Владимир Ерохин

ВОЖДЕЛЕННОЕ ОТЕЧЕСТВО

К оглавлению

Часть пятая

НЕ СТРЕЛЯЙТЕ В ПИАНИСТА

293

ШИНЕЛЬ

Разночинцы были так тоскливы из-за своего атеизма.

"Все мы вышли из гоголевской шинели, "

Гоголь совершил удивительную подмену. Реальный факт был другим: Кюхельбекер купил флейту, которой очень дорожил, и ее украли. Он тяжело это переживал.

Подменив украденную флейту украденной шинелью, Гоголь был по-своему прав: шинель — нужная, полезная вещь, не то что флейта — в сущности, пустяк, колебатель воздушных струй.

И мир стал тягостно-гнетущим, серым, как шинель, как промозглое небо Питера.

ТЕАТР

"Мы длинной вереницей пойдем за синей птицей", — пела фонограмма. На другом магнитофоне — тоже студийном — STM — крутился ролик с чириканьем соек и дроздов, отдаваясь в звукоусилительных колонках, искусно впрятанных в ротонду с высокой, возможно, семиметровой клеткой с канарейками и волнистыми попугаями, которые сами по себе пели неохотно, но свист записанных на пленку вольных собратьев подхватывали, и детишки, глазея на райскую клетку, радовались в антракте.

Так же точно включалась фонограмма с "Интернационалом" на партсобраниях — сами по себе партийные петь эту пакость стеснялись, не говоря уж о прочей публике, которую на "открытые" собрания

295

загоняли силком, а с закрытых , напротив, изгоняли, даже если и некого было изгонять, по раз и навсегда наведенному ритуалу, очень похожему на "оглашеннии, изыдите" перед "Херувимской".

Фонограммы и стали моей новой работой, а устроил меня сюда, в театр синей птицы, не кто иной, как Саша Беатов, порвавший с карьерой сторожа и Навострившийся таскать тяжеленные микрофонные стойки на сцену и обратно. Голоса у оперных артистов были хилые, зал огромный — вот и понадобилась Наталье Сац наша свитерная братия, называвшаяся несколько обидно — службой слаботочного оборудования.

— Меня Гуднарским дразнят, — сообщил мне, знакомясь, начальник службы Юрий Петрович Гуднарский — морской подполковник в отставке — маленький, подтянутый, с подкупающее беззащитными глазами перелетной птицы, присевшей на чужой rарниз.

Народ там был простой и без затей: Сергей Сергеевич — бывший главный инженер радиозавода, склонный к историософии телевизионный мастер Юлик — впоследствии один из лидеров русской Праворадикальной партии в Израиле, аскетично Поджарый Слава — фанат Высоцкого, владелец самой gолной в Москве коллекции его записей, ныне ставший горячим поклонником моего друга — мужественного gевца — о котором калужский режиссер очень тонко pаметил, что он (лысый, здоровенный, с ручищами профессионального шофера) напоминает офицера разбитой белой армии, подрабатывающего таперством в эмигрантском полуголодном Париже...

296

— С животом надо бороться, —- наставляла Наталья Сац тучного тенора перед поездкой в Токио. — Японцы боятся больших и толстых людей.

Мне нравилось, что в театре есть вахтеры — никто внезапно не войдет. Чувствовал себя как в крепости: "И никогда меня вы не найдете... " — лег на дно.

Я бродил мимо тенистых аквариумов в фойе, где шевелили плавниками золотые рыбки, заглядывал в репетиционный зал.

— Разве можно вставлять хвост себе в задний проход? — выговаривала хозяйка театра студенту-практиканту из Алма-Аты. — Привяжите его к поясу.

Моей реальностью стали Баба-Яга, Колобок, нестрашные тигры, говорящие обезьяны и пьяные матросы на палубе пиратского корабля.

Были, конечно, и идейно выдержанные спектакли: "Винтовка и сердце" по Михаилу Светлову, в конце которого герой — комсомолец двадцатых годов — взрывал себя вместе с белогвардейцами "гремучей гранатой" (громыхали опять же мы — фонограммой из звукооператорской будки), и опера "Мастер Рокле" (на сюжет Карла Маркса) — о чертях, захвативших власть в неведомой стране...

Заверещал зуммер внутренней связи. Я надавил кнопку:

— Аппаратная!

— Третий звонок, — сообщил чуть искаженный переговорным устройством голос помрежа Светы. Плавным жестом вводится еще одна фонограмма — хрустальная призывная мелодия (записывали действительно звон бокалов, безукоризненно подобранных по тону).

297

Где-то глубоко внизу, в полутемном зале, подсвеченный потайными лампами, разыгрывался большой оркестр.

Но вот раздвинулся тяжелый, расшитый золотом и стеклярусом темно-синий занавес. Я осторожно ввел бесчувственные дотоле микрофоны. На сцену вышла величественная, в синем бархатном платье с приколотой к нему золотой звездой Героя, Наталья Сац и стала рассказывать зрителям о том, что синяя птица — это символ октябрьской революции, принесшей детям счастье.

— Подводные лодки-малютки на гусеницах подкрадываются по мелководью, по дну к самому берегу, — повествовал между тем Сергей Сергеевич.— Перехватили переговоры с Москвой — кто-то матом ругался.

— Далась им эта Норвегия, фьорды... — удивился Саша сквозь наушники.

— Армии существуют для того, чтобы захватывать чужие территории. Для них это так же естественно, как для пьяного — приставать к женщине в ночной электричке.

КВАРТИРА

Ее население похоже на примитивное племя.

Когда-то тут жил один человек — профессор Барков, у него, на конспиративном заседании большевиков, бывал Ленин. Поэтому на наружной стене дома висит мемориальная доска и с экскурсиями заходят пионеры.

298

Здесь дети растут, как цветы на помойке, как грибы. Все жители давно перероднились между собой. Одного — Леню — они пришибли незадолго до нашего приезда, а когда мы приехали, соседи справляли по нему сорок дней.

Леня был, говорят, противный мужик, холостяк. Он приходил домой, закрывался в своей комнате и через пять минут выходил оттуда совершенно пьяным. Выйдя на кухню, он откровенно делился с соседями мыслями об их женах: что сегодня он трахнул бы вот эту бабу, а завтра — вон ту. Как-то Вася урезонил его матом, Леня обиделся и стал гоняться за ним с ножом. Тогда Вася угостил его гаечным ключом. Леня затих.

А через какое-то время соседи, как всегда, все вместе отмечали на кухне чей-то день рождения. Вдруг слышат: с черного хода какие-то странные звуки. Летчик Максимыч высунулся и видит: Леня перепутал черный ход с туалетом и поливает нижние этажи. Максимыч говорит: "Леня, мы кота ругаем, а ты..." На что Леня назвал его паскудой. Максимыч схватил его за грудки и потребовал извинений, а когда Леня отказался, стукнул головой об стенку. Опять спросил:

"Извинишься?" Леня опять наотрез отказался, и Максимыч снова стукнул его об стенку. На другой день Леня заболел воспалением легких, а через четыре дня умер. Максимыч к лету получил его комнату, отремонтировал ее, поставил аквариум и сам поселился.

В день нашего приезда, вечером, а пожалуй, что и ночью, Вася ходил возле туалета, время от времени стучал в дверь и тоскливо звал: "Панков, а Панков! Ты что там, уснул, что ли? В туалете спать не полагается".

Туалет вообще был местом конфликтов, ввиду перенасыщенности жилья.

— Она говорит: "Целый день в туалет не попадешь", — рассказывал Вася про Люську. — А я ей говорю: "Ты встань с утра пораньше, просрись как следует — и все". Правильно, елки зеленые?

"Рыбой не пахнет?" — спросила Зина, протянув ко мне руку. "Нет", — понюхав, ответил я, несколько удивленный. "Ну вот, а они говорят, что от женщин всегда рыбой пахнет", — торжествующе повернулась она к мужчинам. "Да воняет", — добродушно отмахнулся Максимыч, разливая самогон. "Тухлой селедкой", — подтвердил Вася, беря стопку.

— У меня мать баптистка, — сказал как-то Вася мимоходом. И вот приехала мать — высокая, статная, сухопарая старуха, глядевшая спокойно и твердо, несколько отстранение, с высоко поднятой головой. Она напоминала птицу — журавля или страуса. Весь вид ее был несколько немецким, как и подобает баптистам. Запомнились морщинистые руки с крупными, рельефными жилами, тонкий шейный платок. Ходила она с непокрытой головой, никакого намека на крестик (в виде цепочки или тесьмы) не было. Разговоры вела исключительно благочестивые и всех звала на молитвенные собрания в Малый Вузовский переулок, в особенности художника Сашу Панкова.

Однажды ночью на кухне разгорелась экклезиологическая дискуссия. Зачинщиком ее был, надо полагать, Максимыч — умелый и опытный полемист. Я потому так говорю предположительно, что, когда я вошел с чайником, дискуссия была в самом разгаре. Максимыч и Вася сидели, откинувшись на

300

табуретках, держа каждый недопитую стопку белесого, второй пробы, самогона. Васина мать-баптистка — величественная и грозная, склоняющаяся к закату дней, но необычайно живая, слегка простоватая, но с заметным отпечатком просвещенности и внутреннего глубокого пафоса на . вдохновенном лице слегка германского вида — стояла, подбоченясь, у газовой плиты, спиной к ней, лицом к мужчинам. Зина и Неля застыли, одна на стуле у двери, другая, с дымящейся сигаретой, — в дверном проеме.

Кухня и раньше была местом жарких дебатов. Своих мнений никто не скрывал, даже если это были спорные мнения.

Так вот, однажды ночью на кухне разгорелась экклезиологическая дискуссия. Затеял ее пилот Максимыч, с задором спросивший, что же это за вера такая — баптистская: "Ведь наш русский царь-то был — православный? А вы, выходит, вере отцов изменили". "Картинкам молитесь", — отпарировала старуха. "Я был в православной вере крещен, — сказал Вася. — И ты, мать, тоже". "Мать-то разобралась, что к чему", — возразила она, не сдаваясь. "Разобрались, когда пое...", — подытожил Максимыч. Но Васину мать не так-то просто было сбить с толку. И она перешла в наступление — прошлась насчет пьянства. Зина и Неля внимательно следили за ходом дискуссии.

— Попили, пожрали, поспали, посрали, — бодро констатировал художник Саша Панков, проходя по коридору.

— Это точно, — одобрил Вася Жуйков.

301

Они напивались до потери сознания, и странно, как еще остались живы. (Вася упал и рассек себе бровь.)

Алиса рассказывала, что однажды вечером на кухне Люся сказала Зине нечто нескромное с намеком на Васю, возбудившее жгучую Зинину ревность, хотя кому он, такой замухрышка, нужен. Зина, недолго думая, кинула в нее горячим чайником. Вася встал между ними, и кипяток, предназначавшийся Люсе, вовремя присевшей, шмякнулся из перевернувшегося и ударившегося об стенку чайника ему на спину. Истолковав Васин порыв в пользу завизжавшей Люси (которой несколько горячих капель все-таки перепало), Зина кинулась схватить ее за горло, а коль скоро Вася стал на пути, вцепилась ногтями в его обваренные плечи. Вася завопил благим матом. Осознав весь ужас своей ошибки, Зина побежала звонить в "скорую помощь", но вместо того, чтобы объяснить толком, что и где произошло, твердила только, что Люська — б... Когда "скорая помощь", с трудом докопавшись до истины, приехала, глазам врачей предстала обнаженная Васина спина, покрытая волдырями, сам Вася, лежащий на животе и матерящийся уже обычным образом, без благости, а также Зина и Люся, хлопочущие около него с содовыми примочками. Врачи в свою очередь выматерились и уехали.

Русскому человеку необходимо кого-нибудь ругать — для самоуважения.

Максимыч положительно, хотя и не без иронии, относился к войне Ирана с Ираком:

— Чурки чурок бьют.

— За колбасой очередь, как в мавзолей, — сообщила Ира.

302

Все были уверены, что когда умирает известный актер, игравший Ленина, его кладут в мавзолей взамен предыдущего лауреата. А вместо Брежнева — артист Матвеев.

Мне приснилось, как один сосед рассказывал другому:

— Помню, было дело на фронте. Зашли мы на хутор, выпили там самогонки. Усталые были, голодные. И так я тогда блеванул!

Другой закурил и ответил:

— Понятное дело — война.

ПИР ПОБЕДИТЕЛЕЙ

Неспособные целенаправленно мыслить, с путаными, смутными ощущениями — не в мозгу, а где-то в области предсердия, печени, почек, — вожди народа с трудом прочитывали по складам неизвестно кем написанные для них и оттиснутые печатными буквами речи.

Я все думал — куда подевалась "черная сотня"? А она вся перекрасилась в красный цвет.

