Григорий Назианзин

Слово 16

Кто и откуда были Маккавеи, чьим руководством и наставлением пользуясь вначале, достигли такой доблести и славы, что почтены этими ежегодными торжествами и собраниями, и что для них в душе каждого соблюдается слава, которая выше видимого прославления, — все это для людей любопытных и трудолюбивых покажет сочиненная о Маккавеях книга, которая, любомудрствуя о том, что разум есть самовластитель над страстями и господин наклонностей к тому и другому, то есть к добродетели и пороку, в доказательство этого, между немалочисленными другими свидетельствами, приводит и подвиги Маккавеев. А для меня достаточно будет сказать следующее.

Здесь Елеазар — первый из пострадавших до Христа (как Стефан — первый из страдавших после Христа), иерей и старец, седой власами, седой и мудростью, приносивший прежде жертвы и молитвы за народ, а теперь приносящий самого себя Богу в жертву совершеннейшую, в очищение всего народа. Благознаменательное предначинание подвига! вместе и велегласное и безмолвное назидание! Но он приводит и семерых юношей — плод собственных его наставлений, жертву живую, святую, благоугодную Богу (Рим. 12,1), жертву, которая славнее и чище всякого подзаконного священнодействия. Ибо доблести сынов вменять отцу — всего законнее и справедливее.

Там сыны, мужественные и великие духом, благородные отрасли благородной матери, ревностные подвижники за истину, достойные времен не Антиоховых, истинные ученики Моисеева закона, точные блюстители отечественных нравов, составляющие одно из чисел, уважаемых евреями, — число, отличенное таинством семидневного покоя, одним дышат, одно имеют в виду, один знают путь жизни — умереть за Бога! Они столько же братья по душе, как и по плоти, ревнуют друг другу в желании смерти (дивное зрелище!); как сокровища, предвосхищают один у другого мучения, твердо стоят за пестуна, то есть за закон, не столько боятся уготованных им мук, сколько желают тех, которых еще не видят; одного только страшатся, чтобы мучитель не прекратил истязаний, чтобы кому-либо из них не остаться неувенчанным, не разлучиться поневоле с братьями и не стать худым победителем, избежав, к несчастью, страданий.

Там мать бодрая и мужественная, вместе чадолюбивая и боголюбивая, терпит в материнском сердце терзания, невероятные по природе. Она не о страждущих сынах жалеет, но мучится опасением, что сыновья не будут страдать; не столько скорбит об отошедших, сколько желает, чтобы присоединились к ним оставшиеся; у нее больше заботы о последних, нежели о преставившихся; потому что одним предстоит еще сомнительная борьба, а других кончина сделала безопасными; одних она вручила уже Богу, о других еще беспокоится, как примет их Бог. Какая мужественная душа в женском теле! Какое чудное и великодушное усердие! Подлинно — Авраамова жертва, и, если не дерзко будет сказать, даже больше Авраамовой! Авраам охотно приносит единого сына, правда, — единородного, рожденного по обетованию, — сына, для которого дано было обетование и (что важнее) который назначен быть начатком и корнем не только рода, но и подобных жертв, она же освтила Богу целый народ сынов; она и матерей и жрецов превзошла числом жертв, готовых на заклание всесожжений умных священноприношений, поспешающих к алтарю. Она указывала на грудь, напоминала о питании, свидетельствовалась сединой, употребляла старость в ходатайство за свои прошения, не для того, чтобы спасти детей от смерти, но чтобы побудить их к страданиям; потому что почитала для них опасностью не смерть, но замедление смерти. Ничто ее не колебало, ничто не приводило в расслабление, не лишало радости: ни приготовленные деревянные дыбы, ни поставленные колеса, ни блоки, ни подмостки, ни острота железных когтей, ни изощренные мечи, ни кипящие котлы, ни разведенный огонь, ни грозный мучитель, ни стечение народа, ни окружающая воинская сгража, ни предстоящие соплеменники, ни расторжение членов, ни терзание плоти, ни потоки текущей крови, ни погубляемая юность, ни настоящие ужасы, ни ожидаемые страдания. И что для других бывает всего тяжелее в подобных случаях, то есть продолжительность бедствия, то для нее было всего легче. Она услаждалась зрелищем, как ни длились страдания, не только от разнообразия употребляемых истязаний (которые все действовали на нее менее, нежели на другого подействовало бы одно какое-нибудь истязание), но и оттого, что гонитель испытал все роды речи, — то ругал, то грозил, то ласкал. Ибо к каким средствам ни прибегал он, чтобы достигнуть желаемого?

