ФИЛОСОФИЯ ХОЗЯЙСТВА
К оглавлению
Глава девятая
ЭКОНОМИЧЕСКИЙ МАТЕРИАЛИЗМ
КАК ФИЛОСОФИЯ ХОЗЯЙСТВА
I. ЭКОНОМИЧЕСКИЙ МАТЕРИАЛИЗМ
КАК ФИЛОСОФИЯ И НАУКА
Очень легко критиковать так называемый экономический материализм,
обнаруживая всю его невыработанность, незаконченность, уродливую однобокость.
Он имеет слишком много незащищенных, открытых для критики сторон. Среди философов
он вызывает к себе лишь пренебрежительное отношение за свой грубый догматизм и
наивный материализм, и из-за этой порочности его философской формы они не желают
вдумываться в существо его проблемы. Для образованной же публики, "сочувствующей
всему высокому и прекрасному" и превыше всего дорожащей эстетической культурой,
экономический материализм слишком сильно пахнет рабочим потом и фабричным дымом,
ей он представляется варварством, которое не способно понимать "культурных ценностей",
и с миной самодовольной брезгливости она отворачивается, отвергая его без внутреннего
к нему внимания. Наконец, обширные полки его социалистических сторонников, сделавших
из него догмат пролетарского катехизиса, также мало способны поднять его научный
и философский престиж. И вообще может показаться, что философскому исследователю
наших дней совершенно нечего делать с экономическим материализмом, так же как,
например, с материализмом Фогта и Молешотта, и надо оставить его в покое. Тем
не менее мы полагаем, что на такое к нему пренебрежение мы не имеем права до тех
пор, пока мы серьезно не посчитались с проблемой экономического материализма.
Жизненное же значение проблемы экономического материализма совершенно несоизмеримо
с незаконченностью и несовершенством его философской формы, которая является для
него сравнительно случайной и несущественной и не уничтожается неприемлемостью
его философских предпосылок. И ни пренебрежением, ни брезгливостью нельзя умалить
или уничтожить значение этой проблемы, которая по-прежнему привлекает к себе внимание
свежих, незагипнотизированных критицизмом или эстетизмом умов. Экономический материализм,
как, впрочем, и всякое учение, ставящее значительную и жизненную проблему, недостаточно
просто отвергнуть, от него отвернувшись в бессилии или же по отсутствию к нему
интереса, его надо преодолеть, а преодолеть можно только положительным
путем, признав его правду, понимая его мотив, но отклоняя при этом его ограниченность
и извращения. В экономическом материализме говорит суровая жизненная честность,
он отдает свое внимание значению нужды, заботы о куске насущного хлеба, которая
тяготеет над большинством человечества. Однако не за эти только этические свои
черты, но и по своему философскому значению он должен занять и в истории философии
свое определенное, ему одному принадлежащее место.<<166>> Он есть
первая попытка философии хозяйства, в нем впервые сознательно, поставлена ее проблема,
в истории мысли прозвучал новый мотив, навеянный, конечно, не кабинетным умозрением,
но жизненными впечатлениями действительности. И эта жизненность его мотива свидетельствует,
с нашей точки зрения, и о философской подлинности, неизмышленности основной темы
экономического материализма. Впрочем, в последнее время для него наступил еще
и совершенно неожиданный бенефис. Именно, оценка философского значения экономического
материализма в настоящее время поднята в связи с успехами философии прагматизма,
который к нему в известном смысле приближается. Отношение между ними можно выразить
так, что экономический материализм представляет одну из разновидностей прагматизма,
есть как бы его частный случай, его можно было бы поэтому назвать экономическим
прагматизмом. И этим влиятельным, хотя и неглубоким философским учением наших
дней с новой стороны подчеркивается значительность и жизненность основного мотива
экономического материализма.<<167>>
Экономический материализм как философское учение ориентирует
философию на факте хозяйства. Притом для него это не есть лишь одна из возможных
философских ориентировок, допускающая рядом и другие, она есть вообще единственно
возможная ориентировка, философия хозяйства есть сущая истина (хотя в обиходе
экономического материализма и не имеется таких выражений), это есть философия
κατ' εξοχήν,<<*44>> абсолютная
философская система, постигающая тайну бытия и раскрывающая ее в научной доктрине.
Здесь слышен отзвук Гегеля с притязанием последнего на абсолютность его системы,
а потому на ее единственность. Утеряв многие сильные стороны гегельянства, экономический
материализм удержал эту его притязательность, его абсолютизм. Вместе с гегельянством
он разделяет и отличающий последнее крайний интеллектуализм: несмотря на иррациональный
характер основного фактора истории, именно развития производительных сил, которое
совершается с слепой механической необходимостью, экономический материализм, однако,
не сомневается, что эта иррациональная действительность, всегда запутанная всевозможными
иллюзорными идеологиями, в нем получает свое адекватное и притом вполне рациональное
выражение, не допускающее уже никакого темного, нерационализируемого остатка или
основы и не оставляющее места ни для каких тайн. Тайна жизни вполне раскрыта экономическим
материализмом. Сравнительно с интеллектуализмом гегельянства, для которого мышление
равно бытию, все разумное действительно, а все действительное разумно, этот интеллектуализм,
вместо панлогизма утверждающий пан-алогизм, всеобщую слепоту и иррациональность,
оказывается, конечно, обременным противоречием, которого не знал Гегель. Эту черту
экономический материализм разделяет, впрочем, со всем материализмом как до-гегелевского,
так и после-гегелевского толка.
