В. В. Знаков
КАТЕГОРИИ ПРАВДЫ И ЛЖИ
В РУССКОЙ ДУХОВНОЙ ТРАДИЦИИ И СОВРЕМЕННОЙ ПСИХОЛОГИИ ПОНИМАНИЯ
Работа выполнена при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (код проекта 93 - 06
- 10964).
Поступила в редакцию 11. Х 1993 г.
Ж-л "Вопросы психологии" (?). http://www.portalus.ru/modules/psychology/print.php, 2005.
В последнее время в России и далеко за ее пределами
наблюдается резкое возрастание интереса ученых и публицистов к нашему социальному и культурному наследию, духовной
традиции русского народа. При этом в большинстве устных выступлений и публикаций духовная традиция понимается
не в узком смысле (как церковная, относящаяся к духовенству), а в широком — как имеющая отношение к умственной
деятельности, области духа. Например, в интересной статье Б.С. Братуся вводится понятие духовной ступени развития
личности — уровня, на котором решаются субъективные отношения человека с Богом [5]. Духовную сферу личности
нельзя рассматривать только через призму интеллектуальной, умственной деятельности человека. Духовность субъекта
можно понять только в контексте культуры и мироздания, потому что духовная сфера жизни человека включает в себя
как бесконечное разнообразие его связей и отношений с другими людьми, так и попытки осознания своего места и
роли в универсуме — в человеческом мире и за его пределами.
Одним из существенных элементов духовной традиции является психологический склад ума русского народа, т. е.
те черты характера, которые иностранцы и сами русские подмечали у многих поколений россиян. Наиболее типичными
среди них являются стремление к правде и отношение ко лжи.
Цель статьи — проанализировать психологическое содержание правды и лжи как компонентов русского национального
самосознания и проиллюстрировать результаты анализа данными экспериментальной психологии понимания.
Слово «правда» имеет для русских людей особое значение, свидетельств тому в отечественной истории более, чем
достаточно. Русской Правдой назывался первый свод законов древней Киевской Руси, отражающий коллективные представления
наших предков о справедливом государственном устройстве. Много веков спустя так же был назван конституционный
проект главы Южного общества декабристов П.И. Пестеля. Ф.М. Достоевский, собираясь выпускать литературный журнал,
писал в письме к брату: «Что же касается до названия "Правда", то оно, по-моему, превосходно, удивительно и
можно чести приписать выдумку названия. Это прямо в точку. И мысль наиболее подходящую заключает, и к обстоятельствам
идет, а главное — в нем есть некоторая наивность, вера...» [23; 465] (которая, по мнению писателя, была характерна
для умонастроения российского
56
общества середины XIX в.).
Чуть позднее, в конце столетия, был опубликован трактат русского философа Н.К. Михайловского «Письма о правде
и неправде». Он писал: «Ведь и по-русски со-весть и со-знание, в сущности, одно и то же слово. Но по-русски
есть и еще более яркий пример совпадения разных понятий истины и справедливости в одном слове «правда». Можно
по этому случаю сказать: как скуден, как жалок дух русского народа, не выработавший разных слов для понятий
истины и справедливости! Но можно также сказать: как велик дух русского народа, уразумевший родственность истины
и справедливости, самым языком свидетельствующий, что для него справедливость есть только отражение истины в
мире практическом, а истина — только отражение справедливости в области теории; что истина и справедливость
не могут противоречить друг другу!» [15; 384].
Много размышлял на эту тему и другой философ — Н.А. Бердяев. Он часто говорил: «Какое прекрасное русское слово
«Правда» в его первоначальном народном смысле — нет однозначного слова на других языках. «Искать Правду» — значит
искать одновременно высшую истину и высшую справедливость...» [3; 391]. Для того чтобы более отчетливо представить
разные смысловые оттенки правды, он употреблял понятия «правды-истины» и «правды-справедливости» [4].