Но ответы юношей мучителю, по моему мнению, столько показывают мудрости и мужества, что как доблести других, взятые вместе, малы в сравнении с их терпением, так и само терпение мало в сравнении с благоразумными их речами. И им только одним свойственно было так страдать и с таким любомудрием отвечать на угрозы мучителя, на все, чем их устрашал и, и что нимало не преодолело ни мужественных сынов, ни еще более мужественной матери. Она, став выше всех и с материнской любовью соединив силу духа, приносит себя в прекрасный погребальный дар детям; и сама последует за отошедшими прежде нее. И притом как? Добровольно идет на страдания, не допустив даже, чтобы нечистое тело прикоснулось к ее чистой и мужественной плоти. И какие произносит она надгробные слова! Прекрасны, даже прекраснейшие из прекрасных были ответы сынов мучителю. Ибо не прекрасны ли те речи, вооружась которыми, низлагали они мучителя? Но еще прекраснее речи матери, сперва увещательные, а потом надгробные.

Итак, что же произнесено было сынами? Теперь весьма благовременно возобновить это в вашей памяти, чтобы иметь вам из этих времен образец как подвижничества, так и мученических речей. Каждый из братьев говорил что-нибудь свое, как ополчали его слово гонителя, очередь страдания и душевная ревность. Но если все речи их привести в одну, то говорили они так: "Антиох, и вы все предстоящие здесь! У нас один царь -Бог, от Которого получили мы бытие и к Которому возвратимся; один законодатель — Моисей, которому (клянемся в том бедствиями, какие претерпел он за добродетель, и многими его чудесами) мы не изменим и не нанесем бесславия, хотя бы угрожал другой Антиох, который и тебя свирепее. Для нас одно безопасное прибежище — соблюдать заповеди и не нарушать закона, которым ограждаемся как истиной. У нас одна слава — для славы нашего закона презирать всякую славу; одно богатство — те блага, которых надеемся. А страшного для нас нет, кроме одного — убояться чего-либо больше Бога. С такими мыслями и с таким оружием выступаем мы на брань; с такими юношами имеешь ты дело. Хотя вожделенны для нас и мир этот, и родная земля, и друзья, и сродники, и сверстники, и этот великий и славный храм, и отеческие праздники, и таинства, и все, в чем поставляем свое преимущество перед другими народами, однако же не вожделеннее Бога и страданий за доброе дело. Нет, и не думай этого! Ибо для нас есть другой мир, который выше и постояннее видимого. Наше отечество — горний Иерусалим, которого никакой Антиох не отважится держать в осаде и не понадеется взять; так он крепок и неодолим! Наше родство — Божие вдохновение и все доблестно рожденные. Наши друзья — пророки и патриархи, служащие для нас образцом благочестия. Наши сверстники — все ныне бедствующие и современные нам в терпении. А храмом у нас великолепное небо; и празднество наше — ликос-тояния Ангелов. У нас одно великое, даже величайшее, и для многих сокровенное таинство — Бог, Который есть цель и здешних таинств. Итак, не обольщай больше нас обещаниями вещей маловажных и ничего не стоящих. Не придаст нам чести бесчестное; не обогатит нас вредное; мы не решимся на такую жалкую куплю. Прекрати свои угрозы; иначе, мы сами станем грозить тебе, чтобы обличить твое бессилие и показать, какие у нас готовы тебе казни. Ибо есть у нас и огонь, которым мучим гонителей. Не думаешь ли, что борешься с народами, городами и самыми изнеженными царями, из которых одни одержат верх, а другие, может быть, останутся и побежденными, потому что для них не такого рода опасность? Ты восстаешь против Божия закона, против благоначертанных скрижалей, против наших отеческих постановлений, получивших важность и по своему высокому значению, и по давности, восстаешь против семи братьев, которые живут как бы одной душой и опозорят тебя семью победными памятниками. Не важное дело — победить их; но великий стыд — потерпеть от них поражение! Мы потомки и ученики тех, которых путеводил столп огненный и облачный, для которых расступилось море, стала река, остановилось солнце, дождем был хлеб, воздеяние рук обращало в бегство тысячи врагов, низлагая их молитвой, перед которыми укрощались звери, к которым не прикасался огонь, которых мужеству дивились и уступали цари. Скажем нечто и тебе самому известное: мы ученики Елеазара, мужество которого тобой изведано. Сперва совершил свой подвиг отец, теперь вступают в борьбу дети; жрец уже отошел, вслед за ним пойдут и жертвы. Ты устрашаешь многим, но мы готовы еще набольшее. Да и что сделаешь нам своими угрозами, горделивец? Какое причинишь нам зло? Никто не превзойдет крепостью готового на все страдания. Что ж медлит народ? Почему не приступают к делу? Для чего ожидать милостивого повеления? Где мечи? Где оковы? Пусть разводят больше огня, выпускают самых сильных зверей, готовят самые отличные орудия мучений, чтобы все было по-царски и стоило дорого! — Я первородный; меня принеси прежде в жертву. — Я последний из братьев, лучше изменить порядок. — Нет, пусть кто-нибудь из средних сделается первой жертвой, чтобы все мы были почтены равно. Но ты щадишь и ждешь, что переменим мысли. Еще, и не раз повторяем тебе то же слово: мы не вкусим нечистого, не изъявим своего согласия; скорее ты уважишь наши постановления, нежели мы покоримся твоим; короче сказать: или изобрети новые казни, или убедись, что мы презираем те, которые ты нам приготовил".

