1940 гг., но особенно после первой мировой войны, понятие «современность» (и «новые времена») было в известном смысле в моде. Оно означало ускорение темпов и уменьшение расстояний. Также оно означало преклонение перед техникой и/или склонность к социальному инжинирингу и лексике научного менеджмента. Но прежде всего «современность» означала вступление «масс» на историческую сцену.

278

Новая эпоха масс стала возможной благодаря первым шагам массового производства и появлению новых информационных средств еще до первой мировой войны. Но в самых разных планах — от изменений в гендерных отношениях до координации экономики и общества — первая мировая война представляла собой многоаспектную радикализацию. Одним из наиболее далеко идущих последствий этой войны было разрастание государства — и не только в Советском Союзе. Увеличившиеся возможности государства, как и увеличившаяся его ответственность, были решающим моментом в соревновании различных вариантов современности в межвоенный период.

Я пишу о вариантах современности, а не о модернизации. Сейчас, если используется слово «современность», то главным образом в единственном числе, как обозначение для парламентской демократии в соединении с рыночной экономикой. Это определение связано с ростом американского могущества. Представление о Соединенных Штатах как главном примере возвышения демократии и рынка было успешно развито в «теории модернизации» после второй мировой войны. Предложенный этой теорией вариант не трех- (феодализм—капитализм—социализм), а двухэтапной (традиционное—современное) эволюции был направлен на то, чтобы упредить «неестественное» вмешательство в исторический процесс социалистической интеллигенции и призвать страны, прозванные Третьим миром, к осуществлению перехода к современности. Можно спорить об аналитической или политической ценности концепции модернизации¹⁵⁴. Моя задача состоит в том, чтобы предотвратить ее применение — по принципу «обратной силы» — к совершенно иному межвоенному цивилизационному контексту.

Что можно сказать по поводу «тоталитаризма» — этого термина межвоенного периода? Пущенное в оборот во времена итальянского фашизма и использованное для анализа советского случая меньшевиками и другими эмигрантами с компаративистскими наклонностями, а также некоторыми современниками еще до начала нацистской агрессии¹⁵⁵, понятие «тоталитаризм», подобно «модернизации», вошло в моду после второй мировой войны. В действительности заслуги «тоталитаризма» — по сравнению с «модернизацией» — в победе в холодной войне куда весомее. Но теперь, когда холодная война позади, потребность в таком политически мощном и в то же время очевидно упрощенном концепте,

279

разумеется, снизилась. Что может предложить «тоталитаризм» с точки зрения интеллектуальных преимуществ даже на собственной территории — при сравнении политических систем? Когда Уильям Шеридан Аллен впервые отправился в Нортгейм в 1960-х гг., он беседовал со многими оставшимися в живых нацистами и даже с немецкими социал-демократами 1930-х гг.!¹⁵⁶ В 1960-х гг., т. е., по существу, после 1938 г., было бы очень трудно найти оставшихся в живых коммунистов из сопоставимого советского города, не говоря уже о членах некоммунистических политических партий. Нацисты уничтожили миллионы людей, но такими ли сходными были политические системы и политическое развитие в этих двух странах? Каждая система широко применяла террор, что позволило после второй мировой войны в политических целях сравнивать их, но одинаковым ли было осуществление этого террора? Были ли государственные структуры и диктатуры личностей сопоставимы в их повседневной практике и истории в целом?¹⁵⁷

Эти вопросы можно было бы заново исследовать в свете того еще недостаточно изученного взаимного интереса, в котором смешивались восхищение и резкая критика, — интереса, который питали друг к другу тогдашние должностные лица и интеллектуалы нацистской Германии и Советского Союза. Но даже Лешек Колаковский, отнюдь не друг нацизма или коммунизма, счел уместным различение их многообразного интеллектуального и культурного резонанса¹⁵⁸. Более того, эти сопоставления необходимо расширить. Термин «тоталитаризм» по-прежнему препятствует тому, чтобы в полной мере оценить те общие вызовы, с которыми столкнулись все великие державы в межвоенный период, так же как их пристальное наблюдение друг за другом и заимствования (или отказ от такового) поверх разграничения «диктатура—парламентаризм». Более того, при сопоставлении СССР (как и новой нацистской Германии) с Соединенными Штатами концепция тоталитаризма даже в самых изощренных ее вариантах почти не оставляла места для чрезвычайно важных фактов разложения (dissipation)* европейских либеральных демократий в межвоенный период или широкой популярности межвоенного авторитаризма, которые помогают высветить первоначальную силу Советского Союза и его долговременные слабости. Мы находимся в

*  Dissipation — «разложение», но и «проматывание» (прим. перев.).

280

новом цивилизационном контексте, который должен позволить нам рассмотреть межвоенный период, исходя из его собственных условий и во всей его сложности.

В одном из первых обзоров европейской истории XX в., предпринятых после холодной войны, подчеркивались ее утомление от парламентаризма в межвоенный период и порыв к мобилизационному авторитаризму. Марк Мейзовер отмечает, что чопорный британский истэблишмент ответил на итальянский фашизм спекуляциями о том, что латинские народы не годятся для демократии. Только воля нацистской Германии к гегемонии во время войны, заключает он, заставила Британию заново открыть демократию и расширить социальные и экономические права¹⁵⁹. Давление, оказываемое советской моделью, исследованной Мейзовером в меньшей степени, подкрепляет его соображения. В период между двумя мировыми войнами авторитаризм, расширяя социальную проблематику и мобилизуя массы, застал парламентские режимы врасплох. Сомнения в рынке, спровоцированные Великой Депрессией, и уклон в сторону экономического национализма или самодостаточности, которые имели место даже в Британии, также подрывали веру демократий в собственные идеалы и подпитывали обращения к авторитаризму, представленному конкурирующими друг с другом образами, которые могли вызывать симпатии как у левых, так и у правых¹⁶⁰. Какое широкое поле (можно было бы из этого вывести) для ретроспективного применения к межвоенному периоду модернизационного нарратива о триумфе демократии и рынка! Однако действительно ли были «современными» популярные диктатуры этого периода?

Некоторые аналитики — такие как Ханс Моммзен — все еще спорят о современности промышленности нацистской Германии, использования нацистами средств массовой информации и мобилизационных техник, хотя их утверждения основываются на крайне ограниченном понимании современности (как форме чистого, максимально прибыльного капитализма, который нигде не существовал)¹⁶¹. Более гибкую позицию занимал Детлев Пойкерт, утверждая, что «проект современности» мог развиваться в разных направлениях и что Третий Рейх был направлением «патологическим». Сходным образом Майкл Бёрли и Вольфганг Випперман утверждают, что «слово «современный» подходит для Третьего Рейха только, если освободить его от всех коннотаций «совершенствования» или «улучшения» до

281

такой степени, что оно станет совершенно бессмысленным»¹⁶². Но разве многие современники не считали шаги, предпринимаемые нацистами, составной частью «улучшения» и «совершенствования» — в особенности в том, что касается нации и Volk как целого, — каким бы одиозным нам ни показалось это сегодня? Джеффри Херф полагает, что мы мыслим в терминах «реакционного модернизма» — т. е. той формы нигилизма, которая отвергла «разум Просвещения», но восприняла современную технологию. Херф признает, однако, что мыслители, которых он называет «реакционными модернистами», никогда не описывали себя подобным образом¹⁶³. Нацистская расовая доктрина (racialism), подобно европейской цивилизаторской миссии за пределами Европы, включала в себя претензии на статус самой современной науки. Тем не менее историкам по-прежнему трудно признать силу и популярность иллиберального варианта современности — не в последнюю очередь из-за Холокоста. Многие современники были гораздо меньше обеспокоены сочетанием современного и иллиберального¹⁶⁴.

Так же, как и нацизм (и, в меньшей степени, итальянский фашизм), Советский Союз представлял собой популярную в мире форму иллиберальной современности, претендовавшей на то, чтобы превзойти парламентаризм. Подобно нацизму, итальянскому фашизму и японскому милитаризму, советский социализм активнейшим образом интегрировал миллионы людей — за счет координации социальных и политических организаций и частых мобилизаций — в крестовом походе с индивидуальным членством. Походе за создание динамичного и целеустремленного общества (который советские партийные власти всеми возможными способами стремились распространить и на ГУЛАГ). Как и другие авторитарные режимы, Советский Союз в полной мере использовал новые технологии средств массовой информации. Как и другим авторитарным режимам, ему не оставалось ничего другого, как принять массовые культуру и потребление при одновременном стремлении изменить их, используя цензуру, деятельную пропаганду и впечатляющий культ вождя. Но Советский Союз был не просто еще одним авторитарным режимом, основанным на массовой мобилизации, сочетавшей в себе различные элементы современности (с различными степенями энтузиазма). Провозглашая себя «новой цивилизацией», Советский Союз с неизбежностью вел к жестокому эксперименту по созданию

282

откровенно некапиталистической современности и откровенно неколониального колониализма.

В масштабе, сопоставимом только с Соединенными Штатами, которым также льстило видеть в себе новую цивилизацию — только совсем иного рода, советский социализм не только колоссально расширил массовое производство машин машинами, но и распространил картину автоматизированного мира тяжелой индустрии, в которой технология приравнивалась к прогрессу. При этом в СССР настаивали на том, что уничтожение частной собственности превратило советскую версию новой цивилизации в гораздо более прогрессивную. Свободный от частнособственнических интересов, советский социализм институционализировал всеобщее социальное обеспечение — от оплачиваемых отпусков, бесплатного образования и медицинского обслуживания до социального страхования, отпусков по беременности и пенсий, что радикально усиливало логику ответственности за общество и население и их государственное регулирование. Это превосходило все, что намечали или пытались осуществить нацистская Германия, фашистская Италия и императорская Япония, а также Британия, Франция и Соединенные Штаты. Столь же радикально Советский Союз не только принял, но и консолидировал движение в сторону нации, вдохнув новую жизнь в казавшийся обреченным проект континентальной империи, «побив» политику большинства государств в Восточной Европе в отношении национальных меньшинств (где они существовали), прямо вступив в соревнование с экспериментами в соседней Турции и издеваясь над колониальной политикой британской и французской заморских империй. До и после конфликтов советских войск с японской армией в районе монголо-маньчжурской границы советская пропаганда также нападала на мнимый «антиимпериалистический» империализм Японии в Азии, который должен был привести Японию к войне с США¹⁶⁵.

В целом, при всех своих жалких материальных условиях, терроре и деспотизме, Советский Союз предстает в качестве необычного отражения межвоенной цивилизационной конъюнктуры: неоспоримый победитель в борьбе за свой собственный вариант массового производства и массовой политики, поставивший себе на службу, опять же по-своему, массовую культуру и массовое потребление, и лидер в логике и практике социального обеспечения, как и в разрешении противоречий между империей и нацией.

283

Несомненно, что многие люди внутри и за пределами Советского Союза, симпатизировавшие социализму, считали позором принудительный труд и террор. Но в то же время многие критики считали трудовые лагеря политически необходимыми, и немало современников рассматривало ГУЛАГ как более передовую и, возможно, более человечную форму политики в отношении преступников — в сравнении с теми системами, которые преобладали в «буржуазных» странах. ГУЛАГ, так же как и массовый террор, мог быть одновременно источником легитимности и нелегитимности. Как бы то ни было, в период между войнами, и особенно во время Великой Депрессии, с точки зрения многих современников, СССР удерживал прочные позиции в условиях того, что им виделось историческим поворотом.