"Ты не понимаешь? Ты не понимаешь?" — вопрошали они давящим полушепотом. А это значило — правила блатного мира, воцарившегося в стране. "Ты не понимаешь?" Нет, не понимаю.

Эпоха погромов. Громили евреев, потом дворян, потом Церковь. А цель была одна — грабеж.

Большевики, с самого начала их правления, напоминали беспризорников, забравшихся на чужую дачу.

"Культ"... Словечко это, введенное в оборот Хрущевым, пришлось по душе всем. Неблагозвучное, вызывающее ассоциацию с культей — то есть остатком руки или ноги инвалида, оно позволяло не употреблять всуе такие слова, как социализм, коммунизм, революция, большевизм, оставив на них ореол казенной святости, — и вместе с тем критиковать, в качестве "извращений", то, что составляло суть строя, самое главное в нем — массовую резню.

Они разрушали цивилизацию, которую не создавали.

Как ни странно, маленькая Кампучия дала наглядный урок гигантской России, пытавшейся, закрыв глаза, бежать от кровавого прошлого, как по льду, — бежать на месте, а если и скользить, то к полынье, увлекая за собой весь мир.

Мир, что-то поняв, отшатнулся — кроме тех, в кого большевики вцепились мертвой хваткой, в тоске по своим — заложникам и рабам, — обрекая на страшный

СОЮЗ.

И, понимая всю временность своего царствования, они закатывали пиры, перед которыми меркла даже тренированная фантазия Пикуля.

...Представьте себе, что вам говорят: "Сейчас вам преподнесут роскошный обед: икра, коньяк, жареные цыплята, фрукты. Но прежде, чем все это вкушать, вы должны съесть чайную ложечку дерьма". И это повторяется каждый день. Одни съедают, другие нет. Примерно так определяется партийность. Примерно таковы антикупюры в прозе певца "сердитых молодых людей" — кучи вместо дыр. Наговорит, закавычит, припишет врагу — и вещь становится "проходной".

304

КОЛЫБЕЛЬНАЯ В ЦАРСТВЕ ПТИЦ

— Если тебе комсомолец имя, — изрек, вернувшись в аппаратную, Сергей Сергеевич, — то у тебя должно быть молоко и вымя.

Я не ответил, приникнув к микшерскому пульту, чтоб не засвистели микрофоны в синеющем тьмой океанских глубин притихшем зале.

— Но это было давно, — рассказывала детям Наталья Сац, — еще когда был царь. А потом синяя птица, а точнее — октябрьская революция принесла нам счастье.

Что вспомнилось ей тогда? Двадцатый год, шумное кафе поэтов, где она сиживала среди муз и граций Луначарского? Или дымный, матерящийся,

простуженный барак опутанного колючей проволокой лагеря, затерявшегося в казахских степях?

Трудно сказать.

ДОКТОР ДЖАЗ

Если что и создано прекрасного в двадцатом веке — так это джаз. Невидимая крепость, воздушный замок.

Он возник из народных глубин, ободряющий и утешающий, звонкий смех черных рабов, которые, по выражению одного американского музыковеда, "поют не от счастья, а для того, чтобы сделать себя чуточку счастливее ".

И в самом деле — первые джазовые музыканты-негры воздвигли из звуков невидимый град, остров любви и добра, противостоящий океану зла

305

окружающей жизни. Самые униженные и забитые на свете люди спасали себя от уныния и горя — и в их душах рождалась исцеляющая музыка надежды — самая радостная на свете.

Их деды хранили память о солнце далекой Африки и о пиратских кораблях, в недрах которых их увозили с родной земли, о невольничьих рынках и бичах надсмотрщиков: "Как петь нам песнь в земле чужой?",

Они не знали нот, их музыка была импровизацией, обаятельной и экспрессивной, пронизанной

стремительным ритмом и упоительно-острыми гармониями. Она была непосредственной и первозданной, поразившей изможденную мировой войной Европу искренностью и простодушным гуманизмом. В ней было все, кроме растерянности и трагизма, в ней была цельность и неизменность оптимистического взгляда на мир, состояние которого есть всегда проекция твоей собственной души. Она была праздником бедняков, дружеской пирушкой подгулявших работяг, яркой карнавальной мистерией, парадоксально-ироническим гимном миру. Ее очаровательные, царственно-небрежные, дразняще-свежие созвучия опрокинули и лишили интереса самые изощренные конструкции европейских модернистов; ее натуральный, в меру подчеркнутый демократизм попирал снобистскую изысканность эстетов, утверждая с истинно американским напором, помноженным на темперамент внуков Африки, выпестованное двадцатым веком достоинство простолюдинов.

Максим Горький называл ее "музыкой толстых". При звуках джаза в воображении Пешкова почему-то неукоснительно вставал пугающий пролетарского

306

писателя образ здоровенного и наглого детины, грозно размахивающего огромным фаллосом.

Первая джазовая пластинка была записана в Америке 12 марта 1917 года — в тот самый день, когда русский царь Николай II отрекся от престола.

НЕ СТРЕЛЯЙТЕ В ПИАНИСТА

В газете "Труд" появилась статья: что пора возродить такие народные формы музыкального творчества, как марш.

Стало известно об отмене торжественного концерта в честь Дня милиции, и поначалу джазмены решили, что выплыли на свет крупные взятки или милицейский заговор против страны.

Наутро выяснилось, что умер Брежнев.

Стояла мощная охрана, но смерть оказалась сильнее.

Звучали печальные марши.

Со стен домов до самых тротуаров свисали красно-черные, как исслезненные глаза, державно-траурные флаги.

К Колонному залу тянулись фетровые шляпы и драповые волосатые пальто.

Во всех православных храмах по распоряжению властей отпевали раба Божьего Леонида.

Его смерти боялись все, потому что ожидали только худшего.

Музыканты вспоминали знаменитый лозунг пятидесятых годов: "Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст". И красочный агитплакат "От саксофона до ножа — один шаг" с соответствующим

307

рисунком. Говорили, что предполагалось даже демонтировать линию на ленинградском заводе музыкальных инструментов, где производились отечественные саксофоны, но потом оставили эту затею (и, кстати, зря, потому что извлечь из этих самоваров музыку не удавалось пока что никому).

Все это, понятно, было в духе времени (и пространства, конечно, — вспомним ныне дикий призыв в американских кабаках начала века: "Не стреляйте в пианиста — он играет, как может") — но утешало мало.

СТЕКЛЯННЫЙ РОЯЛЬ

При захоронении Брежнева раздался непонятный гулкий звук — как будто от удара. Оказалось — солдаты почетного караула выронили тяжелый саркофаг, и он грохнулся об катафалк, издав усиленный динамиками тот самый стук — знак извечной советской халтуры.

— Интересно, что сейчас Андропов делает?

— Стишки садистские пишет. Что же ему еще делать?

Выступил по телевидению новый верховный полуначальник с неразборчивой внешностью и типовой фамилией парткомовского выдвиженца. Прежние вожди все же носили на себе оттенок таинственности или величия, или сказочной придурковатости. А это был типичный руководитель среднего советского

учреждения, только что не в нарукавниках. И вся

308

страна стала восприниматься как одна большая и скучная контора, которых тысячи в ней самой.

Окаменевшая гримаса поэта-трибуна всплыла в моей памяти, когда певец с наглым индюшьим глазом и свиным подбородком, чуть только не подмигивая, загорланил на всю страну его песню "Ты только прикажи..."

Мелькали на смутном экране космонавты с мордами убийц и убийцы с улыбками космонавтов. Генерал с лицом порочного ребенка.

А мне вспомнился стеклянный рояль, увиденный когда-то в клубе текстильной фабрики "Вымпел". Стеклянный рояль "Беккер" на стальных ажурных ножках. Сквозь прозрачные призрачные его бока, как бы пронзенные рентгеновскими лучами, пульсировали мягкие изящные молоточки, ударяя по медным струнам... Он был как странное доисторическое насекомое.

Я все думал: как он попал в фабричный клуб? У кого-то его, конечно, отняли. Кого-то при этом, возможно, подстрелили...

Еще более интересный факт мне рассказал Юлиан Антонович Грамши. Владелец фортепьянных фабрик господин Стейнвей с наступлением нацизма переехал из Германии в США и там развернул свое дело. Когда началась война, он платил американским летчикам хорошие деньги за дополнительные бомбовые удары по отмеченным им на карте точкам — заводам его конкурентов: Беккера, Шредера, Бехштейна, Циммермана. Щ& весне 1945 года германская фортепьянная промышленность была полностью утрачена — не осталось даже чертежей. (Правда, долго

309'

еще у нас в России славилось пианино "Красный Октябрь" — пока не кончились вывезенные из побежденной Германии рамы, деки и механизмы клавиатур.)

УСКОРЕНИЕ

Посреди дневного киносеанса в зале вспыхивал свет в какие-то парни в штатском проверяли у публики документы — ловили злостных прогульщиков.

На улицах милицейские патрули досматривали сумки и портфели прохожих: шла борьба с несунами — расхитителями социалистической собственности.

Билет в автобусе взял — еще арестуют, по нынешним временам.

Прочел название остановки: улица Исаковского. (Сподобился, сукин сын.)

Мешкова говорила, что ей хочется стрелять во всех из автомата.

Такое же точно настроение было у Маринки Дергачевой в ее новой квартире в кооперативе "Лебедь". Подав мне чай, она сказала:

— Можешь помешать половым членом.

На это трудно было ответить. ,

СОЛОМИНКА

Время от времени появлялась баба-милиционерша. Она выгоняла спекулянток из сортира.

310

Во всех мужских сортирах дежурили

гомосексуалисты, ища своего.

"Держи меня, соломинка, держи", — эта страшная песенка Пугачевой отвечала потребностям души и Гены Маврина, и девчонки, вошедшей в вагон метро с двумя пластинками "Как тревожен этот путь".

Женщина шла и в темноте сбила железный барьер ограждения возле "Националя" — со страшным грохотом и звоном. Кучерявый откормленный дебил шел и весело, нескончаемо хохотал над этим.

РУБЕЖ

Ужасно отчаянье, порожденное бессмысленностью жизни. , ;

Мне не хочется умирать, пожалуй, по инерции текущего бытия, вялотекущего бытия, где быта нет, но нет и событий, а есть печальная несбытость начал.

Я вступил в первый год моей счастливой старости, вторую половину жизни, стараясь не делать ошибок и не совершать грехов, заниматься творчеством и благодарить Бога за Его великодушие и щедрость, помощь и заступление свыше. Младенчество моей начинающейся старости, поры плодов, срединный рубеж жизни — 35 лет, смерть отца, венчающая детство.

Все — в сердце. Здесь главное.

Без Бога мы все безотцовщина, душа ощущает свое

сиротство.

311

Не думал я, обладавший неуклонным и неискоренимым оптимизмом во всех обстоятельствах жизни, что мной овладеет безысходность.

Всюду, во всех лицах и глазах вижу я следы вырождения. Молодые дебилы — жертвы алкогольного зачатия. В глаза и нервы старших вошел страх их отцов, разрывающий сердца, разлагающий тела саркомой.

IN THE MOOD

Когда мне плохо, мне не хочется есть, а хочется курить. Говорят, что так умер Зощенко: закрылся в пустой комнате, ничего не ел и курил, пока не умер. Это было после газетной травли.

В семидесятых годах вышла "Повесть о разуме", где перед нами предстал новый, неожиданный Зощенко, обнажилась его нежная, нервная, утонченная душа, которую он умело прятал за масками обывательских монологов.

Блок умер от скуки при социализме. Ему не надо было служить в учреждении, а он начал делать это еще до Октября — в комиссии по расследованию деяний царской охранки. Канцелярщина съела его, он не мог писать стихи. Что такое совучреждение для поэта — показала Цветаева в прозе "Мои службы". Мне жалко и Маяковского, который истер себя до рукоятки о точильный камень коммунизма. Мандельштам погиб, когда вступил в тяжбу с Союзом писателей, — погиб задолго до своей физической гибели. Нельзя ходить на совет нечестивых и садиться на одну скамью с

312

губителями. Когда к человеку невозможно придраться, его уничтожают просто так, на всякий случай.

Надо держаться, не поддаваться унынию текущей жизни, не слушать, не читать, не отвечать, попытаться, несмотря ни на что, делать свое дело, держа, сохраняя баланс, пока мир не перевернулся.

И то, что эта женщина, поскользнувшись, упала, вымазав пальто то ли солью, то ли песком, и дворник, подметавший тут же тротуар вместо того, чтобы чистить его, — были явлениями одной причины.

ПРОГНОЗ

Я решил спросил отца Александра Меня о том, что будет. (Мы выбрались из такси в каких-то запутанных и темных черемушкинских дворах-переулках.)

— Леонид Ильич был хорош своей косностью, — похвалил батюшка отошедшего в лучший мир вождя, — он спрятал под сукно немало горячих проектов.