Так говорили братья мучителю; а как убеждали они друг друга! и какое представляли собой зрелище — подлинно прекрасное и священное! Для душ боголюбивых оно приятнее всего, что только можно видеть и слышать. Я сам, при одном воспоминании, исполняюсь удовольствием, созерцаю перед собой мысленно подвижников и услаждаюсь повествованием о них. Они обнимали и лобызали друг друга; для них наступил праздник, как бы по совершении уже подвигов. "Пойдем, братья, — взывали они, — пойдем, поспешим на мучения, пока мучитель пылает еще на нас гневом, чтобы нам не утратить спасения, если он смягчится. Пир готов; не лишим себя его. Прекрасно видеть братьев, которые живут вместе (Пс. 132, 1), вместе веселятся и служат друг другу щитом, но еще прекраснее, если они вместе бедствуют за добродетель. Если бы за отеческие постановления можно было бороться с оружием в руках — и в таком случае смерть была бы похвальна. Но поскольку не этого требуют обстоятельства, то принесем в жертву сами тела. Да почему же и не пожертвовать ими? Если не умрем теперь, то разве никогда не умрем? Разве никогда не воздадим должного природе? Лучше обратим в дар, что надобно уступать по необходимости: перехитрим смерть; всем общее обратим в свою собственность и ценой смерти купим жизнь. Ни один из нас да не будет животолюбив и робок. Пусть мучитель, преткнувшись о нас, отчается и в других. Пусть сам он назначает порядок, кому за кем страдать; если кто и заключит собой ряд гонимым, — это не сделает различия в горячности нашего усердия. Первый из пострадавших да будет для других путем, а последний — печатью подвига. Все с равной твердостью положим на сердце, чтобы целым домом приобрести нам венцы, чтобы гонитель не имел в нас ни единой доли и не мог, в кипении злобы, похвалиться победой над всеми, победив одного. Докажем, что мы друг другу братья не только по рождению, но и в самой смерти; постраждем все, как один и каждый из нас да постраждет равно всем. Прими нас, Елеазар, последуй за нами, мать; погреби великолепно мертвецов своих Иерусалим, если только останется что для гроба; рассказывай о нас последующим родам и чтителям твоим показывай священное место погребения единоутробных".

Так говорили и действовали они, так по старшинству лет поощряли друг друга, подобно тому, как вепрь острит один зуб другими. Все они сохраняли одинаковую ревность, к удовольствию и удивлению единоплеменников, на страх и ужас врагам. И враги хотя смело ополчились против целого народа, но единодушием семи братьев, подвизающихся за благочестие, столь были посрамлены, что теряли уже приятную надежду одолеть и прочих.

А мужественная и подлинно достойная таких доблестных сынов мать, эта великая и высокая духом питомица закона, порываемая двумя сильными движениями сердца, ощущала в себе смешение и радости, и страха — радости, по причине мужества сынов и всего ею видимого, — страха, по неизвестности будущего и по причине чрезмерных мучений. И как птица, которая видит, что змея ползет к птенцам или другой кто злоумышляет против них, она летала вокруг, била крылами, умоляла, разделяла страдания детей. И чего ни говорила, чего ни делала, чтобы воодушевить их к победе! То похищала капли крови, то поднимала отторженные части членов, то благоговейно припадала к останкам; собирала члены одного сына, а другого отдавала мучителям, и третьего приготовляла к подвигу, Всем возглашала: "Прекрасно, дети! Прекрасно, доблестные мои подвижники, почти бесплотные во плоти, защитники закона моей седины и святого града, который вас воспитал и возвел на такую высоту доблестей! Еще немного; и мы победили! Мучители утомились — этого одного боюсь. Еще немного; и я — блаженная из матерей, а вы — блаженные из юношей! Но вам жалко разлучиться с матерью? Не оставляю вас; обещаю вам это. Я не ненавистница детей своих".