Экономический материализм по своему смыслу представляет собой
философию истории метафизического или уж во всяком случае метаэмпирического характера,
так сказать, историческую онтологию. Этому не мешает то, что, следуя духу
времени с его реакцией идеализму, под сильным влиянием материалистически окрашенного
позитивизма Фейербаха, творцы экономического материализма объявляли войну всякой
метафизике и видели в нем ее ниспровержение. Они полагали, что в нем вскрываются
материальные корни всякой метафизики и тем изобличается ее иллюзорно-идеологический
характер. В действительности, однако, экономический материализм представляет собой,
как и вообще материализм, лишь наивную или догматическую метафизику, не сознавая,
однако, своей собственной природы. История философии полна примерами подобного
рода бессознательной метафизики. Экономический материализм ставит себе проблему,
несомненно, метафизического характера, точь-в-точь ту же самую, которую разрешает
в своей сознательно метафизической философии истории Гегель. Знаменитое "поставление
вверх ногами" (auf den Kopf stellen) Гегеля, которое приписывает себе Маркс, касается
лишь содержания учения, именно роль всемирного духа приписывается экономическому
базису, но не его проблемы, которая остается совершенно тою же самой. Марксизм
в этом отношении действительно есть заново перелицованное гегельянство (конечно,
только в философии истории). Достаточно ближе вникнуть в сущность философии истории
Гегеля, чтобы убедиться, как велико это сродство и это влияние. Первый вопрос,
который Гегель ставит в философии истории, таков: каков смысл всемирной истории,
что в ней происходит или что из нее получается? В соответствии общему содержанию
своей философии, согласно которой всемирный дух приходит в самосознание, лишь
осуществляя себя путем свободы, Гегель отвечает: "всемирная история есть прогресс
в сознании свободы". Эту мысль, даже эту формулу заимствуют у него (конечно, чисто
внешним образом) Маркс и Энгельс, которые говорят о "прыжке из царства необходимости
в царство свободы", причем последнее отождествляется у них с социалистическим
"государством будущего". При всем отрицании исторической телеологии и при всем
стремлении удержаться на механическом ("естественнонаучном", т. е. чисто каузальном)
понимании истории, общая ее концепция здесь также оказывается имманентно-телеологической:
история не разыгрывается впустую, но ведет к определенной, внутренне закономерной
цели. Второй вопрос, который ставит Гегель в своей философии истории, таков: как
совершается ход истории, какими средствами осуществляется ее цель? По Гегелю,
материалом истории являются человеческие интересы, отдельные потребности, всевозможные
эгоистические мотивы, а также движения страстей, создающие собой исторических
деятелей. Эти частные мотивы, конечно, совершенно не совпадают с задачами истории,
и люди не ведают о них, только у великих людей их частные цели "содержат в себе
субстанциальный элемент, составляющий волю мирового духа". Но эта последняя пользуется
человеческими стремлениями и интересами в своих видах; сами того не сознавая,
люди осуществляют ее стремления, и в этом состоит "хитрость разума" (List der
Vernunft), заставляющая людей помимо ведома исполнять его намерения. Это - объективная,
над-эмпирическая, метафизическая закономерность истории. Экономический материализм
эту идею ассимилирует следующим образом. Он также утверждает, что история есть
игра страстей и интересов, которая в совокупности своей образует борьбу экономических
классов. В истории действует закономерность, идущая далее частных целей отдельных
лиц или групп, и эта закономерность определяется развитием производительных сил,
которое проходит свои ступени, аналогичные фазисам самосознания всемирного духа.
И здесь действует "хитрость", только не разума, но экономического базиса. Маркс,
сосредоточивший все свое внимание на отличии своего учения от гегелевского по
содержанию незаметно для себя принял из него без критики то, что гораздо важнее
содержания, метафизическую постановку проблемы, совершенно в духе гегелевского
онтологизма, и в этом он опять-таки не отличается от всего после-гегелевского
материализма, который тоже "поставил на голову" гегелевский идеализм и на его
же проблемы дал лишь новый ответ. Как философия истории экономический материализм
не есть эмпирическая, научно-позитивная теория исторического развития, но есть
онтология, это - самая важная его философская особенность. Как онтологическая
метафизика он разделяет общую судьбу со всеми онтологическими системами: спиритуалистическими,
материалистическими, идеалистическими ли, все равно. Пред судом последовательного
позитивизма или неокантианского критицизма он одинаково недозволителен и "ненаучен",
как философия Шеллинга, Шопенгауэра, Гегеля, Соловьева, Гартмана и т. д., ибо
он спрашивает о том, о чем нельзя спрашивать с надеждой получить научный ответ,
именно о том, что стоит за историческими явлениями, составляя их метаэмпирическую,
метафизическую основу. Проблема экономического материализма в сущности такова:
что стоит за видимой пестротой и многообразием исторических явлений? какова единая
закономерность, связывающая запутанную множественность непосредственных, ближайших
причин и их обосновывающая? Это есть не только метафизика истории вообще, но и
притом определенного, именно монистического типа: от Гегеля она унаследовала
этот монизм, в соединении с диалектическим "методом" (хотя гегелевская диалектика
наивно принята здесь за обыкновенный эволюционизм, как ни мало общего она с ним
имеет), почему она называет себя иногда "диалектическим материализмом". И центральное
учение экономического материализма о "базисе и надстройке" отвечает именно на
эту онтологическую проблему. Согласно этому учению вся историческая жизнь человечества
в ее внешних и внутренних, политических и социальных, культурных и духовных проявлениях
есть лишь надстройка над экономическим базисом, следовательно, не имеет самостоятельного
метафизического бытия, есть только "рефлекс", т. е. оказывается онтологически
обусловлена совершенно в таком же смысле, в каком все эмпирические события истории
у Гегеля обусловлены победным шествием всемирного духа, проходящего разные фазы
своего развития. Этим утверждением ни Маркс, ни Гегель отнюдь не отрицают феноменального