— Но от шефа КГБ, который так ловко вскарабкался на трон, вряд ли можно ждать чего-нибудь хорошего.

— Он, правда, поинтеллигентнее остальных — играет в теннис, знает английский язык. К тому же Брежнев реальной власти не имел, а Андропов имеет. Но здоровье Юрия Владимировича дает основания полагать, что это все — ненадолго...

313.

ЛУНА-ПАРК

Два интеллигента у винного Профсоюзной дрались портфелями.

Люди ехали в метро и спали, и кивали головами в знак согласия.

1268 — дата на руке восточной женщины означала ее место в очереди — скорее всего, за коврами.

Империализм тяготеет к захвату мира как своему идеалу, провинциализм — к семье.

Есть в империализме что-то подкупающе мужское — задорный наступательный порыв, вечнозеленый шарм наивной наглости.

Русские несли бремя белых от Каспия до Аляски.

Империализм преодолевается космизмом.

Нью-Йорк — столица мира. Москва провинциальна. Понятие массовой культуры — не более чем знак желания интеллектуалов играть в очаровательные американские игры, пуститься в их духовный луна-парк.

Россия — безумие, миф, царство злых и лукавых бесов. , i

Где утешение в скорбях?

Как говорил Шопенгауэр, всюду в мире и видел одно и то же — борьбу за власть.

На стене красовалось коротенькое слово: "Ух!" — новое русское ругательство из двух букв.

У забора отливали пьяные дружинники. И странно было, что станция называется — "Маяковская".

ГАРАЖ

314

Напротив помещалась военная академия имени Фрунзе — в бывшем женском монастыре.

(Фрунзе воздали все почести, какие только возможно. А слушок о том, что смерть его не была случайной и что кто-то усатый ему помог, все-таки пополз...)

Ночью во дворе академии трещал мотор. Это было похоже на "Гараж" Катаева — тем более что гараж торчал алюминиевыми ребрами перед нашим окном. Мы так и думали, что там расстреливают, а чтобы не было слышно криков н выстрелов, заводят мотор грузовика.

Потом я увидел, как чуть подальше, в свете фонарей, прошли солдаты с деревянными лопатами и за ними проехал, издавая тот самый треск,

снегоочистительный комбайн.

Я успокоился и уснул.

Мне привиделся сон из трех частей.

Сначала мы стояли на лестнице, ведущей от нового цирка к Детскому музыкальному театру. Шел какой-то митинг. Оратор — кажется, директор, — говорил что-то о качестве нашей продукции — спектаклей, видимо. Тут же рядом терся Федя Черненко — бывший новоиспеченный главный инженер, требовал внимания. Потом актер Толя 'Петренко, встав в позу вожака волчьей стаи Акелы, стал выкликать поименно депутатов какого-то совета, а их, как на грех, никого не оказалось. Тогда он закричал, что теперь — отныне —

315

все члены совета должны ежедневно в шесть часов вечера собираться на этом месте, а все стали ехидно хихикать — ведь как глупо быть депутатом и из-за втого куда-то тащиться после рабочего дня. -

Потом все повалили в театр. Повалил и я и попал в некую репетиционную комнату, где бритоголовый грубиян на фоне японского пейзажа бил руками и ногами по голове убегающего и вновь появляющегося партнера. Когда я вошел, бритоголовый ударил жертву кувшином по спине. Кувшин разбился.

Я прошел через эту комнату и вышел в коридор. Там меня встретил Сергей Сергеевич, задавший обычный для него вопрос:

— А что, Володя, вы такой большой любитель профсоюзных собраний? д» ••

Проснулся в тоске, с мыслью об Окуджаве ("Моцарт на старенькой скрипке играет"). Во сне спросил у Бороздина: "Сережа, у тебя есть закурить?" Взял сигарету.

Город был похож на Петропавловск-Камчатский и Севастополь — всхолмленный, с крутым поворотом дороги, домами начала прошлого века, у большой воды.

И опять проснулся в тоске. Это мать, наверное, меня звала, посылая в ночь свою тоску.

316

ОН У ШЕЛ

На портрете лицо отца было слегка подретушировано — подведены губы, глаза чуть очерчены, волосы притемнены. Выражение стало немного лживым и сладко-насмешливым, непосюсторонним, умиротворенным и сглаженным, словно с неким новым знанием. И все же это был мой отец — его черты, зримые и незримые, проступали, проглядывали через ретушь, сквозь этот несколько вылженный, присиропленный облик — мой отец, суровый и прямой, деликатный и сдержанный, очень искренний и много думающий человек с ясной речью, трезвым и отчетливым взглядом на вещи и людей. И мне стало ясно, что через темную сладость икон можно узреть, прозреть, провидеть, сквозь толщу веков и многослойность записей, прописей, пониманий и интерпретаций, узнать истинный облик, лик Христа, познать, признать неуловимый, не ясный нам пока, с первого взгляда, проникновенный и потаенный, затаенный в глуби и тайне образ — четкий и резкий, мирный и властный, ласково-струящийся и безошибочно дерзкий, влекущий, не знающий страха, неустанно внимательный, умный, живой.

Гремел военный оркестр.

Гроб с телом моего отца вынесли из подъезда на морозный двор.

Он лежал, отмучившись, спокойно, не глядя на товарищей, снявших'ондатровые шапки.

Красно-черный гроб на белом снегу, траур труб.

И я подумал: "Вот — коммунисты хоронят своего".

317 .

ШИРОКА МОЯ РОДНАЯ...

"Нет для нас ни черных, ни цветных". Они даже сами не понимали, что в этом и заключался скрытый, а может быть, и явный расизм — в рассуждении:

— Это ничего, что вы черные, мы и не посмотрим на этот ваш недостаток, вы для нас — все равно что белые, нормальные люди.

ПРОЛЕТАРСКИЙ ГИМН

"Кипит наш разум возмущенный". (Это надо же было додуматься!)

ОБМЕН

"Снегопад, снегопад, если женщина просит... "

— Меня — женщину с такой внешностью, — возмущенно рассказывала Стелла, — повалить на кровать! Да еще этот самогон и колбаса...

— Что делать, — посочувствовал я. — Аристократы перевелись.

318

МОЕ ПОСЛЕДНЕЕ ТАНГО

Мне приснился Сталин — старый, изможденный, больной, с костлявым, исхудавшим лицом, как у больного раком, небритый, с обвисшими усами, поредевшей седой шевелюрой, каким в жизни он никогда не был, в бязевой нижней рубашке, он сидел за столом, уставленным пустыми бутылками из-под коньяка, заваленным обглоданными костями, веточками от виноградных гроздьев, арбузными корками, подперев голову костлявой рукой, и грустно, печально, тоскливо смотрел перед собой потухшим взглядом. Он был похож на ракового больного — одинокий, несчастный старик-кавказец.

Еще мне приснился лиман — степь и берег моря где-нибудь на Херсонщине или близ Одессы. Там стоял дом о трех стенах, фанерный или картонный, с дверным проемом, сквозь который виднелось окно без стекол, а за окном, в рамном переплете, — море и степь. Двери не было, а в проеме, прямо на траве, стоял Буденный — загорелый, в белой майке, со скрещенными на груди мускулистыми руками, в галифе, босой, с торчащими тесемками кальсон, с усами, небритый, склонив стриженную ежиком голову на грудь, он задумчиво говорил:

— Да, теперь-то я все понимаю...

Сон о путешествии в Венгрию. Мы шли по Будапешту. Характерные надписи на мадьярском языке, им соответствующие на русском. В гостиничном ресторане — русская свадьба. Вышел официант в расшитой рубахе с пояском, в плисовых шароварах и

319 .

сапогах гармошкой. Магазин с продукцией завода "ВЭФ" — приемники, магнитофоны (вывеска: "Колониальный товары"). Две студентки. Комната. Ранний вечер. На улице — шум машин и мотоциклов, фигуры военных. "Рашена поехали..." Потом вошла Хозяйка квартиры — Потапова в цветастом халате, ее полупьяные родственники. В кухонном окне мерцала световая реклама: "Летайте самолетами Аэрофлота ".

И — сон про репрессированных: гостиница, лужи (музыкальное училище), колодец, кольцевые коридоры, площадка — площадь райцентра, нереальные вывески: "Пчеловод... ", "Семеновод... ". Пустые витрины. Нигде нет продуктов питания. Ниже этажом — зал с пальмами, буфетная стойка. Кафе, длинные столы, накрытые белыми крахмальными скатертями и целлофаном. Пир победителей. Бешбармак, курица в тесте, зелень. Блюдо с ложкой. Водка, все пьют. Федя Черненко подкладывает: "Давай, старик, навались". Морские офицеры, адмиралы. Старая еврейка поднимает тост за своего лучшего друга — сына, который тридцать лет просидел в лагерях.

Старая движущаяся фотография: она молодая, в кубанке, в шинели, в муфте, с саблей; он в пенсне, улыбаясь, оба с решительными счастливыми лицами.

Старый комсомолец с цветочками. Маленький (усохший), в белом картузе. Лицо, искаженное тиком, зеленый бидончик в сетке — пустой, без крышки. Синий вытертый костюм (китель?). Черномазая девчонка в плаще — словно из тех лет. Родное его село Черняново.

Падает медленный теплый снег. Застывшие на фотографии фигуры.

320

И все это — не для них — еврейских, интеллигентских лиц в пенсне — допросы, стужа колымских лагерей. Выжить там было непросто — там тоже надо было сделать карьеру, выслужиться, понравиться кому-то...

По-прежнему влекло к себе мужчин и женщин. От атого рождались дети.

Пожилой мужчина кормил лошадь виноградом. Это был маршал Буденный.

И звучало танго — старомодное, наивно-сентиментальное, насквозь буржуазное, но так отвечавшее духу времени, темному духу революции:

Мой милый друг, Мой верный друг сердечный, Твой образ вдруг Затеплится в окне...

Не забывай О юности беспечной. Прощай, прощай — И помни обо мне.

Не потеряй

Себя, мой друг безгрешный.

Наш отчий край

Во гневе и в огне.

Не пожелай Печали безутешной, Не умирай — Подумай обо мне.

321

Ах, если б нам

Исполнить все с начала ; Роскошный пай,

Беседы при луне...

Назло врагам Чтоб снова прозвучало: Прощай, прощай — И помни обо мне. *

(Сладостно, как мысль о самоубийстве.)

322

Часть шестая

ЗАБЫТЬ РОССИЮ

323

ДЕРЖАВА

Россия похожа на яйцо с желтком-Москвой. Яйцо образуется вращением, и его идеальная форма — шар. Но притяжение ядра и инерция центробежных сил вытягивает шар, придавая ему овальный, эллиптический контур. Россия похожа на яйцо, поваленное набок, где слева — густозаселенная европейская часть с ядром-Москвой, а справа — сплошной, вытягивающийся белок, остроконечно завершающийся на востоке, с твердой скорлупой, а внутри — жидкое.

У ИНЦИДЕНТ

В одном селе была служба на Прощеное воскресенье. Вышел настоятель, как полагается, Каяться. Попросил у всех прощения за обиды, если кому за минувший год причинил.

Вышел и второй священник, тоже каяться стал. И особо — перед настоятелем. В том числе и в таких своих провинностях перед ним, о которых тот и не догадывался.

Удивился настоятель, но слушает дальше. Наконец не утерпел и говорит:

— Ты, отец (имя рек), вот еще в чем передо мной виноват...

— Да ведь и вы, отец настоятель, мне каверзу подстроили...

И стали они, вместо своих грехов, вспоминать обиды и друг дружку обвинять. Пока не схватил отец настоятель второго священника за гриву, а тот его — за

325

бороду. Дьякон с алтарником кинулись разнимать — да куда там — и им досталось.

А прихожане этого храма, как это обычно бывает, делились на две половины: духовные чада одного священника и другого. И бросилась паства защищать каждая сторона своего батюшку, и вышла свалка — стенка на стенку. Зуботычины пошли, затрещины, пинки...

Певчие за аналой попрятались, а староста под ногами дерущихся прополз, выбрался из храма и милицию вызвал.

ОРКЕСТР

— Духовики же все смурные, — говорил Андрей Соловьев. — Вместо того, чтобы заниматься, они постоянно что-то подпиливают, подтачивают — усовершенствуют инструмент.

— Предсказать можно все, кроме биг-банда, — убежденно сказал директор студии джаза.

Ансамбль играл, рабочие в зале кричали: — Экстаз, б...! Так они выражали свои чувства.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

В антракте наш маэстро — лауреат всемирных фестивалей — рассказал про свою первую любовь.

326

Жили они с матерью бедно, отец умер, пенсия была мизерной, стипендия в училище — восемнадцать рублей. И вот однажды мать решительно сказала:

— Сынок, ты теперь уже взрослый и должен сам все понимать: жить нам не на что. Пойди и познакомься с девушкой — из рыбного отдела, а еще лучше — из мясного.