Когда же она увидела, что все скончали жизнь и своей смертью избавили ее от беспокойств, тогда со светлым взором подъемлет голову и подобно олимпийскому победителю, с бодрым духом воздавши руки, громко и торжественно говорит: "Благодарю Тебя, Отче Святый! Благодарю Тебя, наставник наш — закон! Благодарю тебя, наш отец и поборник чад твоих Елеазар! Благодарю, что принят плод болезней моих, и я сделалась матерью, священнейшей из матерей! Ничего не осталось у меня для мира; все отдано Богу, — все мое сокровище, все надежды моей старости. Какая великая для меня почесть! Как прекрасно обеспечена старость моя! Теперь я вознаграждена за воспитание ваше, дети, — видела, как подвизались вы за добродетель, сподобилась увидеть всех вас увенчанными; даже на истязателей ваших смотрю как на благодетелей; готова свидетельствовать благодарность мучителю за это распоряжение, по которому соблюдена я для страданий последняя, чтобы, изведя прежде на позорище рожденных мной и в каждом из них совершив мученический подвиг, по принесении всех жертв, перейти мне отсюда в полной безопасности. И я не буду рвать на себе волос, раздирать одежды, терзать ногтями плоти, не стану возбуждать к слезам, созывать плачущих, заключаться в темное уединение, чтобы сам воздух сетовал со мной, не буду ожидать утешителей и предлагать хлеба скорби. Все это прилично матерям малодушным, которые бывают матерями только по плоти, у которых дети умирают, не оставив по себе доброго слова. А вы у меня, любезнейшие дети, не умерли, но принесены в дар Богу; не навсегда разлучились со мной, но только переселились на время; не расточены, но собраны вкупе; не зверь похитил вас, не волна поглотила, не разбойник погубил, не болезнь сокрушила, не война истребила, и не другое какое-либо постигло вас бедствие, более или менее важное из обычных людям. Я стала бы плакать, даже горько плакать, если бы случилось с вами что-либо подобное. Тогда бы слезами доказала я свое чадолюбие, как доказываю ныне тем, что не проливаю слез. Мало этого. Тогда бы я действительно стала оплакивать вас, когда бы вы к вреду своему спаслись от мучения, когда бы мучители восторжествовали над вами и одержали верх хотя над одним из вас, как теперь побеждены вами сами гонители. А что совершилось ныне — это похвала, радость, слава, ликование и веселье для оставшихся. Но и я приношусь в жертву вслед за вами. И я буду сравнена с Финеесом, прославлена с Анной. Даже еще больше, потому что Финеес ревновал один, а вы явились многочисленными карателями блудников, поразив блудодеяние не плотское, но духовное; и Анна посвятила Богу одного, Богом же данного, притом недавно рожденного сына; а я освятила семерых возмужавших, и притом пожертвовавших собой добровольно. Да восполнит мое надгробное слово Иеремия, не оплакивающий, но восхваляющий преподобную кончину! Вы были чище снега, белее малока, и лучше коралла стал сонм ваш — рожденные и принесенные в дар Богу (Плач. Иер. 4,7)! Что же еще? Присоедини и меня к детям, мучитель, если и от врагов можно ждать милости. Присоедини и меня, — такая борьба будет для тебя славнее. О как бы желала я претерпеть все те муки, какие терпели они, чтобы кровь моя смешалась с их кровью и старческая плоть — с их плотью! Для детей люблю сами орудия их страданий. Но если не будет этого: по крайней мере прах мой да соединится с их прахом, и один гроб да приимет нас! Не позавидуй равночестной кончине тех, которые равночестны по доблестям. Прощайте, матери, прощайте, дети! И матери так воспитывайте рожденных вами, и дети так воспитывайтесь! Прекрасный пример подали мы вам, как подвизаться подвигом добрым". Так сказала она и приложилась к сынам своим. Но как? — спросите. — Как на брачное ложе, востекши на костер, на который была осуждена. Не стала ждать, чтобы кто-нибудь возвел ее, не попустила, чтобы нечистое тело коснулось ее чистой и мужественной плоти.

Так Елеазар насладился священством; так сам был посвящен и других посвятил в небесные таинства: не внешними кроплениями, но собственной кровью, освятил Израиля и последний день жизни сделал совершительным таинством! Так сыны насладились юностью; не сластолюбию раболепствуя, но возобладав над страстями, очистили тело и преставились к бесстрастной жизни! Так мать насладилась многочадием, так украшалась детьми при жизни их и опочила вместе с отошедшими! Рожденных для мира представила она Богу, по числу их подвигов вновь исчислила свои болезни рождения, и старшинство детей узнала из порядка, в каком они умирали; потому что подвизались все, от первого до последнего, и как волна следует за волной, так они — один за другим оказали доблесть, и один готовее другого шел на страдания, уже укрепленный примером перед ним пострадавших. А поэтому мучитель был рад, что она не была матерью большего числа детей; иначе остался бы еще более посрамленным и побежденным. И тогда только в первый раз узнал он, что не все можно преодолеть оружием, когда встретил безоружных юношей, которые, ополчившись одним только благочестием, с большею ревностью готовы были все претерпеть, нежели с какой готовился сам он подвергнуть их страданиям.