бытия всего того, что ими не признается самостоятельно существующим в онтологическом
смысле, или что есть только рефлекс. Все, что является "надстройкой" - и государство,
и право, и религия, и мораль, - все это и в экономическом материализме не объявляется
несуществующим, напротив, и для Маркса вся эмпирическая пестрота истории существует
так же, как и для всех, и непосредственная причинная связь исторических событий
являет картину множественности причин, запутанности событий, которую нельзя уложить
ни в какую монистическую схему. Эмпирическая история имеет свой "прагматизм" событий,
который и устанавливается исторической наукой. Причинность "экономического базиса"
существует только "in letzter Instanz",<<*45>> а вовсе не лежит на
поверхности. Это можно перевести на философский язык только так: она имеет
метафизическое, а не эмпирическое значение, она не связывает непосредственно
явлений, но стоит за явлениями как их нуменальная основа. Отношение базиса к надстройке
таково, как отношение Ding an sich и явлений в системе Канта или, еще определеннее,
в системе Шопенгауэра: экономический базис есть нумен историй, лежащий в основе
всех ее феноменов и их собою порождающий, и отношение, существующее между нуменом
и феноменами, миром интеллигибельным и эмпирическим, конечно, не может быть приравнено
эмпирической причинности истории; если характеризовать и это отношение понятием
причинности, то следует прибавить, что онтологическая причинность лежит очень
глубоко и потому не следует искать ее на поверхности. А здесь мы можем иметь совершенно
иную картину причинности, множественную, пеструю, не раскрывающую, а скорее закрывающую
единую истинную, нуменальную причинность, действующую "in letzter Instanz". Чтобы
познать ее, нужно уметь заглянуть в глубину, вовнутрь механизма, и лишь после
того, как будет познана - не научно-эмпирическим, но спекулятивным или интуитивным
путем - эта Ding an sich, ее незримое веяние будет почувствовано и в эмпирической
действительности, и последняя станет понятна по своему внутреннему смыслу. Так
построяются вообще системы метафизики истории, например, у Фихте, Шеллинга, Гегеля,
Гартмана, Владимира Соловьева, или, ранее, у блаж. Августина, у Боссюэта, у Гердера.
Такой же смысл получает и теория экономического материализма или, по крайней мере
одна ее сторона, по нашему мнению, наиболее существенная и характерная. Однако
благодаря отсутствию философской ясности в постановке и расчленении проблемы в
теории экономического материализма даже у Маркса и Энгельса (не говоря уже об
их последователях) можно заметить несколько различных порядков мысли, которые
плохо между собой мирятся, но постоянно перекрещиваются. Прежде всего сюда относится
мнимая научность экономического материализма, которою он так кичится, которую
так старательно подчеркивает в сумбурной идее научного социализма, или социализма
как науки. Экономический материализм как наука, следовательно, как совокупность
обобщений относительно фактического хода истории, сводящих ее главным образом
к экономическому развитию, есть нечто совершенно отличное от него же как метафизики,
и смешение научной и метафизической теории, которое здесь совершается, приводит
к совершенно непреодолимым трудностям, и прежде всего методологического характера.
Если экономический материализм хочет быть теорией исторического развития, научным
истолкованием фактов или их "обобщением", то очевидно, что такого рода теория,
какого бы то ни было содержания, не выставляется а priori, ante facta, но может
быть отстаиваема только post facta. Она получается как результат научного исследования
и притом имеет силу лишь в его пределах. Она сохраняет характер "неполного наведения",
donec corrigetur,<<*46>> и поэтому всегда может быть опровергнута
новыми фактами. Говоря принципиально, для этого довольно даже одного факта, ей
противоречащего, как его достаточно и для ниспровержения любого даже из наиболее
крепко установленных эмпирических "законов" естествознания, хотя бы закона тяготения.
Очевидно, подобный закон никогда не может притязать на такое универсальное значение
a priori, на какое с самого начала, и притом до исследований, в кредит, стал притязать
экономический материализм. Нельзя, провозглашая свою научность, в то же время
попирать ее элементарные требования. Универсальность и притязательность экономического
материализма может быть понята и в известном смысле оправдана лишь в том случае,
если мы будем видеть в нем метафизику истории, ибо, как указано выше, метафизические
положения опираются не на научно-эмпирические основания и даже по-своему объясняют
эмпирию. Но отстаивать права и притязания метафизики под флагом опытной науки
- это значит впадать по меньшей мере в недоразумение. В этом пункте Маркс действительно
ставит Гегеля вверх ногами и притом делает это гораздо радикальнее, нежели при
замене всемирного духа экономическим базисом в метафизике истории. Такое превращение
экономического материализма в научно-эмпирическую теорию, в науку, неизбежно должно
было повести и к его измельчанию в сравнении с первоначальным замыслом. Транспонированный
в этом тоне, он утрачивает величественный дух Гегеля, и в него вселяется совсем
не величественный дух Иер. Бентама с его моральной арифметикой, вместе с меркантильным
духом классической политической экономии. В экономическом материализме дух Гегеля
борется с чуждым ему духом Бентама и Рикардо, причем фактическая победа остается
за последними. Но это и приводит экономический материализм к философскому разложению,
потому что нельзя одновременно находиться в двух плоскостях, пытаясь совместить
несовместимые между собою черты. Экономический материализм в бентамизме вульгаризуется
и принимает резкие, угловатые и нередко карикатурные формы. Он вырождается в стремление
объяснять все из жадности и видеть одну экономическую подоплеку в величайших движениях
истории: история реформации превращается в историю свиноводства и землевладения
XVI века, а история первохристианства - в историю рабства, латифундий и пролетариата
в Римской империи и т. п. Бентам учил о том, что человек руководится в своей деятельности
исключительно соображениями выгоды и пользы, хотя бы в самом широком смысле, и
в них он видел критерий нравственности. Он был убежден, далее, что человеческие
мотивы поддаются точному исчислению, и понимал социологию как нравственную арифметику.