Он, не откладывая дела в долгий ящик, тем же вечером отправился в ближайший "Гастроном". Начал с мясного отдела. Но хозяйка его обладала столь мощными габаритами, что закадрить ее музыкант не решился ("вмажет — от стенки ложкой не отскребешь"). Он двинулся к рыбному и там довольно успешно договорился с продавщицей о свидании.

— Как мы с мамой стали с тех пор питаться! Мы ели красную икру, черную, балык осетрины, крабов... Да и чувиха была — ничего...

Джазмен задумался, припоминая, а потом воскликнул:

— Но запах... Запах! Его не могли отбить никакое мыло, никакие духи!

ВЕЛИКИЙ ПОЧИН

— Как говорил великий Диззи Гиллеспи, если хочешь играть джаз, научись топать, — поучал нас хозяин биг-бэнда. И добавлял: — Молодость нам дана для того, чтобы хорошо играть в старости. Он почему-то особенно выделял меня: — Да, Володя, ты — великий баритонист...

327

Сам он славился в среде джазменов, которые говорили:

— Басист нормально играет. Их маэстро знаешь как выдрачивает!

В студии джаза объявили о субботнике.

— Он, сука, один раз бревно поднес, — запричитал наш дирижер, — а нам теперь к восьми-тридцати являться!

ХАМОВНИКИ

Молебен кончился, все стали подходить к руке священника. Подошел и хор. Вдруг в тишине раздался оглушительный чмокающий звук — альтиха Галя приложилась основательно — взасос. Старенький священник взглянул на свою руку и, не удержавшись, по-детски громко рассмеялся: на тыльной стороне его ладони отчетливо пропечатались напомаженные губы благочестивой певицы.

— Как настоятель с тобой обошелся, — сказал, прикуривая во дворе, регент Женя. — Я его даже мысленно послал...

А я так понял, что послать мысленно — это все равно, что наделать в штаны.

МАРСИАНСКИЕ ХРОНИКИ

В церкви говорили, что землетрясение в Армении — это наказание Божие.

328

— А нам за что советская власть досталась? Все живут как люди, а мы — как свиньи.

Лето — хорошее время для начала войны, осень — для массовых репрессий.

Уже стрижка наголо ввергала бедного призывника в состояние шока. Он не узнавал себя в зеркале. Какой-то жалкий, исхудавший, уродливо-инфантильный вид. Как зек. Да еще телогрейка и сапоги (в армию надевали что поплоше — все равно потом выкидывать — "там все дадут"; возвращались домой в военном, часто — краденом). Называли их презрительно-жалостливо "допризывниками". И они были в принципе готовы к нравам тюремной камеры, блатной шайки, в которую постепенно превращалась наша армия.

Русские гордились своей удалью, и это отразилось в анекдотах, мате-выручалочке и бесшабашном пьянстве. А потом поднялся такой фантастический мат и такое фантастическое пьянство, что стало уже не смешно. И картина, нарисованная Матерщинником в Матерном Его Слове, уже могла быть хоть и мрачноватой, но реальной, обрекая слушателя на статус раба — сына наложницы.

Время от времени в автомобильных катастрофах гибли партийные руководители Белоруссии.

Слово "советский" звучало постыдно — как "позорный" или "дурацкий" — за исключением, может

329 .

быть, среды спортсменов. Наивные энтузиасты системы вызывали подозрение в грядущей нелояльности, ибо вся система была выстроена на лжи, а значит, наивных сторонников иметь не должна была. Посвященные же говорили о ней с особой, им одним понятной блатной интонацией — смеси цинизма с фальшью и иронией.

Верой и правдой служить коммунизму могли или глупые, или бессовестные — такой вот шел отбор.

Хиппи попали в ситуацию экзистенциально безысходную: они родились — и оказались внутри Совка.

Возле здания КГБ на Лубянке стоял в задумчивости длинноволосый небритый человек в распахнутой шинели — полубезумный художник, приехавший из Алма-Аты. К нему подошел милиционер:

— Что вы здесь делаете в центре?

— В центре чего? — удивился художник.

Его мать написала министру обороны: "Я отдала вам сына здорового, а получила калеку".

(Он ударился головой о щтык.)

"В центре чего?"

Но никому еще не пришло в голову спросить: "За границей — чего?" Понятно, чего.

— Что вы можете сказать о фуге в связи с русским народом? — спросил у Ленки Цедерблом профессор консерватории. Лена терялась в догадках:

— Что она такая же великая? Щедрая? Добрая? Широкая? Могучая? Певучая?..

330

— Нет, все не то. Первая среди равных.

Этого даже изощренный еврейский ум не мог себе вообразить. И поставили ей по специальности четверку.

Лена с отличием закончила консерваторию и студию джаза и стала работать аккомпаниатором в детском

саду.

Конечно, в компании джазменов это звучало странно. Но мне приснилось, что именно в компании киряющих джазменов и кадрящихся девиц я произнес следующий наставительный монолог: "У человека должна быть только одна жена. Если твоя жена умерла, женись на вдове или девице. Если жена твоя жива и ты не можешь с ней жить — разведись и уйди в монастырь".

— Опять певицы звонили, — сообщил Вернер.

— Что ж, отодрать мы их сможем, — согласился Мозырев, одним ухом прислушиваясь к тому, как неуверенно, словно боясь оступиться, пробует ноту тромбон.

От студии джаза к центру под проливным дождем тянулась унылая толпа москвичей, сопровождаемая густой цепью милиции. Они несли обвисшие от сырости плакаты со смутными угрозами в адрес президента Рейгана — кажется, собирались брать американское посольство. Набирали их в каждом районе, от всех предприятий по нескольку человек — как на овощную базу, или как отбирают-заложников — и вот они, в свой выходной субботний день, понуро брели по осенней мостовой отстаивать дело мира.

331

Привыкли понемногу лгать, подворовывать.

— Антисемитизма в Советском Союзе нет, — утверждал маленький, шустрый Яков Аронович Шмулевич, преподававший нам "марлей и тырпыр", то есть марксистско-ленинское учение о журналистике и теорию и практику партийно-советской печати, — потому что я его не чувствую.

— Надо, чтобы он, сука, чувствовал! — сказал, узнав об этом, Толя Каркуша.

Его досада напомнила мне кусок сливочного масла, который держал, не зная, в кого кинуть, потому что все вокруг были такими, что и по морде могли дать, пацан в пионерском лагере, приговаривая:

— Такой кусок масла пропадает

В армии, напротив, масло ценилось на вес золота, и студент-солдат Шуйский, изучавший китайский язык, вернувшись из военных лагерей домой, намазал ломоть хлеба маслом и торжественно выбросил его в мусоропровод.

В другой компании — преимущественно художников и киноактеров, куда затесался один повар, — собирались ежегодно 23 февраля, в День советской армии, обряжались в армейские обноски (повар приходил во флотском), ели картошку, сваренную в мундирах, пили водку, курили махру, заворачивая ее в газетные самокрутки, и ругались матом.

332

— Наше дело — убивать, — сказал полковник авиации. (Только что сбили корейский авиалайнер.)

А Наталья Сац говорила, что из-за этого шулера Рейгана с его крылатыми ракетами она не успевает даже сходить по маленькому делу, а когда все-таки сходит, то думает: "Боже, какое наслаждение!"

Наша армия дрочила пушки, пристреливала автоматы. А войны все нет и нет.

Они перетрахали друг друга. А войны все нет.

Ракеты содрогались от эрекции, готовые вонзиться в цель. А войны все нет — один онанизм, именуемый военно-патриотическим воспитанием.

Как виртуозно матерятся офицеры! Секс проступает на полотнищах знамен — пунцовых, с золотистыми махрами.

Но ширинки застегнуты и пушки зачехлены. До той вожделенной минуты, когда щекастый маршал, сняв трубку алого полевого телефона, крикнет долгожданное: "Лось!" — что означает: "Началось!" И...

В конце концов Рейгану все это надоело, и он сказал своим ученым:

— Вот что, ребята, придумайте-ка что-нибудь, чтоб это ядерное оружие вообще не имело значения.

И они придумали "звездные войны".

Тягаться с ними "старый крот" уже не мог. Стало ясно: нужна перестройка.

333

РЕКОМЕНДАЦИЯ

Мой тесть Борис Давидович встретил на улице ,Алма-Аты своего друга Натана и сообщил ему ,, новость: что у него утром брился районный прокурор „ Джубаев и просил дать Натану характеристику.

— И что же ты ему сказал?

— Я сказал: "С него можно брать".

ВОИН-ИНТЕРНАЦИОНАЛИСТ

Сержант Вооруженных сил Святослав Николаевич Пономарев вернулся домой из Афганистана. За обедом он выпил водки и закурил за столом. А когда его мать — Нина Акимовна — сделала ему замечание, он повалил ее на диван, сдернул трусы и изнасиловал.

ПРОПАГАНДИСТСКАЯ ВОЙНА

Саша Беатов сочинил стихотворение:

Дедушка в поле гранату нашел, Дедушка тихо к райкому пришел. Дедушка бросил гранату в окно... Дедушка старый — ему все равно, —

которое быстренько разнеслось по советской стране.

Феликс Чуев решил обезвредить эту вражескую вылазку и написал в ответ свое:

334

Дедушка в поле нашел ананас. Принял за фрукт он фашистский фугас. Долго искало в потемках село — Жопа осталась одна от него,

породив беспрецедентную массу подражателей.

Поэт, правда, слегка поднапутал: ананас — не фрукт, но это в данном случае не важно. Контрреволюционный дедушка был забыт.

СЕМЬЯ УЛЬЯНОВЫХ

Ленин, как спящая красавица, лежал в стеклянном гробу. Лицо излучало таинственный свет...

Интересная была семья Ульяновых — все дети стали революционерами. Значит, были такие разговоры дома, значит, так их воспитывали.

Мать — Мария Александровна Бланк...

Александр Ульянов выпилил лобзиком хлебницу, на дне которой лобзиком же было выпилено немецкое слово "Brot" — "хлеб". В доме говорили по-немецки.

Илья Николаевич Ульянов — что-то мягкое, липкое, скользящее. Он был грузный, одутловатый, выбился в люди из простых и очець стеснялся высокообразованной жены. Она и воспитала детей — в те годы воспитанием занимались матери. Сыновьям дали уже имена

335

потверже — Александр, Владимир, Дмитрий. Только фамилия оставалась улиточьей.

Почему он назвал себя: Ленин? В честь какой-нибудь курсистки? Говорят, в честь реки Лены. Но почему не Енисеев? Или — Волгин? Хотя нет — тогда невозможен был бы отец Владимир Волгин — священник, как две капли воды похожий на Ленина (был он рыжий, голубоглазый). Еще говорят — из-за Ленского расстрела (рабочих золотого прииска). Но тогда он мог бы назвать себя (и даже с большим основанием) — Кровавым — в честь Кровавого воскресенья (или, скажем, Кровяным). А так получается: Сталин — от стали, Ленин — от лени?

(Не знаю, много ли бы нашлось охотников бежать в атаку под крик: "За Родину, за Джугашвили!" Вообще-то фамилия Сталина была — Джугаев — или Джуганов; отсюда манделынтамовское: "и широкая грудь осетина". Некоторые поговаривают, что отцом Coco был великий путешественник Пржевальский — да оно и понятно, откуда взялись такие толки: взгляните хотя бы на памятник Николаю Михайловичу в Питере, в сквере у Адмиралтейства — особенно в профиль — разительное сходство — вплоть до мундира и усов! Но я-то лично убежден в том, что Пржевальский имеет к генезису Кобы отношение не большее, чем, скажем, лошадь Пржевальского — тоже по-своему знаменитая.)

Они делали желатиновые оттиски листовок и бомбы из нитроглицерина. ;

Говорят, под конец жизни Ленин впал в маразм и ел ботинки.

Он смотрел на мою родину жадным и бессмысленным взором дракона, и глаза его застилали

336

дым пожаров и кровь мятежей. Из улитки вырос дракон.

В костромском музее, в бывшем монастыре, есть небывалая выставка насекомых — гигантская коллекция причудливых бабочек, стрекоз, рогатых огромных жуков. И там на булавке, пришпиленный к листу картона, по праву должен красоваться володька УЛЬЯНОВ, ибо он есть опасный жук. Жук-древоточец, подточивший Древо Жизни. И оно упало, придавив собой полмира.

Кухарка Ульяновых под руководством мамы пекла пироги. А они на том же противне разливали желатин для оттиска листовок. Маленький, картавый, с большой лысой головой, Ленин напоминает мне угукающего младенца, пускающего пузыри, а пожалуй, и эмбрион. Вот так, угукая, пуская пузыри, суча ножками и ручками, он подталкивал Россию к разбою и грабежу, и она, в пьяном угаре, не заметила, как промоталась вся и сгорела — остались одни головешки.

