СИЛА И СЛАВА

К началу

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 1

Мул вдруг опустился на землю под священником. Ничего удивительного тут не было, потому что они путешествовали по лесам около двенадцати часов. Сначала двинулись на запад, но там их встретили слухи о солдатах, и они пошли к востоку; в этом направлении действовали "красные рубашки", так что им пришлось повернуть на север и пробираться по болотам, ныряя в тень махагопиевых деревьев. Теперь оба они вымотались, и мул взял да и сел под ним. Священник слез с седла и засмеялся. Ему было весело. Странное открытие делает иногда человек - оказывается, что в жизни, какая она ни на есть, бывают и хорошие минуты; всегда найдется возможность для сравнения с худшими временами. Даже когда тебе грозит опасность, даже когда ты несчастен, маятник ходит туда-сюда.

Он осторожно вышел из-за деревьев на заболоченную просеку. Весь штат был такой - река, болота, лесные заросли. Он стал на колени и умылся на предвечернем свету в коричневой луже, которая, точно обливная посуда, отразила круглое, заросшее щетиной, исхудавшее лицо. Это было так неожиданно, что, глядя в воду, он улыбнулся робкой, уклончивой, неуверенной улыбкой, точно его застигли врасплох. Раньше он часто разучивал перед зеркалом какой-нибудь жест и знал свое лицо, как знает его актер. Это тоже была одна из форм смирения: лицо у него совсем не подходящее для священника - клоунское, с такой физиономией только и отпускать невинные шуточки в обществе женщин, у алтаря она не годится. И он постарался изменить свое лицо и, кажется, преуспел в этом, положительно преуспел. Теперь меня никто не узнает, подумал он, и радость снова опьянила его как глоток бренди, суля хоть недолгую свободу от страха, одиночества и много еще от чего. Преследования солдат привели его туда, где ему больше всего хотелось быть. Шесть лет он избегал здешних мест, но теперь кто его осудит? Он должен быть здесь, это

[59]

не сочтется грехом. Он подошел к мулу и легонько пнул его ногой.

- Вставай, мул, вставай. - Маленький тощий человек в рваной одежде впервые за много лет, как обычный крестьянин, ехал к себе домой.

Но даже если б он двинулся к югу и миновал эту деревню - что ж, одним попущением больше. Последние годы были полны таких попущении - сначала он перестал соблюдать церковные праздники и дни поста и воздержания; потом - бревиарий, он уже не так часто открывал свой бревиарий и наконец бросил его в порту во время очередной попытки бежать. За ним исчез и алтарный камень - таскать его за собой стало опасно. Служить обедню без алтарного камня было нельзя. Может, ему грозит лишение сана, но кары духовные уже казались нереальными в этом штате, где единственной карой была гражданская - смерть. Привычный ход жизни дал трещину, как прорванная плотина, и в нее просачивалась забывчивость, размывая то одно, то другое. Пять лет назад он поддался непростительному греху - отчаянию и теперь с непонятной легкостью на душе возвращался туда, где отчаяние овладело им, потому что и отчаяния не осталось. Священник он плохой - он знал это; таких называют "пьющий падре", но теперь все его прегрешения ушли из сердца и из памяти. Где-то они незаметно скапливаются, эти обломки его прегрешений, и когда-нибудь, наверно, совсем забьют источник благодати. Но пока что он живет, зная, что такое страх, усталость и постыдная легкость на сердце.

Шлепая по грязи, мул вышел на просеку, и они снова углубились в заросли. Теперь отчаяние не терзало его, но это, разумеется, не значило, что он не заслужил проклятия, - просто с годами тайна становилась все непостижимей: проклятый влагает тело Господне в уста людей. Каким странным слугой обзавелся дьявол! Его мысли были полны простеньких мифов: архангел Михаил в латах поразил дракона, и ангелы с дивными струящимися кудрями, словно кометы, низвергались в пространство, ибо, по словам одного из отцов церкви, испытали зависть к людям, которым Господь уготовил безмерный дар - жизнь. Вот такую жизнь.

Землю здесь, видимо, обрабатывали: попадались пеньки и зола от костров - там, где почва была расчищена под посевы. Он перестал постегивать мула; им вдруг овладела

[60]

странная робость... Из хижины вышла женщина и стала смотреть, как он медленно тащится по тропинке на усталом муле. Деревушка была маленькая: вокруг пыльной площади стояло не больше двадцати хижин - все на один лад. Но этот лад был близок его сердцу. Он знал: здесь ему окажут радушный прием, знал, что по крайней мере один человек в этой деревушке не выдаст его полиции. Когда он подъехал к хижине, мул снова сел под ним - на сей раз ему пришлось перевернуться кубарем, чтобы его не примяло. Он поднялся на ноги, а женщина все следила за ним, как за врагом.

- А, Мария, - сказал он. - Ну, как живешь?

- Да это вы! - воскликнула она. - Вы, отец?

Он не смотрел ей в лицо; в его глазах были хитрость и настороженность. Он сказал:

- Ты меня не узнала?

- Вы изменились. - Чуть презрительно женщина оглядела его с головы до ног. Она сказала: - Когда это вы обзавелись такой одеждой, отец?

- Неделю назад.

- А свою куда дели?

- Обменял на эту.

- Зачем? Одежда у вас была хорошая.

- Она очень истрепалась... и в глаза бросается.

- Я бы все починила и спрятала. Не надо было менять. В этой у вас совсем простой вид.

Он улыбнулся, опустив голову, и она выговаривала ему, точно экономка, - как в прежние годы, когда у него, у священника, был дом и были собрания "Детей Девы Марии" и других обществ и приходские сплетни, но только не... Не глядя на нее, он тихо спросил с той же смущенной улыбкой:

- А как Бригитта? - Сердце у него екнуло при звуке этого имени. Грех чреват огромными последствиями. Прошло шесть лет с тех пор, как он был... дома.

- Ничего - живет. А вы что думали?

Ему бы порадоваться, но в этом ответе - прямая связь с его грехом. Нельзя радоваться тому, что принадлежит его прошлому. Он машинально проговорил:

- Вот и хорошо, - а в сердце его билась мучительная тайная любовь. - Я очень устал, - сказал он. - Около Сапаты полиция чуть было...

- А почему вы не пошли на Монтекристо? Он с тревогой взглянул на нее. Не такой встречи он ждал. Между хижинами собрались кучкой люди и наблю-

[61]

дали за ним с безопасного расстояния. На площади стояли небольшие полуразвалившиеся подмостки для музыкантов и единственный ларек, где продавалась минеральная вода. Люди вынесли из хижин стулья - посидеть вечером на воздухе. Никто не подошел к нему поцеловать руку, получить благословение. Словно содеянный им грех низвел его в гущу людскую, чтобы он постиг не только отчаяние и любовь, но и то, что человек может быть нежеланным гостем даже в своем собственном доме. Он сказал:

- Там были "красные рубашки".

- Ну что ж, отец, - сказала женщина. - Прогонять вас мы не станем. Пойдемте со мной. - Он покорно шагнул следом за ней, путаясь в своих длинных крестьянских штанах, и счастье стерлось с его лица, а улыбка осталась, как нечто чудом уцелевшее после крушения. На поляне было человек семь-восемь мужчин, две женщины и несколько ребятишек. Он шел мимо этих людей, как нищий. Ему вспомнился последний приход сюда - веселье, тыквенные бутыли, выкопанные из ям... Его прегрешение было все еще свежо, но какую встречу ему оказали! Тогда он появился в их злачной тюрьме как свой человек, как изгнанник, вернувшийся на родину богачом.

- Это наш священник, - сказала женщина. Может быть, меня просто не узнали здесь, подумал он, выжидая. Они стали подходить к нему один за другим, целовали ему руку и отступали назад, не сводя с него глаз. Он сказал:

- Я рад видеть вас... - и хотел добавить "дети мои", но вдруг решил, что только бездетному дано право называть чужих людей своими детьми. Теперь, подчиняясь родителям, к нему стали подходить один за другим и целовать ему руку настоящие дети. По молодости лет они не помнили, что в прежние времена священники носили черную одежду и глухие воротнички и протягивали для поцелуя холеные мягкие и покровительственные руки. Они не понимали, почему с таким уважением относятся к крестьянину - такому же, как их отцы. Он не смотрел им в лицо, но все же внимательно наблюдал за ними. Вот две девочки - одна худенькая, изможденная. Сколько ей лет - пять, шесть, семь? Трудно сказать. А другую голод так обточил, что в ней появилось что-то не по годам хитрое и злобное. Из глаз этого ребенка смотрела женщина. Дети молча разбежались; они были чужие ему.

Один из мужчин спросил:

- Вы надолго к нам, отец?

Он ответил:

[62]

- Я думал... может, отдохну здесь... несколько дней.

Другой сказал:

- А если вам проехать немного дальше на север, отец, - в Пуэблито?

- Мы с мулом в дороге уже двенадцать часов.

И тут женщина вступилась за него. Оно сердито сказала:

- Он заночует здесь. Это самое малое, что мы можем для него сделать. Он сказал:

- Я отслужу мессу утром, - точно предлагал им взятку, но принято это было с таким смущением, с такой неохотой, точно взятка давалась крадеными деньгами.

Кто-то сказал:

- Если вам все равно, отец, тогда рано утром... или, может, ночью...

- Что с вами такое? - сказал он. - Чего вы боитесь?

- Вы разве не слышали?

- О чем?

- Теперь берут заложников - во всех деревнях, где вы могли быть, по их расчетам. И если никто ничего не скажет... тогда расстрел... а потом возьмут других. Так было в Консепсьоне.

- В Консепсьоне? - У него начало дергаться веко - вверх-вниз, вверх-вниз. Столь банальным способом тело выражает волнение, ужас или отчаяние. Он спросил: - Кого? - Они тупо посмотрели на него. Он яростно крикнул: - Кого убили?

- Педро Монтеса.

Он чуть взвизгнул, как собака, - такова нелепая стенография горя. Старенькая девочка засмеялась. Он сказал:

- Почему не схватили меня? Болваны. Почему меня не схватили? - Девочка снова засмеялась. Он уставился на нее, ничего не видя перед собой, а только слыша смех. Счастье снова умерло, так и не успев сделать первого вздоха. Он был как женщина с мертворожденным ребенком - скорее похоронить, забыть и завести другого. Может, этот выживет.

- Вы понимаете, отец, - сказал кто-то из мужчин, - почему...

Он чувствовал себя преступником, представшим перед судьями. Он сказал:

- Так лучше, как... падре Хосе в столице? Вы слыхали про пего?

Их ответ прозвучал неуверенно:

[63]

- Нет, так не надо, отец.

Он сказал:

- Да что я? Этого никому не надо - ни вам, ни мне. - И добавил резко, властно: - Я лягу спать. За час до рассвета разбудите меня... Полчаса на исповедь... Потом месса, и я уйду.

Но куда? В каждой деревне, во всем штате, он будет нежеланным, опасным гостем.

Женщина сказала:

- Пойдемте, отец.

Он вошел следом за ней в маленькую комнатку, где все было сколочено из пустых ящиков - стул, дощатая кровать с соломенной циновкой, короб, покрытый куском материи, на нем - керосиновая лампа. Он сказал:

- Я никого не хочу выживать отсюда.

- Это мое жилье.

Он бросил на нее недоверчивый взгляд:

- А ты где будешь спать?

Он боялся, что женщина посягнет на него, и украдкой следил за ней. Неужели только это и есть в браке - отговорки, и подозрительность, и чувство неловкости? Когда люди на исповеди рассказывали ему о своих любовных делах, неужели только это и было за их признаниями - жесткая кровать, и суетливая женщина, и нежелание говорить о прошлом?..

- Высплюсь, когда вы уйдете.

Свет за лесом начал спадать, и длинные тени деревьев указующим перстом протянулись к двери. Он лег на кровать, а женщина чем-то занялась в другом углу: он слышал, как она скребет земляной пол. Спать он не мог. Значит, долг велит ему бежать отсюда? Не раз пытался он скрыться, и всегда что-то мешало... а здешние люди хотят, чтобы он ушел. Никто не станет удерживать его, никто не скажет, что больна женщина, что умирает старик. Теперь он сам как болезнь.

- Мария, - сказал он. - Мария, что ты там делаешь?

- Я приберегла для вас немножко бренди. Он подумал: если я уйду, то встречу где-нибудь других священников, они исповедуют меня, я покаюсь, получу отпущение грехов, и снова передо мной будет вечная жизнь. Церковь учит, что первый долг человека - спасти свою душу. В голове у него бродили простые мысли об аде и рае. Жизнь без книг, без общения с образованными людьми вышелушила из его памяти все, кроме простейших понятий о тайне Бога.

[64]

- Вот, - сказала женщина. В руках у нее была аптекарская бутылочка с бренди.

Если уйти, им ничто не будет грозить и не будет у них перед глазами его примера. Он единственный священник, которого запомнят дети. И от него они почерпнут свое представление о вере. Но ведь именно он, а не кто другой, влагал этим людям тело Христово в уста. А если уйти отсюда, тогда Бог исчезнет на всем этом пространстве между горами и морем. Не велит ли ему долг остаться здесь - пусть презирают, пусть из-за него их будут убивать, пусть его пример совратит их. Эта задача была неразрешима, непосильна. Он лежал, закрыв глаза руками; на этой широкой болотистой полосе земли нет никого, кто дал бы ему совет, как быть. Он поднес бутылочку ко рту.

Он робко проговорил:

- А Бригитта... Как она... Здорова?

- Ведь вы ее только что видели.

- Не может быть. - Ему не верилось, что он мог не узнать ее. Это превращало в насмешку его смертный грех: разве можно совершить такое, а потом даже не узнать...

- Да она была там. - Мария подошла к двери и крикнула: - Бригитта, Бригитта! - А священник повернулся на бок и увидел, как из внешнего мира, мира страха и похоти, в хижину вошла та маленькая злобная девочка, которая смеялась над ним.

- Подойди к отцу и поговори с ним, - сказала Мария. - Ну, иди.

Он хотел спрятать бутылку, но не знал куда... сжал ее в руке, чтобы она казалась меньше, и посмотрел на девочку, чувствуя, как человеческая любовь сжала его сердце.

- Она знает катехизис, - сказала Мария, - только не захочет отвечать...

Девочка стояла, меряя его острым, презрительным взглядом. Ее зачатие не осветилось любовью; только страх, отчаяние, и полбутылки бренди, и чувство одиночества толкнули его на шаг, казавшийся ему теперь ужасным. И вот что из этого получилось - робкая, стыдливая, захлестнувшая его любовь. Он сказал:

- А почему? Почему ты не хочешь отвечать катехизис? - и забегал глазами по сторонам, не глядя ей в лицо, чувствуя, как сердце, точно старая паровая машина, неровно бьется в груди, в тщетном порыве уберечь эту девочку от... от всего.

- А зачем?

- Так угодно Богу.

[65]

- Откуда вы знаете?

Великое бремя ответственности легло ему на плечи - бремя, неотделимое от любви. То же самое, подумал он, должно быть, чувствуют все родители. Вот так и проходят по жизни простые люди - скрещивают пальцы, охраняясь от бед, молят Бога об избавлении от страданий, всего боятся... А мы избавляем себя от этого недорогой ценой, лишаясь сомнительной телесной услады. Правда, он долгие годы нес ответственность за людские души, но это совсем другое дело... этот груз легче. На Бога можно положиться, Бог снизойдет, а можно ли ждать снисхождения от черной оспы, от голода, от мужчин...

- Милая моя, - сказал он, крепче сжимая бутылочку в руках. Он крестил эту девочку в свой последний приход. Она была как тряпичная кукла с морщинистым, старческим лицом - такая, казалось, недолго проживет... Тогда он ничего не чувствовал, кроме сожаления, и даже стыдиться ему было нечего, потому что никто его не корил. Других священников здесь почти не знали - и представление о священническом сане эти люди получали от него. Все, даже женщины.

- Вы тот самый гринго?

- Какой гринго?

Женщина сказала:

- Вот глупая! Это она потому, что полиция искала здесь одного человека.

Странно, разыскивают не только меня, подумал он.

- В чем этот человек провинился?

- Он янки. Убил кого-то на севере.

- А почему его ищут здесь?

- В полиции считают, что он пробирается в Кинтана-Роо - на каучуковые плантации. - Там заканчивали побег большинство преступников в Мексике: на плантациях можно было работать и получать хорошее жалованье и никто тебя не трогал.

- Вы тот самый гринго? - повторила девочка.

- Разве я похож на убийцу?

- Не знаю.

Если уйти из этого штата, значит, и ее оставить, и ее бросить. Он смиренно спросил у женщины:

- А можно мне побыть здесь несколько дней?

- Слишком опасно, отец.

Он поймал взгляд девочки, и ему стало страшно. Снова из ее глаз смотрела женщина, задумывающая козни, повзрослевшая до срока, слишком много всего знающая. Он

[66]

словно видел свой смертный грех, который взирал на него без тени раскаяния. Ему захотелось поговорить с этой девочкой - с девочкой, но не с женщиной. Он сказал:

- Моя милая, в какие игры ты играешь? - Девочка захихикала. Он быстро отвел от нее глаза и посмотрел наверх: под крышей ползал паук. Ему вспомнилась пословица - она возникла из глубин его детства; ее любил повторять его отец: "Нет ничего лучше запаха хлеба, нет ничего вкуснее соли, нет ничего теплее любви к детям". Детство у него было счастливое, только он всего боялся и ненавидел нищету не меньше, чем преступление. Он верил: стану священником и буду богатый и гордый - это называлось иметь призвание. Какой длинный путь проходит человек по жизни - от первого волчка и вот до этой кровати, на которой он лежит, сжимая в руке бутылочку с бренди! А для Бога это лишь мгновение. Хихиканье девочки и первый смертный грех ближе друг к другу, чем два взмаха ресниц. Он протянул к ней руку, словно силой можно было отторгнуть ее от... от чего? Но такой силы у него нет. Мужчина или женщина, которые постараются окончательно развратить этого ребенка, может, еще не родились. Как уберечь ее от того, что еще не существует?

Она отскочила назад и показала ему язык. Женщина сказала:

- Ах ты, чертенок! - и занесла руку.

- Не надо, - сказал священник. - Не надо! - Он приподнялся и сел на кровати. - Не смей...

- Я ей мать.

- Нет у нас такого права. - Он сказал девочке: - Будь у меня карты, я бы научил тебя фокусам. А ты бы показывала их своим друзьям... - Никогда он не умел говорить с детьми, разве только с кафедры. Девочка смотрела на него нагло. Он сказал: - А ты умеешь сигнализировать стуком - длинный, короткий, длинный?

- Да что это вы, отец! - воскликнула женщина.

- Это такая детская игра. Я знаю.

Он спросил девочку:

- А друзья у тебя есть?

Она снова прыснула, глядя на него всепонимающим взглядом. Тельце у нее было как у карлицы; в нем пряталась отталкивающая зрелость.

- Уходи отсюда, - сказала женщина. - Уходи, пока я тебя не проучила.

Она состроила напоследок дерзкую и злобную гримасу и ушла - от него, может быть, навсегда. С теми, кого лю-

[67]

бишь, не всегда прощаешься мирно, в дымке ладана у их смертного одра. Он сказал:

- Можем ли мы чему-нибудь научиться?.. - и подумал о том, что вот он умрет, а она будет жить. Его ждут адские муки - видеть, что эта девочка унаследовала отцовские пороки, как туберкулез, и катится все ближе и ближе к отцу сквозь унизительные годы позора. Он лег на кровать, отвернувшись от проникающего в хижину света, и притворился спящим, хотя заснуть не мог. Женщина занималась своими мелкими делами, а когда солнце зашло, в комнату налетели москиты, безошибочно, как матросские ножи, вонзаясь в свою цель.

- Повесить сетку, отец?

- Нет, не нужно. - За последние десять лет его столько раз трепала лихорадка, что он потерял счет приступам и перестал остерегаться. Приступы начинались и проходили, ничего не меняя в его жизни, - они стали частью его обихода. Потом женщина вышла на улицу и стала судачить с соседками. Он удивился и даже почувствовал облегчение, видя такую способность все забывать. Семь лет назад каких-нибудь пять минут они были любовниками, если таким словом можно назвать их отношения - ведь она ни разу не обратилась к нему по имени. Для нее это был всего лишь короткий эпизод, царапина, быстро зажившая на здоровом теле; она даже гордилась тем, что была любовницей священника. Он один носил свою рану - для него тогда будто наступил конец мира.

На улице было темно - ни малейших признаков рассвета. Человек двадцать сидели на земляном полу самой большой хижины и слушали его. Он с трудом различал их; огоньки свечей, прилепленных к ящику, тянулись вверх - дверь была закрыта, и ветерок не проникал в хижину. В поношенных крестьянских штанах и рваной рубашке он стоял между людьми и свечами и говорил о райском блаженстве. Люди покашливали и беспокойно ерзали на месте; он знал, что они ждут не дождутся конца службы; его разбудили очень рано, так как, по слухам, полицейские были близко.

Он говорил:

- Один из отцов церкви сказал нам, что радость всегда связана со страданием. Страдание - это часть радости. Нас мучает голод, и вспомните, какое это наслаждение,

[68]

когда мы наконец можем насытиться. Мы жаждем... - Он замолчал, приглядываясь к людским теням, ожидая, что сейчас послышатся едкие смешки, но никто не засмеялся. Он сказал: - Мы лишаем себя многого, чтобы потом насладиться. Вы слышали о богачах в северных странах, которые едят соленое, чтобы возжаждать того, что называется у них коктейль. До свадьбы, после помолвки, проходит долгий срок и... - Он снова замолчал. Он недостоин - это чувство гирей висело у него на языке. В хижине запахло горячим воском: одна свеча подтаяла в нестерпимой ночной жаре. Люди ерзали на жестком полу. Тяжелый дух от давно не мытых человеческих тел забивал запах воска. Голос его зазвучал упрямо, властно: - Вот почему я говорю вам: рай здесь, на земле. Ваша жизнь есть часть райского блаженства, точно так же, как страдание есть часть радости. Молитесь, чтобы Господь посылал вам все больше и больше страданий. Не гоните от себя страдания. Полиция, которая следит за вами; солдаты, которые собирают с вас налоги; хефе, который бьет вас, когда вы по бедности не можете платить ему; черная оспа, лихорадка, голод... все это приближает вас к райскому блаженству. Как знать, может, не испытав всего этого, вы не вкусите блаженства полностью. Оно будет незавершенным. А райские кущи? Что такое райские кущи? - Гладкие, литературные фразы, пришедшие к нему на память из другой жизни - строгой, размеренной жизни в семинарии, - путались у него на языке. Названия драгоценных камней. Иерусалим золотой. Но эти люди никогда не видали золота.