В ней утилитаризм с воодушевлением не меньшим, чем в экономическом материализме,
мнил найти универсальное истолкование всех человеческих дел. Бентамовскую идею
об интересе как основном двигателе человеческой психологии перевела на свой язык
фритредерская политическая экономия с Рикардо во главе. Появилась фикция "экономического
человека", бентамиста в области хозяйства, и так как политическая экономия рассматривала
жизнь только чрез очки своего специального научного интереса, забывая или игнорируя
все остальное, то и получалось иногда впечатление, что экономический человек для
нее есть вообще человек или что по природе он есть только хозяйственный эгоист.<<168>>
Экономический материализм, как социальный бентамизм, эту же самую идею, не подвергая
ее критическому исследованию, распространил с индивидов на общественные группы
и стал говорить не о личном, но уже о классовом интересе. История, которая Бентаму
представлялась как борьба интересов отдельных лиц, у Маркса стала рассматриваться
как борьба классов, появилась идея классовой борьбы в качестве объяснения исторического
процесса. Из этой догматически принятой предпосылки вытекает методологическое
правило: искать для всякого исторического явления подпочвы в классовой борьбе
и в экономическом базисе и не успокаиваться до тех пор, пока она не будет так
или иначе обнаружена. И так как при эластичности, а нередко и скудости исторического
материала почти всегда можно в нем увидеть то, в наличности чего наперед убежден,
- историческая кухня в этом отношении гораздо снисходительнее, чем естественнонаучная
лаборатория, - то мы и имеем целый ряд экономических истолкований различных явлений
истории: права, религии, науки, литературы, искусства. Старые путы метафизики
Гегеля, вслух отвергаемой, целы и теперь, и наличность quasi-научного, а в действительности
метафизического априори экономического материализма с его "диалектическим методом"
(этим чудовищным недоразумением) вносит тенденциозность в научное исследование,
от которой свободны и открытая, сознательная метафизика и настоящий, последовательный
научный эмпиризм. Но, конечно, помимо экономического материализма, как монистической
метафизики истории, с ее социальным бентамизмом, требующим все сводить к экономическим
интересам и ради обличения последних чинящим своеобразный экономический сыск над
историей, существует и действительно научное направление в историографии, останавливающееся
наиболее охотно на экономической стороне истории. Этот исторический экономизм
не притязает ни на какую априорную монистическую философию истории. Он интересуется
экономической стороной истории просто лишь по мотивам исторического реализма,
ввиду той неоспоримой жизненной важности, которую имеет хозяйство, но ему остается
чуждо стремление к методологическому монизму, к вытягиванию истории во что бы
то ни стало на прокрустово ложе экономических интересов. Напротив, он легко мирится
- или, по крайней мере, должен мириться - с эмпирическим плюрализмом, с признанием
множественности исторических причин или факторов и их многообразного взаимодействия.
Экономическое направление в истории, хотя и часто смешивается с экономическим
материализмом, в действительности совершенно ему чуждо, ибо оно всецело остается
в области "исторического прагматизма" и ни на какую философию истории не притязает.
И именно в этом направлении, в силу его научной непредвзятости, и производятся
ценные научные исследования, раскрывающие действительное значение хозяйства в
историческом развитии и двигающие вперед экономическую историю.
Итак, экономический материализм есть метафизика истории, которая,
не сознавая своего действительного характера, считает себя наукой, но не становится
всецело ни той, ни другой. В этой его двойственности заложено противоречие, его
разъедающее. Но в этом отношении его судьба вообще поучительна и для всякой "теории
исторического процесса". Насколько она действительно научна, т. е. эмпирична,
она отражает на себе состояние исследования в данную эпоху и не уполномочена притязать
на утверждения более общего значения. Всякое же общее утверждение явным образом
выводит за пределы строгой эмпирии и должно быть возведено к предположениям более
общего характера, устанавливаемым философией. Другими словами, всякое общее учение
исторической философии есть уже метафизика истории - все равно, выставляется ли
оно Гегелем или Контом, Марксом или Гердером, Боссюэтом или Лассалем. И надо смотреть
на это открытыми глазами.<<169>>
II. ПРОТИВОРЕЧИЯ
ЭКОНОМИЧЕСКОГО МАТЕРИАЛИЗМА
Основная мысль экономического материализма в том, что хозяйству
принадлежит определяющая роль в истории и в жизни, или что вся культура имеет
хозяйственную природу, носит на себе ее отпечаток. Он понимает мир как хозяйство.
Взятая по существу и освобожденная от карикатурности и извращений, эта мысль глубока
и значительна, и потому она способна к дальнейшему развитию и углублению. В экономическом
материализме находит выражение чувство неволи бытия в плену стихий, в оковах хозяйственной
необходимости, в нем отражается трагизм смертной, а потому обреченной на постоянную
борьбу со смертью жизни. Ему присуща та особая и суровая честность пессимизма,
которая не боится горькой истины, хотя, впрочем, и сами творцы, и теперешние последователи
экономического материализма недостаточно сознают всю пессимистичность своей доктрины
(впрочем, источник их оптимистического настроения заключается не столько в истинах
экономического материализма, сколько в вере в его преодолимость в истории посредством
"прыжка из необходимости в свободу", другими словами, в социалистической эсхатологии,
лишь механически связанной с этой доктриной). Хозяйство, т. е. трудовая защита
и расширение жизни, трудовое творчество жизни, есть общий удел человечества, хозяйственное,
т. е. трудовое, отношение к миру есть первоначальное и самое общее его самоопределение.
Человек ничего не творит заново, чего бы уже не было в природе в скрытом или потенциальном
виде, но он выявляет эти силы жизни и осуществляет ее возможности только трудом,
и этот труд, направляемый одинаково как на внешний мир, так и на самого себя,
затрачиваемый на производство как материальных благ, так и духовных ценностей,
и создает то, что в противоположность природе, т. е. первоначальному, данному
и даровому, носит название культуры. Культура лишь трудом человечества высекается
из природы, и в этом смысле можно сказать, вместе с экономическим материализмом,
что вся культура есть хозяйство. Хозяйственный труд, или культурное творчество
человечества, порождается и поддерживается потребностью жизни в самозащите и саморасширении.