В этом контексте неудивительно, что для русской философии является традицией подчеркивание зависимости содержания
правды и истины как от бытия, объективной действительности, так и от мировоззрения человека, а также от индивидуальных
особенностей его познавательной активности. Русские ученые считают, что «истина, правда присущи не самому бытию,
а только бытию познанному, изреченному» [2; 342]. Несмотря на то, что истину принято считать безусловно объективной
категорией, для человека субъективно она выступает как такое искомое, нахождение которого определяется его знаниями,
способностями, навыками умственной деятельности. Вот, например, что такое истина с точки зрения «типичного и
гениального представителя русского способа мышления» [14; 212] В.С. Соловьева: «Истина сама по себе — то, что
есть, в формальном отношении — соответствие между нашей мыслью и действительностью. Оба эти определения представляют
истину только как искомое. Ибо, во 1-х, спрашивается, в чем состоит и чем обусловлено соответствие между нашей
мыслью и ее предметом, а во-2-х, спрашивается, что же в самом деле есть?» [20; 473].
В психологии подобную точку зрения на категорию истины развивал один из наиболее философски образованных отечественных
психологов С.Л. Рубинштейн. Он писал: «Истина объективна в силу адекватности своему объекту, не зависимому от
субъекта — человека и человечества. Вместе с тем как истина она не существует вне и помимо познавательной деятельности
людей. Объективная истина — не есть сама объективная реальность, а объективное познание этой реальности субъектом.
Таким образом, в понятии объективной истины получает конденсированное выражение единство познавательной деятельности
субъекта и объекта познания» [19; 37].
Одно из конкретных проявлений «единства познавательной деятельности субъекта и объекта познания» заключается
в том, что согласно традициям русской науки и культуры, в отличие от западных, поиски истины в делах общественных,
в о отношениях между людьми неотделимы от представлений о добре и зле. В основе такой позиции лежит убеждение
русских мыслителей в том, что истина и правда — это категории не формальной логики, а нравственной философии.
В логике высказывание, утверждение или мнение считается истинным, если и только если оно соответствует фактам.
Российскую интеллигенцию, вечно занятую решением «проклятых» вопросов, поисками гармонии в окружающей социальной
действительности,
57
в таком определении истины не устраивает ограничение «и только если». Причина заключается в том, что в русской
науке и культуре истина всегда рассматривалась не только с познавательной, но и с моральной точек зрения.
Западные мыслители иначе оценивают соотношение истины и морали. Наиболее прозорливые представители западной
цивилизации вынуждены признать, что живут в условиях конфликта этических, эстетических и познавательных ценностей.
Например, М. Вебер в докладе, обращенном к молодежи, констатирует: «Мы знаем также, что прекрасное может не
быть добрым и даже оно прекрасно именно потому, что не добро,— это нам известно со времен Ницше, а еще ранее
вы найдете это в «Цветах зла» — так Бодлер назвал томик своих стихов. И уже ходячей мудростью является то, что
истинное может не быть прекрасным и что нечто истинно лишь постольку, поскольку оно не прекрасно, не священно
и не добро» [6; 142]. Еще раньше Ф. Ницше, упоминая Вольтера, писал о том, что «истина, искание истины чего-нибудь
да стоит, и когда человек при этом поступает слишком по человечески,— «il ne cherche le vrai que le bien» (он
ищет истины только для того, чтобы делать добро) — то держу пари, что он не найдет ничего!» [16; 184].
Последнее утверждение (о дихотомии истины и добра) совершенно неприемлемо для русского склада ума. Наше национальное
самосознание исторически формировалось на основе представления о том, что истина, не связанная с добром (в частности,
справедливостью),— это ущербная истина и даже, может быть, вообще не истина. При анализе общественных явлений
поиск рафинированной познавательной истины считается занятием бессмысленным: таким путем нельзя прийти к раскрытию
свойств изучаемого социального объекта, но можно стать жертвой собственных заблуждений и иллюзий. «Русские не
допускают, что истина может быть открыта чисто интеллектуальным, рассудочным путем, что истина есть лишь суждение.