Коварство истории

«Все, что происходит сегодня в России, происходит во имя массы», — писал Рене Фюлоп-Миллер, прорицатель венгерского происхождения, после визита в Советский Союз в середине 1920-х гг. «Искусство, литература, музыка и философия служат лишь превознесению ее безличного великолепия, и постепенно, куда ни глянь, все превращается в новый мир «массового человека», его единственного правителя. Таким образом, начался фундаментальный переворот, и нет никаких сомнений, что рождается новая эра»¹⁶⁶. Но Фюлоп-Миллер ошибся во всех своих прозрениях. «Правление» массового человека утвердилось не на основе массовой мобилизации в условиях диктатуры, а посредством рынка и массовой культуры, а также демократии и социального обеспечения. После второй мировой войны неуклюжая советская система государственного управления («руки-крюки») покажется ужасным бременем¹⁶⁷.

Чарли Чаплин шагал в ногу со временем: его фильм 1936 г. о массах рассказывал и о заводе, и о супермаркете. К 1950-м гг. межвоенная ориентация на массовую политику, к которой были так склонны авторитарные режимы, уступила место послевоенной политике массового потребления. В то же время к 1970-м гг. значение низкокачественного массового производства крупными партиями и роль тяжелой индустрии определенно снизились. В результате — после величайшего экономического подъема, беспрецедентного для капиталистического мира, — сформировалось

284

рыночное, ориентированное на рекламу массовое потребление, которое стало основанием для консолидации демократизированных парламентских режимов в очевидной форме государств всеобщего благосостояния. Эти непредвиденные сдвиги в политическом, культурном и экономическом контексте дают один из ключей к пониманию крушения Советского Союза, так же как межвоенный контекст помогает нам понять его расцвет.

Важно не подчинять логику своих рассуждений триумфу государства всеобъемлющего социального обеспечения в послевоенных демократиях — или даже триумфу самой либеральной демократии. В межвоенный период авторитарные режимы, включая и Советский Союз, с успехом прибегали к мерам социального обеспечения и широко использовали приверженность этому последнему для упрочения своей легитимности. Либеральные парламентские режимы дольше шли к признанию отношений, основанных на социальном обеспечении, и, по крайней мере вначале, не слишком увлекались их практическим осуществлением. Поразительным свидетельством равновесия сил между мобилизационным авторитаризмом и парламентаризмом является символическая политика того времени, в особенности иконография динамизма машинной  эпохи в  сочетании с воодушевленными марширующими массами. Но помимо публичных репрезентаций национальной мобилизации исследование повседневной массовой культуры показывает — и удивляться здесь нечему, что либеральным парламентским режимам в меньшей, в целом, степени, нежели авторитарным, угрожала массовая культура, ориентированная на удовлетворение индивидуальных вкусов. Им было легче иметь дело с феноменами массовой культуры как с потребительскими «ответами» на вызов массового общества¹⁶⁸. Тем не менее многие в Британии и Франции, не задумываясь, отвергали демократическое содержание массовой культуры, видя в нем прежде всего американскую моральную порчу. И между тем обесценивали образ либеральной демократии, расширяя свои империи. Затем нацизм и фашизм потерпели поражение. Послевоенная Западная Европа осуществила антиавторитарный поворот (за исключением франкистской Испании на периферии континента). Хотя призрак фашизма вновь и вновь оживал в коммунистической пропаганде, победа Советского Союза над нацистскими сухопутными армиями на Восточном фронте лишила советскую модель главной опоры ее идентичности и легитимности. Попыт-

285

ки изобразить Соединенные Штаты агрессивно-милитаристским государством фашистского образца не могли ее заменить. В то же самое время предмет гордости и радости для советского народного хозяйства — промышленный фордизм — покрылся ржавчиной. Советский социализм не только вкладывал в тяжелую индустрию гораздо больше средств, нежели Соединенные Штаты или Западная Европа, но и не имел рынка, заставлявшего капиталистические демократии принимать трудные решения. Обусловленные самой эпохой, структурные слабости советской системы были в дальнейшем обострены волной послевоенных освободительных движений — как раз в то время, когда Советский Союз приобрел и силой удерживал почти что клоновые системы в Восточной Европе¹⁶⁹. Бесспорно выигрышный колониальный контраст с Британией и Францией — этот другой элемент советской идентичности — был также потерян вместе с послевоенной деколонизацией ¹⁷⁰. И вдобавок ко всему, после второй мировой войны изменился геополитический контекст.

Соединенные Штаты решительно присвоили себе роль бесспорного институционального и символического лидера либерально-демократической модели, с чем без особой радости согласились европейские демократии. Кроме того, Соединенные Штаты в той или иной мере стремились заполнить пустоту, образовавшуюся после падения колониальных империй¹⁷¹. В большей степени, чем советская «империя наций», именно американский опыт «нации наций» у себя дома, в дополнение к росту мощи и богатства за счет мировой рыночной экономики, стал фундаментальным примером успешного «неколониального колониализма». Наконец, несмотря на разделение востока и запада, «германская проблема» была разрешена с послевоенным вытеснением немецкого населения с восточных земель, обратившим вспять почти тысячелетнюю немецкую колонизацию востока. Япония же была вынуждена отказаться от своей военно-имперской миссии в Азии. Мирные и мощные экономические гиганты возникли на обломках нацистского «нового порядка» и японской «сферы совместного процветания» в Восточной Азии. Таким образом, то, что было соревнованием вариантов современности между американской моделью, британской и французской имперско-парламентаристскими моделями и различными мобилизационными моделями — будь то итальянская фашистская, нацистская, японская императорская или советская социалистическая, — к концу 1940-х гг.

286

стало соревнованием между двумя жесткими альтернативами (американский вариант капитализма versus советский социализм), несмотря на поиск институционально неопределенного «третьего пути»¹⁷².

Но в 1930-х гг. никто, разумеется, еще не мог знать наверняка, что нацизм и японский милитаризм будут побеждены и обе эти страны превращены в демократические, так же как никто не мог быть уверен в том, что британская и французская либеральные демократии расстанутся (хотя и неохотно) со своими колониями, а Соединенные Штаты примут в качестве модели роль агрессивного глобального лидера, и что даже страны Западной Европы, не подвергшиеся прямой американской оккупации, так или иначе встанут под одно знамя. Кто знал, что Великая Депрессия закончится и за ней последует беспрецедентный расцвет капиталистической экономики? Кто знал, что определенный тип массового производства — даже и тяжелая индустрия— из преимущества превратится в тягостное бремя? Кто знал, что почти постоянная мобилизация масс перестанет способствовать социализации и интеграции? Кто знал, что массовая культура и массовое потребление окажутся не инструментами авторитаризма, а основаниями демократии? И кто, наконец, знал, что новаторская структура империи наций в 1991 г. будет разрушена представителями советской элиты, когда они обнаружат, что игра проиграна, но что сами они могут выжить, отступив в национальные государства, созданные из бывших республик СССР?

Примечания

¹ Мысль об этом эссе появилась в годы моей аспирантской учебы в Беркли в начале 1980-х гг. и впервые получила свое развитие на семинаре по советской истории, который мне была оказана честь вести в качестве адъюнкт-профессора Колумбийского университета в 1990 г. На этом семинаре около десятка талантливых аспирантов вместе со мной читали не только монографии о Советском Союзе. Я исключительно признателен его участникам, большинство из которых за это время получило известность в качестве авторов важных книг и статей. В Принстоне я часто преподавал аспирантам европейскую историю XX в.— однажды вместе с Филиппом Нордом, которому, как и нашим принстонским аспирантам, я также в выс-

287

шей степени благодарен. Мои коллеги Энсон Рабинбах, Лора Энгелстайн, Хал Фостер и Шел Гэйрон также делились своими идеями и соображениями. Многие мои аргументы были отточены в многолетних дискуссиях с Марком Мэйзовером — в прошлом коллегой по Принстону, ныне работающим в Бёркбек-колледже в Лондоне. Дэвид Хоффман, издатель Russian Review, побудил меня написать это эссе, дополняющее его собственную работу. Наконец, я сердечно благодарю организаторов и участников семинаров в Университете штата Огайо, Гарварде, Лотмановском институте по русской и советской культуре при Рурском университете в Бохуме (Германия), Корнелльском и Пенсильванском университетах.

² Чаплин имеет что-то общее с Жаком Рансьером {Ranciere J. La nuit des prolétaires. Paris, 1981; англ. пер.: The Nights of Labor: the Workers Dream in Nineteenth-century France. Philadelphia, 1989).

³ Этим фильм Чаплина напоминает популярный между войнами роман Ханса Фаллады [Рудольфа Дитцена] (Н. Fallada. Kleiner Mann, was nun? Berlin, 1932), переведенный на английский как «What Now, Little Man?» (New York, 1933). В то время как Фаллада оплакивал бессилие личной мечты маленького человека и тем самым его подверженность авторитаристской демагогии, Чаплин подчеркнул силу этой мечты и ее неизбежность для любого проекта современности.

⁴ Kamin D. Charlie Chaplin's One-Man Show. Carbondale and Edwardsville, IL, 1984. P. 114.

⁵ Борис Шумяцкий (1886—1938), руководитель советского кино, посетил США в июле 1935 г. в рамках его мирового турне по ознакомлению с кинопромышленностью. Ему показали предварительный монтаж «Новых времен», который он высоко оценил. См.: Шумяцкий Б.З. 1) За совершенство мастерства // Искусство кино. 1936. N° 7. С. 6, 8; 2) Charlie Chaplin's New Picture // New Masses. September 1935. Vol. 24. P. 29-30; см. также: Maland C.J. Chaplin and American Culture: The Evolution of a Star Image. Princeton. 1989. P. 145-46.

⁶  В этой связи см.: Davidheiser Ε. Β. The World Economy and Mobilizational Dictatorship: Russia's Transition, 1846—1917 / Ph. D. dissertation. Duke Univ., 1990.

⁷  Важность войны для России и ее революций признается все чаще. См.: Россия и первая мировая война (материалы международного научного коллоквиума) (СПб., 1999). Детлев Пойкерт, возможно, заходит слишком далеко, утверждая, что

288

нацизм, главным образом, формально направлял продолжавшиеся социальные перемены, нежели их инициировал, но его предусмотрительное замечание сделано в верном направлении (Peukert D. Inside Nazi Germany: Conformity, Opposition, and Racism in Everyday Life. New Haven, 1987; нем. ориг. 1982).

⁸ Обзор см. в работе: Roberts J. M. The Twentieth Century: the History of the World, 1901-2000. New York, 1999. Vol. 1, 2.

⁹ Две недавно вышедшие сравнительные — но только по названию — работы разочаровывают из-за практического отсутствия сравнений, не говоря уже об анализе взаимного влияния, заимствований и изоморфизма. И при этом речь идет о странах, у которых позади длинная общая история (Fascist Italy and Nazi Germany: Comparisons and Contrasts / Ed. by R. Bessel. New York, 1996; Stalinism and Nazism: Dictatorships in Comparison / Ed. by I. Kershaw, M. Lewin. New York, 1997). В особенности разочаровывает то, что авторы второй книги игнорируют явно различную политическую динамику нацистской и советской коммунистической партий.