Естественно при этом, что он обнаруживает рост, имеет свои градации, на каждой
данной ступени развития ему свойственна общая социальная связность или социальная
организация, как это совершенно верно подмечено в экономическом материализме.
Определять общие основы хозяйственного процесса есть дело философии хозяйства
с ее своеобразными проблемами, установлять же связность и взаимную зависимость
разных проявлений хозяйственного труда или, что то же, разных сторон культуры
есть дело эмпирической науки, конкретной истории, и выставлять здесь теорию априори,
иначе как в форме бессодержательных общих мест, невозможно по тем же самым причинам,
по каким вообще история не может быть установляема априори. Из необходимости и
всеобщности хозяйственного отношения к миру проистекает целый ряд предпосылок,
и те и другие призвана вскрывать философия хозяйства. Однако, натолкнувшись здесь
на столь важную тему, экономический материализм сбивается с правильного пути и
переходит к совсем другому порядку мыслей. Его несчастие при этом состоит в том,
что, вместо того чтобы поставить в центре внимания именно проблему хозяйства со
всеми его предпосылками и дать самостоятельный философский ее анализ, экономический
материализм берет понятие хозяйства уже готовым из специальной науки, именно из
политической экономии. Маркс-политэконом парализует здесь Маркса-философа, и уж
еще в большей степени следует это сказать про его последователей. Но то условное,
научно-прагматическое понятие хозяйства, хозяйственного труда, производительных
сил, которым располагает политическая экономия, может быть, и достаточно для ее
специальных целей, но имеет значение только в пределах этой специальной постановки
вопроса, которая считается лишь с вполне определенными задачами, но, конечно,
не берет вопроса в его философской широте. Ибо если философское исследование интересуется
связью изучаемых явлений с целым, то специально-научное имеет преднамеренно односторонний
характер, носит следы научного прагматизма. Политическая экономия может для себя
удовлетвориться таким представлением о труде, какое мы находим, например, у Ад.
Смита, Рикардо, Родбертуса или Маркса (ср. пред. гл.). Хозяйственный труд здесь
есть труд, направленный на производство только материальных благ, или меновых
ценностей (почему и философия хозяйства без всяких разговоров именуется экономическим
материализмом, хотя в действительности она вовсе не есть непременно материализм,
так как и само хозяйство есть процесс столько же материальный, сколько духовный).
При этом политическая экономия может вовсе и не задаваться общим вопросом о том,
как возможен труд (подобно тому как каждая специальная наука не спрашивает, как
вообще возможно познание) или каковы отношения человека к природе, какие общие
возможности ими намечаются. Политическая экономия остается чужда философской антропологии
и еще более далека от всякой натурфилософии, - природа без дальних рассуждений
рассматривается в ней как мастерская или кладовая для сырых материалов, словом,
только как возможность хозяйственного труда. Этот труд она считает главным, даже
практически единственным фактором производства, имеющим значение с точки зрения
человеческого хозяйства: отсюда смитовское определение богатства как годового
труда, отсюда необыкновенная живучесть априорно принимаемых "трудовых" теорий
ценности, труда, капитала, прибыли. Политическая экономия рассуждает здесь столь
же условно и прагматически, как тот земледелец, который связывает свой урожай
только с фактом своего посева, хотя очевидно, насколько недостаточно этого представления
для понимания всего процесса произрастания растений.
Экономический материализм берет хозяйство в политикоэкономическом
смысле и этим обрекается действительно на беспросветный материализм. Его задачей
в таком случае неизбежно оказывается не исследование хозяйственной стороны жизни
как проблемы, философии хозяйства, но натягивание доказательств per fas et nefas <<*47>>
относительно зависимости всей жизни и всей культуры от хозяйства в политико-экономическом
смысле, и экономическая наука для философии истории естественно получает здесь
то же значение, что логика в философии Гегеля, т. е. онтологии.<<170>>
Понятия форм производства, с "диалектической" необходимостью сменяющих друг друга
на известной ступени "развития производительных сил", очевидно, выработаны на
верстаке политической экономии для ее нужд, но теперь оказывается необходимым
пристегивать к ним всю духовную историю человечества, разрезая ее на куски в соответствии
этим политико-экономическим схемам. Но, конечно, политической экономии в действительности
вовсе не принадлежит значение исторической онтологии, она есть лишь специальная
наука, как всякая другая, и эта попытка такого ее превращения в онтологию неизбежно
ведет к ряду натяжек, извращений, насилий над фактами.
Это незаконное употребление понятий политической экономии в качестве
исчерпывающих категорий философии хозяйства совершенно закрывает логические горизонты
для экономического материализма. Он остается логически скован ими, видя перед
собой готовые уже и исчерпывающие категории там, где должны бы еще стоять проблемы.
Он обрекается этим на логическое несовершеннолетие и остается "невыработанным
и незаконченным" (unfertig und nicht ausgedacht), как его характеризовал еще Штаммлер.<<171>>
Но он имел в виду при этом лишь невыработанность критической формы, гносеологическую
сторону, наше же суждение касается и самого существа. Благодаря применению негодных
средств, именно специально научных понятий к разрешению проблем философии хозяйства,
экономический материализм проходит мимо действительных проблем, их не замечая;
но создает для себя целый ряд вымышленных, неверно поставленных и безнадежных
для разрешения проблем, стремясь изобразить мир как он есть, но в то же время
глядя на него через окрашенные очки. Таково происхождение всевозможных опытов
экономического истолкования истории. Экономический материализм в этом смысле есть
не что иное, как философская мания величия, развившаяся у политической экономии,
которая возвела себя в ранг исторической онтологии. И здесь Гегель оказался действительно
поставлен вверх ногами: у него такое онтологическое значение имела логика, однако
не как специальная наука, какую мы знаем теперь, но как учение об общих формах
мышления-бытия, у Маркса же это значение получила политическая экономия
просто как специальная наука.