Он продолжал, запинаясь:

- Рай там, где нет ни хефе, ни несправедливых законов, ни налогов, ни солдат, ни голода. И дети ваши не умирают в раю. - Дверь приоткрылась, и кто-то проскользнул в хижину. В темноте, куда не достигал свет, послышался шепот. - На небесах нечего бояться, там ничто вам не будет грозить. Там нет "красных рубашек". Там нет старости. Там никогда не гибнет урожай. Да, легко перечислить все, чего не будет в раю. А что там есть? Господь. Что такое Господь, понять трудно. Слова обозначают лишь то, что мы познаем нашими чувствами. Мы говорим "свет", но видим солнце, мы говорим "любовь"... - Ему трудно было сосредоточиться: полицейские уже близко. Тот человек, наверно, пришел предупредить. - Любовь, может быть, - это только ребенок... - Дверь снова приоткрылась; он увидал день, занимавшийся снаружи, серый, как грифельная доска. Чей-то голос настойчиво шепнул ему:

[69]

- Отец.

- Да?

- Полицейские близко, за милю отсюда, идут лесом. Он уже привык к этому - слова, сказанные впустую, скомканный конец мессы, ожидание мук, которые станут между ним и верой. Он упрямо проговорил:

- И прежде всего запомните: рай здесь, на земле. - Верхом они или пешие? Если пешие, тогда у него осталось двадцать минут на то, чтобы кончить мессу и скрыться. - Здесь в эту самую минуту ваш страх и мой грех - часть райского блаженства, когда страх уйдет от нас на веки вечные. - Он повернулся к ним спиной и стал быстро читать "Верую". И вспомнил, как служил мессу, трепеща от ужаса, - это было в тот раз, когда впервые после содеянного смертного греха ему пришлось вкушать тело и кровь Господню. Но потом жизнь нашла для него оправдание - в конце концов, не так уж было важно, лежит ли на нем проклятие или нет, лишь бы люди...

Он поцеловал край ящика, повернулся к молящимся, благословляя их... и разглядел в неверном свете двух мужчин, которые опустились на колени, раскинув руки крестом. Так они и простоят, пока не совершится освящение даров, - еще одно страдание в их суровой, мучительной жизни. Он сокрушенно подумал, что эти простые люди несут свои муки добровольно; его же муки навязаны ему силой.

- Господи, возлюбил я великолепие дома твоего... Свечи сильно чадили, молящиеся переминались на коленях. И глупое счастье снова вспыхнуло в нем, обгоняя страх. Словно ему было дозволено взглянуть на тех, кто населяет небеса. У них, наверно, и должны быть такие вот испуганные, смирные изможденные лица. На миг он почувствовал огромное удовлетворение от того, что может говорить с этими людьми о страдании, не кривя душой, ибо гладкому, сытому священнику трудно восхвалять нищету. Он стал молиться; длинный перечень апостолов и великомучеников звучал как чьи-то мерные шаги - "Корнелия, Киприана, Лаврентия, Хризогона"; скоро полицейские дойдут до просеки, где мул сел под ним и где он умывался в луже. Латинские слова перебивали одно другое в его торопливой речи. Он чувствовал вокруг нетерпение и приступил к освящению даров (облатки у него давно кончились - вместо них Мария дала ему кусок хлеба). Нетерпение вокруг разом исчезло. С годами все потеряло для него смысл, кроме: "Кто в канун дня своих страданий взял хлеб в свя-

[70]

тые и досточтимые руки свои..." Пусть те движутся там, по лесной тропе, здесь, в хижине, никакого движения не было. "Hoc est enim Corpus Meum"(1). До него донеслись облегченные вздохи. Господь снизошел к ним во плоти - впервые за последние шесть лет. Вознеся святые дары, он увидел перед собой запрокинутые назад головы, точно это были не люди, а изголодавшиеся собаки. Он святил вино в щербатой чашке. Вот еще одно попущение - два года он носил с собой настоящую чашу. Однажды чаша эта чуть не стоила ему жизни, но полицейский офицер, который открыл его портфель, был католик. Возможно, это стоило жизни самому офицеру, если кто-нибудь обнаружил, что он не выполнил своего долга. Как знать? Творишь мучеников на своем пути - и в Консепсьоне, и в других местах, - а сам недостоин даже смерти.

Освящение прошло в тишине, колокольчик не звенел. Измучившись, не имея сил прочитать молитву, он стал на колени перед ящиком. Кто-то приоткрыл дверь; послышался настойчивый шепот:

- Пришли.

Значит, не пешие, мелькнуло у него в голове. Где-то в полной тишине рассвета - не дальше, чем за четверть мили отсюда, - заржала лошадь.

Он поднялся с колен - рядом с ним стояла Мария. Она сказала:

- Скатерку, отец, дайте мне скатерку. - Второпях он сунул причастный хлеб себе в рот и выпил вино: нельзя допускать святотатства. Скатерть с ящика исчезла мгновенно. Мария затушила свечи пальцами, чтобы не осталось запаха; хижина опустела, только хозяин ее задержался у входа поцеловать ему руку. Мир за дверью был едва различим, где-то в деревне запел петух. Мария сказала:

- Идемте ко мне, скорее.

- Нет, я уйду. - Он не знал, что ему делать. - А то найдут здесь.

- Деревню окружили.

И это конец? - подумал он. Страх затаился, прежде чем броситься на него, но он еще не боялся. Он побежал следом за женщиной через всю деревню, машинально твердя на бегу слова покаяния. Когда же придет страх? - думал он. Ему было страшно, когда полицейский открыл его портфель, но с тех пор миновало много лет. Ему было страшно

------------------

(1) Сие есть тело мое (лат.).

[71]

прятаться среди бананов в сарае и слушать, как девочка спорит с полицейским офицером, - с тех пор миновало лишь несколько недель. Страх, конечно, и на этот раз охватит его. Полицейских не было видно - только серое утро да куры с индейками хлопают крыльями, слетая с деревьев на землю. Вот опять запел петух. Если полицейские действуют с такой осторожностью, значит, у них нет ни малейших сомнений, что он здесь. Значит, конец. Мария дернула его за рукав.

- Входите. Скорее. Ложитесь. - Она, видимо, что-то задумала - женщины народ невероятно практичный: сразу же строят новые планы на развалинах старых. Но какой в этом смысл? Она сказала: - Дыхните. О господи, всякий учует... вино... для чего вам могло понадобиться вино? - И снова скрылась в хижине, подняв там суетню, разрушающую безмолвие и покой рассвета. Вдруг из лесу, ярдах в ста от деревни, появился офицер на лошади. Он обернулся назад, махнул рукой, и они услышали в мертвой тишине скрип его кобуры.

На маленькую просеку со всех сторон выходили полицейские. Они шли, видимо, очень быстро, потому что верхом на лошади ехал только офицер. Волоча винтовки по земле, полицейские двинулись к небольшой кучке хижин, без нужды и довольно нелепо демонстрируя свою силу. У одного размоталась обмотка - наверно, задел за что-нибудь в лесу. Он наступил на нее и упал, стукнул патронташем о ружейную ложу; лейтенант взглянул на него и тут же обратил свое сумрачное, гневное лицо на затихший поселок.

Женщина тащила священника в хижину. Она сказала:

- Откусите. Скорей. Времени мало... - Он повернулся спиной к надвигающимся полицейским и вошел в сумрак ее жилья. В руке у Марии была маленькая луковица. - Откусите, - повторила она. Он откусил, и слезы полились у него из глаз. - Что, лучше? - спросила она. Копыта лошади осторожно - тук, тук - ступали между хижинами.

- Ужасно, - сказал он и хихикнул.

- Дайте. - Луковица исчезла у нее за пазухой. Эта уловка, видимо, была известна всем женщинам. Он спросил:

- Где мой портфель?

- Забудьте про него. Ложитесь.

Но не успел он двинуться с места, как проем двери загородила лошадь; они увидели ногу в сапоге для верховой езды; блеснули медные бляшки: на высокой седельной луке

[72]

лежала рука в перчатке. Мария коснулась его плеча - самое большее, что она могла позволить себе: нежность была у них под запретом. Кто-то крикнул:

- Выходите! Все выходите! - Лошадь ударила копытом и подняла маленький столбик пыли. - Вам говорят, выходите! - Где-то раздался выстрел. Священник вышел из хижины.

Теперь уже светало по-настоящему; в небе распустились легкие цветные перышки. Полицейский все еще держал винтовку дулом вверх; из дула поднимался серый дымок. Так вот как начинается предсмертная агония?

Из всех хижин неохотно выходили люди - дети выбежали первыми: им было любопытно и совсем не страшно. Взрослые шли с обреченным видом, подчиняясь власти: власть всегда права. На священника никто не смотрел. Они стояли, глядя себе под ноги, и ждали, что последует дальше. Дети глазели только на лошадь, будто это было самое интересное здесь.

Лейтенант сказал:

- Обыскать хижины. - Время тянулось медленно; даже дымок из винтовки неестественно долго держался в воздухе. Из свинарника с хрюканьем вышла свинья; в середину людского круга, распушив свои пыльные перья и мотая длинной розовой пленкой, со злобным чванством проследовал индюк. К лейтенанту подошел полицейский и небрежно отдал ему честь. Он сказал:

- Все здесь.

- Ничего подозрительного не обнаружили?

- Ничего.

- Обыщите еще раз.

Время опять остановилось, как испортившиеся часы. Лейтенант вынул из кармана портсигар, повертел его в руках и сунул обратно. И снова подошел к нему полицейский и доложил:

- Ничего.

Лейтенант рявкнул:

- Внимание! Слушайте меня. - Кольцо полицейских сомкнулось, сгоняя людей к лейтенанту, - только детей не тронули. Священник увидел, что его дочь стоит рядом с лейтенантской лошадью; она могла достать только чуть повыше его сапога и, протянув руку, дотронулась до кожаного голенища. Лейтенант сказал: - Я разыскиваю двоих - один иностранец, янки, убийца. Янки здесь нет, это я вижу. За его поимку назначено пятьсот песо. Так что не зевайте. - Он помолчал и обвел всех

[73]

взглядом; священник почувствовал, что глаза остановились на нем; как и остальные, он смотрел себе под ноги. - Другой, - сказал лейтенант, - священник. - Он повысил голос: - Вы понимаете, что такое священник? Предатель республики. Каждый, кто укроет его, тоже предатель. - Их неподвижность выводила лейтенанта из себя. Он сказал: - Если вы верите словам этих священников, значит, вы глупцы. Им нужно от вас только одно - деньги. Чем помог вам Бог? Вы сами сыты? А дети ваши сыты? Вместо того чтобы насытить вас, священники разглагольствуют о царстве небесном. Вот умрете, говорят они, и все будет прекрасно. А я говорю вам - все будет прекрасно, когда они умрут, и поэтому вы должны нам помочь. - Девочка не снимала руки с его сапога. Во взгляде, которым лейтенант посмотрел на нее, была затаенная нежность. Он убежденно проговорил: - Этот ребенок стоит большего, чем папа римский. - Полицейские стояли опершись о винтовки; один зевнул. Индюк с громким шипением проследовал назад, к хижинам. Лейтенант сказал: - Если вы видели этого священника, говорите. Вознаграждение семьсот песо.

Все молчали.

Лейтенант дернул лошадь за уздцы и повернул ее головой к ним. Он сказал:

- Нам известно, что он в этих местах. Вы, может, не знаете, что случилось с человеком из Консепсьона? - Одна женщина заплакала. Он сказал: - Подходите ко мне по очереди и называйте свое имя. Нет, не женщины - мужчины.

Они хмуро потянулись к нему цепочкой, и он спрашивал их:

- Как зовут? Чем занимаешься? Женат? Которая твоя жена? Ты слышал про этого священника? - Только один человек оставался теперь между священником и головой лошади. Священник начал читать про себя покаянную молитву, почти не вдумываясь в слова:

- ...мои прегрешения, ибо они распяли Спасителя нашего на кресте... и что еще тяжелее, ими я оскорбил... - Теперь он один стоял перед лейтенантом. - Обещаю отныне никогда больше не оскорблять Тебя... - Это были всего лишь слова, но ведь человеку надо как-то подготовиться. С таким же успехом он мог написать завещание - вероятно, столь же бесполезное.

- Как зовут?

Он вспомнил расстрелянного из Консепсьона и сказал:

- Монтес.

[74]

- Видел этого священника?

- Нет.

- Чем занят?

- У меня немного земли.

- Женат?

- Да.

- Которая твоя жена?

И вдруг заговорила Мария:

- Это я. Что вы все спрашиваете и спрашиваете! Похож он, по-вашему, на священника?

Лейтенант стал разглядывать что-то, лежавшее у него на седельной луке, - какую-то затрепанную фотографию.

- Покажи руки, - сказал он.

Священник поднял их; они были заскорузлые, как у рабочего. Лейтенант вдруг наклонился с седла и потянул носом, принюхиваясь к его дыханию. Люди хранили полное молчание - зловещее молчание. Лейтенант почувствовал в нем страх. Он присмотрелся к исхудалому, покрытому щетиной лицу и снова посмотрел на фотографию.

- Ладно, - сказал он. - Следующий, - и лишь только священник отступил в сторону, добавил: - Подожди. - Он положил руку Бригитте на голову и осторожно потянул ее за жесткие черные волосы: - Взгляни на меня. Ты ведь всех здешних знаешь?

- Да, - сказала она.

- Кто этот человек? Как его зовут?

- Не знаю, - сказала девочка. Лейтенант затаил дыхание:

- Не знаешь, как его зовут? Он чужой?

Мария вскричала:

- Да она даже своего имени не знает! Спросите у нее, кто ей отец.

Девочка посмотрела лейтенанту в лицо, потом перевела свои хитрые глаза на священника.

- Прости же мне все мои прегрешения, - повторял он про себя, скрестив пальцы на счастье. Девочка сказала:

- Вот этот. Вот он.

- Хорошо, - сказал лейтенант. - Следующий. - Опрос продолжался: - Как зовут? Работаешь? Женат? - А солнце все выше поднималось над лесом. Священник стоял, сжав перед собой руки; смерть снова отступила на какое-то время. Его терзало искушение броситься лейтенанту в ноги и признаться: "Я тот, кого вы ищете". И тогда расстреляют тут же, на месте? Его манил обманчивый соблазн покоя. Высоко в небе дежурил стервятник; с такой высоты

[75]

люди, должно быть, как две стаи плотоядных зверей, готовых в любую минуту броситься друг на друга, и стервятник крошечной черной точкой маячил в небе, дожидаясь падали. Смерть еще не конец мучениям, вера в покой - это ересь.

Последний человек прошел допрос.

Лейтенант сказал:

- Так никто не хочет нам помочь?

Люди молча стояли у полуразвалившихся подмостков. Он сказал:

- Вы слышали, что было в Консепсьоне? Мы взяли там заложника. А когда выяснилось, что священник был в тех местах, я расстрелял того человека у ближайшего дерева. А узнали мы это потому, что всегда найдется кто-нибудь, кто вдруг передумал. Может, он любил жену того человека и хотел убрать его с пути. Доискиваться до причин не мое дело. Но что я знаю, то знаю - потом мы нашли вино в Консепсьоне. Может, и в вашей деревне есть человек, который зарится на чью-то землю или на корову. Лучше говорите сразу, потому что здесь я тоже возьму заложника. - Он помолчал. Потом начал снова: - Если он среди вас, тогда и говорить ничего не надо. Посмотри на него. Никто не узнает, что это ты его выдал. И он сам ничего не узнает... если ты боишься его проклятий. Ну... это ваша последняя возможность.

Священник стоял, опустив голову, - он не хотел затруднять того, кто его выдаст.

- Хорошо, - сказал лейтенант. - Тогда придется мне выбрать заложника. Вы сами на себя это навлекли.

Он сидел в седле и смотрел на них. Прислонив винтовку к подмосткам, полицейский поправлял спустившуюся обмотку. Люди по-прежнему стояли, опустив головы; они боялись встретиться взглядом с лейтенантом. И вдруг он взорвался:

- Почему вы не доверяете мне? Я никого не хочу убивать. Неужели вам не понятно - в моих глазах вы все стоите большего, чем он. Я готов... - Он широко развел руки, но этот жест пропал, потому что никто его не видел. - Я готов дать вам все. - И проговорил тусклым голосом: - Ты. Вот ты. Я возьму тебя.

- Это мой сын. Это Мигель. Не берите моего сына, - пронзительно закричала одна из женщин.

Он проговорил таким же тусклым голосом:

- Каждый здесь чей-нибудь муж или чей-нибудь сын. Это я знаю.

[76]

Священник молчал, сжав руки; пальцы у него побелели. Он чувствовал, что вокруг начинает расти ненависть, потому что он никому здесь не приходился ни мужем, ни сыном. Он сказал:

- Лейтенант...

- Что тебе?

- Я уже стар, мне не под силу работать в поле. Возьмите меня.

Из-за угла хижины, никого не остерегаясь, выбежало несколько свиней. Полицейский поправил свою обмотку и выпрямился. Солнце, выходившее из-за леса, подмигивало лучами на бутылках минеральной воды в ларьке.

Лейтенант сказал:

- Я беру заложника, а не предлагаю даровой стол и жилье лентяям. Если ты не годен в поле, так и в заложниках тебе нечего делать. - Он скомандовал: - Свяжите ему руки и уведите отсюда.

Полицейским не понадобилось много времени, чтобы убраться из деревни, - они взяли с собой двух-трех куриц, индюшку и человека по имени Мигель. Священник сказал вслух:

- Я сделал все что мог. Это ваше дело - выдать меня. Чего вы ждали? Мое дело - не попасться.

Один из крестьян сказал:

- Ничего, отец. Только вы уж посмотрите... не осталось бы после вас вина... Как в Консепсьоне.

Другой сказал:

- Нельзя вам здесь оставаться, отец. В конце концов вас все равно поймают. Они не забудут вашего лица. Идите лучше на север, в горы. Через границу.

- Там, через границу, хороший штат, - сказала какая-то женщина. - У них все еще есть церкви. Ходить в них, конечно, нельзя, но они стоят, как стояли. Говорят, будто в городах даже есть священники. Одна моя родственница перешла через горы в Лас-Касас и слушала там мессу - в чьем-то доме, с настоящим алтарем, и священник был в облачении, как в прежние времена. Там вам будет хорошо, отец.

Священник пошел за Марией к ней в хижину. Бутылочка с бренди лежала на столе; он коснулся ее кончиками пальцев - бренди в ней оставалось на дне. Он сказал:

- А мой портфель, Мария? Где мой портфель?

- С ним опасно теперь ходить, - сказала Мария.

- А в чем же я понесу вино?

- Вина больше нет.

[77]

- Как так?

Она сказала:

- Я не хочу навлекать беду ни на вас, ни на других людей. Бутылку я разбила. Пусть на меня ляжет проклятие за это.

Он сказал мягко и грустно:

- Нельзя быть такой суеверной. Это же обыкновенное вино. В вине нет ничего священного. Только его трудно достать здесь. Вот почему у меня был запас в Консепсьоне. Но его нашли.

- Теперь, может, вы уйдете - совсем уйдете? Вы здесь больше никому не нужны, - яростно проговорила она. - Неужели это не понятно, отец? Вы нам больше не нужны.

- Да, да, - сказал он. - Понимаю. Но разве дело в том, что вам нужно... или что мне нужно...

Она со злостью сказала:

- Я кое в чем разбираюсь. Недаром ходила в школу. Я не как остальные - они темные. Вы плохой священник. Мы с вами были вместе, но это не единственный ваш грех. До меня доходили кое-какие слухи. Вы думаете, Бог хочет, чтобы вы остались здесь и погибли, вы, пьющий падре? - Он стоял перед ней так же, как перед лейтенантом, и терпеливо слушал. Вот, значит, какая она, эта женщина. Она сказала: - Ладно, вас расстреляют. Значит, умрете мучеником? Хороший же из вас получится мученик. Смех, да и только.

Ему никогда не приходило в голову, что его могут счесть мучеником. Он сказал:

- Мученик... это очень трудно. Я об этом подумаю. Я не хочу, чтобы над Церковью насмехались.

- Вот перейдете границу, тогда и думайте.

- Да...

Она сказала:

- Когда у нас с вами было то самое, я гордилась. Ждала - вот вернутся прежние времена... Не каждая женщина может стать любовницей священника. А ребенок... Я надеялась, что вы много чего сделаете для нее. Но пользы от вас как от вора...

Он рассеянно проговорил:

- Среди воров было много хороших людей.

- Уходите отсюда, ради всего святого! И заберите ваше бренди.

- Там кое-что было, - сказал он. - У меня в портфеле были...

[78]

- Тогда ищите свой портфель на свалке. Я и пальцем до него не дотронусь.

- А девочка? - сказал он. - Ты хорошая женщина, Мария... Я вот о чем: сделай все, чтобы она выросла... истинной христианкой.

- Из нее ничего путного не получится, это и сейчас видно.

- Не может она быть такой уж дурной... в ее-то возрасте, - умоляюще проговорил он.

- С чего начала, тем и кончит.

Он сказал:

- Следующую мессу я отслужу за нее.

Мария уже не слушала его. Она сказала:

- Девчонка дрянная, насквозь дрянная.

Он чувствовал, как вера умирает здесь, в тесноте между кроватью и дверью. Месса скоро будет значить для людей не больше черной кошки, перебежавшей дорогу. Он рисковал их жизнью ради того, что было для них простым суеверием, чем-то вроде просыпанной соли или скрещенных пальцев. Он начал было:

- Мой мул...

- Ему засыпали кукурузы, - сказала она, потом добавила: - И уходите к северу. На юге уже опасно.

- Я думал, может, в Кармен...

- Там ведут слежку.

- Ну что ж... - Он грустно сказал: - Вот жизнь немножко наладится, тогда, может быть... - И, сделав знак креста в воздухе, благословил ее, но она стояла перед ним, еле сдерживая нетерпение, и ждала, когда же он уйдет отсюда навсегда.

- Ну что ж, прощай, Мария.

- Прощайте.

Сгорбившись, он пошел через площадь. Он чувствовал, что все до одного в этой деревне с радостью следят за его уходом - уходом смутьяна, которого они из суеверия или по каким-то другим непонятным причинам не захотели выдать полиции. Он завидовал тому гринго - его бы они заманили в ловушку со спокойной душой. Этому человеку по крайней мере не надо таскать за собой бремя благодарности.

Внизу под откосом, изрытым копытами мулов и вкривь и вкось перерезанным древесными корнями, текла река фута в два глубиной. На берегу валялись пустые консервные банки и битое стекло. Под прибитой к дереву надписью: "Мусор выбрасывать запрещается" - громоздилась

[79]

куча отбросов со всей деревни, постепенно сползающая в реку. Когда начнутся дожди, это все унесет водой. Он ступил на груду банок и гнилых овощей, поднял свой портфель и вздохнул: портфель был хороший - тоже память о прежних мирных днях. Пройдет месяц-другой, и не вспомнишь, что когда-то жизнь шла совсем по-иному. Замок был сорван; он просунул руку под шелковую подкладку...