¹⁰ О глубоком восхищении советских людей Америкой см. очень популярный дорожный очерк: Ильф И., Петров Е. Одноэтажная Америка. М., 1937; англ. пер.: Little Golden America. Farrar & Reinhart, 1937.

¹¹ Некоторые социалисты за пределами Советского Союза воображали, что они могут быть нелиберальными, не будучи ил-либеральными. Свежее обсуждение этого течения и его противоречий см. в кн.: Blau E. The Architecture of Red Vienna, 1919—1934. Cambridge, MA, 1999. После второй мировой войны несоветский социализм, по сути, был поглощен демократизирующимся либерализмом, даже если его часто ставили на одну доску с советским социализмом.

¹² Fridenson P. The Coming of the Assembly Line to Europe // The Dynamics of Science and Technology / Ed. by W. Krohn et al. Dordrecht, 1978. P. 159-75.

¹³ Hounshell D. H. From the American System to Mass Production 1800-1932. Baltimore, 1984; Womack J. P.Jones D. I., Roos D. The Machine that Changed the World. New York, 1990; см. также критику: Williams К., Haslam С., Williams J. Ford versus 'Fordism': The Beginning of Mass Production? // Work, Employment and Society. 1992. Vol. 6, 4. P. 517-55.

¹⁴ Chaplin Ch. My Autobiograph. London, 1964. P. 377-78; Milton J. Tramp: The Life of Charlie Chaplin. New York, 1996. P. 336.

289

¹⁵ Nolan M. Visions of Modernity: American Business and the Modernization of Germany. New York, 1994; P. 9. Даже немецкие модернизаторы беспокоились о технологически возможном освобождении женщин от домашней работы. О «рационализации» во Франции, включая сходную по силе ассоциацию с американизацией, см.: Kuisel R. Capitalism and the State in Modern France: Renovation and Economic Management in the Twentieth Century. New York, 1981 (особенно Р. 51—92). Об усилиях японского самолетостроения в деле использования технологии производственного цикла, перенятой у немцев как аналоге массового производства в американском духе, см.: Wada К. The Emergence of the 'Flow Production' Method in Japan // Fordism Transformed: the Development of Production Methods in the Automobile Industry / Ed. by H. Shiomi, K. Wada. New York, 1995. P. 11-27; см. также: Tsutsui W. M. Manufacturing Ideology: Scientific Management in Twentieth-Century Japan. Princeton, 1998.

¹⁶  Bailes К. Е. Technology and Society under Lenin and Stalin: Origins of the Soviet Technical Intelligentsia, 1917—1941. Princeton, 1978.

¹⁷  Shearer D.  Industry,   State,  and  Society  in  Stalin's  Russia, 1926—1934. Ithaca, NY, 1997. Об изучении немецкой практики в Советском Союзе см.: Гольцман А. 3. Управление промышленностью в Германии и в СССР. М., 1930.

¹⁸ Таким образом, подобно самопровозглашенным ревизионистам, Ширер точно указывает на социальную базу сталинизма: это не рабочий класс, а «широкая профессиональная страта среднего уровня из специалистов, управленцев и плановиков, работавших в государственном аппарате управления промышленностью». Более того, эта поддержка не прекращалась, несмотря на классовые атаки на специалистов (Shearer D. Industry... P. 17).

¹⁹ Основные категории Ширера не отличаются от использовавшихся русскими социал-демократами: «модернизация» и «отсталость». Подобно его наставнику Моше Левину, Ширер пишет о «патологиях» сталинской промышленной политики, хотя он в отличие от Левина и признает, что «эта политика включала в себя технологическую и инженерную рациональность, современную и утопичную по своей сути». Ширер нигде не обсуждает идеологию, хотя часто пишет о «взглядах» людей. Он утверждает, что Советский Союз не был социалистическим, поскольку гипертрофированное государство не допускает социальной справедливости, однако с сожалением констатирует,

290

что, в области его исследований, разбухание государства «было признаком современности, а не отсталости» (Shearer D. Industry- P. 239).

²⁰ Kinch N. The Road from Dreams of Mass Production to Flexible Specialization: American Influences on the Development of the Swedish Automobile Industry, 1920-1939 // Fordism Transformed... / Ed. by H. Shiomi, K.Wada. New York, 1995. P. 107-36.

²¹  Марк Харрисон пишет, что «Советы, двинувшись в направлении американской модели массового производства в межвоенный период», во время второй мировой войны «некритически интенсифицировали ее» (см.: Harrison M. The Economics of World War II: An Overview // The Economics of World War II: Six Great Powers in International Comparison / Ed. by M. Harrison. New York, 1998. P. 39). Харрисон не выделяет [тот факт], что американская система была основана на массовом потреблении.

²²  Fehér F., Heller Α., Márkus G. Dictatorship over Needs. Oxford, 1983. ²³  См.: Glucksmann M. Women Assemble: Women Workers and the

New Industries in Inter-War Britain. London; New York, 1990. P. 67—92. Уэйн Левчук доказывает существование британской системы массового производства, которая по сравнению с фордовской американской системой имела более подвижную шкалу для управленческого контроля за установлением норм выработки и организацией рабочего места (см.: Lewchuk W. American Technology and the British Vehicle Industry. New York, 1987). О проблемах советского режима с осуществлением эффективного контроля за трудовым процессом см.: Filtzer D. Soviet Workers and Stalinist Industrialization: the Formation of Modern Soviet Production Relations, 1928—1941. Armonk; New York, 1986. В Италии руководство «Фиата» рассматривало фордизм как способ увеличения контроля за рабочими (и противодействия усиливающемуся рабочему движению), а также видело в нем путь к достижению больших объемов производства (и к овладению стратегией сбыта) (Musso S. Il cottimo come razionalizzazione. Mutamenti organizzativi, conflittualita e regolamentazione contrattuale del rapporta tra salario e rendimento nell'industria meccanica (1910—1940) // Torino fra liberalismo e fascismo / Ed. by U. Levra, N. Tranfaglia. Milan, 1987. P. 119-235).

²⁴ Там, где не было авторитарных режимов, усиливавших художественную ортодоксию, мы видим, что развитие модернистского авангарда не было совершенно отличным от советского случая. Во Франции, например, признанные авангардные ху-

291

дожники, реагируя на первую мировую войну, добровольно обратились к неоклассицизму, в то же время не отрекаясь от претензий на современность. Позднее, в модернистской северной архитектуре развитие региональных и национальных мотивов не было чем-то необычным, не говоря уже о его несводимости к политическим импульсам. Другими словами, это не антитеза модернизма, национализма и фольклорных тенденций (и колониализма). В действительности идея модернизма как антитезы традиционализма — это модернистский троп, которому модернизм противоречит на практике (см.: Silver К. Е. Esprit de Corps: The Art of the Parisian Avant-Garde and the First World War, 1914-1925. Princeton, 1989; Norberg-Schulz Ch. Nightlands: Nordic Building. Cambridge; MA, 1996).

²⁵ Groys B. The Total Art of Stalinism: Avant-Garde, Aesthetic Dictatorship, and Beyond. Princeton, 1992 (нем. ориг.— 1988); Clark К. Petersburg: Crucible of the Cultural Revolution. Cambridge; MA, 1995; см. также: Wood P. The Politics of the Avant-Garde // The Great Utopia: The Russian and Soviet Avant-Garde, 1915-1932. New York, 1992. P. 1-24.

²⁶ Van Norman Baer N. Design and Movement in the Theater of the Russian Avant-Garde // Theater in Revolution: Russian Avant-Garde Stage Design, 1913-1935. New York, 1991. P. 34-59, цит. на С. 57.

²⁷ Brooks J. Two Tandem Revolutions in Russian Culture: Modernist and Pop // Common Knowledge. 1998. Vol. 7, N 3. P. 139-55.

²⁸ European Culture in the Great War: The Arts, Entertainment, and Propaganda, 1914-1918 / Ed. by A. Roshwald, R. Stites. New York, 1999.

²⁹ Douglas S. Inventing American Broadcasting, 1899—1922. Baltimore, 1987.

³⁰ Williams R. Communications. 2nd éd. London, 1996.

³¹ Ortega-y-Gasset J. The Revolt of the Masses. New York, 1932; 1934; см. также: Brantlinger P. Bread and Circuses: Theories of Mass Culture as Social Decay. Ithaca; New York, 1983.

³² LeMahieu D. L. A Culture for Democracy: Mass Communication and the Cultural Mind in Britain Between the Wars. Oxford, 1988. О масс-медиа в Японии, а также провоцирующие сравнения в контексте общего возрастания государственной власти см.: Kasza G. J. The State and the Mass Media in Japan, 1918—1945. Berkeley, 1988. Каза утверждает, что, вопреки расширению цензуры в Японии в начале XX в., контроль за японскими СМИ даже в 1937 г. качественно не отличался от ситуа-

292

ции в Британии или Франции. Он также показывает, сколь внимательно японцы изучали нацистскую медиаполитику. ³³ Культурное строительство в СССР. М., 1956. С. 322, - воспроизводится в: The Film Factory: Russian and Soviet Cinema Documents, 1896-1939 / Ed. by I. Christie, R. Taylor. Cambridge; MA, 1988. P. 423; Народное образование, наука и культура в СССР. М., 1971. С. 20.

³⁴ Культурное строительство... С. 322; Народное образование... С. 20. В начале 1920-х гг. московская и петроградская подписка охватывала около 90 % журналов, публиковавшихся в Советской России. Из нескольких сотен тысяч экземпляров «Правды» и других ежедневных центральных газет только несколько тысяч распространялось за пределами двух столиц и трех-четырех крупнейших областных центров. Здесь также произойдут изменения.

³⁵ Вторым пятилетним планом 1932 г. намечалось производство 14 млн волновых радиоприемников, но в 1937 г. работало только 3.5 млн. Советская промышленность не могла изготовить достаточного количества электроламп. Кабель или провод остались господствующей формой советского радио на долгое время, все еще составляя две трети радио [точек] в 50-е гг. (см.: Развитие связи в СССР / Под ред. Н. Д. Псюрцева. М., 1967. С. 221-27).

³⁶ Иностранные фильмы показывались в Советском Союзе в 1930-е гг., но их число уменьшалось как по бюджетным (твердая валюта), так и по идеологическим причинам (см.: Taylor R. Ideology as Mass Entertainment: Boris Shumyatsky and Soviet Cinema in the 1930s // Inside the Film Factory: New Approaches to Russian and Soviet Cienma / Ed. by R. Taylor, I. Christie. New York, 1991. P. 193—216). В полезной работе Питера Кинеза (Kenez P. Cinema and Soviet Society, 1917—1953. New York, 1992. P. 133—34) не упоминаются «Новые времена» среди иностранных фильмов, показанных в 1936 г.

³⁷ В 1917 г., будучи незначительным по сравнению с плотностью населения, количество телефонов в Советском Союзе упало в первое десятилетие после революции, но выросло в 1930-е гг. Различные ведомства развивали собственные сети, так что у чиновников оказалось много телефонов (см.: Solnick S. L. Revolution, Reform and the Soviet Telephone System, 1917—1927 // Sov. Stud. 1991. Vol. 43, N 1. P. 157-76). Фредерик Старр утверждает, что советские власти поощряли только вертикальную систему коммуникации (телефон относится к горизон-

293

тальным) (см.: Starr F. New Communications Technologies and Civil Society // Science and the Soviet Social Order / Ed. by L. Graham. Cambridge; MA, 1990. P. 19-50). Соединенные Штаты лидировали в межвоенном мире по числу частных получателей телефонных услуг. Для сравнения см.: The Social Impact of the Telephone / Ed. by I. de Sola Pool. Cambridge; MA,

1977.