Такая жертва была благоразумнее и величественнее жертвы Иеффая; потому что здесь ни пламенность обета, ни желание нечаемой победы не делали приношения, как там, необходимым; напротив, совершенно добровольное жертвоприношение, и наградой за него служили одни уповаемые блага. Такой подвиг ничем не ниже подвигов Даниила, который предан был на съедение львам и победил зверей воздеянием рук; он не уступает мужеству отроков в Ассирии, которых ангел оросил в пламени, когда не согласились они нарушить отеческого закона и не прикасались к скверным и неосвященным снедям. А по усердию не маловажнее он и тех жертв, какие впоследствии принесены за Христа. Ибо страдавшие за Христа, как сказал я в начале слова, имели перед очами кровь Христову, и вождем их в подвигах был сам Бог, принесший за нас столь великий и чудный дар; а Маккавеи не имели перед собой ни многих, ни подобных примеров доблести. Их терпению дивилась вся Иудея; она радовалась и торжествовала, как будто бы сама была тогда увенчана; потому что и ей предлежал при этом подвиг, даже величайший из подвигов, когда-либо предстоявших Иерусалиму, — или видеть в этот день попрание отеческого закона, или прославиться. Участь всего еврейского рода зависела от подвига Маккавеев и находилась как бы на острие меча. Сам Антиох изумлялся; так угрозы его превратились в удивление; потому что великим подвигам умеют дивиться и враги, когда пройдет гнев, и дело оправдывает само себя. Поэтому он удалился, не получив успеха, и каясь много, хвалил отца своего Селевка за уважение к иудейскому народу и за щедрость к храму, так сильно укорял Симона, побудившего к войне, признавая его виновником бесчеловечия и бесславия.

Будем подражать Маккавеям, и священники, и матери, и дети; священники — в честь Елеазара, духовного отца, показавшего превосходнейший пример и словом и делом; матери, в честь мужественной матери, да окажутся истинно чадолюбивыми, и да представят чад своих Христу, чтобы сам брак освятился таковой жертвой; дети да почтят святых юношей и да посвящают время юности не постыдным страстям, но борьбе со страстями, мужественному ратоборству с ежедневным нашим Антиохом, который воюет посредством всех членов наших и многоразлично гонит нас. Ибо желаю, чтоб были подвижники для всякого времени и случая, из всякого рода и возраста, подверженного и явным нападениям и тайным наветам врагов. Желаю, чтобы пользовались древними указаниями, но пользовались также и новыми, и подобно пчелам, отовсюду собирали полезнейшее в состав единого сладкого сота, дабы и через Ветхий и через Новый Завет прославлялся в нас Бог, славимый в Сыне и в Духе, знающий Своих и знаемый своими, исповедуемый и исповедующий, прославляемый и прославляющий в самом Христе, Которому слава вовеки. Аминь.

Источник:
Творения иже во святых отца нашего
Григория Богослова,
архиепископа Константинопольскаго.
Том I. сс.244-254.

Слово 17. Произнесенное встревоженным жителям Назианза и прогневанному градоначальнику.

«Утроба моя, утроба моя! Скорблю во глубине сердца моего, волнуется во мне сердце мое» (Иер.4:9), — говорит в одной из своих речей Иеремия, сострадательнейший из пророков, оплакивая непокорного Израиля, который сам от себя отстраняет Божие человеколюбие. Утробой называет он иносказательно душу свою (что нахожу во многих местах Писания), потому ли, что она сокрыта и невидима (а сокровенность есть общая принадлежность души и чрева); или потому, что она приемлет и, так сказать, переваривает словесную пишу (ибо что пища для тела, то слово для души). А чувствами именует, может быть, те душевные движения и помышления, особенно же — возбуждаемые чувственностью, которыми праведник терзается, воспламеняется и увлекается, так что не может удержаться от горячности духа. Ибо это самое называется у пророка смущением, то есть каким-то рвением, смешанным с раздражительностью. Если же кто будет понимать под чувствами и внешние чувства, то не погрешит; потому что и глаза и уши не только оскорбляются худшими предметами зрения и слуха, но по сострадательности даже желают видеть и слышать лучшее. Впрочем, как ни разуметь это, праведник болезнует, смущается и неравнодушно переносит бедствия Израиля, какие ни представишь себе, телесные ли, когда смотришь на Израиля чувственно, или духовные, когда понимаешь его духовно. Ибо тот же Пророк просит себе источника слез (Иер.7:1.2), желает пристанища последнего, лобызает пустыню, дабы освободиться от большой части скорбей и получить некоторое облегчение от внутренней болезни, в безмолвии оплакав Израиля.