Бумаги оказались на месте; он с сожалением бросил свой портфель в кучу мусора. Вся его молодость, полная такого значения и милая его сердцу, канула среди консервных банок. Этот портфель он получил в подарок от прихожан в Консепсьоне к пятой годовщине своего рукоположения... За деревом кто-то шевельнулся. Он вытащил ноги из мусора под гуденье мух, поднявшихся с кучи, и, зажав бумаги в руке, обошел ствол - посмотреть, кто за ним подглядывает. Девочка сидела на корне и постукивала о него пятками. Глаза у нее были крепко зажмурены. Он сказал:

- Милая, кто тебя обидел? - Глаза открылись - злые, покрасневшие - и со смехотворной гордостью посмотрели на него.

Она сказала:

- Ты... ты.

- Я?

- Ты меня обидел.

Он шагнул к ней с величайшей осторожностью, точно это был пугливый зверек. Щемящее чувство разлило слабость по всему его телу. Он сказал:

- Я? Чем же?

Она злобно сказала:

- Они смеются надо мной.

- Из-за меня?

Она сказала:

- У каждого есть отец... он работает.

- Я тоже работаю.

- Ты ведь священник?

- Да.

- Педро говорит, ты не мужчина. Женщине с тобой делать нечего. Я не понимаю, что это значит.

- Он, видно, сам не понимает.

- Нет, понимает, - сказала она. - Ему десять лет. И я тоже хочу понять. Ты уходишь он нас?

- Да.

Она выхватила улыбку из своего обширного, разнообразного запаса, и он снова ужаснулся ее зрелости.

[80]

- Скажи мне... - прошептала она, словно ластясь к нему. Она сидела на корне рядом с кучей мусора, и в ней была какая-то отчаянная удаль. Жизнь уже отметила ее червоточиной. Эта девочка безоружна, у нее нет ни прелести, ни обаяния, которые могли бы послужить ей защитой. Сердце у него заныло, предчувствуя утрату. Он сказал:

- Милая, береги себя...

- От чего? Почему ты уходишь?

Он подошел к ней чуть поближе, думая: может же человек поцеловать свою дочь. Но она отскочила назад.

- Не смей меня трогать, - пискнула она своим старческим голоском и захихикала. Он подумал: дети родятся со смутным ощущением любви, они впитывают ее с молоком матери, но от их родителей, от их друзей зависит, какая это будет любовь - та, что спасает, или та, что губит. Похоть тоже своего рода любовь. Он уже видел, как она запутывается в жизни, точно муха в паутине; рука Марии, поднятая для удара, Педро, в сумраке нашептывающий то, что ей еще рано знать, и полиция, обшаривающая лес, - всюду насилие. Он стал беззвучно молиться:

- Господи, навлеки на меня любую смерть - без покаяния, в грехе, - только спаси этого ребенка.

Ему надлежало спасать души; когда-то все это казалось так просто - читать проповеди, организовывать религиозные общества, пить кофе с пожилыми дамами в гостиных с зарешеченными окнами, освящать новые дома, чуть помахивая кадилом, носить черные перчатки... Легче легкого, все равно что копить деньги. Теперь это стало для него тайной. Он сознавал свою полную непригодность.

Он опустился на колени и потянул девочку к себе, а она захихикала и стала отбиваться от него. Он сказал:

- Я люблю тебя. Я твой отец, и я люблю тебя. Пойми, пойми! - Он крепко держал ее за руки, и она вдруг затихла, глядя ему в лицо. Он сказал: - Я бы жизнь отдал, нет, этого мало - душу... Милая, милая, постарайся понять, как ты много значишь! - Вот в чем разница между его верой и верой тех, других: политические вожди народа пекутся лишь о делах государства, республики, а судьба этого ребенка важнее всего континента. Он сказал: - Береги себя, ведь ты так... так нужна. Президент в столице ездит под охраной вооруженных солдат, но тебя, дитя мое, охраняют все ангелы небесные. - Ее глаза - темные, бессмысленные - смотрели на него в упор. И он понял, что пришел слишком

[81]

поздно. - Прощай, милая, - сказал он и неловко поцеловал ее. Глупый, ослепленный любовью стареющий человек разжал руки и поплелся назад к площади, чувствуя, как за его сгорбленными плечами грязный мир со всех сторон обступает эту девочку, чтобы погубить ее. Мул, оседланный, стоял у ларька с минеральной водой.

- Идите на север, отец, - сказал какой-то человек и помахал ему вслед рукой. Нельзя обременять себя привязанностями, а вернее, надо любить каждую человеческую душу, как свое дитя. Стремление спасти, охранить должно распространяться на весь мир, но оно, словно больное животное, было опутано по ногам и привязано веревкой к дереву. Он повернул мула на юг.

Он ехал буквально по следам полицейского отряда. Если не торопиться и не обгонять отставших, такой путь будет более или менее надежным. Теперь ему надо только достать вино, и вино виноградное; без него он никому не нужен. Тогда уж действительно лучше уйти на север и через горы пробраться в тот благополучный штат, где в крайнем случае на него наложат штраф и на несколько дней посадят в тюрьму, потому что уплатить ему будет нечем. Время окончательной капитуляции еще не настало; он готов был идти на мелкие капитуляции и расплачиваться за них новыми страданиями; к тому же теперь его одолевала потребность принести хоть какую-нибудь жертву за свою дочь. Он останется здесь еще на месяц, еще на год... Трясясь по лесам на муле, он в виде подкупа давал обещание Господу сохранять твердость духа... Мул вдруг уперся копытами в землю и стал намертво: крохотная зеленая змейка поднялась на тропинке во весь рост и с шипением, как горящая спичка, скрылась в траве. Мул пошел дальше.

Когда они приближались к какой-нибудь деревне, он останавливал мула и подходил к хижинам, насколько хватало смелости, пешком - ведь тут могли сделать остановку полицейские, - а потом быстро проезжал дальше, ни с кем не заговаривая, а только бросая встречным "Buenos dias", и на лесной тропинке снова разыскивал след подков лейтенантской лошади. В голове у него было пусто - ни одной ясной мысли, хотелось лишь как можно дальше уйти от той деревни, где он ночевал. Спасенные из портфеля бумаги он по-прежнему сжимал в кулаке. Кто-то привязал ему к седлу гроздь бананов штук в пятьдесят, и еще у него было мачете и мешочек с запасом свечей; время от времени

[82]

он съедал по одному банану - спелому, сочному, с коричневой шкуркой и отдающему на вкус мылом. На верхней губе от банана оставался след, похожий на усы.

Через шесть часов он добрался до Ла Канделарии - деревушки, стоявшей на берегу одного из притоков реки Грихальвы: длинный ряд убогих домишек, крытых жестью. Он осторожно выехал на пыльную улицу - было уже за полдень. Стервятники сидели на крышах, спрятав от солнца свои маленькие головки; в узких полосах тени от домишек лежали в гамаках несколько человек. Устав после трудного перехода, мул ступал медленно. Священник сидел в седле, склонившись на луку.

Мул по собственной воле остановился у одного из гамаков; в нем, опустив одну ногу на землю, лежал наискось человек и раскачивал гамак взад-вперед, взад-вперед, создавая легкое движение воздуха. Священник сказал:

- Buenas tardes(1).

Человек открыл глаза и посмотрел на него.

- До Кармен далеко отсюда?

- Три лиги.

- А тут можно достать лодку - переправиться через реку?

- Да.

- Где?

Человек лениво махнул рукой, как бы говоря: где угодно, но не здесь. Во рту у него было только два зуба - два желтых клыка, торчавших по углам губ, точно у давно вымершего животного, из тех, что находят в глубинах земли.

- Что здесь понадобилось полицейским? - спросил священник, и тут мухи тучей облепили шею мула. Священник согнал их палкой, они тяжело поднялись, оставив после себя топкие струйки крови, и снова облепили грубую серую шкуру. Мул, казалось, ничего не чувствовал и, повесив голову, стоял на солнцепеке.

- Ищут кого-то, - сказал человек.

- Я слышал, - сказал священник, - будто за... поимку гринго обещано вознаграждение.

Человек покачивался в гамаке. Он сказал:

- Лучше быть живым и бедным, чем богатым, но мертвым.

- Догоню я их, если пойду на Кармен?

- Они не в Кармен пошли.

- Разве?

-----------------

(1) Добрый вечер (исп.).

[83]

- Они идут в город.

Священник двинулся дальше; проехав ярдов двадцать, он остановил мула у ларька с минеральной водой и спросил продавца:

- Можно здесь достать лодку? Мне надо на тот берег.

- Лодки нет.

- Нет лодки?

- Ее украли.

- Налей мне сидрала. - Он выпил желтоватую, пузыристую жидкость с химическим привкусом; от нее еще больше захотелось пить. Он сказал: - Как же мне переправиться?

- Зачем это тебе?

- Я еду в Кармен. А как переправились полицейские?

- Вплавь.

- Mula, mula, - сказал священник, понукая мула, и поехал мимо неизбежных в каждой деревне подмостков для оркестра и мимо безвкусной статуи женщины в тоге и с венком, воздетым над головой; кусок пьедестала был выломан и валялся посреди дороги. Мул обошел его. Священник оглянулся: в дальнем конце улицы метис, выпрямившись, сидел в гамаке и смотрел ему вслед. Мул вышел на тропу, круто спускавшуюся к речному берегу, и священник снова оглянулся - метис все еще сидел в гамаке, но теперь у него были спущены на землю обе ноги. Поддавшись привычному беспокойству, священник ударил мула. - Mula, mula. - Но мул медленно спускался по откосу, не обращая внимания на удары.

На берегу он заартачился, не желая входить в воду. Священник расщепил зубами конец палки и ткнул его в бок острием. Он неохотно зашлепал копытами, и вода стала подниматься - к стременам, потом к коленям. Мул растопырился, как аллигатор, и поплыл, оставив над водой только глаза и ноздри. Священника окликнули с берега.

Он оглянулся; метис стоял у кромки воды и что-то кричал ему - не очень громко. Слова не доносились на середину реки. У метиса словно была какая-то тайна, которую он мог поведать только священнику. Он махал рукой, зовя его назад, но мул выбрался из воды на береговой откос, и священник не стал останавливаться - беспокойство уже засело у него в мозгу. Не оглядываясь, он погнал мула в зеленый полумрак банановых зарослей. Все эти годы у него было только два места, куда он всегда мог вернуться и где всегда мог найти надежное пристанище - это был Консепсьон, его бывший приход, но теперь пути туда ему

[84]

нет, и Кармен, где он родился и где похоронены его отец и мать. Было и третье место, но туда он больше не пойдет... Он повернул мула в сторону Кармен, и лесная чаща снова поглотила их. Если они будут идти таким ходом, то доберутся до места затемно, а это как раз то, что ему нужно. Мул, не подгоняемый палкой, шел еле-еле, повесив голову, от него чуть пахло кровью. Склонившись на высокую луку, священник заснул. Ему снилась маленькая девочка в накрахмаленном белом платье, отвечающая катехизис, где-то позади нее стоял епископ в окружении "Детей Девы Марии" - пожилых женщин с суровыми, серыми, исполненными благочестия лицами и голубыми ленточками на блузах. Епископ сказал: "Прекрасно, прекрасно!" - и захлопал в ладоши - хлоп, хлоп. Человек в сюртуке сказал: "Нам не хватает пятисот песо на новый орган. Мы решили устроить музыкальный вечер в надежде, что..." - и священник вдруг с ужасающей ясностью осознал, что ему нельзя быть тут... это не его приход... ему нужно проводить неделю молитвенного уединения в Консепсьоне. За спиной девочки в белом кисейном платье возник Монтес, он взмахнул рукой, напоминая ему...

С Монтесом случилась какая-то беда, на лбу у него была запекшаяся рана. Священник ужаснулся, поняв, что девочке грозит опасность. Он сказал: "Милая, милая" - и проснулся, покачиваясь в седле под медленную поступь мула и слыша позади чьи-то шаги.

Он оглянулся: это метис ковылял за ним, весь мокрый - наверно, переплыл реку. Два его зуба торчали над нижней губой, и он угодливо улыбался.

- Что тебе нужно? - резко спросил священник.

- Вы не сказали, что едете в Кармен.

- А почему я должен это говорить?

- Да мне тоже туда надо. Вдвоем идти веселее. - На нем были штаны, рубашка и парусиновые туфли. Из носка одной торчал большой палец - толстый и желтый, как нечто, вылезшее из-под земли. Он почесал под мышкой и по-свойски поравнялся со стременем священника. Он сказал: - Вы не обиделись, сеньор?

- Почему ты называешь меня сеньором?

- Сразу видно, что человек образованный.

- В лес всем дорога открыта, - сказал священник.

- Вы хорошо знаете Кармен? - спросил метис.

- Нет, не очень. У меня там есть знакомые.

- Наверно, по делам туда едете?

Священник промолчал. Он чувствовал у себя на ноге

[85]

легкое неприятное прикосновение ладони метиса. Тот сказал:

- Лигах в двух отсюда, недалеко от дороги, есть харчевня. Там можно заночевать.

- Я тороплюсь, - сказал священник.

- Да стоит ли приходить в Кармен в час-два утра? Заночуем в этой харчевне и доберемся до места, пока солнце еще низко.

- Я сделаю так, как мне надо.

- Конечно, сеньор, конечно. - Метис помолчал минуту, потом сказал: - Идти ночью опасно, если у сеньора нет оружия. Я - дело другое...

- Я бедный человек, - сказал священник. - Ты сам это видишь. Меня грабить не стоит.

- А потом еще этот гринго - говорят, он свирепый, настоящий pistolero(1). Подойдет к вам и скажет на своем языке: "Стой! Как пройти..." - ну, там куда-нибудь, а вы его не поняли и, может, двинулись с места, и он вас наповал. Но вы, может, знаете по-американски, сеньор?

- Конечно нет. Откуда мне знать американский? Я бедный человек. Но всем этим россказням я не верю.

- Вы издалека едете?

Священник на минуту задумался.

- Из Консепсьона. - Там он уже никому не повредит. Его ответ как будто удовлетворил метиса. Он шагал бок о бок с мулом, держа руку на стремени, и то и дело сплевывал. Опуская глаза, священник видел его большой палец, похожий на червяка, ползущего по земле. Человек этот, наверно, безвредный. Просто такая уж жизнь - настраивает на подозрения. Спустились сумерки, и почти сразу наступила темнота. Мул шагал еще медленнее. Вокруг все зашумело, зашуршало - как в театре, когда опустят занавес и за кулисами и в коридорах поднимается суетня. Непонятно кто... сразу не определишь - может, ягуары подали голос в кустах? Обезьяны прыгали по верхушкам деревьев, а москиты жужжали, как швейные машинки.

- Когда долго идешь, горло пересыхает, - сказал метис. - У вас случайно не найдется чего-нибудь выпить, сеньор?

- Нет.

- Если вы хотите прийти в Кармен до трех часов, тогда вашего мула надо бить. Дайте мне палку.

------------------

(1) Здесь: убийца (исп.).

[86]

- Нет, нет, пусть бедняга идет как хочет. Мне это не важно, - сонным голосом сказал он.

- Вы говорите как священник.

Он сразу очнулся, но под высокими темными деревьями ничего не было видно. Он сказал:

- Ты чепуху несешь.

- Я добрый христианин, - сказал метис, поглаживая его по ноге.

- Ну, еще бы. Кабы я таким был.

- Эх, не различаете вы, кому можно доверять, а надо бы. - Он даже сплюнул от огорчения.

- Что доверять-то? - сказал священник. - Разве только вот эти штаны... но они очень рваные. И этого мула - но он плохой мул, сам видишь.

Они помолчали, а потом, словно обдумав последние слова священника, метис продолжал:

- Мул был бы не так уж плох, если бы вы правильно с ним обращались. Меня насчет мулов учить нечего. Я вижу, что он устал.

Священник взглянул на серую, глупую, покачивающуюся башку своего мула.

- Устал, говоришь?

- Сколько вы вчера проехали?

- Пожалуй, около двенадцати лиг.

- Мулу и то надо передохнуть.

Священник выпростал свои босые ступни из глубоких кожаных стремян и слез с седла. Мул прибавил ходу, но не прошло и минуты, как он пошел еще медленнее. Сучья и корни на лесной тропинке царапали священнику ноги - вскоре они стали кровоточить. Он тщетно старался не прихрамывать. Метис воскликнул:

- Какие ноги у вас нежные! Вам надо ходить в обуви.

Священник упрямо повторил:

- Я бедный человек.

- Так вы никогда не дойдете до Кармен. Возьмитесь за ум, друг. Если не хотите сворачивать с дороги к харчевне, так недалеко отсюда есть маленькая хижина, до нее меньше пол-лиги. Поспим там часок-другой и все равно на рассвете доберемся до Кармен. - В траве рядом с тропинкой что-то зашуршало - не змея ли, а он босой! Руки у него были искусаны - москиты, точно маленькие хирургические шприцы с ядом, метили в кровеносные сосуды. Светляки подносили свои лампочки к самому лицу метиса и то зажигали, то гасили их, точно электрические фонарики. Метис проговорил с укоризной: - Вы мне не доверяете. Вы не доверяе-

[87]

те мне потому, что я охотно оказываю услугу незнакомцу и стараюсь поступать по-христиански. - Он, видимо, разжигал в себе ярость. Он сказал: - Если бы я собирался вас ограбить, так давно бы ограбил. Вы человек старый.

- Не так уж я стар, - кротко ответил ему священник. Его сознание начало работать как автомат, куда можно сунуть любую монету, даже поддельную. Слова "гордый", "алчный", "завистливый", "трусливый", "неблагодарный" - все они приводили в действие нужные пружинки, все это находило отклик у него в душе. Метис сказал:

- Я провожаю вас до Кармен, сколько времени на это убил... Награды мне никакой не нужно, потому что я добрый христианин. Я, может, из-за вас прозевал верные деньги дома... да уж ладно.

- По-моему, ты говорил, что идешь в Кармен по делу, - незлобиво сказал священник.

- Когда я это говорил? - Действительно, может, метис ничего такого не сказал - ведь всего не запомнишь... Может, он несправедлив к нему? - Зачем мне говорить неправду? Да я убью на вас целый день, а вам все равно, устал ваш проводник или нет.

- Проводник мне не нужен, - мягко возразил священник.

- Не нужен, когда дорога прямая, а кабы не я, вы бы давно свернули в другую сторону. Сами говорили, что плохо знаете Кармен. Потому я и пошел с вами.

- Коли ты устал, давай отдохнем, - сказал священник. Ему было стыдно, что он не доверяет этому человеку, но недоверие все равно оставалось, как опухоль, от которой его мог освободить только нож.

Через полчаса они вышли на маленькую полянку; там стояла хижина из веток, скрепленных глиной; ее поставил, верно, какой-нибудь мелкий фермер, уходя все дальше и дальше от леса, наступавшего на него с непобедимой силой, от которой не спасали ни костры, ни мачете. На почерневшей земле все еще виднелись следы попыток вырубить кустарник, освободить участок для жалких, скудных посевов, не приносящих урожая. Метис сказал:

- Я присмотрю за мулом. А вы ложитесь и отдыхайте

- Но ведь это ты устал.

- Я устал? Что это вы говорите? Я никогда не устаю.

Чувствуя тяжесть на душе, священник снял с седла вьюк, толкнул дверь и вошел в хижину - в полную темноту. Он чиркнул спичкой - хижина была совсем пустая, если не считать земляной лежанки с рваной соломенной ци-

[88]

новкой, брошенной здесь за негодностью. Он зажег свечу и, капнув воском на лежанку, прилепил ее там; потом сел и стал ждать, что будет дальше. Метис долго не приходил. В кулаке у священника был все еще зажат комок бумаги, спасенной из портфеля: не может человек жить без таких вот сентиментальных памяток о прошлом. Соображениями безопасности руководствуются только те, кто живет в покое. Он подумал, не увел ли метис его мула, и упрекнул себя за ненужную подозрительность. Потом дверь отворилась, и метис вошел в хижину - вот он, два желтых клыкастых зуба и ногти, корябающие под мышкой. Он сел на земляной пол, привалившись спиной к двери, и сказал:

- Ложитесь спать. Вы же устали. Я разбужу, когда будет нужно.

- Мне спать не хочется.

- Задуйте свечу. Так скорее уснете.

- Я не люблю темноты, - сказал священник. Ему стало страшно.

- А вы не прочитаете молитву, отец, на сон грядущий?

- Почему ты меня так называешь? - резко спросил он, вглядываясь в стелющуюся по полу тьму - туда, где, прислонившись к двери, сидел метис.

- Да я же догадался. Но вы меня не бойтесь. Я добрый христианин.

- Ты ошибаешься.

- Да ведь это легко проверить, правда? - сказал метис. - Стоит только попросить - исповедуйте меня, отец. Неужели вы откажете человеку, совершившему смертный грех?

Священник промолчал, ожидая этой просьбы; рука с комком бумаги задрожала.

- Да не бойтесь вы меня, - вкрадчиво продолжал свое метис. - Я вас не выдам. Я христианин. Просто подумал, хорошо бы... услышать молитву.

- Молитвы знают не только священники. - Он начал: - "Pater noster qui es in coelis..."(1) - А москиты гудели, налетая на огонек свечи. Он решил не спать - этот человек что-то задумал; совесть перестала укорять его в недостатке милосердия. Он знал: рядом с ним Иуда.

Он откинул голову к стене и полузакрыл глаза - ему вспомнилось прежнее: Страстная неделя, когда чучело Иуды вешали на колокольне, а мальчишки били в жестянки и трещали в трещотки. Почтенные старые прихожане иногда

---------------------

(1) "Отче наш, иже еси на небесех..." (лат.)

[89]

ворчали: это святотатство, говорили они, делать чучело из предателя Господа нашего; но он молчал, не препятствуя этому обычаю, - хорошо, что первый предатель мира становится посмешищем. Не то слишком легко поднять его до уровня героя, который бросил вызов Богу, сделать из него чуть ли не Прометея, благородную жертву неравной битвы.

- Вы не спите? - донесся до священника шепот от двери. Он вдруг тихонько засмеялся, точно у этого метиса был такой же нелепый вид - ноги набиты соломой, лицо размалевано, на голову напялена старая соломенная шляпа, и скоро его сожгут на площади, а люди тем временем будут произносить политические речи, и в небе заиграет фейерверк.

- Не спится?

- Мне что-то приснилось, - прошептал священник. Он открыл глаза и увидел, что метис дрожит мелкой дрожью, сидя у двери, и его два острых клыка дергаются на нижней губе. - Ты болен?

- Лихорадит немного, - сказал тот. - Лекарства у вас нет?

- Нет.