³⁸ Питер Кинез пишет, что в 1920-е гг. большинство советских газет не выделялось по исполнению и повторяло друг друга по содержанию. Число газет и их тираж падали в 1920-е гг. (Kenez P. The Birth of the Propaganda State: Soviet Methods of Mass Mobilization, 1917-1929. New York, 1985. P. 224-38). К 1930-м гг. внешний вид советских газет сильно изменился (см.: Lenoe M. E. Stalinist Mass Journalism and the Transformation of Soviet Newspapers, 1926—1932 / Ph. D. dissertation. Univ. of Chicago, 1997; см. также: Gibbon J. The Soviet Press and Grassroots Organization: the Worker Correspondent Movement, NEP to the First Five-Year Plan / Ph. D. dissertation. Univ. of Toronto, 1993; Mueller J. K. A New Kind of Newspaper: the Origins and Development of a Soviet Institution, 1921-1928 / Ph. D. dissertation. Univ. of California, Berkeley, 1992).

³⁹ Pethybridge RA) The Spread of the Russian Revolution: Essays on 1917. New York, 1972. P. 179-200; 2) One Step Backwards, Two Steps Forward: Soviet Society and Politics under the New Economic Policy. Oxford, 1990. P. 121-44; Siegelbaum L. Stakhanovism and the Politics of Productivity in the USSR, 1935—1941. New York, 1988. P. 181-82.

⁴⁰ Ср. этот подход с интерпретацией «культурной промышленности» Франкфуртской школой, которая идентифицировала сущность американской массовой культуры («стилизованное варварство») с нацистским (и советским) тоталитаризмом (см.: Horkheimer M., Adorno Th. W. Dialectic of Enlightenment. New York, 1972 (особенно с. 120—67); нем. ориг., опубликованный в 1947 г., был написан в 1944 г. в Калифорнии). ⁴¹ Советская цензура была хорошо снабжена документами, но ее анализ чаще всего делался вне связи с сопоставимым по размаху распространением информации (см.: История советской политической цензуры: документы и комментарии. М., 1997; Блюм А. Б., Советская цензура в эпоху тотального террора 1929-1953. СПб., 2000).

⁴² Stites R. Russian Popular Culture: Entertainment and Society Since 1900. New York, 1992; см. также: Mass Culture in Soviet

294

Russia:   Tales,   Poems,   Songs,   Movies,   Plays,   and   Folklore, 1917-1953 / Ed. by J. von Geldern, R. Stites. Bloomington, 1995.

⁴³   См., например: Leyda J. Kino: A History of the Russian and Soviet Film: 3rd éd. Princeton, 1983; Youngblood D. Movies for the Masses: Popular Cinema and Soviet Society in the 1920s. New York, 1992; и мн. др. (список слишком велик для перечисления).

⁴⁴   История советской радиожурналистики: Документы. Тексты. Воспоминания. 1917—1945 гг. М., 1991; Горяева Т. М. Радио России: Политический контроль советского радиовещания в 1920—1930-х годах. Документированная история. М., 2000. Горяева дает исключительно ценный анализ уничтоженных и сохранившихся материалов, включая звукозаписи, но мало пишет о содержании радиопередач.

⁴⁵   Von Geldern J. Introduction // Mass Culture in Soviet Russia / Ed. by J. von Geldern, R. Stites. Bloomington, 1995. P. xvii-xviii, xxvii. Джеффри Брукс (указывая на Реджин Робин) отмечает, что социалистический реализм стал народным и синкретичным. Он признает взаимное влияние официальной и народной культур, так же как и живучесть модернистских идиом, и все же, несмотря на это, устанавливает невероятно грубую дихотомию между официальной и народной культурами. Спорно и приписывание им модернизму сугубо «либертарианского» потенциала (см.: Brooks). Two Tandem Revolutions; Robin R. Stalinism and Popular Culture // The Culture of the Stalin Period / Ed. by H. Günther. New York, 1990. P. 15-40; см. также: Dunham V. In Stalin's Time: Middleclass Values in Soviet Fiction: 2nd éd. Durham, NC, 1990; Fitzpatrick Sh. The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia. Ithaca; New York, 1992). Шейла Фицпатрик изображает культуру сталинского периода как, до известной степени, выражение низкопробных вкусов руководителей коммунистической партии.

⁴⁶  Havens Th. R. H.  Valley of Darkness: the Japanese People and World War Two. New York, 1978. P. 24. Советские фильмы были запрещены гораздо раньше.

⁴⁷  Rentschier Ε. The Ministry of Illusion: Nazi Cinema and its Afterlife. Cambridge; MA, 1996. Бесчисленные фильмы нацистской эпохи, подобно фильмам эпохи сталинской, сегодня имеют большой успех в Германии на телевидении и кинофестивалях.

⁴⁸  Rabinbach A. The Reader, the Popular Novel and the Imperative to Participate: Reflections on Public and Private Experience in the Third Reich // History and Memory. 1991. Vol. 3, N 2. P. 5-44 (цит. см. с 7). Рабинбах полностью отрицает дихотомию, будто

295

бы имевшую место между официальной/публичной культурой и бегством в частную жизнь, вместо того чтобы анализировать эту дихотомию как артефакт нацистской идеологии (см.: Schafer H. D. Das gespaltene Bewusstsein: deutsche Kultur und Lebenswirklichkeit 1933-1945. Munich, 1982). Анализ читателя в период сталинской диктатуры см.: Добренко Е. Формовка советского читателя: социальные и эстетические предпосылки рецепции советской литературы. СПб., 1997.

⁴⁹ Tupitsyn M. The Soviet Photograph, 1924-1937. New Haven, 1996; см. также: Bowlt J. Brazen Can-Can in the Temple of Art: The Russian Avant-Garde and Popular Culture // Modern Art and Popular Culture: High and Low / Ed. by K. Varnedoe, A. Gopnik. New York, 1990. P. 135-58. «Если кич - это официальное культурное направление в [нацистской] Германии, фашистской Италии и советской России,— писал Клемент Гринберг в 1939 г.,- то причина этого не в том, что соответствующие правительства контролируются филистерами, а в том, что кич в этих странах, как и в любом другом месте,— это культура масс» (см.: Greenberg К. Avant-Garde and Kitsch // Green-berg К. Art and Culture: Critical Essays. Boston, 1961. P. 3-21 (цит. см. С.19)).

⁵⁰ Тупицына, внушая [читателю] мысль о том, что социалистический реализм победил благодаря его популярности у масс, ставит на одну доску массовые вкусы в культуре и доносительство и осведомительство в период чисток. Ее объяснение мифографических предпочтений редуцировано до [идеи] о способе снятия фрустрации от реальности (см.: Tupitsyn M. The Soviet Photograph... P. 174). О фотографии см. также: Sartorti R. Pressefotografie und Industrailisierung in der Sowjetunion: die Pravda 1925-1933. Berlin, 1981.

⁵¹ Ostrogorski M. Democracy and the Organization of Political Parties. London; New York, 1901.

⁵² Kreuzer M. L. Party Development and Democratization: Institutions, Party Politics and Political Innovation in France and Germany / Ph. D. dissertation. Columbia Univ., 1995. О последствиях войны см. также: Gelvin J. L. Divided Loyalties: Nationalism and Mass Politics in Syria at the Close of Empire. Berkeley, 1998.

⁵³ Россия в мировой войне в 1914—1918 годах (в цифрах). М., 1925. С 1914 по 1918 г. в германской армии отслужило 13.1 млн мужчин, включая 10.6 млн на фронте (почти одна пятая населения на 1914 г.) В Британии 5.25 млн мужчин — почти половина предвоенного мужского населения в возрасте от 15 до

296

49 лет — сражались. Во Франции было мобилизовано около 8 млн или приблизительно 80 % предвоенного населения в возрасте от 15 до 49 лет.

⁵⁴ Mosse G. L. The Nationalization of the Masses: Political Symbolism and Mass Movements in Germany from the Napoleonic Wars through the Third Reich. New York, 1975.

⁵⁵ Представленный двадцати тысячам зрителей во Флоренции ночью 18BL был одой машине, которая привлекала внимание к грузовикам фиатовского производства. В первом акте война проиграна. Во втором появляются распевающие гимны фашисты в черных рубашках; они избивают каких-то левых. В третьем акте земля передана под производительное сельское хозяйство и построены новые города (см.: Schnapp J. Т. Staging Fascism: 18BL and the Theater of Masses for Masses. Palo Alto, 1996).

⁵⁶ Segré С. Italo Balbo: a Fascist Life. Berkeley, 1987; Gentile E. The Sacralization of Politics in Fascist Italy. Cambridge; MA, 1996.

⁵⁷  Monteleone F. La radio italiana nel period fascista. Venice, 1976. Согласно Симонетте Фаласка-Дзампони, портреты Муссолини по масштабам распространения превосходили ленинские и портреты Ататюрка (см.: Falasca-Zamponi S. Fascist Spectacle: the Aesthetics of Power in Mussolini's Italy. Berkeley, 1997). Это необоснованное утверждение указывает на необходимость сравнительного анализа. За два десятилетия правления Муссолини тираж его портретов составил от 2 до 7 % открыточных серий, выпущенных правительством и партией, в то время как от 12 до 24 % серий, произведенных в частном секторе, удовлетворяли запросы народа (рынка) (см.: Sturani E. Otto millioni di cartoline per il Duce. Turin, 1995). Полагают, что Сталин запросил у итальянского посла киноленту о праздновании десятой годовщины марша на Рим в 1932 г.

⁵⁸  Kershaw I. The Hitler Myth: Image and Reality in the Third Reich. New York, 1987. Ср.: Tumarkin N. Lenin Lives! The Lenin Cult in Soviet Russia. Cambridge; MA, 1983; Heizer J. L. The Cult of Stalin, 1929-1939/ Ph. D. dissertation. Univ. of Kentucky, 1977.

⁵⁹ Banham R. Theory and Design in the First Machine Age. New York, 1960; Jordan J. M. Machine Age Ideology: Social Engineering and American Liberalism, 1911-1939. Chapel Hill; NC, 1994.

⁶⁰ Rabinbach A. G. The Aesthetics of Production in the Third Reich // J. Contemp. History. 1976. Vol. 11. P. 43-74 (цит. см. с. 43). Рабинбах указывает, что даже в 1939 г. одна треть немецких

297

промышленных рабочих трудилась на предприятиях с менее чем десятью работниками. По поводу националистического (völkisch) измерения нацистской иконографии Роберт Тэйлор утверждает, что не существовало единого, унифицированного нацистского архитектурного стиля. А были смесь повторяющихся мотивов, культ монументализма и неоклассицизма наряду с псевдосредневековьем и аллюзиями на сельскую жизнь. Вследствие того, что многие строения нацистской эпохи использовались и после 1945 г., Тэйлор задается вопросом о том, в какой степени «нацистскими» являлись построенные тогда сооружения (если не считать канцелярию и несколько других зданий) (см.: Taylor R. The Word in Stone: The Role of Architecture in the National Socialist Ideology. Berkeley, 1974).

