Оп. в кн.: Бибихин В.В. Алексей Федорович Лосев. Сергей Сергеевич Аверинцев. М.: Институт философии, теологии и истории св. Фомы, 2006 г. 416 стр.
Верстка моих старых записей с рассказами и разговорами Алексея Федоровича Лосева заканчивалась, когда пришло известие о кончине Сергея Сергеевича Аверинцева. Говорить об одном, не вспоминая о другом, стало невозможно. Поэтому, а не по какому-нибудь замыслу, эти два ряда записей оказались рядом, связанные между собой только тем, что оба созданы захваченностью перед лицом удивительных явлений, в конечном счете явлений Бога через человека, и уверенностью, что в нашей жизни надо следовать за звездами.
Не бывало, чтобы где-то был Аверинцев и это был не праздник или событие. Поэтому говорить о его достоинствах это одно большое дело, для которого надо читать его книги, задача на будущее. А понять, кто он был, это другое дело, дело веры. Все чувствовали, что нехорошо было встретиться с Аверинцевым и не думать потом о нем, в крайнем случае просто записать. Кто так не делал.
Поскольку магнитофона у меня никогда не было, ничто в этих пересказах, даже взятое в кавычки, нельзя считать прямой речью Сергея Сергеевича. Я отвечаю только за то, что ничего не добавлял от себя, когда посильно записывал услышанное и увиденное.
20.5.1969. Аверинцев, лекции в университете, суббота, вторник, 14.50. Аверинцев. Аверинцев. Перспектива символической просматриваемости мифа. Этой просматриваемоести нет в Средневековье. Там тайна, заманчивость мира. После чего снова ясный мир итальянского ренессанса. Язычество, бессильное политически и религиозно, в последний час дало блистательную философию, вплоть до закрытия Юстинианом в 529 году неоплатонической афинской школы. Неоплатонизм поглощает все школы и становится вероисповеданием. Он энциклопедия всех наук, итог идеализма, со специальным неоплатоническим образом жизни, аскезы. Плотин, Ямвлих — святые и чудотворцы; Прокл — философ, математик, чудотворец. Неоплатоническая религия имела чудотворцев и воителей за веру. Почему всё же победило христианство? Неоплатонизм не был общенародным движением. В нем не было пафоса жертвы, идеи греха, ничего похо-
306
жего на теплое умиление, слезный дар, только смех отрешенности, неуязвимого свободного духа — гомерический смех Прокла высший смысл будущего. В другие эпохи это настроение могло бы стать всенародным, как вселенская игра иудаизма, буддийская отрешенность; Мейстер Экхарт порожден тем же отрешением. Но в конечном счете верх взял не смех, а умиление, сознание греха, страх, серьезность.
Одна из самых любопытных черт неоплатонизма его учение о символе. Здесь была угадана древность самой по себе способности к символу; по Кассиреру «человек есть животное символическое». Емкий и жизненный символ Афины связывал жителя одноименного города и с согражданами, и с космическим миропорядком. Эллинизм додумался до аллегорического понимания символа и мифа. Как это Зевс, верховное божество, оскопил отца? здесь надо видеть иносказание. Неоплатонизм вернулся к древнему слышанию мифа. В мифе есть нечто такое, что можно лишь созерцать в молчании, высветляя для себя смысл символа, но не стараясь свести его к чему-то иному. Так мелодия церковного пения несет смысл, стоящий за словами и существующий лишь внутри этого звучащего символа; ни в каких словах его выразить нельзя. Тут уже не аллегория, а символология. Плутарх еще уверенно толкует мифы и морализирует о них; с Григорием Нисским и Проклом приходит нечто новое.
Усвоение неоплатонизма — дело для христианства трудное. Плотин был сверстник и может быть соученик Оригена. Порфирий по легенде отрекшийся христианин, начавший его философскую критику. Несмотря на размежевание однако христианство платонизировалось. В никейско-константинопольский символ веры несмотря на противодействие был введен термин неоплатонических школ оцхпхую;, единосущный. Анонимный ареопагитический корпус, созданный в 6 веке на почве неоплатонизма, был приписан ученику апостола Павла афинянину Дионисию Ареопагиту и стал текстом, в христианском сознании вплоть до Ренессанса приближенным к Новому Завету. Существеннее вопроса об авторе — сириец монофисит Сивер? грузин Ивер? кто-то из круга Иоанна Скифопольского? — содержание четырех ареопагитических трактатов. «Об именах Божиих»: имя не просто наименование, это отображение, образ сущности, знамение безымянной сопредельности Бога. «О небесной иерархии»: бытие развертывается сверху вниз, высшее дарит себя, позволяя низ-
307
шему себя принять. «О церковном священноначалии»: иерархия как излучение божественного света. «Таинственное богословие»: запредельное и отрешенное бытие Бога; о Нем нельзя сказать ничего; символичны не только антропоморфные образы, Бог благий тоже иносказание; Он не добро, Его благость есть нечто за пределами благости; нельзя сказать, что Бог есть: Он сверхбытие. Отбираются все атрибуты с погружением в мрак, тот свет, в котором обитает Бог, невидимый из-за сверхсилы излучения. В божественный мрак вступает тот, кто знает лишь одно: Бог везде. О Нем нельзя сказать ничего, и в то же время бесчисленные определения именуют Его. У Дионисия Ареопагита язык как у Хайдеггера: мир мирствует, вещь веществует. Всё говоримое о Боге должно быть богопристойным изреканием, само себя снимающим. Пресущественная красота переходит в присущую каждой вещи блистательность; она предел всего, всё рождается ради участия в ней; и поскольку всё устремляется к прекрасному, оно и есть благо, всеобщая цель. Крайний оптимизм Дионисия Ареопагита: даже небытие в качестве небытия есть. Через ёрсх;, любовь к пресущественной красоте, всё вступает в бытие. Свет, в своей высшей точке тождественный мраку, затем щедро изливается. Из любви к свету всё становится светлым. Благодаря разделению на высшее и низшее, иерархии, одно не может без другого; высшее дает всему стать причастником света. Иерархия служит усвоению богоподобия, требует соразмерности, ccvaXoyicc, пропорции, которую вызывает в нас подражание. Так богоприличная красота, неразложимая, распространяется на всё множество вещей. Для Ареопагита бытие есть порядок, т&?ц, что значит также натуральный числовой ряд и устройство государства; старый русский перевод этого слова чин. Девять, 3x3, чинов ангельских составляют небесную иерархию. Для неоплатоников девятка очень заманчивое число, настолько, что Порфирий, издавая архив Плотина, дал ему форму «Эннеад», часто искусственно резал разделы, чтобы сошлось число девятериц. Ангелы серафимы образуют сферу духовного горения, в земной Церкви классам ангелов отвечают епископ, священник, диакон. Миряне делятся на монахов, крещеных, несовершенных, и несовершенные опять составляют триаду, так что всё бытие выступает в стройных рядах. Средневековье очень любило Ареопагита. Людям той эпохи очень хотелось, чтобы его корпус был сочинением 1 века. Ученые
308
Нового времени спрашивали: что это? философия? Не оригинально. Религия? Но у Ареопагита много вещей, не имеющих касательства до библейской веры. Литература? Тяжеловато. По Мартину Лютеру, Ареопагит написал болтовню, зачем это для спасения?
Но он дал средневековому человеку целостный образ мира, созерцаемый и пережитый; бесор'Са становится действительно умным видением; человек видит всю эту иерархию света, создающую миропорядок. Колоссальный след оставил он в языке теологии и религии. Ареопагит не философия, не литература, а шире, культурное событие, феномен Geistesgeschichte. Его можно сравнить с древнегреческим философом негегелевского типа Гераклитом: не совсем философия, не совсем поэзия, а и то и другое.
6.1.1975. Вечером Сергей Сергеевич Аверинцев, плавающий в своей требовательной, настороженной защищенности. Весь вдумчивость, детская беззащитная раскрытость глубине жизни. Защищенность в этой беззащитности. Он недоуменно говорил о непонятности Лосева — верующий, почему он не придет в церковь, — пел в храме истово и простодушно, много крестился. Потом, с 4.30 до 7 утра, говорил о владыке Антонии: его вера, противостоящая холодности большинства, его суровый отец, который сказал ему, что ему неважно, существует ли человек, но важно, честен ли он[1]. Рената заметила здесь, что такое близко к демонизму, бесчеловечности. «Но в самом деле, — сказал Сергей Сергеевич с убежденностью и простотой, — я тоже в своих отношениях к близким и вообще к людям как-то занят
____________________________
[1]«Однажды в юности я вернулся из летнего лагеря. Мой отец встретил меня и выразил беспокойство по поводу того, как прошел лагерь. «Я боялся, — сказал он, — что с тобой что-то случилось.» Я с легкостью юности спросил: «Ты боялся, что я сломал ногу или свернул шею?» И он ответил очень серьезно, с присущей ему трезвою любовью: «Нет, это не имело бы значения. Я боялся, что ты потерял цельность души». И затем добавил: «Помни: жив ты или умер — не так важно. Одно действительно важно, должно быть важно и для тебя и для других: ради чего ты живешь и за что ты готов умереть». Это опять-таки показало мне меру жизни, показало, чем должна быть жизнь по отношению к смерти: предельным вызовом научиться жить (как отец сказал мне в другой раз) так, чтобы ожидать свою собственную смерть, как юноша ждет невесту, ждать смерть, как ждешь возлюбленную, — ждать, что откроется дверь». Митрополит Антоний Сурожский. Жизнь. Болезнь. Смерть. М. 1995, с. 75-77.
309
не тем, существуют они или нет, а тем, достойно ли и насколько достойно они живут». Он согласился с моим замечанием о мужицком у вл. Антония и об окружающих его силах и соблазнах. Взгляд владыки поразил его трагичностью. Аверинцев долго рассказывал о матери. Она обидчива и подозрительна, неспособна «играть в чужие игры», неспособна радоваться случающемуся; ее сны всегда только к плохому; ее как будто волнует успех сына, но на второй же день после защиты его диссертация была забыта и старые упреки продолжались.
Его лицо поразительно изменчиво. Как спокойный уютный кот, он изредка меняет выражение лица и положение тела, и из нового — снова говорит. Говорит он плавно и много, очень основательно. Так он недоумевал по поводу выступления Максимова[2] перед христианскими социалистами: христианские социалисты ведь баварская партия; если бы я прожил лет 20 в Баварии, у меня, наверное, были бы какие-то суждения о Шмидте и прочем, Максимов же похож на человека, который пришел с холода в уютную натопленную комнату, и ему показалось, что все здесь великие социалисты. Странно, что Максимов идет в политику, не обладая необходимыми для политика качествами, ну например самоуважением. Быт округляется у Сергея Сергеевича в миф, всё приобретает в рассказе очертания притчи.
7.1.1975. 4 часа плотной, но увы, после бытовой мифологии Аверинцева слишком суматошной и легковесной болтовни. И недаром два раза на одну секунду — ровно и только на одну секунду — над нами повисала вдруг душная тишина.
14.2.1975. Пиама сияла здоровьем и живостью; Давыдов похож на породистую гончую, так он жив и въедлив. Я, бедный житель пригорода, не мог поспеть за полетом разговора, точнее сказать, перепалки. Расспросили Ренату о Палиевском и обсуждении его книги, на котором выступала Ира. Что-то лицо человека всё же должно говорить, сказал Аверинцев; и я думаю что полное несоответствие (русофильского) образа, который публично выставляет Палиевский, и его крайне американизированного бизнесменского облика, что-то да должно значить. В суждении, что здесь мы имеем человека, который лишь выучил некие правила игры и, оставаясь совершенно
_________________________________
[2] Максимов незадолго перед тем переселился в Германию.
310
холодным, находит удовольствие просто в произведении какого-то действия вовне, Аверинцев совпал с Давыдовым, который разве что грубее высказал тот же приговор о пустоте. Давыдов вообще очень ясен и резок; но он растерян где-то, и завязываемые им на поверхности нити никак не сплетаются в глубине. Он как ловкий адвокат забрасывает мыслимого противника бойкими доводами; но почему-то ни влиять на решение судьи, ни тем более сам становиться судьей никак не хочет. Кажется, другое дело столь же яркая, жесткая и живая, но широко ищущая и открытая и как-то страдающая Пиама.
Аверинцев это ровный, светлый напор гибкого ума. Каждое его слово хочется запоминать, записывать; он неизменно удивляет этим большим даром размеренного невсполошенного потока мысли. Он пренебрежительно отозвался о так называемом русском структурализме («ну в самом деле, о какой научности можно говорить у Комы Иванова?»), который есть просто магизм (каббалистика, вспомнил я Рождественского о Шаумяне), колдовство, попытки построить язык, на котором невозможно лгать, «как если бы на языке, на котором невозможно лгать, неизбежно было говорить только правду». На мое напоминание о Зализняке он не ответил, как вообще часто не отвечает на внешние вопросы, когда еще не исчерпал себя внутренний ход мысли. Неопределимое Woge ритма, размеренности, музыки накладывается у него на подручный moice'f^evov, который всегда заново и в меру ума говорящего переосмысляется, т.е. как бы вновь творится. Аверинцев называет этот неисчерпаемый исток молчанием; молчание нужно, чтобы зерно мысли вызрело, и оно же хранит в себе главный, сплошной, неуничтожимый смысл. И такое молчание он ставит в средоточие русского бытия; так молчат старушки, глядя на разрушение храма Христа Спасителя, и это их молчание неизмеримо сильнее чем если бы они организовались для борьбы. В самом деле, взявший меч от меча и погибнет, и не в каком-нибудь переносном, а в прямом смысле; партия противопоставится другой партии, и тогда несомненно на месте разрушенного храма что-нибудь возникнет (а так — лужа ведь, swimming-pool!). В русском молчании Аверинцев видит женскость национального характера; молчит он и сам, когда к нему приступает Кисунько со своими благоглупостями.
Когда заговаривает Аверинцев, можно бояться, что выйдет слишком длинновато и округло, но и можно рассчитывать, что все
311
будет серьезно, надежно, глубоко, а главное — не односторонне, без провокации, без вызова, без той нервности, которая сопровождает неуверенность мысли[3]. Так было и когда он после наших рассказов о встрече с Бёллем заговорил о нем. Верно, критично и для Бёлля не обидно сказать, что, охраняемый от заблуждений сам лично чистотой своего сердца, он неправ, когда чуть ли не одобряет грязь, якобы спасающую от ханжества; и что в стремлении снять все перегородки, обезличить различия он готов снести и стены собственного дома.
10.3.1975. Смерть Бахтина (вечером 7 марта, уже без сознания). С Аверинцевым до Вишняковского переулка. Растерянность, наивность. Его взгляд во время службы. Его почерк в сравнении с почерком Михайлова, у которого страница выглядит как компактное целое. Интонация. О времени: ну ведь дьявольская же неопределенность. Старое всё отходит. Ночи он иногда проводит в страхе и ужасе, беспричинном, радостном. Суд сейчас творится над каждым. Тишина обманчива. По дороге оттуда — о смирении. Bene vivit qui bene latuit.
13.3.1975. Интерес властей к нашей философии возрос ввиду поднявшейся ее значимости; она стала котироваться благодаря Мамардашвили, Пятигорскому, Аверинцеву, 5-му тому Ренатиной «Энциклопедии». Заметив это и естественно решив использовать ее нарастающее влияние, власти упорядочивают и даже расширяют деятельность заинтересовавшей их области. Но выходит так, что для этого упорядочения им в первую очередь почему-то нужно как раз выгнать Мамардашвили из редакции «Вопросов философии», довести до отъезда Пятигорского, умерить самостоятельность Аверинцева, не давать Ренате работать как и где она хочет и может. Происходит нечто подобное колонизации Арбата военной и партийной верхушкой, которая переселяется туда ради арбатского интеллигентного престижа, но интеллигенцию при этом всю оттуда вымещает.
4.4.1975. «Вся Москва» вспоминает Бахтина. После Иванова, Пинского, Дорогова, Кожинова, преподавателя из Саранска Саша Гуревич дает слово Аверинцеву. Жизнь следует не поэтике, а аллего-
_____________________________________________
[3] Моё примечание того времени: «Однако ср. запись 5.4.1975».
312
рии и притче, говорит он. Я созерцаю Бахтина мысленно как аллегорию, притчу: до чего человек должен дойти, если он может. Михаил Михайлович представитель ужасающей средневековой ереси: мыслит человек, берущий в руки орудие интеллекта и, слава Богу, человек больше интеллекта. В Бахтине нам показана здравая пропорция жизни и интеллекта, вторичность интеллекта к человеческой жизни.
Могу представить себе фигуру эмблематического злодея, который спрашивает: «Что нового внес Михаил Михайлович в науку?» Я рад, что Вячеслав Всеволодович взял на себя рыцарскую роль отвечать этому злодею. Карнавал, диалог, смеховая культура... Я уважаю людей, которые ведут разговор в этой плоскости науки. Но, двухмерная, она не вмещает трехмерной реальности Михаила Михайловича. Я не смог бы разговаривать с этим злодеем, я послал бы его подальше... Ну, куда... в эту двухмерную плоскость.
Каждые пять лет от нас уходят: 1960 — Пастернак, 1966 — Ахматова, 1970— Юдина, 1975 — Михаил Михайлович. Но те смерти вызывали другие чувства. Тогда казалось, что кончалась эпоха и уходит исчерпавший свою жизнь человек. Но сейчас наступила точка, когда мы начинаем чувствовать, что их время не прошло, а наоборот впереди. Я не о том говорю, что их дело в надежных руках, что мы его не предадим, — Боже мой, конечно предадим, и наследие Михаила Михайловича, конечно, крайне беззащитно перед теми, кто рад, что для его идей нашлись названия. Я только всё же думаю, никак не претендуя на общезначимый смысл своих слов, всё это гадания, — думаю, что сейчас наступает момент, когда духовные Inhalte начинают разбираться только по их плотности, не по другим критериям. Заметнее становится различие между вещами, которые имеют онтологическую плотность, и вещами, которые рассыпаются, едва к ним притронешься. За всем в Михаиле Михайловиче стоит такая духовная субстанция, рядом с которой многое просто рассыпается.
В дни сразу после смерти Михаила Михайловича у меня была идиотская потребность объяснять— ну, не всем на улице, а хотя бы продавцам в магазине, — что умер такой человек. Кто? И мне хотелось не называть его книги, а назвать тайну его личности. Здесь говорили об особой таинственности, о присутствующем в диалоге его молчании. Неотчуждаемое ядро, или нутро, о котором только что говорилось. Я думаю: какое количество того мелкого, рыхлого,
313
что я написал, было ненужно! Я пережил момент мгновенного аннулирования себя — в самом радостном, впрочем, для аннулируемого смысле.
Совсем не мое дело говорить о тайне его личности. Но когда я читаю анализы литературных текстов, как на ладони распластывающие эти тексты, то думаю: о, если бы эти авторы имели к тексту хотя часть того почтения, которое Михаил Михайлович имел к апофатической тайне своих кошек, тайне, которая кошкой, конечно, может быть сообщена, но которую бесстыдно выпытывать.
В моем опыте почти нет аналогов сложившейся вокруг Михаила Михайловича атмосферы, когда люди добровольно входили бы в уважение к человеку, я бы сказал даже, проникались благоговением к нему, но тут уместнее тихое слово. Такое утихание самолюбий людей, к нему приходящих, — мы почти отвыкли от того, что это бывает. Оазис тишины. Если он был среди нашей жизни, стало быть, мы на него способны!
Что касается слов. У Михаила Михайловича это были не просто слова, а концепции, зачатия чего-то органического и рождаемого. Все эти слова сохраняют свою значимость. Он был, как сказал Вячеслав Всеволодович, великолепно свободен от идеи времени. Вообще 20-е годы это pars pro toto первой половины 20 века. Вспомнить хотя бы у нас в России гениальные переводы Аристофана Адриана Пиотровского. Таков и Рабле у Бахтина, с подобным же резонированием в веках. Такая же реальность, хотя связь между той и другой все же косвенная.
В отношении к богатству Михаила Михайловича люди самоопределяются. Одним карнавал и мениппейность, другим диалог и тот единственный голос, о котором говорится в конце бахтинской книги о Достоевском. Но важно, чтобы все слова Бахтина были погружены для нас в его человеческую реальность. Ordo scientiae и ordo (по-нашему это уровень) sapientiae — пусть это различение, которое было принято в схоластике, поможет нам понять, что мышление Бахтина находится в ordo sapientiae, и только некоторые слова выходят в область тленного держания. Благодарю за возможность хотя бы так бессвязно говорить здесь.
После Аверинцева говорили Бочаров, Турбин, Лотман.
314
5.4.1975. Звонит Сережа Аверинцев и сразу в своей трогательной прямой манере спрашивает: «Скажи, что ты думаешь обо всем вчерашнем?» И размышляет. Чистый тон у всех выступавших. Расчищено место, в котором можно дышать. Всё говорилось без оглядки. После этого ошибки, ссоры смягчены юмором и не имеют злостного смысла. Под людьми, амбиция которых затухала в присутствии Бахтина, Сергей Сергеевич имел в виду сначала Турбина. Ему хотелось также противопоставить Бахтина человеку, который «уже переставши жить, продолжает работать, уже переставши слушать, продолжает говорить» — Лосеву. Рената хочет заметить ему о неприкрепленности его хода рассуждения. «Если он говорит о предмете, равном самому себе, в середине своего выступления, то я хочу, чтобы рядом мне была дана какая-то точка опоры. У Сережи красота мысли, слишком нетребовательная к своим границам. Но мне стыдно так говорить о Сереже. Как бы я его опредметила. Провокативность признак живого и бодрого ума. И у Сережи это есть.» Рената говорит, что Сережа не просто был на вечере в честь Бахтина, но и действовал как главное лицо. Как ясно, что человеческие души это ангелы, слетевшие из вечного царства света и ликования в плотную оболочку, просветившие ее всю изнутри и волнующиеся в ней тоской по горнему миру и стремлением туда.
28.9.1975. Аверинцев: «В Болгарии ослов много». Он только что приехал с конгресса по остаткам греческой культуры в славянском мире, где шесть дней подряд на берегу моря встречал восход солнца в 6 часов утра. «Кого, животных или людей? спросила Рената. Если животных, то это прибыток, а если людей, то убыль».
22.3.1976. Выступление Сережи в Институте экономико-математических исследований. Он говорит о секрете греческого мира. Веселье свободы. Отсутствие гнетущего страха. Бесконечная, до пронырливости, любознательность грека. К нему и относились особенно. Грек, которому разрешили забрать с собой столько добра, сколько он сможет, набрал в полы своего плаща сколько, что едва нес. Люди смотрели с отстраненным удивлением: «Во даёт!» Греку, считалось, всё можно.
18.7.1976. Мы были на день св. Сергия Радонежского у Аверин-
315
цева в Здравнице, где они живут у знакомой хозяйки, интеллигентной дамы Натальи Владимировны, вот уже 15 лет (здесь это слово особенно годится). Когда мы наконец отыскали дом, Сережа с Машей Андриевской уже ушли нас встречать на станцию. Я узнал его с другой стороны поля по светлым брюкам. Едва замечая, во что он одевается, — в один и тот же старый плащ последние 15 лет, — он как всё древнее племя московских интеллигентов знает, что летом надо надевать светлые брюки. Говорили о Честертоне, «Франциск» которого начал появляться в отрывках, и о Льюисе, чью книгу писем он мне показал[4]. Льюис и до своего обращения в 1931 году был целенаправленно ищущий, изобретательный и, кажется, только не говорил о вере, а уже знал ее. Сережа сказал еще, что в 58 лет Льюис венчался с женщиной, умиравшей от рака; он прожил с ней 4 года. Ренате кажется искусственным Честертон; как легко он говорит об убийстве на войне. — Но, возможно, есть положения и случаи, когда люди вправе убивать? — Да, но в том, чтобы так просто рассуждать об этом за столом, есть что-то недолжное; не относится ли убийство к вещам, о которых лучше не говорить иногда как о непристойном? — Но от Честертона и нельзя требовать тонкости, сказал Сережа, назвавший его когда-то легкомысленным английским писателем. Есть грубые вещи, о которых надо взять на себя неприятность сказать упрощенную правду, иначе они станут добычей людей, которым до истины нет никакого дела.
По поводу льюисовских «Писем Скрутейпа» и нелюбви чертей к смеху Сережа вспомнил: как-то совершенно случайно он попал в институт или в редакцию атеизма. Известный антирелигиозник Крывелев, увидев его там, стал его отчитывать за статью «Христианство». Сергей Сергеевич не спал перед этим всю ночь, и, пребывая в некотором состоянии идиотизма, вдруг засмеялся тому в лицо. Крывелев как-то сразу убежал.
4.10.1976. Пришел [на новоселье] Аверинцев. Он был в Греции. Там жили в гостинице вблизи от всего. С Акрополя невозможно сойти. Полная гармония христианского храма неподалеку, построенного из античных камней. Всё рядом. Были в Дельфах, теперь это
___________________________________
[4] Clive Staples Lewis, Letters, ed. By W.H.Lewis, 1966.
316
промышленный город. Климат в Греции зависит от того, за какой горой стоишь.
9.12.1976. Аверинцев говорит в голубой гостиной Дома ученых о традициях античности.[5]
17.4.1977. Что на самом деле было в истории? Аверинцев говорил на одном выступлении в Университете, что ответ на этот вопрос фатально неоднозначен. Нельзя сказать, что у разных людей просто по-разному расцвечивается одно и то же. Рассказывающий считает, что имеет право участвовать — а не просто быть наблюдателем — в событиях, он включает в них себя и тем как бы распространяет на них свой замысел о происходящем. Если он не будет участвовать, его роль снизится до механического передатчика; он будет считать, что не достиг должной для человека действенности. Но рассказывая, «как было», человек именно больше всего стремится передать, как именно оно было на самом деле, без каких-либо изменений или установок с его собственной стороны! Так, за счет правды, он надеется достичь высшей действенности, подлинности по сравнению с другими, которые не столь точны. И именно в этой подчеркнутой правдивости источник расхождения. Иными словами, чем вернее хочет быть человек событию, самому себе, слушателям, тем более верный облик приобретает у него событие, т.е. тем больше оно делается независимо от того, как его видит камера.
7.7.1977. Я был вчера у Сергея Аверинцева; он чуть не плакал. На столе лежали две огромные расползающиеся кипы машинописи; что-то подобное было на полу и на стульях. Заставляя себя работать как машина — забирая сколько надо у ночи, чтобы закончить очередные 5 страниц статьи, — он дошел до того, что у него были приступы со рвотой. Фома Аквинский просрочен; ему навязали комментарии к Бахтину; в прошлом году Гаспаров и Фридман приписали ему в ИМЛИ план, и в этом году он должен сделать вдвое. Участились болезни; вплоть до первых дней этого года он был поражен неспособностью писать; умение писать к нему вернулось во время болезни с температурой. Встав на колени, он искал папку с Паламой.
_________________________________
[5] См. лосевскую часть 9.12.1976.
317
7.8.1977. Были в Новой Деревне, там была Наталья Леонидовна Трауберг, Рената ее поздравила. Наташа перевела трогательную вещь «Томасину» и «The Great Divorce» Льюиса, который Сережа ради торжественности назвал «Расторжение брака».
15.9.1980. На предложение выступить на комиссии Аверинцев ответил: «Ну, если меня попросят...» Гаспаров: «Могу только применительно к себе перефразировать Аверинцева: Ну, если мне прикажут...»
5.2.1982. Я дал Аверинцеву краткое изложение его доклада на пятничном семинаре Рожанского:
В пятницу пятого в пять пятикратно запятнанный лектор,
Пятую часть своего прочитав выступленья, внезапно
Вспять от прежних своих убеждений попятился; с криком
Все, словно спятив, распять его ринулись; угол уж пятый
Должен был бедный искать, но Послушайте! вскрикнуть успел он
Цель ретрактации сей — изменяясь, пребыть неизменным!
Разом утих ураган; успокоилась чувств пятерица,
В кресла опять все опали, и видели пять сновидений:
Из глубины бескультурья рвались они к вере — но тщетно;
С верой средь чуждой им жить пытались культуры — напрасно;
Пала культура вокруг — пошатнулася с нею их вера;
В рамки заставили влезть их культурные — было там тесно;
Смело вдохнули они душу новую в вечные формы —
Жуткий развеялся сон, и решились загадки культуры.
Так, на запятки вскочив, за лектором мчался мечтатель.
28.10.1983. В пятницу в пять семинар И.Д.Рожанского и С.САве-ринцева о Гераклите, докладывает С.Муравьев. Аверинцев долго говорил, как думал, как писал, о том, что хочет и не может верить в исключительность Гераклита как единственного из греков, не писавшего ни прозой, ни поэзией и таким образом оказывающегося близким к нашей древнерусской литературе.[6]
_______________________
[6] Ср. 20.5.1969.