Экономический материализм хочет быть философией истории,
"материалистическим пониманием истории" (materialistische Geschichtsauffassung);
между тем как по логической своей структуре он представляет собой доктрину социологическую,
а не историческую. Он стремится, согласно мысли Маркса, превратить социальную
науку, включая сюда и историю, в естествознание, т. е. установить однообразные,
неизменные законы социальной жизни, по которым может быть наперед предустанавливаемо
все совершающееся в истории. Законы эти должны быть одинаково пригодны и для диагноза
и для прогноза; напав на "закон развития" общества, можно научно предустановлять
его будущее, и потому передовая страна показывает путь будущего развития отсталой.
Под "естествознанием" здесь, очевидно, разумеется такое рассмотрение событий,
при котором они берутся лишь со стороны своего сходства, своей общности между
собою, или типичности, а не со стороны своей индивидуальной неповторяемости,
налагающей на них печать историзма. Но понятия исторического и социологического
взаимно отталкиваются и друг друга исключают. Социологическими средствами можно
освещать известные стороны истории, приближаться к ее пониманию в том, что в ней
является повторяемым или типичным, но для постижения конкретной истории необходимо
опуститься на самое дно индивидуально-исторического, неповторяемого. Но тогда
надо или вовсе отказаться или, по крайней мере, внести существенные изменения
и ограничения в идею "естественнонаучных законов", составляющую логический пафос
экономического материализма, который постоянно колеблется между пониманием социологии
как истории, а истории как социологии. И особенно ясно это сказывается в темах
и задачах, которые он себе ставит: в одних случаях здесь намечается материалистическое
истолкование чуть ли не конкретного исторического явления - не только христианской
религии или средневекового рыцарства, но и поэзии Шекспира или Пушкина, в других
же подобные благоглупости находят решительное осуждение от самих сторонников экономического
материализма, и на первый план выступает не то социологическая, не то метафизическая
"letzter Instanz", в которую стыдливо и прячется "экономический фактор". Так как
по первоначальному своему смыслу экономический материализм есть философия истории,
чисто метафизическое учение о всеобщей исторической закономерности, то и, превращаясь
в научную доктрину, он удерживает эту логическую свою особенность, но заменяет
метафизическую закономерность социологической, т. е. тоже метаисторической. Но
как в том, так и в другом своем понимании он, оставаясь чужд подлинной конкретной
истории, однако желает именно ее объяснять и о ней делать научные предсказания.
Благодаря этому в истории развития экономического материализма накопился такой
ряд неясностей и противоречий, которые даже не позволяют теперь с точностью распознать,
каково же истинное логическое лицо экономического материализма, - он оказывается
хамелеоном, постоянно меняющим свою логическую окраску в зависимости от обстоятельств.
Социологизм экономического материализма ни в чем не обнаруживается
с такой ясностью, как именно в том, что он приписывает себе способность к научному
предсказанию, которое составляет его центральный эсхатологический нерв, - именно
благодаря этому он становится исторической философией социализма. Но к чему относится
этот прогноз, какова область его компетенции? Есть ли это лишь выражение социологической
тенденции развития, установляемой, во-первых, ceteris paribus, при предположении
неизменности основных элементов развития (чего мы, конечно, никогда не имеем в
истории), а во-вторых, лишь для данной, точно очерченной области отношений, для
данной социальной "совокупности", так, как установляет свои прогнозы статистика?
Или же, напротив, речь идет о будущей жизни человечества, т. е. о будущей
истории, как это со всей несомненностью имеет место в социализме, "научно"
предсказывающем рай на земле и этим воодушевляющем и зажигающем энтузиазм в сердцах?
Ни то, ни другое или и то, и другое. Из тенденции концентрации капитала, имеющей
силу лишь для определенной социальной "совокупности" и теряющей всякое значение
за ее пределами, не выкроишь научного "земного рая", и, конечно, нельзя сделать
научно никакого заключения относительно прыжка в царство свободы и наступления
социалистического элизиума; оно получается, очевидно, лишь благодаря превышению
научной компетенции, но в то же время указанная социологическая основа придает
ему все же известное наукообразие или, вернее, тот оттенок научности, какую имеют,
положим, статистические и иные массовые предвидения. Действительно научные элементы
растворены здесь в утопических, но утопические облечены маской научных; получается
полное смешение.
В связи с этим стоит еще противоречие, разъедающее экономический
материализм: с одной стороны, он есть радикальный социологический детерминизм,
на все смотрящий через призму неумолимой, железной необходимости, с другой - он
есть не менее же радикальный прагматизм, философия действия, которая не может
не быть до известной степени индетерминистична, для которой "мир пластичен" и
нет ничего окончательно предопределенного, неумолимого, неотвратимого. Экономический
материализм остается беспомощен пред антиномией свободы и необходимости, которую
он носит в себе; как некий Фауст, он имеет две души, рвущиеся в противоположные
стороны. Это затруднение сыздавна отмечалось в литературе.<<172>>
Как последовательный социологизм, экономический материализм совершенно игнорирует
личность, приравнивая ее к нулевой величине, quantité negligeable. Личности
для него даже не кондильяковские статуи, но заводные куклы, дергающиеся за ниточку
экономических интересов. Очевидно, при этой концепции нет места ни свободе, ни
творчеству, ни какому бы то ни было человеческому прагматизму, над всем царит
механизм. Но в то же время и самый-то экономический материализм родился из прагматизма,
он есть лишь средство ориентировки в целях социального действия. И это действие,
уверяют нас далее, в своей целесообразности сломит силу механизма и заставит его
себе подчиниться. Но где же эта свобода и что есть она? Куда деть ее, где поместиться
ей в этой пустыне всесильной необходимости? Ведь победа свободы над необходимостью
как раз и предполагает как свое условие наличность их антиномии, их борьбы, а
следовательно, одновременное существование и известную совместимость свободы и
необходимости; но в экономическом материализме вовсе нет места свободе. Человек,
как он изображается здесь, оказывается ниже антиномии свободы и необходимости,
он есть объект необходимости, как камень, как всякий физический предмет, а потому
в свете этого воззрения совершенно непонятна возможность борьбы с необходимостью
и победы над ней. Это противоречие стоит в экономическом материализме в оголенном
виде и, как мы отмечали это и ранее, в нем или чередуются, или же прямо соединяются
противоречивые версии. По одной из них, колесо истории не может быть ни остановлено,
ни обращено назад, или раз начавшиеся роды не могут остановиться, по другой же
оказывается возможным смягчать муки родов (но до какой степени?) и можно даже
победить необходимость, познав ее... "Свобода есть познанная необходимость", доверчиво
повторяет за Гегелем экономический материализм, не замечая, насколько чужд для
него и коварен этот мнимый союзник. Но ведь и самое познание тоже есть действие,
совершаемое при участии воли, и в основе познания лежит акт свободы. Познание
есть идеальное преодоление слепой необходимости, а за ним следует и реальное.