То же намного раньше выражает и божественный Давид, говоря: кто дал бы мне крылья голубиные, я улетел бы и успокоился (Пс.54:7)? Он просит голубиных крыл, потому ли что они легки и быстры (каков и всякий праведник), или потому, что они изображают дух, которым одним избегаем бедствий, — просите, чтобы как можно далее быть от настоящих зол; потом показывает врачевание, в трудных обстоятельствах — надежду. Надеюсь, говорит он, на Бога, спасающего меня от малодушия и от бури (Пс.54:9). То же, по-видимому, делает он и в другом месте, весьма скоро оказывая врачевание скорбящему и словом, и делом предлагая нам добрый урок великодушия в несчастьях. Отказывается от утешения душа моя (Пс.76:3), говорит он. Ты видишь в этом беспечность и отчаяние. Не убоялся ли даже, что Давид неисцелим? Что говоришь? Ты не приемлешь утешения? Не надеешься отрады? Никто не исцелит тебя — ни слово, ни друг, ни сродник, ни советник, ни состраждущий, ни рассказывающий о своих бедствиях, ни напоминающий древнее, ни представляющий нынешние примеры, сколь многие спасались и от гораздо тягостнейших несчастий. Но ужели все средства истощены, исчезли, пресечены? Ужели погибла всякая надежда? Ужели одно только остается — в бездействии ожидать конца? — Так говорит великий Давид, который в скорбях распространяется (Пс.4:2) и окруженный тенью смертной восстает с Богом (Пс.22:4)! Что же делать мне, малому, слабому, земному, не имеющему такого духа? Давид колеблется, кто же спасется? Какую помощь найду в злостраданиях или какое утешение? К кому прибегну утесняемый? На это ответствует тебе Давид, великий врач и заклинающий злых духов духом, который в нем. К кому прибегнуть? От меня хочешь знать это, а сам не знаешь? К Тому, Кто укрепляет ослабевшие руки, утверждает дрожащие колени (Ис.35:3), проводит через огонь и спасает в воде (Ис.43:2. Пс.65:12). Тебе не нужно, говорит он, ни войск, ни оружия, ни стрельцов, ни конников, ни советников и друзей, ни внешней помощи. В себе самом имеешь подкрепление, какое имею и я, и всякий желающий. Надобно только пожелать, только устремиться. Утешение близко, в устах твоих, в сердце твоем. Вспоминаю, говорит, Бога и трепещу (Пс.76:4). Что легче воспоминания? Вспомни и ты и возвеселишься. Какое удобное лечение! Какое скорое врачевание! Какое величие дара! Вспомни о Боге, и Он не только успокаивает малодушие и скорбь, но производит и радость.

Желаешь ли услышать и другие слова о человеколюбии (Божием)? Если, сказано, обратившись, воздохнешь ко Господу, то спасен будешь (Иез.33:19). Смотрите, как спасение соединено с воздыханием. Ты не успеешь еще выговорить слова, Он скажет: Я здесь! и скажет душе твоей: «Я — спасение твое!» (Пс.34:4). Между прошением и получением ничто не посредствует: ни золото, не серебро, ни блестящие и дорогие камни, ни все прочее, чем люди склоняются на милость. Когда Софония, как бы от лица Бога, разгневанного и огорченного, сказал: опустошил улицы их, чтобы никто не ходил; разорил города их, нет ни единого человека, нет жителей (Соф.3:6); когда поразил ужасом, сокрушил печалью, навел мрак своей угрозой, тотчас низводит и свет благой надежды и восстанавливает меня этими словами: говорил: «бойтесь меня, принимайте наказание», и не будет истреблено жилище Его (7). А несколько ниже говорит еще радостнее и человеколюбивее: Во время оно скажет Господь: не бойся, Сионе, да не ослабеют руки твои. Господь Бог твой в тебе, он силен спасти тебя; возвеселится о тебе радостью, будет милостив по любви Своей… и соберет рассеянных… и спасет утесненных, и отринутых приимет (16-19).

Этого требуют и святые, и сам разум, этого желает мое слово. Примите же слово мудрости, дабы вам, пришедшим в глубину зол, не вознерадеть, как говорит божественный Соломон (Прит.18:3), и не погибнуть от собственного невежества, а не от обнимающей скорби. Есть, братия, некоторый круг в делах человеческих, и самими противоположностями научает нас Бог, все устраивающий и всем, а во всем и нашими делами управляющий по непостижимым и неисследимым Своим судьбам так же премудро, как премудро Он все составил и связал. Ибо все, так сказать, движется и зыблется около неподвижного, но движется не в основании, которое во всем твердо и неподвижно (хотя это и скрыто от нашей немощи), а в том, что ежедневно встречается и бывает. И таково древнее и постоянное определение Божие, чтобы тьма, разлитая перед глазами нашими, была покровом Его (Пс.17:12). И поэтому многое в мироправлении мы не иначе можем видеть, как в темных гаданиях и представлениях, потому ли, что Бог смиряет нашу кичливость, дабы мы сознавали себя ничтожными перед истинной и первой мудростью, стремились же к Нему Единому и всегда старались просвещаться тамошними озарениями, или потому, что через непостоянство видимого превратного Он приводит нас к постоянному и вечному. Впрочем, ничто, как сказал я, не неподвижно, не равно само себе, не самодовольно и не одинаково до конца — ни веселье, ни скорбь, ни богатство, ни бедность, ни сила и бессилие, ни униженность, ни власть, ни настоящее, ни будущее, ни наше, ни чужое, ни малое, ни великое, ни все, что еще наименуем. И в непостоянстве остается одно только постоянным — изменение во всем. Ибо все быстро кружится и переходит и само себе противоборствует, так что более можно доверять ветру и написанному на воде, нежели благоденствию человеческому, потому что зависть полагает преграду счастью, а милосердие несчастью. И это, по моему рассуждению, премудро и удивительно, потому что скорбь не остается без утешения, а счастье без вразумления. Те благоразумно поступают, которые (так как от смирения рождается познание оправданий) вразумляются несчастьями и, очищаясь, как золото огнем, говорят: благо мне, что Я пострадал (Пс.118:17), с которыми то же бывает, что и с Петром, призвавшим спасение, когда уже утопал, — и которые через болезнь больше приближаются к Богу и через скорбь приобретают благодетеля, потому что болезнующая душа близка к Богу и скудостью обращается к могущему дать, тогда как могла бы и презреть Его при обилии даров.