318
23.3.1983. Аверинцев в Малом зале ИНИОНа, «Истоки европейской цивилизации». Миф европейской культуры имеет тройственную схему: Афины, Иерусалим, Рим. С 13 века Афины локализуются в Париже. Что общего между Афинами и Иерусалимом, спрашивал Тертуллиан. Кое-что всё-таки есть. Инерция сакрального быта преодолена там пророком, здесь философом-мучеником; традиция Сократа, потом стоиков стала одним из инвариантов европейской культуры. Еще один важный инвариант именно этой культуры, хотя и легко доказать, что вообще везде всё было: стихия трагического, сохранявшаяся даже в эпохи, когда трагедии не писались. В самом деле, ведь смысловая матрица христианства сводится к трагической иронии. К своим пришел и свои Его не приняли, здесь суть всего трагического. — Эта стихия мне кажется настолько важной, что дальше я буду делать глоссы к понятию трагического. Его реквизиты (1) личный выбор, (2) трагическая вина, или, как предпочитают говорить теперь, ошибка и (3) агон, спор. Для трагедии обязательно надо, чтобы причинность принималась всерьез, вплоть до страсти в интеллектуальном поиске причин. Интеллектуальность Фукидида в разыскивании причин художественная, игровая. Вымышленные им речи имеют характер трагического агона. Что-либо сделать в истории можно только убедив людей в обязательности поступка. Хотя людям не очень удобно быть так распятыми между естественностью бездействия и необходимостью действия, и не так удобно мысли мыслить в такой двуосевой системе, всё же трагическая стихия продолжает жить. Серьезное, кровное, метафизическое отношение к связанности событий, к причинности распространяется на всю психологическую область, создает ответственного европейского человека. С ослаблением этой стихии происходит вырождение, может быть, самой европейской традиции. — Всякое страдание трагично. В культуре, впитавшей в себя трагическую стихию, при виде страдания надо что-то делать, нельзя оставить всё как есть. Это умонастроение худо-бедно создало все блага санитарии — и ужасную иллюзию, будто человеку кто-то что-то обещал. Эта иллюзия помогает, если что случилось, не видеть реальность, сваливая всё на просчет и ошибку. Мы считаем неправильным, когда к нам относятся как к соломенным собакам. Небо и земля к нам относятся так, но нам хочется другого. В нашем настроении непоправимое, как болезнь, перед которой мы беспомощны и
319
все беспомощны, ощущается как чуждое: не к этому мы шли, не к тому готовились; нас предали. Люди однако умирают; умирают когда мы это говорим. Но в европейской традиции, особенно в последнее время, направлено столько сил на жизненные удобства, на обезболивание и обеззараживание, что мы отвыкаем думать о смерти. Сын мне между своим третьим и четвертым годом жизни сказал: не хочу быть взрослым, они умирают, а мне себя жалко. Дочь ему возразила, что нельзя себя жалеть. — Европейский субъект каким мы его знаем склонен к воплям о себе, «души отчаянный протест» его привычное состояние. Мы сразу, по тембру, чувствуем перемену в эту сторону в Риме. По этой причине Катулл легче поддается переводу; Гораций и Вергилий пожалуй нет. Эней безжалостен к своей жизни до зависти к товарищам, погибшим в Трое. Для грека невозмутимый космос это вроде бы что-то для него подходящее. У греков не было особенного разлада с природой и особенно отчаянного протеста. А у Лукреция есть что-то вроде заброшенности перед лицом естества. Он выразительно сказал, чего не говорили греки, о сиротстве человека внутри универсума. — Для индийского ума причинные связи не затрагивают сердцевины реальности. Запад страстно переживает каузальность. Огромную весомость здесь всегда имело учение апостола Павла о первородном грехе. Ренессанс был попыткой Запада хотя бы на время уйти, отдохнуть от себя, получить передышку от полученного задания. Наоборот, готика Фомы, Дунса Скота это порыв, который через нарушение равновесия должен привести снова сюда, к нам. У Буридана, в поздней схоластике, обостряется каузальное мышление. В готике есть неистовая игра технической мысли, чего нет в ренессансной архитектуре, которая в сравнении с готикой склоняется к покою; прибавьте сюда заимствования от арабов. В готике распоясывается безумство гипотезы; схоласты берутся ревизовать Аристотеля, для которого космос должен быть именно такой, какой он есть. Они уже имеют потребную для этого меру остервенелости мысли. Бог всемогущ, почему бы Ему не устроить всё не так, а иначе; человеческий разум не привязан к такому именно космосу. Многое от работы 12-14 веков, от накопленных тогда богатств, причем не только по вине ренессансных гуманистов, уходило в песок и не находило продолжения. Готика брала из античности то, что ей было нужно. Воррингер заметил, что волнующееся движение складок в
320
готике было восстанием Аттики, через византийское влияние, против Рима. Ренессанс, да и барокко тоже, в античных формах искали, наоборот, укрытия от собственных проблем. Вот чего совершенно не было в готике. — В Библии всё привязано к событиям мировой истории; чисто житейских эпизодов, как встреча Вооза и Руфи, немного. Реликты мировой хроники сохраняются у Геродота. Фукидид, чья история представляет максимальный контраст к ветхозаветной хронике, работает уже над историей своего времени в своей среде и здесь добивается рациональной ясности; каузальность четко выверяется на небольшом пространстве. Этот контраст работает на полноту ощущения истории.
6.12.1983. На семинаре Ивана Дмитриевича Рожанского и Аверинцева в Институте истории СССР говорит Шичалин. Всё ли сказал Платон в своих диалогах? не прав ли Кремер, который, читая диалоги, чувствует себя одураченным, потому что за ними прячется вся невидимая громада айсберга? Или aypoKpoi crovowiai были просто техническим обозначением вечерних занятий, когда запись не велась из-за темноты? Как всегда, Шичалин говорил умно и с массой материала. Прошло время закрытия гардероба. Лучше объявить перерыв, сказал Аверинцев, чтобы забота о гиматиях не мешала вопросам. Все снова собрались. Аверинцев руками приглашает к вопросам. Никто? Тогда я задам первый и самый глупый вопрос: ну и что, если aypacpa велись ночью? в каких контекстах эти aypacpa появляются? какие мы имеем зацепки для этого словосочетания? Шичалин цитирует Альбина и Симпликия. Аверинцев: «Я сунулся со своим вопросом, чтобы подать дурной пример в надежде, что дурные примеры заразительны». Говорили Ахутин, Пиама, Рожанский, Визгин; блестяще отвечал Шичалин. «Время вспомнить о нашем телесном составе, — сказал под конец Аверинцев, — и обратиться, к сожалению, к жизненным необходимостям, но всё-таки, не правда ли, сегодня здесь было хорошо.» «Правда, что было хорошо?» спросил он меня потом.
12.12.1983. Чествование 90-летия Лосева в Ленинском педагогическом институте. Аверинцев и Михайлов сидят прямо напротив А.Ф. в первом ряду. Михайлова я видел утром; в 3-м зале Ленинки, загораживаясь, он читал готику и записывал меленьким изящным
321
почерком страницу. Михайлов иногда очень, загадочно красив. Аверинцев всегда одинаков, мистичен. Он все время что-то пишет на малых листочках, показывает Михайлову. Говорят Гулыга, Нахов, Карпушин, Палиевский, который видит плоды трудов Лосева и в секторе античности, которым руководит у него в ИМЛИ Сергей Сергеевич Аверинцев. Выступающих много. После развязного на высоких каблуках студента Скупцова встает Аверинцев с красными гвоздиками. Глубокочтимый и дорогой Алексей Федорович! Вас поздравляет наш сектор, среди которого у Вас много друзей. Желаем Вам новых побед над возрастом и над временем. Я отношусь к поколению, для которого Ваши книги были не просто пищей для ума, но жизнью и судьбой. Без них мы были бы другие. Книги делятся на события исторические и библиотечные. Без Ваших книг не то что русская культура, но русская жизнь наших десятилетий была бы другой. Это больше чем похвала качеству книги. Петь в применении к живому и к искусственному соловью разные слова. Тайна призвания это тайна жизни. Сегодня все принесли гвоздики. Я вспоминаю сделанный в Ваймаре рисунок Гёте, на котором он показал метаморфозу растений. Скромный рисунок, но на него страшно смотреть; видишь тайну живого. В конечном счете все вещи из jcaiSeia, humanitas, вещи культуры — все они существуют ради тайны, которую нельзя подделать, тайны живого. Ваши книги были таким ориентиром! Я не люблю слово «поклонники» и не хочу нас так называть. Не назову нас и учениками. Быть судьбой это больше чем быть учителем. Судьба есть судьба. Сыновство больше чем ученичество. Воспринятое от отцов настолько входит в плоть сыновей, что они уже не могут отличить себя от отцов. Мы не способны даже до конца дать себе отчет, где пределы того, чему мы в преемстве и в отталкивании Ваши наследники, что мы от Вас получили. От имени моего поколения я могу только низко поклониться Вам за подвиг Вашего жизненного упорства. Ну вот... я могу только низко поклониться... (целует).
Вечером Рената звонила ему. Оказывается, он писал с Михайловым записки о том, рядовое ли это явление, Лосев (так думал Михайлов), или судьбоносное. Рената настаивала на том, что никто не профанировал высокие вещи так крупно, грандиозно, как Лосев. Аверинцев уклонился и рассказал из Честертона о смертельном яде, который оставляет людей быть и беседовать как прежде, хотя на деле они уже
322
мертвы.[7] Он сказал, что сборища его угнетают. Скоро он должен идти на собрание памяти Ошерова, человека, который для вышестоящих был меньше чем ничто. О Маше Андриевской он повторил, что вовсе не все люди должны обязательно писать. (Но я бы уже не смог без этого, столько горечи и обиды накопилось бы, что я задохнулся бы. Или грустные закаты, тишина и душевный покой поправили бы дело?) Аверинцев спокоен, серьезен, раздумчив, вокруг него по-прежнему его мир, который все преображает или отталкивает.
На следующий день мне звонил Лутковский. Он уже и в издательство Патриархии ходит, и говорил с Чертихиным о переводе Марка Аврелия. Он деятельный человек. Аверинцев сказал о нем, что это поколение рано и быстро пришло ко всему, к чему наше придвигалось мучительно; но новые, все имея, почему-то чувствуют себя обделенными.
22.12.1983. На конференции «Восприятие и интерпретация классики» в ауд. 9 гуманитарного корпуса МГУ Аверинцев, бледный, похудевший, говорит о наследии Вергилия. Начало строгое, энергичное; он цитирует Элиота: «Наш классик, классик всей Европы есть Вергилий». Когда во всей Европе оставалось лишь несколько школ, в них читали Вергилия. Его поношение в пародийной оргии 17 века было оборотной стороной его культа. Традиционное поношение не ставило своего предмета под вопрос; насмешка и мятеж были обращены снизу вверх. Современная культура выносит свой приговор, всё равно, положительный или отрицательный, сверху вниз. Мы не справились с ренессансной привычкой рассекать всё на древность и себя. Так у Бахтина герои романа и герои эпоса это как бы мы и они. Греки перестали говорить с нами так, душа нараспашку.
29.2.1984. У Аверинцевых. Просвечивающая Наташа, как мурлыкающая кошка Оля, тихие чем-то полные дети. Среди таких спокойных профессорских детей вырастают сильные натуры, как Марина Цветаева. И этот кудесник, который всё время плавает в океане мысли, даже когда смешной и узкий, великий (скажут же это когда-нибудь). Всё, что он говорит, можно записывать. История про
________________________
[7]Честертон здесь опять больше богослов чем детективный писатель. По Августину в XIII книге «Исповеди» умершая душа движется и действует, но как...
323
Антонова, про Лосева, про францисканца. Два-три раза «мне это не интересно». От всего, как рыба из сети, - на простор. Его стихи, появившиеся только с год назад, он их читает иногда едва слышно. Молитва перед едой: Они всех после Отче наш и Богородице Дево. После еды одно Благодарим Тя.
5.5.1984. Я рассердился на Аверинцева вечером за его бессмысленное сопоставление Ренессанса с риторикой и софистикой; и отомстил ему ночью сном, где его выступление было освистано.
12.12.1984. Читаю «К уяснению смысла надписи над конхой апсиды Софии Киевской». Зачем еще нужно что-то делать и зачем я, когда есть Аверинцев. Сейчас 1984; в 1954, сидя в сарайчике, переделанном под жилой дом (9 кв.м.), над Чернышевским, я думал: зачем серая середина, когда есть верхи и низы. Я не посмел быть самим собой, серединой, жить широко и смело, надел на себя жернова долга, высоты... Всякий раз, слушая Аверинцева, встречаясь с ним, поддаюсь этому веянию тишины, покоя, вдумчивости. — Хотя жить на чужой счет, хорошо ли.
22.12.1984. На 50-летии кафедры классической филологии МГУ Аверинцев говорит о культуре жанра. Он инвариант, но гении ломают жанры и каноны. Что такое вообще жанр? Такой жанр как эпиграмма выявляется по внутрилитературным критериям, а вот стихира не просто другой жанр, а жанр в другом смысле слова. На каких принципах строится жанровая система в литургической поэзии? Эпиграмма и проповедь относятся к литературе, стихира не литература. — В состоянии дорефлективного традиционализма люди на свадьбе, например, озабочены тем, чтобы вести себя как на свадьбе; всё, что они скажут и споют, диктует ситуация, из которой выбивается только сказочный дурак, антигерой традиционного общества. Вместо автора на этой ступени авторитет. Аттическая и общегреческая революция 5 века до н.э. стала началом европейского рационализма; литература теперь осознается как литература, и никакая степень политической вовлеченности Демосфена не выведет его речи из риторического жанра. И даже традиционализм теперь рефлективный. Жанровые правила складываются как свод законов самостоятельного государства. — Овидианцы 12 века еще состязались
324
с Овидием. Что случилось с нами? почему с 18 века прекращается всякая возможность переклички современной литературы с былыми жанрами? «Мессиада» великого Клопштока, взявшегося переговариваться с античностью на ее языке, в первой ее части была принята как великое культурное событие, потом он стал автором, которого все почитают, но никто не читает. Теперь нельзя уже представить состязание в жанре с прошлым поэтом.
В Москве, сказал он мне по другому поводу, особенно трудно ожидать соблюдения чистоты жанра.
27.12.1984. Опять с опозданием — 7.20 — в Энциклопедию. Герои, заложники Ольга Евгеньевна Нестерова, Юрий Николаевич Попов. Аверинцев очень много работает, пишет по христианству, иудаизму. Он грустен и очень много работает. Ты так ясно нигде.
Маша Андриевская устала, ей хочется умереть.
28.12.1984. Позднее утро, долгий разговор Ренаты с Машей. Она говорит, что только Сережа ее понимает, потому что против второго укола; понимает, как она устала, так что же, советует умереть? Да. Он готов многим это посоветовать, сам живет по этому правилу (по какому? лучше не жить, чем жить неправильно? или я не прав? и не знаю его? — И лучше пожалуй не знать. Знай, что в этом человеке таинственная и влекущая жизнь, заставляющая думать и делать.)
8.1.1985. Аверинцев позвонил Ренате с поздравлениями, на ее предложение издать Жильсона сказал, что его назвали на Западе за его книгу «Поэтика ранневизантийской литературы» русским Жильсоном; по поводу Ренатиной версии о Флоренском— Серапионе Машкине его долго мучила мысль, как это св. Дионисий Ареопагит выдал себя за другого. Попросил-предложил написать рецензию на 1 том «Культуры Византии», где две его статьи, и даже посоветовал уколоть Уколову; и еще на Честертона, где он написал послесловие к переводам Трауберг и еще другой дамы. — Художник Саша Столяров в своем новогоднем апостольском послании пишет, что осенью Аверинцев читал лекции в Риге, «которые на многих хороших людей произвели сильное впечатление».
12.1.1985. Один человек, инженер, вернувшийся из Парижа с реликвиями Бердяева, был готов их отдать музеям, но с условием, что-
325
бы вещи были выставлены. Он умирал от рака. Поскольку вероятнее было, что вещи «замнут», он после смерти завещал их Аверинцеву. Простая ручка с пером, кажется, новым[8] и Евангелие без помет, с отчеркиваниями и с образками святых, по-видимому Лидии Иудовны. — Катя играла с Машей и Ваней в конце очень шумно, счастливая Наташа сидела на маленькой скамеечке и рассказывала про школу и Машино желание проболеть, про Ванино «устал»: «устал спать», «как же я устал»; про неспособность запомнить четыре английских слова. «В конце я подумала, что мой ребенок идиот».
Разговор начался сплетней о Лутковском. Аверинцев взял его под защиту: сумасшедшие все, первый я; у нас, в нашей среде настолько «ничего нет», что он входит в нее как в пустоту, когда в других местах он бы уже давно столкнулся с чем-то осязаемым... Я не дал ему договорить. Аверинцев сбил путаное, неупорядоченное тем, что читал своё о Варваре, где последние строфы теперь называются «Стих благоразумного разбойника», о Фоме, о маленькой Терезе (dirupisti vincula mea), набросок о Европе. Он заворожил нас, по крайней мере меня, в чувствах и мыслях установилась благоговейная тишина, можно было на этом фоне спокойно говорить о другом. О стихах я сказал, что они говорят о пейзаже самого Аверинцева: ясновидение ужаса, после чего можно разглядеть и третье окно спасения. Смерть, гибель таким прочным бастионом подступают сейчас сюда, что от них не уклонишься, надо думать и жить с ними. Зато и какая прочность стен.
Мне никогда не давалась такая ясность, я мгновенно ускользал в чувства, ожидания, хлопоты, заботы. И я был под очарованием весь путь по вьюжной Москве до севера и обратно, и сейчас. Вспомина-
__________________________________
[8] Бердяев пишет об этой своей ручке с пером в «О назначении человека. Опыт парадоксальной этики», Париж: ИМКА 1931, с. 235: «Абсолютное право собственности при надлежит- только Богу, Творцу мира и человека, но никак не твари. Бог, как субъект права собственности, дает свободу и не эксплуатирует. Человек же, как субъект права собственности, всегда тиранит и насилует. Я не имею абсолютного права собственности даже на ту ручку пера, которой пишу эту книгу, и не могу делать с ней, что мне заблагорассудится, не могу ни с того, ни с сего разломать ее на части. Эта ручка дана мне в употребление для писания и имеет значение исключительно известной благой функции. Так и со всяким предметом, которым я владею. Собственность дана человеку в пользование и должна быть употреблена на пользу, иначе человек морально лишается права на эту собственность».
326
лось, как Аверинцев вышел к нам, словно во сне и шатаясь, кажется, не поздоровался и пригласил к себе. Так Августин мог оставить тело в прозрачном сне и высвободиться душой. Счастливая завороженность.
19.1.1985. Приезжал Саша Столяров. Он очень ценит Аверинцева за магическую способность исподволь будить ум.
5.2.1985. Похороны Натальи Васильевны Аверинцевой. В доме у них так просто, Маша в разных туфлях, Ваня плачет. Аверинцев ровен, трезв. Служил Николай Анатольевич [Ведерников] и Валентин Валентинович [Асмус], первый обреченно сосредоточен, второй далек, от жесткой важности. Были все. Наталья Леонидовна Трауберг подходила, ее интересуем мы, машина, она немного растеряна. «Я только что подумала, что вы должны появиться», сказала она на кладбище, когда я туда вернулся. Продолжается: знамения, маленькие чудеса. Как должно быть надорвано ее сердце от постоянного усилия, творимого романа. На морозе рабочие не успели выкопать могилу в каменистой земле. Благочестивый Рашковский стоял на морозе у гроба. Аверинцев деловит, общителен. Он замерз и ехал с Валентином Валентиновичем у меня. Он просил за даму, ухаживавшую за Натальей Васильевной: не может ли Валентин Валентинович оформить ее в храме. Когда Сергею Сергеевичу скучно, он меняет тему. Он избалован участием людей. Великие люди, лучше глядеть на них со стороны или слушать. Нехорошо подглядывать и присматриваться: тогда ты начинаешь видеть их темноту.
25.2.1985. Всё упирается в глухое чувство напрасности всего, что я делаю. Зачем? А если бы меня не было? Ничего бы не случилось. От века останется Аверинцев. И больше никто. Андрей Битов. Владимир Войнович. Конечно, Александр Исаевич Солженицын. Я — пропустил своё, сорвался на нестойкости.
9.3.1985. Аверинцев в Скрябинском музее объясняет и читает свои переводы Книги Иова, псалмов, средневековых мистиков, хрестоматийных немцев — Гёте, Гёльдерлин, Рунге, Тракль, Рильке, Бенн, но и Вагнер. «И сейчас я вспомню мою молодость, когда в неистовстве своем я предавался странной болезни вагнеризма. Я относился к Вагнеру примерно так же, как кошка к валерьянке.
327
В этом доме поминать Вагнера все-таки можно». В тексте «Кольца» Аверинцев чувствовал прорыв к символизму или к постсимволизму и пробовал колдовать словами, переводя начало 3 акта, где в ночном лесу Вотан закликает Эрду, валу, вёльву, Сивиллу: «Вала внемли вещая встань. Крепко кличет клич, слово сильнее сна: ищу я выведать знанье, зову ведунью из бездн».
«Я перевел, будучи на пороге старения, верлибр Клоделя о старости с четкой парной рифмой и с цезурой-перемычкой как в нормальном александрийском стихе: 'Холодный ветер овевает меня; я чую его, и он мне друг'». Из Целана Аверинцев перевел «Мандорлу», «Стретту». Целан любил Мандельштама, знал русский язык, только русской медлительной речи у него совсем нет. Мандорла овал света, в котором намечается вся фигура Христа, или Марии, в отличие от нимба.
Что таит глубь? Ничто таит. Царь там царит, царит и царит. Взор, что зрит взор? Он зрит глубь, зрит ничто.
27.3.1985. Я сидел в ГАИ, где мне дали новый предупредительный талон, и писал на 138 странице «Культуры Византии»: Аверинцев человек влюбленный, он видит Любимого, готов идти за ним до смерти. А ты?
31.3.1985. Византия. Долго читаю. Удальцова хороша, едва ли не интереснее местами чем Аверинцев. Пафос Аверинцева иногда неясен. Может быть он выходит на мировую сцену и сводит там счеты с коллегами по теме и стилю.
13.4.1985. Была Наталья Петровна, которая ехала с нами к себе. Она легка и счастлива, счастлива. Ваня заслужил от нее «поросенка» и с обидой заметил, что кто же тогда она. «Я поднатужилась и сказала, а я свинопас». «Нет, если я поросенок, то моя мама кто же получается?» Дети изучают французский у настоящей француженки, английский.
21.6.1985. Аверинцев, после дня присутствия, съев за день один бутерброд, едет вечером на снятую им дачу, станция Внуково. Мы
328
плутаем. Я сбивчиво рассказываю о заложниках в Бейруте, как они согласились излагать дело своих захватчиков перед телекамерами. Мир видел заложников, рядом вооруженных людей, которые позволили посмотреть, как они готовятся их убивать. «Не кажется ли тебе, что современное сочетание шатких иллюзорных жизненных удобств и сохраняющегося ужаса рождает — или рождено — шаткостью человека? Сколько мы и здесь видели внезапных человеческих перемен, как легко оказывается заставить человека выступить перед телевизором, сказать, что ему внушено». Он сказал о жутком положении Маши Андриевской. «Сейчас вокруг меня творится что-то небывалое. Столько смертей. 25 смертей в одном нашем доме. Едва выжил Гаспаров: ишемический инфаркт, а вернее, неясно что». Я сказал об Эшлимане; он умер, внезапно. Легенда или правда, спросил Аверинцев, что Миша Мейлах на суде, увидев в зале дорогое ему женское лицо, вдруг взял назад всё, что говорил на следствии? — Аверинцев читал в машине свои стихи (духовные); он в затаенном ужасе. Их дача в укромном месте; Kutzenheim.
25.6.1985. Позвонил Сергей Бочаров, рано утром умерла, задохнулась Маша Андриевская. Сегодня первый день жарко, и в апреле Маша говорила, что хочет умереть до летней жары. Она ни разу не жаловалась, терпеливо слушала всё. Христианство, эта школа.
26.6.1985. В квартире Андриевской Наталья Петровна, Оля Брай-цева, Аверинцев, Попов, Сергей Бочаров, много дам; у Маши, серьезной, внимательной, много подруг. Выносим, едем в Хамовники. Говорим со старостой, полной, мягкой, светской дамой и кажется богатеющей: она разрешает приехать отпевать. «Друзья, мне хорошо с вами, — говорит Аверинцев в машине, — не можете ли вы меня накормить.» Рената быстро готовит, со мной, говорим о Яннарасе: он нетрезв, но прекрасен, открыт, у Аверинцева не поднимается дух говорить ему поперек. О положении вещей: тут никто не может исправить. Как в машине Аверинцев вдруг перелез на заднее сиденье, так в доме вдруг тихонько мяукает, мы не сразу догадываемся, что это. Он как ребенок, его мысль это разросшийся сад. Он просит долизать сковородку, дети называют это «папа съедает сковородку». Говорит, что от чая чуть погуще впадает в истерику. — К11.20 вечера приезжаем к Николе в Хамовниках, читаем псалмы около Марии, Татьяны,
329
Анны, Александры. И снова я вижу железную хватку смерти на теле. Как неверно живут люди, не давая волю духу в себе. Насколько тело своей видимостью обманчиво. Главное в нем, впрочем, невидимо. Аверинцев читает просто, официально, скоро устает, рано ему надо на службу. Уезжаем еще темно, от 2.30.
2.7.1985. Аверинцев уезжает в Тбилиси на защиту диссертации по неоплатонизму. Завтра девятый день смерти Маши Андриевской. Она ушла, и Аверинцеву кажется, что Господь убирает людей, которые не должны видеть, что будет.
4.7.1985. Едем с Натальей Петровной, Ваней к ним во Внуково, там я ношусь до слабости в ногах с детьми. Маша угрюма, пластична, вся в настроениях; Ваня энтузиастичен, памятлив, цепок, у него бывает мечтательный отрешенный думающий взгляд, как у отца; у Маши очень большие и синие глаза, до небесной пустоты.
13.7.1985. К Аверинцеву, потом во Внуково. Он мечтает о романе, где решался бы вопрос о крещении молодой особы, была бы битва, Москва — т.е. значит все переодеты, в масках; символ — квартира в Олимпийской деревне, обставленная старой княгиней (реальный персонаж) так, словно это храм, с соответствующей высотой потолков. Рассказывает повести Уильямса, сюжет одной из них — дама в радостном Лондоне 1945 года, только почему-то пустом; разгадка: дама погибла и не заметила этого; понимает, в чем дело, только не ощутив в руках сумочки. Дома у Натальи Петровны пироги с рисом, с капустой, торт «крокодил»; сама не ест, угощает, ее стиль готовки мягкий, без остроты. Рената: пирог как текст. Наташа: увы, уже неспособна к тексту, только к тесту. Рената: так Пиама Гайденко обещала Жильсона, предложила облепиху. Аверинцев: Жильсоны, кругом одни Жильсоны.
Аверинцев рассказывал о Тбилиси. О Шеварднадзе там говорят, что он даже по-грузински не умеет. Аверинцева принял там католикос и сказал: интеллигенты увели народ от религии, теперь должны привести обратно. Аверинцев полон Льюисом, Толкиеном, влюблен в церковь, пишет статью в «Коммунист» о раскаянии и милосердии русского, с воодушевлением пересказывает слова Гараджи, директора института атеизма: некоторые ещё против понятия Бог, но теперь
330
такое, конечно, устарело. Это слушать от директора института атеизма... Так один из пап: «Ну ведь не непогрешим же я, в самом деле». Ваня энтузиастический мечтатель, не вылезает из машины, просчитал шпалы до 340, «могу слушать Баха хоть каждый день». Маша медлительна, тиха, ворчлива, «лучше на свой участок, чем у чужих; если мы будем тут жить, то пусть папа даст денег на стройку». Спокойные, любезные дети. Ваня все время держится за шорты.
16.7.1985. У Аверинцевых во Внуково. Наташа по хозяйству, и она выстужена, душа стерта, маска. Аверинцев живет и купается в тепле славы. Ваня весь в машинах, уже пользуется именем — двумя.
25.7.85. Гаспаров отругивается в «Вопросах Литературы», 1985, №7 против Н.Вулих, и жалкий спор с обеих сторон, хотя Гаспаров блестящ. Такое отругивание может быть один раз в жизни или никогда. Но я, когда впадал в раздражительность, насколько был мелочнее, глупее. — И еще: я вдруг стал читать текст Гаспарова голосом Аверинцева, и всё (или почти-почти всё) совпало. Выходит, вязь Аверинцева просто транспонирование Гаспаровской. Или наоборот? Как это могло получиться?
14.9.1985. Авер выплывает из задумчивости, «Володя, как я рад тебя видеть». Плохо, резко говорит о Давыдове; дарит нам («Родным Ренате и Володе в день христианского новолетия») «Запад-Восток», вып. 2. Хочет писать книгу об Аристотеле и христианстве: Аристотель создал единственную авторитарную систему философии.
16.9.1985. В «Востоке-Западе» Аверинцев, стиль переводов из «Лимонаря» (у него, он говорил, таких переводов ок. 20 л). Вычурно, безжизненно, и богатый словарь не помогает. Слишком витиевато. Не слышно силы. Так переведен и «Тимей». Платон выхолощен. Нет напора.
17.9.1985. Редакционный анекдот: в «Энциклопедии» морили тараканов и выбросили картотеку Н.П.Р., которой тот дорожит, хотя женщины уверены, что она ему не нужна. Н.П.Р. сказал резко и с грубым словом. Л.М.Щ-вой при этом не было, но, узнав, как было все сказано, она распалилась, сказала, что и теперь видеть Н.П.Р. не хочет — она к нему неравнодушна. Что ж поделать, утешала ее Ира,
331
во всей Москве только Аверинцев и Бибихин, точно знаю, никогда не скажут грубого слова.
28.11.1985. Аверинцев был в Питере, на него там набросились с жадностью и чуть не растерзали. В центре Питера, на метро густая толпа. Что это за люди? что это значит? чего мне хочется? Чтобы общество ожило. Игорь Сахаров из Ленинграда занимается генеалогиями, и Авер ничего не может ему предложить, кроме деда — дворового человека князей Вяземских. Он удивился, что моя бабка из Брянчаниновых, а по отцовской линии Бибихин был нижегородский врач.
30.11.1985. Аверинцев позавчера говорил так: «Я был в городе Питере. Питер был странный». Количество сбегавшихся людей превышало всякую вместительность зала; на месте холодности была несколько истерическая общительность. В ленинградском метро давка, многолюдье и на Невском больше народу чем в Москве, «и мука тесноты», как говорится в моих стихах. Из Ленинграда приехал бывший индолог, теперь геральдист Игорь Васильевич Сахаров, и Аверинцев, плебеянин, мог ему сказать только что по отцовской линии его предки были дворовые люди, по материнской из купеческой семьи.
3.12.1985. Вечером у Николы в Кузнецах мысль: просто в стране нет ни одного слуха для чистых тихих вещей. Даже Аверинцев, с его задушевной ожидаемой мелодией, еще слишком в погоне за силовыми линиями.
7.12.1985. Роскошная светлокоричневая пещера МХАТа. «Здание мха?» с удивлением переспросил Ваня Аверинцев, впервые услышав.
23.12.1985. Аверинцев звонил, собственно, оправдываться в несделанном Жильсоне и долго говорил о нем. «Уклончив», сказал я и, оказывается, он применяет о нем то же слово. Он констатирует, в общем, неудачу неотомизма и трактует томистскую энциклику папы Aeterni patris широко, как рекомендацию, вовсе не призывающую к философскому единству. Ad mentem sancti Thomae очень расплывчатая формула, оставляющая такой большой простор. Когда я сказал, что Жильсон ставит себя под очень болезненный для него вопрос: наводит на мысль, что же такое христианская филосо-
332
фия, искание или икономия, — Аверинцев сказал, что собственно я кратко выразил суть его статьи. Но я даже не уверен, что он просто слышал меня. Он обтекает чужую мысль или просто включает ее. Его называют Жильсоном. Он больше, питательнее. — О духе католичества в 20-х годах он судит по Carmen saeculare Федотова. Когда я назвал раннего Маритена интегралистом, он сказал, что католичество и тоталитаризм несовместимы, и разве что Маритен был авторитарист.
26.12.1985. Под окна к Аверинцевым; там встречаюсь с Ваней, которого папа оставил возле подъезда уйдя в поликлинику. И Ваня издали присматривался к моей шубе, не узнавая и боясь пьяного. Аверинцев прошел из поликлиники, где не застал врача, весь простуженный и опухший. Еще года 3 или 4 назад он жаловался, что болеет всю зиму подряд. Летом он тоже покупает сунорэф.
29.12.1985. С Машей и Ваней, с Катей мы как безумные играли в снежки, пока они не перестали бояться снега в лицо, застудили руки и промокли. «Я не могу, чтобы кого-нибудь не победить», сказал Ваня. Рената в это время с Аверинцевым говорила о просьбе Афанасьева из «Правды» дать о чем-то насущном интервью, о позорном отказе нашей иерархии взяться за восстановление и открытие храмов. «Мы народ очень догадливый», русские, «но ненадежный», сказал Аверинцев. Христианство перешло от романтизма к — трезвости!