ЛЕВИАФАН

Когда меня спрашивают, пострадал ли я от советской власти, я отвечаю: "Нет. Это она от меня пострадала".

Туман над красным болотом. Почему болото красное? От крови? Фиолетовый туман.

Советская пресса все клеймит бюрократов. И все понимают, что речь идет — не о том. Не в бюрократах дело, и не так они называются. Никто еще не осмелился назвать их истинное имя — коммунисты, большевики.

337

Но и это было бы неправдой. Вам тут же укажут на токаря Иванова, академика Несмелова или скрипача Давида Ойстраха (или любого другого лауреата, заслуженного человека). Вот — коммунисты: они трудятся, летают в космос, защищают Родину.

В том-то и штука, что партия, захватившая всю полноту власти и всю собственность страны, обзавелась балластом — толстым буферным слоем простых и честных, пусть и не очень умных коммунистов.

Кто-то там у них в ЦК (чем-то они все-таки занимаются) сказал: партия — рабочего класса, в ней должны быть рабочие. И погнали в партию рабочий класс. Делается это просто. Говорят мастеру:

— Вот ты, Сидор Лукич, выполняешь план, на конференции выступал — мы тебя выдвигали. Выступал ведь?

— Выступал.

— С линией родной партии согласен?

— Согласен.

— А не в партии. Надо в партию вступать.

— Да я что? Я, конечно...

Этот балласт не имеет ни власти, ни влияния, но он амортизирует партию, создает маскировочный щит. Власти не имеет, но и не так уж бескорыстно идут сюда простые люди. Квартира, поездка за границу, повышение по службе, путевка в санаторий — да мало ли льгот у членов партии. А требуется от них одно — послушание.

Было ли это придумано сознательно? Трудно сказать. Партия — коллективное существо, типа термитника или муравейника, и действует оно инстинктивно. "Имя мне — легион", — сказал бес на

338

вопрос Спасителя. Легион, или Левиафан — чудище, живущее в море, изображенное Томасом Гоббсом, — аллегория государства. Коллективное существо, действующее слаженно и четко, чудовищно развившее свою способность к выживанию, хотя каждая отдельно взятая особь ничего не значит и не стоит, и выжить бы не смогла.

И не поймешь — часть ты этого существа или пища, которую оно поглотило, чтобы выбросить, как шлак (вспомним сталинские чистки — уничтожали коммунистов; Сталин, кажется, вообще уничтожил большевиков; на смену красным пришли серые — нормальная для Левиафана смена биологических клеток — так змея меняет кожу).

Затем они еще более расширили свое тело и область идентификации — за счет термина "мы — советский народ". Сожрали уже почти все население страны. За пределами остались только диссиденты и Церковь.

Но и тех теперь поглотил ящер-партия: первых — перестройкой и гласностью (все теперь — диссиденты, в газетах пишут то, за что раньше сажали), вторых — тысячелетием крещения Руси (в каждом номере любого журнала — интервью с патриархом или митрополитом, в телевизоре — сплошные иконы).

Он сожрал уже пол-Европы и с вожделением смотрит на остальную ее часть и на Америку — паразит, присосавшийся к миру. Россию он уже высосал и выплюнул. Этих, если свернут "звездные войны", ему хватит еще лет на двести. Хватит детям, внукам и правнукам. А ^ам — хоть трава не расти.

"Партия и Ленин — близнецы-братья" — остроумно сформулировал поэт. Мать-Россия родила

339

чудовище — многоглавое, когтистое, с павлиньим хвостом (в виде православной Церкви).

У него есть свой, пусть и примитивный разум, и зубы — КГБ. И оно плавает в океане крови — дракон двадцатого века, красная чума.

Эти вурдалаки хотят казаться цивилизованной страной, прикрыв орангутанговую грудь крахмальной манишкой своего академика. Это он посоветовал им совершить, показать всему миру акт "покаяния" — чтобы отмазаться, отчураться от темного прошлого. Дескать, это был не я, а мой старший брат — сукин сын; это он во всем виноват.

Потому и реабилитировали всех, почти вплоть до Троцкого (мертвые не кусаются), и козла нашли — Сталина — козла отпущения. Возложили на него все грехи и, взяв за рога (или, в данном случае, — за усы), с воплями вывели из стен Истории.

Очистились мы? Очистились. Покаялись? Покаялись. Данилов монастырь восстановили. Набокова печатаем. Так какого хрена вам еще нужно?

И Запад поверил. Ему хочется верить. Потому что так — легче, мягче, удобнее. Так — голова не болит. Гитлера тоже умилостивляли, ему — верили, потому что хотели верить, магически верили — будто вера эта превращает хищника, зверя в существо цивилизованное, заслуживающее симпатии и доверия.

Они и боятся-то больше всего — дискредитации — что их лишат кредита, то есть доверия. Вот и затеяли всю эту комедию с перестройкой. Лишь бы "звездные войны" свернули, лишь бы технологией поделились. А там уж...

340

А там уж они свернут шею кому надо — и внутри страны, и вовне. *

"Близнецы-братья", "звездные войны", созвездие Близнецов...

Кушать-то хочется, а Россия съедена. Россия, похожая на яйцо, — выеденное, крашеное, красное — то ли к Пасхе в канун- тысячелетия, то ли к знамени ихнему кровавому, — Русь, крещенная вторично Владимиром Ульяновым — в крови и огне. И горят над ней рубиновые звезды — кровавые слезы революции. Крокодильи слезы партии, учуявшей запах Запада.

Нью-Йорк,. Париж, Монте-Карло — ах, как хочется все прибрать к рукам — все эти демократии, парламенты, небоскребы, море разливанное яхт и автомашин... Только б караул уснул, убаюканный нашей гласностью, где в хоре кающихся не слышны ни крики боли, ни предостерегающие голоса. Только бы рыцарь в панцыре отложил свой меч — ракетный меч возмездия...

Мой дядя — тамбовский шофер. На остановках он выходит из кабины и помогает публике впихнуться в автобус, а отъехав, резко тормозит — утрамбовывает народ.

Стоял он как-то утром за пивом, а пиво кончилось. Надо новую бочку открывать. Продавщица оглядела очередь и говорит моему дяде: "На, долбани насосом как следовает". Дядя спрашивает: "Со всех сил бить?"

341

Она говорит: "Ага". Он размахнулся и так шарахнул в днище насосом, что пробил и верхнее дно бочки, и нижнее.

Все тогда вступали в партию, дядя мой тоже вступил.

И вот собрались мы с ним как-то, выпили, и стал он хвалиться: и то у меня есть, и это, а ты, говорит, хоть и с образованием, а ни хрена у тебя нет — поскольку ты не член КПСС. Надоело мне это слушать, я ему и говорю:

— Да народ скоро коммунистов вешать начнет. Причем не за шею, а за яйца.

Обиделся дядя, чуть до вилок дело не дошло. Но из партии вышел.

ПРИКЛЮЧЕНИЕ

— Горбачев играет двумя руками одновременно, как хороший пианист, — развивал я тему недоверия. — Причем его левая рука играет мелодию инициативы граждан, а правая — аккомпанемент государственного контроля.

— Но зачем ему это нужно? — поразилась Дженифер.

— Его левая рука поливает газон из лейки, чтобы взошли побеги, а правая точит серп — чтобы сжать урожай, когда травка подрастет...

Певец позвал нас на съезд диссидентов на юго-западе Москвы.

Приехали мы с опозданием — все резолюции уже были приняты: о многопартийности, отмене прописки,

342

свободном выезде за рубеж... Осталось одно — выпить водки с инсургентами, что мы и сделали.

Захорошело.

Бородатый карбонарий взял гитару. Ему подпевали — стеснительный правозащитник в очках с потрескавшимся стеклом, мой друг-певец, отсидевший свое за подрывную агитацию, невозмутимая седовласая каторжанка: "Если вновь своих павших сзывает на битву Россия, то значит — беда... "

Узнав, что моя спутница — профессор американского университета, бородач очень обрадовался и, отложив гитару, стал деловито заказывать печатную и множительную технику.

Дженифер сжалась и похолодела. Пришлось срочно ее выручать:

— Позвольте мне ответить вам словами не очень чтимого мной поэта: "Я теперь скупее стал в желаньях". Мне кажется, нам нужно быть скромнее, иначе наши западные друзья предпочтут иметь дело с советским правительством, решив, что это им дешевле обойдется.

В морозном автобусе, по дороге к метро, Дженифер возбужденно шептала:

— Это было настоящее приключение!..

Меня певец с самого начала представил обществу, как импровизирующего саксофониста (я и вправду аккомпанирую ему иногда на этом инструменте). Хозяин дома стал восхищенно вспоминать недавно слышанный концерт Владимира Чекасина, но вдруг осекся, обретясь ко мне":

— Простите, может быть, вам это неприятно? — Отчего же? — поразился я.

343

— Возможно, он — ваш конкурент... На что я чистосердечно ответил:

— У Чекасина нет конкурентов! Это правда.

Однажды я спросил моего учителя джаза, как отличить игру Чекасина, где явно присутствует хаотическая стихия, от бурно-сумбурных звуковых потоков его неумелых подражателей-авангардистов. Маэстро ответил так:

— Чекасин играет убедительно — ему можно доверять.

Впрочем, о том, что Чекасину можно доверять, я знал и раньше — когда принимал от него, в конце семидесятых, на перроне Белорусского вокзала секретную посылку для отца Александра — свежеперепечатанные главы из новой книги Меня — от машинистки, жившей в Вильнюсе.

ГЛАСНОСТЬ

— Читайте про Володьку Ульянова — опасного жука! — кричал на Пушкинской площади, размахивая самиздатским журналом "Российские ведомости", старый монархист Анатолий Кузьмич Булев — живописный, похожий на адмирала Нельсона.

Срослись боками на стене, сцепившись, серп и молот: сраженный крест, ссеченный полумесяцем.

Сновали с сетками-авоськами советские старики, как пауки, — мрачные, верткие, готовые на все.

Певец рассказал притчу:

344

— Сидим на нарах, на Колыме, трое: я — Петька, ты — Володька и Мишка Горбачев. И он нам говорит: "Что же вы, ребята?! Я ведь вам открыл такую возможность — а вы ее не использовали..."

Ему виделось: идет парад на Красной площади. Генерал кричит, а солдаты его не слушают. И вот танкист поворачивает танк и въезжает в мавзолей!

Он мечтал, что на Красной площади явится Богородица, и большевики, как тараканы, расползутся.

ЗАБЫТЬ РОССИЮ НЕВОЗМОЖНО

Эмигрантка писала: мы должны забыть Россию, иначе тени прошлого не дадут нам жить.

Забыть Россию невозможно.

Я думаю, что Россия с этой земли ушла — как святые из храма Христа Спасителя.

Она ушла в диаспору.

Вышел сеятель в поле сеять. И пришел враг, и засеял поле камнями.

Бредбери угадал Россию — землю вымерших марсиан.

— Почему евреи все делают с оглядкой?

— Они все делают с оглядкой на Бога. (Дурачина ты, простофиля. Зачем ты съел золотую рыбку?)

Через все небо, от края до края русской земли, раскинулась радуга — трехцветная, царская, крамольная.

345

Империя — множественное число (как и кавалерия, артиллерия, территория, и даже: Франция, Австрия, Россия).

А внизу бушевал пожар — красной тряпкой восстания, кровавыми сгустками звезд.

Мне кажется, что советская пресса нас пугает — рассказами о пытках, истязаниях, массовых арестах и истреблении людей. Пугает жупелом Сталина, Берии, Ежова: ведь карательные органы остались, в них ничего не произошло. Так запугивают, терроризируют подследственного, пытая, мучая его близких или незнакомых людей в его присутствии — или за стеной, чтоб слышны были крики.

Само по себе членство в их партии должно считаться преступлением — как принадлежность к преступной организации. Само по себе сотрудничество с так называемой советской властью должно караться и преследоваться по закону как соучастие в мафии. Любая служба этому так называемому государству есть коррупция с бандой убийц, насильников и грабителей.

Я не должен думать о себе — я должен думать о своем деле. Я не должен забывать Россию: я должен забыть себя. Пусть она истерзана, истоптана, поругана, опоганена, испохаблена, осквернена. Пусть это отсталая страна, у которой отдавлены все конечности. Я жив, я действую — и этого достаточно для начала.

Эмиграция дает метафизический выход — подобно монашеству, предательству и самоубийству. Подобно безумию. Это все уход из жизни. Из этой жизни. В сущности — в небытие (для этой жизни). В инобытие.