⁶¹ Bailes K.E. Technology and Society... P. 381-406; см. также: McCannon J. Red Arctic: Polar Exploration and the Myth of the North in the Soviet Union, 1932-1939. New York, 1998; Wolf W. Russia's Revolutionary Underground: the Construction of the Moscow Subway, 1931-1935 / Ph.D. dissertation. Ohio State Univ. 1994.

⁶² Garon Sh. State and Labor in Modern Japan. Berkeley, 1987. Ch. 6. Нацистские и итало-фашистские образцы сильно волновали японских бюрократов и интеллектуалов. Фашистские воззрения наряду с марксистскими (усилившимися в период антикоммунистических погромов) конкурировали с представлениями о японской исключительности и антизападничеством, которые при всем том сходились с первыми во взглядах на роль и природу государства и социальной организации. Во многих отношениях Япония является лучшим зеркалом межвоенного модерна [modernities], поскольку японцы там рассматривали все модели в качестве потенциального источника для адаптации (см.: Fletcher W. M. The Search for a New Order: Intellectuals and Fascism in Prewar Japan. Chapel Hill; NC, 1982; Duus P., Schemer I. Socialism, Liberalism, and Marxism, 1901-1931 // The Cambridge History of Japan / Ed. by P. Duus. New York, 1989. Vol. 6. P. 654-710; Najita T., Harootunian H. D. Japanese Revolt against the West: Political and Cultural Criticism in the Twentieth Century // Ibid. P. 711-74).

⁶³ De Grazia V. The Culture of Consent: Mass Organization and Leisure in Fascist Italy. New York, 1981.

⁶⁴ Mason T. Social Policy in the Third Reich: The Working Class and the 'National Community'. Oxford, 1993. Майкл Бёрли и Вольфганг Випперман пишут, что «изображение нацистского режима

298

только в контексте его неограниченных возможностей в деле [применения] систематической жестокости неправильно. Нацисты хорошо понимали, что одного террора недостаточно для умиротворения и - позднее — интеграции рабочего класса в «национальную общину». С этой целью они создали контролируемую государством, выхолощенную альтернативу запрещенному рабочему движению и проводили привлекательную и успешную социально-экономическую политику — даже если — парадоксальным образом — рабочие не всегда выгадывали от этого (см.: Burleigh M., Wippermann W. The Racial State... P. 284).

⁶⁵ Mason T. Social Policy... P. 103. То, что Мэйсон настаивает на «безразличии или враждебности рабочих масс к новому режиму с начала [его существования]», вытекает скорее из его ощущения объективных «истинных» интересов этих масс, нежели из изучения рабочих. Ему в большей степени удается анализ нацистских страхов перед рабочими, чем изучение самих рабочих.

⁶⁶ Straus К. Factory and Community in Stalin's Russia: the Making of an Industrial Working Class. Pittsburgh, 1997. О Японии см.: Gordon A. The Evolution of Labor Relations in Japan: Heavy Industry, 1853-1955. Cambridge; MA, 1985 (особенно гл. 6).

⁶⁷ На мишленовском шинно-каучуковом заводе обращали внимание на самые разные вопросы, которые, как полагали, влияют на производство,— от организованного отдыха до доступных жилья, медицинского обеспечения и образования (см.: Gueslin A. Le système social Michelin (1889—1940) // Michelin, Les Hommes du Pneu: Les ouvriers Michelin, a Clermont-Ferrand, de 1889 a 1940 / Ed. by L. Dumond et al. Paris, 1993. P. 73-154). После второй мировой войны мишленовский завод процветал, в то же время сокращая рабочих (например, в 1985—95 гг.— с 30 000 до 16 000 человек). Он также прекратил программы для сотрудников компании в сфере жилья, отдыха, школ, больниц и санаториев (см.: Simons M. In French Factory Town, Culprit is Automation // The New York Times. 1994. 12 May).

⁶⁸ Putnam R. Bowling Alone: The Collapse and Revival of Community in America. New York, 2000; Berman Sh. Civil Society and the Collapse of the Weimar Republic // World Politics. 1997. Vol. 49, N3. P. 401-29.

⁶⁹ Один из главных аргументов моей книги «Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization» (Berkeley, 1995), [сводившийся к тому], что Сталин не столько разрушал общество, сколько

299

создавал новое, кажется, в основном выдержал натиск критиков. Заметьте, что, критикуя утопические устремления авторитарного государства, Джеймс Скотт пишет скорее о провале общественного сопротивления, чем об организации общества и его участии в проводимых государством крестовых походах (см.: Scott J . Seeing Like a State: How Certain Schemes to Improve the Human Condition Have Failed. New Haven, 1998. P. 89).

⁷⁰ См., например, введение и некоторые статьи в: Stalinist Terror-New Perspectives / Ed. by J. A. Getty, R. Manning. New York, 1993.

⁷¹ Проницательные суждения о постоянных трудностях советского государства в сфере самоконтроля и вымученные усилия по сведению к ним Великого Террора см.: Rittersporn G. Stalinist Simplifications and Soviet Complications: Social Tensions and Political Conflcits in the USSR 1933-1953. Chur, Switzerland,

1991.  О влиянии рентгеновских лучей на межвоенную озабоченность «разоблачениями» и «раскрытиями» см.: Tsivian Y. Media Fantasies and Penetrating Vision: Some Links Between X-rays, the Microscope, and Film // The Laboratory of Dreams: the Russian Avant-Garde and Cultural Experiment / Ed. by J. Bowlt, O. Matich. Stanford, 1996. P. 81-99.

⁷²  Arendt H. The Origins of Totalitarianism. New York, 1973. P. 361, 326; см. также: Geyer M. The Stigma of Violence, Nationalism, and War in Twentieth Century Germany // German Studies Review.

1992.  P. 75—100. О соотношении «промывки мозгов» и цели тотальной интеграции в японском случае см.: Mitchell R. H. Thought Control in Prewar Japan. Ithaca: NY, 1976.

⁷³  Образцом формальной организации — в противоположность текущим или периодическим кампаниям по мобилизации — была Советская лига гражданской обороны, основанная в 1927 г. и названная Обществом Друзей Обороны и Авиационно-химического строительства (Осоавиахим). Декларируемое Обществом членство (13 млн в 1930-е гг.) критиковалось за «втирание очков», но эта организация имела значительный персонал и контакты с локальными обществами (см.: Odom W. Ε. The Soviet Volunteers: Modernization and Bureaucracy in a Public Mass Organization. Princeton, 1973). Осоавиахим был распущен в 1948 г. Три организации-наследника были объединены в 1952 г. в одну, менее громоздкую, со сходными целями — ДОСААФ.

⁷⁴  Sartorti R. Stalinism and Carnival: Organization and the Aesthetics of Political Holidays // The Culture of the Stalin Period / Ed. by H. Günther. New York, 1990. P. 41-77; см. также: Pétrone К. 'Life has Become More Joyous, Comrades': Politics and Culture

300

in Soviet Celebrations, 1934-1939 / Ph. D. dissertation. Univ. of Michigan, 1994.

⁷⁵ Особое впечатление на Лайонза произвели краткие лозунги — такие как «Пять в четыре», которые, как он заметил, сразу ассоциировались с пятилетним планом и его досрочным выполнением. Он оценивал их как «такие же эффективные, что и наши „пять за четыре" для зубной пасты» (см.: Lyons E. Modern Carrousel. New York, 1935. P. 209).

⁷⁶ Еще один из числа главных аргументов Magnetic Mountain (см. прим. 69) сводится к тому, что власть авторитарного государства — независимо от того, сколь масштабные политические репрессии оно может организовать,— наиболее эффективна, когда она воспроизводится в повседневной жизни и идентичностях людей. По этому поводу см. изобретательный анализ: Gross J. Т. Revolution from Abroad: The Soviet Conquest of Western Ukraine and Western Belorussia. Princeton, 1988.

⁷⁷ Женское избирательное право было введено в Веймарской Германии в 1928 г., во Франции и Японии в 1945 г. и в Италии — в 1946 г.

⁷⁸ Wood Ε. The Baba and the Comrade: Gender and Politics in Revolutionary Russia. Bloomington, 1997. О противоречиях между «романтическими» и «рационалистическими» акцентами в партийной пропаганде на женщин см.: Atwood L. Creating the New Soviet Woman: Women's Magazines as Engineers of Female Identity. New York, 1999; см. также: Chatterjee Ch. Celebrating Women: International Women's Day in Russia and the Soviet Union, 1909-1939 / Ph. D. dissertation. Indiana Univ., 1995.

⁷⁹ Roberts M. L. Civilization Without Sexes: Reconstructing Gender in Postwar France, 1917—1927. Chicago, 1994. Робертc ограничивается [рассмотрением] того, что она называет «символической работой» образов, и не изучает «настоящую жизнь» мужчин и женщин (так, например, она анализирует тексты некоторых законов, но не их реальное применение). См. также: Downs L. Manufacturing Inequality: Gender Division in the French and British Metalworking Industries, 1914-1939. Ithaca: NY, 1995; Kent S. K. Making Peace: the Reconstruction of Gender in Interwar Britain. Princeton, 1993.

⁸⁰ De Grazia V. How Fascism Ruled Women: Italy, 1922-1945. Berkeley, 1992. P. 7.

⁸¹ См. очерки Margit Nagy, Barbara Molony, Miriam Silverberg, and Yoshiko Miyake в: Recreating Japanese Women, 1600—1945 / Ed. by G. L. Bernstein. Berkeley, 1991. P. 199-295. О тендер-

301

ной природе категории «современный» (môdan) в межвоенной Японии см.: Silverberg M. The Café Waitress Serving Modern Japan // Mirror of Modernity: Invented Traditions of Modern Japan / Ed. by St.Vlastos. Berkeley, 1998. P. 208-25.

⁸² Pedersen S. Family, Dependence, and the Origins of the Welfare State: Brtain and France 1914-1945. New York, 1993. Книга Педерсен вышла в период «ответного удара» против феминизма в Соединенных Штатах в 1980-е и в начале 1990-х гг.

⁸³ Goldman W. Ζ. Women, the State, and Revolution: Soviet Family Policy and Social Life, 1917-1936. New York, 1993. Ср.: Hoffman D. L. Mothers in the Motherland: Stalinist Pronatalism in its Pan-European Context // J. Soc. Hist. 2000. Vol. 34, N 1 (в печати) и: Ilic M. Women Workers in the Soviet Interwar Economy: From «Protection» to «Equality». New York, 1999.

⁸⁴  De Grazia V. How Fascism Ruled Women... P. 7.

⁸⁵  Conway M. Catholic Politics in Europe 1918—1945. London and New York, 1997; см. также: Whitney S. В. The Politics of Youth: Communists and Catholics in Interwar France / Ph. D. dissertation, Rutgers Univ., 1994.

⁸⁶ Mosse G. L. Nationalization... P. 72.

⁸⁷ В Британии бюро правительственной информации и поддерживаемые [правительством] рекламные кампании (за сексуальное образование, потребление молока и др.) в конце концов стали рассматриваться как средства легитимного движения к демократии. Но сама либеральная демократия редко «продавалась» остальному миру в качестве лучшего образа жизни (см.: Grant M. Propaganda and the Role of the State in Inter-War Britain. Oxford, 1994).