7.1.1986. У Николы очень краткая служба, едем туда семеро в нашей машине; какая бесспорная семья Аверинцевы. Катя после причастия горда, легкомысленна; Ваня спешит к машине. На обратном пути Аверинцев спрашивает, что нас ждет теперь, если из самых разных мест, самых важных, ему звонят просят высказаться. «Что мы можем сказать, мы уже знаем, а что вы скажете...» Как он свободен! Любит и ищет лучшее. Думает о восклицательных знаках на социалистических лозунгах, сравнивает с западным трезвым марксизмом, например Брехта, — Маяковского, к Марксу совсем непричастного. Именно из-за полной непричастности России марксизму... etc. Анекдот: грузин учит попугая: «Скажи дядя!», сердится, бьет по голове, в гневе бросает в курятник. На следующее утро попугай разбивает готовы курам, учит их: «Скажи дядя!» Радостный, играющий,
333
наблюдающий, работающий, открывающий и утверждающийся ум. Никакого рабства.
8.1.1986. После вчерашнего: как гнетет свое убожество и как устаешь от старого хлама сознания.
5.2.1986. Читал Аверинцева предисловие к Жильсону, он так же умен, как Жильсон, и так же ускользает. Человек отвоевал себе пространство и стоит за него, стойте-де и вы; здесь нет последней щедрости, есть отшатывание и суд, нет безусловной отдачи.
8.3.1986. Аверинцев звонил, он едет в Ленинград. Ему звонила Удальцова и спросила, кто, не из его ли людей, написал рецензию в «Новом мире» на «Культуру Византии». Она сказала, что рецензия скорее хорошая.
23.3.1986. Аверинцев звонил, я рассказывал ему только о Ренате, безбожно играя роль доброго забывшегося опекуна. Откуда столько скоморошества. Говорят, Пушкин в обращении с людьми пародировал свой образ у них. Аверинцев может понять всё, но не успевает, он не отдается целиком делу понимания, обязан строить и поддерживать строй.
3.4.1986. Волшебник Аверинцев в ГИТИСе. Он говорит об античности и современности, импровизирует, свободно бродит умом. И первая часть лекции была повтором о канонах творчества, необходимых, чтобы можно было проводить состязания, о прямом переносе античных одежд и посуды в жизнь ренессансных гуманистов, архитектуры в строительство; а вторая — размышлением вслух об изоляции греков, для них другая литература была не плоха и не дурна, ее просто вообще не было: греческая литература единственная в мире по самоощущению и по заданию.
10.4.1986. Аверинцев спешил с лекцией, завтра он едет в Тбилиси. Говорил на одном навыке и приемах. По дороге говорили о «Мой друг Иван Лапшин», и он сказал: не отличишь власть от уголовников, те и другие вдруг начинают вопить; и те и другие совершенно никому не нужны.
14.5.1986. Ира, Аверинцев, Ирина Ивановна Софроницкая со
334
мной ехали в музей Глинки; Аверинцев худ, кашляет. Я молчал, замерший, а при повороте у Большого театра расплакался почти от несправедливости, почему одним Бог дает всё, другим так мало. Аверинцев говорил чужие и свои лимерики: «Молодой углекоп из Донбасса говорил своим братьям по классу: кабы нас бы не били да со щелоком мыли, получилась бы новая раса. А один человек в Конотопе оказался в чужом хронотопе. Но на то несмотря он в конце ноября утонул во всемирном потопе. Старушка из древней Кампучии была очень всегда невезучая: попадала в костер,... под топор и в другие несчастные случаи. Жил один человек в Мелитополе, говоривший, что он-де vox populi. Повторил эту фразу он по сотому разу, и тогда его только ухлопали». — В музее Аверинцев говорил мало и раздражил одного человека в публике, который громко спросил, когда будет Скрябин. Но какая великолепная тихая задумчивость, он всегда такой какой есть, нет грязной возни с собой.
15.5.1986. Аверинцев в ГИТИСе, Августин в основном, но он не понимает уникальности Августина. Ехали обратно, и Рената рассказывала о вчерашнем злом собрании литераторов, где Чернобыль приписали масонам, диверсиям. Такая оборона чистоты своей души. Это задело Аверинцева так: что же происходит, он ведет с другими яростную войну за отстаивание кабака 17 века, чтобы через него не прошло шоссе; но как отстоять всё остальное? Я вдруг ощутил как верное пророчество одну фразу из лекции Сережи: хорошо бы еще Рим покорился только готам, но потом пришли лонгобарды. И он вспомнил анекдот, где русские ворчат под африканской властью: «При китайцах нас все-таки не ели». — Он рассказал полулыоисовский загробный сюжет одной английской писательницы об умершем летчике, переживающем историю человечества от Адама.
22.5.1985. Аверинцев в ГИТИСе, античность в Средневековье, всё загадочно, и, оставляя нетронутой эту тайну, всегда оставляя ей быть, он осторожно прикасается к ней с разных сторон. И вот что главное: он католик или он православный верующий, и это значит, что, как иудей, он очень хорошо, как никто, ясно видит; он ясно видит, чтб хорошо служит или просто служит христианской церкви и что нет. Церковь. ЪккХтузга. Ориентир и защищаемое. Всегда легко видеть и знать, сколько овец спасено, есть ли приплод. И он смотрит
335
на средневековое сердце, его чистоту, простоту; страсть к правильности, горечь о непорядке и безобразии. Много непорядка и безобразия; сердце помнит тем не менее об идеале, ждет, надеется, живет, молится, полагается на одного Бога, как Он поведет. Кто в действительности в это время ведет человека? и кто правит обществом? До этого как бы нет дела, и разве это важно; важно здесь и сейчас распорядиться своими силами. — И я слушал, многое мне не нравилось, для верующего Петрарка один из поэтов и его спор с врачом был спор гуманиста с доктором за место[9]; Данте продолжение Средневековья, возрождение словесности остается за порогом; что это для Церкви, ведь не обязательно даже и хорошо. Но я первый стал хлопать и за мной другие; нехотя расходились на заднем дворике ГИТИСа, не отпускали Аверинцева; там была Катя Корнилова, ее приятель, который записывал на ленту. И Рената сказала, что это островок другой культуры, а я — что единственно возможной, и это правда. Как в 1969 рухнуло все мое преподавание английского, так теперь — весь мой «Ренессанс»; он ведь весь вырос из другого начала.
26.5.1986. Немного Данте, которого я пытаюсь защитить от злого Жильсона, ядовитой змеи, потом вакханалия сборов, термос, бумага, ящик, подзорная труба, Ваня мечется между машиной и подъездом, важная Маша заставляет себя ждать, Катя, тонкая и уместная, бросается навстречу, дорога, на которой я демонстративно прижимаю желтый ВАЗ, пока Рената говорит им в окно, как дурно выбрасывать мусор из окна. Но ведь всё равно все бросают. На шалаше разрушительный Ваня спешит действовать, потом, не дождавшись костра, запирается в машине.
20.6.1986. Везу детей Эвереста (так написалось) во Внуково, кратко купаюсь, а с северо-запада в полнеба нависает гроза.
23.7.1986. Дети Аверинцевы такие мягкие, такие приятные. Ваня плачет, рыдает, что вытащенную из пруда рыбку по настоянию Маши и Кати пустили обратно в пруд. При расставании так нежен, так целует. Я говорю в дороге о лете, как оно портит неработающих, как
[9] Сережа не вчитался, за врачом стоит лечебное благополучное христианство, Петрарка в ярости не хуже Данте.
336
зима braces up. «А мой папа все время работает летом, и он и тогда и тогда хороший».
6.8.1986. Если ты хочешь говорить, дождись сначала молчания или выйди в молчание, как счастливый Аверинцев.
11.8.1986. Аверинцева мы увидели, он затрапезно шел по дачной улице с затрапезной Ириной Ивановной Софроницкой. Он попросил оставить ему на день «La betise»[10] и рассказал стишок в новом жанре бетизок о том, что если очень осторожно выглянуть из-за Москвы-реки, то можно увидеть большевика с его дерзостной, вариант мерзостной физиономией, но он, однако, медленно растворится в тумане. Вечером я не вошел в их двор, разлегся тихонько в машине, чтобы смотреть на звезды, он вышел меня искать, прочитал непонятные мне греческие стихи о звездах. Мы взяли у него только что привезенный ему свежий номер «Огонька» с его интервью.
12.8.1986. Интервью Аверинцева. Он под длинной усыпляющей по сути дела беседой об Арбате, о музее Скрябина дает почувствовать горную породу, такую подводную скалу, на которой можно стоять. Это «подлинность», в конце — жить не по лжи; и к этому правилу уместно прибавлено, «и не поддаваться лени ума и сердца». Это явно против «сторожей» и «трансцендентальных людей».
16.8.1986. Встаю и думаю, человек справился с судьбой во всех видах ее, кроме смерти и уничтожения, и стал оттого страшно скучен, и всё же: нет больше повторения, Глюксман может биться о будущем, не имея будущего, ставить на amour et chance. Я сказал это Аверинцеву, он сказал, об этом я должен подумать, что значит: это мне кажется опрометчивым и неверным. А брак, сказал он немного спустя. Но ведь человек теперь хозяин, сказал я. «Человек проходит как хозяин», задумчиво сказал он. «Это страшно».
В «Огоньке» он был как бы на чужом дворе и должен был отчасти держаться их манер. Когда ему вписали, что нельзя осуждать никого, кроме клеветников, ненавидимых народом, он конечно сразу выбросил, что за безобразие; но с несколькими перестановками смирился. — Он заехал на минуту отдать плащ и шляпу старому Иванову
[10] A.Glucksmann, La betise, Grasset 1985.
в Крекшино, сидевшему, преподававшему в Духовной академии. Иванов как-то сказал ему, что он, Аверинцев, решает немыслимую математическую задачу, построить фигуру, которая проходила бы в трубу и круглого, и треугольного, и квадратного сечения. Аверинцев обстоятельно рассказал о старике, короле гномов: он гневлив, гномы ведь такие... Он раздражен некоторыми сторонами обрядности, иногда нападает на тех, кто, по апостолу Павлу, «не ест». — Аверинцев человек, который серьезно и важно относится к тому, что сейчас есть, и это очень редко то, что можно видеть глазами, немногим чаще то, что можно слышать, в гораздо большей мере это душевное состояние человека, Аверинцев его словно вдыхает, осязает; и еще больше, безраздельно, дух, неуловимые веяния. У него всегда праздник, рандеву, таинственный выход к источникам питания. Он рассказывал, как переходил площадь с большим движением в Риме: глаза на купол церкви, размеренным шагом, не глядя на машины.
28.8.1986. Маша Аверинцева часто бывает кислая, она мила, но теряется, теряет голову перед бойкими уверенными подругами, идет на алтарь за Машей Асмус, бросив нашу Катю. Катя замечает такую черту и плачет. Наталья Петровна одна, на ней дети и дом, заботы о даче, Аверинцев там, где ему лучше.
6.9.1986. С Аверинцевым, Наташей и вещами в Москву. Наташа так глубоко, прочно счастлива, что вечная суета, кухня, покупки уже не задевают ее; она и небрежничает с порядком, с детьми тоже от счастья, чтобы спокойней блаженствовать. Аверинцев говорил о грузинах, их серьезном уважении к родителям, и главное тут, что он и с грузинами просто удивленно счастлив, а все слова уже потом. Он купается в этом счастье, мир ему кажется немножко нелеп, но от мира ведь можно отвернуться.
21.9.1986. Аверинцев только что вернулся из Армении, где он простудился до астмы, ездя по стране на автобусе. Ваня провел у нас день и не хотел уезжать. Наташа задумчива, рада стоять в церкви одна, она так экономно ведет хозяйство: в кулинарию она зайти захотела, но я купил манты и томатный сок, она — ничего.
4.10.1986. Звонил Аверинцев и просил мой текст о Грине, я его тут же нашел, опять мысль ясна только мне — ну и пусть.
338
5.10.1986. Вчера Сережа, он пишет предисловие для «The Power and the Glory» Грина в «Иностранной литературе». Он неловок, не подходит приветствовать, поцеловать как раньше.
6.10.1986. Мы идем с детьми Аверинцева и Шамиля[11] в лес на висячий мостик, и там Маша задумчиво говорит, нельзя ли тут пробыть долго, много часов. Ваня живет в мечтах, и этой сплошной жизни мечты можно завидовать. Маша, кажется, более раздвоена... Ваня и Паша потерялись, шли вдоль дороги и по лесу 6 км, заблудились, нашлись.
15.10.1986. Аверинцев в «Литературной газете» спорит с Гачевым? Гачев просто возбуждает себя, Аверинцев грустен, глубок, невероятно умен и имеет под собой такую уплотненную почву наговоренного, надуманного. «Последнее слово для меня — не художественность, не эстетическое; последнее слово — духовная трезвость, т.е. состояние, при котором слово поверяет себя молчанием, а эмоциональный порыв соотносится с духовными, а не просто душевными, критериями». Или это высокопарность?
2.11.1986. Ехать к Николе (на Кузнецах). Берем по дороге Аверинцевых. Он спешит в храм под звон колоколов; отойдя от исповеди, бросается на колени, потому что как раз херувимская; потом весел, лёгок. Ставим свечку на могиле его родителей, и там уже нет «Hie invocantur», стоит другое, «У Господа милость, и многое избавление». Какая я смешная обезьяна. Снова стою в загадке и раздвоении, не могу понять, как полюбить, как он, церковь. — Но возьми и полюби же, как в 1973, тут ведь легче гораздо! Нет, никак. Кто держит, что?
5.12.1986. Ренате звонит Аверинцев, говорит о чествовании Лихачева, где тоже его поздравлял, о том, как он много работает и везде выступает, что смотрел «Покаяние»[12], и это хороший фильм, что готов сразу дать Ренате рекомендацию в Союз писателей. Слушаю как вести с потерянной земли, из покинутого родного дома.
10.12.1986. У некоторых людей работает мысль на хранение какого-то «центра», «верной позиции» от крайностей. Они считают, что
_______________________
[11]Теперь священник, о.Афанасий (Гумеров).
[12] Тенгаз Абуладзе.
339
Бунюэль плох, Хайдеггер плох, Флоренский плох, Сергий Булгаков хорош. Я рад, что совпадаю с Аверинцевым: Булгаков невыносимо скучен и непонятно, зачем всё это множество страниц написано. — Аверинцев никого не пригласил на день рождения, работал целый день, с Ренатой говорил кратко, чем-то увлечен, а Рената сказала ему, что поздравляет с этим днем его рождения нас.
13.12.1986. «Сейчас жестокое время, страшное, с одной стороны, а с другой, не такое, когда тебя бьют, а у тебя руки связаны», сказал Аверинцев, когда я передал ему о Коле (Розине) и Хитрове (редакторе КЛЭ). Аверинцев сразу понял, в чем дело: «Но это же аккуратно наоборот», о правке Хитрова, и: «Да, сделай так». — Он покупает наполовину с Ириной Ивановной Софроницкой дом в Переделкине. И он должен столько заплатить, что, боится, придется продать себя в гладиаторы. Он закончил какую-то большую работу, ровен, немного расслаблен, счастлив, — впрочем, как всегда.
14.12.1986. Едем к Николе, где закоренелый и безупречный о. Владимир Рожков ходит, невероятно раздобревший, хромая — но розовощекий, но улыбчивый; в длинном подряснике целая священническая машина. А раньше был о. Всеволод Шпиллер. — Аверинцев рад переменам в стране, и как странно, что за дело дано было взяться такому серому и пошлому созданию, Чичикову, как назвал я; не его ли в самом деле предвидел Гоголь, в конце времен? Нет, говорит Аверинцев, фантазии одно, дело другое. И вот что: России дается последний шанс, может быть последние полшанса; если за них она не схватится... Раньше заграницей он на вопросы о стране отвечал: живу в России; теперь отказал себе в таком удовольствии. Все мы насельники одной камеры. И как важно, как единственно спасительно, чтобы вместе держались хотя бы те, кому это заповедано в Евангелии. Он легко сходится с людьми других христианских вероисповеданий; только с мусульманами не было случая сдружиться. Но вот армяне: они враждебны к грузинам и признают христианское родство с ними только в порядке общего фронта против азербайджанцев. Это готовый армянский анекдот: что такое христианское единение? это когда грузины и армяне вместе идут бить азербайджанцев. — Мы оба подходили к трапезе; Аверинцев задержался: Рожков приглашал его на следующую неделю в алтарь. — На обратном пути Аверинцев сказал,
340
что против своих правил подписал обращение об освобождении украинского переводчика Григория Великого, не мог отказать его жене. Он не знал, что будет, но чувствовал: обида на себя будет огромная, если имея возможность действовать сидели сложа руки. И вот: Верховный суд Украины не утвердил трехлетний приговор. Неужели причина в том заявлении? Там Аверинцев верноподданнически увещевает: если теперь вами взят такой курс, то вот хороший повод и случай показать, etc. Я сказал, что, мне кажется, «они» существуют только в нашем воображении, власти как индивида нет. Ну, это каф-кианская картина, сказал он. Он редко возражает, собственно, никогда; он просто вносит, вводит другую точку зрения. Оказывается, он не знал, какой человек приглашает его на следующее воскресенье в алтарь, и когда я назвал о. Владимира откровенным, восторженно играющим лицемером — прямо так, — он и смутился, и согласился, и взволновался. Я никогда не видел его таким, громко и быстро говорящим. Как жаль, как страшно, говорил он, что у церкви, похоже, не просто плохой полководец — с таким еще можно было бы и победить, хотя бы потому, что полководец врага мог бы оказаться еще более глупым, — а никакого, и хуже: Пимен не принял предложения правительства открыть в Москве несколько храмов, сославшись на нехватку денег. И еще, говорил он: как нелепо, что Зелинский уезжает именно теперь, когда, похоже, что-то можно делать. И еще: он искренно хочет продолжения этого строя, этой государственности, потому что альтернатива даже не бунт, слово «бунт» обозначает еще очень большую степень порядка по сравнению с тем, что произойдет. — Но и я точно так думаю, что этот строй всё-таки удерживает от худшего. — Умер Толя Марченко, о чьей любви к свободе можно судить по тому, сколько лет он провел в заключении.
21.12.1986. Я стою у Николы и вдруг внезапная странность: я как бы один, стал ясен как на свету, во мне мало что есть кроме критичности к людям, которая перерастает в другую крайность, когда я очарован например Аверинцевым. Думаю, вижу, как я мал, жалок; от этого возникает настоящий интерес к людям, мне хочется знать, кто они, что; я уже вовсе не в центре, а как есть один из них, смотрю на себя со стороны. Потом быстро поднимается температура. — Аверинцев вчера звонил, и мы едем с его детьми, он попросил Ренату пос-
341
мотреть за ними, потому что он будет приглашен за алтарь. Его туда позвал старший сын Асмуса, и он «сделал там много ошибок», «как мне популярно объяснил отец Валентин». Ну как твое мнение об отце Владимире Рожкове, спрашивает прямолинейная Рената, и светский Аверинцев очень бодро отвечает: ну почему я должен говорить свое мнение о человеке, который оказал мне честь, пригласив? Sono una persona ingiustamente privilegiata, бормочет он о своем стоянии за алтарем, залезая после службы в машину. — Он не терпит растерянного молчания, «я болтлив», но не любит и раздерганного разговора, и когда Ира, изголодавшаяся по общению с ним, начала с того, что ей предложили писать о Гоголе, он сказал, что ему предложили писать о Гоголе, «но я его не знаю». «Я всю жизнь писал только о том, чего я не знаю», вставил я в своей daring and carefree manner, но он этого тона! конечно не признает, молчит и удивляется, недоумевая, как люди умеют самих себя сажать, как они будут выбираться. Он питается вниманием Иры, рассказывает об англиканине, который обязательно sir и никак не иначе, о присланном ему из Германии Gute Nach-richt — Евангелии с газетными полосами на суперобложке, и он хотел было рассердиться, но увидел, что перевод хорош. Он зачаровывает, и когда заговорила Ира, по сравнению с ним сразу стало скучно. Он добился, хотя намеками, чтобы первые же мы и рассказали ему этот pun (хотя он сам по себе его знал), как в конце первой мировой войны пруссак, покручивая ус, говорил австрийцу в венском кафе: «Die Lage ist ernst, aber nicht hofrhungslos», на что австриец, т.е. сам Аверинцев, отвечал мудро и насмешливо: «Nein, die Lage ist hofrhungslos, aber nicht ernst». И сейчас, говорил он, если бы с нами случилось что угодно, и может случиться, и «бунт» для описания того, что произойдет, еще слишком структурированное понятие, — всё равно, серьезным мы это назвать уже не можем. До конца исчерпана историческая бытийность, сказала Рената. С Аверинцевым хочется говорить вечно, он уходит, и это так грустно. Он наивно верит в 12-летние циклы, 1905, 1917, 1929, 1941, 1953, 1965, 1977, теперь 1989 etc. Думает, что сейчас надо говорить, и напишет, уже пишет, в «Правду».
2.1.1987. Я слушаю записи весенних лекций Аверинцева в ГИТИСе, и еще раз убеждаюсь: дар есть дар, он непостижим и необъясним.
342
5.1.1987. Записываю средневековую импровизацию Аверинцева, и в чем его прелесть: он как ребенок залезает в картинку, просачивается сам, точно как он вот есть такой робкий, любопытный, умный и пишущий, — туда, о чем говорит, в эти Средние века, к тем тогдашним людям. Царственная любознательность ребенка, и что прочное, на чем всё стоит — достойное спокойствие его теперешнего положения, смирный ребенок при уважаемых родителях. Каждая фраза с его странной мелодией интересна, хоть слушая в четвертый раз, и дело не в содержании (разве что мелкие немцы и то, что ему меньше знакомо, чуть меньше интересно), а в том, есть у него вдохновение или нет. Вдохновение у него почти всегда есть. Вдохновение какое? Бодрая воля осторожно обходить края своих владений, внимательно и уважительно притрагиваться к вещам, с которыми соприкоснулась его жизнь. Она с так многими соприкоснулась и так многие ее без усилия впустили в себя, пригласили. Он такой тихий, живой и любезный, что его любят приглашать не только люди, но и вещи.
7.1.1987. Я транскрибирую средневековые лекции Аверинцева, и вот просыпаюсь ночью от сна: я в его кабинете и за его столом, но он сам по себе, мы с детьми, да и дети уже как-то поодаль. И я вдруг: да что же это? Спохватываюсь, собираю вещи, которыми я был занят, чем? То ли глина, то ли детали магнитофона, но света нет и не могу включить, хотя в висячих выключателях вся стена.
v 9.1.1987. Допечатываю Аверинцева, и что сказать? Возвышенно, мудро, крупно и, главное, не закрывает, а открывает, всегда почти только открывает — вычтя, конечно, места, где у него с самого начала не хватает глубины. Начал перепечатывать Шичалина, и как тонко, грациозно, грациозность в самом уме, но, очень боюсь, очень глубокая потерянность. Его Наталья Петровна прямо обвиняет в зависимости от его теперешних обстоятельств. Но Наташа, это вулкан, она только себя смиряет и дисциплинирует.
15.1.1987. Мне муторно, я почти заболеваю и тогда бегу через лес к Аверинцевым. Там бледный Ванечка хватает меня за руки, так что Аверинцеву приходится разжимать ему пальцы: «Володя, не уходи, знаешь, как мне без тебя скучно». Я говорю ему, что прошел пешком 5 километров, и ему хочется со мной: «А я не потеряюсь в лесу?»
343
В октябре же он у меня потерялся, посреди фешенебельного района Москвы.
Аверинцев говорил недавно о Ренессансе, что это время унификации после средневекового авторитарного плюрализма, — в пику Баткину. Это неожиданная, сильная и правильная мысль, но сам Ренессанс получается баткинский, т.е. как опять же институт. — Потом он спрашивает, принимать ли на работу Р., кто он такой. Я рассказал, как царственно Р. врезался на своем мерседесе в «Москвича». «Золотая молодежь, у меня уже есть Гусейнов», задумался Авер, и заговорил с кошкой: «Авот мы с тобой разночинцы...» Ион вдруг оживился: я существую за счет их деток исключительно. Как у Анны Андреевны: «...Ваши дети за меня вас будут проклинать». Я сказал, что всегда говорил: на их деток главная надежда. — И главная угроза от них... Прими Р., сказала Наташа, и пусть они с Г. поедают друг друга. А потом, где ты еще найдешь человека, который читает Платона?
16.1.1987. Звонил Р., месяц он не может передать мне свою статью. Он идет к Аверинцеву, имеет протекцию, но не хотел бы ею пользоваться, если бы Аверинцев не хотел его иметь у себя, а Аверинцев сфинкс, по нему не поймешь, что он думает. И в самом деле: я сказал Аверинцеву, что Р. дает ему статью, но он повел себя так, даже спросил тексты переводов для оценки, что Р. не решился ему статью передать. Р. хорош, избалован, сбивчив, смущен Аверинцевым, хочет к нему, и я сказал: главное помнить, что Аверинцев элементарно прост; он ведь стихийно прост, прост как стихия.
19.1.1987. Аверинцеву позвонили из немецкого посольства, говорить по ТВ об обновлении в культуре при Горбачеве. В диалоге с Раисой Копелевой. Он согласился.
24.1.1987. Аверинцев в Политехническом музее, какое скопление народа, как его все любят. Лекция мне не показалась; главное в ней было о прекрасной, напряженной бодрости средневекового интеллектуала, о Катерине Сьенской, повелевавшей и добившейся; где теперь, после всех волн эмансипации, такие женщины? Так же интенсивно и радостно живет сам он, и так же отрешенно, «пускай будет так». Средневековье у него «корпоративный авторитарный плюрализм».
344
1.2.1987. У Николы, как всегда, людно, чинно. Аверинцев, как всегда теперь, внутри, и о. Владимир ради него разливается, говорит о женственной натуре церкви, о ее неопределимости. Народ напряженно внимательно слушает. Люди видимо устроены так, что с каждым новым днем жадно ждут вестей, новостей, глядят вот и ловят. В свете новости дает газета, регулярная передача, в Церкви литургия, благая весть, благое известие, и есть неожиданная глубина в том популярном немецком переводе, где Евангелие названо Gute Nachricht с газетными полосами на обложке. Аверинцев сказал, выйдя, что меня хотят пригласить преподавать в богословский институт, в утопию. Через кого же, не через самого ли о. Владимира. — Дети милы, бодры, странны, как им и положено. Но Аверинцев с ними никогда не заигрывает, говорит всегда сам, и они терпеливо молчат. — Он говорил по поводу разгула русской партии в ЦДЛ, что если бы могущественные масоны существовали, они должны были бы тратить основные свои средства на разжигание масоноискательства, юдофобии; так в одном рассказе Честертона парижский еврей систематически переодевался в антидрейфусарского офицера, шел в кафе напротив своего дома и вел там зажигательные речи, указывая на окна собственной квартиры: «Там живет грязный еврей». Не надо никогда давать им, партийным людям, думать, что мы их не любим за их такую-то программу: нет, за партийность. Они агенты нечистого, потому что партийны. — Как стояли у Николы и что мне сказал Аверинцев после, на улице, я уже написал. Потом поехали на Арбат, мимо Ренатиных мест, и Сережа вспомнил свое детство. Он пошел в школу с 5 класса. Школа была хулиганская, на него смотрели как на невероятную невидаль и бросали камнями. А кроме того, он не мог ничего сделать в общем туалете на виду у всех. Родители перевели его в другую школу, где не было еврейских детей, и так раз навсегда решилось, что Аверинцеву не бывать почвенником: с еврейчатами оказалось легче. Хотя разное было, и он бывал очень нехорош, и, думает он сейчас, как мог не заслуживать неприязни человек, который однажды в порыве вдохновения прочертил линию по почти незаметному порогу, отделявшему их комнату от остальной коммунальной квартиры, со словами: «Здесь вот кончается мое отечество», а тем более в школе всё считал чужим себе. Уже в старших классах он написал стихи о себе - Данте, тоже побывавшем в аду и тоже
345
непричастном аду: прошел через ад и остался ему чужд. Я слушал и думал, что не мог бы о себе такого сказать. — У пятнадцатилетнего, четырнадцатилетнего Аверинцева лучший друг, после отца и матери, был шестидесятилетний географ, человек, до революции напечатавший книгу стихов. И для Аверинцева было откровением, при общем чувстве полной отрезанности всего, что было до 17 года, слышать от этого человека: «А вот мы хотели переименования Петербурга в Петроград, по такой-то причине». Живой и нестарый осколок того мира. В 1952 они двое гуляли по Ленинграду, и «кто такой этот Халтурин?», заносчиво спросил Аверинцев о названии улицы. «Человек, который как раз всю эту красоту хотел взорвать». — Он рассказывал так задумчиво, так загадочно. В нем главное не что, а когда, в какой момент он говорит, не говоримые вещи, а минута его жизни.
8.2.1987. Аверинцев отказался говорить в Кёльне с Раисой Орловой-Копелевой: инфаркт у матери Натальи Петровны, и она во Владикавказе. Он справляется с детьми, следит, прибрана ли постель у Маши, и какой он хороший воспитатель! Не надо стелить постель, потому что завтра снова придется? Прекрасно, давайте тогда и не завтракать сегодня, все равно потом придется это делать снова. Правила у него как бы безличны: так надо, так все делают. — В «Богословских трудах» 27 выбросили его краткого энциклопедического Паламу, и зря: он отделял там догматиста от святого, недоумевал, как можно делать догмат об энергиях чуть не сердцевиной православия: жили без него 500 лет и еще проживем. Он так прав. Разве что, раз уж Палама так зажигателен, надо подхватить эту искру. — Как он внимателен, доброжелателен, мягок и тих.
15.2.1987. Сидим в машине, ждем Аверинцева, ругаем его, он мягко и весело отклоняет обвинения, отстаивает свое право остановиться и заговориться. Он так спокоен, доволен, весел. Рассказывает... вернее, слышит слово язык и вдруг переиначивает, jezyk. «А ты, Катя, скажешь нам что-нибудь по-польски? Muwimy po polsku? Знаете ли вы анекдот о пане Ивашевском? Он сопровождал по Польше католическую королеву, может быть бельгийскую. Она заходит в ko?ci61, и он; она опускает руки в святую воду, и он; и так далее. «Как же вы, коммунист, делаете всё это?» — говорит она с недоверием и неприязнью. «Jestem katolikem wierz^cem ale nie praktikuja_cem, —
346
отвечает он с важностью, — jestem kommunistem praktikuja^cem, ale nie wierza^cem». — Как открыто и ласково он смотрит, как мило говорит: «Друзья, я так рад вас видеть», что значит, нам всё-таки пора расстаться. Наталья Петровна, наоборот, озабочена и напряжена, изработалась до грубости черт и сухости рук, убегающего взгляда. Дети угощают нас песенкой, которую выучили от асмусят: в лесу родилась елочка, под ней сидит бандит, и ждет когда Снегурочка притащит динамит. И вот идет Снегурочка и тащит динамит, еще одна минуточка, и елочка взлетит.
28.2.1987. Почему-то мы у Аверинцевых весь вечер. Его натирает мазями шумливая дама шарлатанка, присланная и оплаченная поклонником. Дети ждут настоящих гостей, собственно, завтра; я запаиваю пластмассовый пистолет и поправляю «Олимпию», вспоминаю Архив, и люблю эту маленькую, тихую машинку. Аверинцев рассказывает об алтаре в Англии, пораженном молнией, не одобряет ординации женщин. Я одобряю, ссылаясь на Августина. Он легко перевертывает мой довод. Они с Наташей охотно мирятся с прибитой приниженностью наших молящихся: «Ну так что? По потенции они хороши». Тут несогласна Рената, с ужасом вспоминающая страстную ненависть к людям монахинь старца Тавриона под Елгавой. Для Аверинцевых это нехорошая тема разговора, это не надо, смущает, когда есть другие, бесспорно хорошие темы.