Они нас запугивают своими разоблачениями. Они нам жить не дают кошмаром прошлого. Сами же

346

натворили (или их отцы и наставники, их духовные предтечи), а теперь садистски выставляют мерзость советчины всему миру напоказ. Это не мы — они пишут, печатают, захватив монополию массового слова. Им все позволено — вот они и раскричались. "Когда страна быть прикажет героем — у нас героем становится любой". Еще Джо обращался к "братишкам-сестренкам" — как нищий в пригородном вагоне, — чтобы потом, когда немца пугнули, снова скрутить — спрут-партия, близнецы-братья: "Сталин — это Ленин сегодня". Упаси нас Господь и от того, и от другого. Они хотят затесаться в толпу, смешаться с массой, они орут: "Держи вора!" и думают этим отмазаться. Не выйдет! Мы им не верим. Большевики должны уйти.

Они должны предстать перед судом народа. Вот только народа, кажется, уже не осталось.

Нужен международный суд типа нюрнбергского. Я предлагаю провести его в городе Тамбове.

Их покаяние — ложь, лицемерие, тактический прием, финт или блеф. Они нуждаются в том, чтобы расположить к себе сердце Запада, заговорившего о правах человека. Пока есть Запад с его военной мощью и демократией, нам нечего бояться. А умирать — так уж с музыкой. Эту музыку я и пишу — чтоб умереть с ней.

Мы чувствуем себя как-то особенно торжественно — как моряки на тонущем военном корабле, надевающие лучшие одежды. Тихая, светло-радостная обреченность.

России больше нет. Есть территория, разоренная до последнего предела. '"Есть разложившаяся масса - дегенератов — все, что осталось от народа. И кучка интеллигенции — последнее, что здесь есть живого,

347

недобитого. Вся надежда на нее. Как сказал нам, студентам, Грушин в 69-м: "И на вас вся надёжа". Двадцать лет прошло. А он все надеется, насколько я его знаю. Это был его звездный час. Мой еще не настал. И теперь уже не настанет.

Захватила эту территорию и этот народ банда международных проходимцев. Так захвачено было княжество Монако в средние века — шайкой разбойников: притворившись монахами, они попросились в город на ночлег, а затем истребили сильных, а слабых поработили, и царили в нем несколько столетий. Потом, наверное, смешались с населением — только название осталось: Монако (от слова "монах"). Так и эти хотят смешаться с нами. Волки с овцами. Сожрали, обожрались, друг другу глотки пообрывали. Пришло время каяться. "Не знаете, какого вы духа". Да ясно, какого — сатанинского. Вот и пишут имя Ленина на своих кровавых знаменах — главного разбойника. По-ленински — значит, по-бандитски. На что они рассчитывают, воздвигая перестроечный миф? На амнезию? На кого они рассчитывают? На западных простаков-либералов? На цинизм дельцов? На глупость нашу и рабскую покорность: съели революцию, пятилетки, террор, волюнтаризм, застой — съедим и гласность?

"Не то оскверняет человека, что входит в уста, но то, что из уст исходит". "Народ безмолвствует . Пришел новый Гришка Отрепьев. Новый враг. Вот и все, что произошло в стране. Новый хозяин, новый волк, который ждет, пока стадо потучнеет. А там уж...

348

Диаспора есть диаспора. Прах России развеян по ветру. Когда-то взойдут семена? Через двести, триста лет? Нас уже не будет.

Мы сбиваемся в кучку — гнилая, вшивая интеллигенция, виноватая не своей виной.

. Ничего советского, ничего коммунистического — ленинского, сталинского, бандитского, ничего от волка хищника не должны мы принимать — да и не можем: кровавой рвотой выходит из нутра страны октябрь семнадцатого года.

О, Россия! "В терновом венце революций", в гвоздевых ранах террора. И сердце пронзено. И голени перебиты. Мучители делят твои одежды, на тебя йапялив кровавую тряпку октябрьских знамен. Комом в горле, тряпкой кляпошной, ржавым штыком мародера застрял в тебе социализм.

Только и можем мы — сняв с креста, обвить пеленами и в гроб отнести.

"Многие придут лжехристы и лжепророки". Лже-Россия самозванная, наглая выпирает из всех щелей перестройки и гласности. И смердит она кровью и падалью. Лжец и отец лжи. "Отойди от меня, сатана".

Пройдите по селам, по окраинам городов. Народ безмолвствует.

Масса пассивна... Насильник хочет, чтобы его жертва эротически колебалась. Он недоволен ее вялостью.

Ваша партия проиграна.

Они писали: "Родина" с большой буквы, потому что не кричать же: "За СССР!" или "За Советский Союз!" — а России уже не было.

349

Впрочем, пели же красные гусары: "Умрем мы за РСФСР!" — и ничего, не умерли, а очень даже благополучно получают персональные пенсии.

"Товарищ Ленин, работа адовая будет сделана и делается уже". Работа адовая... Бесстыдно, не стесняясь: "до основанья, а затем..." А затем — мерзость запустения да горы, монбланы трупов. Об этом, что ли, мечтали российские вольнолюбцы? Царизм им был нехорош.

"Ты хорошо копаешь, старый крот. "

Мы еще в "Артеке" маршировали под такой

стишок: "Раз-два! Ленин с нами! Три-четыре! Ленин

жив!

вечно живой... , с нами...

И ведь не закопали его: чтобы был всегда в наличии, вроде как спит, но все соображает. Вот ему и докладывают.

Великий немой.

Когда же труп этот смердящий развеют по ветру? Когда же трехцветное родное знамя зареет над Кремлем? Увижу ли? Доживу ли? О, век безвременья, достался же ты мне на долю! Время скорбей. "Претерпевший же до конца — спасется".

Сталин решил все взять на себя — на каком-нибудь ихнем адовом толковище — чтоб товарищей отбелить. И особенно — самого: ..........

Перестройка: они перестроили свои ряды. Раньше шли тупорылой свиньей, топча и сжирая все вокруг. Теперь развернулись цепью: левые, правые. Левый и правый фланг армии мародеров.

350

Любые наши соприкосновения с властями — контакт разных цивилизаций.

Преступное государство. Это не новость: была нацистская Германия, было много всякой другой пакости, вроде ССС.Р: Золотая Орда, например.

Сталин любил Вертинского. Бандиты вообще сентиментальны. Блатная эстетика Высоцкого по душе этим уголовникам. Не случайно воров и разбойников они называли: "социально близкие".

Генсек: что-то гниющее, генитально-сексуальное, как туша Брежнева с генеральскими лампасами, гнетуще-секущее, сосущее, цепкое, как гнида, прыскающее и косящее.

Царь — это понятно: цепи, панцырь, рыцари.

Император, вперяющий острый взор, словно перо в бумагу, в необозримые пространства.

Князь: казна, казнь, указ, закон, коновязь...

Беда в том, что Россия не пережила национального унижения — того, которое претерпела Германия. Из войны эти рабы вышли победителями, орлами — это и парадокс, и дальнейшее закручивание зла.

ЛЫЖИ

— Значит, лыжи? - спросил в конце исповеди отец Александр.

— Лыжи, — сокрушенно подтвердил я.

— Вы там погибнете, — сказал он твердо.

351

SAINT-SERGE

Колокола в Париже звенели на весь храм. Им отвечали гудки автомобилей. Вся эмиграция справляла Пасху — с акцентом, въевшимся в язык, экзотично, а для себя — привычно, из года в год. Князья читали паримии, советник покойного президента, в крылатом, крестом запечатленном стихаре, басил на клиросе. Православные французы святили куличи и яйца, теплили свечи у канона. И маленьким был, как Москва десятых, русский Париж. Славянская масть отливала золотом и медом икон — точеных ликов — странных, неземных, чужеземных, туземных.

"Тако да погибнут грешницы от лица Божия, а праведницы да возвеселятся. Пасха красная!"

Отец Сергий Желудков, славившийся своими

парадоксами, и тропарь этот пел навыворот: "Тако да

ие погибнут грешницы...", а когда его спрашивали —

почему? — объяснял: "А что же вы хотите — чтобы

мы все погибли?" Себя он считал великим грешником,

хотя был он праведным мудрецом, неумело прятавшим

от взоров оторванный карман пиджака. Внешне он

походил на Николая Чудотворца. У него были голубые,

морской прозрачности глаза. Тенорок его звенел в

поднебесных высях, выводя, под скрип фисгармонии:

"О неспетая Мати, рождшая всех святых святейшее

Слово!" Так и ушел он на небеса, как ходил по земле,

— тихо и незаметно, достойно и легко. Отпевали его в

иерейском облачении (от которого в жизни он за годы

безвременья отвык) в Елоховском патриаршем соборе,

при большом стечении людей — чего он до смерти

стеснялся и по возможности избегал. В Елоховском —

352

так уж получилось по местоположению, где застал его смертный час. И осталось в сердце церковное пение, которому отец Сергий меня обучил.

"Пасха, Господня Пасха!" Регентовал знаменитый Осоргин, Николай Михайлович, чей отец — основатель династии — купил эту землю под Сергиевское подворье вместе с домом и храмом, в то время протестантским. "Радостию друг друга обымен... "

У нас в Новой Деревне, как и повсюду в России, храм на Пасху охранял наряд милиции, и это считалось почетной службой, куда назначали в знак поощрения. Угощал милиционеров отец Александр Мень, бывший в ту пору вторым священником. Они, конечно, отказывались, но только так, для приличия. Вот и в атот раз пошли в сторожку — все, кроме одного, в штатском, оставшегося сиротливо стоять во дворе. Когда отец предложил и его позвать, стражи наотрез отказались: "Нет, этот из Комитета, мы с ним пить не дбудем". Батюшка вынес бойцу невидимого фронта стакан и бутерброд, и тот тоже разговелся по случаю праздника. А за столом завязалась беседа.

— Вот все говорят: зачем милиция? — рассуждал Молодцеватый младший сержант. — А я в прошлом году дежурю и вижу человека, который показался мне подозрительным, потому что, войдя в ограду храма, стал выкрикивать антирелигиозные лозунги. Я — ребятам... Они его хвать под руки, а у него под мышкой — топор!

Десять лет я рассказывал друзьям на Пасху этот наш приходской анекдот...

Пока не вонзился в "нашу жизнь топор сентябрьским утром 1990 года.

353

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Разговоры об эмиграции возникали в наших общениях, неизбежные, как потрескиванье угольков в печи.

Мень был категорически против. Но советовал съездить, посмотреть...

Кочевое лето: Франция, Россия, Святая Земля... Я вылетел из Иерусалима в Москву 9 сентября 1990 года, еще не зная о том, что на рассвете этого дня отец Александр был убит.

Тьма, разлившаяся снизу, поглотила мою родину.

И ВЫ — СВИДЕТЕЛИ СЕМУ

(Рассказ моей сестры)

"Прореки нам, Христос, кто ударил Тебя?"

Убит отец Александр Мень. Сумрачным ранним утром он вышел из калитки своего дома, чтобы идти к станции, на электричку — обычный его путь к церкви, где в этот день его ждали к исповеди.

Через десять минут у этой же калитки он умер, истекая кровью.

Убийца ударил его на полпути к станции, на тропе, сзади по голове топором.

Какое русское убийство! Будто из самых недр поднялась мистическая чернота. Какой-то сумасшедший,

354

достоевский Мнкитка, топор. И вся чернота российская, устремленная в этот топор, в эту занесенность. Сзади.

Топор занесен был над его головой всю его священническую жизнь. Его хотела убить и родная РПЦерковь, в ее загорском варианте, — за то, что еврей и не маразматик, как это принято в загорско-русопятском православии (в чем патриарх расписался, не поленясь упомянуть в послании к пастве о патриархийном несогласии с отцом Александром). Может быть, его убила православная черная сотня. У меня было ощущение, что его хоронят, оттеснив от всех, загородив иподиаконскими спинами, — со всею отвратительностью архиерейской службы — с коврами и ковриками, маханием свеч, лакейством: все чуждое нашей простоте служения с отцом Александром! — чужие; чужие приехали из Загорска, гнавшие его, убивавшие его.

Будто убийцы и хоронили, стаей ворон клекоча над гробом. Доклевывая, завывая, кликушествуя. И громкий шепот любопытных старух, из любопытства впервые сюда пришедших поглядеть: "Царские похороны".