⁸⁸ О воспроизводстве политических делений в культуре см.: Jackson J. The Popular Front in France: Defending Democracy, 1934-1938. New York, 1988.

⁸⁹ Bailes К. Е. The American Connection: Ideology and the Transfer of Technology to the Soviet Union, 1917—41 // Compar. Stud. in Soc. and Hist. 1981. Vol. 23, N3. P. 421-28; см. также: Brooks J. The Press and its Message: Images of America in the 1920s and 1930s // Russia in the Era of NEP / Ed. by A. Rabinowitch, R. Stites. Bloomington, IN, 1991. P. 231-53.

⁹⁰ Moore B. Soviet Politics — the Dilemma of Power: The Role of Ideas in Social Change. Cambridge, MA, 1950. P. 403; см. также: Gelb M. Mass Politics under Stalin: Party Purges and Labor Productivity Campaigns in Leningrad, 1928—1941 / Ph. D. dissertation.   Univ.   of   California,   Los   Angeles,   1987.   Ср.:

302

Bauer R. Α., Inkeles Α., and Kluckhohn С. How the Soviet System Works: Cultural, Psychological, and Social Themes. Cambridge, MA, 1956.

⁹¹ Kasza G.J. The Conscription Society: Administered Mass Organizations. New Haven, 1995. Япония — единственная среди диктатур — не имела однопартийной системы на базе массовой организации (до номинального слияния [партий] в 1940 г.), а ее император никогда не был диктатором в «императорской системе». Но японское государство смогло осуществить далеко идущую координацию (Gleichschaltung) бизнеса и организационных структур в рамках «контрольных ассоциаций», а фермеров, молодежи, женщин и художников — в «патриотических ассоциациях». И все же Каза возражает против отождествления «управляемых массовых организаций» с государством. Ср. также: Brooker P. The Faces of Fraternalism: Nazi Germany, Fascist Italy, and Imperial Japan. Oxford, 1991. См. анализ японских усилий по структурному сближению с политической системой нацистского образца (около 1940 г.) и сложных конфликтов внутри японской элиты на всем протяжении авторитарного периода в: Berger G. M. Parties out of Power in Japan, 1931—1941. Princeton, 1977.

⁹² Послевоенные опросы советских эмигрантов показали, что «мобилизация» (скромно определенная как участие в митингах) становилась все реже (см.: Zimmerman W. Mobilized Participation and the Nature of the Soviet Dictatorship // Politics, Work, and Daily Life in the USSR: A Survey of Former Soviet Citizens / Ed. by J. R. Millar. New York, 1987. P. 332-53).

⁹³ Ford H. Mass Production // Encyclopedia Britannica. 13th éd. Vol. 15. P. 38-41.

⁹⁴ Например, самая знаменитая [из популяризаций]: Patten S. N. The New Basis of Civilization. New York, 1907; Kyrk H. A Theory of Consumption. Boston, New York, 1923. Виктория Де Грациа пишет о «фордистском» типе потребления в Америке за несколько десятилетий до наступления фордизма (см.: De Grazia V. Changing Consumption Regimes in Europe, 1930—1970 // Getting and Spending: European and American Consumer Societies in the Twentieth Century / Ed. by S. Strasser et al. New York, 1998. P. 59-83; см. также: Olney M. L. Buy Now, Pay Later: Advertising, Credit, and Consumer Durables in the 1920s. Chapel Hill, 1991).

⁹⁵ Cohen. The New Deal State and the Making of Citizen Consumers // Getting and Spending. P. 111-26 (цит. см. с. 119).

303

⁹⁶ Marchand R. Advertising the American Dream: Making Way for Modernity 1920-1940. Berkeley, 1985; см. также: Horowitz D. The Morality of Spending: Attitudes toward Consumer Society in America, 1875-1940. Baltimore, 1985; Strasser S. Satisfaction Guaranteed: The Making of the Mass Market. New York, 1989; hears T.J.J. Fables of Abundance: A Cultural History of Advertising in America. New York, 1994.

⁹⁷ Возможно, наилучшее краткое изложение [истории] межвоенной Америки см.: Johnson P. Modern Times: The World from the Twenties to the Nineties. New York, 1991. Ch. 6. The Last Arcadia; см. также: Kennedy D. M. Freedom from Fear: The American People in Depression and War, 1929—1945. New York, 1999.

⁹⁸ Dizikes J. Britain, Roosevelt, and the New Deal: British Opinion, 1932—1938. New York, 1979. Об осмотрительности в использовании Америкой ее могущества в первые годы депрессии см.: Costigliola F. Awkward Domination: American Political, Economic, and Cultural Relations with Europe, 1919—1933. Ithaca: NY, 1984; Jarvie I. Hollywood's Overseas Campaign: the North Atlantic Movie Trade, 1920-1950. New York, 1992.

⁹⁹ Исключительные цитаты можно найти в имевшей большой резонанс книге Жоржа Дюамеля (см.: Duhamel G. Scènes de la vie future. Paris, 1931) — лауреата большой премии Французской Академии. Книга была переведена как: America: the Menace; Scenes from the Life of the Future. Boston, 1931. О Франции см. также: Martin M. Structures de société et consciences rebelles: les résistances a la publicité dans la France de l'entre-deux-guerres // Le mouvement social. 1989. T. 146. P. 27-48 и Furlough E. Selling the American Way in Interwar France: Prix Uniques and the Salon des Arts Menagers // Journal of Soc. Hist. 1993. Vol. 26. N3. P. 491—519. Шире — о континентальной Европе см.: De Grazia V. Mass Culture and Sovereignty: the American Challenge to European Cinema, 1920-1960 // J. Modern Hist. 1989. Vol. 61, N 1. P. 53—87 и Cultural Transmissions an Receptions: American Mass Culture in Europe / Ed. by R. Kroes et al. Amsterdam, 1993.

¹⁰⁰ Rodgers D. T. Atlantic Crossings: Social Politics in a Progressive Age. Cambridge, MA, 1998. Роджерс отмечает, что «среди ключевых игроков североатлантической экономики депрессия породила постепенно становившееся обыденным наблюдение за политикой друг друга и широкий набор общих реакций» (с. 416—417). Однако он также свидетельствует о том, что

304

«ни одна из наций североатлантической экономики не дала столь мощного современного ответа на мировую депрессию 1930-х гг., каким был Новый курс в Америке... На этом фоне европейские прогрессисты 1930-х гг. справлялись с тяжелыми временами с большим трудом» (с. 411).

¹⁰¹ Восхищение многими сторонами [жизни] СССР в нацистской среде можно было обнаружить и среди высших сановников режима. Оно пережило безоговорочное осуждение иудео-большевизма. Например, Йозеф Геббельс, министр пропаганды гитлеровской антисемитской политики, публично нахваливал фильм Сергея Эйзенштейна (чьи родители были крещеными, но, по нацистской классификации, он считался евреем) «Броненосец Потемкин» (1926) за его передовую кинотехнику (см.: Bollenbeck G. Tradition, Avantgarde, Reaktion: deutsche Kontroversen um die kulturelle Moderne 1880—1945. Frankfurt am Main, 1999).

¹⁰² De Grazia V. Nationalizing Women: The Competition between Fascist and Commercial Cultural Models in Mussolini's Italy // The Sex of Things: Gender and Consumption in Historical Perspective / Ed. by V. De Grazia. Berkeley, 1996. P. 337-58.

¹⁰³ В Италии натуральное потребление достигало 33 % валового национального продукта. В Германии число городских семей с земельными участками выросло за межвоенный период (см.: De Grazia V. Establishing the Modern Consumer Household // The Sex of Things: Gender and Consumption in Historical Perspective / Ed. by V. De Grazia. Berkeley, 1996. P. 151-61).

¹⁰⁴ Радио пришло в 50 % британских домохозяйств за десятилетие и в 80 % — менее чем за двадцать лет (см.: Bowden S., Offen Α. The Technological Revolution that Never Was: Gender, Class, and the Diffusion of Household Appliances in Interwar England // The Sex of Things: Gender and Consumption in Historical Perspective / Ed. by V. De Grazia. Berkeley, 1996. P. 244-74).

¹⁰⁵ Wyrwa U. Consumption and Consumer Society: A Contribution to the History of Ideas // Strasser S. et al. Getting and Spending. P. 431—447. Бум в немецком потреблении наступил вскоре после второй мировой войны.

¹⁰⁶ Grichenko Wells L. The Role of Advertising in the Soviet Union / Ph. D. dissertation. Univ. of Tennesse, 1992; Барнс Р. Общественная психология в США и СССР в 20—30-х годах в свете теории потребления // Вопр. истории. 1995. №2. С. 133—137; Cox R.B. The Creation of the Socialist Consumer: Advertising, Citizenship and NEP / Ph. D. dissertation. Indiana Univ., 1999

305

(была мне недоступна); см. также: Kiaer Ch.H. The Russian Constructive «Object» and Revolutionizing of Everyday Life, 1921—1929 / Ph. D. dissertation. Univ. of California, Berkeley, 1995 и West S. Constructing Consumer Culture: Advertising in Imperial Russia to 1914 / Ph. D. dissertation. Univ. of Illinois at Champaign-Urbana, 1995.

¹⁰⁷ Hessler J. Culture of Shortages: A Social History of Soviet Trade, 1917-1953 / Ph. D. dissertation. Univ. of Chicago, 1996; Randall A. The Campaign for Soviet Trade: Creating Socialist Retail Trade in the 1930s / Ph. D. dissertation. Princeton Univ., 2000.

¹⁰⁸ Осокина Е. За фасадом «Сталинского изобилия»: распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927-1941. М., 1998.

¹⁰⁹ Roberts. Civilization Without Sexes; De Grazia V. How Fascism Ruled Women.

¹¹⁰  Как писал Джеффри Бест, воинская повинность была объявлена всеобщей, но во Франции половина призывников второго года была привлечена к нестроевой службе. В то же время в России две трети  населения,  обладающего избирательным правом, были освобождены от воинской повинности, а в Германии более половины возможных призывников не попадали в войска. Правительства были просто не подготовлены (и в любом случае не могли себе позволить) к тому, чтобы провести полную мобилизацию, о которой они объявили. (см.: Best P.J. The Militarization of European Society, 1870-1914 // The Militarisation of the Western World / Ed. by J. Jillis. New Brunswick, 1989. P. 13-29).

¹¹¹  Geyer M. The Militarisation of Europe,1914-1945 // Gillis, ор. cit., P. 65—102; цит. на с. 65, 101. Гейер объясняет, что понимание «милитаризма» как проблемы живучести довоенных элит затемняет характер милитаризации в XX в. Уже не только юнкеры, но и нацисты сошли со сцены, и тем не менее после второй мировой войны европейские общества создали еще более крупные вооруженные силы и военно-промышленные комплексы. Мы можем к этому добавить, что даже в Соединенных Штатах, где военные расходы сократились с 28 до 15 % национального валового продукта между 1913 и 1940 гг., планирование, обеспечение и экономическая мобилизация ради войны не стояли на месте, особенно после изучения правительством состояния военной промышленности в 1934—1936 гг.