13.3.1987. Аверинцев, мягкий, мечтательный, любезный, с глубокими глазами, пока дети и Наташа куда-то собираются, заводит речь (на весь наш трехминутный разговор) о Грине (ценил Честертона), о Симоне Вейль (среднее что-то между Мариной Цветаевой и святой), о мизогинстве Грина, подозрительного к женской прилипчивой и настойчивой экзальтации, что сказалось в его вражде с Симоной Вейль. Похоже, благодаря мне отчасти Сережа оценил Грина. Движется Ренатин «Жильсон», компендий по Жильсону.
25.3.1987. В последние секунды переодеваюсь, захватываем Аверинцева, едем в Дом ученых. Он говорит перед большим залом, где 20 человек стоят — но потом, как раньше не бывало, многие уходят, — через микрофон, так просто, о родителях, с которыми жил в одной комнате, о страхе перед ними и уважении к ним, к их взрослой тайне;
347
об их серьезности. Теперь наоборот, теперь недоступны скорее дети. Он рассказывал сказки о прошлом, вставил о сексе, заменившем все другие названия для жизни чувства и имеющем неисторический характер; и боюсь, что о сексе — немного для аудитории. Очень хорошо о том, что западное, не требующее усилия, проходит легко, а вот нравственное... его движению всегда преграды, в том числе и особенно с Запада. И еще хорошо: ничего не бывает без нашего усилия, всегда действовали и действуют те, кто подставляет себя опасности получить по носу.
3.5.1987. В Переделкине. Особое, музейное пространство. Здесь дом Пастернака. Тут живут Асмусы, у них 16 внуков. Эту дачу вдовы Поповского хотел купить Расул Гамзатов, чтобы разобрать и построить двухэтажный особняк, но вдова отказалась и продала Аверинцевым и Софроницким, с условием не ломать, не перестраивать и кормить приблудных кошек. Миф вырастает как трава из-под ног. — Рассказы Аверинцева. Он рассказывает, говорит, где бы ни стоял. Потом легко снимается с места и движется. Я останавливаюсь в темном коридорчике рядом с горящим титаном, и он послушно там продолжает о Хлебникове и внеисторичности его славы, о der Siegel der Taufe auf der russischen Sprache. Он говорит и думает как пьяный, но сколько трезвости в его мысли и как благодатно он отрезан, санитарным кордоном, от грязи и болота. Ведь он собственно никого никогда не слушает и в чужую мысль не входит, только плетет свою и прослеживает еще линии вечных истин. Последний месяц он, похоже, весь в идее истории, которая одна действительна и из которой рвутся в архаику или в будущее. Секс, «славь» хлебниковская и много такого, безвременного, подтачивают самый язык. И вспоминаю, как лет 10 или больше назад он говорил мне о парадоксе партийного съезда: вот к нему готовятся, но на нем сразу начинают славить его решения; прошлое и будущее без настоящего. Как он мудр и прозорлив; помню, мы ехали года 2,5 назад среди лозунгов по Ленинскому проспекту; говорили о переделке мира, человека, и мне, пугливому, эти вещи виделись тогда очень ясно, вот еще немного застоя, и не выкарабкаешься. Он сказал, словно что-то зная: «Ну нет, это им не удастся».
14.5.1987. Аверинцев, только что приехавший из ФРГ
348
с богословской конференции, теперь приглашен на какое-то совещание по делам религии, где и приехавший в Москву Антоний Сурбжский (Блюм). Аверинцев недоволен ФРГ, в ужасе от о. Андроника (Трубачева, внука Флоренского), с которым заседает в комиссии.
15.5.1987. Аверинцев в Архивном институте говорил о традиции, цитировал Ранке о том, как трудно знать, wie es eigentlich gewesen war, Тынянова; вершинные достижения никогда не следствие прошлого, историческая причинность не ведет от одного вершинного достижения к другому. Человек 19 века еще bona fide, без рефлексии, принадлежал традиции. Или в 18 веке. Уютно в защищенном уголку, было. Теперь «мы не можем отказаться от понимания, если сохраним совесть». Но: уже нет гарантий для сохранения памяти, это нам уже только доступно как решение воли[13]. Он так хорошо говорил о бесе: он предлагает, любимая шутка его — выбирай, вот в моей правой руке, вот в моей левой. Но не надо принимать этот выбор; ясно, что у него ни в той, ни в другой руке ничего нет, одна дрянь. И еще так хорошо сказал: «Человека легко спровоцировать, и не надо его провоцировать. Если оставить его за закрытой дверью, он будет сердиться, даже если за дверью делаются исключительно хорошие вещи».
Много говорил о личных правилах для себя и общих правилах для всех. Как люди выходят из парижского метро: каждый знает, что дверь перед ним придержат, и оттого движение исключительно быстрое и беспрепятственное. Снова цитировал Честертона: если я горжусь Шекспиром, стихами Чосера, трафальгарской победой, тогда как Чосеру не подал ни единой идеи, то я должен, принимая наследство, принять и все долги.
Спросили о Михаиле Александровиче Лифшице. Его образ мысли мне был чужд, а его последовательность, как всякая прямота, внушала уважение. Спросили о реформе образования. Я не профессионал и не буду строить утопии: к ним отнесутся с отвращением. Но мог бы высказать пожелание. Мне пришлось быть в школе, где учатся мои маленькие детки. Набор прозаиков на портретах в школе — еще куда ни шло, хотя многих мне там не хватало. Но поэты... они были в гро-
________________________________
[13] Моя приписка здесь в скобках: «Soit, но дикие новаторы 19 века, крайние атеисты нами забыты; и что у человека — не решением воли».
349
тескном противоречии с тем, что обычно читают культурные люди. В школе внушают иллюзорную беспроблемность. Подросток потом узнаёт другое, и мир для него раскалывается.
О плюрализме. Здесь опять дьявол, его любимая игра. Не надо выбирать между плюралистом и его оппонентом и бить инакомыслящих по голове. Я отказываюсь выбирать между фанатизмом и релятивизмом, я скажу: неужели у вас нет чего-нибудь получше?
Другой — не объект, а партнер нашего сознания.
Оставляю на совести физиков их уверения, что предмет физиков гуманитарен.
Даже дата: внутри какого человеческого сообщества находится
сведение о дате?
Все гаспаровские заготовки были бы только заготовками, если бы Гаспаров не понимал еще к тому же стихи.
Я не уверен, что культура была сильной стороной Хемингуэя.
Книга — что-то вроде письма до востребования. Можно, конечно, читать книги, не мне адресованные. А ведь есть адресованные мне, которые сделали бы мою жизнь моей жизнью. Чтение включено в жизнь, не наоборот. «Вот я это прочитаю и я должен изменить свою жизнь, иначе зачем мне читать книги?»
Ему записка: «Говорите больше, пожалуйста, не подходите к концу». — «Во многоглаголании несть спасения».
Что народ дал человечеству? Но важнее, что человечество взяло у народа.
Какое влияние массовой культуры на наше сознание? Думаю, такое, какое мы ей даем оказывать.
«Плаха» Чингиза Айтматова — важное явление социальной жизни. Но литературы? Мне больше нравится не сам роман, а некоторые замечания автора в связи с ним.
Розанов чувствует свободу русской речи. Но его взгляды? Выразить только мгновение.
Гегель богаче чем кажется. И он страшен иногда.
Искусство? Его можно определить по Евангелию: удостоверение тех тайн, о которых необходимо молчать. Искусство дает ощущение моральной и духовной доброкачественности, арет^.
О французской культуре. Она больше закрытая. Она хуже поэтому для перевода. А что с именами делают французы... Авеню Эсно-
350
вер... Сюке... Впрочем, и у англичан сайки. Нам близка тут немецкая культура. Мы и немцы это две культуры, которые дали явление литературного перевода как грандиозное литературное явление.
Портрет интеллигентного человека? Вот вместо портрета: у него должно быть различение между тем, что принято в его круге, и общими нормами.
Читает записку себе: «Вы бы лучше не читали лекции. Дикции у вас нет. В изложении сумбур. Человек Вы, может быть, знающий, но донести свои знания не можете».
Слова постмодернизм, посттоталитаризм звучат так, словно наступает конец света. Но не обязательно от увлечений и крайностей путь ведет к остыванию, равнодушию. Может быть и к трезвости, которая не равнодушие.
Спросили о кооперативном архиве. Может быть; но прежде чем его организовывать надо изменить статус государственных архивов. Чтобы архивы, где нет военных секретов, были открыты и были памятью, а не запертым сундуком. У нас к сожалению сейчас другое. Один знакомый итальянец после посещения не архива даже, а просто Ленинской библиотеки, говорил мне: «Ну, знаете, я со времен, когда служил в армии, таких переживаний не имел».
Полная деидеологизация культуры? Это, похоже, утопия.
Итак больше 3,5 часов плотной работы. Было телевидение, похожее на громил; Афанасьев хотел было инсценировать: попросил авторов записок попозировать перед камерой. Аверинцев и ухом не повел, ничуть не перестроился и продолжал свой монолог наедине с записками. Потом было интервью с Афанасьевым, который сразу подобрался; подвернулся и француз Грабар. Всех под софитами охватывал тик официальной подробности; Аверинцев остался прежним. Когда его спросили, кого бы он мог порекомендовать для выступлений во Франции, он назвал Сергея Георгиевича Бочарова.
16.5.1987. Я увидел владыку Антония вблизи, и он очень постарел, вынут как бы тот огонь. Но не страшная бездна, которая во взгляде. Он несколько раз качнулся, споткнулся о ступеньку, перед своим словом крепко оперся посохом о пол и лег лбом на рукоять. Говорил как бы мне о печи, в которой Бог, и об унынии, которое откуда может быть, когда Он нас любит и занимается нами даже в мело-
351
чах. Было жарко и душно до обморока; как потом сказал Аверинцев, дышали только духом. Аверинцев как бы сожженный, очень худой, в один момент показался Ренате теряющим сознание. Нет; но он был в профиль почти страшен черной смертельной красотой боя. Он весь в бою: только что из ФРГ, сейчас на международной религиозной конференции в честь тысячелетия крещения и каждый день лекция или две. Сегодня в Политехническом: всё превратилось в ответы на вопросы на богословские темы, о законе природы и благодати. Когда мы проезжали метро «Университет», Аверинцев сказал, что в среду умерла старая дама, еврейка, доминиканская монахиня, жившая в том доме, где рыбный магазин и кулинария. «И когда я узнал ее, то пространство стало для меня другим, я понял, что по видимости о вещах судить нельзя». Интересно, когда я слушал эти слова Аверинцева, для меня пространство стало другим — большим? Нет: пространством вокруг таинства, ни большим, ни малым.
17.5.1987. Сегодня мы не были в храме, а Аверинцев, так измученный вчера, поехал к ранней литургии, вернулся, и только тогда мы все отправились в Переделкино. Он рассказывал о Фери фон Лилиенфельд, которая сочувствует России, говорила в Тутцинге о мученичестве, вкладе русской церкви, и навлекла на себя скрипучие гадости официальных, Виталия Борового и др. Аверинцев сидел один в первом ряду и влюбленно смотрел на нее, аплодировал под ревнивыми взглядами соотечественников. Они публично упрекнули его после его доклада («Der Siegel derTaufe auf der nxssischen Sprache») за вяч-ивановское «всеславие». Как хорош Аверинцев, как терпеливо повторяет, отвечает на вопросы, как в нем совсем нет гордыни победителя, как он легко несет свое превосходство. Но, скажем, я ни разу не видел, чтобы он что-то делал по дому, хотя ведь иногда он и один с детьми. И он абсолютно не терпит малейшей несвободы. Просить его, напоминать о долге — как? И я почувствовал в нем, во владыке Антонии, в Ирине Ивановне Софроницкой элитарность и печаль.
Бегаем ловя друг друга с веревками по переделкинской усадьбе Аверинцевых-Софроницких. Retinarii, говорит благодушно он. Я впадаю в детство, по пути насаживаю для Наташи метлу на древко, мету. Маша, затаенная, строгая, простая душа, Ваня логичный фантазер, рассудительный. Аверинцев сидит в тени и ведет тихие беседы,
352
после безумной гонки, когда он сидел на совещании в честь тысячелетия и читал лекции иногда дважды в день.
24.5.1987. Я позвонил Наташе, и как они хорошо, мирно, спокойно живут с детьми, они никуда не рвутся, а главное, как смиренно принимают тяготы, как Наташа, уже почти раздавленная, терпела и несла. У нее и сейчас с души словно сорвана кожа, и она спокойна.
30.5.1987. Аверинцев говорил о Пастернаке в Литературном музее, сторонился там Вознесенского, который его шокировал. Вознесенский похож на меня, а Аверинцев изящен и демонически красив, как тогда в храме я вдруг увидел его нечеловеческий профиль.
19.6.1987. Звонил Аверинцев вялым разбитым голосом. Таково его настроение от погоды. Я подумал на секунду, что это Ваня. Та же ласковая расслабленность. А я вот не позволяю себе такой свинг.
20.6.1987. Я еду к Аверинцеву, который собирает книги для Переделкино; какой мир, какой покой. Он рассказывает, как Бахтин сказал однажды какой-то даме после встречи с Андреем Битовым: «Как я завидую Андрею Битову!» Дама терялась в догадках. «Как я завидую Андрею Битову! У него три кошки, а у меня только две».
Аверинцев перебирал картошку, вернее, просто перекидывал ее из таза в сумку, не чистя; сказал, что все равно не сумеет ее сварить. И Наташа недовольна им, он ничего почти не привозит из еды. Дети немного тоскливые, но завтра приходит к ним десяток Асмусов. Аверинцев в споре мандельштамистов. Любезен и разборчив, в неприятии других крут.
15.7.1987. К Аверинцеву, и застряли там. Он один дома, Рената его кормила, он, похоже, не заваривает себе даже чай. На кухне завалы «Дружбы народов», «Огонька» с его статьями, публикациями. Как ему уютно, среди любимой и любящей семьи, среди приглашений, книг. Он говорит и говорит, думает, пишет, счастлив, всё одной вязью. Много думает о споре евреев с русофилами, уверен, что когда спор доходит до нетерпимости, приходит механически целесообразный организатор, маньяк победы.
18.7.1987. Я в сущности могу без угнетения переносить очень не-
353
многих, Ренату, Катю, Аверинцева, Ахутина, остальные люди меня заражают паникой.
22.7.1987. Поздно, приезжаем в Переделкино и освещаем гуляющих Аверинцева с Асмусом. Асмус любезно подает руку, целуется три раза. Аверинцев сегодня не лег, завтра ложится в академическую больницу на Ленинском проспекте, у него грыжа и ежедневные боли. Как он легок и подвижен. Оброненное мной слово, режим, ему сразу повод для игры, regimen, de regimine principum, говорит он; и я подхватил, первые две книги написаны Фомой, третья и четвертая кем? Lucca, Lucca, Tolomeo da Lucca в начале 14 века, в 1304 году.
4.10.1987. Совершенно суматошный и веселый гвалт. Аверинцев приезжает, обрывочно рассказывает о Париже, где он был у старого богослова иконы Успенского; ему 85, он в маразме после инсульта, жене 80, она легка и любезна, спала в дни кризиса рядом с мужем на полу, живут в страшном трущобном доме, нескромное место страшно, просто дыра в полу, и выбрали такой дом потому, что центральное отопление вредно для икон, — и в семье Лосских, внук которого перешел в иудаизм, а кто-то из его родителей католик, иудаист обедает за отдельным столиком, над ним весело шутят, что же это за кошерная пища под христианским иконостасом; а жилье так тесно, что близость исповеданий происходит сама собой. И я услышал это со злорадством, забота Владимира Лосского о православии догмата всегда казалась мне пустой. Аверинцев жил в Латинском квартале, где уже нет ничего от студенческой стихии Сорбонны; и la Sorbonne n'existe plus deja. Он ходил в храм, куда ходит Оливье Клеман, но не видел. Клеман стал уже причислять себя теперь к «неразделенному христианству»; что ненавидит жена Успенского, для которой католики почти уже нелюди. Аверинцева потешили на конференции последователи Фуко со своим «comment a prouve Foucault, l'homme n'existe pas». Но, похоже, самого Фуко он не читал как раз. — Дети веселы, много знают, Маша часто угрюма от напряженного идеализма, Ваня памятлив и начитан. Аверинцев развеселился, умолял Линду сказать что-нибудь по-арабски, «утешь мою душу», пел Кате «цыпленок жареный, цыпленок пареный... он не показывал, он все доказывал: я не советский, я не кадетский, я только зернушки клевал, не агитировал,
354
не саботировал...» Но его все равно арестовали; попробуй докажи, что ты не агитировал и не саботировал.
5.10.1987. У Аверинцева не было и тени намека на недоумение даже тогда, когда мы исчезли надолго во время его операции и сразу после.
9.11.1987. К Аверинцевым, где Ваня болен, кашляет, кошка родила котят, из которых остался только один и очень слаб, все спешат в город и я, собственно, приехал поздно, хотя и не мог и не обещал раньше. Аверинцев связывает похолодание с речью Горбачева: еще бы, а на что вообще нужен правитель, который не умеет делать погоду?
10.11.1987. Сон. Моя измена, слепота таковы, что поправить ничего нельзя. — Это связано с чтением Аверинцева на ночь вчера, который говорит о кал6.\п?,щ, слезном умилении, Алексее Божием человеке и такой литературе: доводит сам до слез. Лучше всего он в предисловии, там, где говорит, как, сдирая с себя кожу, душа молитвенно рвется из мира, где говорит о свободе, жемчужине и царстве. Как я его понимаю, в этой страсти к свободе.
15.11.1987. Аверинцев звонил, мы с Машей, Ваней едем к Николе, Аверинцев несет в сумке дарить священнослужителям свою «От берегов Босфора до берегов Евфрата», надписывает ее о. Владимиру Рожкову как «протопресвитеру», оказывается, тот «протоиерей» и требует за ошибку второй экземпляр с уже правильной надписью. Аверинцев составляет записку в ЦК о будущем устроении, «вернее, о нынешнем нестроении» нашей культурной жизни; хотя, собственно, вовсе, вовсе не оптимист и ждет скорее всего бунта и погромов, «причем Переделкино придут громить прежде всего». Рената с подачи Шамиля увлечена каким-то апокрифом якобы известного академика 60-х годов против антирелигиозников, с «документами» о Христе. Как восстал Аверинцев против! «Наталья, дочь моя Наталья, как ты знаешь, Христос явился не миру, а избранным ученикам, поэтому никаких «документов» о его пришествии не может быть; и Бог не нуждается, ну совершенно не нуждается в нашей лжи.» В машине он перелистнул «Новый мир», по поводу стихов одичавшего Юрия Кузнецова о мавзолее передал чьи-то слова, что очереди в магазинах у нас будут до тех пор, пока будет стоять очередь перед мавзолеем.
355
28.11.1987. Из блужданий, я думаю, выход только один, в непрестанном усилии. Примерно тому же служит подчинение духовному руководству. Но надежнее всего то и другое вместе, как у Аверинцева.
29.11.1987. Удивительный Аверинцев подробно, размеренно пересказал мне вечер Чаадаева в Доме литераторов в среду. Он сам готовился выступать — как он мог так подробно всё запомнить? Ира говорит, что его выступление было полный провал, люди томились, он их замучил академизмом, время которого, говорит она, прошло. Почему прошло? И не так ли, что умы литераторов кипят, жаждут эффекта, а Аверинцев требует ясной, смиренной, спокойной головы?
Он поразителен. Он как старательный семилетний способный ученик, не избалованный и не знающий о своей гениальности. Он сел в машину и спросил, что нового. Я рассказал о том, что отныне 70% фондов в Институте философии будут отведены теме «диалектика перестройки, ее противоречия etc.»; и о том, как издательству «Прогресс», уже перешедшему на хозрасчет, невыгодно получать выгоду и для «Шагов за горизонт» оно назначает тираж 11 тысяч, ровно столько, чтобы окупить затраты на издание, ничуть не больше. «Но и моей 'От Босфора до Евфрата' поставили 10 тысяч». И, когда мы поворачивали с Бакинских комиссаров налево на Ленинский проспект, т.е. на том самом месте, где весной он сказал о последнем данном нам шансе, он теперь говорит, почти сладострастно: «Да, видно, фараон ожесточился сердцем, теперь ему погибнуть». После этого. После этого он заговаривает: в среду 25 ноября в день католической св. Екатерины в доме литераторов было чаадаевское собрание. И обстоятельно, с содержанием и оценкой, половину на пути туда, половину на пути обратно, пересказывает выступления того вечера. Хороши были старики уже весомостью своего слова, впервые свободного и уже закатного. Лидию Чуковскую встретили стоя аплодисментами.
9.12.1987. Первая, кому нас представил Аверинцев, была Фери фон Лилиенфельд, как в сказке. Полная круглая дама, всегда доброжелательная, очень открытая, отзывчивая, четкая. Аверинцев мало говорил, шла в основном политическая сплетня. При царе, сказала Лилиенфельд, на вывесках стояло «Мясник», а в лавке продавалось мясо; теперь написано «Мясо», но в лавке один мясник. Впрочем, сказала она, наше западное изобилие чрезмерно, излишне:
356
300 сортов сыра, но ведь все равно вы берете только один сорт, который подешевле. Ира рассказала о чукче, отстоявшем «самую длинную» очередь за мясом, но напрасно: мясник уже умер. Аверинцев сказал, л как наши диалектики искали дефиницию дефициту: объективная реальность, данная в ощущении не нам.
10.12.1987. Я вчера подарил Аверинцеву «Шаги за горизонт», надписав: «Dem Zauberer... mit Bewundenmg». Это грубо, но что делать. — Он не спал ночь, но от этого только тих, слаб, и все равно Оговорит, говорит, цитирует стихи Иванова, 1917 года, «и не спешите праздновать победу», и Ахматовой, «всё расхищено, предано, продано» — он эти стихи приводил в прошлую субботу в Политехническом музее в подтверждение того, что, в отличие от Французской революции, наша не имела великих поэтов, которые воспевали бы ее: наши поэты дали прозрения, пророчества, выходившие далеко за пределы политического момента, говорящие о чем-то по ту сторону этих событий. — Потом он говорил о случае с ним в Венеции, не очень любимом им городе, — случае, который для него стал, вернее, он ему придал символическое значение. Итак, уже вечером он приехал в Венецию, один, имея телефон знакомого. И не мог ему дозвониться. С чемоданами он обошел весь город, и везде от гостиницы к гостинице шли вереницы молодых людей, туристов, не находя себе номеров. Вообще-то на такой случай у них предусмотрено, люди спят на улице в спальных мешках, потому что уже холодно. Но как? С непривычки Аверинцев боялся разболеться. И когда почти уже не мог идти со
/своим чемоданом от усталости, вдруг принудил себя думать: это вот сейчас мое хождение по Венеции и есть ее осмотр; прими, что всё j так и более благоприятного времени уже не будет. И распространи // на жизнь: более удобного, чем это неудобное, положения для жизни J) уже никогда не будет.
Он не спал, ему удалось задремать только на несколько минут, да и то он увидел кошмарный сон. К нему в ИМЛИ приходит Фери фон Лилиенфельд, она будет говорить, возможно, о нем же самом и на его чествовании. Официальное лицо подходит к ним, предлагает Лилиенфельд, ведь она плохо говорит по-русски, для облегчения задачи уже готовый текст ее выступления. Что за чушь, возражает она, это еще зачем, я прекрасно скажу все сама. Официальное лицо
357
однако настойчиво. Аверинцев берет этот текст, чтобы взглянуть на него, и видит, что текст составлен так хитро, чтобы представить саму Лилиенфельд в издевательском свете, а его, Аверинцева, оклеветать. И просыпается от ужаса.
Гаспаров сказал лучше, тоньше всех: о 30-летнем юбилее своего знакомства с Аверинцевым, когда они были на 1 и 5 курсе соответственно; мягко, тактично, с просьбой к нему простить за помеху этого самого события. И вручил две книги, которые, сказал он, порадуют ли Аверинцева, не знаю, но у Аверинцева быть рады. — Федоров читал невнятно и долго латынь. — Михайлов вспомнил об одной минуте разговора с Аверинцевым, идея «опубликовать одну минуту». — От сектора Робинсона потешно читали древнерусское приветствие. — Гасан Гусейнов смело читал латинские гекзаметры, quinque lib(e)ros scripsit, duo cum Natalia, etc. — Лилиенфельд говорила тепло о европействе, наш общий дом. — Васильева: что уже не время для легкомыслия, надо работать (Аверинцев недоверчиво и внимательно улыбался). О том, как он вывел нашу филологию из провинциальности. И как за ним стало легко идти. Если сейчас нам всем не очень стыдно за то, что мы делаем, то заслуга здесь его. — Ира говорила «от имени читателей» о том, как Аверинцев много сделал для времени накопления, обогащения нашей жизни, собирал, усложнял. У Иры получилось, что теперь мы переходим ко второму этапу, который какой? И какое там место Аверинцева, осталось неясно. — Ванечка сидел рядом со мной, громко хлопал, комментировал: хорошо говорят; и тревожился, что перед папой стопка адресов не будет такая высокая, как перед Робинсоном. Когда под особо усердными хвалами Аверинцев склонился головой к столу, Ваня сказал: папе стыдно; когда я еще не догадался, что Аверинцев покраснел. Благодаря Гаспарову, Михайлову, Васильевой, да и другим, было благородно, семейно; мало официальных поздравлений; Ваня и Маша бегали по залу. Это Россия, интимное, простое.
Аверинцев отвечал: я сначала был до крайности смущен и хотел залезть под стол. Доброту ко мне принимаю, благодарю; это не значит, что я хоть отчасти соглашаюсь со сказанным обо мне. День рож-Ддения сомнительная вещь. Ориген заметил, что в Писании говорится explicite о дне рождения только царя Ирода. Но, правда, Честертон думал иначе... Благодарность всем. Друзьям; без друзей нельзя жить,
358
(Зкк; офитах;; это знали во все века. Обращается к Робинсону, благодарит за старые работы, примечания к Аввакуму. Мать Андрея Николаевича была биологом, оба мои родителя тоже. Отца моего мало кто из присутствующих знает. А одна моя слушательница, оказывается, была и слушательницей моего отца, и сказала, что я говорю так же как он. Времена большего света, которые наступают... Тогда особая благодарность и чувство кровной связи. Один старый человек сказал: вот, тебе можно говорить, а мне всю жизнь было нельзя. И это придает чувство страшной ответственности. Нам как бы легко, мы можем говорить — но и за тех людей тоже, память о них придает страшную глубину. В моем полупочтенном возрасте думаю о... Прочту, себе в утешение, мой перевод стихотворения Клоделя о том, что отвечает мудрец на предложение вернуть ему молодость.
Я вижу, что ясный свет на всём, Туманность ушла... И этот четко исписанный лист ... этого неутомимого писца... Мне охота всё дочитать до конца. Холодный ветер овевает мое лицо, Я чую его, и он мне друг.
Почему так благосклонны ко мне? Я не красноречив, я сбиваюсь, я повторяюсь... Может быть потому, что я всегда принимаю каждого моего слушателя всерьез; а себя я никогда всерьез не принимаю.
Феликс Кузнецов говорил беспардонно о том, что Аверинцев принадлежит не себе; барин напомнил крепостному, чей он. Может быть, Кузнецов ощущает себя не барином, а управляющим, зато каким преданным.
13.12.1987. Ложусь спать, читая удивительную классификацию снов, с описанием, у Макробия. Тут чистота, воздух, простор; то же Аверинцев. Рядом с этим Рязанов. Всё-таки грязь. При всей доброжелательности. В чем дело? Может быть беда в телевизоре, он всё портит?
25.12.1987. Ланда просит меня прочесть аверинцевскую «Дидахе», которую не хочет включать. И я ее не читаю. Я бы тоже не включил такую статью, но Аверинцева бы включил. Он стал членом-коррес-
359
пондентом АН и клятвенно обещал поздравлявшему его Ланде, что ничуть не охладеет к энциклопедическим статьям. Всё, что касается Аверинцева, значительно и символично. Священное. Все чуть ли не с испугом бросают свое на его алтарь, этим очень его подводят, но, видно, иначе история не делается: кумиры и служители. О.Е.Н. много знает, но мне кажется, что она знает всё; я ее обожествляю, еще и как жрицу Аверинцева.
30.12.1987. Еду с утра по звонку Наташи в ветстанцию, ту самую, где и наш Вася страдал. Наташа — у нее свой круг знакомых — с математиком Александром Абрамовичем, бородатый, знающий, веселый. Едем с ним на елочный базар, и он говорит об ущербности человека, которому не хватает скольких-то хромосом, и об исключительности кошек. Возможно, он и прав. На минуту захожу к Аверинцеву, и он задумчив, как всегда, он не сразу замечает, откликается, когда что ему попадает в глаза: у него нет такого рабства перед видимым, вещам он говорит свое царственное: подождите. Он сказал, что к нему придет сейчас журналист, и пришел высокий, внимательный, умный человек и, наверное, удивился, как все удивляются: домашний, кошачий, неэффектный Аверинцев. Меня он попросил попросить у Ренаты Флоренского о древних, и еще что-то, и еще, «но это уже похоже знаешь на что, 'много просьб у любимых'». Он часто говорит, как любит меня, нас; и знает, что его любят. Разве так не легко, разве это не рай? И рай так рядом, и всё равно так мне неприступен. Я суров, заворожен, холоден, я не могу любить так вот — сразу как в воду, захлебываясь, без оглядки.
8.1.1988. Аверинцев говорил со мной позавчера, когда я уже заболев что-то еще говорил о поездке вместе в храм и потом в институты, вот как: с уговаривающей полнозвучностью в голосе, которая на самом деле принадлежала его желанию выпутаться из необходимости сочувствия и поскорее заняться своим. Он крут и быстр в битве за время, за простор.
19.1.1988. С одинокими детьми Аверинцевыми еду в храм, они уже привыкли стоять там, и без завтрака. На улице огромный чан, священник читает молитвы над водой, ветер то и дело задувает свечку.
360
7.2.1988. Аверинцев выступал в конце. Он пожелал следующей такой «научно-церковной» конференции собраться всё-таки не к 2000-летию крещения Руси, а главное, быть более научной и более церковной: церковные пусть различают, что они говорят от имени церкви и что от себя, etc. Верно, что Церкви ничего не нужно; но она же и во всем заинтересована. Опять, как весной прошлого года, Аверинцев загнан, устал и болен и опять, как тогда в Архивном институте, говорит именно от этого с силой и афоризмами. Как он чуток. Его испугали на конференции пророчества. Какие, страшные или благочестивые, не очень подумав, что неблагочестивых там просто не могло быть, спросил я. Он договорил Ренате о других участниках, кажется, и когда ответил мне: даже от благочестивого пророчества берет жуть. — Он остался на обед с причтом, вечером заболел и рассказывал, как заболевал уже в Ленинграде перед выступлением, но владыка Кирилл Смоленский важно сказал ему, что он не заболеет, т.е. на день выступления. Так и получилось.
4.4.1988. Вожусь в коридорчике Аверинцевых с велосипедами Маши и Вани, долго, и Наташа в раздражении; Аверинцев подолгу и тихо говорит по телефону и потом — мне о своем открытии: Христос не смеялся потому, что смех ведь вздох внезапного освобождения, а Он всегда свободен.