Дверь поскрипывала под трясущейся спиной. Метис сказал:

- Промок в реке... - И сполз ниже на пол, и закрыл глаза, а москиты с обожженными крылышками копошились на земляной лежанке. Священник подумал: нельзя спать, это опасно, надо следить за ним. Он разжал кулак и пригладил бумагу. На ней виднелись полустертые карандашные записи - отдельные слова, начала и концы фраз, цифры. Теперь, когда портфеля у него уже нет, это единственное свидетельство того, что в прошлые годы жизнь была совсем иная. Он носил бумагу с собой как амулет - ведь если так было раньше, может, все еще вернется? Огонек свечи вздрагивал и чадил в душном, болотистом воздухе низины. Священник поднес бумагу к огню и прочел слова: "Общество алтаря", "Общество святого причастия", "Дети Девы Марии", снова посмотрел в темноту хижины и увидел малярийные, с желтизной глаза метиса, которые следили за ним. Иуда не заснул бы в Гефсиманском саду; Иуда мог бодрствовать больше часа.

- Что это за бумага... отец? - угодливо спросил метис, весь дрожа.

- Не называй меня отцом. Тут записаны семена, которые мне надо купить в Кармен.

[90]

- Вы умеете писать?

- Нет, только читаю.

Он снова посмотрел на бумагу, и оттуда на него глянула бледная карандашная запись его шутки - безобидной, хоть и несколько вольной... что-то про тучную еду и сладкое питье. Это он прошелся насчет своей полноты и сытного обеда, который он только что съел. Прихожанам такой юмор пришелся не по вкусу.

Этот обед был дан в Консепсьоне в честь десятилетней годовщины его рукоположения. Он занимал самое почетное место за столом рядом с... кто же сидел справа от него? Обед состоял из двенадцати блюд; он еще сказал что-то про двенадцать апостолов, и это тоже несколько шокировало. Он был еще молод, ему хотелось поозоровать в обществе всех этих набожных, пожилых, почтенных жителей Консепсьона, нацепивших на себя ленты и значки своих обществ. И выпил он чуть больше, чем следовало; в те дни у него еще не было тяги к алкоголю. И вдруг ему вспомнилось, кто сидел справа - Монтес, отец того, расстрелянного.

Монтес произнес длинную речь. Он докладывал собравшимся об успехах "Общества алтаря" за последний год - активный баланс двадцать два песо. Священник записал себе эту цифру с тем, чтобы отметить ее в своем выступлении. Вот она: "О. а. - 22 песо". Монтес ратовал за открытие отделения "Общества св. Винсента де Поля", а какая-то женщина пожаловалась, что в Консепсьоне продают дурные книги, которые привозят на мулах из столицы штата. Ее дочь где-то раздобыла роман под названием "Муж на одну ночь". Священник заявил в своей речи, что губернатор будет извещен об этом.

И тут местный фотограф дал вспышку, и он так и запомнил себя в эту минуту, точно посторонний, который заглянул на шум в окно и увидел веселую компанию, что-то празднующую, и с завистью, а может, и не без улыбки посмотрел на упитанного молодого священника: вот он стоит, властно простерев свою пухлую руку, и со вкусом произносит слово "губернатор". Соседи по столу сидят, по-рыбьи разинув рты, а на лицах, высвеченных магнием, ни одной морщинки, ни одной индивидуальной черты.

Ответственность момента требовала соблюдения серьезности, и он оставил свой легкомысленный тон, к большой радости прихожан. Он сказал: "Активный баланс в двадцать два песо на счету "Общества алтаря" - случай рази-

[91]

тельный для Консепсьона, но это не единственный повод для поздравлений, заслуженных вами за прошлый год. Число членов общества "Дети Девы Марии" выросло на девять человек, а "Общество святого причастия" минувшей осенью превосходно провело ежегодную неделю молитвенного уединения. Однако не будем почивать на лаврах. Признаюсь, что у меня есть планы, которые, может быть, несколько удивят вас. Насколько мне известно, я считаюсь здесь человеком, исполненным редкостного честолюбия. Так вот, я хочу, чтобы в Консепсьоне была хорошая школа, действительно хорошая, а следовательно, и хороший дом для священника. Приход у нас большой, и священнику надо поддерживать свой престиж. Я пекусь не о себе, а о Церкви. И мы не остановимся на этом, хотя, чтобы собрать достаточную сумму денег, даже в Консепсьоне потребуется не один год. - Он говорил и видел перед собой эти годы безмятежной жизни. Да, честолюбия у него было хоть отбавляй, и почему бы ему со временем не получить места в столице штата при кафедральном соборе, а задолженность в Консеисьоне пусть выплачивает его преемник. Энергичный священник всегда узнается по долгам. - Разумеется, в Мексике много такого, что грозит нашей возлюбленной Церкви. Но тех, кто живет в нашем штате, счастье еще не оставило - на севере люди поплатились жизнью, и нам тоже надо быть готовыми... - Он освежил пересохший рот вином. - К худшему. Бодрствуйте и молитесь, - несколько неопределенно продолжал он. - Бодрствуйте и молитесь. Сатана, яко лев рыкающий..." "Дети Девы Марии" в темных праздничных блузах с голубыми лентами через плечо уставились на него, слегка приоткрыв рты. Он говорил долго, наслаждаясь звуком своего голоса; Монтеса пришлось несколько обескуражить по поводу "Общества св. Винсента де Поля", потому что мирян всегда надо сдерживать, и еще он рассказал прелестную историю о смертном часе одной девочки - она умирала от туберкулеза в возрасте одиннадцати лет, не поколебавшись в своей вере. Девочка спросила, кто стоит в ногах ее кровати, и ей сказали: "Это отец такой-то", а она говорит: "Нет, нет. Отца такого-то я знаю. А вон тот, в золотом венце?" Одна женщина из "Общества святого причастия" расплакалась. Все остались очень довольны его рассказом. История эта к тому же была не вымышленная, хотя он не мог вспомнить, от кого ее слышал. Может, прочитал где-нибудь. Кто-то наполнил его бокал. Он перевел дыхание и продолжал: "Дети мои..."

[92]

...И когда метис засопел и завозился у двери, он открыл глаза, и прежняя жизнь отвалилась от него, как ярлычок. В рваных крестьянских штанах он лежит в темной, душной хижине, а за его голову назначено вознаграждение. Весь мир изменился - Церкви нет нигде; ни одного собрата-священника, кроме всеми отверженного падре Хосе в столице. Он лежал, прислушиваясь к тяжелому дыханию метиса, и думал: почему я не пошел путем падре Хосе, почему не подчинился закону? Всему виной мое честолюбие, думал он, вот в чем все дело. Падре Хосе, наверно, лучше его - он такой смиренный, что готов стерпеть любую насмешку; он и в те, в добрые времена всегда считал себя недостойным своего сана. Однажды в столицу съехались на совет приходские священники - это было еще при старом губернаторе, - и, насколько он помнил, падре Хосе только в конце каждого заседания, крадучись, входил в зал, забивался в последний ряд, чтобы никому не попадаться на глаза, и сидел, словно воды в рот набрав. И дело тут было не в какой-то сознательной скромности, как у других, более образованных священников, - нет, он и в самом деле ощущал присутствие Бога. Когда падре Хосе возносил святые дары, у него дрожали руки. Да, он не апостол Фома, которому понадобилось вложить персты в раны Христовы, чтобы поверить. Для падре Хосе из них каждый раз лилась кровь над алтарем. Как-то в минуту откровенности он признался: "Каждый раз... мне так страшно". Его отец был крестьянин.

А вот я - я честолюбец. И образования у меня не больше, чем у падре Хосе, но мой отец держал лавку, и я знал цену активному балансу в двадцать два песо, знал, как выдают ссуды под закладные. И я вовсе не собирался оставаться всю жизнь священником в небольшом приходе... Его честолюбивые замыслы показались ему сейчас чуть-чуть комичными, и он удивленно хмыкнул. Метис открыл глаза и спросил:

- Так и не уснули?

- Спи сам, - сказал он, вытирая рукавом капельки пота с лица.

- Меня знобит.

- Это лихорадка. Хочешь, я дам тебе свою рубашку? Она рваная, но все-таки в ней будет теплее.

- Нет, нет. Мне ничего вашего не надо. Вы мне не доверяете.

Да, если б он был таким же смиренным, как падре Хосе, то жил бы сейчас с Марией в столице, получал бы пенсию, а валяется здесь и предлагает свою рубашку человеку, ко-

[93]

торый хочет предать его, - это гордыня, сатанинская гордыня. Даже в попытках побега ему не хватало решительности, а все его гордыня - грех, из-за которого пали ангелы. Когда он остался единственным священником в штате, как взыграла его гордыня! Какой он был храбрец, служащий Господу своему с риском для жизни! Когда-нибудь ему воздадут по заслугам... Он стал молиться в полутьме хижины:

- Господи, прости мне мою гордыню, похоть, алчность. Я слишком любил власть. Люди, защищающие меня ценой жизни, - вот кто мученики. И служить им должен мученик, а не безумец, который любит не то, что должно любить. Может, мне лучше бежать... если я поведаю людям, как здесь тяжко, может, сюда пришлют хорошего священника с пламенем любви в сердце?.. - И как всегда, его покаяние закончилось практическим вопросом: что же теперь делать?

У двери беспокойным сном спал метис.

Как скудно питалась его гордыня - за весь год он отслужил только четыре мессы и принял не больше ста исповедей. То же самое мог бы сделать любой семинарский тупица, и сделал бы лучше. Он осторожно встал с лежанки и, ступая на цыпочках, пошел к двери. Надо бы добраться до Кармен и сразу же уйти оттуда, пока этот человек... Открытый рот обнажал бледные беззубые десны; он стонал и ворочался во сне, потом сполз на пол и затих.

В нем чувствовалась полная отрешенность, будто он отказался от борьбы и лежал на земляном полу, сраженный какой-то неведомой силой. Надо было лишь перешагнуть через его ноги и толкнуть дверь - она открывалась наружу.

Он занес ногу над телом метиса, как вдруг рука схватила его за щиколотку.

- Куда вы?

- Мне надо оправиться, - сказал священник.

Рука все еще держала его.

- Здесь и оправляйтесь, - простонал метис. - Почему не здесь, отец? Ведь вы отец?

- У меня есть дочь, - сказал священник. - Если ты об этом.

- Вы знаете, о чем я говорю. Ведь вам все известно про Бога. - Горячая рука по-прежнему цеплялась за его щиколотку. - Может, он у вас тут - в кармане. Ведь вы с собой его носите, а вдруг попадется больной... Так вот, я заболел. Сподобьте меня. Или вы думаете, я недостоин... если Богу все известно?

- Ты бредишь.

Но метис не умолкал. Священнику вспомнилось, как

[94]

разведчики обнаружили нефть неподалеку от Консепсьона. Скважина оказалась, видимо, недостаточно рентабельной для дальнейшего бурения, но черный нефтяной фонтан двое суток впустую бил в небо из заболоченной, бедной почвы по пятьдесят галлонов в час... Как вспышка религиозного чувства, вдруг взметнувшаяся в человеке черным столбом газов и грязи и пропавшая впустую.

- Признаться вам в моих грехах? Вы должны выслушать. Я брал деньги у женщин, сами знаете за что, и я платил мальчикам...

- Я не хочу тебя слушать.

- Это ваш долг.

- Ты ошибаешься.

- Э-э, нет, не ошибаюсь. Меня не проведешь. Слушайте: я давал деньги мальчикам - понимаете за что? И ел мясное по пятницам. - Отвратительная смесь грубого, пошлого, чудовищного била из этой пасти с двумя желтыми клыками, а рука, державшая его за щиколотку, все тряслась и тряслась в лихорадочном ознобе. - Я лгал, я не помню, сколько лет не соблюдаю великого поста. Раз я спал с двумя женщинами. Я все про себя расскажу... - Самомнение так и лезло из него; он не представлял себе, что является всего лишь частицей мира предательств, насилия, похоти - мира, в котором весь его срам ничего не значил. Сколько раз приходилось священнику выслушивать такие признания! Человек так ограничен: он даже не способен изобрести новый грех - все это есть и у животных. И за этот мир умер Христос! Чем больше видишь вокруг себя зла, чем больше слышишь о нем, тем большей славой сияет эта смерть. Легко отдать жизнь за доброе, за прекрасное - за родной дом, за детей, за цивилизацию, но нужно быть Богом, чтобы умереть за равнодушных, за безнравственных. Он сказал:

- Зачем ты говоришь мне все это?

Метис лежал обессиленный и молчал: он начал потеть, его рука ослабила свою хватку. Священник толкнул дверь и вышел из хижины - вокруг была полная темнота. Как найти мула? Он стоял, прислушиваясь; где-то неподалеку раздался вой. Ему стало страшно. В хижине горела свеча; оттуда неслись странные, булькающие звуки - метис плакал. И священнику снова вспомнился нефтяной фонтан, вспомнились маленькие черные лужицы и как на них с медленным бульканьем появлялись и лопались и снова возникали пузырьки.

Он зажег спичку, пошел напрямик - шаг, другой, тре-

[95]

тий - и наткнулся на дерево. В этой кромешной тьме толку от спички было не больше, чем от светлячка. Он шепнул: "Mula, mula", боясь, что метис услышит, если говорить громко, да и вряд ли глупое животное отзовется. Он ненавидел его - ненавидел эту качающуюся, как у китайского болванчика, башку, этот жадно жующий рот, запах крови и помета. Он зажег вторую спичку и снова пошел и через несколько шагов снова наткнулся на дерево. В хижине все еще слышался булькающий плач. Ему надо попасть в Кармен и уйти оттуда, пока этот человек не свяжется с полицией. Он снова стал мерить шагами полянку - раз, два, три, четыре - и опять дерево. Под ногой у него что-то шевельнулось - не скорпион ли? Шаг, второй, третий - и вдруг где-то в темноте раздался рев мула; должно быть, проголодался или учуял какого-нибудь зверя.

Мул стоял на привязи в нескольких ярдах от хижины - огонек свечи теперь скрылся из глаз. Спички были на исходе, но после двух очередных попыток он все-таки нашел мула. Метис снял с него всю сбрую, а седло спрятал. Тратить время на поиски было нельзя. Он взобрался на мула и только тут понял, что эту скотину никакой силой не сдвинешь с места, когда и веревки вокруг шеи на нем нет. Он стал выкручивать ему уши, но они были не более чувствительны, чем дверные ручки. Мул стоял как вкопанный, наподобие конной статуи. Он зажег спичку и ткнул ею мула в бок. Мул вдруг ударил задом, и он выронил спичку; мул снова замер, хмуро опустив голову; его огромные допотопные ноги словно окаменели. Священник услышал укоризненный голос:

- Вы бросаете меня здесь - на верную смерть?

- Вздор, - сказал он. - Я тороплюсь. К утру тебе полегчает, а мне ждать больше нельзя.

В темноте послышался шорох, и рука схватила его за босую ногу.

- Не бросайте меня, - заныл голос. - Молю вас... как христианин.

- Ничего с тобой не случится.

- Откуда вы знаете? А гринго - он ведь шатается в этих местах.

- Про гринго я ничего не слышал. И тех, кто его видел, тоже не встречал. И вообще, он же только человек - такой же, как мы все.

- Не оставляйте меня одного. Я боюсь...

- Хорошо, - устало проговорил священник. - Найди седло.

Оседлав мула, они снова двинулись в путь; метис шел,

[96]

держась за стремя. Оба молчали - метис то и дело спотыкался; близился серый рассвет. Где-то в душе у священника тлел уголек жестокого удовлетворения: вот он, Иуда, больной, еле идет и боится темноты. Пусть остается один в лесу, надо только подстегнуть мула, и все. Он ткнул его в бок острием палки, и мул затрусил усталой рысцой, а рука метиса задергала за стремя - дерг-дерг, - стараясь остановить его. Послышался глухой стон, что-то вроде "Матерь божия", и священник придержал мула.

- Господи, прости меня, - молился он. Ведь Христос умер и за этого человека. Вправе ли он, со своей гордыней, похотью и трусостью, считать себя более достойным этой смерти, чем вот такой метис? Метис собирается предать его ради обещанных денег, деньги нужны ему, а сам он предал Господа ради похоти и то не такой уж сильной. Он спросил: - Тебе плохо? - но не услышал ответа. Он слез и сказал: - Садись. А я пойду пешком.

- Мне хорошо, - с ненавистью сказал метис.

- Садись, садись.

- Думаете, вы такой уж благодетель? - сказал метис. - Помогаете своим врагам? Как истинный христианин?

- Разве ты враг мне?

- Это вы так считаете. Думаете, я гонюсь за наградой? Обещано семьсот песо. По-вашему, такой бедняк, как я, не устоит - донесет полиции?

- Ты бредишь.

Метис сказал угодливым голосом предателя:

- Ну ясно, вы правы.

- Садись, садись, - Метис чуть не упал. Священнику пришлось подсадить его на мула. Он стал бессильно заваливаться на бок, так что рот его пришелся вровень со ртом священника, и ему дохнуло в лицо мерзостью. Метис сказал:

- Бедняку выбирать не приходится, отец. Будь у меня деньги... и не такие уж большие, я бы стал добрым.

Священнику вдруг вспомнилось - неизвестно почему, - как "Дети Девы Марии" уписывали пирожные. Он усмехнулся:

- Вряд ли. Если доброта зависит только от...

- Что вы сказали? Вы не доверяете мне, отец, - бессвязно твердил метис, покачиваясь в седле. - Не доверяете, потому что я бедный, потому что не доверяете... - И повалился на седельную луку, тяжело дыша и дрожа всем телом. Священник поддерживал его одной рукой, и они медленно шли по пути к Кармен. Дело плохо: теперь ему нельзя по-

[97]

быть там, даже показаться в селении невозможно, потому что если об этом узнают, то возьмут заложника, и человек погибнет. Где-то далеко запел петух; туман, поднимавшийся с болотистой земли, теперь был ему по колено. В котором часу петухи начинают петь? Вот что еще странно в нынешней жизни: в домах не стало часов - за целый год не услышишь их боя. Часы исчезли вместе с церквами, и время теперь отсчитывается медленными серыми рассветами и торопливыми ночами.

Фигура метиса, склонившегося на луку, постепенно вырисовывалась в сумерках; стали видны его желтые клыки, торчащие из разинутого рта. Право, этот человек заслужил награду, подумал священник. Семьсот песо не такая уж большая сумма, но ему, пожалуй, хватит, проживет на нее целый год в той пыльной, заброшенной деревушке. Он снова тихо рассмеялся: ему всегда было трудно принимать всерьез превратности судьбы. И ведь, может быть, год спокойной жизни спасет душу этого человека. Любое жизненное положение надо только вывернуть наизнанку, и оттуда посыплется вся мелочь нелепых, противоречивых обстоятельств. Вот он поддался отчаянию, а из его отчаяния родилась человеческая душа и любовь - не лучшая, что и говорить, но все же любовь. Метис вдруг сказал:

- Это судьба. Мне гадалка как-то нагадала... награду.

Священник крепко держал метиса в седле и шагал рядом; ноги у него кровоточили, но скоро они задубеют. Странная тишина спустилась на лес и вместе с туманом поднялась от земли. Ночью было столько всяких звуков, а сейчас все затихло. Точно во время перемирия, когда пушки враждующих сторон умолкают и будто вся земля прислушивается к тому, чего раньше никто не слышал, - к миру.

Метис сказал:

- Ведь вы священник?

- Да. - Они словно вылезли каждый из своего окопа и сошлись брататься между колючей проволокой на ничьей земле. Он вспомнил рассказы о европейской войне - как на исходе ее солдаты, поддавшись порыву, бежали друг другу навстречу. "Неужто ты немец?" - спрашивали они, с изумлением глядя в такое же человеческое лицо. Или: "А ты англичанин?"

- Да, - повторил священник, а мул все так же медленно тащился по тропе. В прежние времена, когда он обучал детей, какой-нибудь смуглый мальчик-индеец с длинным разрезом глаз, бывало, спрашивал его: "А какой он, Бог? " -

[98]

и он отвечал - бездумно, сравнивая Бога с отцом и матерью, а иной раз, расширяя свой ответ, включал туда же братьев и сестер, чтобы вопрошающий представил себе все роды любви, все человеческие отношения, сомкнувшиеся в огромном, хоть и глубоко личном чувстве. Но в самой сердцевине его собственной веры было убеждение в тайне - в том, что все мы созданы по образу и подобию Божьему:

Бог - это и отец, но он же и полицейский, и преступник, и священник, и безумец, и судья. Нечто, подобное Богу, покачивалось на виселице, и корчилось под выстрелами на тюремном дворе, и горбилось, как верблюд, в любовных объятиях. Он сидел в исповедальне и выслушивал отчет о замысловатых, грязных ухищрениях, которые изобрело подобие Божье. И вот сейчас этот образ Божий трясся на спине мула, прикусив желтыми зубами нижнюю губу, и образ Божий совершил свое отчаянное деяние с Марией в хижине, где было полно крыс. Солдат на войне, наверно, утешает себя тем, что враждующая сторона творит не меньше зверств: человек не одинок в своем грехе. Он сказал:

- Ну, как тебе - лучше? Не знобит, а? В жар не бросает? - и заставил себя почти с нежностью погладить плечо подобию Божьему.

Метис молчал, покачиваясь с боку на бок на хребтине мула.

- Осталось каких-нибудь две лиги, - подбадривая его, сказал священник. Надо бы решать, что ему делать. Он помнил Кармен лучше любого другого селения, лучше любого города в штате: пологий, заросший травой косогор ведет от реки к маленькому кладбищу на холме - там похоронены его родители. Кладбищенская стена завалилась; два-три креста поломаны ревнителями новой политики; каменный ангел стоит без одного крыла, а надгробия, оставшиеся нетронутыми, покосились под острым углом в высокую болотную траву. У изображения матери Божией над могилой какого-то богатого, всеми забытого лесопромышленника нет ни ушей, ни рук, точно у языческой Венеры. Непонятно! И откуда в человеке эта страсть к разрушению - ведь до конца всего никогда не разрушишь. Если бы Господь был похож на жабу, можно бы перевести всех жаб на земле, но когда он подобен тебе, мало уничтожить каменные статуи - надо убить самого себя среди вот этих могил.

Он сказал:

- Ну как ты, окреп? Удержишься в седле? - и отнял руку. Тропинка раздвоилась; в одну сторону она вела в

[99]

Кармен, в другую - на запад. Он ударил мула по заду, направляя его в сторону Кармен, сказал: - Через два часа будешь там, - и остановился, глядя, как мул идет на его родину, неся на себе доносчика, припавшего к луке. Метис попытался выпрямиться.

- Куда вы?

- Будь свидетелем, - сказал священник. - Я не заходил в Кармен. Но если ты помянешь там про меня, тебе дадут поесть.