¹¹²  Holquist P. 'Information is the Alpha and Omega of our Work': Bolshevik Surveillance in its Pan-European Context // J. of

306

Modern Hist. 1997. N 69. P. 415-50. Эрик Лор показал, что государственная экспроприация частной собственности, обычно связываемая с большевиками, началась во время войны и касалась предприятий, принадлежавших иностранным подданным (особенно немцам), и что многие из тех, кто проводил конфискацию, продолжали заниматься этим в 1918 г. и позже (см.: Lohr Enemy Alien Politics within the Russian Empire during World War I / Пересмотр. и испр. рук. диссертации. 2000 (с любезного разрешения автора)).

¹¹³  Дэвид Кру утверждает, что «Веймарское государство социального обеспечения черпало вдохновение не столько в твердой вере в социальный прогресс, как это описывает Пойкерт, сколько в отчаянной потребности Германии в „социальной реконструкции" после пережитых ею войны, поражения, революции и инфляции». Разумеется, эти мотивации не являются взаимоисключающими (см.: Crew D. The Ambiguities of Modernity: Welfare and the German State from Wilhelm to Hitler   //   Society,   Culture,   and   the   States   in   Germany, 1870-1930 / Ed. by G. Eley. Ann Arbor, 1996. P. 319-44, цит. на с. 325—26). Пойкерт возлагает вину за падение Веймарской республики, в частности, на те ожидания, которые она не смогла оправдать. Вместе с тем в другом месте он утверждал, что и нацизм пробудил надежды, которые не смог превратить в реальность (см.: Peukert D. Inside Nazi  Germany...  P. 46, 73-76).

¹¹⁴  Bessel R. Germany after the First World War. Oxford, 1993. P. 5, 169-96; Peukert D. The Weimar Republic: The Crisis of Classical Modernity. New York, 1992. Пойкерт показывает, что государственное социальное обеспечение в период Веймарской республики было бюрократизированным и анонимным, многие цели имели схематичный характер, а негосударственные, в особенности религиозные, благотворительные организации усиленно старались восполнить существовавшие пробелы.

¹⁰⁵ State Economy, and Society in Western Europe 1815—1975 / Ed. by P. Flora et al. London, 1983. Vol. 1. См. в особенности таблицы с датами введения социального страхования в каждой западноевропейской стране (с. 454) и динамику его распространения (с. 460—461); см. также: Johnson. Modern Times... P. 14-15.

¹⁰⁶ Madison В. A. Social Welfare in the Soviet Union. Stanford, 1968; см. также: Rubinow I. M. Studies in Workmen's Insurance: Italy, Russia, Spain / Ph. D. dissertation. Columbia Univ., 1911 и Best P. J.

307

The Origins and Development of Insurance in Imperial and Soviet Russia / Ph. D. dissertation. New York Univ., 1965. Бест отмечает, что советское государство уничтожило частное страхование (после года нерешительных колебаний), но вскоре было вынуждено воссоздать различные страховые системы. В 1921 г. власти издали декрет о введении страхования от пожаров, больных животных, потерь урожая и транспортных происшествий. Также было разрешено добровольное частное страхование. После того как кампания за индустриализацию вызвала к жизни систему социальных гарантий, а частное страхование было ликвидировано, нэповская система государственного страхования (Госстрах) стала служить главным образом населению, занятому в сельском хозяйстве. Бест, указывая на сходство между госстраховскими актуариями, работниками рекламы, гонорарными работниками и торговым персоналом, утверждает, что страховка в Советском Союзе, в сущности, была «капиталистической» по своему характеру.

¹¹⁷ См.: The Bolshevik Revolution 1917—1918: Documents and Materials / Ed. by J. Bunyan, H. H. Fisher. Stanford, 1961. P. 308.

¹¹⁸ Dewar M. Labour Policy in the USSR 1917-1928. London, 1956; Minkoff J. The Soviet Social Insurance System since 1921 / Ph. D. dissertation. Columbia Univ., 1959.

¹¹⁹ Rimlinger G. V. Welfare Policy and Industrialization in Europe, America, and Russia. New York, 1974. P. 260-69.

¹²⁰  Abrahamson R. The Reorganization of Social Insurance Institutions in the U. S. S. R. // Intern. Labour Rev. 1935. Vol. 31.

¹²¹  Minkoff. The Soviet Social Insurance System... P. 25-28.

¹²²  При Хрущёве уровень социальных пособий существенно вырос, но и тогда цель состояла в стимулировании производительности труда и подавлении текучести кадров (см.: Социальное обеспечение в СССР: Сборник официальных материалов. М„ 1962; см. также: Schlesinger R. The New Pension Law // Sov. Stud. 1957. Vol. 8, N 3. P. 307-20.

¹²³ Madison B. A. Social Welfare... P. 49.

¹²⁴ Rimlinger G. V. The Trade Union in Soviet Social Insurance: Historical Development and Present Functions // Industr. and Labor Relat. Rev. 1961. Vol. 24, №3. P. 397-418. Комиссариат Социального Обеспечения (Наркомсобес) нес ответственность только за опекунство и долгосрочное вспомоществование. Большая часть пособий — от пособий по нетрудоспособности до оплачиваемого отпуска — стала распространяться через профсоюзы и ими регулироваться. В середине 1930-х гг.

308

профсоюзы были освобождены от ответственности за медицинское обслуживание, поскольку в качестве [конституционного] права оно стало скорее частью общего бюджета правительства, чем бюджета социального страхования. В 1937 г. профсоюзы передали пенсии по старости в ведение комиссариата социального обеспечения, в то же время сохранив за собой основную массу расходов на социальное обеспечение. Комиссариаты социального обеспечения были учреждениями республиканского уровня. Управление профсоюзами (ВЦСПС) было всесоюзным.

¹²⁵  Pedersen. Family, Dependence. Ее исследование в основном посвящено выработке политического курса. Социально-исторические зарисовки женщин, мужчин и детей, бывших мишенью политических технологов, и их реакций редки. Ср.: Thane P. Women in the British Labour Party and the Construction of State Welfare, 1906-1939 // Mothers of a New World: Maternalist Politics and the Origins of Welfare States / Ed. by S. Koven, S. Michel. New York, 1993. P. 343—77. Мнение о матерналистких влияниях на «новый курс» см.: Mink G. The Wages of Motherhood: Inequality in the Welfare State, 1917-1942. Ithaca, NY, 1995.

¹²⁶  Horn D. G. Social Bodies: Science, Reproduction, and Italian Modernity. Princeton, 1994. Кампании против контрацепции в Италии поставили проблему контроля над рождаемостью в центр общественного интереса. В то же время многие высшие руководители оказались в центре внимания из-за отсутствия потомства.

¹²⁷  De Grazia V. How Fascism Ruled Women. В ее исследовании Италия сильно напоминает католическую Францию: отсутствует насильственная стерилизация  (которую практиковали нацисты), но есть «исправительные» налоги на холостяков и за бездетность, ограничения на использование контрацептивов и запрет на аборты. Но если в Италии гомосексуальность была поставлена вне закона, то во Франции этого не было.

¹²⁸ Дэвид Кру дает хороший обзор дискуссии о тендере и социальном обеспечении, не предлагая каких-либо решений (см.: Crew D. Ambiguities of Modernity).

¹²⁹ Другими шагами были закон о защите матери и ребенка (1937) и закон о национальном страховании здоровья (1938). Наиболее далеко идущей практической мерой был закон о военной помощи (1937) (см.: Garon S. Molding Japanese Minds: the State in Everyday Life. Princeton, 1997; см. также: Uno К. Passages to Modernity: Motherhood, Childhood, and Social Reform in Early Twentieth Century Japan. Honolulu, 1999).

309

¹³⁰ Beck H. The Origins of the Authoritarian Welfare State in Prussia: Conservatives, Bureaucracy, and the Social Question, 1815—70. Ann Arbor, 1995.

¹³¹ Ноrn D. Social Bodies...

¹³² Джордж Штайнмец, который очерчивает четыре парадигмы социального регулирования, показывает, что огосударствление социального обеспечения не была однонаправленным процессом (см.: Steinmetz G. Regulating the Social: The Welfare State and Local Politics in Imperial Germany. Princeton, 1993).

¹³³ Канцлер фон Папен, например, обвинял своих предшественников в том, что они «созданием своего рода государства социального обеспечения» — этого кошмарного бремени и извращения нормального управления — привели к «моральному истощению» (см.: Dokumente zur deutschen Verfassungs-geschichte / Ed. by E. Hunber. Stuttgart, 1966. Vol. 3. P. 486).

¹³⁴ Beveridge W. H. Social Insurance and Allied Services. New York, 1942. Беверидж пошел гораздо дальше своих полномочий на проведение технической реформы социального страхования и очертил общее видение правительственных обязательств по освобождению от нищеты.

¹³⁵ Flora P., Heidenheimer A. J. The Historical Core and Changing Boundaries of the Welfare State // The Development of the Welfare State in Europe and America / Ed. by P. Flora, A. J. Heidenheimer. New Brunswick, London, 1981. P. 17—34.

¹³⁶ Myrdal A. Nation and Family: The Swedish Experiment in Democratic Family and Population Policy. New York, 1941. Мирдал, подобно многим другим европейцам, посетила Америку, чтобы своими глазами увидеть, как работает знаменитый Новый курс. Один историк подсчитал, что общие затраты Америки на программы занятости населения и пособия по безработице в 1930-х гг. превратили страну в самый щедрый — по социальным расходам — режим того времени (6.31 % национального валового продукта в 1938 г. в сравнении с 5.59 % в Германии и 5.01 % в Британии). Но этот историк не пытался (или ему было довольно трудно) провести параллель с советскими показателями: «занятость населения» (55 % расходов на социальные нужды в США) была там почти всеобщей (см.: Amenta Ε. Bold Relief: Institutional Politics and the Origins of Modern American Social Policy. Princeton, 1998.)

¹³⁷ Единственным исключением является Римлингер (см.: Rim-linger. Welfare Policy...).

310

¹³⁸ Amenta E. Bold Relief... P. 247-48; Rodgers. Atlantic Crossings... P. 485—501. Впоследствии Беверидж был крайне смущен тем, что его провозгласили архитектором государства всеобщего благосостояния (см.: Bruce M. The Coming of the Welfare State. London, 1961 и Harris J. William Beveridge: A Biography. Oxford, 1977).

¹³⁹ Tiander K. Das Erwachen Osteuropas: die Nationalitätenbewegung und Russland der Weltkrieg. Erinnerungen und Ausblicke. Vienna; Leipzig, 1934; Borys J. The Sovietization of the Ukraine, 1917—1923: The Communist Doctrine and Practice of National Self-Determination, rev. éd. Edmonton, 1980.

¹⁴⁰ Werth P. Non-Russians on 'Russification': Religious Conversion, Indigenous Clergy, and Negotiated Assimilation in Late-Imperial Russia. Статья представлена в Принстонском университете в феврале 2000 г.

¹⁴¹ Rich N. Hitler's War Aims. New York, 1974. 2 vols; Milward A. S. War, Economy, and Society, 1939-1945. London, 1977; The Japanese Wartime Empire, 1931 — 1945 / Ed. by P. Duus et al. Princeton, 1996. До 1931 г. японский империализм учился и заимствовал из европейских образцов. В то же время вынашивались идеи о замене Китая в качестве азиатского «срединного царства» [Японией] (см.: Gann L. H. Western and Japanese Colonialism: Some Preliminary Comparisons // The Japanese Colonial Empire, 1895-1945 / Ed. by R. H. Meters, M. Peattie. Princeton, 1984. P. 497—525; Beasley W. G. Japanese Imperialism, 1894-1945. Oxford, 1987).