9.4.1988. Аверинцев сказал дивную вешь: что чем он делается старее, тем больше любит эту субботнюю службу. Уже пятничная и воскресная охвачены переживанием, одна скорбью, другая весельем, а субботняя хранит еше дух раннего христианства, когда одновременно праздновали еврейскую пасху в этот день, т.е. спасение, и Христос лежал в гробу. День этот по переживанию нейтрален; священники переоблачаются в белые одежды, но ликование еще не наступило, а скорбь как бы ушла; день для понимания смысла совершающегося. Как Аверинцев прав; как он весь в этой тихости. Но может быть, ска-$ал он. это у меня опять же всё-таки переживание; и он рассказал, как в возрасте 11 лег era пора шли стихи Фета, возражение гражданственному поэту с напоминанием, что его громогласная скорбь не выше гихого разумения. Я подумал: как мы далеки, а ведь я пишу го же.
Мы стояли в темном уголку коридора за велосипедами, Аверинцев, легкий и радостный, говорил об этой своей любви к светлой
361
субботней службе, о том. как он не очень доверяет переживанию. Когда ему было 7 лет, он несколько ночей не спал подряд, думал, что умрет отец — этой смерти уже очень старого и больного человека он в сущности боялся всё детство. — и умрет мать, и он сам умрет, и представлял, глядя на ладонь, мертвые кости, и потом в жизни уже никогда не мог плакать от чьей-либо смерти: как бы заранее ее оплакав, задолго представив человека умершим.
О том, о спокойном сознании смертности, он прочел конец одной длинной вещи А.К.Толстого — не правда ли, хорошие, по-настоящему хорошие стихи? У, в общем-го. посредственного поэта, вернее, у такого, который, имея настоящий дар, пришел во время, когда пушкинская волна уже кончилась, а символизм еще не начинался. — И будто без видимой связи, но поток мысли у него всегда связен, Аверинцев заговорил о своих стихах. Детские и ранние, кроме может быть самого первого, он не считает и не любит их повторять, они плохие. Потом было единственное любовное стихотворение, ровно 25 лет назад, к дельфийской голубке (а когда я впервые услышал Аверинцева, неужели только в 1969: или тогда я только вдруг решил всё переменить, а слышал раньше?). Свои стихи более или менее серьезными он считает только после 1980 года, когда, стоя в церкви, вдруг ему пришли две строки, кажется, «до кожи, до кости, до боли, до конца...» (из них получился его «стих» о великомученице Варваре). — Он был безоблачно тих, благодушен и приветлив, хотя у него болела голова и он не сразу решился ехать с детьми и с нами в ночь. И, потом, куда? У Николы ему стало тяжело, особенно от заалтарных разговоров. И не в О.Владимире дело, который человек простодушный, в общем, и выпивает иногда, а от пристального внимания О.Валентина и О.Александра Салтыкова, которые вдруг сильно взяли его под свою опеку. Возможно, они серьезно думают о священстве для него, ведь они сами диаконы и священники. «Но для меня вопрос о священстве еще далеко не решенный». Они настоятельно советуют ему то же, что сделали сами: отдать себя пол полное духовное руководство св. отца, я от робости не переспросил, какого, но кажется Иоанна Крестьянкина. Но и тут Аверинцев совсем не уверен, что должен так ринуться вниз головой. — Как бы то ни было, в алтарь он не пошел, и стоял там. кула нас с детьми провела через переполненный храм великолепная Рената в светлом финском
362
платье с широкими плечами, уже в подкупольном пространстве. Вот деталь: мы договорились, что уйдем после пасхальной утрени, перед литургией, и Аверинцев так и сделал строго в самом начале литургии, и когда он выходил через народ, то сделал страдальческую мину, хотя голова у него как раз перестала болеть. Это не случайность, а такой декорум входит в его икономию, и византинизм это, рано впитанная античная поза и античный жест или уже поздняя вынужденная реакция, я не могу сказать. В храме одно время Аверинцев оказался окружен небольшой толпой пьяных дворовых московских молодых людей с их крашеными яркими девицами, и я подумал, какой контраст.
Ехали обратно по странной пасхальной ночной Москве, где то и дело группки людей поднимают руки. Аверинцев рассказывал, как, когда он лежал долго — около месяца — в академической больнице, ему исследовали горло и ничего не смогли сделать, он похрипывает еще и больше и так же продолжает закапывать в нос какое-то лекарство, — так вот, ему с его этажа в больнице всё время хотелось в окно крестить людей, проходящих по улице, вообще Москву за окном. Я сейчас думаю, может быть это было продолжением подводной мысли о священстве. И еще: когда, около 1980 года, они с семьей сняли дачу по Казанской дороге, совсем рядом со станцией, ему шум дороги первое время мешал не только работать, но и спать, и он даже ворчал про себя на такую помеху. До одного случая ночью. В очередной раз он проснулся от проходящего поезда — я как-то очень хорошо знаю, что это за поезда по Казанской дороге, — и после привычной недовольной мысли ему вдруг пришла в голову другая: что шумит не поезд, механизм, а что шум этот только сопровождение другого, неслышного обстоятельства, что по дороге проезжают люди со своими мыслями и судьбами. С этого момента всё переменилось. Просыпаясь впредь от шума — а просыпание ночью ему привычно, он так или иначе ночью несколько раз просыпается, — он благословлял проезжающих людей и тут же снова крепко и спокойно засыпал, как бы сделав какое-то дело.
Мы в это время уже вошли в тот же коридор с велосипедами, и я опять стоял в темном углу, и он мне прочел свои стихи, которые я и раньше давно от него уже слышал, но они очень сложные, о том, что ад это другие. Там говорится, что для ада адские мучения это сам факт
363
существования непостижимого Бога. И, соответственно, ближнего. Но Бог и ближний могут, наоборот, размыкать и исполнять наше существование. Даже, пояснил он, уже прочитав эти стихи до конца, других несчетные миллионы, которые мелькают как тени. Когда он читал это стихотворение, то стоял совсем близко и смотрел прямо на меня чуть скошенными глазами, безумного мечтателя, спокойно и давно безумствующего, и легчайшая полуусмешка хохмы, крылатой отрешенности не сходит никогда с лица, и почти невыносимо смотреть в ответ, и так я когда-то не выдержал чтения стихов Пастернака, их читала мне Марианна Розен, но тут я выдержал, и слушающий человек должен расплавиться, заразиться безумием, любовью. Никаких шансов на какой-то произвол, праздное шатание не остается.
Похоже, что он хотел думать, читать или прилечь после храма и тяготился нашим присутствием; во всяком случае, после примерно часа за столом он вдруг встал со словами: что ж, спасибо, друзья. Он пил за открытие Лавры киевской. Вино оказалось очень крепкое, и у него прорвалось однократное не его голосом «да», но он говорил всё так же спокойно и разумно. Назвал позором, что Таню Толстую не приняли в СП (теперь оказалось: сперва забаллотировали, потом всё-таки приняли). Много говорил о происходящем, и мысль его склоняется, похоже, к одному: кто легитимировал власть, кто ее выбирал, откуда и во имя кого она пришла? Он продолжает писать для «Нового мира» большую статью о тысячелетии, и очередная тема там власть. Русским, думает он, власть несвойственна, и это видно с первых страниц летописей, которые всё равно, правдивы или нет, но уникальны и характерны. Русский думает о том, как бы не брать власть, власть русскому чужда. И другая грань той же мысли, сами протяните невидимую нитку: плохо доставалось государствам, которые изгоняли евреев, так была наказана Испания, так Германия. — Половинчатость или, что в данном случае то же, мудрость России проявляется в том, сказал я, что тут изгнали только половину евреев. Я сказал еще одну вещь, о которой не знаю, что думать. У меня была секунда — in vino veritas — как бы ясновидения, и я сказал, что, как можно видеть, жесткая, крутая власть на этих западноевропейско-азиатских просторах прописалась очень надолго и что чуть ли не ее интерес теперь разукрупниться, чтобы сбросить с себя ярмо обязательств, неотменимых для мировой державы, и не подтягиваться до
364
дипломатических норм. Так что мы живем в наилучшем из миров, чего уже нельзя будет сказать, когда империя рассыпется. — Ну, это мы посмотрим, сказал он словами Ренаты, которые ему давно понравились: лет 20 назад они вместе входили на какое-то собрание или торжество и, прочтя плакат о непобедимости чьих-то идей или в этом роде, прекрасная Рената сказала: «Ну, это мы еще посмотрим». — Повторяю, не знаю, что подумать о своем внезапном видении; Аверинцев явно меня устыдил, хотя материально я, наверное, прав, а он нет; но в его воинственности больше тепла.
Он говорил неожиданные вещи о Хомякове и славянофилах. Они живут воображаемым прямо как большевики; если бы кто-то обратился к православию, прочтя их пропаганду, то имел бы к ним большие претензии, ведь вместо соборности увидел бы как раз единовластие; одно имя «владыка» всё-таки чего-нибудь да стоит. Это старая мысль, о православности большевизма, но у Аверинцева мысли продумываются как бы без оглядки, как свои, он тут великолепно независим. Рената рассказывала кое о чем своем, но к истории «Историко-философского ежегодника» он не проявил никакого интереса, он и тут царственно равнодушен ко всему, что не взошло на небосклоне его сознания.
Итак, он внезапно встал из-за стола, показав нам место, что было чуть обидно. Наташа оживилась — она тоже тосковала, — и показала новую стихотворную книгу Толкина с комментариями Льюиса. Льюис, Честертон, Толкин это их постоянное чтение, легкая католическая мудрость, удобная в быту. Я никак не могу себя склонить к такому чтению, хотя, может быть, неправ. Элиот и Грин самое крайнее, что я могу и люблю в католическом мире.
11.4.1988. Долго сплю, и в полусне словно очищается живое и несказанное от хлама; снова, как часто бывает после встреч с Аверинцевым, я вижу невероятную засоренность своей головы, хочу и люблю выход из тесных вещей на волю, но какую? Туда, где теплота; и всерьез думаю: пойти, как Анахарсис к Солону, и брать от него уроки — чего? — любви. Она же понимание.
12.4.1988. Между прочим, обращение к армянам написал Иванов, он приехал в больницу к Аверинцеву и тот только подписал; в основном ради фразы «в газетах много вранья».
365
29.4.1988. Ночью мы все поехали к Аверинцеву, говорили больше о плане «Неовех», которые он предложил назвать «Четвертая возможность», Ира «Времена и сроки», Рената «Четвертая сила», я «Пора».
4.5.1988. Аверинцев не может в срок закончить статью — вторую половину — о крещении для «Нового мира»; он лежит, и у него так называемое прединфарктное состояние.
24.5.1988. Аверинцев звонит, он пишет некролог о Лосеве для «Литературной газеты» и хочет уточнить, когда Алексей Федорович был под следствием. Я уверяю его, что не в конце 30-х, и в подтверждение читаю текст, где он называет себя этого времени подлипалой, подстраивавшимся к каждой кампании. Сережа автоматически упрекает меня, нельзя использовать против человека то, что он сам говорит о себе. Я, однако, не «против»; я думал о способе, каким он мог просуществовать те годы.
1.6.1988. Некролог Аверинцева в «Литературной газете». Теплый, любящий. Лосев — явление природы, гора, всегда стоявшая в глазах и теперь вот вдруг отсутствующая. Подсознательно: загораживавшая вид и свободу движения. Подсознательно: такой вот крупный.
21.6.1988. Вечер в ЦДЛ с митрополитом Питиримом ведет чл.-корр. АН СССР писатель Сергей Сергеевич Аверинцев. Он хочет осмысления, «без анамнезиса нет даже физического здоровья». Питирим наоборот уходит от всех вопросов. Почему мало изданий Библии? Беда в полиграфической базе. Сравнительное духовное состояние общества? Не помню, что было в начале века. Сталин? У нас нет доступа к архивам. Список погибших на Соловках? Не располагаем. Ваше мнение о христианско-демократической партии на Руси? Партия дело земное. Анафема Толстому? Просто объявление, что он не принадлежит к церковной общине. И Питирим круто поворачивает: Аверинцев-де сейчас скажет, захватил архиерей микрофон и мирянина задавил. Аверинцев поет: «Боже избави!» (сначала вверх на тон, потом вниз на октаву). 20.20, он на трибуне. Сейчас время надежд и опасений. Тревога — состояние людей, у которые всё-таки есть надежда. Надежда: на минимальную свободу как фундамент, на котором можно построить что угодно. В том числе и до самых предосудительных заведений. Но без этого фундамента уже вовсе ничего
366
не возможно. Это как проверка: что мы будем строить. В забвении о своих корнях здоровым быть нельзя. У Ездры и Неемии сказано, что люди сначала плакали, слыша закон, но потом стали радоваться, потому что понимали то, что слышали.[14] Сейчас мы можем и вспомнить, и всё основательно забыть. Нет помощи бытовой традиции. Есть пламя духа, которому не на что опереться. Религия специальность правого полушария? Это шизофреническая точка зрения. Правда, у Гёте, у Шлейермахера религия лишь чувство, хаотическая неопределенность. Но тут надо вспомнить одного протестанта, который на полях книги Шлейермахера написал: «Иуда, лобзанием ли предавши Сына Человеческого?» — Прочитаю стихи, чего в жизни не делал:
Неотразимым острием меча, Отточенного для последней битвы, Да будет слово кроткое молитвы...
Читает «Голгофу», «Варвару». Мир имеет ритм, но не смысл. О девушке и приговоре ОСО, о котором 21.9.1948 она сказала, что рождение Богородицы сейчас единственная реальность.
В 20.48. после «Варвары» крики «Время!» Моя соседка: лимитное воспитание, не могут слышать лишнее стихотворение.
Питирим, лукавый царедворец, снова говорит. «Мы сейчас были участниками пира Платона». Он бойко отвечает на вопросы. Ваше отношение к «Памяти» и к Васильеву? Хорошо, что люди идут против попрания русских национальных ценностей, но настораживает агрессивность. Верите ли Вы в Бога? Аверинцев смущенно избавляет его от ответа. Есть ли Церкви в чем каяться? Церковь — богочелове-ческая цельность, несет ценности неврежденными, но каждому отдельно есть в чем каяться, даже папа исповедуется каждую неделю.[15]
______________________
[14] Ездры 3, Неемия 8.
[15] Моя запись post factum о том же: Едем в дом литераторов, и там на сцене под красивым Владимиром и цифрами 988-1988 Аверинцев, архиепископ Питирим, заведующий издательским отделом Патриархии, и Валентин Асмус, протодиакон, правым боком выражающий почтительную услужливость владыке, передом — независимое достоинство залу. Пустой гладкий «лукавый царедворец». Питирим, злой и крутой, смело уходит от всех вопросов, бегло заверяет, что церковь вообще никогда и не докладывала никаким светским властям о взрослых крещаемых, всё хорошо и всегда так было. Аверинцев, который боится злого и вредного Питирима, сидит тихо, сжавшись, распрямляется на кафедре и говорит о данной нам свободе, фундаменте, на котором только и можно что бы то ни было построить. Но строить можно хорошее и плохое. Мы перед проверкой: что построим. И читает духовные стихи свои, «Варвару», взахлеб, чуть не плача, громко, медленно, важно. Много аплодировали, но говорить больше не дали, криками «время». Нервная, наглая, внезапная толпа. Потом, после важничающего и совершенно незначительного Асмуса и упоительного трио «Реликт», публику окатили еще церковно-рекламным фильмом «Храм». И было похоже, что гуся облили водой. «Всё это, по-моему, одно лицемерие», невозмутимо сказала светская дама у выхода. Аверинцева дождалась серьезная, уродливая, под машинку стриженая Барбара из Варшавского центра католических интеллектуалов, просила «Варвару» для перевода. Она гостья чарующей Гали Корниловой («умница, но зануда», сказала она об Аверинцеве). Мы ехали с Барбарой. Она, видимо, монахиня в миру. Она может присылать русским издания. «Мы теперь дрожим за вас, как вы за нас в 1979», сказала она. Но она уверена, что все сорвется и кончится жутким разгромом всего.
367
7.7.1988. Едем к Наталье Петровне, в Переделкино, берем детей. Дети хороши, просты, ровны.
8.7.1988. Ваня терпеливо помогает мне, в нем та редкая и замечательная черта, что ум не подорван: он ставит в себе цель, размышляет и ищет путей. Дети пошли до станции пешком, с Ренатой, с одним велосипедом, и Маша, едучи на нем в свою очередь, упала, сломала руку, чего никто не понял. Они дошли до станции и там еще гуляли два часа, потом дети одни поехали в Переделкино. Только потом обнаружилось, что рука сломана выше локтя.
29.7.1988. К Аверинцевым, масса вещей на машину и в прицеп, дети, Наташа. Маша, которой только что сегодня сняли гипс, нервна и вскидчива, Ваня нежен и мягок. Аверинцев, похоже, с какой-то шалью, как иудей. Он недавно из Иерусалима. Его туда взяли кинематографисты, показывавшие там «Комиссара», — двадцатилетней давности Нонну Мордюкову, которая красная и рожает в доме еврея Ролана Быкова, спасающего ее от белых. Такая дружба народов. «Я не знала, какая хорошая страна Израиль», наивно говорила там Мордюкова. Аверинцев думает, что скоро ее объявят национальным героем и поставят памятник на площади. Приехавшие туда от
368
нас очень быстро порастеривают образ врага, становятся терпимее. В Израиле, как нигде, русский чувствует себя как в России; это самая русская может быть страна в мире — так думаю я. Аверинцеву понравилось, как много там красивых, рослых, веселых людей на улице. Он подарил нам три открытки, одну с музыкальным еврейским рогом, шофаром. Один еврей как-то провозил шофар через одну из европейских границ, и таможенник спросил его название провозимой вещи. Еврей поднатужился, покопался в воспоминаниях об известных ему европейских традициях и сказал, что это труба. Так и говорили бы сразу, что это труба, при чем тут шофар. Так ведь шофар, разве это труба? заключил Аверинцев с древним лукавством. Он повесил мне значок английского фильма «Раньше у нас было десять заповедей», и я с ним хожу.
6.8.1988. Сон. Мы с Аверинцевым подъезжаем к какому-то элитарному издательству. И он любезен, пока не спрашивает два листочка списка или плана к переводам грузина, которые он хочет издательству предложить. Сначала я говорю с чистой душой, что даже не слышал о таком грузине, потом вдруг вспоминаю, что Аверинцев действительно такие два листочка мне на хранение недавно дал. Прошу его подождать и, почти уверенный в неудаче, да что там говорить, совершенно уверенный, всё же роюсь в чемоданах и рюкзаках, длинных сумках. Спешно, бросая просмотренное, бумаги, книги, свертки на заднее сиденье, потом уже и на переднее. Аверинцев молчалив и терпеливо нетерпелив, как он умеет: не задержи его тогда и на секунду, тихая ярость прорвет все преграды. (Справедливости ради, в таком прохождении сквозь стены он не искушает судьбу, какие-то стены для него табу и он к ним благоговейно почтителен тогда, в этой почтительности ирония и наблюдательность, заговор снять с себя обет благоговения, и тогда...) Забыл сказать, я почти ударил себя по лицу, когда вспомнил, что листочки-то действительно мне были даны. — Так вот, я говорю ему, что быстро съезжу домой за листочками. Но как быстро, всё-таки час двадцать или час сорок. Вокруг его слушатели и друзья, они вежливо молчат, как я суетлив и пристыжен перед ними. Всё-таки надо ехать. Прошу людей, рассевшихся в прицепе, временно сойти, и пробую завести, но даже стартер молчит.
21.9.1988. Едем в Переделкино. Там среди сосен светло, солнеч-
369
но, тихо, Аверинцева и Ирину Ивановну Софроницкую встречаем выходящими из храма, где ведь мы надеялись быть. В храме уютный полумрак. Аверинцев сидит на постели, разувает свой ортопедический ботинок и хвалит Ренату за «наше было не кончено дело, наши были часы сочтены». Название фильма о Бердяеве, предложенное Ренатой, «Невольник свободы» ему тоже нравится больше чем предложенное свердловским режиссером, он национал, «Русская идея». — В Париже Аверинцев был на скучной конференции ЮНЕСКО, где председательствовал негр, учившийся в Москве и потому презирающий советских, третировавший Аверинцева. Аверинцев говорил, что не надо стараться делать культуру легкодоступной, человек эпохи потребления знает цену дешевому, и кроме того, культура дама, а кто уважает доступную даму. Никто в зале даже не улыбнулся. У него такое же мнение о породе ООН'овских функционеров, как у меня. ООНизация языка, сказал я, и он живо согласился.
В чем-то Ренате почувствовалась промашка ее разговора с Аверинцевым и я долго за это расплачивался, она внезапно заплакала, это теперь у нее часто. Потом, когда она вышла из его магнитного поля и мы удачно купили досок, а она еще керосиновую лампу, она переключилась на строительную бодрость и отошла. Уж и не знаю, не лучше ли все-таки плач и горечь от невозможности быть всегда там.
22.9.1988. В Политехническом люди сидят в разных залах и слушают динамики, но я лучше уж буду стоять в углу за чужим креслом и видеть Аверинцева. Гляжу и в окно на Лубянскую площадь, и его голос так осмысленно ложится на нее, на ее пустое движение. Тема русская философия, но ничего философского он конечно не говорит, просто никогда не умел, это наблюдения над тем, как бы он мог себя чувствовать в разных культурах. Якобы профессионализм греков и западных, некое цеховое философствование. А Абеляр, оба Скота, да что говорить, Ницше, Хайдеггер? Но всё ему как-то охотно прощаешь. Его сила в раздвижении вот этого мыслительного пространства, когда он говорит, что русский мыслитель стоит столько, сколько стоит сам, потому что за его спиной не стоит школа и под его ногами нет традиции, сразу бездна внизу и небо вверху; или когда на вопрос, совместима ли вера с октябрем 1917 года, и он говорит, что по самопониманию октября 1917 года несовместима, но ведь и в 1929 году в каком-нибудь «Красном безбожнике» писали, что не-
370
возможно себе вообразить церковь в советском колхозе, а вот ведь сейчас такое очень даже есть, то дивишься его мудрости, начинаешь дышать и не понимаешь, как перенесешь холод разлуки с ним. — На перерыве он взял меня за руку, повел присесть, и присесть негде, и попросил уточнить у Азы Алибековны события 1930 года у Лосева, он пишет некролог для «Вестника древней истории». Подошла неотлучная Ирина Ивановна, она записывает его на западный магнитофон. «А можно послушать?» Выпала часть фразы, где он говорит, что для русского восприятия мысли некоторые слова звучат важно и умилительно, как чеховское «дондеже», и на «донде-дондеже» он запнулся. «Вот я почему-то запинаюсь», сказал он быстро и легко вышел. Он неудержим и невероятно своеволен. Кажется, после перерыва он уже не запинался. Организатор вечера попросил его закруглиться к девяти, и вот, без всякого усилия, ответив на все или почти все, не знаю, записки, он кончил минута в минуту в девять.
Что я вдруг почувствовал, когда стоял даже не в зале, а уже в фойе, но в виду его, за чужим креслом. Что движение некоторых молодых людей грозно. Вдруг как неотвратимый занавес завесил и Аверинцева, и сам этот старый способ наших сборов и посиделок, я почти услышал свист железной метлы. Скоро кончится эпоха. Как хотелось бы надеяться, что это только мое малодушие.
«Минуточку, минуточку, мне осталось написать только одну строку!» ежеминутно молил сумасшедший еврейский поэт, спеша дописать какое-то свое посвящение Аверинцеву на крыше машины. Аверинцев терпеливо ждал. Ирина Ивановна коварно расцеловалась со мной. Как мог он купить с ней наполовину дом. Для Наташи она уже развернула ад коммунальной квартиры. Поучительная детскость, слащавое благочестие, невинная сексопатология составляют ее разговор, при том что она музыкантша и знаток Скрябина и сказала однажды верную вещь, что исполнитель может передать только ровно столько чувства и экстаза слушателю, сколько сам чувствует.
Он снова заговорил о Лосеве, сразу же, когда огибали Лубянку. Я сказал, что Аза Алибековна утверждает какую-то каноническую версию. «Козима»[16], сказал он беззлобно, «Наташа говорит в таких
___________________________
[16] Козима Вагнер, урожденная Лист, после смерти Рихарда в течение 25 лет директор Байрейтского фестиваля.
371
случаях: надо позвать Глазенапа[17]». Он заговорил о том, как трудно было узнать достоверное о Вагнере, как биографы обратились к несчастной женщине, дочери его первой жены, терроризировавшей ребенка, внушая ему всё разные и жуткие версии о ее возможном отце; и вот, эта девица говорила, что единственно кто относился к ней тепло и добро, был Вагнер. Я как раз на днях за ночь прочел «Золото Рейна» и «Валькирий». — «Но дальше еще лучше!» И он пропел строку о Зигфриде. «Лоэнгрин? Но это еще раннее.» Он пропел начало. «Тристан и Изольда, вот его вершина. И поражает психологическая глубина в том месте, где Зиглинда говорит, как в ее жизни до сих пор не было ничего подлинного.» Боюсь, я оговорился и сказал «Зигфрид» вместо «Зигмунд»; может быть от этого он со своим своеволием мгновенно перешел к другому. Как крылаты эти его переходы! Вольная птица, которая вдруг вспархивает. Липкого, цепкого в друзьях он не переносит, и никогда не забуду, когда в храме, года два назад, после службы я сделал как бы шаг к нему, выходящему к дверям уже, и как он увидел в этом жест обволакивания, своенравно и чуть ли не злобно скользнул мимо, он хотел еще поговорить с кем-то из священников, и напрасно Наташа и дети, томясь в машине, гадали, каким образом его выцарапать. Кажется, в тот раз он так и остался где-то в трапезной с клиром, и мы уехали одни. — Точно так же два года назад, когда летом они семьей жили, кажется, на Мичуринской, он в темном своем дорожном плаще, из 50-х годов, скользнул из дома, ушел в гости к другу старику. — Сейчас он, кажется, перестал от меня бояться несвободы.
В его кабинете. Длинный стол, какие книги! Он прочел Ире и Ренате часть своей статьи о Бахтине, то место, где он говорит, что, вопреки Бахтину, смех и «смеховое» очень легко интегрируются деспотизмом, как и перепутывание телесного «верха и низа» и карнавал. А уж детскость — в несовершеннолетних, недоделанных, смешных превращается весь народ. Как верно. — Когда ему показалось, что хватит, он сделал жест руками: что ж, выметайтесь, друзья. Он очень мало ест и пьет водичку, кажется, чуть теплую. Он очень бледен. Ренате было так тепло и хорошо с ним, что мне почти сразу, как отъехали, очень досталось. И поделом, зачем я не он.
__________________________________
[17] Официальный биограф Вагнера.
372
23.9.1988, Едем с Наташей на Ваганьковское. Там около 30 человек [...] Немногие поехали потом на Отдых, мы с Наташей в магазины. — Она смиренна, молчалива, нелегка, часто и многим озадачена, смущена. Она и невероятно счастлива, и тут же раздавлена тем, что везет на себе дом и Переделкино. Она иногда туда приезжает, чтобы помыть посуду. Ведь Аверинцев не умеет даже сварить картошку. Однажды она уехала в храм, оставив на плите курицу, и он не выключил плиту. — Когда мы появились дома и дети сообщили, что папа уехал, она сказала облегченно: «Слава Богу». Я не знаю, как был бы он, если бы не она.
24.9.1988. Бледный, худой, в плаще, растерянно-мечтательный Аверинцев появляется на минуту или полминуты в калитке. Ваня велит нам ехать к храму и мы там стоим среди теплого уюта минут 20, а Ваня — и Маша тоже — хотели бы стоять весь вечер.
25.9.1988. Маша, Катя, Ваня без узды все равно хороши. Боюсь, что Маша не очень хочет вырастать. Еще бы не было страшно.
28.10.1988. Звонил Аверинцев, истеричный от спешки и напряжения, быстрый, точный, блестящий, решившийся добиться, чтобы «Senso unico» Ренаты напечатали. Ему эта вещь нравится, и разве можно было от Ренаты ждать не самого лучшего? Он позвонит Ени-шерлову. Но вот что он думает о статье. Рената прекрасно вышла из острой ситуации, heikle Situation, человека, занявшего на конференции полярную, одну из полярных позиций, тем, что смягчила в пересказе резкость спора, — допустимая и даже очень уместная мягкость человека, который в полемике не склонен уступать, но в рассказе о ней смотрит спокойно на себя и противников. И всё же: не лучше ли было бы уравновесить явно присутствующие в статье намеки на то, что происходит с Флоренским в немалой мере благодаря действиям клана Флоренских, скажем, таким же замечанием, каким кончалось выступление Ренаты на конференции. Тем более что у Ренаты с этой концовкой получилась неудача, от крайней спешки, с какой она вынуждена была говорить в конце доклада, вплоть до того, что кому-то в ее словах о мученичестве Флоренского, так произнесенных, могла послышаться даже и ирония. Тем более для читателя, который вне, следовало бы в мягком, но серьезном тоне сообщения сказать хотя
373
бы кратко что-то для какой-то полноты образа этого человека два-три слова о его статусе, вызывающем чувство естественного пиетета, о его технократической стороне, о его усилии одухотворения технократии. И еще: ясно, что Рената немного трунит над конференцией, и тогда нужно немножечко подкрепить ее оценку, иначе странным образом в качестве чуть ли не единственного довода в пользу западной уравновешенности, против неуютной напряженности отечественных выступавших — в качестве единственного довода остается уровень западной жизни. Но надо сказать, что тихие маленькие города севера Италии это всё-таки немножко парадиз, которого нет в Риме; и южнее; а в Сицилии люди есть злые и злорадные. Париж это опять уже не такая жизнь, и так далее. В маленьких городах Европы люди как бы одновременно наслаждаются и цивилизацией, и ее отсутствием. Рената вольно или невольно говорит, выставляя доводы против культа Флоренского. Но ведь надо признать, что для огромного количества людей нет ни культа Флоренского, ни даже самого Флоренского. Одно дело наш круг; но наши речи за 40 шагов не слышны. Конечно, это колоссальный прогресс по сравнению с тем временем, когда они не были слышны за 10 шагов, но всё же... Человек обидчив. Когда начинают говорить вещи, к которым он не причастен, это производит на него действие, которое нам трудно предвидеть. Аверинцев показывал Ренатину статью одному человеку старому; она показалась тому непонятна, неясно было, к чему говорятся все эти вещи, зачем повторяется всем нам известное о жизни на Западе. — Аверинцев призывает при всем том ничего особенно не менять, кроме может быть двух-трех фраз, маленького введения в две-три осторожных фразы. Между прочим, в таком тексте, какой в конце концов у Ренаты получился, лучше было бы не называть имен. Всё равно ведь от называния имен не проясняется, кто был сторонами спора. Оппоненты почти табуированы. С кем Рената спорит? С Аверинцевым? С Борей Успенским? Боря Успенский не заслуживает того, чтобы представлять противоположный полюс; а между тем его имя названо в самом решающем, при изложении спора, месте. Достоинство простоты, прямоты... Но это не будет так прочитано. Ведь что получается: с шестидесятых годов прошлого века, по крайней мере, у нас существует традиция внешней, может быть, чисто условной серьезности — и вот теперь вдруг появились какие-то прогрессисты,
374
которые хотят размыть ту серьезность рискованной жестикуляцией, показывая, что они уже совсем стали как американцы. Читатель будет воспринимать раздел о товарах, боюсь, как еще одно рассуждение на тему о том, что там сыты, живут и, значит, умнее. Не примут ли за тон светской болтовни. Кстати, сейчас люди ведь не читают — выхватывают несколько фраз или абзацев, не больше, и в детали, тонкие стороны, особенно что касается спора, вчитаются только враги. Ведь кто читает от корки до корки? Только враги. — Итак, сказать об оценке Флоренского какой-то фразой: выразительно сказать, что это мученик. А то ведь точно те времена куда-то безвозвратно ушли! Они были совсем недавно. Когда-то само имя Флоренского говорили шепотом. Мне лично именно так о нем впервые сказали, сказал один старый человек. Ив смысле небезнравственной дипломатии надо учесть среднеарифметического читателя, который этой фразы ждет; не надо провоцировать.