"Царя ли вашего распну? "

Отвратительные эти похороны, когда вокруг были чужие лакеи в иподиаконских перекрестьях на спинах — не знавшие и не любившие его — а если знавшие, то подавно не любившие, — ненавидевшие! — как сгустившаяся тьма, и тьма эта накинула покрывало на сияющее его лицо, мученический лик — лишая нас, детей, последнего утешения. И эта митра, надвинутая на измученную голову, — которая так не шла ему, и при жизни казалась терновым венком, чем-то безобразным,

355

насильно нахлобученным на прекрасный лоб. Невольник православных обычаев, варварства, терпящий их при жизни, обречен был на такие проводы. Закрыт лик (по идиотскому обычаю накрывать лицо священника) — а любопытные шептали: "Что? Почему лицо закрыто? Изрублено лицо?" А мы знали, и те, кто ночью был в церкви при гробе, видели: лик его был прекрасен, как свет, — очень бледен, но живой, с чуть рассеченным у брови лбом — вероятно, от падения. Сияющее лицо единственным источником света в сгустившейся черноте — так запомнил мой брат, видевший его одним из первых, — они с другом ездили в загорскую милицию просить его тела, — как Иосиф Аримафейский у Пилата. И я была лишена утешения увидеть его — прилетела по телеграмме только к утру, к литургии, когда все уже было по чину. (Знакомая, ехавшая со мною на аэродром, сказала: "Ты знаешь, что мы его больше не увидим?" — и потом, видя, что я не придаю значения ее словам, пояснила: "Священников хоронят с накрытым лицом". И я горевала об этом.) Но когда его несли хоронить, мимо меня, по тропинке вкруг храма, — я поглядела и увидела накрытый профиль, проплывающий мимо, и вдруг — будто взгляд: сквозь; взгляд — будто он подглядывает — мне, заговорщически и даже с юмором — вот, мол, видишь: несут. Я почувствовала интенсивность посланного мне — взгляда, подгляда — сквозь ткань!

— совершенно явственно, и волна утешения хлынула, и пронзила — стрела — прощания-встречи. Мы ведь не виделись неделю, и я зачем-то уехала всего-то на пять дней в Крым; накануне его смерти, лечить

356

дочкину астму. "С любимыми не расставайтесь." Почему-то нам очень не хотелось уезжать, и я в последний день, и в день отъезда, страшно жалела о том, что, вопреки обыкновению, не спросила его благословения на поездку — постеснялась беспокоить таким пустяком, думая: пять дней — такая малость, это ничего не изменит. Какое счастье, что телеграмма нашла меня и мы успели — к руке. Она была живая и теплая.

(Звонок вечером в день похорон:

— Ты прикладывалась к руке? -Да.

— Она была теплая?

— Теплая, я еще удивилась.

— Да, и Ася тоже говорит: такая теплая и пушистая рука, живая. Меня пронзает:

— А вдруг ошибка? И он живой?

— Нет, я о другом. Дух ведь дышит, где хочет? И он послал его в руку — нам в утешение — теплом. Ошибки быть не могло, ведь было же вскрытие, судебная экспертиза. Это он для нас, нам — последнее тепло. Понимаешь — вопреки естеству...)

ни одна волос не упадет с головы вашей без воли Отца.

Седой волос его, в окровавленной земле. Запах крови шел от земли. Мы собирали ее с детьми, и две собаки — свидетели его умирания — глядели на нас, безмолвные, сквозь полосы забора.

357

Он умер под забором, и жена не узнала его. Подумала, что это пьяный. "Я не знаю этого человека. "

Шел как-то разговор о смерти. Отец сказал: "Я хотел бы умереть один".

Он умер один, под небом, и только собаки... Одна из них была из моего сна: пустой, без иконы, аналой в центре нашей церкви, я лежу ниц у аналоя и плачу беззвучно, гладя — сильно, запуская руку в рыжеватую шерсть, — большую собаку, которая тоже плачет. Мы с нею вдвоем только и знаем из всех здесь — о нем, и его оплакиваем. Потом я ее увидела въяве, когда мы с детьми собирали землю.

Кровавая эта земля должна быть зашита в антиминс, мы могли бы служить на ней литургию. Литургия на крови. Спас на Крови.

Листья, окрашенные кровью. Кровью помазанный косяк калитки (может быть, тянулся к звонку — сползающий след пальцев). Чтобы ангел смерти не поразил первенца... Жертвенный агнец, жертва. И лежит он — справа, со стороны алтаря, где жертвенник. Сам — жертвой на каждой нашей литургии. Плотью и кровью.

"Это венозная кровь, темная. Я не мог смотреть, как по ней ходили милиционеры, топтали ее ботинками. Я собрал ее в большой целлофановый пакет, она была как .студень — кровь свертывается. Мы вылили ее на дно могилы". "Ты видела когда-нибудь, как хозяйки выплескивают воду из таза? Столько же было крови. Ее засыпали песком, но она все равно выступала".

Воля Отца. У меня была убежденность, что это — сговор. "Так в вышнем суждено совете." Мое

358

возмущение, в мысленном с ним разговоре: "Отец, для чего вы устроили весь этот спектакль?"

Его седой волос, с листьями, окрашенными кровью, ветки, кровавый песок — всегда на моем столе, в коробке со стеклянной крышкой, у икон.

"У вас же и волосы на голове все сочтены. " Мы были — его Гефсиманский сад. Вечный гефсиманский сон (наш). "Не могли вы побыть со Мною один час..." Отче мой, для чего Ты Меня оставил? Отец — он. Он же — возлюбленный сын Отца. * — А вы за кого почитаете Меня?

"Ну что ж, поезжайте. А мы тут будем жить своей жизнью..." — мне, в ответ на просьбу благословить закордонное путешествие. И, за полгода до того, когда я, примчавшись из странствий, излагала ему свои резоны несовершенства нашего детского Рождества: "Но ты же уехала". Жене моего брата, решившей, наконец, креститься у него, по возвращении из Святой Земли: "Теперь вы креститесь во Иордане". "И вы не захотели".

Электричка, уходящая без него. Кровь. Спас на Крови. Образ Нерукотворного Спаса. Я возмечтала об ордене рыцарей примирения. На крови. Красные плащи, кроваво-красные хитоны. "

"Это венозная кровь, темная". Осташвили на крыше, наблюдающий похороны. И убивающие вас будут думать, что тем служат Богу. Спасатели России?

И тьма настала по всей земле. И мы ехали по всей земле в черноте машины, в черноте ночи. "Ты знаешь, что мы его больше не увидим?" Я не слышала, потому

359

что одна мысль стучала в голове: ТЕПЕРЬ УЖЕ НЕЧЕГО БОЯТЬСЯ. Страшнее этого ничего уже никогда не случится.

Кровавая заря вставала над всей землей, виденной из самолета. Кровавое утро. В небе — над всей землей.

Миша. Заплакал, нас увидав на церковном дворе. Вместо "здравствуй" — увидев другого — на плечо — и плакали, уткнувшись. Бегущая — вбегая в притвор, с розами, — Аня — огромные глаза — и кинулась ко мне, заплакав.

Час молитвы. Миг его смерти и минуты его смертного пути по тропинке должны быть для нас — колоколом в сердце, внутренним будильником. 6.40 утра — миг смерти и нашего утреннего предстояния.

Сколько раз, еще при его жизни, я клялась себе вставать не позднее семи — ради верности его бодрости, как незримый дар ему, как знак благодарности. И потом, в первые посмертные дни, думала, что это — проснуться в миг его смерти — будет легко. "Бодрствуйте и молитесь..." Но сон сковывал, и предавала его, и предаю по сей день.

"Не могли вы пободрствовать со Мною один час".

Однажды он подарил нам будильник. Будильник через некоторое время сломался — даже от отца исходящему сигналу бодрости не одолеть было нашей немощи... "От лености обвиснет потолок".

Мы были его Гефсиманией.

...У алтаря. У жертвенника. Жертва. Кровавая. Сам себя принес в жертву. Истек кровью. Умер от истечения крови.

Володя Шишкарев: "Теперь не будет гражданской войны и еврейских погромов".

360

В жертву умилостивления. И опять: что это за Отец, которому милы такие жертвы? Никогда не могла этого Ему простить — как и жертвы Христа, и Отцовского искушения Аврааму.

Смертельно раненный, он шел по тропе к дому. Дошел до калитки и упал. И в этой точке тропа отразилась тропинкой в небо. Вижу его — под ручки ведомого — подхваченного — с двух сторон: Еленой Семеновной и Еленой Александровной (Елена Семеновна Мень, мать отца Александра, умерла в 1978 году. "Алик должен меня слушаться, как сын, а я его — как духовного отца", — говорила она. Никогда не забуду, как, прося меня привезти ей масла для лампады, она произнесла: "В темноте я задыхаюсь". Она была необыкновенно красива, а речь ее — торжественна и неспешна. "Ее душа была в моих руках", — сказал отец Александр, когда она умерла. Елена Александровна Огнева, близкий друг Елены Семеновны и отца Александра, умерла в Пасху 1985 года. Отец Александр плакал, ее отпевая. "За ее душу я спокоен."), и — сонмы ангелов, архангелов, и шуршащий мир серафимов и херувимов. Центр тяжести прихода переместился на небо. Его там ждали.

Мария Витальевна — как Мария. Предстояние Кресту. Какая судьба. Пережить смерть сына. ("Се, сын твой", — Елена Семеновна, умерев.)

Божия Матерь, которой Елена Семеновна поручила воспитание Алика — будучи сама не уверена в своих силах — и время было лукаво, — в земной и небесной жизни как бы растворилась в этих старых женщинах, и было — предстояние у Креста, у его одиночества:

361

небесное и земное. Уверена, что Елена Семеновна не оставила его, была рядом и видела, как он умирал.

"Кровь Его на нас я на детях наших". Когда Елена Семеновна, нося во чреве Алика, читала эти слова — они почему-то особенно потрясали ее, почти падала в обморок.

"Ужасайся, бояйся небо и да подвижатся основания земли",

Шок страстной субботы. А воскресение медлит наступать.

Его Голгофа началась с его триумфальной проповеди, когда он вышел благовествовать на крышах и площадях. Пасхальный снимок в Олимпийском — голгофский, в кровавом свете. (Кровавая Пасха: жду в этом году.) Радио, телевидение — все было возможно, все было у его ног. Поставлен на крыле храма. Выведен к Лифостротону.

И с того дня никто уже не смел спрашивать Его (Мф 22. 46). Он говорил, как власть имеющий. Не таясь.

...Вышел на проповедь. Мы, привыкшие к общению с ним в "сионских горницах", вздыхали о прежних временах. Юля Победоносцева следила за ним издали, со страхом видя это головокружительное набирание высоты и скорости. "Это должно было оборваться, законы природы не выдерживали". Он был — везде, удаляясь от нас, близких, привлекая далеких. Как возносимый Христос.

Марианна сказала мне, когда мы по телефону гадали об убийцах: "А баба Вера говорит: Господь взял его к Себе".

362

"И когда вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе ".

И был восхищен на небо (как Илия).

Мише — на жалобу, что нет сил: "Надо жить так, как будто они есть. А когда они кончаются — просто падать". Шел в час молитвы. "Я был в духе в день воскресный". В час молитвы и был взят на небо (под ручки: Елена Александровна, Елена Семеновна). Здесь остались: Маруся, Вера. "Не рыдай Мене... "

Мария Витальевна, с безошибочностью старого зэка: "Это КГБ".

"И в тот день вы не спросите Меня ни о чем". Отец Александр на нашей кухне. Переполняющее счастье — несчастье от невозможности — полноты: о чем? Нет вопросов. Есть: присутствие, он здесь и убегающее время, ибо он неминуемо уйдет.

Он дарил часы. И светильники.

Мне — Крест, без головы, в кровавом нимбе. "Ты художница, отреставрируешь". Брату — Усекновенная Глава Иоанна Предтечи на блюде — из икон Елены Семеновны, одна из любимых ею.

Сестра Иоанна (Юлия Николаевна Рейтлингер): первая написанная ею икона — с натуры, со спящего отца Сергия Булгакова: усекновенная глава Иоанна Крестителя. И сама она — "Страстная Иоанна" — пострижение в день Усекновения Главы.

"Разделиша ризы моя себе и о одежде моей меташа жребий".

Прореки нам, Христос, кто ударил Тебя?

Теперь ваше время и власть тьмы.

363

истории — истории последнего, кажется, окончательного падения России.

Погублен человек. Заплеванные, замусоренные тротуары и переходы в метро. Лица алчные и забитые, сиротливо-озлобленные, с печатью непоправимой, с каждым днем нарастающей, страшной беды. Тесно, невыносимо тесно, как в клетке, темно, как в погребе, в России — стране огромной, превращенной в свалку и пустыню. Жить там стало невозможно, невозможно физически. И душа каменела и болью отзывалась на каждое внешнее впечатление.

Безнадежность — вот чем была для меня Москва, а с ней и вся Россия. И казалось, что желать остаться в ней могли лишь те, кто не может уехать, кто прикован к ней галерной цепью, кто встал в этой ужасной гавани на мертвый якорь, на прикол. "О Русь! Тоски ночной и зарубежной я не боюсь... " Не боюсь? Боюсь.

Она пришла — ночная (и дневная), зарубежная тоска. Впрочем, в чем разница? Такой же стол, как в Москве (или чуть другой — какая разница?), кухня такая же или чуть иная — чужая. Но жил я и там в чужих домах, не имел своего много лет — и ничего.