- Да как же?.. Подождите! - Метис стал заворачивать голову мула, но сил на это у него не хватало. Мул шел и шел вперед. Священник крикнул:

- Помни. Я не заходил в Кармен. - Но куда ему теперь идти? И он понял, что во всем штате есть только одно место, где не возьмут заложником ни в чем не повинного человека. Но в такой одежде там нельзя показываться. Метис цеплялся за седельную луку, умоляюще вращая малярийными глазами:

- Не бросайте меня! - Но не только метиса бросал он здесь, на лесной тропе: мул стоял на ней поперек и мотал своей глупой башкой, отгораживая его, точно барьером, от родных мест. Он был как человек без паспорта, которого гонят из всех гаваней.

Метис кричал ему вслед:

- А еще христианин! - Он все-таки ухитрился выпрямиться в седле и сыпал бранью - бессмысленным набором грязных слов, которые замирали в лесу, точно слабые удары молотка. Он прохрипел: - Если мы когда-нибудь встретимся, пеняй на себя... - У этого человека, конечно, были все основания прийти в ярость: он лишился семисот песо. Метис крикнул отчаянным голосом: - У меня память на лица!

ГЛАВА 2

В жаркий, насыщенный электричеством вечер по площади кружили молодые мужчины и девушки; мужчины - в одну сторону, девушки - в другую. Они не заговаривали друг с другом. В северной части неба сверкала молния. Это гулянье чем-то напоминало религиозный обряд, который давно потерял всякий смысл, но тем но менее ради него все наряжались. Иногда к молодежи примыкали женщины постарше, внося в это шествие чуть больше оживления и смеха, точно у них еще сохранилось воспоминание о прежней жизни, о которой

[100]

теперь и в книгах не прочтешь. Со ступеней казначейства за гуляющими наблюдал полицейский с кобурой на бедре, а у дверей тюрьмы, держа винтовку между колен, сидел маленький, щуплый солдат, и тени пальм тянулись к нему, точно заграждение из сабель. В окне у зубного врача горело электричество, освещая зубоврачебное кресло, ярко-красные плюшевые подушки, стакан для полоскания на низеньком столике и детский шкафчик, набитый инструментами. В жилых домах, за проволочной решеткой окон, среди семейных фотографий, взад и вперед покачивались в качалках старухи. Делать им было нечего, говорить не о чем - сидели и покрывались потом под ворохом своих одеяний. Так шла жизнь в главном городе штата.

Человек в поношенной бумажной одежде сидел на скамейке и смотрел на все это. К казармам прошел вооруженный отряд полиции; полицейские шагали не в ногу, держа винтовки кое-как. Площадь освещалась электрическими лампочками - по три на каждом углу; их соединяли между собой безобразно обвисшие провода. От скамьи к скамье ходил нищий, безуспешно клянча милостыню.

Нищий сел рядом с человеком в поношенной одежде и повел какое-то длинное объяснение. Тон у него был вкрадчивый, и в то же время в нем слышалась угроза. Улицы спускались с площади к реке, к порту, к заболоченной равнине. Нищий говорил, что у него жена и куча детей и что последние недели они голодают. Он замолчал и потрогал своего соседа за рукав.

- Сколько же, - спросил он, - такой материал стоит?

- Не поверишь, как дешево, просто гроши.

Часы пробили половину десятого, и лампочки сразу погасли. Нищий сказал:

- Так совсем ум за разум зайдет. - Он повертел головой, провожая взглядом гуляющих, которые уходили вниз по склону. Человек в поношенной одежде поднялся со скамьи, нищий тоже встал и поплелся следом за ним в дальний конец площади. Его босые ноги шлепали по асфальту. Он сказал: - Несколько песо... Что тебе стоит, не разоришься.

- Еще как разорюсь!

Нищий озлился. Он сказал:

- Иной раз готов на что угодно пойти ради нескольких песо. - Теперь, когда огни во всем городе погасли, они стояли, скрытые дружелюбной темнотой. Нищий сказал: - Осуждаешь меня?

[101]

- Да нет. И не думаю.

Что бы он ни сказал, все выводило нищего из себя.

- Иной раз, кажется, убить готов...

- Вот это, конечно, очень нехорошо.

- Значит, нехорошо, если я схвачу кого-нибудь за горло?

- Что ж, голодный на все имеет право ради спасения своей жизни.

Нищий смотрел на этого человека с яростью, а тот продолжал говорить, словно обсуждая какой-то отвлеченный вопрос:

- Из-за меня, пожалуй, не стоит идти на такой риск. Пятнадцать песо семьдесят пять сентаво - вот все мое богатство. Я сам двое суток ничего не ел.

- Матерь Божия! - сказал нищий. - Да ты что, каменный? Сердце у тебя есть?

Человек в поношенной одежде вдруг хихикнул. Нищий сказал:

- Вранье. Почему же ты ничего не ел, когда у тебя пятнадцать песо в кармане?

- Видишь ли, в чем дело, я хочу купить чего-нибудь выпить.

- А именно?

- Того самого, чего в этом городе чужому не найти.

- Значит, тебе нужно спиртное?

- Да... и вино.

Нищий подошел к нему вплотную, нога к ноге, тронул за руку. Они, как близкие друзья, как братья, стояли вдвоем в темноте. Теперь даже в домах гасили огни, и таксисты, весь день тщетно поджидавшие пассажиров на склоне холма, начали разъезжаться. Вот последняя машина скрылась за углом полицейских казарм, мигнув задними огнями. Нищий сказал:

- Ну, друг, считай, тебе повезло. Сколько ты мне дашь...

- За бутылку?

- За то, что я сведу тебя с человеком, у которого есть бренди - настоящее, из Веракруса.

- С моим горлом, - пояснил человек, - мне можно только вино.

- Пульке, мескаль - у него все есть.

- А вино?

- Айвовое.

- Я отдам все свои деньги, - торжественно сказал человек в поношенной одежде и уточнил: - То есть кроме сентаво... за натуральное виноградное вино. - Где-то внизу, У реки, послышались барабанная дробь и нестройный

[102]

топот - раз-два, раз-два. Солдаты или полицейские возвращались на ночевку в казармы.

- Сколько? - нетерпеливо повторил нищий.

- Я дам тебе пятнадцать песо, и ты достанешь мне вино. Сколько заплатишь, твое дело.

- Тогда пошли.

Они стали спускаться с холма; на углу, где одна улица вела к аптеке и дальше, к казармам, а другая - к гостинице, набережной и к складу "Объединенной банановой компании", человек в поношенной одежде остановился. Навстречу, держа винтовки как придется, шагали полицейские.

- Подожди. - Вместе с ними шел какой-то метис; два клыка выступали у него над нижней губой. Человек в поношенной одежде следил за ним из темноты. Метис повернул голову, и взгляды их встретились. Полицейские прошли мимо, поднимаясь на площадь. - Пошли. Быстрее.

Нищий сказал:

- Они нас не задержат. Они за другой дичью охотятся - покрупнее.

- А почему этот человек с ними, как ты думаешь?

- А кто его знает? Может, заложник.

- Заложнику связали бы руки.

- Почем я знаю? - В словах нищего была вызывающая независимость - не редкость в стране, где бедняки имеют право клянчить милостыню. Он спросил: - Так тебе нужно спиртное или нет?

- Мне нужно вино.

- Не знаю, что у него там есть. Бери, что дадут.

Нищий повел своего спутника к реке. Он сказал:

- Может, его и в городе нет. - Жуки вились вокруг них и оседали на асфальт; они щелкали под ногами, как грибы-дождевики, а с реки тянуло зеленой кислятиной. В раскаленном, пыльном скверике белел гипсовый бюст генерала, а на первом этаже единственной в городе гостиницы глухо пульсировал движок. Широкие деревянные ступени, усеянные жуками, вели на второй этаж. - Ну, я постарался ради тебя как мог, - сказал нищий. - Больше никто бы не сделал.

Из номера на втором этаже вышел человек в черных брюках, в плотно облегающей торс фуфайке и с полотенцем через плечо. У него была аристократическая седая бородка, брюки держались на подтяжках и на поясе. Откуда-то из недр гостиницы донеслось урчанье водосточной трубы; жуки с размаху хлопались об электрическую лампочку без абажура. Нищий повел серьезный разговор с человеком в

[103]

черных брюках, и пока они говорили, свет погас, а потом, мигая, зажегся опять. На верхней площадке лестницы стояли вразброс плетеные качалки, а на большой черной доске были написаны фамилии постояльцев - трое на двадцать номеров.

Нищий повернулся к своему спутнику.

- Того господина, - сказал он, - сейчас нет, хозяин говорит. Ну что, подождем его?

- Мне времени не жалко.

Они вошли в большой пустой номер с плиточным полом. Маленькую черную железную кровать, стоявшую там, словно кто-то забыл при переезде. Они сели на нее рядышком и стали ждать, а жуки влетали в комнату сквозь дырявую москитную сетку.

- Он очень важный человек, - сказал нищий. - Двоюродный брат губернатора. Все достанет, все, что ни пожелаешь. Но свести тебя с ним может только тот, кто пользуется у него доверием.

- А ты пользуешься?

- Я на него работал, - сказал нищий и добавил с полной откровенностью: - Хочешь не хочешь, а приходится доверять.

- И губернатор знает об этом?

- Конечно нет. Губернатор человек крутой.

Водопроводные трубы то и дело громко заглатывали воду.

- Почему же он мне должен довериться?

- Ну, любителя выпить сразу видно. Ты еще не раз к нему придешь. У него товар хороший. Дай-ка мне твои пятнадцать песо. - Он дважды пересчитал монеты. - Получишь бутылку самого хорошего бренди из Веракруса. Помяни мое слово. - Свет погас, и они сидели в темноте. Когда кто-нибудь из них двигался, кровать под ним скрипела.

Послышался голос:

- Бренди мне не нужно. Во всяком случае, не целую бутылку.

- Так что же тебе нужно?

- Я уже говорил - вино.

- Вино дорого.

- Это неважно. Или вино, или ничего.

- Айвовое?

- Нет, нет. Французское вино.

- У него иногда бывает из Калифорнии.

- Ну что ж, это мне годится.

- Сам-то он, конечно, получает все даром. С таможни.

[104]

Движок внизу снова начал тарахтеть, загорелся тусклый свет. Дверь отворилась, и хозяин поманил нищего; последовали длинные переговоры. Человек в поношенной одежде откинулся на кровати. Подбородок у него был порезан в нескольких местах - там, где рука с бритвой дрогнула, - лицо осунувшееся, болезненное; когда-то, вероятно, щеки были круглые, пухлые, но теперь ввалились - ни дать ни взять разорившийся делец.

Нищий вернулся. Он сказал:

- Тот господин сейчас занят, но скоро придет. Хозяин послал за ним мальчишку.

- Где он?

- Ему нельзя мешать. Он играет на бильярде с начальником полиции. - Нищий подошел к кровати, раздавив двух жуков босыми ногами. Он сказал: - Гостиница эта прекрасная. Ты где остановился? Ты ведь не здешний?

- Да, я здесь только проездом.

- Этот господин очень влиятельный человек. Хорошо бы угостить его. Ведь не унесешь же ты все с собой. Выпить можно и здесь.

- Мне бы оставить себе хоть немножко - взять домой.

- Какая разница, где пить. Я считаю, где есть стул и стакан, там и дом.

- Все-таки... - Свет опять погас, а молнии на горизонте взлетали, как занавески. Откуда-то издали сквозь москитную сетку в комнату докатились удары грома, похожие на гул, который доносится с другого конца города во время воскресного боя быков.

Нищий спросил по-дружески:

- А ты чем занимаешься?

- Да так, чем придется.

Они замолчали, прислушиваясь к шагам на деревянной лестнице. Дверь отворилась, но в темноте ничего не было видно. Чей-то голос отпустил ругательство - для порядка - и спросил:

- Кто тут? - Зажженная спичка осветила синеватую тяжелую челюсть и потухла. Движок затарахтел, и свет снова вспыхнул. Вошедший устало проговорил: - А, это ты.

- Это я.

Он был маленький, с широким не по росту, бледным лицом, одет в узкий серый костюм. Под жилетом у него выпячивался револьвер. Он сказал:

- У меня ничего нет. Ровным счетом ничего.

Нищий прошлепал через всю комнату и начал тихо и серьезно говорить что-то. За разговором он осторожно на-

[105]

жал босой ногой на начищенный до блеска ботинок своего собеседника. Тот испустил вздох, раздул щеки и подозрительно оглядел кровать, словно опасаясь, уж не распорядились ли тут посетители без него. Он резко проговорил, обращаясь к человеку в поношенной одежде:

- Значит, тебе нужно бренди? Из Веракруса? Это противозаконно.

- Не бренди. Бренди мне не нужно.

- А пиво, скажешь, плохо? - Поскрипывая ботинками по плиткам, он развязно, начальственно вышел на середину комнаты - губернаторский родственник! - И пригрозил: - Мне ничего не стоит тебя посадить.

Человек в поношенной одежде сказал, как и полагалось, приниженно:

- Конечно, ваше превосходительство...

- Думаешь, только мне и дела что поить каждого попрошайку, который...

- Я бы не стал вас беспокоить, но вот этот человек...

Губернаторский брат сплюнул.

- Но если вашему превосходительству угодно, я уйду...

Тот резко проговорил:

- Я человек мягкий. Всегда делаю одолжение людям... когда это в моих силах и никому не вредит. Я человек с положением, понимаешь? Спиртное получаю легально.

- Да, конечно.

- И беру за него столько, сколько оно мне самому стоит.

- Конечно, конечно.

- А не брать, так по миру пойдешь. - Ступая осторожно, точно ему жали ботинки, он подошел к кровати и откинул одеяло. - Болтать любишь? - бросил он через плечо.

- Нет, я умею держать язык за зубами.

- Болтать-то болтай, только знай кому. - В тюфяке была большая дыра; он вытащил из нее пук соломы и снова запустил туда пальцы. Человек в поношенной одежде с деланным безразличием устремил взгляд на скверик за окном, на темные глинистые берега и на мачты парусников; позади них вспыхивали молнии, гром стал слышнее.

- Вот, - сказал губернаторский брат. - Это я могу тебе дать. Хорошее бренди.

- Да мне, собственно, не бренди нужно.

- Бери, бери, что дают.

- Тогда, пожалуй, верните мне мои пятнадцать песо.

Губернаторский брат вскричал:

- Пятнадцать песо? - Нищий поторопился объяснить, что этот человек хочет купить и немножко вина, и

[106]

бренди. Сидя на постели, они стали яростно торговаться вполголоса. Губернаторский брат сказал: - Вино трудно достать. Бренди две бутылки я тебе дам.

- Одну бренди, а вторую...

- Это лучшее бренди. Из Веракруса.

- Но я пью вино... Если бы вы знали, как мне хочется вина...

- Вино я получаю по дорогой цене. Сколько ты можешь еще заплатить?

- У меня осталось всего-навсего семьдесят пять сентаво.

- Тогда бери бутылку текилы.

- Нет, нет.

- Ну, давай еще пятьдесят сентаво. Бутылка большая. - Он снова начал копаться в тюфяке, вытаскивая оттуда солому. Нищий подмигнул человеку в поношенной одежде и показал, будто откупоривает бутылку и наливает вина в стакан.

- Вот, - сказал губернаторский брат. - Хочешь - бери, хочешь - нет.

- Возьму, возьму.

Губернаторский брат сразу оставил свой грубый тон. Он потер руки и сказал:

- Вечер какой душный. Дожди в этом году, наверно, рано начнутся.

- Не окажет ли мне ваше превосходительство честь выпить бренди в ознаменование моей покупки?

- Ну что ж... можно.

Нищий отворил дверь и крикнул, чтобы принесли стаканы.

- Давно я не пил вина, - сказал губернаторский брат. - Для тоста оно, пожалуй, больше подходит.

- Конечно, - сказал человек в поношенной одежде. - Как вашему превосходительству будет угодно. - С мучительным беспокойством он смотрел, как бутылку откупоривают. Он сказал: - Если позволите, я лучше выпью бренди, - и заставил себя улыбнуться кривой улыбкой, глядя на убывающее в бутылке вино.

Сидя на кровати, все трое чокнулись; нищий пил бренди.

Губернаторский брат сказал:

- Это вино моя гордость. Прекрасное вино. Самое лучшее - из Калифорнии. - Нищий подмигнул, сделал знак рукой, и человек в поношенной одежде сказал:

- Еще стаканчик, ваше превосходительство, и могу ли я порекомендовать вам... бренди.

- Бренди хорошее, но я все-таки выпью вина. - Они

[107]

наполнили свои стаканы. Человек в поношенной одежде сказал:

- Я хочу взять вино домой... угощу свою старушку. Она любит пропустить стаканчик.

- И правильно делает, - сказал губернаторский брат, осушая свой стакан. - Значит, у тебя есть старушка?

- У всех у нас есть.

- Ты счастливчик. Моя умерла. - Его рука потянулась к бутылке, схватила ее. - Иной раз тоскую по ней. Я звал свою "дружок". - Он наклонил бутылку над стаканом. - С твоего разрешения?

- Пожалуйста, ваше превосходительство, - уныло проговорил человек в поношенной одежде и сделал большой глоток бренди. Нищий сказал:

- Старушка и у меня есть.

- Ну и что? - оборвал его губернаторский брат. Он откинулся к стене, и кровать под ним скрипнула. Он сказал: - Я всегда говорю, женское влияние благотворнее мужского, женщина склоняет нас к миру, добру, милосердию. В годовщину смерти моей старушки я хожу на ее могилу - с цветами.

Человек в поношенной одежде чуть не икнул, но сдержался из вежливости.

- Если бы я тоже мог...

- Но ты же сказал, что твоя мать жива.

- Я думал, вы говорите о своей бабушке.

- Что я могу о ней сказать? Я ее даже не помню.

- Я тоже.

- А я помню, - сказал нищий.

Губернаторский брат сказал:

- Ты слишком много болтаешь.

- Может, послать его, чтобы завернул бутылку? Как бы меня не увидели с ней. Я не хочу подводить ваше превосходительство.

- Подожди, подожди. Куда нам торопиться? Ты здесь желанный гость. Все, что есть в этой комнате, все к твоим услугам. Выпей вина.

- Пожалуй, бренди...

- Тогда с твоего разрешения... - Он наклонил бутылку и пролил немного вина на одеяло. - О чем это мы говорили?

- О наших бабушках.

- Нет, не о них... Я свою даже не помню. Самое первое мое воспоминание...

Дверь отворилась. Хозяин сказал:

[108]

- Начальник полиции поднимается по лестнице.

- Прекрасно. Проведите его сюда.

- А это ничего?

- Конечно. Начальник хороший человек. - Он сказал, обращаясь к своим собутыльникам: - Но на бильярде с ним держи ухо востро.

В дверях появился коренастый мужчина в фуфайке, в белых штанах и с револьвером в кобуре. Губернаторский брат сказал:

- Входи, входи. Как твои зубы? Мы тут говорим о наших бабушках. - Он резко сказал нищему: - Подвинься. Уступи место хефе.

Хефе стоял в дверях, вид у него был несколько смущенный. Он сказал:

- Так, так...

- У нас тут небольшая пирушка. Может, присоединишься к нам? Сочтем за честь.

При виде вина лицо у хефе сразу просветлело.

- Ну что ж, стаканчик... пива всегда кстати.

- Правильно. Налей хефе пива. - Нищий налил вина в свой стакан и подал его хефе. Тот сел на кровать и выпил, потом сам взял бутылку. Он сказал:

- Хорошее пиво. Очень хорошее. У вас только одна бутылка? - Человек в поношенной одежде смотрел на него, застыв от волнения.

- Увы, только одна.

- Ваше здоровье!

- Так о чем же, - спросил губернаторский брат, - мы говорили?

- О вашем первом воспоминании, - сказал нищий.

- Первое мое воспоминание... - не спеша начал хефе. - Но этот господин ничего не пьет.

- Я выпью бренди - немножко.

- Ваше здоровье!

- Ваше здоровье!

- Первое, что мне запомнилось более или менее ясно, это мое первое причастие. Ах, какой душевный трепет оно вызвало! Я стоял в окружении родителей...

- Сколько же у тебя их было?

- Двое, конечно.

- Тогда они не могли тебя окружать, на это требуется по крайней мере четверо. Ха-ха!

- Ваше здоровье!

- Ваше здоровье!

- И вот какая ирония судьбы. Мой тяжкий долг пове-

[109]

лел мне присутствовать при расстреле того старика, священника - от которого я принял первое причастие. Не постыжусь признаться, по у меня лились слезы. Я утешаю себя тем, что он, вероятно, причислен к лику святых и молится за нас. Не каждый заслужил заступническую молитву святого.

- Неисповедимы пути...

- Да, жизнь - это загадка.

- Ваше здоровье!

Человек в поношенной одежде сказал:

- Стаканчик бренди, хефе?

- В этой бутылке так мало осталось, что я лучше...

- Мне очень хочется отнести немножко матери.

- Да тут на самом дне. Ты ее обидишь. Один осадок. - Он опрокинул бутылку над своим стаканом и хмыкнул: - Если у пива бывает осадок. - Потом, задержав руку с бутылкой, удивленно проговорил: - Да ты плачешь, друг? - Все трое, чуть приоткрыв рты, уставились на человека в поношенной одежде. Он сказал:

- Со мной всегда так - от бренди. Простите меня, господа. Я быстро пьянею, и мне начинает видеться...

- Что?

- Сам не знаю. Будто все человеческие надежды угасают.

- Да ты поэт!

Нищий сказал:

- Поэт - душа своей страны.

Окна белым полотнищем осветила молния, где-то над головой у них грянул удар грома. Единственная лампочка под потолком мигнула и погасла.

- Плохи дела у моих полицейских, - сказал хефе, раздавив ногой слишком близко подползшего жука.

- Почему плохи дела?

- Дожди рано начинаются. Они ведь рыщут.

- За тем гринго?..

- Да что там гринго! Губернатору стало известно, что у нас в штате все еще есть священник, а вы знаете, как он к ним относится. Я бы на его месте не трогал беднягу - пусть бродит. Все равно умрет от голода или от лихорадки или сдастся. От него теперь ни добра, ни зла. Да и занялись им всего два-три месяца назад, а до этого никто и не замечал, что он здесь.

- Тогда вам надо поторопиться.

- Да никуда он не денется. Разве только перейдет границу. У нас есть человек, который знает его. Говорил с ним,

[110]

им пришлось заночевать вместе. Давайте о чем-нибудь другом побеседуем. Полицейским не позавидуешь.

- Где он сейчас, по-твоему?

- Никогда не догадаешься.

- Почему?

- Здесь - то есть у нас в городе. Да, да, мы пришли к такому выводу. В деревнях начали брать заложников, ему деваться некуда. Его отовсюду гонят, не хотят иметь с ним дело. Так что мы пустили того человека, о котором я говорил, как собаку по следу. Не сегодня, так завтра он на него наткнется, а тогда...