29.10.1988. Вчера вечером мне о Ренатином «Senso unico» говорил нервный, быстрый Аверинцев, я записал; он в тот вечер заболел, 39°С. Он лежит, не ест и почти не пьет; Наташа в больнице; я поставил им уже второй починенный мною телефон, у них были оба совершенно побитые. Он неприступный человек, весь в своей башне.
30.10.1988. Переделкино. Мы взяли воды из ключа Казанской Бо-жией матери на Сетуни, которая, Маша говорит, при Иване Грозном была судоходной рекой, и я подобрал и привез домой брошенный кем-то вместо настила под ноги кусок могильной плиты с частью плачевной надписи. Дети были оживлены, хорошо. Пока Аверинцев не отпускал Ренату, говоря ей что-то о своих протестантских знакомствах, я играл на улице с Ромой и Ваней. Рома спокойный и глубокий мальчик. Он бредит роботами. Ваня, боюсь, уходит от усилия и напряжения.
12.11.1988. Аверинцев волшебник и начинается с музыки, одно дело читать, скажем, его перевод «Хлеба и вина» как текст, и другое — слышать его интонацию рапсода. Он в сущности всегда поет, как ребенок. Его растущее официальное положение накладывает на него ограничения, как на Жуковского, тем более, что он никогда не пойдет против Бенкендорфа. Но музыка остается. И какой дух тихой
375
парадоксии, в кратком предварении к Соловьеву в «Новом мире» № 1 за следующий год.
13.11.1988. Рената получила от Иры и читала верстку своей подборки Соловьева, с кратким и затейливым предисловием Аверинцева, и я сказал: вот, «Вопросы философии» не приняли наш список и наш состав для серии русских мыслителей, теперь начинают с тома Писарева, за которым будет идти Шпет, а в «Новом мире», где как раз Аверинцев, Гальцева, Роднянская, начинают с Соловьева. Ясно, чисто, прямо.
Правда, у Аверинцева появилась, боюсь не без помощи Ирины Ивановны Софроницкой, черта Жильсона: он сказал о Соловьеве две гадости, «филокатолик и филосемит» и «болезненный». Это академическое беспристрастие не нужно.
14.1.1988. Еду к Аверинцевым. Они мирно обедают. Я, собственно, посыльный, и захожу снова через час. Аверинцев уже прочел в основном верстку своих четырех страничек «К характеристике русского ума», предисловие к Соловьеву. Он спросил меня (да, «болезненный» о Соловьеве он переменил на «хрупкий», но «приступы меланхолии» оставил), что я думаю о «филосемите». Я сказал, что это слишком. Были ведь настоящие филосемиты, как Розанов, Флоренский, Горький; Соловьев тут держался золотой середины. Аверинцев однако не очень-то любит замечания. От Ренатиных довольно настойчивых маргиналий он, кажется, загрустил и сказал, что, как Бахтин, пожалуй, замолкнет и вообще перестанет что бы то ни было писать. О Бахтине я сказал, что ранний чистый импульс у него был засорен необходимостью перенять птичий язык литературоведческой братии и мысль его загромождена чуждыми условностями, как пара «форма-содержание». Мне кажется самым ясным признаком его подлинности, сказал Аверинцев, что он стал умолкать с годами. Но что ему было делать, писать только для себя? Я бы этого не смог, сказал он, для меня очень ценно, что я могу обратиться к другим когда пишу, хотя бы чтобы меня опровергли, оспорили; а для себя — нет, с собой или с Богом, кажется, удобнее говорить без слов. — О Розанове Аверинцев, похоже, не готов говорить серьезно, не понимает, почему тот, скажем, пиша так много о евреях, не захотел ничего о них узнать, заглянуть например в Талмуд. — Но разве
376
дело Розанова было что-то выяснять; да и что ж выяснять, когда выяснил ли, не выяснил, всё равно захватит и стиснет задыхание от изумления, от таинственной непостижимости всего. — Задыхание это, мне кажется, я понимаю, что такое, сказал Аверинцев, потому что знаю его на себе. Это большой соблазн. — Раньше чем соблазн это дар. — Да, конечно: это и дар и соблазн.
Я сказал, что Розанов не так прост и не зря переводил Аристотеля; его «обоняние и осязание», его «распаривание» наводят на Аристотеля с его сведением всех чувств к осязанию, с баней и умащиванием тела как высшим удовольствием, с «умным чувством» и его прикасанием к первым вещам. — Ты его идеализируешь, сказал Аверинцев мягко, и странно весело взглянул. Он трезв и я, возможно, достался ему тут легкой добычей. Очень допускаю, что он о Розанове прав. Но о Розанове идеальном? — Я довольно решительно попросил у него «Минувшее», Копелева и публикацию Флоренского, и он стал ходить по своему похожему на него кабинету и приподнимать стопки книг. Нельзя представить, чтобы кто-то другой сел за его кресло; он собственно и напротив стола терпит человека на ограниченное время и почти жестом обозначает, когда тот должен уходить. Эти вещи, несколько портативных новых машинок, книги как продолжение его тела или, вернее, мысли. — Будем с тобой на пару переводить Фому Аквинского? спросил он. — Но, похоже, Василий Васильевич Соколов взялся за это и нашел себе уже 20 переводчиков. — Как? раздраженно и с болезненной тревогой спросил Аверинцев. Оказалось, Соколов как раз обратился к нему и дал ему свободу действий. Только зачем тут вообще Соколов?
16.11.1988. Мы ездили с Катей и детьми Аверинцевыми на ключ. Аверинцев подарил № 6 «Дружбы народов» со своим интервью. Мы стояли в коридоре, он говорил мне об Олеге Трубачеве, русском носороге. Я рассказал о Ренате на собрании Русской энциклопедии. Надругательство над логикой, сказал Аверинцев, которое сейчас совершается в России всеми, ни у кого не доходит до такого садистского размаха, как у русской партии. Они видят в революции масонский заговор и тут же напоминают, что они советские. Вопрос, русский ли поэт Пастернак, у них скорее всего уже решен. А ведь если кто когда и ругал Пастернака с настоящим основанием, так это Бен Гурион: за
377
то, что предал еврейство. Сейчас в России нужна работа медленного терпеливого испрямления, и он показал на своих длинных тощих пальцах, загибая их: если так-то и так-то, то так-то, и т.д. Он действительно этим и занимается. — У меня странное и успокаивающее ощущение, что он в душе понимает меня, как-то видит.
8.12.1988. Заседание Русской энциклопедии. Председательствовал тараноголовый Олег Николаевич Трубачев. Наталья Петровна, когда мы ездили недавно с ней в травмпункт перевязывать Ваню, назвала Трубачева фашистом. Это возможно. Тот же недалекий, вернее, тупой активизм. Я чувствовал себя неуместным, словно забрел по ошибке на законспирированное собрание какой-то партии. Это ведь и партия. — Но всё-таки русские. Поэтому после всей деловитости поднялся вдруг литератор Раш, «Господа, у нас некому писать энциклопедию, авторов хватит разве что на 10% статей. Хотите перечислю вам философов Академии наук, чтобы вы рассмеялись? У нас получится что-то нищее, куцее». Его замяли, в основном Трубачев, но после еще нескольких минут деловитого планирования вдруг историк Смирнов, полный круглый сопящий, тоже: «Господа, нам надо заниматься не организационными вопросами, а договориться об общих взглядах. А то ведь у нас у каждого свой план спасения России».
9.12.1988. Читаю Вяч.И.Иванова, и в нем есть наивное, русский авось, задушевность. Аверинцев прав: это Тредьяковский, Ломоносов, Державин, ворочатель ухватами-словами.
Дом литераторов. Аверинцев в овальном зале над рестораном перед переводчиками. И сначала не клеится, но постепенно он завораживает всех и держит завороженными два с половиной часа, и жалко из притихшей гостиной шумящих людей в ресторане. — В середине стола сидела полная льняноволосая дама, пышащая здоровьем и гордостью. Она хотела «вступить в диалог», ее с хамской грубостью попросили молчать, она уже с хулиганской грубостью обозвала просивших. Аверинцев вдруг встал и со словами «немедленно садитесь на мое место» пошел к двери. Она извинилась перед ним и обещала молчать. Не во мне дело, четко сказал он, а в людях, которых вы оскорбили. Она извинилась и перед ними. «Ну вот, теперь можно продолжать», неожиданно спокойно продолжил он, но сидел уже
378
вполоборота, отвернувшись от вида дамы. Собственно, она была не намного больше виновата чем одернувшие ее. Потом я сказал Аверинцеву, что он поступил как командир легиона, заметивший бунт в рядах и, не разбираясь, назначивший каждого десятого повесить. — Промолчав всё время его чтения и даже одобрительно улыбаясь, дама потом всё-таки не стерпела, гордыня снова ее скрутила и на записках она обозвала Аверинцева консерватором, который теперь уже сам «не пущает». Он молчал. — Потом она уже совсем жалостную вещь сказала. Он заговорил о теперешнем нашем положении, когда опасна успокоенность от представления, что общий поток уже хорош и присоединиться к нему не так уж дурно, но ведь когда собака плывет по течению, то она, возможно, уже дохлая, а когда против течения... — То ее бьют, сказала дама, как Вы меня сегодня. Она из диких полных русских, как Валя Лучина, как Бакунин. Психа, сказал потом уже в машине о ней Аверинцев. Я конечно поддался бы и вступил с ней в «диалог». Но тогда не состоялись бы и те два с половиной завороженных часа. — Он говорил неожиданно о Шаламове, Седаковой, Бродском, и я кое-что записал. В дороге он рассказал о своих беседах с немецким иезуитом. Иезуиты недовольны папой: папа имеет право распустить наш орден, пусть он его распустит, но он не должен, не имеет права заставлять нас нарушать правила нашего ордена. — Ду-ховничество необходимо. Когда человек пытается сам осуществить волю Божию, очень возможно заблуждение, когда он за волю Божию примет свою. Чтобы так не случилось, он отдает свою волю другому человеку; Бог не перестает через него действовать, но исказить Его повеления личным пристрастием человек уже неспособен. Пауза (Аверинцев иногда в рассказе делает маленькую отчетливую задумчивую паузу). Духовничество вещь очень хорошая, поэтому пользоваться им нужно очень редко. Пауза. Уж я так однажды был зол на нашего генерала, рассказывал один иезуит, так был зол, так был им недоволен; мы были тогда в Мексике, и во время карнавала там продают головы довольно безобразные из разных вещей, и я купил голову из сахара, и зная, что после меня в моем номере будет жить генерал, оставил эту голову на столе, приложив к ней свою визитную карточку. — Я подарил Аверинцеву свою маленькую статью «Язык философов» и у меня было такое ощущение, что он словно слизнул ее, как огонь лижет вещи: при скудном свете лампочки в машине
379
прочел содержание сборника, мгновенно увидел последнюю статью о Войтыле, открыл мою статью, прочитал начало и похвалил меня за него, и всё меньше чем за минуту, пока я провожал из машины Ирину Ивановну Софроницкую, пять шагов. Так жадно читала Трауберг. — О Ренатином «Senso unico» он звонил всё-таки Енишерлову, редактору «Нашего наследия», о своем «двойственном отношении» к статье не говорил, только ее хвалил и рекомендовал. Гарантия это еще не гарантия: Енишерлов взял статью и непонятно что скажет. Но Аверинцев верен.
5.1.1989. Аверинцев в ЦК. Горбачев: что, я не мог бы давить? Нас только этому и учили, но я думал, и понял, что это нехорошо; я каждую минуту готов умереть. В целом Аверинцев доволен.
12.1.1989. Уже после 11 вечера у Аверинцева. Все спят. Он со мной на кухне. Он расстроен рецензией Турбина на его «Между Евфратом и Босфором» в № 12 «Нового мира»; Турбин его собственно хвалит, но Турбин шут. И в конце сталинских лет, говорит Аверинцев, когда одни подличали, другие официально громыхали, еще можно было, не худшее занятие, тратить силы и жизнь на такое бодряческое шутовство, но уже очень скоро это стало неуместным. И самые первые вещи Гачева еще можно было читать (я тоже увлекался). Сейчас оба люди с приросшей маской, сказали мы хором. — Упреки старой дамы, автора письма в «Новом мире», Аверинцеву за двусмысленность и неясность на него совсем никак не подействовали, вопреки Ире; он позабавился только, что ему ставятся в образец Толстой и Победоносцев. Оба разрушители. В моем слове, говорил Аверинцев, целиком остается моя наклонность к двоящимся мыслям. Стоит мне сказать что-нибудь, что угодно, и сразу думаю о возражениях, упоминаю их, и как после этого требовать от меня, чтобы не создавалось впечатления, что я не могу решиться ни на что однозначное? Толстой. Я Толстого не люблю. Его нелюбовь к иконам непонятна; что ему вообще за дело до икон? — Но его последние рассказы, сказал я, «Записки сумасшедшего»; он мистик; как Лютер, который ведь замахнулся рукой не на папу, на всю религию: оправдание в акте веры; спасение во мне, в движении моего сердца; тут всё поставлено на человека, и сумасшедшая радость мистика, держащего в сердце ключ от истории, от мира, сметает и взвихривает всё. То же
380
Толстой; его трезвые трактаты месть миру за медлительность, за то, что не горит в мистическом экстазе. — Аверинцев слушал, и сказал, что вдруг, пожалуй, понял, почему Лютер женился. Не из concupis-centia, конечно; и не потому что постановив, что мирское состояние не хуже священного, он хотел показать пример: он женился потому что испугался. Но моей мысли о мистическом экстазе Аверинцев не хотел давать ходу; как ему сразу приходят в голову по всякому поводу разнообразные мысли, так он не может представить, чтобы они не могли явиться Лютеру, Толстому, и как к этим мыслям, сомнениям, опасениям, взвешиваниям можно было не прислушаться. Он трезвый. Есть то, что есть, мысль, рассудок, наблюдение, знание, и воображать сюда экстазы и опьянения дурной тон. Как он прав. Это пушкинское, трезвое (Рената и Ира говорили в машине, что у одного Пушкина совсем нет утопии и мечтательности). И я согласился с Аверинцевым: Лютер и Толстой нелюди, они боги, «смертные боги», по Гераклиту.
Он показал мне свою статью об экстремистах из № 4 «Нашего наследия». Он там словно через толпу ряженых терпеливо пробирается и будет пробираться хотя бы до последнего дня. В конце он задевает нашу Зигрид Хунке, Татьяну Глушкову, которая получает кайф, браня Пастернака, одновременно от сознания и своей лояльности (зачем он диссидент) и своего экстремизма (зачем он искал единодушия со съездом писателей). — Я сидел совершенно завороженный, а он менялся лицом, то лукавый, то расстроенный, то наивный, то небывалый женственный простец, бабье мягкое лицо и круглое вдруг. Он так любезно прощался со мной в первом часу. Потом вернул и рассказал о встрече в ЦК 6 января — по поводу жутковатого фото в «Нашем наследии», где Горбачев густо масляно улыбается, перед ним трое, Тихон детски счастливо смеется, по правую руку иерарх разоружение и тоже счастливо лучится, еще правее другой иерарх блаженствует как от ангельского лицезрения. «Жутковатая фотография». Поскольку большего умиления на лицах детоподоб-ных старцев явно не может быть, то думаешь, не перед богом ли они стоят и не будут ли они требовательнее и суровее перед Богом. — Так вот. Одернув Иванова из «Молодой гвардии», «доносчик» (не было в газетах), Горбачев вошел в раж и встал: вы думаете, мы не могли бы тут давить; еще как могли бы, нас ведь только этому и учили. Но
381
я думал, и понял, что это нехорошо. Астафьеву, донимавшему его жалобами на разгон демонстраций в Сибири, раздосадованно: «Ну, садитесь на мое место! Вы думаете, я за него держусь?» Еще в каком-то из своих вклинений в чужие слова: «Я каждую минуту готов быть убитым». Упрекнул Лихачева и Аверинцева за то, что они зааплодировали Астафьеву, когда с начала было условлено без аплодисментов. Открытость во всем. Что одно было табуировано — армянская тема, Горбачев ее просто не подхватывал. Во всем этом благодушный Аверинцев видит одну хорошую сторону, я — истерический концерт блатного актера.
13.1.1989. Мне позвонил Валерий Саврей со своего филиала кафедры истории и теории мировой культуры. Большие планы: Аверинцев будет читать историю религии февраль-март, после него Гордезиани — закономерности взлетов и падений греческой культуры (грузин!), Мелетинский — «происхождение, структура» мифа, Трофимова — гностицизм, Гаспаров — культура европейского стиха, Михайлов — проблемы немецкой культуры 19-20 в., Гайденко — философия науки и история философии, Кнабе — проблемы русского Ренессанса, Пушкин, Тютчев и Древний Рим, Завадская о Китае.
22.1.1989. Аверинцев о вечере Флоренского: парадно, нервический Павел Васильевич, вождистский Палиевский. Аверинцеву не дали говорить аплодисментами: он показался скучен.
8.2.1989. Аверинцев одобрительно пересказывал по ТВ из моего «Языка философов». Вот то я делал старательно.
16.2.1989. В университет. Еще подъезжая, вижу в первой поточной аудитории, ярко освещенной, снаружи сквозь широкие стеклянные окна много народа, как вчера на Пиаме и больше, гораздо больше. Внутри можно разве что войти в дверь. Все молодые, но несколько стариков. Аверинцев говорит в микрофон, явно больной и бессильный, но бессилие ему не мешает, энергия духа, говорит с великолепной усталой отрешенностью, не расслабляясь и не останавливая движения, он движется всегда, отвечает на вопросы, об изгнании чужеродного элемента, после чего Испания скатилась до упадка, Германия вообще перестала существовать как единое государство, «я как русский человек могу только желать и надеяться, что
382
мы окажемся разумнее и с нами этого не произойдет». Вопрос: что думали Кайафа и синедрион, когда осознали, что преследовали не еретика, а Сына Божия. Подумав: «А где, собственно, укажите, свидетельства того, что они это вообще когда-нибудь осознали?» Легкий смех аудитории, которая вообще очень чуткая, заворожена и свободна и послушна одновременно. «Ну попробуем поиграть в интеллектуальную игру, попробуем представить на минуту, что действительно есть могущественные силы, которые хотят страшно навредить русскому народу. Чем бы они занялись? Что бы они стали делать, чтобы само имя русских сделалось глупым и ненавистным?» Он даже не договаривает, потому что говорил это уже много раз, но магия, все понимают, что должно идти дальше, и опять легкое оживление. Это молодые, как они хороши. С ними только не надо заигрывать и не надо их обманывать.
Его останавливают японец, по-видимому для перевода в Японии, другие молодые люди явно с предложениями, он дает свой адрес. Его «держащий» круг — Ирина Ивановна, еще одна дама, Александр Владимирович Софроницкий, его, так сказать, собственники. Аверинцев безукоризнен: он садится, залезает на самое тесное место на заднем сиденье, чтобы быть и рядом с Ириной Ивановной и оставить ей лучшее место. У него перевязано горло, Ирина Ивановна как еще более тесная повязка, она во всем и незаменима, собственно, в этом отношении вытеснила жену, жена по хозяйству, везде с Аверинцевым Ирина Ивановна, они и поездки-выезды в Переделкино согласуют, и вот снятие ксероксов, три тома его будут выходить по-итальянски. — Он в болезни и в окружении влип как в глину, как в породу и уже своей телесной свободы имеет только ровно столько, сколько ему соблаговолят оставить, и уже не вырваться ему, но ум остается свободным и торжествует над теснотой, наоборот, как бы делает ее самую плотность своей звонкой средой, и болезнь, и кольцо. Он пишет о Мандельштаме. «Я бы мог сказать, как, кажется, говорят в Одессе, что я смеюсь с вас, мне с вас смешно, тем людям, которые не понимают или видят какой-то секрет в том, что Мандельштам после своих стихов о Сталине попал в относительно мягкую ссылку в Воронеж». Как раз и надо было сделать вид, что за крамольные стихи о вожде мягкое наказание, почти как провинившемуся школьнику, но после чего Мандельштама уже всегда можно было держать на крючке
383
и сделать с ним что угодно. Жить он после тех стихов уже не мог, и догадка, что якобы Сталин хотел от него восхваляющих стихов, искусственная. Я слушая соглашаюсь: Сталину что был Мандельштам, ему могли сочинить стихи и другие; сейчас же, когда это пишу, уже не под непосредственным обаянием Аверинцева, сидевшего за мной в машине, я думаю, не то что он неправ, а дело как бы не в этом; он говорит о Мандельштаме то, что сплетается с его, аверинцевской жизнью, другой бы увидел другое, конечно. Тема этой статьи о Мандельштаме, которую он пишет, — religio poetae.
Собственно, он в гробу и спеленат и не может шевельнуться и из гроба голос, свободный как никогда. Я ему рассказал про розанов-ский крест и что этот крест теперь мой. «А что, теперь еще можно добыть деревянный крест», спросила Ирина Ивановна.
Доброхотов меня в университете спросил, не я ли тоже по душу преследуемого вдоль коридора, как лань, Аверинцева, — меня, который вот уже несколько лет, после того, как он не нашел у себя верстку Паламы, навсегда зарекся что бы то ни было у него просить, спрашивать для себя.
Я ехал с Аверинцевым и Софроницкой как ватный, убитый, когда покупал на 9 рублей овощей в магазине около аверинцевского дома, был в себе как в маске.
22.2.1989. Едем с Валерием Савреем. Факультетские профессора переназначают свои курсы на часы Аверинцева, четверг с 16.55, и обещают незачет всем, кто будет ходить не к ним.
23.2.1989, четверг. Днем Аверинцев несколько раз мне звонил, предполагалось, что мы с ним поедем в университет, заехав к Софроницким, «господа Софроницкие». Они однако сами нанимают такси и заедут за ним. «Всего больше мне хотелось бы поговорить с тобой, но живи не как хочется, и т.д.» Аверинцев рассказал о том, как он говорил о Флоренском в Курчатовском институте, за деньги, во вторник; я не был.
4.4.1989. Выписка из протокола общего собрания научного коллектива Института философии АН СССР от 4 апреля 1989 г. На учете в Институте философии АН СССР — 325 научных сотрудников. На собрании присутствуют 210 научных сотрудников. СЛУШАЛИ: о
384
поддержании собранием научного коллектива кандидатов в народные депутаты СССР от Академии Наук СССР, выдвинутых в различных институтах АН СССР. ПОСТАНОВИЛИ: поддержать кандидатов в народные депутаты от Академии Наук СССР:
1. Сахаров Андрей Дмитриевич, академик (4 против, 4 возд.)
2. Сагдеев Роальд Зиннурович, академик (6 против, 4 возд.)
3. Шаталин Станислав Сергеевич, академик (6 против, 11 возд.)
4. Абелев Георгий Израилевич, чл.-корр. АН СССР (23 против, 24 возд.)
5. Аверинцев Сергей Сергеевич, чл.-корр. АН СССР (7 против, 13 возд.)
Я перепечатал, отдал подписать и тут же отвез в избирательную комиссию в Президиум АН.
16.4.1989. Мы как слепые циклопы или мамонты среди этих легких ранних вещей, почему-то приписываем их себе и нарушаем их. Аверинцев упрямо имеет дело только с миром мыслей, когда встречает и провожает их одну за одной, неспешно, обстоятельно. Где он? Сам невидим и неуловим.
18.4.1989. Саврей: он был и у Лихачева, и у Раисы Максимовны, и у Аверинцева, говорил с ним два часа, от него, он увидел, уже вроде бы и набор в новый институт истории и теории культуры зависит.
15.6.1989. Аверинцев между съездом и Англией о своем опыте депутата. Не с чем сравнить. Nonchalance — единственный выход из положения; единственное, что не вызывало протеста. Удивительно, до какой степени мы не будем делать дело. Мы одни предлагаем на убой наших делегатов. Межрегиональное объединение? С другой стороны — ну, объединение... Это было переживание, степень ненависти, с какой смотрят: «А ты чего не хлопал?» Я должен написать десяток еще не написанных депутатских запросов. Безнадежно, конечно, но victa causa placuit Catoni. Результаты могут быть даже хороши, лучше, чем мы понимаем, только они не на той линии, на которой мы их ищем.
Рената: Отчаяние...
Аверинцев: С отчаяния начинается часто доброе... Выяснилось, кто есть кто. Несерьезность Айтматова и Роя Медведева; люди, о
385
которых уже никто не будет говорить всерьез. Огорчен, не ожидал от Распутина такого: ожидал ксенофобства, но отождествления Лигачева с государыней императрицей, adopting the cause of the Party... И еще: Распутин мертвенно мрачный, отчаянный; может быть, презрение не только ко всем, но и к себе тоже. I'm sorry; что я говорю это... преступление? Это мера моей любви к вам. — Не психическая, но нервная травма. Вижу персонажей каждую ночь во сне, или не могу спать. По мере того, как это всё отходит, начинаю видеть яснее. Я человек Treppenwitz. Хорошо то, что захлопываемому и обхаиваемому человеку можно было все-таки протестовать на всю страну. Ельцин выглядел не хуже других, но очень бледно. Я надеюсь на падение его популярности. Я не очень согласен с Сахаровым, но его спокойствие, оно составляет контраст; старый Дон Кихот тянет свою высохшую донкихотовскую руку, до крайности патетично. Говорит несбиваемо спокойно, мелодическая закругленность интонации, не открытая — завершенность даже в оборванных фразах, и главное, такое спокойствие.
Рената: И всё-таки трупы слов...
Аверинцев: Мне понятно, что ты говоришь. Но большинство людей других слов не знает; и какая-то работа с этими словами по типу конфуциевского исправления имен должна быть. Это музыкальное спокойствие, этот мир... Все остальные какие-то взъерошенные. Власов был очень искренний, но совершенно истеричный. У него есть какая-то детскость, некоторые говорили тут же дерзости, он такого не делал, простота и прямота. — Два раза была необходимость встать. Червонописский поднимал зал дважды. Когда «родина», «держава», не встало только 7 человек; в том углу, где были мы с Власовым, не встало только двое. Кроме Сахарова, не встал молодой Заславский со своей женой, который мне очень понравился. А второй раз либералы уже не встали, потому что был подан пример. Власов не встал без оглядки. Какие-то полсекунды судорожной оглядки было у меня. А было видно, как мы встали в конце, когда Андрей Дмитриевич говорил? (Не видели.) Человек дрожит, потом одинокий среди моря делает над собой усилие и один стоит. — Поздравляю Хоружего со статьей о Карсавине, хорошая всё-таки статья. Говорят, у него есть какой-то opus maius о твоем подопечном? — При полном ужасе перед Распутиным я на одном месте — о партократии — всё-таки
386
похлопал ему. А в другом месте демонстративно не хлопал. Демократия не райское понятие, но полное смысла. Прогресс может быть плохой. Спрашивай о демократии: что такое демократическое, то, что нравится демократии, или то, что полезно ей.
21.6.1989. Ночью, проснувшись: не забывай свою обиду; вставание съезда (кроме семи, Власов, Аверинцев, молодой Заславский) по призыву Червонописского — как зло закусили удила, как отчаяние от безнадежности расправиться и продолжать давить как давили.
30.8.1989. Едем с Катей в Переделкино и возвращаемся с Аверинцевыми вдевятером, Джек и три кошки. Наташа в суете, подражающая ей Маша рычит на Ваню. Ваня спокойно: «Ну Маша, оттого, что мы в такой суматохе, это же не значит, что ты должна на меня кричать». — В Дареме Наташа жила в общежитии для студентов и преподавателей, несколько дней в замке Ренсимана, 85-летнего очень бодрого человека. Какой вид сверху, особенно с 350-й ступеньки (или 365-й?) кафедрального собора в Дареме. — Центр Лондона шумен, дымен, с тягостной застройкой. Дорогие билеты на метро и автобус.
12.9.1989. В «Знании-силе» № 6 Гасан Гусейнов говорит о филологии, подкатываются свергать Аверинцева и Иванова, пожалуй: они пошли кормить народ духовной пищей и забыли о науке.
7.10.1989. Аверинцев приехал из Дарема, Durham, Dunholm, Dunelmus — города, где гробницы трех святых. Он стал шовинистом Дарема и в Лондоне говорил: But we in Durham have it another way. Он читал русскую поэзию, славистам по-русски, другим и по-английски. Написал сам стихи о Дареме, которые там же были прилично переведены и напечатаны. Его шокировало, что отлетность Мандельштама хотят всё время понимать, сбиваясь на компьютерный перебор клавиш. Аверинцев тоже привез себе компьютер, за 400 долларов, у нас он 20 тысяч не меньше; по дороге у него пропала, на Аэрофлоте бандитизм, сумка с лучшими книгами; книги, которые он посылал по почте, тоже пропадали; он послал в Англии свой паспорт для оформления визы, и он пропал; английская почта объявила ему, что паспорт украден; удивительно, что посольство дало за 30 минут новый. Студенты щекочут студенток, разговаривая с тьюторами, ночью играют громкую музыку до двух и трех, Аверинцев просит
387
потише через бурсара, они обещают, тише не делают. Старики красивы, молодые в Англии нет. Куда все катится.
18.10.1989. Заезжаю в «Украину» за Витторио Страда, изящной рыбкой, крупной, учтивой, и его Кларой [...] Пришел — я за ним съездил — Аверинцев. Обо мне: я из самых близких ему, самых нужных, самых талантливых, улучшаюсь с годами, когда с другими происходит наоборот. Как и он, держусь вне оптимизма и пессимизма. О Страда: один мой друг, который с ним работал, отзывался так: Страда? Умен, но не так умен, как сам о себе думает; талантлив, но не так талантлив, как сам думает; суховат, держится замкнуто, за всё время работы с ним ни разу не выпили вместе чашечку кофе. О Давыдове: пустота, тревожная и потому шумная. О Лондоне: здания, стоящие там рядом друг с другом, как бы не знают друг о друге. Центр города безобразен, новые железобетонные постройки притеснили старые храмы. О Михаиле Эпштейне: поверхностно, легкомысленно. О Седаковой: возразил Ире и в свидетельство достоинства Седаковой прочел ее стихи. «Ну и что, что хороших стихов у нее мало; и этого малого для поэта уже достаточно».
Рената устроила роскошный пир, с курами, вином, арбузом. Аверинцев стал читать свои стихи, Страда внимательно слушал, но ему как-то не хватало возможности еще и прочесть. Просил для своих изданий, у него их не только журнал «Russia/Россия».