Поэтому, братья, будем обращать взор свой горе во всякое время и при всяком случае, будем ограждать себя благой надеждой, дабы нам и в радости не потерять страха, и в скорбях — упования. Будем помнить при ясном небе и ненастье, и во время бури о кормчем; не будем унывать в скорбях, не будем злыми рабами, которые исповедуют Владыку, когда Он благо сотворит им (Пс.48:9), и не обращаются к Нему, когда наказывает, между тем как иногда болезнь бывает лучше здоровья, терпение — отрады, посещение — пренебрежения, наказание — прощения. Скажу кратко: не будем падать духом от бедствий, ни возноситься от довольства. Покоримся Богу и друг другу, и начальствующим на земле: Богу — по всем причинам; друг другу — для братолюбия; начальствующим — для благоустройства, и тем в большей мере, чем более они кротки и снисходительны. Опасно истощать милосердие начальников, надеясь на частое прощение, ибо, истощив, за их строгость подвергнемся ответственности мы сами, которые нарушают тишину ветром, наводят на свет мрак и к меду примешивают полынь. И между нашими законами есть один закон — закон похвальный и прекрасно поставленный Духом, Который дал Свои законы, сличив возможное и наилучшее. По этому закону как рабы должны быть послушны господам (Еф.6:5), жены — мужьям, Церковь — Господу, ученики — пастырям и учителям, так и все, обязанные давать дань, — повиноваться всем властям предержащим не только из страха, но и по совести (Рим.13:5.6), и не делать закона ненавистным, делая зло, не доводить себя до меча, но, очищаясь страхом, заслуживать похвалу от власти. Одно и то же правило; но оно щадит прямое и отсекает лишнее. Одно солнце, но оно светит здоровому зрению, а омрачает слабое. Хочешь ли, скажу с дерзновением нечто и из своего учения? Один Христос, но Он лежит на падение и на восстание (Лк.2:34), — на падение неверным, на восстание верующим. Для одних Он камень претыкания и камень соблазна (1Пет.2:7), именно для тех, которые не познали, даже не уразумели, но во тьме ходят, или служат идолам, или не презирают далее написанного, и не хотят и не могут просветиться чем-либо кроме написанного. Для других Он камень краеугольный и камень похваляемый, именно для тех, которые обуздываются словом и утвердились на этом камне. Или, ежели хочешь, Он есть та жемчужина, которую добрый купец покупает на все свое имение (Мф.13:45.46). Но мы, братья, не исполняющие своих обязанностей, а негодующие на власть, почти так же поступаем, как и тот, кто, сам погрешая против законов борьбы, обвиняет раздающего награды в несправедливости, или кто, сам страдая тяжкой болезнью и имея нужду во врачевании не менее болезненном, винит в невежестве и безрассудстве врача, который употребляет надрезывания и прижигания. Вот от меня и утешение, и вместе наставление для подчиненных! Этим убогий пастырь возвращает на истинный путь малое стадо, с которым в радости радоваться и в печали стенать повелевает мне закон моего пастырского служения!

Что же вы, властители и начальники? Слово уже обращается к вам для того, чтобы не почли нас совершенно несправедливыми, если, убеждая подчиненных к исполнению долга, уступим вашему могуществу, как бы стыдясь или страшась пользоваться нашей свободой, если будем больше заботиться о них, а не о вас; о которых тем более надобно позаботиться, чем полезнее это для той и другой стороны, чем важнее успех. А противного этому да не будет с нами и с нашим словом. Итак, что вы говорите? На чем нам помириться? Примете ли дерзновенное слово мое, и закон Христов подчиняет ли вас моей власти и моему престолу? И мы имеем власть большую и совершеннейшую; иначе дух должен уступить плоти и небесное земному.

Знаю, что и ты выслушаешь дерзновенное слово; потому что и ты священная овца моего священного стада, питомец великого пастыря [Имеет в виду своего отца], истинно свыше приведен Духом, и подобно нам просвещен светом святой и блаженной Троицы.