Наш дом в Москве последние месяцы клубился людьми — друзьями, какими-то неясными партнерами в переговорах, посетителями всякого рода. Привычно, как выломанный, щербатый паркет, вызывающе облупленный, распустившийся бутоном штукатурки кухонный потолок, собака и кошка, все наше милое, поднадоевшее житье-бытье. И страшно было временами все это утерять — дом, кров, ночлег. И ясно было, что — не удержать, что потеря будет непременно, так или иначе, но она произойдет.

366

И мы ринулись в страшную и безоглядную - экспедицию на Запад — бегство — не от себя, а к неизбежности, ускоряя ее, как неотвратимость, делавшую невозможными долговременные проекты, срывавшую с места еще когда было именно это (теперь уже — то) место. Наше место под солнцем, которое, впрочем, редкость (не место, а солнце) в отчаявшейся хоть как-то наладить жизнь, захваченной беженцами и бандитами Москве.

Как странно — - говорить о России: "там". Не . манящий, благополучный, глянцевито сверкающий , Запад — "там", а Москва, Россия, вся наша жизнь, .- свернутая в неряшливый комок воспоминаний, острыми , углами ранящая душу.

Плохого в нашей жизни не было. Страшна была страна, зверевшая от года к году — да так, что и продыху не давала, заполняя все лазейки и траншеи, чтоб никуда не ушел от нее человек. Россия — ловушка, гигантский магнит, страна инфернальная и безумная, которую нельзя забыть, вычеркнуть из памяти — или можно, но только не мне.

Я тосковал о России, еще живя в ней. Уже тосковал, зная, что непременно покину ее. Я не узнавал своей страны, она как-то неприметно для меня вдруг вся переменилась, словно вывернутая наизнанку, как картина лицом к стене, как вспоротая перина и ветром разносимый чуть алый пух погрома. Она и раньше была шершавым ложем, стала же — сплошной занозистой поверхностью — ни погладить, ни поцеловать — раны, раны в ответ на все — рваные

367

.- или поверхностно обидные, теснящие душу все глубже внутрь, пока не уперлась в волевой предел: бежать, чтобы не видеть, не чувствовать каждой клеткой своего существа агонию страны.

Я ощутил как счастье, как спасение — Париж, где можно жить (если позволят) и работать (если дадут), но ты уже другой здесь, и лучше бы совсем, весь переродился. Но тени прошлого встают перед глазами, застилая улицы и кафе, и это — смерть заживо.

Мы словно умерли для той жизни, а в этой еще не родились. Нам предстоит заново учиться ходить и говорить. Что чувствует душа умершего человека в первые дни? Третий, девятый, сороковой — до которого пока еще далеко... Что видел и слышал отец Александр Мень, когда мы его хоронили, когда и мною брошенная горсть земли упала в пасть могилы, когда сомкнулась бездна над ним и над нами — бездна горя?

.Торжество зла. Так это начиналось: последнее падение России, убившей свою мудрость и совесть, свою последнюю надежду.

Как безропотно и внешне простодушно служил он ей — все понимая, ненавидимый дураками, спасающий потерянных, изверившихся ее сыновей. Он юродствовал, никогда не принимая на свой счет почестей и похвал. Он был целяще весел и внутренне серьезен, собран всегда — как водитель машины на скверной, ухабистой дороге — машины с пассажирами, многие из которых к тому же больны. Быть бы ему царем нашим — я только так и понимал монархию —

368

как власть отца Александра — невидимую, посланную нам от Бога. Но слишком велика и страшна страна — как пучина моря.

Я мечтал о море и возле него томился, что не увижу его когда-нибудь — скоро, потому что жизнь протекает в иных, земных и городских, прочно ввязавших в себя местах. И недавно увидел его во сне — страшным, мистически страшным, ужасным и ужасающим — своей чуждостью человеку. Так страшно и одиноко потерпевшему крушение в океане, откуда уже не выбраться никогда. Так страшила меня Россия — клаустрофобией огромных и замкнутых, или готовых сомкнуться пространств.

Она не выпускает. Или не впускает. Или дает течь или брешь, которую вот-вот залатают тюремщики. И человек вроде меня — вольный духом и болезненно привязанный к прошлому — мечется внутренне», внешне неподвижный: мышеловка захлопнулась? И что будет там, внутри ограды? Гурьбой и гуртом? Под собою яе чуя страны?

"Там". А было — "тут". Яко в чреве кита Иона. Огромная, обволакивающая или — если вырвался — непроницаемая страна. Ощетинившаяся зубцами кремлевских стен.

Страшна была последняя — ночная прогулка по Тверской, по площади Красной, вытороченной. Казалось, что все умерли, кроме часовых у склепа с вечно живым мертвецом. Казалось — ибо люди были живы, и я знал этих людей.

369

И один из них, шедший рядом со мной, плоть от плоти этой земли, твердил, что оставаться глупо. А сам мечтал вновь очутиться на кладбище, где ему почему-то уютно среди милых его сердцу праотеческих могил. Не на Западе, а на русском кладбище, а уж если на Западе, то все равно на кладбище — Sain te-Gene vie ve des Bois, которое — русское, белое, парижское — он готов столь же усердно, как тульское, классифицировать и изучать.

На Sainte-Geaevieye захоронена Россия — не мнимая, вытороченная красным лихолетьем, а та, что мнилась мне и угадывалась в особняках Москвы и старых, с крестами "ятей" книгах.

На прощанье Россия целует тебя — и оставляет в сердце свое жало.

Прививка от беженства.

РУССКИЕ

Русские очень талантливы и вечно занимаются не своим делом: учитель пишет роман, а писатель берется учить всех.

ГЛАС НАРОДА

В вагоне метро раздавался нетрезвый голос слегка

знакомого поэта:

— Говорят, скоро китайцы придут и поставят над нами японских надсмотрщиков. Уж я у русских спрашиваю: "Что думаете делать, ребята?". Они говорят: "Будем пить, пока все не вымрем". Я — к татарам. Те — то же самое... *

ДАР ПРЕДВИДЕНИЯ

Поэтесса спросила у Феликса Чуева:

— Феликс, как ты думаешь, в Союзе писателей кагэбэшников много?

Он тонко усмехнулся и сказал:

— Не знаю. Но я надеюсь, что они там есть.

— А кто у нас будет Генеральным? ' (Звенели траурные марши в тот бурливо весенний, напоенный солнцем день.)

— Будет Горбачев, — уверенно ответил Феликс Чуев.

— А не Романов?

— Нет. Он слишком правый.

Но это ладно...

А вот в апреле 1991 года библиотекарша в Париже рассказала мне о промелькнувшем в газетах сообщении: что СССР скоро не будет, а вместо него возникнет СНГ.

Теперь объясните мне, пожалуйста: откуда, за четыре месяца до путча и за восемь — до Пущи, — заграничная пресса могла об этом знать?

i

ПУТЧ

В пушкинском автобусе была обычная давка, а также и какое-то необычное возбуждение. Все что-то тихо обсуждали. Вместе с толпой я вывалился наружу возле церкви.

— Слышал? Горбача-то скинули, — сказала вместо приветствия Зина-регент, держа на отлете тяжелую сумку с нотами. — На, отнеси на клирос.

Над окраиною городка вставал кровавый дымчатый рассвет.

От храма бросился, платком вытирая распаренный лоб, растерянный дядя Сережа: «•»*ww«r«-,r «к>«

— Володя, говорят, сняли Горбачева... А сейчас какой-то Минаев...

Дело было привычное — еще со снятия Хрущева (и тоже дождались отъезда в Крым, и так же подтягивались войска — все та же "дикая дивизия").

"Глас грома Твоего в колеси, осветиша молния Твоя вселенную, подвижеся я трепетна есть земля,..

Надеющийся на Господа, яко гора Сион, не подвижатся во век...

Горы окрест Его, и Господь окрест людей Своих, от ныне и до века."

Отслужили литургию, народ стал расходиться. На асфальтовой дорожке, обтекаемый толпой, стоял невозмутимый бородач — тот самый, кто в свое время на вопрос, почему нас всех до сих пор не пересажали, хладнокровно отвечал: "Государству некуда спешить" — и был в общем-то прав.

372

— Зачем же ты, Володя, вернулся из Парижа? — сказал он мне со странной укоризной. — Теперь ведь уже не попадешь...

По телевизору и вправду показывали "Лебединое озеро". Потом выступили путчисты, пьяные в дупель — это было заметно даже на экране. У Янаева дрожали руки. С краю за длинным столом сидел мой старый знакомец Борис Карлович Пуго — он возглавлял в 1972 году делегацию комсомола на фестивале в Болгарии, куда я ездил с университетским оркестром. Теперь он был министром внутренних дел — главным тюремщиком страны. Рожи у них были, как на подбор: хоть в зоопарке показывай. Было не очень понятно, чего они, собственно, хотят. И должности у всех были — высшие в государстве: председатель Верховного Совета, министр обороны, начальник КГБ... Загадочный был какой-то путч — вся власть и так у них в руках... .

Мира Плющ рассказала, что народ сооружает баррикады и что она уже дважды относила туда еду.

Старшина милиции пытался содрать листовку-воззвание с колонны возле "Курской". Я подошел и увидел подпись Ельцина.

— Зачем срываете? : — Не положено.

— Почему? Наш президент написал, мы его выбирали...

Собрался народ, стал читать вслух. Блюститель скрылся.

373

Женщина кричала в вагоне метро: "Все идите к Белому дому!" Я пошел за нею следом. В такие моменты важно понять, куда идти.

Вышли на "Баррикадной".

С разных сторон к Белому дому стекались люди.

Навстречу брел художник — беззубый трубач.

.—- На баррикады? а

— Да.

— Я бы тоже пошел, да вот — здоровье... Выглядел он и впрямь неважнецки.

У стены Белого дома формировалась национальная гвардия.

— Офицеры, четыре шага вперед!

Я тоже вышел.

Пожилой сухопарый подполковник в крылатом дождевике оглядел наш строй, негромко скомандовал: "Р-равняйсь! Смирно! Вольно", — после чего определил задачу: стоять у стены, -наблюдать за продвижением противника. К стене никого не подпускать.

— Пароль: "Свобода".

От площади по газону была растянута проволока на невысоких колышках — чтобы красные падали, спотыкаясь в темноте. (Атака ожидалась ночью.)

Всем выдали противогазы.

Стали засветло подносить доски для костров, благо кругом стояли полуразобранные старые дома.

Из уст в уста переходил экспромт Гены Хазанова: "Забил заряд я в тушку Пуго ".

Говорили, что в здании СЭВ засела сотня пьяных, накачанных наркотиками советских прапорщиков,

374

вооруженных до зубов, которые ждут сигнала к штурму.

Капитан милиции обратился к милицейскому сержанту с "Калашниковым" на ремне:

— Витя, посмотри, что это за группа вон там перебегает по крыше?

Автоматчик вгляделся в десятиэтажный дом напротив:

— Ну, больших стволов я у них не вижу...

- А если стрелять придется — по окнам верхнего этажа не попадешь?

— Нет, я сперва трассирующими дам поверх голов, а потом уже — на поражение.

Маршал Язов отдал приказ группе "Альфа": готовиться к десанту на крышу Белого дома, а перед этим — авиации — нанести по нему бомбовый удар. Военные летчики в ответ пригрозили разбомбить Кремль. Аил проливной дождь.

В моем отделении было шесть офицеров запаса, все — бизнесмены. „,

Страшно болела спина.

У стены табором расположились анархисты в черных головных платках. Чуть поодаль солидно прохаживались казаки — осанистые, чубатые, с пышными усами, в синих гимнастерках и просторных галифе, с шашками и нагайками — только что без коней.

Омоновец давал желающим примерить наручники.

В большом листе полиэтилена принесли сигареты и какую-то снедь.

375

Говорили, что мятежники отправились к Горбачеву в Крым и что он там встретил их историческими словами: * "Ну что, мудаки, доигрались?!"

Полковник Кобец согласился стать военным комендантом Москвы — при условии, что ему дадут право лично расстрелять этих мерзавцев. Гена Хазанов откликнулся двустишием по местному радио: "С нами Ельцин и Кобец. Хунте наступил... " Все дружно прокричали недостающее для рифмы слово. Пришел отряд милиции из Тулы, вооруженный карабинами с примкнутыми штыками.

На рассвете по мосту скатились танки, в было непонятно, наши это танки или нет.

Пуго застрелился ("от испуга" — как срифмовал кто-то из национальных гвардейцев).

В скверике валялся сброшенный с постамента гипсовый Павлик Морозов.

На балконе пред ликующей толпой стояли Ельцин, Шеварднадзе и Ростропович.

И над Белым домом взвился трехцветный российский флаг. Но радости не было.

376