27.10.1989. Звонил Саврей, торжественно: меня приглашают на кафедру истории и теории культуры философского факультета МГУ, под Иванова. Туда идет на полставки Аверинцев, будет вести там лабораторию по культуре Востока и Запада, т.е. зародыш будущего Международного института истории и теории культуры с центром в Москве. Иванов, Мелетинский, А.Я.Гуревич, Гаспаров, Кнабе, Соколов. Но не все генералы, должны быть и солдаты в армии. Это Брагинская и я, молодые ученые. Это ложь, и я не пойду. К Панину с документами на подпись... Свобода меня избаловала. Разве что Аверинцев пригласил бы меня в свою лабораторию. Но ведь не пригласил, а время у него было, со вторника. Я остаюсь в Институте философии, ради названия. Приглашение опоздало на 25 лет. Как я хотел тогда к Лосеву, Зализняку, Иванову, Аверинцеву, Топорову. Теперь уже нет.
388
3.11.1989. Вечером Аверинцев долго говорил, читал об античности, с музыкальными умиротворительными паузами и показыванием античных осколков и копий Цветаевского музея. Говорил взволнованно, живо о полисной демократии, достоинстве, малых размерах, гордости, хитрости, пронырливости греков, риторике, войне и слове как главных занятиях. Были моменты настоящего волнения. Он угадывается в детской захватывающей торжественности, когда говорит о спартанцах с их репликой о стрелах, затмевающих солнце, и о том победителе на конкурсе, который потом проплясал свою невесту и сказал, что ему наплевать. Сколько мудрости, сколько музыки в нём. — Но тем самым он требует внимания, уважительности, «послушайте, раз я говорю», чего я никогда бы не смог. Всё у него завязано в один узел с ним самим и с его позой в мире, позой великого человека. Он так давно и крупно запущен и иначе не мог бы. Сравниваю с собой. Я сам знаю, когда что-то есть, узнаю эти минуты. И — всё. С теми минутами всё уходит, не ищи, не свищи. Нигде ничто никак не накапливается. В бескрайней безвозвратной пустоте нагрета капелька, пылинка. И всё.
10.11.1989. С детьми. Аверинцевы увлечены жизнью, они поедут в Грецию, в Италию, в Шевтон.
19.11.1989. У Аверинцевых. Мудрец сказал мне: не нужно думать о расправе. Ее многие хотят, от усталости, от нетерпения. Не надо подавать им в помощь даже нашу мысль. — Он не хочет писать о Средневековье, пусть Майоров («беда главная в том, что он просто не умеет этого делать»). «Что, мне кажется, нужно сейчас в этой стране, так это на всех уровнях от академического до самого популярного толковать Писание.» Он хочет быть библеистом, даже целой библейской академией, «хотя какой из меня библеист». Саврей мне дал распечатку некоторых его лекций. Сочно, свежо.
22.12.1989. Потом пошли в Фонд культуры на учреждение Ассоциации культурологов. «Разве вы не видите, что эта банда рвется к местам, к устройству?» сказала мне молодая дама из аппарата фонда. Был свет: министр культуры, академик Раушенбах, плотно сидящее пустое место, Аверинцев, Иванов, Карлов, три депутата, еще другие важные. «Но Аверинцев, он же знает, что делает?» «Аверинцев как
389
ребенок», сказала дама. Мясников, заместитель Лихачева, держит всё в руках, не допускает до Лихачева письма, гонит людей. Под Мясниковым несколько его людей, не имеющих отношения к культуре, которые зато знают, куда расходовать деньги. Командируют сами себя за границу.
Аверинцев говорил мило, примирительно о trahison des clercs. Он собран, красив как никогда. Раушенбах грубо прогнал мелкого Панарина, распевшегося было со своей социологией знания перед такой аудиторией: «Уходите, уходите». Аверинцев встал и спас положение: «Меня расстраивает, что мы не слушаем друг друга; мне, например, крайне интересно всё, что говорится; при всём том у нас действительно не симпозиум». — Пришла Мариэтта Омаровна Чудакова в короткой юбке. Она говорила первой после перерыва долго, скоро и умно: мы проговорили снова свой народ, его захватили в 1989 году патриоты. Она задела круглую Ксану Мяло, которая жалеет стариков, лишающихся права гордиться флагом, орденами, как пятьдесят лет назад и больше тоже со стариков срывали георгиевские кресты.
В Ассоциацию идет орава, чтобы прикрыться именами. Только я голосовал против митрополита Питирима, и все это заметили. Я голосовал бы и против Иннокентия Просвирнина, но он не был предложен в число пяти вице-президентов, он в президиуме, как и я. Я предложил для альтернативности Гайденко и Чудакову, но они не хотят.
С Аверинцевым и Ивановым поехали в гостиницу Иностранки, где Иванов директор теперь, и там среди людей за круглыми столиками кто? — отец Александр Мень весело раздавал подарки! Там была и Трауберг, она дала нам с Ренатой лотерейные билетики, потом к нашему — директорскому — столику подсел молодой Заславский, один из героев съезда. Его спросили о Чаушеску. «Тиран бежал в Китай», сказал он торжественно. Аверинцев читал духовные стихи, новые, и свою молитву, сочиненную на съезде: «У самого края преисподней, на месте, Георгием заклятом...» И вдруг впервые в жизни я смог не один свернувшись клубочком, а среди людей думать, как это у меня иногда получается, т.е. просто чувствовать, вбирать и открываться [...] Ехали обратно с Аверинцевым и Наташей, под стенами Кремля он опять рассказал свою молитву. — Он два часа уговаривал Афанасьева убрать ругань в адрес Горбачева, тогда подписал его программу
390
о расколе. О Сахарове: Андрей Дмитриевич мыслит дедуктивно, из принципов; за окном ему словно Прага, а не Москва; он против папы, запрещающего аборты. «Но Андрей Дмитриевич, Вы же только что говорили о праве человека на жизнь; с какого момента, Андрей Дмитриевич?» С ним, сказал Аверинцев, было редкостно интересно разговаривать, потому что он был из немногих людей, всерьез продумывающих основания своей системы, когда слышат им возражения; я не смягчаю мысли, когда говорю с такими людьми, так, как я это делаю обычно, в разговоре с большинством.
27.12.1989. Хочется свернуться клубочком и мурлыкать, говорю я Ване, но надо ехать на лесоторговую базу, покупать тёс. Ваня сказал папин сегодняшний стих: «Я еще живая кошка, поскриплю еще немножко, подыщу и поживу. Et comment vous portez vous?»
13.2.1990. Сказал Аверинцеву, что не пошел бы слушать Страду (он говорил о Пастернаке) даже если бы не был так занят. «Конечно», сказал он. О Залыгине: но он просто глуп. — Кублановский из Парижа трогательно написал в мрачной статье о Москве, в конце, что зашел под новый год в еще не отреставрированную церковь Михаила Архангела в Тропареве, голые кирпичные стены, встретил там Сергея Аверинцева и Ренату Гальцеву, увидел множество детей в храме. Так он кончает статью.
15.2.1990. С Аверинцевым на фольклорный ансамбль некрасовских сумских казаков с духовными песнями; Аверинцев, поздравив малый зал Консерватории со Сретеньем, сказал кратко не готовясь о многозначительности русских духовных песен, в отличие от колядок. «Раю мой раю, etc.» Люди («русские индейцы», Рената) в пестром, с перьями, восточного лица; большой силы, но больше клубные, и поют так, как пели им в детстве: как колыбельные, сами, боюсь, не замечая инфантилизма. У меня заболела голова, как последние лет пять всегда болит от бессмыслицы. — По поводу Ренатиного и Струве упрека евреям в «Новом мире» 1989, 12 в редакции «НМ» было партийное собрание, нервно говорили против антисемитизма. Ира хочет уходить. Аверинцев пошел в редколлегию не «Нового мира», а «Знамени». Разброд.
Аверинцев в Париже для журнала ЮНЕСКО говорил о новом
391
человеке, сверхгедонисте и машинном: новый секс так не похож на страсти наших родителей, как машина на лошадь.
7.3.1990. Слушал отчасти Аверинцева. Всё старое. Потом он сказал, что он в сумеречном состоянии, то и дело начинал про себя: «Сколько душе ни томиться в мире глухом и немом...» Совершенно холодная Ирина Ивановна Софроницкая написала на эти его средиземноморские стихи музыку и подпевала их, как гимн. Дорога к подъезду была перегорожена грузовиком с подъемником. «Зачем же он стоит?» «Потому что не сидит», остроумно сказал Аверинцев.
8.4.1990. Вербное воскресенье. После храма Ваня потерял шапку и всплакнул, мы пошли и нашли. Маша цветет, тиха, мила, очень много в лице. Аверинцев сбежал от нас и, наверное, пришел домой и похвастался Наташе, я сбежал от них всех.
Декларация Христианского социального форума (ХСФ). [...] Наступивший период жизни нашей страны требует от христиан осознания своей ответственности перед обществом [...] Силы, враждебные идеалам свободы, демократии и прав человека, сейчас пытаются использовать христианство в своих целях [...] Подписи: С.Аверинцев... (всего 20).
9.6.1990. Аверинцев думает однозначно, что на Запад ехать хорошо.
5.7.1990. Аверинцев простуженный из Парижа, выступал в ЮНЕСКО и привез последний вестник РХД и «Курьер ЮНЕСКО» со своим интервью о гедонизме, в вестнике стихи о звезде и втором Съезде 12.12.1989.
7.7.1990. То, как Аверинцев вдруг сказал, что я говорю нужное ему, и то, что мы впервые говорили как равные и как друзья, почти впервые, не пустота. Он из Парижа, где говорят, что вместо февраля настала наконец зима, и он простудился. После официальной части ЮНЕСКО он спорил до хрипоты, доказывая западным, что, условно говоря, в Москве умеют считать не только до двух, но и до трех, ему не поверили и зачислили в антигорбачевисты. Вовсе нет, возражал он, я хочу ему успеха, жалко видеть его зависимость, податливость, аморфность. Уже из боли за человеческое существо хочешь
392
ему успеха, сказал я. Да, согласился Аверинцев. Он показал только что вышедший Вестник РХД, где его стихи о кремлевской звезде, и я указал ему на две-три слишком победительные строки. Другие совершенно пронзительные. Он не обиделся, наоборот; и посоветовался: ему присылают «Студенческий меридиан», и там в каждом номере обязательно, чего другого может и не быть, но раздел хуже чем порнографии, холодных советов по перверсной технике. И непонятность, как возразить, ведь журнал всё-таки ему любезно дарят, не жаловаться же на них другим, как-то соединилась у него с недоумением, почему люди без причин нерадостны [...] Аверинцев теперь что-то вроде специалиста по борьбе с техногедонизмом, в тех советах он и технику, и гедонизм как раз в чистом виде видит. — Тихая Наташа пришла из распределителя Академии наук на Ленинском проспекте, принесла «заказ». Я извинился перед ней, что мы не спохватились ее оттуда захватить. Отношения между ними грознеют вдруг, она кричит — когда он поворачивается со странной решительностью назад за галазолином, «ты знаешь ведь, я разбрасываю эти лекарства повсюду», — «Сережа, Сережа!»; и в его тоне тоже подготовленность к противостоянию. При ней он цитирует лучшее, ему кажется, эротическое стихотворение неизвестного мне немца: «Kein Ungesttim und kein Verzagen...» [...] — Я был как раз за технику, всякую, только ее мало; за Камасутру, которая развертывает всю технику, и духовную; скажем, правду о переносе влечения. Аверинцев сказал, что есть вещи, о которых надо забыть, чтобы говорить об этих, как в «Круге первом» человек из лагеря удивился, увидев, что на гражданке одежда имеет два номера, а не только один, и догадался, что чтобы помнить об этих двух номерах, надо о чем-то уже забыть. Блестяще сказано; это Аверинцев, гениальный. Но, сказал я, не всё лагерь, и вне лагеря тоже есть, вне монастыря и аскезы есть. Я понимал, что это всё еще не главное; но я и знал, что он чувствует, он такой. — Говорили о детках, они целиком предоставлены сами себе, только сами решают главные вещи, кого любить, кого нет, когда обижаться. Аверинцев, подумав: «Не спрашивают. Если бы я кого-нибудь спросил. Если бы мои детки хоть раз спросили». Наташа, улыбаясь: «Не спрашивают никогда. Всё всерьез, трагично, одноразово, только сами решают».
Аверинцеву нравятся строки в новых стихах Бродского: «Входит некто православный, говорит: теперь я главный, у меня в уме жар-
393
птица и мечта о государе, дайте мне перекреститься, а не то в лицо ударю».
14.7.1990. Звонит Аверинцев, просто так, я говорю ему о своей грусти и о Москве, лучшем городе в мире. Может быть, говорит он, и может быть она была лучшим немного раньше, когда, чтобы продолжить парадокс, было хуже. Он говорит о Фоме Фомиче Описки-не, захвачен этой тайной, называет ее мило по-западному: критика авторитарного дискурса (т.е. почти так, своими словами, мягкими, обходными, но линия зависимости ясно узнается), внедряющаяся в сам язык созданием пародийного языка; страшно интересно в обоих смыслах. Я говорю, что Достоевскому стало самому страшно, повесть не додумана, сведена в духе светлой реформенной эпохи к шутке, — стало самому страшно, на что он замахнулся, уж на православие — конечно, но и больше того. Аверинцев мягок, дважды говорит, что хотел бы долгого разговора, и я издали только подхожу к тому жуткому, тайному, раздирающему, о чем для меня только и имеет смысл говорить всё последнее время.
18.7.1990. Звонит Ванечка, у него болит голова и правый, «нет, фу, левый» глаз, и живот, он нежен, как всегда, передает, что папа меня любит, «скажи, что я его люблю». Папа берет трубку. Говорю, что Ваня научил меня не класть трубку после прощания, он никогда не кладет: оказывается, что потом всегда есть что сказать; невыносим разрыв окончания, человечество должно обязательно что-то придумать чтобы его сгладить. «Да, человечество должно придумать», ровным, спокойным довольным голосом, «райским». Наташа любезная, благодарная, за что? Какая семья!
13.10.1990. Сон: на лекции Аверинцева. Чей-то неуместный вопрос. Он отвечает так тонко, не помню, по сути — о движении ума, который через несколько секунд может подсказать спрашивающему что-то другое; все оживлены. Аудитория так тонко чувствует, что следят уже за сейчасными поворотами, неожиданными для самого говорящего.
3.11.1990. Аверинцев говорил, давно, что в своей статье об инцесте, Эдипе и его матери заглянул в пропасть, от которой сам отшатнулся.
394
15.11.1990. Наташа и Аверинцев подходят ко мне любезно, но может быть чуть настороженно? Наташа — во всяком случае. Увлекся студенткой, как можно? Аверинцеву масса девиц признавалась в любви, одна просидела на ступеньках перед квартирой всю ночь, а тут повадливо и соблазнительно отозвался первой. Как, что докажешь.
17.1.1991. Смотрим фото круиза по Средиземному морю. Аверинцев в простой рубахе худой тоже.
13.2.1991. В университете. Аверинцев был усталый, извинился и не читал вторую пару, болен. Шел как старик. Я знаю это состояние его, почти сумеречности сознания. Потом поток смысла поднимает его как столб воздуха планер. Без другого мотора он тогда всё равно парит. Наркоман, он уже может жить только говоря, думая, пиша. Заграница — а недавно он опять был в Париже — очень умудрила его, он сказал нетривиальную вещь о демократии как почти эротической влюбленности в другого, в другое; так Афины влюблены в Персию, Спарту, так западные интеллектуалы любят нас и всё нам прощают за то, что мы на них не похожи. Такова демократия: она всё, что не сама, уважает, себя — меньше.
22.2.1991. Она не пойдет больше на Б. Я тоже был бы у Б. на греческом только один раз и ходил бы на «Энергию», а не на Аверинцева, потому что тут что-то происходит, а там уже нет. Но она-то откуда может это знать?
16.3.1991. Я цитировал прошлым летом, со слов Аверинцева, Георге (?) о совершенной женственности, «Kein Ungestiim und kein Ver-zagen...» Приблизиться мягко, как тихая вода, и так же прильнуть, почти неосязаемо и потому больше чем телом. Аверинцев говорил тогда о запомнившейся ему и скорее принятой им сцене из нового немецкого романа: среди интеллектуального разговора двоих, они одни в поле, она ложится и отдается. Потом они продолжают разговор.
24.4.1991. Сигов любезный до вкрадчивости. В Париже он снова встречался с Глюксманом, говорили и обо мне. Я становлюсь монетой. Но еще раньше того сам я не сделад ли себе монетой Лосева, Аверинцева? Ах это неизбежно.
395
13.5.1991. Долгий разговор с Седаковой, задумчивой, выжидающей, неожиданно загорающейся. Аверинцев назвал ее лучшим из теперешних поэтов — я говорил то же в прошлом году. Это так.
2.7.1991. Аверинцев был на «Собинове» в круизе заложник, чтобы земная или небесная кара не покарала. «На корабле разбойников к святым местам», сказала Рената.
8.8.1991. Всемирный конгресс византологов. Патриарх Алексий II напоминает, что Россия была все-таки крупнейшей метрополией Византийского патриархата; Лихачев, встревоженный озабоченный трагичный и надеющийся на молодых («я этим живу») говорит о выборе, сделанном тысячу лет назад (в пику горбачевскому социалистическому выбору), о единственности неувядающей европейской культуры, от которой мы зависим («как историк литературы скажу, что в средневековой России даже восточные сюжеты — с Запада»), о том, что насильственная смерть русской культуры необратима, теперь давайте-ка строить новую, европейскую, открытую, «Достоевский ошибся, что всечеловечество исключительно русская черта, она европейская».
Я потянулся на секцию Аверинцева. Сел в дальнем углу, но на Аверинцева, конечно, пришли (наши), и первой Наташа! И она села рядом со мной! У нее руки в кошачьих царапинах, она с ученицей, детки, сказала она, обо мне вспоминают. Подсел Аверинцев и глядел на меня, но ни слова со мной не сказал — он мне сказал потом, во время доклада, глядя на меня сказал, что у Ефрема Сирина будущее тело тоньше мысли, потому что оно для мысли непостижимо, но всё равно тело, и лучшее тело. Он смотрел на меня и говорил мне это, о тонком теле. Рядом сидела его жена Наташа, заботливая, искавшая его табличку — слишком у него их много, после Европы, — потом смело дирижировавшая им, когда он собрался изложить свой русский доклад по-английски: нет, не надо. — До этого у журнального прилавка, листая кулинарные лифлеты Молоховец, я вдруг услышал, увидел его. Он долго говорил с Кессиди, греком философом; вдруг мы оказались рядом, «добрый день», он подал мне руку, и то хорошо, и я сказал: здесь продается вчерашняя «Financial Times». Он ничего не сказал и отошел. Это было в перерыве, а на его секции я спал, откровенно, сладко, до — и от — боли в голове. Честный ирландец
396
Френдо сопредседательствовал, кроме румына с голосом церковного чтеца иностранцев больше не было. Были русские дамы, одна из которых стояла в дверях, а перед ней мужчина сидел, и Аверинцев гневно встал: поскольку не могу говорить, когда стоит дама, то и я тоже буду стоять. Стул оказался. — В конце он сказал странное: из-за наших прежних обстоятельств верующий должен был быть ученым, философ заниматься языкознанием (обо мне), и так мы собственно делали не совсем свое дело, но, возможно, это заставило нас видеть вещи открытее и шире, видеть их связи. — Он корректно и любезно благодарил Френдо и румына, кратко их излагая при этом, чтобы было видно, что он слышал и понял.
I am a very awkward person, извинился он перед сопредседателем (Френдо), начиная говорить. «Литературная разработка духовной темы». Она меняется в зависимости от того, перевешивают ли толерантные или зилотские мотивы. Эти тенденции мы склонны путать с уровнями. Платонизм имеет оба эти акцента. — Афрен, Ефрем Сирин, или просто сириец, как все его пишущие соотечественники, не находил в своей традиции философской идиоматики; родство с семитической идиоматикой Библии, таргумов, мидрашей — да. Полемика Ефрема с Бар-Дайшаном (Вардесаном). «Облечение ума в одежды слов.» Можно и должно говорить о богословии литургическом в поэзии Романа Сладкопевца, в гимнах Амвросия; в Сирии центральная фигура богословия поэт. Хотя нам труднее увидеть у Ефрема поэзию чем в средневековых секвенциях. — Прав ли Севастьян Брох, автор замечательных переводов с сирийского, что у Ефрема, христианского поэта, как у Данте, рай гора? Стихи, вспомним эту формулу Малларме, делаются не из идей, а из слов. Так вот слова гора о рае у Ефрема нет. — Апофатическая теология универсальное явление в мире мысли. Алофатичны Хайдеггер и Витгенштейн. Наиболее апофатично не самое трансцендентное, а самое телесно конкретное: вочеловечение. В хвалении божественного начала слишком превознести его невозможно. Риторика тоже знает о невозможности высказать свой предмет. Обсуждение бессилия речи служит поводом показать возможности речи. — В стилистике Ефрема обычны быстрые неожиданные переходы, какие нам известны у апостола Павла, но никогда не в античной и антикизирующей риторике. — Спасенные тела по Ефрему будут еще тоньше мысли, поэтому все смогут поместиться
397
в раю. Эта тонкость уже и теперь как благодатная безгрешная вода, которая очищает наши реки. Речь идет тут о предмете, который предшествует разделению на материальное и духовное.
31.7.1991. Ирина Бенционовна Роднянская, находясь в ситуации «морального выбора», позвонила Аверинцеву и посоветовалась, как дать знать Бибихину, что никакое сотрудничество с ним, пусть даже и по предварительному договору, уже невозможно. Он сказал: «Никак не надо давать знать, ведь он и сам должен это понимать».
11.8.1991. Переделкино. Аверинцев, худой, устремленный, стоящий к исповеди. — Однажды он повернулся назад среди тесноты храма чутким нервным лицом; не смотрел ли он как выбраться перед обмороком. Нет, оказывается, он обернулся, услышав иностранную речь и не понимая, на каком она языке.
15.8.1991. Плутарх — аверинцевский Лукулл, и мирное благочестие, мудрость поздняя, педагогическая вобраны им от Плутарха.
6.2.1992. Моя кафедра истории и теории мировой культуры вдруг сникла. Аверинцев снова взят в больницу, где провел всю осень до начала января, Гаспарову запретили врачи говорить, Иванов в Америке, курс ведет Романов жилистый и бодрый, для которого светоч и учитель Вигасин. Главное: студенты, как весь народ, тоскуют по определенности, определенность им дают Стрельцова, Кузнецов, Майоров, Соколов.
16.7.1992. Сегодня прилетает из Бонна Аверинцев. Их буквально выгнали из гостиницы — дорогой, — потому что кончились деньги, русского правительства. В Бельгии он уже был, почему так недолго? Как мне хотелось бы его видеть. Два инвалида. Кем он теперь стал? Боюсь: сложным, разборчивым, болезненным, с кем уже нельзя будет говорить в простоте.
5.8.1992. У Аверинцева был Юрий Николаевич Попов, Аверинцев слаб, но скорее естественным после двух операций образом. О лекциях речи пока и нет, но «он может снова сделать что-то неожиданное, как всегда» (Попов). Пишет для «Rheinischer Merkur», сразу по-немецки, о современной церкви у нас, длинно, в нескольких номерах.
398
17.9.1992. Если Бог, который дал мне так много, захочет дать еще, то это уж будет действительно очень много. Больше чем кому-нибудь. Лучше я поэтому буду доволен тем, что есть. Аверинцев. Седакова. Ахутин. Хоружий. Лебедев? Битов?
9.10.1992. Аверинцев на кафедре хотел дисциплины и требовательности к студентам.
14.10.1992. Меня будет вытеснять «кафедра», что это я темное говорю и пишу. Аверинцев, который защитил бы, в Италии, снова. Он привез на кафедру, где говорил с Седаковой, юмористические стихи о себе, о вынимании из него и вставлении (печени?), как из пророка. Он странный, говорит Седакова, еще не возвратился.
13.11.1992. Аверинцев, который во вторник 10 числа из Италии, Рима, где получал звание доктора церковных наук, как Гаспаров, обходителен, обходит рискованное, как в драках вбирал голову в плечи и не дрался.
19.11.1992. Вчера на Аверинцеве на кафедре истории и теории мировой культуры, плотно сидящие молодые люди, многие очень хороши, прекрасная в чистоте своих 15 лет Маша. Прекрасное волшебство его присутствия, когда я пригрелся в уголке на своем чемоданчике между Седаковой и Варданом Айрапетяном. Ах всегда бы так. Своей слабостью, страшной операцией, на Западе за дорогие доллары, он купил себе продолжение себя прежнего как уника: редкости уже не страшной, милой. Как хотелось бы обратно в тот уют, но... черный упругий на подступах (Седакова), излучающий ту неприступность Саврей стоит у дверей своего кабинета, бывшей комнаты секретаря парткома, он устраивает это безобидное представление, Аверинцева.
Внешности Спасителя в Евангелиях нет, говорил он, потому что евангелия не биографический жанр. Юный безбородый добрый пастырь ранних изображений совсем не претендует на какую-нибудь конкретность. Живописцы римских катакомб возможно знали людей, которые помнили и рассказывали об облике Иисуса Христа, или даже приезжали посмотреть на Иакова брата Божия — сходство! Хотя паломничество в Святую землю в христианстве не обязательно, не как в исламе и иудаизме, и высокие христианские авторитеты
399
даже против паломничества, потому что всё, вплоть до Голгофы, есть в любой самой бедной деревянной церкви. — Затем мы ведь вообще можем, и это будет очень полезным занятием, задать себе вопрос, чего в Евангелиях нет, и в этом разряде рядом с лежащими на поверхности вопросами о возрасте и т.д. окажется многое другое. Я прошлый раз говорил о строгом воздержании евангелистов от каких бы то ни было оценок и мотивировок, столь важных для житийной литературы, и мне приходит на ум вопрос о правомерности и неправомерности измерения некоторых новозаветных повествований мифом. Сходство с древним сакрально-мистическим рассказом есть. Текст дается без разъяснений. Разъяснения мы должны искать. Богословие поэтому — теперь уже на все время существования этого мира— есть истолкование Евангелия, которое не содержит своего истолкования.
Евангелие от Иоанна может быть даже историчнее чем синоптики. У Иоанна видно, что мы имеем дело с учителем, способным говорить неожиданные вещи. У историографа на этом основании может сложиться ряд: школы Гиллеля, Шаммаи, Иисуса, причем нельзя отказать этому учителю в высокой степени оригинальности и неожиданности. — По церковной традиции Евангелие от Иоанна самое позднее, Джон Робинсон однако напоминает, что это недоказуемо. Скорее всего, тут перед нами просто другая линия традиции, сложившаяся не в Палестине, не в Риме, а в Малой Азии. Замечена близость словаря Иоанна со словарем кумранских текстов. — Даже все евангелисты вместе, мы должны с этим мириться, рассказывают очень мало. Марк не рассказывает даже о воскресении Христа, не то что Лазаря. Конец его Евангелия явно приписан. На стихе 16,8 словами &po|kri)VTo уйр [18], думает Аверинцев, кончается собственно рука Марка. — Некоторые евангельские изречения привязаны к какому-то ключевому слову, как бы «сказаны к слову». Человек не может жить без определенных ценностей, которые он обязан уважать, но он не имеет права ставить их выше святынь: святыни выше. Брак великое таинство, но девственность выше чем брак. Поэзия Пушкина такая же сила богосотворенного мира, как сила природы. — Слова
[18] «И, выйдя, побежали от гроба; их объял трепет и ужас, и никому ничего не сказали, потому что боялись».
400
«Новый завет» есть у Иеремии[19]. Это и самоназвание Кумранской общины. Вечный завет? Да, это вечный завет, хотя есть и ожидания третьего завета. «Христос и вчера и сегодня и всегда.» Это имплицирует вечность Нового завета, его неизменность до конца зона. Перечитайте Иеремию. Я очень прошу прощения, но я устал и мне трудно говорить, поэтому может быть мы расстанемся.
19.12.1992. На заседании кафедры истории и теории мировой культуры философского факультета МГУ. Аверинцев ужасается Саврею, мечтает о бегстве, уходе. Его примут и в другом месте, я советую к Афанасьеву, чтобы спасти тот философский факультет; но Афанасьев видит только то, что он видит, понимает Аверинцев. — Я не понимаю, какой смысл знать, что С. ужасен, что он безумен, ужасаться и Иванову, притом слезно просить его не назначать С. заместителем директора и после этого выступать на кафедре об учебном процессе и спорить со мной, что все-таки у нас школа не молчания, а слова, перед всеми. «Нужна строгость». «Надо повторять, что дважды два четыре». «"Ауврсоткх; цт) 5арец оЬ яса&иЕТса [20]». Когда потом я говорил ему о трех исключенных с кафедры студентах: «Я ничего об этом не знаю, меня не было год, меня резали в Германии». Не надо знать — надо чувствовать.
Шли ровные уверенные кафедральные разговоры. Нервничавший, неожиданно мудрый выбивался из всех только Аверинцев, особенно когда возражал Брагинской, что не надо «покрыть весь предмет истории науки своими преподавателями», достаточно на частном, детальном показать вкус строгих, неумолимых вещей — жестких. Я за него боялся несколько минут, и Наташа явно тоже, за нервную худобу лица, быструю, в контраст с медленной почти по-гаспаровски запинающейся перед этим и большей частью, захлебывающуюся речь.
Я хуже тебя, говорит Аверинцев, я не могу отказаться от получения денег, у меня четверо и кошки, в ИМЛИ почти не платят, за
________________
[19]Иер 31,31-3: «Вот наступают дни, говорит Господь, когда Я заключу с домом Израиля и с домом Иуды новый завет... вложу закон Мой во внутренность их и на сердцах их напишу его...»
[20]Поговорка, «человек не битый не научается».
401
время лежания в Германии невозможно получить даже бюллете! удивительное дело, член-корреспондент АН. Он пишет об Ивак различает между кощунством, у Иванова оно было, и богохульст не было. Жаловался, что не запоминает лица, «из-за этого не у вести дел». Потом наивно сказал, что надеялся, что дотации фил фии, филологии, культуре идут только по двум линиям, Садовш и Афанасьев, теперь оказалась третья.
Наталья Петровна, лицо в сыпи, двойные нервы, забота о реже. Зачем она взяла эту ставку на кафедре, отказавшись пять назад от подобной. Для удобства, жена такого человека, и в пор; икономии как плату за то, что Аверинцев не будет директором, i ринцев не понимает, что значит, когда Саврей хлопает его по пл обнимает, проводит рукой и ниже.
26.12.1992. Михайлов[21] мрачен, разошелся и с Аверинцевым Сергее Сергеевиче определенно можно сказать, что у него нет ни ной минуты времени для каких-либо начинаний.»
28.12.1992. Аверинцев цитирует из конца «Варлаама и Иоасг Седаковой как пояснение нищеты в «нищие духом», где духом : чит по воле, а нищие значит неспособные выжить без Бога. — Ej ческие репортеры в призовой фотографии Аверинцева, где он ря с пятью другими, в «Литературной газете» дали его дурашли] блаженненьким.
3.1.1993. Седакова спросила Сережу Аверинцева, звонившей с новогодними поздравлениями, есть ли ему что сказать о леген. великом инквизиторе. Нет.