Поэтому слово мое к тебе будет непродолжительно и кратко. Ты со Христом начальствуешь, со Христом и правительствуешь. Он дал тебе меч — не действовать, но угрожать; и да соблюдется меч этот Даровавшему, как чистый дар. Ты сам образ Божий и руководствуешь образ, о котором здесь надобно заботиться и с которым должно перейти в другую жизнь; а в нее мы все перейдем, по кратковременной игре в здешней жизни, назовем ли ее темницею, или поприщем, или предначертанием, или тенью жизни истинной. Почти сродство, уважь первообраз, пребудь с Богом, а не с миродержителем, — со Христом Господом, а не с лютым мучителем. Он человекоубийца от начала (Ин.8:44). Он и первому человеку, доведя его до преслушания, нанес удар и причинил бедственную жизнь, он через грех ввел закон — наказывать и терпеть наказания. А ты, человек Божий, вспомни, чье ты творение и куда призываешься, что имеешь и чем ты должен, от кого у тебя закон, слово, Пророки, само боговедение и небезнадежность получить ожидаемое. Поэтому подражай Божию человеколюбию. В человеке всего более божественно то, что он может благотворить. Ты можешь стать богом, ничего не сделав, не пропускай случая к обожествлению. Для Духа одни истощают свое имение, другие истощают плоть, умирают для Христа и совершенно удаляются от мира. Иные посвящают Богу то, что всего для них дороже. И ты, без сомнения, слышал о жертве Авраама, который единородного, рожденного по обету, когда в нем заключалось обетованное, отдал Богу охотнее, нежели вначале получил от Бога. Но мы от тебя ничего такого не требуем; одно вместо всего принеси, принеси человеколюбие, которым Бог благоугождается более, нежели всем прочим вместе, — принеси дар единственный, дар непорочный, дар, призывающий щедроты Божии. Присоедини к страху кротость, раствори угрозу надеждой. Знаю, как много может сделать благость, которая заставляет из стыда воздать должное, когда, имея возможность принудить, прощаем и своим благоволением приводим в стыд милуемого. Ничто да не убеждает тебя быть недостойным власти, ничто да не отклоняет тебя от милосердия и кротости, — ни обстоятельства, ни властитель, ни страх, ни спасение высших начальников, ни превозмогающая дерзость. Старайся приобрести в трудных обстоятельствах благоволение свыше. Дай взаймы Богу милосердие. Никто не раскаивался из принесших что-либо Богу. Он щедр на воздаяние, наиболее же тамошними благами. Он вознаграждает тех, которые здесь что-либо принесли и дали Ему взаймы; иногда же, чтобы уверить в будущих благах, Он награждает и здешними благами. Еще немного, и мир прейдет, и тень исчезнет. Воспользуемся временем, искушать непостоянным вечное. Каждый из нас — под эпитимиями (Сир.8:6), и земля много носит чужих долгов. Простим же, чтобы и нам простили; отпустим, чтобы самим испросить отпущение. Видишь в Евангелии: приводят задолжавшего много монет и прощают ему долг (потому что он приведен к благому владыке); но кому прощают, тот сам не прощает (ибо он раб и в своем желании), и какое человеколюбие оказано ему в большем, такого не оказывает он товарищу в меньшем, что должен был бы сделать, ежели не по чему другому, то подражая показанному примеру великодушия. И господин гневается, а о последующем умолчу. Скажу Только, что всякому лучше оказывать милость здесь, нежели давать отчет там.

Что ты скажешь? Убедили ли тебя эти слова, которые, по неоднократному твоему признанию, любишь ты, наилучший из начальников, и если бы можно было присоединить, человеколюбивейший, или надобно представить тебе вместо просьбы и эту седину [Имеет в виду своего отца], число лет и долговременное священство, священство непорочное, которое, может быть, и ангелы, служащие Чистейшему, уважают как достойное их собственного служения? Убеждает ли тебя это, или дерзну на большее? А дерзновенным делает меня скорбь. Представляю тебе Христа и Христово истощение за нас и страсти Бесстрастного, и крест и гвозди, которыми я разрешен от греха, и кровь, и погребение, и воскресение, и вознесение и эту трапезу, к которой мы вместе приступаем, и образы моего спасения, совершаемые теми же устами, которыми ходатайствую перед тобой, — это священное и горе возносящее нас тайноводство. Ежели не за одно какое-либо из этих, то, по крайней мере, за все окажи милость и нам и себе, милость домашней твоей церкви, и этой прекрасной полноте Христовой, которая (так представляй себе) сама с нами ходатайствует (хотя и предоставляет ходатайство нам, как почтенным ради Почтившего), и вместе с этим подчиняется закону начальствования. В одном позволь победить себя, — победи нас человеколюбием! Вот привожу к тебе просителей моих перед Богом и ангелами, и царством небесным и тамошними возданиями. Уважь мою веру, какую я к тебе имел, и которой других уверил, дабы также уважили ее в большем и совершеннейшем. Скажу короче: ты сам имеешь Господа на небе, Который да будет таким же судьей для тебя, каким ты будешь для подвластных. Но да получим все мы и здешнюю милость, и тамошнее снисхождение во Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава и держава, Которому честь и царство со Отцом и Святым Духом, как принадлежали в прежнее время и прежде самого времени, принадлежат и ныне и во веки веков. Аминь.