Человек в поношенной одежде спросил:

- Многих заложников вам пришлось расстрелять?

- Пока нет. Троих-четверых. Ну-с, приканчиваю пиво. - Он с сожалением опустил стакан. - Теперь, может, попробовать ваш... назовем его сидрал.

- Да, пожалуйста.

- А мы с тобой никогда не встречались? Твое лицо мне...

- По-моему, я не имел чести.

- Вот вам еще одна загадка, - сказал хефе, протягивая свою длинную толстую руку и легонько отталкивая нищего к медным шишечкам кровати. - Иногда тебе кажется, что ты уже видел человека, бывал в каком-то месте... Во сне это было или в прошлой жизни? Один врач говорил, будто вся причина тут в фокусе зрения. Но он американец. Материалист.

- Я помню, как... - сказал губернаторский брат. Молния высветила порт, над гостиничной крышей ударил гром. Так было во всем штате - снаружи гроза, а за стенами разговоры, разговоры и бесконечно повторяющиеся слова "загадка", "душа", "источник жизни". Они сидели на кровати и разговаривали, ибо не было у них ни дел, ни веры, ни других мест получше, куда можно пойти.

Человек в поношенной одежде сказал:

- Ну, мне, пожалуй, пора.

- Куда ты?

- Да... к знакомым, - неопределенно ответил он и, описав руками широкий круг, включил в него все свои несуществующие знакомства.

- Бутылку бери с собой, - сказал губернаторский брат и добавил, признавая очевидный факт: - Ты же за нее заплатил.

- Спасибо, ваше превосходительство. - Он взял бутылку. Бренди в пей было пальца на три. Вина, конечно, совсем не осталось.

[111]

- Спрячь ее, спрячь, любезный, - резко проговорил губернаторский брат.

- Да, да, ваше превосходительство. Я поостерегусь.

- Какое он тебе превосходительство? - сказал хефе. Он заржал и столкнул нищего с кровати на пол.

- Да нет, я... - Он бочком вышел из номера, все еще с пятнами слез под красными, воспаленными глазами, и услышал из коридора, как они снова завели свой никуда не ведущий разговор о "загадке", "душе", "тайне".

Жуков на улице больше не было; их, видимо, смыло дождем. Дождевые струи падали отвесно, с каким-то мерным упорством, точно вбивали гвозди в гробовую крышку. Но в воздухе стояла все такая же духота; пот и дождь пропитывали одежду. Священник задержался на минуту в гостиничных дверях, слушая, как позади тарахтит движок, потом пробежал несколько ярдов до другого дома и, юркнув в нишу у входа, поглядел оттуда мимо гипсового генеральского бюста на пришвартованные к причалу парусники и старую баржу с железной трубой. Идти ему было некуда; дождь нарушил все его расчеты: он думал, что как-нибудь перебьется - заночует на скамейке или у реки.

Мимо по улице, отчаянно ругаясь, прошагали к набережной двое солдат. Они шли под дождем, не обращая на него никакого внимания, словно все до того плохо, что есть дождь или нет дождя - это уже неважно... Священник толкнул деревянную дверь, доходившую ему только до колен, и вошел в таверну: штабеля бутылок с минеральной водой, единственный бильярдный стол, над ним нанизанные на веревку кольца - счет очков; трое-четверо мужчин, чья-то кобура, положенная на стойку. Священник торопился спрятаться от ливня и, войдя, нечаянно толкнул под локоть человека, готовившегося к удару кием. Игрок повернулся и яростно крикнул:

- Матерь божия! - Он был в красной рубашке. Неужели нигде, даже на минуту, нельзя почувствовать себя в безопасности?

Священник униженно извинился, попятился к двери и, опять сделав неосторожное движение, задел за стену; бутылка с бренди звякнула у него в кармане. На лицах, обращенных к нему, появилась недобрая усмешка: почему не подшутить над незнакомцем?

- Что это у тебя в кармане? - спросил человек в крас-

[112]

ной рубашке. Юнец, ему, вероятно, и двадцати лет не было - золотой зуб, насмешливая, самодовольная складка у рта.

- Лимонад, - ответил священник.

- А зачем ты с собой лимонад таскаешь?

- Я принимаю хинин на ночь... запиваю лимонадом. Краснорубашечник вразвалку подошел к нему и тронул кием его карман.

- Лимонад, говоришь?

- Да, лимонад.

- Ну-ка, дай взглянуть на твой лимонад. - Он горделиво повернулся к своим партнерам и сказал: - За десять шагов контрабандиста чую. - Потом сунул руку священнику в карман и нащупал бутылку с бренди. - Вот, - сказал он. - Что я говорил? - Священник рванулся к двери и выскочил под дождь. Позади кто-то крикнул:

- Держи его! - Веселью их не было конца. Он побежал к площади, свернул налево, потом направо - на улицах, к счастью, было темно, луну закрывали тучи. Если держаться подальше от освещенных окон, его не разглядят. Он слышал их перекличку вдали. Они не прекращали погони - это было интереснее, чем играть на бильярде; где-то послышался свисток - к ним присоединилась полиция.

И вот в этот-то город он мечтал попасть, получив повышение и оставив в Консепсьоне долги - столько, сколько подобало. Сворачивая с одной улицы на другую, он вспомнил собор, Монтеса и одного знакомого каноника. Что-то, глубоко запрятанное в нем - воля к спасению, - придало на миг чудовищную смехотворность тому, что происходило с ним. Он усмехнулся, перевел дух и снова усмехнулся. В темноте слышались свистки и улюлюканье, а дождь все лил и лил. Дождевые струи приплясывали на ненужных теперь цементных плитах бывшего кафедрального собора (играть в пелоту при такой жаре никому не пришло бы в голову; вдобавок на краю площадки виселицами стояли железные качели). Он снова побежал вниз по склону холма. Его осенила счастливая мысль.

Крики слышались все ближе и ближе, и вот от реки к нему двинулись новые преследователи. Они действовали методически. Он понял это по их размеренной поступи... Полицейские, официальные охотники. Он был между теми и другими - между любителями и профессионалами. Но он знал, где та калитка, которая нужна ему. Он толкнул эту калитку, вбежал во дворик и захлопнул ее за собой.

Тяжело дыша, он стоял в темноте и прислушивался к

[113]

приближающимся шагам, а дождь все хлестал и хлестал. Потом он почувствовал, что из окна на него кто-то смотрит, увидел маленькое, морщинистое лицо, темное, как те засушенные головы, что покупают туристы. Он подошел к оконной решетке и сказал:

- Падре Хосе?

- Вон туда. - В неровном огоньке свечи в окне появилось еще одно лицо, за ним - третье; лица вырастали, как из-под земли. Он прошлепал по лужам через дворик и стал стучать в дверь, чувствуя, что за ним наблюдают.

Он не сразу узнал падре Хосе; тот стоял в нелепой, расходящейся книзу колоколом ночной рубашке, с лампой в руке. Последний раз он видел его на церковном совете - сидит на задней скамейке, кусает ногти, не хочет оказаться на виду. Это было лишнее - деловитое кафедральное духовенство даже не знало его имени. А теперь, как ни странно, падре Хосе завоевал своего рода известность - не им чета.

- Хосе, - тихо проговорил священник из темноты, моргая залитыми дождем глазами.

- Кто вы такой?

- Ты не помнишь меня? Правда, с тех пор прошли годы... Не помнишь церковный совет в соборе?

- О господи! - сказал падре Хосе.

- Меня ищут. Я думал, может, ты приютишь меня... на одну ночь?

- Уходи, - сказал падре Хосе. - Уходи.

- Они не знают, кто я. Думают, контрабандист. Но в полицейском участке все поймут.

- Тише... Моя жена...

- Мне бы только уголок, - прошептал он. Ему снова стало страшно. Опьянение, наверно, уже проходило (в этом влажном и жарком климате быстро трезвеют: алкоголь выступает потом под мышками, каплями стекает со лба), а может быть, к нему снова вернулась жажда жизни, какой бы она ни была.

Лампа освещала полное ненависти лицо падре Хосе. Он сказал:

- Почему ты пришел ко мне? Почему ты думаешь, что... Не уйдешь, я позову полицию. Ты знаешь, что я за человек теперь?

Он умоляюще проговорил:

- Ты хороший человек, Хосе. Я всегда это знал.

- Не уйдешь, я крикну.

Он пытался вспомнить, откуда у Хосе такая ненависть к

[114]

нему. На улице слышались голоса, пререкания, стук в двери. Что они, обыскивают дом за домом? Он сказал:

- Если я когда-нибудь обидел тебя, Хосе, прости мне. Я был плохой священник - самодовольный, гордый, заносчивый. И всегда знал в глубине души, что ты лучше.

- Уходи! - взвизгнул Хосе. - Уходи! Нечего здесь делать мученикам. Я не священник больше. Оставь меня в покое. Я живу как живется. - Он надулся, собрав всю свою ярость в плевок, и слабо харкнул, метя ему в лицо, но не попал - плевок бессильно шлепнулся на землю. Он сказал: - Уходи и помирай поскорее. Вот что тебе осталось, - и захлопнул дверь. Калитка распахнулась, во дворик вошли полицейские. Он успел увидеть, как Хосе выглядывает из окна, но тут рядом с ним выросла огромная фигура в белой ночной рубашке, обхватила его и оттолкнула прочь, словно ангел-хранитель, ставший между ним и миром, полным губительных страстей и борьбы. Кто-то сказал:

- Попался! - Это был голос молодого краснорубашечника. Священник разжал кулак и уронил у стены дома падре Хосе комочек бумаги. Он сдал последние позиции, порвал последнюю связь с прошлым.

Он знал, что наступило начало конца - после всех этих лет! Бутылку вытащили у него из кармана, а он стоял и читал про себя покаянную молитву, не вникая в ее смысл. Это напоминало формальное предсмертное покаяние; истинное покаяние - плод многих упражнений и дисциплины, одного страха мало. Он заставил себя думать о дочери, стыдясь своего греха, но в нем говорила только изголодавшаяся любовь - что-то ждет ее в жизни? А грех был такой давности, что позор потускнел, точно краски на старой картине, оставив после себя лишь нечто вроде умиления. Краснорубашечник разбил бутылку о камни мощеного дворика, и вокруг запахло спиртным - правда, не очень сильно, потому что бренди в бутылке было на дне.

Потом его повели; теперь, когда он попался, все они держались дружелюбно, подсмеиваясь над его попытками скрыться - все, кроме краснорубашечника, которому он испортил игру. Он терялся, не зная, как отвечать на их шутки; мысль о спасении овладела им как мучительная, навязчивая идея. Когда они поймут, кто он такой на самом деле? Когда он увидит метиса или лейтенанта, который уже допрашивал его? Они кучкой шли по улице, медленно поднимаясь вверх по холму к площади. У входа в полицейский участок послышался стук ружейного приклада о цемент. Возле грязной оштукатуренной стены чадила маленькая

[115]

лампа, во дворе покачивались гамаки, провисшие под спящими телами, точно сетки, в которых носят кур.

- Садись, - сказал ему полицейский, по-дружески подталкивая его к скамейке. Ну вот и все: за дверью взад и вперед ходил караульный, во дворе от гамаков доносился нескончаемый храп.

Кто-то заговорил с ним; он беспомощно поднял глаза:

- Что? - Между полицейскими и краснорубашечником шел спор - будить или не будить кого-то.

- Он обязан по долгу службы, - твердил краснорубашечник. Передние зубы у него выступали вперед, как у зайца. Он сказал: - Я буду жаловаться губернатору.

Полицейский спросил:

- Ты ведь признаешь себя виновным?

- Да, - ответил священник.

- Ну вот. Чего тебе еще надо? Оштрафуем на пять песо. Зачем беспокоить человека.

- А кому пойдут эти пять песо?

- Это тебя не касается.

Священник вдруг сказал:

- Никому не пойдут.

- Никому?

- У меня всего-навсего двадцать пять сентаво.

Дверь в соседнюю комнату распахнулась, и оттуда вышел лейтенант. Он сказал:

- Что за крик вы тут подняли? - Полицейские неохотно, кое-как отдали ему честь.

- Я задержал человека, у которого обнаружено спиртное, - сказал краснорубашечник.

Священник сидел, опустив глаза.

- ...ибо распяли его... распяли... распяли... - Покаяние беспомощно спотыкалось об заученные слова молитвы. Он ничего не чувствовал, кроме страха.

- Ну и что? - сказал лейтенант. - При чем тут ты? Мы таких десятками задерживаем.

- Ввести его? - спросил полицейский. Лейтенант взглянул на приниженно поникшую фигуру на скамейке.

- Встать, - сказал он.

Священник встал. Вот сейчас, думал он, сейчас... Он поднял глаза. Но лейтенант смотрел на слонявшегося у входа караульного. На его смуглом, худом лице вспыхнули беспокойство, раздражение.

- Он без денег, - сказал полицейский.

- Матерь божия! - сказал лейтенант. - Когда вы

[116]

научитесь?.. - Он шагнул к караульному и оглянулся: - Обыскать его. Если денег нет, посадить в камеру. Дайте ему какую-нибудь работу. - Он вышел во двор и, размахнувшись, ударил караульного по уху. Он сказал: - Спишь на ходу. А ты должен чеканить шаг горделиво... - И повторил: - Горделиво. - Маленькая ацетиленовая лампа чадила у побеленной стены, со двора несло мочой, и полицейские спокойно спали в провисших гамаках.

- Записать его? - сказал сержант.

- Да, конечно, - не глядя на священника, бросил на ходу лейтенант и быстрой, нервной походкой прошел мимо лампы во двор. Он стал там под дождем, заливавшим его щегольской мундир, и огляделся по сторонам. Мысли его были далеко - точно какая-то тайная страсть нарушила заведенный порядок привычной ему жизни. Он вернулся назад. Он не находил себе места.

Сержант втолкнул священника во внутреннее помещение участка; на облезлой стене висел яркий рекламный календарь - темнокожая метиска в купальном костюме рекламировала минеральную воду, а рядом карандашная надпись, сделанная аккуратным, учительским почерком, гласила, что человеку нечего терять, кроме своих цепей.

- Фамилия? - спросил сержант. Не успев подумать, священник ответил:

- Монтес.

- Где живешь?

Священник назвал наугад какую-то деревню. Он был поглощен созерцанием собственного портрета. Вот он сидит среди первопричастниц в накрахмаленных белых платьях. Кто-то обвел чернилами его лицо, чтобы оно выделялось. На стене был еще один портрет - гринго из Сан-Антонио в штате Техас, которого разыскивали по обвинению в убийстве и ограблении банка.

- Ты, наверно, купил бренди, - осторожно проговорил сержант, - у незнакомого тебе человека...

- Да.

- Которого опознать не сможешь?

- Да.

- Молодец! - одобрительно проговорил сержант; ему явно не хотелось начинать расследование. Он попросту взял священника за локоть и вывел во двор; в другой руке у него был большой ключ вроде тех, что имеют символическое значение в постановках моралите или волшебных сказок.

Спящие завозились в гамаках, через край одного свесилась небритая физиономия, точно часть туши, оставшейся

[117]

непроданной на прилавке мясника; большое рваное ухо, голое, все в черной шерсти бедро. Скоро появится метис; он, конечно, узнает меня и просияет от радости.

Сержант отпер низкую зарешеченную дверь и оттолкнул ногой что-то валявшееся у входа.

- Люди здесь хорошие, здесь все хорошие, - сказал он, шагая по телам спящих. В воздухе стоял ужасающий смрад, в кромешной тьме кто-то плакал.

Священник задержался на пороге, ничего не видя перед собой.

В бугристой темноте что-то двигалось, шевелилось. Он сказал:

- У меня пересохло во рту. Можно выпить воды?

Вонь ударила ему в нос, к горлу подступила тошнота.

- Потерпи до утра, - сказал сержант. - Сегодня ты уже достаточно выпил. - И, дружелюбно положив свою большую руку ему на спину, втолкнул его в камеру и захлопнул дверь. Священник наступил кому-то на руку, на плечо и, припав лицом к решетке, в ужасе пролепетал:

- Здесь стать некуда. Я ничего не вижу. Кто эти люди? - От гамаков донесся хохот сержанта.

- Hombre(1), - сказал он, - hombre, ты что, никогда в тюрьме не сидел?

ГЛАВА 3

Голос, где-то у самых его ног, проговорил:

- Курево есть? - Он дернулся назад и наступил кому-то на руку. Другой голос повелительно сказал: - Воды, скорее! - будто обладатель его думал, что, если новичка застать врасплох, он все даст.

- Курево есть?

- Нет. - Он тихо добавил: - У меня ничего нет, - и ему показалось, что враждебность поднимается снизу, как дым. Он снова двинулся. Кто-то сказал:

- Осторожнее, там параша. - Вот откуда несло вонью. Он замер на месте, дожидаясь, когда к нему вернется зрение. Дождь на улице стихал, припуская лишь на минутку, и гром удалялся. Между вспышками молний и громовыми раскатами уже можно было сосчитать до сорока. На полпу-

---------------

(1) Друг (исп.).

[118]

ти к морю или на полпути к горам. Он стал нащупывать ногой, где бы опуститься на пол, но свободного места не было. При вспышке молнии он увидел гамаки в дальнем конце двора.

- Поесть не найдется? - спросил чей-то голос и, не дождавшись ответа, повторил: - Поесть не найдется?

- Нет.

- Деньги есть? - спросил кто-то другой.

Внезапно футах в пяти от него послышался тоненький визг - женский. Кто-то устало сказал:

- Вы там... нельзя ли потише. - Осторожные движения и снова приглушенные, но не болезненные стоны. Он ужаснулся, поняв, что даже здесь, в тесноте и мраке, кто-то ищет наслаждения. И снова двинул ногой и дюйм за дюймом стал пробираться подальше от зарешеченной двери. Поверх людских голосов, ни на минуту не умолкая, слышался другой звук, точно шум работы маленького движка с приводным ремнем. Шум заполнял минуты тишины сильнее человеческого дыхания. Это были москиты.

Священник отошел от решетки футов на шесть, и его глаза уже начали различать головы... Может быть, в небе стало светлее? Головы вырастали вокруг, точно тыквы. Кто-то спросил:

- Ты кто? - Он не ответил, в страхе пробираясь вперед, и вдруг наткнулся на заднюю стену: ладонь уперлась в мокрые камни. Тюрьма была не больше двенадцати футов в глубину. Оказалось, что тут можно втиснуться и сесть, если подобрать под себя ноги. К нему привалился старик; он понял это по легчайшему весу его тела, по слабому, неровному дыханию. То ли старик на пороге смерти, то ли ребенок на пороге жизни - но ребенок вряд ли мог очутиться здесь. Старик вдруг сказал:

- Это ты, Катарина? - и испустил долгий терпеливый вздох, точно он прождал долго-долго и может ждать еще дольше.

Священник сказал:

- Нет. Не Катарина. - Когда он заговорил, все умолкли, вслушиваясь в его слова, точно они несли какую-то важную весть. Потом голоса и движение снова возникли. Но звук собственного голоса и общение с соседом успокоили его.

- Нет, конечно нет, - сказал старик. - Я и не думал, что ты Катарина. Она сюда не придет.

- Это твоя жена?

- Какая жена? У меня нет жены.

[119]

- А Катарина?

- Это моя дочь. - Все снова прислушались к ним - все, кроме двух невидимок, которые были заняты только своим скрытым темнотой, стесненным в пространстве наслаждением.

- Ее сюда, может, и не пустят.

- Она сама не придет, - с твердой уверенностью, безнадежно произнес старческий голос. Поджатые ноги начали затекать.

Священник сказал:

- Если она тебя любит... - В стороне, среди груды неясных теней, женщина снова вскрикнула - это был завершающий все крик протеста, отрешенности и наслаждения.

- Во всем виноваты священники, - сказал старик.

- Священники?

- Священники.

- Почему священники?

- Священники.

У его колен кто-то тихо сказал:

- Он сумасшедший. Что с ним говорить.

- Это ты, Катарина? - Помолчав, старик добавил: - Я знаю, тебя нет. Я просто так спросил.

- Вот мне есть на что пожаловаться, - продолжал тот же голос. - Человек обязан защищать свою честь. Ты согласен со мной?

- Честь? Я не знаю, что такое честь.

- Я был в таверне, и ко мне подошел один человек и сказал: "Твоя мать шлюха". Что я мог поделать? У него был револьвер. Тогда я решил ждать, больше мне ничего не оставалось. Он пил пиво, много выпил, а я знал, что так оно и будет, и когда он вышел, пошатываясь, я пошел за ним. У меня была бутылка, и я разбил ее об стену. Ведь револьвера со мной не было. Его родные заручились поддержкой хефе, иначе я бы здесь не сидел.

- Убить человека - страшное дело.

- Ты говоришь как священник.

- Во всем виноваты священники, - сказал старик. - Ты прав.

- О чем это он?

- О чем бы этот старый хрыч ни говорил, слушать его нечего. Я тебе вот еще что расскажу...

Послышался женский голос:

- Священники отобрали у него дочь.

- Почему?

- И правильно сделали. Она незаконнорожденная.

[120]

При слове "незаконнорожденная" сердце у него сжалось, как у любовника, когда он услышит из чьих-то уст название цветка, сходное с женским именем. Незаконнорожденная... Это слово пронзало горьким счастьем. Оно приблизило к нему его дочь: вот она, такая незащищенная, сидит под деревом возле мусорной кучи. Он повторил:

- Незаконнорожденная? - словно называя ее по имени с нежностью, скрытой за равнодушием.

- Священники решили, что он не годится в отцы. Но когда они бежали, девочке пришлось вернуться к нему. Куда ей было идти? - Счастливый конец, подумал он, но женщина добавила: - Она, конечно, возненавидела его. Кое-что ей объяснили. - Священник представил себе говорившую: маленький рот, поджатые губы - образованная женщина. Как она попала сюда?

- А почему он в тюрьме?

- У него нашли распятие.

От параши несло все сильнее и сильнее; ночь окружала их точно стеной без всякой вентиляции, и он услышал, как струя мочи ударяет в стенки жестяного ведра. Он сказал:

- Не их это дело...

- Они поступили правильно. Это смертный грех.

- Неправильно учить ребенка ненавидеть отца.

- Они знают, что правильно, что неправильно.

Он сказал:

- Такое могли сделать только плохие священники. Грех остался в прошлом. Их долг учить... учить любви.

- Ты не знаешь, что правильно. А священники знают.

После минутного колебания он отчетливо проговорил:

- Я сам священник.

Это был конец; надеяться больше не на что. Десять лет травли подошли к своему завершению. Вокруг него все смолкло. Тюрьма - как мир: в ней всего было много - и похоти, и преступлений, и несчастной родительской любви. Тюрьма смердела. Но он понял, что в конце концов здесь можно обрести покой, если знаешь, как мало тебе осталось жить.