¹⁴² Hirsch F. Empire of Nations: Colonial Technologies and the Making of the Soviet Union, 1917-1939 / Ph. D. dissertation. Princeton Univ., 1998; см. также: Martin T. An Affirmative Action Empire: Ethnicity and the Soviet State, 1923-1938 / Ph. D. dissertation. Univ. of Chicago, 1996.

¹⁴³ Liber G. O. Soviet Nationality Policy, Urban Growth, and Identity Change in the Ukrainian SSR 1923-1934. New York, 1992. P. 32-33. Об Эстонии см.: Aun К. The Cultural Autonomy of National Minorities in Estonia // Yearbook of the Estonian Learned Society in America. 1951—53. Vol. 1. P. 26—41. Исследования Советской Украины в период между войнами могли бы выиграть от сравнений с Польшей (см.: Horak S. Poland and Her National Minorities, 1918-1939. New York, 1961; Vyvytsky S., Baron S. Western Ukraine under Poland in Ukraine: A Concise Encyclopedia, I. Toronto, 1963. P. 833-50; Motyl A.J. Ukrainian Nationalist Political Violence in Inter-War Poland, 1921-1939 // East

311

Europ. Quart. 1985. Vol. 19, N 1. P. 45-55; Stachura P. National Identity and the Ethnic Minorities in Early Inter-War Poland // Poland between the Wars. New York, 1998. P. 60-86).

¹⁴⁴  Livezeanu I. Cultural Politics in Greater Romania: Regionalism, Nation Building, and Ethnic Struggle, 1918-1930. Ithaca, 1995. Ср. с Молдавией, основанной в 1924 г. и расширенной в связи со второй мировой войной: Dima N. From Moldova to Moldova: The Soviet-Romanian Territorial Dispute. New York,  1991 и King Ch. The Moldovans: Romania, Russia, and the Politics of Culture. Stanford, 2000.

¹⁴⁵  Ataturk and the Modernizaiton of Turkey / Ed. by J. M. Landua. Boulder, CO, 1984; Brockett G. D. Collective Action and the Turkish Revolution: Towards a Framework for the Social History of the Ataturk Era, 1923-1928 // Turkey before and after Ataturk: Internal and External Affairs / Ed. by S. Kedourie. London and Portland, OR, 1999. P. 44-66.

¹⁴⁶  Ataturk and the Modernizaiton of Turkey...; Brockett G. D. Collective Action and the Turkish Revolution... P. 44—66. См. также: Northrop D. T. Uzbek Women and the Veil: Gender and Power in Stalinist Central Asia / Ph. D. dissertation. Stanford Univ., 1999. В Турции было запрещено ношение фесок, но разрешалась паранджа, хотя Ататюрк публично высказывал неодобрение по этому поводу. В 1830-м г. «тюркификация» страны все больше вращалась вокруг тюркской «расы», [идея которой] подкреплялась теориями о тюрках центральной Азии как прародителях всей цивилизации (см.: Keydar С. The Ottoman Empire // After Empire: Multiethnic Societies and Nation-Building. The Soviet Union and the Russian, Ottoman, and Habsburg Empires / Ed. by K. Barkey, M. von Hagen. Boulder, 1997. P. 30-44; Mardin S. The Ottoman Empire // Ibid. P. 115-29).

¹⁴⁷  Lenczowski G. Russia and the West in Iran, 1918-1948: A Study in Big-Power Rivalry. Ithaca, NY, 1949.

¹⁴⁸  Young L. Japan's Total Empire: Manchuria and the Culture of Wartime Imperialism. Berkeley, 1998, цит. на с. 303. В массовую эмиграцию вылилось переселение в Маньчжоу-го более чем 300 000 крестьян, что аналогично потоку итальянских крестьян в Ливию в 1930-е гг. (см.: Segré С. The Fourth Shore: The Italian Colonization of Libya. Chicago, 1974). О межвоенной миграции внутри Советского Союза, в особенности о миграции этнических русских в другие республики, см.: Simon G. Nationalism and Policy towards the Nationalities in the Soviet

312

Union: From Totalitarian Dictatorship to Post-Stalinist Society. Boulder, CO, 1991. P. 118-25.

¹⁴⁹ Robinson M. 1) Broadcasting, Cultural Hegemony, and Colonial Modernity in Korea, 1924—1945 // Colonial Modernity in Korea / Ed. by G. Shin, M. Robinson. Cambridge, MA, 1999. P. 52-69; 2) Mass Media and Popular Culture in 1930s Korea: Cultural Control, Identity, and Colonial Hegemony // Korean Studies: New Pacific Currents / Ed. by D. Suh. Manoa, 1999. P. 59-82. ¹⁵⁰ Brooks B.J. Peopling the Japanese Empire: The Koreans in Manchuria and the Rhetoric of Inclusion // Japan's Competing Modernities: Issues in Culture and Democracy 1900—1930 / Ed. by S. Minichiello. Manoa, 1998. P. 25-44.

¹⁵¹ Castillo G. Peoples at an Exhibition: Soviet Architecture and the National Question // Socialist Realism without Shores / Ed. by Th. Lahusen, E. Dobrenko. Durham, NC, 1997. P. 91-119; см. также: Паперный В. Культура два. 2-е изд. М., 1996 и Gambrellj. The Wonder of the Soviet World // New York Rev. of Books. 1994. Vol. 22. December. P. 30-35.

¹⁵² Памятник народному хозяйству: ВДНХ исполнилось 60 лет // Коммерсант. 1999. 30 июля.

¹⁵³  Кастилло перегибает палку, рассматривая Советский Союз как мир в себе, и упускает возможность сравнения советской архитектуры с WPA или нордическими мотивами, описанными в прим. 24; см. также: Lebovics H. True France: The Wars over Cultural Identity, 1900-1945. Ithaca, 1992 и Marshall D. B. The French Colonial Myth and Constitution Making in the Fourth Republic. New Haven, 1973.

¹⁵⁴ Tipps D. С Modernization Theory and the Comparative Study of Societies: A Critical Perspective // Compar. Stud. in Soc. and Hist. 1973. Vol. 15, N 2. P. 199-226; Pletsch С. The Three Worlds, or the Division of Social Scientific Labor, circa 1950—1975 // Ibid. 1981. Vol. 23, N 2. P. 565-90.

¹⁵⁵ Schapiro L. Totalitarianism. London, 1972; Gleason A. Totalitarianism: the Inner History of the Cold War. New York, 1995; Liebich A. From the Other Shore: Russian Social Democracy after 1921. Cambridge, MA, 1997.

¹⁵⁶ Allen W. Sh. The Nazi Seizure of Power: the Experience of a Single German Town 1922-1945. New York, 1965, 1984.

¹⁵⁷ Детально о советской политической системе и ее динамике см. мою книгу: Magnetic Mountain, гл. 7.

¹⁵⁸  Kolakowski L. Communism as a Cultural Formation // Survey. 1985. Vol. 29, Ν 2. P. 136-48; см. также: Gross J. EEPS.

313

¹⁵⁹ Mazower M. Dark Continent: Europe's Twentieth Century. New York, 1999; см. также: Newman K.J. European Democracy between the Wars. London, 1970; нем. ориг.— 1965). К силе нацистского вызова и запоздалости британского ответа Мейзовер стал внимательно относиться благодаря изучению опыта Греции во время нацистской оккупации и непосредственно после второй мировой войны.

¹⁶⁰ Overy R.J. War and Economy in the Third Reich. Oxford, 1994.

¹⁶¹ Живучесть этого спора очевидна из: Rossman M. National Socialism and Modernization // Bessel. Fascist Italy and Nazi Germany... P. 197-229.

¹⁶² Peukert. The Weimar Republic... P. xiii; Burleigh M., Wippermann W. The Racial State: Germany 1933-1945. New York, 1991, цит. на с. 2—4.

¹⁶³  Четверо из шести мыслителей, выбранных для данной книги (Шпенглер, Хайдеггер, Шмитт и Зомбарт), не укладываются в эти рамки (см.: Herf J. Reactionary Modernism: Technology, Culture, and Politics in Weimar and the Third Reich. New York, 1984). Совершенно противоположную аргументацию см.: Ваитап Ζ. Modernity and the Holocaust. Ithaca, 1989.

¹⁶⁴  По поводу того, что можно было бы назвать проблемой «ил-либеральной субъективности», см.: Hellbeck J. Laboratories of the Self: Diaries from the Stalin Era / Ph. D. dissertation. Columbia Univ., 1998.

¹⁶⁵  Iriye A. Power and Culture: the Japanese-American War, 1941— 1945. Cambridge, MA, 1981.

¹⁶⁶ Fülöp-Miller R. The Mind and Face of Bolshevism: An Examination of Cultural Life in Soviet Russia. London and New York, 1927. P. 4.

¹⁶⁷ Van Atta D. The USSR as a 'Weak State': Agrarian Origins of Resistance to Perestroika // World Politics. 1989. Vol. 42, N1. P. 129—49; см. также: Lindbloom Ch. Politics and Market. New York, 1977.

¹⁶⁸ Немалая ирония есть в том, что «теории» массового общества стали особенно популярны в 1950-х гг., когда массовое общество и массовая политика вытеснялись массовым потреблением. Их обзор см.: Giner S. Mass Society. New York, 1976; см. также: Geiger Th. Die Legende von der Massengesellschaft // Arch. Rechts- und Sozialphilosophie. 1951. Vol. 39, N3. P. 305-53.

¹⁶⁹ Stahl K. British and Soviet Colonial Systems. London, 1951; Seton-Watson H. The New Imperialism. Chester Springs, PA, 1961.

¹⁷⁰ Kolarz W. Russia and Her Colonies. New York, 1953. P. 307-308; Seton-Watson H. The New Imperialism...; Bennigsen A. Coloniza-

314

tion and Decolonization in the Soviet Union // J. Contemp. Hist. 1969. Vol. 4, N 1. P. 141-52.

¹⁷¹ См. также провидческую работу: Stead W. Th. The Americanization of the World, or, The Trend of the Twentieth Century. New York, 1902. Автор предвидел будущее могущество Соединенных Штатов. Касательно Британской империи, исходя из расовых соображений, он выступал за ее слияние с Соединенными Штатами. В противном случае, предупреждал он, Британия — в то время самая богатая и сильная страна в мире — окажется перед фактом «подавления нас Соединенными Штатами, которые станут центром притяжения англоговорящего мира... и, в итоге, низведения [Британии] до статуса англоговорящей Бельгии» (с. 396).

¹⁷² Как это ни удивительно, Эрик Хобсбоум в своей мировой истории XX в. почти полностью обходит стороной Соединенные Штаты. Однако среди главных событий истории XX в. были не только неожиданные подъем и падение советского социализма и Советского Союза, не только основанное на насилии и в итоге остановленное разрастание Германии и Японии, сменившееся их мирным процветанием, не только первоначальное расширение и долгий конец Британской и Французской империй, но и грандиозный колосс Соединенных Штатов (см.: Hobsbawm E. The Age of Extremes: A History of the World, 1914-1991. New York, 1994; Gambrell J. The Wonder of the Soviet World // New York Rev. of Books. 1994. Vol. 22. December. P. 30-35).