Поэтому формула о свободе как познанной необходимости насквозь прагматична, она
пробивает такую брешь в твердыне детерминизма, что для нее становится невозможной
оборона, она должна капитулировать. Этой же неустойчивостью экономического материализма
в вопросе о необходимости объясняется неопределенность и его этического учения.
С одной стороны, экономический материализм чужд всякой этики, как потому, что
он отрицает подлинность или, по крайней мере, самостоятельность всего неэкономического,
так и потому, что этика не может быть соединима с последовательным детерминизмом,
и все попытки такого соединения противоречивы. Этика и свобода, т. е. индетерминизм,
при котором отводится место принимающей решения воле, т. е. свободе воли, неразрывно
связаны между собою. С другой стороны, ведь это же неоспоримый факт, что в действительности
экономический материализм в своей социалистической интерпретации насквозь этичен,
и, в частности, нельзя не замечать огромного этического темперамента самого Маркса.
Социализм по крайней мере одной своей стороной всецело есть этика хозяйства, учение
о хозяйственном долженствовании, обращающееся, конечно, к человеческой воле, т. е.
к ее свободе. Из этих противоречий экономический материализм почти даже не делает
попытки и выбраться, практически соединяя то, что философски несоединимо. Наиболее
уязвимым местом в этой области является, однако, не этика, а гносеология экономического
материализма. Хотя последний остается чужд ей и даже совершенно ее отвергает (уже
в энгельсовском "Анти-Дюринге", а еще более в новейшей литературе), однако гносеология
не позволяет так легко себя отвергнуть, она не выпускает из своих цепких когтей,
требуя "критической самоотчетности". Экономическому материализму необходимо не
больше не меньше как объяснить возможность самого себя. Каким образом оказывается
возможной такая саморефлексия, такое самосознание, можно сказать, самооткровение
природы, какое мы имеем в теории экономического материализма, если мир есть только
механизм, а человек до конца подлежит экономической закономерности, и все, что
он ни делает, что он ни думает, хотя бы это и казалось ему имеющим самостоятельное
бытие или значение, "в последнем счете" есть лишь надстройка или идеология, следовательно,
даже некоторый самообман, иллюзия? Каким образом глина может знать, что делает
над ней горшечник, или машина имеет сознание о своем собственном механизме? Не
значит ли это уже возвышаться над ним, т. е. уже перестать быть только машиной?
Но в таком случае учение, провозглашающее принцип всеобщей машинности, очевидно,
неверно, потому что уже само оно сверхмашинно, а следовательно, и само оно пробивает
брешь во всеобщей машинности. По-видимому, и на творцов экономического материализма
набегало облако такого сомнения, и тогда они пытались от него отмахнуться, делая
попытки объяснить самосознание экономического материализма: по учению их, на определенной
ступени экономического развития, а именно в стадии товарного капиталистического
производства, открываются глаза на всеобщую экономическую зависимость и тем устраняется
идеологическое понимание истории. Пусть так, но ведь, рассуждая таким образом,
мы ставим экономический материализм ничуть не выше, нежели все остальные, им отвергнутые
и презираемые идеологии: он, как и эти последние, одинаково необходим для своего
времени, тоже представляет идеологический рефлекс определенной экономической формации.
Только и всего. Но истинность или неистинность его этим отнюдь не устанавливается,
все одинаково необходимо на своем месте и в свое время, идеализм, как и материализм,
и они неразличимы между собой в отношении их истинности или ложности с точки зрения
вполне последовательного детерминизма. Но можно пойти, конечно, и еще дальше и
посмотреть и на самое учение детерминизма так же, как на продукт необходимости,
на рефлекс истории - и так далее без конца. Мы увязаем здесь в трясину скептицизма,
из которой поочередно освобождаем то одну, то другую ногу, однако не можем зараз
вытащить их обе, одинаково не можем ни утверждать истинности этой теории, ни ее
окончательно отвергнуть. Во всяком случае ясно одно: экономический материализм
как теория, притязающая на научную истинность, необъясним в пределах самого экономического
материализма, он не в силах теоретически показать свою возможность, а тем более
необходимость, и должен бессильно склониться пред скептицизмом. И если он этого
не делает, то потому, что, кроме экономического базиса, фактически основывается
на вере в человеческий гений, конечно, не всех людей, но определенных, канонизованных
социалистическою церковью избранников. Карл Маркс в научных исследованиях фактически
ставится экономическими материалистами вне сферы влияния экономического материализма,
да, в сущности, и сам себя вне ее ставит, он остается для него экстерриториален.