- Священник? - наконец сказала женщина.

- Да.

- А они это знают?

- Нет еще.

Чьи-то пальцы нащупали его рукав. Голос сказал:

- Зачем вы говорите об этом? Отец, кого здесь только нет! И убийцы и...

Голос, поведавший ему о преступлении, сказал:

[121]

- Не оскорбляй меня. Я убил человека, но это еще не значит, что... - Повсюду слышался шепот. Тот же голос продолжал с горечью: - Ты думаешь, я доносчик? Только потому, что когда тебе говорят: "Твоя мать шлюха..."

Священник сказал:

- Доносить на меня никому не надо. Это грех. Когда рассветет, они сами все узнают.

- Вас расстреляют, отец, - сказал женский голос.

- Да.

- Вы боитесь?

- Да. Конечно.

Из угла, где те двое наслаждались, до него донесся новый голос - грубый, настойчивый:

- Мужчины этого не боятся.

- Правда? - сказал священник.

- Будет немного больно. Чего ж вы хотите? Так и должно быть.

- И все-таки, - сказал священник, - я боюсь.

- Зубная боль и то хуже.

- Не каждый такой храбрец.

Голос презрительно проговорил:

- Вы, верующие, все на один лад. Христианство делает из вас трусов.

- Да. Может, ты и прав. Видишь ли, в чем суть, - я плохой священник и плохой человек. Кончать жизнь не покаявшись... - Он смущенно хмыкнул. - Тут невольно призадумаешься.

- Вот-вот. Об этом и речь. Вера в Бога делает человека трусом. - Голос звучал торжествующе, словно говорившему удалось доказать какую-то истину.

- Как же быть тогда? - сказал священник.

- Лучше не верить - и не будешь трусом.

- Так, понимаю. Значит, если мы поверим, что губернатора не существует и хефе тоже нет, если мы прикинемся, будто тюрьма не тюрьма, а сад, какие из нас выйдут храбрецы!

- Чепуха!

- Но когда мы поймем, что тюрьма - это все-таки тюрьма и что губернатор там, на площади, действительно существует, будет ли иметь значение, если час-два мы были храбрецами?

- Никто не скажет, что эта тюрьма не тюрьма.

- Да? Тебе так кажется? Я вижу, ты мало слушаешь, что говорят политики. - Ноги у него мучительно сводило, в ступнях начались судороги, но он не мог и шевельнуться,

[122]

чтобы облегчить боль. Полночь еще не наступила, впереди были нескончаемые часы темноты.

Женщина вдруг сказала:

- Подумать только! Среди нас мученик.

Священник тихонько засмеялся; он не мог удержаться от смеха. Он сказал:

- Вряд ли мученики такие, как я. - И вдруг к нему вернулась серьезность; он вспомнил слова Марии. Нехорошо, если из-за него над Церковью будут насмехаться. Он сказал: - Мученики - святые люди. Если человек погиб, это еще не значит, что... Нет. Говорю вам, у меня на душе смертный грех. Я делал такое, о чем даже рассказать вам не посмею. Могу только шепотом поведать о своих грехах в исповедальне. - Его слушали внимательно, как в церкви. Он подумал: ведь здесь обязательно сидит где-нибудь Иуда, но в лесной хижине Иуда был рядом. В сердце его родилась огромная, безрассудная любовь к обитателям этой тюрьмы. И ему вспомнилось: "Господь так возлюбил мир..." Он сказал: - Дети мои, не считайте меня мучеником - они совсем не такие. Вы дали мне прозвище. Я слышал его, часто слышал. Пьющий падре. А здесь я потому, что у меня в кармане нашли бутылку бренди. - Он попытался высвободить из-под себя ноги; их уже не сводило судорогой; они онемели, всякое ощущение пропало. А, пусть! Ему уже не долго пользоваться ими.

Старик бормотал что-то, и мысли священника снова вернулись к Бригитте. Знание жизни было в ней как понятное хирургу затемнение на рентгеновском снимке. И ему страстно, до боли в груди хотелось одного - спасти ее, но диагноз был поставлен: болезнь неизлечима.

Женщина скорбно проговорила:

- Глоток бренди, отец... Это же простительно. - Он гадал, за что ее посадили в тюрьму, - наверно, держала дома какую-нибудь религиозную картинку. Голос у нее звучал настойчиво, нудно, как у всех набожных женщин. Они с ума сходят из-за этих картинок. Что стоит сжечь их? Разве в картинках дело?.. Он строго сказал:

- И я не только пьяница. - Его всегда беспокоила судьба набожных женщин; они, как и политики, живут иллюзиями; он всегда за них боялся. Сколько таких, не ведающих милосердия, умирало в непоколебимом самодовольстве. Долг каждого отучать их по мере возможности от этих ложных понятий о добре. Он сказал, четко выговаривая каждое слово: - У меня есть ребенок.

Да, это была достойная женщина! Ее скорбный голос не

[123]

умолкал в темноте. Он недослышал, что она говорит, - что-то про доброго разбойника. Он сказал:

- Дитя мое, разбойник покаялся. А я - нет. - И вспомнил, как девочка вошла в хижину, - злобный, все понимающий взгляд, а за спиной у нее яркое солнце. Он сказал: - Я не умею каяться. - Это была правда - он утратил такую способность. Он не мог сказать: "Ах, если бы я не согрешил тогда", потому что теперь этот грех казался ничтожным и плод его он любил. Ему нужен был исповедник, который медленно протащил бы его по томительным переходам, ведущим к ужасу, горю и раскаянию.

Женщина молчала; он подумал: может, я был слишком суров с ней? Если она укрепится в своей вере, сочтя его мучеником... Но он отверг эту мысль: от правды отступать нельзя. Он чуть передвинул ноги и спросил:

- А когда светает?

- В четыре... в пять, - .ответил ему кто-то. - Откуда нам знать, отец? Ведь часов у нас нет.

- Ты давно здесь сидишь?

- Три недели.

- И вас держат тут круглые сутки?

- Нет. Нас всех выводят во двор на уборку.

Он подумал; вот когда меня узнают, а может, и раньше, потому что здесь непременно найдется доносчик. Он замолчал, погрузившись в размышления, потом сказал:

- За меня обещано вознаграждение. То ли пятьсот, то ли шестьсот песо, точно я не знаю. - И снова замолчал. Нельзя склонять на донос - это все равно что толкать человека на совершение греха, но если здесь есть доносчик, зачем ему, несчастному, лишаться награды. Пойти на такое страшное дело, равносильное убийству, и ничего не получить взамен при жизни... Вывод был прост: это несправедливо.

- Кому здесь нужны, - сказал кто-то, - их поганые деньги.

Его сердце снова тронула неизъяснимая любовь. Я такой же преступник, как все они... И он почувствовал близость к этим людям, неведомую ему в прежние годы, когда верующие целовали его черную нитяную перчатку.

Голос набожной женщины истерически воззвал к нему:

- Отец! Это же безрассудство! Зачем признаваться им? Вы же не знаете, кто нас окружает. Воры и убийцы...

- А ты как сюда попала? - спросил чей-то злобный голос.

- У меня были хорошие книги дома, - с непереноси-

[124]

мой гордостью заявила она. Ему не удалось поколебать ее самодовольство. Он сказал:

- Они всюду есть. И в тюрьме и на воле.

- Хорошие книги?

Он тихо засмеялся:

- Нет, нет. Воры, убийцы. Если б у тебя было знание жизни, дитя мое, ты бы поняла, что на свете есть вещи и похуже. - Старик уснул, привалившись головой ему к плечу, и сердито бормотал что-то во сне. Видит Бог, переменить положение здесь было нелегко, и чем дальше, тем больше немели у него ноги и тем труднее ему становилось. Он не решался двинуть плечом - старик проснется и увидит перед собой еще одну мучительную ночь. Что ж, подумал он, этого старика ограбили мои собратья, и справедливости ради я могу потерпеть немного. Он молчал, застыв на месте у сырой стены, не чувствуя под собой ног, будто пораженных проказой. Москиты жужжали не переставая; отмахиваться от них было бесполезно - они словно входили в состав тюремного воздуха. Кто-то еще заснул и начал храпеть, и удивительно - в этом храпе чувствовалось удовлетворение, будто человек хорошо выпил и досыта поел за обедом и теперь лег отдохнуть. Священник прикинул - который может быть час? Сколько времени прошло с тех пор, как он повстречал нищего на площади? Наверно, только перевалило за полночь. До рассвета придется терпеть еще долгие-долгие часы.

Конец близок, это несомненно, а в то же время надо быть готовым ко всему, даже к побегу. Если Господу угодно спасти его. Господь отведет от него ружье в минуту расстрела. Но Господь милосерд. Отказать ему в покое - а существует ли покой? - Господь может лишь в том случае, если захочет послать своего слугу на спасение еще одной души - его собственной или чужой. Но кого он спасет теперь? Он в бегах; он не смеет зайти ни в одну деревню, ибо за это заплатит жизнью другой человек - может быть, пребывающий в смертном грехе и непокаявшийся. Страшно подумать, сколько душ погибнет только потому, что он упрям, горд и не смиряется с поражением. Ему нельзя даже отслужить мессу - у него нет вина. Оно все ушло в пересохшую глотку начальника полиции. Как это ужасающе сложно! Он боится смерти и будет еще больше бояться, когда наступит утро, но этот исход начинал привлекать его своей простотой.

Набожная женщина зашептала что-то; она, видимо, ухитрилась подвинуться к нему. Она говорила:

- Отец, примите мою исповедь.

[125]

- Дитя мое, где - здесь? Это невозможно. Как же сохранить тайну исповеди?

- Я так давно...

- Прочти покаянную молитву. Надо уповать на милосердие Божие, дитя мое...

- Я готова страдать.

- Ты уже здесь страдаешь.

- Это ничего. Утром моя сестра принесет деньги и заплатит штраф.

Где-то у дальней стены те двое снова предались наслаждению. Это было ясно: возня, прерывистое дыхание и, наконец, вскрик.

Набожная женщина сказала с яростью, во весь голос:

- Прекратите! Свиньи, скоты!

- Поможет ли тебе покаянная молитва, когда ты в таком гневе?

- Но это безобразие!

- Не надо так говорить. Это опасно. Ибо иной раз нам вдруг открывается вся красота наших грехов.

- Красота! - с отвращением проговорила она. - Здесь. В тюремной камере. Когда вокруг всякий сброд.

- Да, красота! Святые говорят, что в страдании тоже есть красота. Но мы с тобой не святые. На наш взгляд, страдание безобразно. Вонь, теснота и боль. А им, тем, что в углу, все это кажется прекрасным. Многое надо постичь, чтобы смотреть на жизнь глазами святого. У святых такое тонкое чувство красоты, что они могут смотреть сверху вниз на убогие вкусы невежд. Но у нас с тобой нет такого права.

- Это смертный грех.

- Как знать? Может быть. Но я плохой священник. Я по опыту своему знаю, сколько красоты принес в мир Сатана, павший с неба. И кто скажет, что падшие ангелы были безобразны? Нет, они были такие же быстрые, легкие и...

В углу снова раздался вскрик - свидетельство нестерпимого наслаждения. Женщина сказала:

- Остановите их. Это же позор! - Он почувствовал, как ее пальцы впились ему в колено. Он сказал:

- Все мы здесь собратья по плену. Вот мне сейчас хочется пить больше всего на свете, больше, чем почувствовать Бога. Это тоже грех.

- Теперь, - сказала женщина, - я вижу, что ты плохой священник. До сих пор мне как-то не верилось. А теперь вижу. Ты заодно с этими скотами. Услышал бы тебя твой епископ!

[126]

- А-а, епископ далеко отсюда.

Он подумал об этом старике - живет в столице, в каком-нибудь безобразном, комфортабельном, полном благочестия доме, где всюду изображения святых, стены увешаны божественными картинками, служит по воскресениям мессу в кафедральном соборе.

- Вот выйду на волю и обязательно напишу...

Он не мог удержаться от смеха: эта женщина не чувствует, как все изменилось вокруг. Он сказал:

- Если епископ получит твое письмо, ему будет интересно узнать, что я еще жив. - И снова к нему вернулась серьезность. Эту женщину труднее пожалеть, чем метиса, который неделю назад тащился за ним по лесу. С ней дело обстоит хуже. Метиса многое оправдывало - нищета, лихорадка, бесчисленные унижения. Он сказал: - Не надо сердиться. Ты бы помолилась за меня.

- Чем скорее ты умрешь, тем лучше.

Он не мог разглядеть ее в темноте, но от прежних лет у него остались воспоминания о лицах, которые подошли бы к такому голосу. Когда внимательно вглядываешься в человека, всегда начинаешь сострадать ему... таково уж свойство образа и подобия Божьего... когда замечаешь, какие у человека морщинки в уголках глаз, линия рта и как у него растут волосы, разве его можно ненавидеть? Ненависть говорит об отсутствии воображения. И он снова почувствовал огромную ответственность за эту набожную женщину.

- Что ты, что падре Хосе, - сказала она. - Из-за таких вот люди и начинают насмехаться над истинной религией. - Что ж, в конце концов у нее столько же оправданий, сколько и у метиса. Он представил себе парадную комнату, где она проводит дни в качалке, среди семейных фотографий, и никто у нее не бывает. Он мягко спросил:

- Ты ведь, наверно, незамужняя?

- Зачем тебе это знать?

- И призвания служить Господу у тебя не было?

- Мне не поверили, - с горечью сказала она. Он подумал: несчастная женщина, ничего у нее в жизни нет, ровным счетом ничего. Если бы найти нужное слово... Он в изнеможении откинулся к стене, стараясь не разбудить старика. А нужные слова не приходили ему на ум. И раньше у него было мало общего с такими женщинами, а теперь и подавно. Но в те дни он знал бы, что сказать ей, и, не чувствуя никакой жалости, отделался бы двумя-тремя избитыми фразами. Теперь проку от него мало: он преступник и говорить может только с преступниками. Вот он

[127]

опять поступил неправильно, пытаясь сломить ее самодовольство. Пусть бы уж она видела в нем мученика.

Глаза у него закрылись, и ему тут же начал сниться сон. За ним гонятся: он стоит у какой-то двери, колотит в нее кулаками, молит, чтобы его впустили, а дверь все не отворяют. Есть спасительное слово, пароль, который может открыть ему доступ в этот дом, но он забыл его. И он перебирает наугад: сыр, ребенок, Калифорния, ваше превосходительство, молоко, Веракрус. Ноги у него затекли, он опускается на колени перед дверью и понимает, почему ему так нужно попасть сюда. Никто его не преследует - это ошибка. Рядом с ним, истекая кровью, лежит его дочь, а в доме живет врач. Он снова ударяет в дверь и кричит: "Я забыл то слово, но неужели у вас нет сердца?" Девочка умирает, не сводя с него самодовольного, умудренного опытом взгляда пожилой женщины. Она говорит: "Скотина ты", - и он просыпается в слезах. Сон продолжался, вероятно, несколько секунд, потому что набожная женщина все еще говорила о том, как монахини не пожелали поверить в ее призвание служить Господу. Он сказал:

- Тебя это мучает? Но так мучиться все же лучше, чем стать монахиней, довольной своей жизнью, - и, сказав это, подумал: что за глупости я говорю! Бессмыслица какая-то. Почему нет у меня слов, которые запомнились бы ей? И перестал искать их. В тюрьме, как и всюду в мире: теснота, мерзость, люди хватаются за малейшую возможность урвать наслаждение или потешить свою гордость. На то, что стоит делать, времени нет, и вот они убаюкивают себя мечтой убежать, спастись...

Он не заснул больше; у него опять шел торг с Богом. Если он вырвется из тюрьмы, на сей раз это будет окончательно. Он пойдет на север, через границу. Но спасение настолько невероятно, что в случае удачи в нем можно будет усмотреть знак, указание: вред, который он приносит своим примером, больше добра, которое он творит изредка, принимая исповеди. Старик шевельнулся у его плеча, а ночь по-прежнему неподвижно стояла вокруг. Тьма была кромешная, часов нет - ничто не отмеряло уходящего времени. Ночное безмолвие нарушалось только звуками мочи, струящейся в парашу.

Внезапно перед ним выплыло из темноты сначала одно, потом другое лицо. Он уже начал забывать, что когда-нибудь настанет день, так же, как забывают о своей неминуе-

[128]

мой смерти. Напоминание налетает внезапно в скрежете тормозов или в свисте, рвущем воздух, и тогда знаешь, что время не стоит на месте, а подходит к концу. Голоса медленно превращались в лица - неожиданностей в этих превращениях не было. Исповедальня учит представлять себе говорящих, угадывать, у кого отвисшая губа, или безвольный подбородок, или фальшь слишком уж прямодушного взгляда. Неподалеку от себя он видел набожную женщину - она спала беспокойным сном, открыв свой жеманный рот с крепкими, как могильные плиты, зубами; увидел старика, задиру в углу и его растрепанную подругу, повалившуюся во сне ему на колени. Теперь, когда день наконец наступил, он один бодрствовал - он да еще мальчик-индеец, который, скрестив ноги, сидел у двери и с радостным изумлением посматривал по сторонам, точно ему никогда не приходилось бывать в такой милой компании. В дальнем конце двора виднелась оштукатуренная стена полицейского участка. Священник начал, как положено, свое прощание с миром, но он не мог отдаться этому всей душой. Близкая смерть казалась ему реальнее его греховности. Одна-то пуля, думал он, почти наверняка попадет прямо в сердце - должен же быть в отряде хоть один меткий стрелок. Жизнь уйдет "за какую-то долю секунды" (так принято считать), но в эту ночь он понял, что время отмечают часы и рождение света. Часов не было, и света не прибывало. Никто ведь по-настоящему не знает, как долго может длиться секунда боли. Может быть, все то время, за которое проходишь чистилище, а может, и вечность. Почему-то ему вспомнился больной раком человек, которого он исповедовал на смертном одре; от разлагающихся внутренностей больного шло такое зловоние, что его родственники стояли, зажав носы платками. Он не святой. Нет ничего безобразнее в жизни, чем смерть.

Во дворе кто-то крикнул:

- Монтес! - Он сидел, поджав под себя омертвевшие ноги, и рассеянно думал: эта одежда уже никуда не годится. Одежда на нем была грязная, изгаженная о пол и пропитанная запахом соседей по камере. А купил он ее с риском для жизни в магазине у реки, выдав себя за мелкого фермера, захотевшего прифрантиться. Но тут он вспомнил, что ему уже недолго ходить в ней - эта мысль сразила его, точно он в последний раз захлопнул за собой дверь своего дома. Голос нетерпеливо повторил: - Монтес!

Священник вспомнил, что сейчас это его имя, и, подняв

[129]

глаза от своей загубленной одежды, увидел сержанта, ключом открывающего дверь.

- Эй, Монтес! - Он бережно прислонил голову старика к сырой стене и попытался встать, но онемевшие ноги осели под ним, точно они были из теста. - Весь день тут собираешься дрыхнуть? - вспылил сержант. Он явно был не в духе - от вчерашнего благодушия не осталось и следа. Он дал пинка спящему на полу и застучал кулаком в дверь. - Подъем! И все марш во двор. - Послушался его только мальчик-индеец, незаметно выскользнувший из камеры с тем же отрешенно-счастливым выражением лица. Сержант ворчливо сказал: - Грязные псы! Нам, что ли, прикажете умывать вас? Эй, Монтес! - Ноги у священника оживали, сковывая его мучительной болью. Он кое-как добрался до двери.

Во дворе медленно начиналась жизнь. Люди по очереди подходили к единственному водопроводному крану и споласкивали лицо. Солдат в нижней рубашке сидел на земле, держа винтовку между колен.

- Все во двор умываться, - крикнул сержант, но когда священник вышел, он рявкнул на него: - А ты, Монтес, подождешь.

- Подождать?

- Тебе подыщем другое занятие, - сказал сержант.

Священник стоял, пропуская мимо себя обитателей камеры. Они выходили один за другим; он смотрел им не в лицо, а в ноги, стоя на их пути как искушение. Никто не сказал ни слова. Медленно протащилась женщина в стоптанных черных туфлях на низком каблуке. Он прошептал, не глядя на нее:

- Помолись за меня.

- Ты что сказал, Монтес?

Он не мог солгать; за десять лет все его запасы лжи иссякли.

- Что ты сказал?

Туфли остановились. Сержанту ответил женский голос:

- Он клянчит милостыню, - Она безжалостно добавила: - Нашел у кого просить. Ничего он у меня не получит. - И прошла во двор, волоча свои плоские ноги.

- Ну как, Монтес, хорошо поспал? - поддразнил его сержант.

- Нет, не очень.

- А на что ты надеялся? - сказал сержант. - Впредь будешь знать, как лакать бренди.

[130]

- Да. - "Сколько же продлится такая подготовка?" - подумал он.

- Ну так вот, если ты тратишься на спиртное, будь любезен отработать здесь свою ночевку. Вынеси параши из камер, да смотри не расплещи. Тут и так вонища, не продохнешь.

- А куда их вылить?

Сержант показал на дверь уборной за водопроводным краном.

- Когда все сделаешь, доложи мне, - сказал он и пошел через двор, покрикивая на арестантов.

Священник нагнулся и поднял ведро; оно было полное до краев и очень тяжелое. Он пошел через двор, сгибаясь под этой тяжестью; пот заливал ему глаза. Он протер их и увидел в очереди к водопроводному крану знакомые лица - это были заложники. Вон Мигель, которого взяли при нем; он вспомнил вопли матери Мигеля, и усталый, раздраженный голос лейтенанта, и восходящее солнце. Они тоже увидели его; он поставил тяжелое ведро на землю и посмотрел на них. Если бы он их не узнал, это было бы похоже на намек, просьбу, мольбу, чтобы они продолжали страдать, а ему дали спастись. Мигеля, видимо, били: под глазом у него подсыхала болячка, мухи вились вокруг нее, как они вьются над ободранным боком мула. Потом очередь продвинулась вперед; глядя в землю, они прошли мимо него; дальше были незнакомые. Он молился про себя. "О Господи! Пошли им более достойного человека, за кого можно пострадать!" Он видел в этом дьявольскую насмешку - жертвовать жизнью ради пьющего падре с незаконнорожденным ребенком. Солдат в нижней рубашке сидел, держа винтовку между колен, чистил ногти и обкусывал с пальцев кожицу. И как ни странно, священник почувствовал себя всеми покинутым, потому что никто не подал виду, что знает его.