19.3.1993. Мария Карлсон, потолстевшая очень, весело подо; тельная. Аверинцев? Она его слушала: он запутался в этой религии плюс физическое состояние.
6.4.1993. Конференция «Великий инквизитор» в Париже. Аверицев мне сказал около Сен-Сюльпис, что не любит зависти, о Розанове, который не мог вытерпеть в другом профессорского происхождения. — В докладе о «Великом инквизиторе» он назвал себя адвокатом
_______________
[21]Александр Викторович. 26 — 4034
402
дьявола, заметил, что Достоевский не дает поймать себя на слове. Его Христос мечтательно-сонный, ускользающий; другие персонажи находят в нем то, что хотят услышать. Вопрос «кто говорит?» вызывает трудные апории. Личность говорящего может быть оспорена. Вся легенда как бы поставлена, разыграна братьями Иваном и Алешей, когда безумие Ивана переходит в безумие инквизитора. — Вообще в русской ментальное™ есть анархистская тенденция на очень глубоком уровне. Русский тоталитаризм, ему удалось вплотную подойти к тому, что никогда не могло осуществиться на Западе: к отмиранию государства, в порядке извращенного рая. Разрушительные прорывы мечты в реальность. — Кристос Яннарас спросил его: почему молчание Христа в легенде нельзя считать евангельским? Потому что оно провокативно утрированное. Это видимость молчания.
Яннарас говорил об историческом превращении Церкви в религию, новую метафизику, антипод евангельской божественной любви. Аверинцев мягко возразил ему: рядом с любовью христианство знает и закон. Понятие греха, ацеерпа, действительно не юридическое, как и его еврейские, арамейские эквиваленты; но в cxpeiA/ццата, долгах наших, слышится закон, как и в ключевом термине завет, бш&фсп, древнееврейском berit, союзе. Вера, конечно, сверхприродна; но христианство как религия распространяется на повседневность. Иногда нас поддерживают не глубины в наших сердцах, а наша религия как закон нашего существования. Яннарас настаивал на единственности любви, каждодневного усилия выйти из своей индивидуальности, общаться с другими; он предпочел бы говорить не о законе, а об аскезе. Аверинцев определил веру как верность, fidelite.
10.4.1993. Париж, у Кости Сигова. Мой друг, сказал Аверинцев, тот, кого я могу оставить на час в кабинете и знать, что он ничего не возьмет. — Мишель Грабар, знающий молодой человек. Для Аверинцева всё профессионально милое, своё: византолог Андре (Анри?) Грабар.
6.5.1993. Аверинцев с другими требует наказания зачинщиков 1 мая, в газете. Он подставился. Его уже треплет почем зря Галковский в «Независимой газете», enfant terrible, который хочет раздавить гадину университета, и раздавит опять же, но станет хуже, теперь за
403
оградой пока есть застоялая тишина для думания, покоя, потом не будет: восстановится идеология, политика.
3.9.1993. Кафедра ИТМК. Наталья Петровна Аверинцева, Иванов, Ахутин, Брагинская, фактически Гаспаров (который сорвался и врачи запретили ему читать) бежали, я единственный выгнанный. Аверинцев мечтает бежать, фактически в этом году он уже уезжает читать в Женеву.
6.10.1993. Аверинцев, Ахмадулина, Виктор Астафьев (Аверинцев по «Эху Москвы») требуют крепкой власти.
18.10.1993. Газета с самого начала не для нас — если ты не Аверинцев, который говорит так же иносказательно, как Лосев.
27.12.1993. Что с Ивановым. Что с Аверинцевым. Ничего не знаю.
29.12.1993. Аверинцев посоветовал Седаковой включить (сам написал 8 страничек предисловия по принципу «не... не...») «Похвалу поэзии» отрывками, места выбирала Аня, литератор. А надо было бы дать всё. — Седакова была с Ивановым на летучке Института культуры, где Аверинцев наметил ряд монографий как подготовку к «Энциклопедии христианской культуры», и Тане Бородай отведены, она сама выбрала, страсть и тело, Седаковой — народная культура; ей странно. Навык Аверинцева оглядываться на начальство, его забота о должности ей смешноваты.
3.1.1994. Седакова удаляется в европейское пространство — как Аверинцев; как Иванов, снова отъехавший в свою Калифорнию.
6.1.1994. Спор Аверинцева с Яннарасом в апреле в Париже о любви, за которую Яннарас, и berit'e, за который Аверинцев. Как будто бы не любовью и не на ее жаре выкован berit, как будто berit не окостенеет без любви; как будто строгий далекий berit не другое слово для любви.
17.1.1994. У Аверинцева (в «духовных стихах» о Платоне) есть надежда, он высказывает надежду на то, что в России будет сделано исключение для тела, оно как-то протиснется к божественному спасению.
404
25.1.1994. Аверинцев пишет («Новый мир» 1993, № 11) о Струве, что в нашем аду Струве был отклик и тем снимался ад, как у Данте ад снят просвеченностью, возможностью быть услышанным, — т.е. у Аверинцева только лимб это настоящий ад, звонкое просвеченное уже не ад, и он ценит возможность быть услышанным и получает ее, вот сейчас говорит например в Женеве.
16.4.1994. У меня проблема одна, недостаток красоты, простое неумение ее делать. У Аверинцева больше этого умения; у женщин красота просто и так есть.
27.7.1994. Мне часто снится Аверинцев. Демоническое (по Гёте) может встретить себе преградой только демоническое. Он мрачно определяет меня, философ, хайдеггерианец; гедонист, по Ренате. Она на редколлегии «Новой Европы» Витторио Страды, говорил вчера Шрейдер, называла первым главным врагом воинствующий гедонизм. Т.е. мазохизм? вычислил Шрейдер. Велика ли обида Аверинцева на то, что у кого-то нет достаточного служения его делу. Если он сам свернул свое дело на околоцерковное, то почему все должны иметь к этому понимание. — Минимальное соприкосновение мне необходимо, и я вчера Аверинцеву позвонил. Наташа и он потом, которому взять трубку сама Наташа же и предложила, живо спрашивали, как было в Париже. Они думают о загранице, в октябре снова надолго уезжают, явно желая того, явно боясь сырости и кашля. Ах болезни душат, давят его. Я очень боюсь, что он стал зависим. Ион тоже заманен прелестью академического мира (хотя бы по отцу). — Сон. Мы с Аверинцевым в городе, начало Тверской, я рассказываю ему, как в старину сюда ездили, чинно, из школы в кафе. Он входит в кафе, передо мной дверь закрывают. Он одновременно как свой и как звезда.
23.9.1994. Аверинцев делает человеку на самом деле подарок своим непринятием его.
10.10.1994. Презентация книги Седаковой. Аверинцев предсказуемым образом болен и не выбирается из Переделкина. — Она прочитала «Землю», ему посвященную.
29.10.1994. Седакова была у Аверинцева, он как ребенок рад оть-
405
езду в Женеву, эта страна ему в тягость, он боится осенней сырости и холода. Он скорее рад поступлению Вани на математический. Он говорил мельком обо мне хорошо, скорее всего спутав «Язык философии» с тем текстом, который он посмотрел у меня в темноте в машине с Ириной Ивановной.
29.1.1995. Аверинцев читал на пробу в Вене и был предпочтен Успенскому. Ему тяжело готовить 15 страниц каждый раз — это там обязательно — дважды в неделю.
19.6.1995. Сигов, Аверинцев, Хоружий, Седакова в Париже, готовятся к завтрашней встрече с Иоанном-Павлом И.
3.7.1995. В 13.00 20 июня Седакова, Аверинцев, Хоружий, Костя Сигов у папы, там Патрик Делобье, один кардинал, поляк простой священник духовник папы. Аверинцев говорит об общей ситуации, делит всех на фундаменталистов и либералов (новых консерваторов?), недоволен теми и другими, рад что в Москве он либерал, на Западе фундаменталист; «я не пророк», настаивает он, «не только не большой, но и не малый, ни даже самый малый из малых пророков», чем вызывает смешливые перемигивания папы и Седаковой, сидящих рядом: «Не Аввакум, что ли», опасливо спросил папа. Он успокаивал слишком горячившегося и слишком глобального Аверинцева. — За столом папа спросил, почему Пушкин так не любил поляков. Аверинцев сказал, что к Польше у Пушкина амбивалентное отношение. «А ты что скажешь?» обратился папа к Седаковой. «Простое и плохое», сказала она. «Он только очень любил польских женщин».
5.9.1995. Кафедра. Аверинцев очень располневший, подавшийся со своим ростом в сторону Лосева (ему дают лекарство с таким эффектом), долго говорил о том, что ученость, школа не прижились в русском православии, доктор теологии не имеет статуса, киевская «могилянская» академия была создана уже для спора с польскими католиками.
2.7.1996. Седакова, Аверинцев, Сигов, Хоружий сегодня у старенького папы.
15.7.1996. Вчера разговор с Наташей Аверинцевой. Нет покоя,
406
нет оседлости. Ваня, 17 лет, высокий, 1.84, взрослый, после операции живет у знакомых в Швейцарии и смотрит места; Маша, ей уже 20, перешла на 5 курс филологии и не завела себе мальчика. Наташа говорит о кошках, их много, они рожают, болеют, убегают, умирают, приходят, их возят к ветеринарам.
12.1.1998. «Конец света близок», надпись на гаражах. Университет. Профессор академик Аверинцев читает лекцию, его речь о том, как Евангелия не вписываются в жанр античной биографии. Он выглядит благополучным, гладкое розовое лицо, как Лосев на кафедре, полноватый, разумный. Спокойный. Выдержать этот ровный тон и так много знать. У него живое удивление перед отличием Евангелия от всего принятого у греков и догадка, под впечатлением смешения языков у еврейских авторов, не совсем академическая, как он сказал, пришедшая в больнице, что сам Христос вставлял греческое слово Параклит, и может быть не только одно это, в своей речи. Но в целом Аверинцеву не нравится идея переводного Нового Завета; скорее всего, он все-таки был написан сразу как есть.
20.11.1998. Вена, в университете на кафедре Аверинцева Седакова читает «Путешествие в Тарту». Вначале кратко Аверинцев, об emet: аминь, верность, правдивость как истина; не истина, а правдивость; Божья истина до небес как отношение Бога к Человеку. Есть правовая сторона, iustitia, Gerechtigkeit, tsedek, но emet — это верность Божия. Tsedek как правда приближается к милости. Справедливо и милостиво одновременно то, к чему обязан goel, тот член общины, на котором по очереди лежит обязанность, допустим, выкупать попавших в рабство, или тот, кто обязан обеспечить, чтобы жена умершего родственника не осталась вдовой. Значение родственника здесь приближается к «делающему добро», как в корне kind, который в немецком значит ребенок, а в английском добрый. — В разговорах потом Аверинцев заметил, что Иосиф Бродский сам не очень следует своему правилу поэта: ничего не уметь, никогда не полагаться на мастерство, начинать каждый раз заново. Потому он и напоминает себе это, согласился я.
4.3.2001. Аверинцев в письме к Ольге Александровне Седаковой упрекает меня за то, что в «Нашем положении» я делаю смесь из на-
407
ших современных отношений с исламским миром и обстоятельств паламитского движения 14 века, которые подаю кроме того односторонне, но как бы уже окончательно оцененными.
15.8.2001. Трезвые голоса в печати, Аверинцев, Гаспаров, Седакова.
16.8.2002. Читал долго Аверинцева. Так чисто. Но отстраненно. Нет сырого прикосновения, туц. Человек при громадной машине памяти, которую он хранит и обслуживает, и библиотеке, в которую входит ещё и ранняя от родителей привычка быть при ней. Много отдано обороне, в какой-то линии всё. Благочестие Плутарха и сложные договоры на подступах к себе: от ограниченности здесь, а она от рано принятого решения остаться в покое. Он, именно он повернул, увлек establishment за собой? Почему бы нет. Он знает в себе притягательную силу и любит, культивирует ее. Соловьевский юмор.
14.5.2003. Аверинцев поехал в Рим на папскую комиссию и, может быть, как-то поддержать заболевшего Дмитрия Вячеславовича и у него там инфаркт. Он был 7 дней в коме, и О.А.С. не знает, восстановится ли он тем же человеком. Он не мог приехать в Минск и прислал туда 3.3.2003 текст на вручение ей там звания доктора богословских наук. — Болеет о .Димитрий. Он спросил О.А.С., что там, Аверинцев перешел в католичество? Я сказал ей, что ответил бы: Аверинцев нет, но вот я... Она смеялась. Люди спешат. Можно услышать, что Аверинцев уже принял австрийское гражданство.
23.6.2003. Совершенно исключено быть фамильярным с Зализняком. С О.А.С. С Аверинцевым. С О. собственно тоже.
16.8.2003. Зализняк. Вспоминаю Аверинцева в храме Переделкина с диким сумасшедшим взглядом (он прислушивался, на каком языке говорят). Это один (toute pensee) бьющийся ум, и он встречает кору; допустим земную. Ток (свет) возвращается к себе. Он не может пробить вещество иначе как жизнью, жизнь ничем другим как мыслью. Её богатая, играющая природа захватит много; мало ли что встречает и должна поднять мысль.
11.11.2003. «Благовещение» Аверинцева в «Новом мире», 1990. Длинно так, словно он не чувствует вовсе, что сидит на искусственных
408
приемах. Среди конечно богословской выверенное™. — О.А. С. рассказывает: он приехал на ученый совет в Риме и сел закинув голову назад молча. Его так и не спросили ни слова, очнувшись только в конце, это может быть через 100 минут. Итальянские врачи сказали, что если бы 20-30 минут раньше, инфаркт не перешел бы в кому. Почему он сам не сказал: «Господа, мне плохо». Грузное большое тело ровно сидит откинувшись. Сейчас он никого не узнает кроме может быть Натальи Петровны. Улучшения ожидают не скоро, месяцы или... — Пять лет назад я его видел в Вене, среди своих. Памятливость, спокойствие, безусловно компетентный профессор. Несколько тихих студентов. Волшебная О.А.С. читает «Путешествие в Тарту». Потом мое странное немецкое говорение. Он слушал и только молчал.
19.11.2003. Сон. Надо подняться в горы, хотя солнце скоро заходит, и взглянуть сверху на море. Люди идут, их много, среди них Аверинцев — с рюкзаками.
24.2.2004. Пишу в «Российскую газету»:
Дорогой Алексей,
к сожалению действительно кроме выкриков у меня ничего не получается сказать на заказанную Вами тему. Через какое-то время будет наверное уместно напечатать что-нибудь из моих давних записей об Аверинцеве, но это потом. Так что извините.
Нам этот конец не нужен, для нас он беда, от какой трудно делается дышать. Какой ни какой, наш космос держался всегда немногими тайными хранителями; может быть, самого надежного из них теперь не стало, раньше времени, без природной необходимости, в подтверждение нашего общего глубокого неблагополучия. Я помню, как первой же услышанной лекции Аверинцева было достаточно, чтобы переменить мой ум, увести от механики к живой продолжающейся истории. В тот же, кажется, день еще и после лекции я увидел его выходящего с Большой Никитской на Моховую. Он меня не видел и ничего не видел, глядя с наклоном головы куда-то вверх. На кремлевские звезды? Он сам не знал, двигаясь знакомой дорогой как во сне. Этой мечтательной потерянности, нездешних просторов нам не хватало. Он входил желанным странником как домой в жилища средиземноморской, нашей культуры, и пространство раздвигалось.
409
Тоном само собой разумеющегося недоумения он мог сказать современнику, пришедшему с ним знакомиться: «Но я должен сейчас заниматься арамейским», и это звучало как открывание дверей, не захлопывание их; как приглашение из тесноты обстоятельств на простор. — Кто ценил свободу больше него, не знаю; но менял ли он своенравно разговор, уходил ли вдруг, отменял ли собеседника, всё было напоминанием о воле за порогом наших самодельных тюрем. Однажды он попался в официальном месте на глаза атеисту Крывелеву, который начал его отчитывать за христианство «Философской энциклопедии». Аверинцев, в странном состоянии после ночи бессонной работы, неожиданно для самого себя рассмеялся Крывелеву в лицо; тот непонятно как вдруг исчез. Аверинцев никогда не был особенным борцом, ему это не требовалось. Он побеждал просто так, его присутствие было всегда естественным; сам он был склонен исчезнуть разве что только когда его слишком хвалили. Приличия не велели залезть под стол при собственном чествовании, а ловкости сделать это ему хватило бы; его неспортивность и малоподвижность обманывали; как-то при мне он на ходу быстро пересел в маленькой «Ладе» с заднего сиденья на правое переднее; попробуйте как-нибудь сами. — Аверинцев был нужен всем, далеко не только своим уникальным знанием. Я не знаю, как мы устроимся теперь в холодеющем мире без него.
С пожеланиями всего наилучшего.
25.2.2004. Позавчера вечером позвонила О.А.С., в субботу 21 умер Аверинцев. Нам это не надо, уверенно сказал я. Ему это возможно было уже нужно, но для нас обвалилось, дыра в стене. Бахтин, Лосев было еще естественно, но теперь это оголение. Удовольствие, что ты еще живешь? Оно сомнительно. Что еще кроме беды?
4.3.2004. На музыкальном вечере в Дегтярном переулке я читал мои записи об Аверинцеве, потом бегло, глотая, Лосева о музыке. Это задело, но поскольку я говорил не в заоблачном тоне, людей сразу повело так, что после второй реплики, что-то о подробностях комы и нашем ничтожестве перед Аверинцевым, я встал из-за стола и пошел, меня все хорошо поняли и мгновенно умолкли. Но и потом, за чаем. Публика хочет благоговейно ползти или вдруг тут же бунтовать, кто-то завел речь о том, зачем депутатство Аверинцеву, и
410
сорвался. — Была Марина Густавовна Шпет, которая любезно говорила мне, что можно было прочесть и больше.
Я честно передаю Лосева и Аверинцева, точнее многих, никогда почти не ввожу своих рассуждений, ни даже своих мнений, кроме напросившихся сами собой. Это не уменьшает того, что Лосев и Аверинцев тут мои, я беру их на себя, и это естественно, потому что пусть другие сделают лучше. И размежевание мое, оно мне нужно.
6.3.2004. О.А.С. пишет в «Новую газету» и «Наше наследие» об Аверинцеве высоко, отчасти со святостью, de mortuis. Твой путь — дать его живым, без образов кроме впечатлений, печатей, так чтобы мое было только в широте, в вопросе «что же это всё значит».
19.3.2004. Невместимо народу в центре русского зарубежья на Таганке, память Аверинцева, его большой фотопортрет, телевидение. Михаила Леоновича Гаспарова нет; С.Г.Б. похудел; Ю.Н.П. очень хорош, благородная надежная долгая старость. У Б. больше нервности, меньше покоя, и он не держал ровно микрофон. Много было из общины о.Георгия Кочеткова, где Аверинцев читал проповеди. — Вела красивая О.А.С, одетая в коричневое изысканно. Если не сохранили телесно, начала она, сохраним в памяти. Она не удержалась от высоких слов. Она прочитала свои стихи, которые ему нравились, «Во Францию два гренадера», произнося через е. — Евгений Борисович Пастернак, схематически отец, помнит, как второкурсник Аверинцев попросил даму с 4 курса взять в абонементе для него книги и не мог их отдать; подошло время обходного листа, пришлось навестить его у него дома, где оказалось, что он к книгам прирос до физической невозможности с ними расстаться. Ранний Аверинцев пять минут извинялся прежде чем начать говорить. Женщины, жена Р.Р.Фалька и главное Надежда Яковлевна Мандельштам, склонили его в иудейскую сторону, дегероизации, после культа античности. Позднее в Оксфорде Аверинцев увлекся новым английским богословием Клай-а Льюиса и Джона Толкина; ища могилу Толкина, которую никто не знал, он дозвонился до ведущего толкиноведа в Англии; ночью завели машину и поехали на красивое кладбище на окраине Оксфорда. Живой Христос, сказал Евгений Борисович, вот кто вел этого человека. — Английский друг Аверинцева славистка Эвриел Палмер («ее улыбка самая красивая вещь, которую я видел в Англии», ска-
411
зал однажды Аверинцев) рассказывала, как посетив его на квартире в Москве пригласила его в Дарем; он с радостью согласился; там его, уже депутата, сперва боялись. Он написал о Дареме[22] колядку в средневековом английском стиле, потом переведенную на английский. Из Дарема на машине проехали в Гейдельберг читать о Гёльдерлине. Аверинцев говорил в Англии о своем повторяющемся кошмаре: он на шатких деревянных мостках над скверным болотом. — Вдумчиво, бережно говорил Сергей Георгиевич Бочаров. Он начал с упомянутого Евгением Борисовичем аверинцевского приглашения в ИМЛИ: Аверинцев хвалил место, где давно уже работает и знает только пятерых человек, которые ему нужны. Он называл себя кабинетным, но был публичный человек[23]. И еще, он говорил что среди драки прятал голову в плечи, в детстве и потом всегда; но вот однажды в разнообразной компании он целый вечер молчал, разговор шел о рок-опере «Jesus Christ Superstar», потом вдруг возник и сказал проповедь о том, как грязна сплошная эротика в этой опере; как хороша девственная чистота, белая. В Верховном совете после речи Сахарова об афганских преступлениях говорил афганский генерал, при чьих словах «Держава, Родина, Коммунизм» все встали кроме троих, Сахарова, Аверинцева и Юрия Власова, который сидел в первом ряду рядом с Аверинцевым; они подружились[24]. С 1990-х годов Аверинцев пошел в публицистику; кажется странно, но то было его служение. Его прежняя деятельность ослабла, и это была жертва; тогда же, в 1991 году, он заболел, в этот роковой поворотный год. Все помнят его статью о ностальгии, где он жалеет о временах, когда что-то было еще серьезно. Сергей Георгиевич говорил с Аверинцевым за четыре дня до удара в Вене. Аверинцев жаловался, что много носорогов, что его заставляют гнать русскую литературу для студенточек, троих или четверых, которые притом официально должны писать на него доносы. Случайно он подглядел один такой. Там ему приписывались два недостатка, совершенное непонимание значения феминистского движения и ча-
____________________
[22] Ср. 7.10.1989.
[23] Да, подтвердила О.А.С. И вспомнила, как однажды среди улицы Горького, оглядывая холодную толпу, Аверинцев хотел всем, всем им говорить о своих арамейских открытиях.
[24] Ср. 15.6.1989.
412
стую непонятность. Новизна, абсолютная, Аверинцева была в том, что оттепель и ее либерализм продолжали говорить советским языком, а тут мы услышали в принципе другой язык, который перестраивал и изменял наши головы. Брагинская права: в одном его голосе было больше несоветского чем во всём диссидентстве. Годы застоя оказались богаче 60-х годов, переломным стал 1968, и Аверинцев был тот, кто принес эту перемену.
Публика стремящаяся знать, ослепленная избытком света, в основном христианского. Всё тот же поток катится не останавливаясь, не запинаясь, в ожидании неожиданности. Старики любят в Аверинцеве свою молодость, поколение моложе любит в нем свою школу, еще более новое примет его (и Лосева, и Гаспарова) уже как почву.
20.3.2004. Почему вчера не был Михаил Леонович Гаспаров: его не пригласили, он болен. О.А.С. вспоминает аверинцевское о нем: «Гаспаров забил себя в колбу и с энергией, достойной лучшего применения, стал выкачивать оттуда воздух». Умел сказать ему и Гаспаров: «Миша, черновики мои у Вас? — Ваши черновики хранятся у меня в виде опубликованных книг и статей». Еще аверинцевское, Яннарасу: «Кристос! Я скажу ужасную глупость. Это ужасно, что я скажу: в Ваших глазах гораздо больше богословия чем в Ваших книгах». Яннарас в ответ: «Это хорошо замечено, поэтично».
27.4.2004. Свято-Филаретовский православно-христианский институт готовит издание памяти Сергея Аверинцева и прислал вопросы о нем. «С запозданием отвечаю на Ваше письмо и вопросы. Сначала на темы письма. Лучшая помощь, на какую можно надеяться, это оказаться как-то нужным. Сергей Сергеевич был нужен всем, все к нему тянулись, и он сам умел жить так, что другие были ему нужны. Где есть эта взаимная нужда, там и прощение. Быть вполне готовым к тому, чтобы такие отношения вокруг такого человека сохранились, никто никогда не может. Если человека с нами больше нет, то память о нем, зависящая от нас, продолжит его дело. Помогают не только ныне живущие. Мы нужны и тем, кого уже нет. В отношении их от нас требуется больше всего понимание. Что у страны был такой необыкновенный человек, хорошо о ней говорит только в том случае, если она старается быть на высоте его. Сюда входит отказ самим его формулировать, готовность слушать и слушать снова, подробно и не
413
пропуская ничего. Разумеется, соблазн справиться с событием, введя его в схему, тем больше, чем выше событие. Вы верно заметили, что писать о крупном явлении особенно хочется тем, кто не очень с ним знаком. Не думаю, что это объясняется особым состоянием теперешнего общества, разве что общие тенденции проявляются в наше время очевиднее.
Как «человек Церкви» Сергей Сергеевич всегда, и задолго до своего крещения, самим своим присутствием создавал широко вокруг себя общительность и тем самым общину в самом чистом значении. Этот его дар был неотделим у него от способности понимания, собственно неограниченной, сделавшей средиземноморскую европейскую культуру его родным домом. Есть ли основание для Церкви вне этой общительности и этого понимания? Они несут на себе живую традицию, которая до сих пор определяет судьбу человечества.
Теперь по порядку Ваши девять вопросов.
1. Аверинцев показывает, что христианство должно быть названием такой широты общительного понимания, которая способна вместить всё достойное в человечестве. На этой широте, одновременно высоте, открываются в своей настоящей трудности задачи общины, начиная с самого ее существования. Начинает казаться, что община реально возможна только в общительности, возникающей вокруг исторического события, открытия человека. Не правильно ли думать, что открыться может всякий человек? и редкие личности принадлежат всем, потому что каждому показывают путь?
2. Эти личности не занимают место и не встают на него, а с самого начала раздвигают пространство, и в этом смысле направление у них всех одно.
3. Опыт общения с Аверинцевым, через его книги и лично, не может оставаться частным делом каждого и должен как-то становиться общим достоянием. Малым вкладом тут могут быть исследования о его творчестве, сопоставления, воспоминания. Всё это будет продолжением его явления и выполнением долга перед ним.
4. Поколение получает имя тех, кто в нем жил и действовал. Чтобы так произошло, не нужно специальных усилий. Со временем выдающиеся люди заслоняют своим значением скандалы и злобу эпохи, продолжают таким образом своё действие в истории, восстанавливают ее правду против бессмыслицы многого того, что случа-
414
лось с современниками. Неправильно поэтому говорить об эпохе отдельно от дающих ей свое имя. Ведь эпохи собственно и нет без них. Неверно и говорить, что они заимствуют язык эпохи или ее тему или ее задачу: без них нет ни языка эпохи, ни способа высказываться обо всем этом.
5. Всё, что делают создатели мира, общины, эпохи, оставляется ими как завещание для всех, кто способен его принять и поступить по духу.
6. Отъезд Аверинцева на Запад просто лишний раз подтверждает ту правду, что всё главное делается в основном до сих пор там.
7. Депутатство, говорил Аверинцев, открыло ему глаза на многих деятелей. Оно было для него хотя не психической, но нервной травмой. Он видел персонажей съезда каждую ночь во сне или не мог спать. Он делал много, например по линии депутатских запросов, но у него было ощущение, что результаты действий, хотя они явно есть, проявятся не там, где их следовало бы ожидать.
8. Духовные стихи Аверинцева самая непонятная сторона его творчества.
9. Будет ли понят Аверинцев через 300 лет и сбудется ли его надежда на внуков, зависит от живых. Обеспечить себе понимание чего бы то ни было невозможно, но не выбрасывать из головы то, что нас однажды захватило, в силах каждого. Тогда постепенно будет складываться если не понимание, то по крайней мере ощущение уровня, на котором принятие исторического явления становится возможным.»
19.5.2004. Вчера память Аверинцева в Манделыитамовском обществе РГГУ, Афанасьев, Мелетинский, Нерлер, Гаспаров — должностные лица — в президиуме, между Гаспаровым и Нерлером усаживается каждый раз говорящий; только Микушевич стоял. На большом экране портреты, потом Аверинцев читает Мандельштама в 1989 году. Наталья Петровна, полная нервная в черном, ускользающая с застывшей полуулыбкой, в задних рядах и не говорит; не говорит ни один молодой, они в этой главной аудитории, которая против ожиданий не полна, только обслуживают технику. Нет продолжения, передачи. Опасно и горько. Или он весь принадлежал тому серьезному времени? Юрий Афанасьев, ректор, говорит кратко о капитале, которым еще не воспользовались. Мелетинский красив в свои 87 лет, неподвижен и каменно молчит. Гаспаров ведет своё о филологии, что
415
будто любить надо всякое слово, а не только которое понравилось, цитирует Мандельштама «Я забыл ненужное я»; было счастье расти, слушая выступления и читая статьи Аверинцева; счастье, радость и жизнь было и смотреть, как он становится. Ратгауз, который делает Аверинцева блестящим железобетонным, просит вдову Михайлова: Нора Андреевна, представьтесь пожалуйста; та встает. Ольга Александровна Седакова в темносерых пиджаке и брюках поднимается прямо на эстраду, не обходя по ступенькам; голос Аверинцева, говорит она, всегда особенный и неожиданный; ум и чувство у него еще не разъединились. О.Георгий Кочетков иконописный в белом говорит задушенным голосом о проповедях Аверинцева; он приглашал его, болезненною, имлтарь, «там всё-таки и посидеть можно»; блаженное чувство, теплое, свойское; всё так прекрасно. Фрейдин: Аверинцев у Надежды Яковлевны, и насколько она сознавала уже выполненным всё свое дс in. настолько его дело —миссия? — постоянно творилось в нем; аи ни, 0и in it непрестанном исполнении долга. Как-то Аверинцев задумал заметить Н.Я. о ее слишком нелюбви к некоторым людям; не надо так делать, отсоветовала Наталья Петровна, она тебя выбросит м окошко; но там первый этаж, практично возразил он и всё Надежде Яковлевне высказал. Та терпеливо выслушала; но вообще-то наша поэзия минное поле, при неверном шаге попадаешь в историю, и никто не умел это делать как Мандельштам. Только ли поэзия, усомнился я, рассказывая сегодня всё Азе Алибековне, и она усмехнулась.
Геогрий Степанович Кнабе определил теперешний кризис культуры как отчуждение общего, нормативного, правильного, законного в пользу бормотания. Вернемся к риторике Аристотеля, невыразимое надо выразить внятным, обращенным, красивым — готовым словом, как его называли Аверинцев и Михайлов.
Померанц: Аверинцев предсказывал ему, что «православие или переменится, или погибнет». Брагинская: любой образец аверинцевского текста был живым. Микушевич: не тягостен ли научный атеизм, спросил он однажды Аверинцева, и услышал в ответ, что хуже станет, когда теперешние научные атеисты нас будут учить православию. Не потому ли, что так и случилось, он уехал от нас, рискованно догадался Владимир Борисович. Были и не говорили Попов, Розин, Бочаров, Гальцева, Роднянская, Топоров, Рашковский, Нестерова.