Только ценой философской канонизации Маркса, изъемлющей его из мировой необходимости,
может быть утверждаема истинность экономического материализма. Он превращается
этим из научной теории, какою хочет быть он сам, в откровение, органом которого
являются избранники - его пророки. Мы характеризовали выше экономический материализм
как наиболее притязательный рационализм, в то же время соединяющийся с метафизикой
иррационального. Теперь эта характеристика должна быть восполнена только что установленной
чертой: этот рационализм его опирается не на разлитой в мире разум - мир, как
механизм, неразумен, - но исключительно на гений отдельного лица или лиц, вещих
ясновидцев среди этой абсолютной тьмы. Таким радикальным культом героев, в котором
они, в сущности, наделяются атрибутом божества, способностью к высшему, сверхприродному
ведению, неожиданно заканчивается эта теория, как им она и начинается, и это несмотря
на то, что в ней изгонялось все индивидуальное, а внимание сосредоточивалось только
на массах и их движениях. Вера в авторитет - такова гносеология экономического
материализма, ее логическая основа. Так выглядит логическая структура экономического
материализма при ближайшем рассмотрении. Очевидно, что при известной степени философской
сознательности даже и при желании нельзя удержаться на нем, ибо он обременен такими
противоречиями, которые, раз они сознаны, требуют преодоления, и изобилует такими
неясностями, которые необходимо нуждаются в устранении. Можно сказать, что экономического
материализма как философской системы до сих пор вовсе не было и нет. Но это не
уничтожает его значения в истории мысли. Как уже указано, он есть первый опыт
философии хозяйства, в нем выходит на поверхность новая и, нам кажется, рудоносная
жила. Высказана яркая мысль, поставлена своеобразная проблема, пробуждена новая
философская тревога. Роль Маркса здесь напоминает судьбу Мальтуса в отношении
к вопросу о народонаселении. От учения самого Мальтуса не остается почти ничего,
и, однако, проблема населения навсегда соединяется с его именем, потому что ему
суждено было ввести ее во всеобщее сознание; так и проблема философии хозяйства,
которая впервые поставлена в экономическом материализме, конечно, окажется долговечнее,
нежели этот последний.
Но, кроме этой философской ценности, в экономическом материализме
остается еще особая жизненная правда, не теоретическая, но практическая, моральная.
Она не всегда заметна отвлеченному теоретизированию и недоступна его холодной
надменности, которую сам экономический материализм на своем языке обзывает "буржуазностью".
Под личиной холодного рационализма и теоретической жесткости в нем скрывается
грусть человека о самом себе, тоска "царя природы" в плену у стихий этой самой
природы, равнодушной, даже враждебной. В этом скорбном учении нашел выражение
хозяйственный трагизм человеческой жизни, и в его пессимизме есть глубокая искренность
и правдивость. Над человеком тяготеет проклятие, говорит экономический материализм,
ибо что же как не проклятие - эта неволя разумных существ у мертвой, неосмысленной,
чуждой нам природы, эта вечная опасность голода, нищеты и смерти. И это проклятие
зависимости от природы порождает новое, еще злейшее проклятие, экономическое рабство
человека человеку, вечную вражду между людьми из-за богатства. Такова тоска, которая
слышится в экономическом материализме, и такова правда, облеченная в его научный
иероглиф. Это та правда, которая высказана на первых же страницах книги бытия
человеческого рода как слово Божьего гнева и Божьего суда над согрешившими человеком
и всей тварью: "Проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все
дни жизни твоей; терния и волчцы произрастит она тебе... в поте лица твоего будешь
есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят" (Быт. III,
17-19).
167 Сближение между прагматизмом и экономическим материализмом,
выясняющееся из сопоставления основ обоих учений, с особенной наглядностью выступает
в известных тезисах Маркса о Фейербахе, напечатанных Энгельсом в приложении в
брошюре: Fr. Engels. "L. Feuerbach und der Ausgang der klassischen deutschen
Philosophie". См. выше, стр. 49-50, примеч.
*44 По существу (греч.).
*45 В конечном итоге (нем.).
*46 До последующего исправления (лат.).
168 Ад. Смит изолировал симпатическую, или альтруистическую,
сторону человека от эгоистической, или экономической. Первую он подвергнул обособляющему
изучению в "Теории нравственных чувств", вторую - в "Богатстве народов". Его продолжатели
совершенно позабыли про это разделение (конечно, тоже весьма спорное) и методологическую
предпосылку "Богатства народов" при помощи Бентама превратили в общее учение о
человеке.
169 Ср. наш очерк "Основные проблемы теории прогресса"
в "Проблемах идеализма" и в сборнике "От марксизма к идеализму". СПб., 1903 г.
*47 Всеми правдами и неправдами (лат.).
170 Типичным примером такого применения политикоэкономических
понятий в качестве ключа, открывающего двери ко всем замкам истории, имеем мы
в известном суждении Маркса об отношении хозяйства к религии и о христианстве
как религии товарного производства. "Для общества товаропроизводителей, общественное
производственное отношение которого заключается в том, что они относятся к своим
продуктам как товарам, т. е. к ценностям, и в этой вещной форме относят одну к
другой свои частные работы как одинаковый человеческий труд, - для такого общества
христианство с своим культом абстрактного человека, особенно христианство в его
буржуазной форме - протестантизме, деизме и т. д., представляет самую подходящую
религию" ("Капитал", т. I, пер. под ред. П. Струве, стр. 41). В этом парадоксе
Маркс дает карикатуру на самого себя, хотя, к сожалению, последователи его не
только не заметили этого ненамеренного шаржа, но стали его еще усиливать.
171 R. Stammler. Recht und Wirtschaft nach
der materialistischen Geschichtsauffassung. 1896.
172 Большое значение имеет здесь известное исследование
Stammler: "Recht und Wirtschaft nach der materialistischen Geschichtsauffassung".
Cp. о нем: С. Булгаков. "От марксизма к идеализму". 1903 г., П. Струве.
"На разные темы". 1903 г.