Уборная оказалась просто выгребной ямой с двумя переброшенными через нее досками, чтобы было где стоять. Священник опростал ведро и пошел через двор к тюремным камерам. Их было шесть. Он по очереди выносил оттуда ведра. Раз ему пришлось остановиться - его вырвало. Плеск-плеск - взад и вперед по двору. Он вошел в последнюю камеру. Там, прислонившись головой к стене, лежал человек; лучи раннего солнца только-только дотянулись до его ног. Вокруг кучи блевотины на полу жужжали мухи. Глаза его открылись и посмотрели на священника,

[131]

нагнувшегося к ведру; над нижней губой торчали два клыка...

Священник заторопился и расплескал ведро. Метис сказал таким знакомым ворчливым голосом:

- Стой, стой! Здесь нельзя плескать. - И с гордостью пояснил: - Я не арестант. Я гость. - Священник сделал извиняющийся жест (он боялся заговорить) и снова двинулся. - Тебе сказано: стой, - снова скомандовал метис. - Поди сюда.

Священник упрямо стоял у двери вполоборота к нему.

- Поди сюда, - сказал метис. - Ты ведь арестант? А я здесь в гостях - у губернатора. Хочешь, чтобы я крикнул полицейского? А нет, так слушай, что тебе говорят. Поди сюда.

Вот, наконец, воля Божия. Священник подошел с ведром к метису и остановился у его плоской босой ноги; метис пригляделся к нему из тени, падавшей от стены, и быстро, испуганно проговорил:

- Ты что здесь делаешь?

- Убираю.

- Не понимаешь, о чем я спрашиваю?

- Меня поймали с бутылкой бренди, - сказал священник, стараясь придать грубость голосу.

- Я тебя знаю, - сказал метис. - Сначала глазам своим не поверил, но как только ты заговорил...

- По-моему, мы с тобой не...

- Тот самый священник и голос тот самый, - с отвращением сказал метис. Он был как собака иной породы: не мог, чтобы не ощетиниться. Его толстый большой палец угрожающе задвигался. Священник поставил ведро. Чтобы отделаться от метиса, он вяло сказал:

- Ты пьян.

- Пиво, пиво, - сказал тот. - Одно пиво. Обещали все самое лучшее, да разве им можно верить? Будто я не знаю, что свое бренди хефе держит под замком.

- Мне надо вылить ведро.

- Посмей сделать шаг, я крикну... Столько всего надо обдумать! - горько пожаловался метис. Священник стоял и ждал - что ему еще оставалось делать? Он полагался на милость этого человека. Какая глупая фраза. Будто его малярийные глаза знают, что такое милосердие. Но по крайней мере не надо будет унижаться, умолять.

- Видишь ли, какое дело, - начал растолковывать ему метис. - Мне здесь неплохо. - Его желтые пальцы блаженно скрючились у кучи блевотины. - Еда хорошая,

[132]

пиво, компания, и крыша не протекает. Что будет дальше, можешь не говорить - меня вышвырнут как собаку, как собаку. - Голос у него стал резкий, негодующий. - Почему тебя посадили? Вот что я хочу знать. Что-то мне подозрительно. Мое дело или не мое дело поймать тебя? А если ты уже здесь, кто получит вознаграждение? Хефе, конечно, или этот прохвост сержант. - Он хмуро задумался: - Никому теперь верить нельзя.

- Есть еще краснорубашечник, - сказал священник.

- Краснорубашечник?

- Он меня и поймал.

- Матерь божия! - сказал метис. - И губернатор со всеми с ними считается. - Он умоляюще поднял глаза на священника. Он сказал: - Ты образованный человек. Посоветуй мне что-нибудь.

- Это смертный грех, все равно как убийство.

- Я не про то. Я про вознаграждение. Понимаешь, пока они ничего не знают, мне здесь будет хорошо. Надо же человеку отдохнуть две-три недельки. И ведь далеко ты не убежишь? Мне надо поймать тебя где-нибудь в другом месте. Скажем, в городе. Чтобы никто другой не выдал себя за поимщика. Бедняку над стольким приходится ломать голову, - добавил он с досадой.

- По-моему, - сказал священник, - тебе даже здесь кое-что перепадает.

- Кое-что, - сказал метис, усаживаясь у стены поудобнее. - А мне надо все.

- Что здесь происходит? - сказал сержант. Остановившись в дверях на ярком солнце, он заглянул в камеру.

Священник медленно проговорил:

- Он хочет, чтобы я убрал его блевотину, а я говорю, вы велели мне только...

- Он у нас гость, - сказал сержант. - С ним надо повежливее. Раз просит, так убери.

Метис глупо ухмыльнулся. Он сказал:

- А как насчет бутылки пива, сержант?

- Рано тебе еще, - сказал сержант. - Сначала обыщи город.

Священник взял ведро и пошел через двор, а те двое продолжали препираться. У него было такое ощущение, будто в спину ему нацелена винтовка. Он вошел в уборную, вылил ведро, потом снова вышел на яркий свет - теперь винтовка целилась ему в грудь. Сержант и метис разговаривали, стоя в дверях камеры. Он перешел двор; они не спускали с него глаз. Сержант сказал метису:

[133]

- Ты говоришь, у тебя желчь разлилась и глаза с утра не глядят. Так вот, сам убери свою блевотину. Раз ты от своего дела отказываешься... - Метис хитро, но неуверенно подмигнул из-за спины сержанта. Теперь, когда минутный страх прошел, священнику стало жалко себя. Бог принял решение. Он снова должен жить, снова что-то решать, изворачиваться, предпринимать что-то по своему усмотрению...

У него ушло еще полчаса на то, чтобы закончить уборку и вылить на пол каждой камеры по ведру воды. Он видел, как набожная женщина исчезла словно навсегда под аркой ворот, где ее ждала сестра с деньгами для штрафа. Обе они были закутаны в черные шали, как вещи, купленные на рынке, - какие-то твердые, сухие, подержанные. Потом он снова доложился сержанту, тот осмотрел камеры, покритиковал его работу, велел вылить еще воды на пол и вдруг, наскучив всем этим, сказал, чтобы он пошел к хефе за разрешением на выход. Ему пришлось просидеть еще час на скамейке у двери хефе, глядя на караульного, который лениво прохаживался взад-вперед под палящим солнцем.

А когда наконец полицейский ввел его в помещение, за столом там сидел не хефе, а лейтенант. Священник остановился неподалеку от своей фотографии на стене и стал ждать. Он пугливо бросил мимолетный взгляд на помятую газетную вырезку и с чувством облегчения подумал: теперь я не очень похож. Какой он, наверно, был несносный в те годы - несносный, но все же более или менее чистый нравственно. Вот еще одна тайна: иногда ему кажется, что грехи простительные - нетерпение, мелкая ложь, гордыня, упущенные возможности творить добро - отрешают от благодати скорее, чем самые тяжкие грехи. Тогда, пребывая в своей чистоте, он никого не любил, а теперь, греховный, развращенный, понял, что...

- Ну, - сказал лейтенант, - убрал он камеры?

Он не поднял глаз от лежавших перед ним бумаг. Он сказал:

- Передай сержанту, что мне нужен отряд в двадцать пять человек и чтобы винтовки у них были вычищены. Даю на это две минуты. - Он рассеянно взглянул на священника и сказал: - Чего ты ждешь?

- Разрешения, ваше превосходительство, на выход.

- Я не превосходительство. Называй вещи своими именами. - Он резко проговорил: - Ты здесь сидел раньше?

- Нет, никогда.

[134]

- Твоя фамилия Монтес. За последнее время мне столько этих Монтесов попадалось. Твои родственники? - Он пристально смотрел на священника; память его, видно, начала работать.

Священник торопливо ответил:

- Моего двоюродного брата расстреляли в Консепсьоне.

- Я тут ни при чем.

- Да нет... я хотел сказать, что мы с ним очень похожи. Наши отцы были близнецами. Мой старше всего на полчаса. Я думал, что ваше превосходительство...

- Насколько мне помнится, тот был совсем другой. Высокий, худощавый, узкий в плечах.

Священник торопливо сказал:

- Может, только родные замечали сходство...

- Правда, я видел его всего один раз. - У лейтенанта словно совесть была неспокойна, его смуглые руки теребили бумаги на столе. Он задумался... Потом спросил: - Куда ты пойдешь отсюда?

- Бог весть.

- Все вы на один лад. Не понимаете, что Богу ничего не ведомо. - Какая-то крошечная капелька жизни, точно соринка, скользнула по лежавшим на столе бумагам: он прижал ее пальцем. - Заплатить тебе штраф нечем? - И стал следить, как другая соринка выбралась из-под листка бумаги и поползла, ища спасения. В этом зное жизнь не прекращалась ни на секунду.

- Нечем.

- На что же ты будешь жить?

- Может, найду работу...

- Где тебе работать? Ты уже стареешь. - Он вдруг сунул руку в карман и вынул монету в пять песо. - Вот, - сказал он. - Уходи отсюда и больше мне не попадайся. Запомни это.

Священник зажал монету в кулаке - столько стоит заказная месса. Он удивленно проговорил:

- Вы хороший человек.

ГЛАВА 4

Было еще совсем рано, когда он переплыл реку и, мокрый до нитки, выбрался на противоположный берег. Он никого не рассчитывал встретить здесь в такой ранний час. Домик, крытый желе-

[135]

зом сарай, флагшток. Ему казалось, что на закате все англичане спускают флаг и поют "Боже, храни короля". Он осторожно обогнул угол сарая, и дверь подалась под его рукой. Он очутился в темноте - там, где был и в тот раз. Сколько недель назад? Он не знал. Помнил только, что до начала дождей было еще далеко, а теперь они уже начинаются. Через неделю пересечь горы можно будет только на самолете.

Священник пошарил вокруг себя ногой; ему так хотелось есть, что он был бы рад и двум-трем бананам, - он не ел уже два дня, - но бананов здесь не нашлось, ни одного. Наверно, весь урожай отправили вниз по реке. Он стоял в дверях сарая, стараясь припомнить, что девочка говорила ему - про азбуку Морзе, про свое окно. За мертвой белизной пыльного двора на москитной сетке блестело солнце. Тут все как будто в пустом чулане, подумал он и стал с беспокойством прислушиваться. Нигде ни звука. День здесь еще не начинался - ни первых сонных шлепаний туфель по цементному полу, ни поскребывания когтей потянувшейся собаки, ни стука пальцев в дверь. Здесь никого не было - ни души.

А который час? Сколько прошло с рассвета? Ответить на это было невозможно: время как резина, оно растягивается до предела. А может, уже не очень рано - шесть, семь?.. Он вдруг понял, какие у него были надежды на эту девочку: она единственная могла помочь ему, не подвергая себя опасности. Если не перейти через горы в ближайшие дни, тогда ему конец. Тогда надо было самому явиться с повинной в полицию. Как пережить сезон дождей: ведь никто не осмелится дать пищу и кров беглецу. Все бы кончилось лучше и быстрее, если бы неделю назад в полицейском участке узнали, кто он такой. И тревог было бы меньше. Он услышал какие-то звуки - царапанье и жалобное повизгивание; надежда несмело возвращалась к нему. Вот это и есть то, что называют рассветом, - заговорила жизнь. Стоя в дверях сарая, он жадно ждал.

И жизнь появилась - это была сука, тащившаяся по двору; уродливая, с опущенными ушами, она, скуля, волочила за собой то ли раненую, то ли перебитую ногу. Что-то неладное было у нее и со спиной. Она еле передвигалась; ребра у нее выступали, как у экспоната в зоологическом музее; она явно не ела много дней - ее бросили.

Но в противоположность ему в ней еще теплилась надежда. Надежда - инстинкт, убить который может только человеческий разум. Животному неведомо отчаяние.

[136]

Глядя, как она тащится, он понял, что она проделывает это постоянно, может, уже не первую неделю; этим начинается каждый новый день, как пением птиц начинается рассвет в краях более счастливых. Собака подтащилась к веранде и, как-то странно распластавшись на полу, уткнулась носом в дверную щель и стала скрести лапой. Словно принюхивалась к непривычному запаху пустых комнат; потом вдруг нетерпеливо взвизгнула и забила хвостом, будто ей послышалось какое-то движение в доме. И завыла.

Священник не мог больше это вынести; все было ясно, но надо увидеть самому. Он пошел по двору, и собака, с трудом перевернувшись, - какая пародия на сторожевого пса! - залаяла на него. Ей не просто кто-нибудь был нужен; ей нужно было привычное; ей нужно было, чтобы вернулся прежний мир.

Священник заглянул в окно - может, это комната девочки? Оттуда все было вынесено - остались только нестоящие или поломанные вещи. Набитая рваной бумагой картонная коробка и маленький стульчик без одной ноги. В оштукатуренной стене торчал большой гвоздь, на котором висело, может быть, зеркало или картина. Валялся сломанный рожок для обуви.

Сука с рычаньем тащилась по веранде. Инстинкт - как чувство долга, очень легко принять его за верность. Чтобы не столкнуться с ней, священник шагнул на солнцепек; она не смогла сразу повернуться и пойти за ним. Он тронул дверь - дверь отворилась, ее даже не потрудились запереть. На стене висела старая шкура аллигатора, неумело снятая и плохо высушенная. Сзади послышалось сопение, и он оглянулся: сука переступила передними лапами через порог, но теперь, когда он утвердился в доме, она не препятствовала ему. Он завладел им, он хозяин, а ее занимали разные запахи. Она перевалилась через порог, принюхиваясь мокрым носом.

Священник отворил дверь налево - это, наверно, спальня: в углу горка пузырьков из-под лекарств; в некоторых остались тоненькие потеки ядовито-яркой жидкости. Тут были средства от мигрени, от боли в желудке, пилюли, которые надо принимать после еды и до еды. Наверно, кто-то здесь тяжело болел, если понадобилось столько лекарств. Вот гребенка, сломанная, и комок вычесанных волос, очень светлых и уже тронутых пыльной сединой. Он с облегчением подумал: это ее мать, конечно, ее мать.

[137]

Он зашел в другую комнату, из которой сквозь москитную сетку на окне виднелась медлительная, пустынная река. Это была их гостиная, потому что здесь стоит стол - складной ломберный столик из фанеры, ценой, наверно, в несколько шиллингов; его не стоило увозить с собой, куда бы они ни уехали. Может быть, мать умерла? - подумал он. Может быть, они собрали урожай и перебрались в город, где есть больница. Он зашел еще в одну комнату; вот ее он и видел со двора - это комната девочки. С грустью, но и с любопытством он высыпал на пол содержимое корзины для бумаг. У него было такое чувство, будто он занимается разборкой вещей после чьей-то смерти, решая, что может остаться, не причиняя тебе боли.

Он прочел: "Непосредственным поводом к Американской войне за независимость послужил эпизод, получивший название "Бостонское чаепитие". Это, видимо, был обрывок какой-то ученической работы; буквы были крупные, четкие. "Но истинная суть дела (слово "истинная" было написано неправильно, зачеркнуто и переписано заново) заключалась в том, что несправедливо облагать налогом людей, которые не имеют своего представителя в парламенте". Судя по множеству помарок, это, вероятно, был черновик. Он взял наугад другой клочок бумаги - там про каких-то "вигов и тори"; эти слова были непонятны ему. С крыши во двор упало что-то вроде метелки из перьев - стервятник. Он стал читать дальше: "Если пятерым косцам понадобилось три дня, чтобы скосить луг в пять с четвертью акров, сколько скосят за день двое косцов?" Под задачкой была проведена по линейке ровная черта, потом шли арифметические действия - полная неразбериха цифр, из которых ответа не получалось. В смятой, брошенной в корзину бумаге угадывались жара и раздражение. Он ясно представил себе, как она решительно разделалась с этой задачкой, - четко очерченное лицо и две жидкие косички за спиной, - вспомнил, с какой готовностью она поклялась в вечной ненависти к тем, кто обидит его, вспомнил и свою дочь, которая ластилась к нему у мусорной кучи.

Он плотно прикрыл за собой дверь, словно предотвращая чье-то бегство из этой комнаты. Собака зарычала, и он пошел на ее голос туда, где раньше была кухня. Оскалив свои старые зубы и точно подыхая, собака припала к кости. За москитной сеткой показалось лицо индейца, будто подвешенное там провялиться, - темное, сухое, неприятное. Его глаза с завистью смотрели на

[138]

кость. Он взглянул на священника и тут же исчез, словно его и не было, и дом снова опустел. Священник тоже посмотрел на кость.

На ней еще было много мяса; возле собачьей морды вились мухи, и теперь, когда индеец исчез, собака уставилась на священника. Все втроем они посягали на эту кость. Священник сделал шаг и топнул два раза.

- Пшла! - сказал он. - Пшла! - и взмахнул руками, но дворняга продолжала лежать, распластавшись над костью. Воля к жизни, не угасшая в ее желтых глазах, кипела между зубами. Это была сама ненависть на смертном одре. Священник осторожно ступил вперед; он все еще не осознал, что собака не в состоянии прыгнуть на него - собаку всегда представляешь себе в движении, но эта, как всякий калека, могла только думать. Собачьи мысли, рожденные голодом, надеждой и ненавистью, были у нее в зрачках.

Священник протянул руку, и мухи с жужжанием разлетелись; собака настороженно молчала.

- Собачка, собачка, - заискивающе сказал священник; он ласково пошевелил пальцами - она не сводила с него глаз. Тогда священник повернулся и отошел в сторону, будто отказавшись от кости; он тихонько затянул какое-то песнопение из церковной службы; он делал вид, что не интересуется костью. И вдруг крутой поворот - нет, не помогло: собака следила за ним, вывернув шею, чтобы не упустить ни одного его коварного движения.

Он пришел в ярость; эта сука с переломанной спиной завладела единственным, что здесь было съедобного! Он выругался - словами, услышанными где-нибудь у подмостков для оркестра. В другое время его удивило бы, что они так легко сорвались у него с языка. И вдруг рассмеялся: вот оно, человеческое достоинство - спорить с собакой из-за кости. Услышав его смех, собака опасливо прижала дрогнувшие кончиками уши. Но ему не было жалко ее - эта жизнь ничто по сравнению с жизнью человеческого существа. Он поискал глазами, чем бы швырнуть в нее, но в кухне почти ничего не было, кроме кости. Может статься, - кто знает? - кость нарочно оставили здесь для несчастной дворняги. Девочка могла подумать об этом, уезжая отсюда с больной матерью и глупым отцом. У него осталось впечатление, что именно она брала на себя все заботы по дому. Итак, ничего подходящего, кроме дырявой проволочной сетки для овощей, не нашлось.

Он снова подошел к собаке и легонько стукнул ее по

[139]

морде. Она куснула сетку своими старыми, сточенными зубами, но не двинулась с места. Он ударил ее сильнее, она вцепилась в проволоку - ему пришлось рвануть сетку на себя. Удар следовал за ударом, пока наконец священник не понял, что собаке стоило бы огромных усилий сдвинуться с места. Она не могла ни увернуться от его побоев, ни оставить кость. Ей приходилось терпеть, и она терпела, сверкая на него желтыми, затравленно-злобными глазами.

Тогда он решил действовать по-другому: проволочная сетка стала чем-то вроде намордника, которым он защитился от собачьих зубов, и схватил кость. Одна лапа прижала ее, но тут же отпустила. Он бросил сетку и отскочил назад. Собака попыталась кинуться за ним, но упала на пол. Победа осталась за священником: кость была у него в руке. Собака даже на зарычала.

Священник оторвал зубами кусок и стал жевать сырое мясо. В жизни ему не доводилось есть ничего вкуснее, и теперь, наслаждаясь едой, он пожалел собаку. Он подумал: вот столько съем, а остальное отдам ей. Он сделал мысленную отметку на кости и снова рванул зубами. Тошнота, мучившая его долгие часы, начала исчезать, оставляя после себя просто чувство голода; он ел и ел, а собака следила за ним. Теперь, когда их распря кончилась, она, видимо, смирилась; ее хвост начал вопрошающе, с надеждой постукивать по полу. Священник дошел до своей отметки, но ему показалось, что голод, который он чувствовал до этого, был у него только в воображении, а вот сейчас - настоящий. Человеку нужно больше, чем собаке; он оставит вот этот последний кусочек. Но он съел и его - в конце концов у собаки есть зубы, она сгложет и кость. Он бросил ее собаке под нос и вышел из кухни.

Он еще раз обошел пустые комнаты. Сломанный рожок для обуви, пузырьки из-под лекарств, сочинение об Американской войне за независимость - ничто не могло сказать ему, почему они уехали. Он вышел на веранду и сквозь дыру в половице увидел, что на земле между кирпичными столбиками, которые предохраняли дом от муравьев, валяется книга. Как давно он не видал книг! Эта книга, потихоньку плесневевшая под верандой, была как обещание, что все обойдется и прежняя жизнь будет идти своим чередом в городских домах с радиоприемниками и книжными шкафами, с постелями, постланными на ночь, и скатертью на обеденном столе. Он

[140]

опустился на колени, и достал книгу, и вдруг понял, что, когда эта долгая борьба кончится и он перейдет через горы, через границу штата, жизнь еще может порадовать его.

Книга была английская, но, проучившись несколько лет в американской семинарии, он знал язык настолько, чтобы кое-как прочитать, что тут написано. И даже если он ничего не поймет, все равно, это же книга. Она называлась "Жемчужины английской поэзии", а на форзаце была наклейка с отпечатанным текстом: "В награду..." и от руки чернилами: "Корал Феллоуз за отличные сочинения. Третий класс". Под надписью какой-то герб, кажется с грифоном и дубовым листком, латинский девиз: "Virtus Laudata Crescit"(1), а ниже факсимиле: "Генри Бекли, бакалавр гуманитарных наук, директор курсов "Домашнее обучение".

Священник сел на ступеньки веранды. Кругом была тишина - ни признака жизни на заброшенной банановой плантации, один лишь стервятник, еще не потерявший надежды. Индейца будто и вовсе не было. После обеда, с невеселой улыбкой подумал священник, можно немножко почитать - и наугад открыл книгу. Корал - вот как ее зовут. Магазины Веракруса полны твердых ломких кораллов, которые почему-то принято дарить девочкам после их первого причастия. Он прочел:

Я с горных высей струйкой льюсь,

Где вяхири и цапли,

И вдруг в сторонку увернусь,

Журча за каплей капля.

Стихотворение было непонятное - слова звучали будто на эсперанто. Он подумал: так вот она, английская поэзия, - какая-то странная. В тех немногих стихах, которые он учил, говорилось о муках, раскаянии и надежде. Эти же кончались на философской ноте: "Приходят люди и уйдут, а я пребуду вечно". Банальность и ложность последних слов "пребуду вечно" резнула его. Такие стихи не для детского чтения. Стервятник - пыльный, бесприютный - ковылял по двору; время от времени он лениво взлетал и, хлопая крыльями, снова садился на землю шагах в пятидесяти от того места, где взлетел. Священник прочитал:

- Вернись, вернись, - молил отец,

Страданий не тая.

- Ты мой птенец, ты мой птенец,

Вернись, о дочь моя!

-----------------

(1) Похвалой умножается добродетель (лат.).

Далее