И никакая гносеология, никакая методология не в силах, по-видимому, поколебать того дорационального убеждения
русских, что постижение сущего дается лишь цельной жизни духа, лишь полноте жизни» [14; 210].
Н.К. Михайловский писал: «Везде, где есть место обеим половинам единой Правды, то есть во всех делах, затрагивающих
человека, как животное общественное, одной истины человеку мало — нужна еще справедливость. Он может понимать
ее узко, мелко, даже низко, но, по самой природе своей, не может от нее отказаться, и забытая, искусственно
подавляемая половина Правды, без его ведома, даже против его воли, руководит им. Если ученый или художник напускает
на себя комическую важность человека, ищущего в делах общественных только истины и анализирующего их с точки
зрения химической, анатомической или какой там еще, так он, прежде всего, истины не найдет» [15; 430].
Таким образом, правда и истина являются постоянным предметом размышления и вместе с тем важными компонентами
самосознания россиян. Однако прежде чем изучать, какое место сегодня занимают эти понятия в структуре массового
сознания, необходимо осуществить психологический анализ их сходства и различия. С точки зрения современной психологии,
содержания правды и истины неодинаковы и их различия можно сформулировать в нескольких пунктах.
1. И с т и н а это категория логики и теории познания, выражающая соответствие наших знаний о мире самому миру.
П р а в д а — категория психологии взаимопонимания, выражающая не только соответствие знаний миру, но и степень
адекватности наших оценок социальной действительности. Истина — категория гносеологическая, характеризующая
содержание знания, правда — понятие онтологическое, отражающее отношение человека к истинному знанию. Истину
мы познаем,
58
а правду понимаем. Кратко поясню это положение.
Понятие истины уместно применять, во-первых, для характеристики суждений об объективной реальности, о «мире
без человека» — о природных явлениях ("Земля вращается вокруг Солнца"), физических особенностях веществ ("Вода
закипает при температуре 100 градусов по Цельсию") и т. п. Истина обладает свойством обобщенности и одинаковости
для всех людей, имеющих достоверное знание, например:
«Москва — столица России», «трижды три — девять». Такие утверждения — бесспорные истины. Они будут бесспорными
до тех пор, пока содержащееся в них знание оценивается только по одному признаку — его истинности, т. е. подлинности,
реальности существования отраженных в знании фактов. Именно истинностная оценка знания является основанием универсальности,
общезначимости истины: каждый, кто знает таблицу умножения, может высказать соответствующее истинное суждение.
Во-вторых, в русской культуре имеет глубокие корни понятие православной христианской истины. Однако в этом случае
изменяется основание, по которому, например, христианские десять заповедей считаются вечными истинами. Познавательная
истина — объект знания, а религиозная — веры. В православной религии вопрос об истинности высказываний Христа
не только не ставится, но расценивается верующими как богохульство: в божественных откровениях нельзя сомневаться,
в них надо верить. Почему же тогда многие религиозные догматы остались в истории человечества именно как истины?
Потому, что с ними соглашались и продолжают в них верить многие миллионы людей. В православии отличительным
признаком истинности положений Библии считается их общезначимость, не знающая национальных и исторических границ
универсальность. Христианские истины подобны закону: они обладают надындивидуальным статусом и обязательны для
всех верующих. Но с научной точки зрения любая религиозная истина — не более чем метафора, потому что догматы
церкви основаны не на достоверном знании, а на мнениях, убеждениях, преданиях. ("Церковь православная утверждается
на предании, но на предании истины, а не на предании лжи" [22; 54].)
Вместе с тем во избежание путаницы не следует говорить, что высказывания типа «Несколько лет назад в Армении
было землетрясение» являются правдой. Это истина, а не правда. Правдой целесообразно называть только истины,
относящиеся к миру человека. Истинностная оценка знания необходима, но недостаточна для констатации суждений,
например, о поступках людей. Правда — это такая истина, которая становится предметом личностного отношения,
субъективной оценки.
Оценка субъектом своего или чужого истинного суждения (этическая, эстетическая, межличностная и т. п.) зависит
от характера понимания им обсуждаемого поступка, его ценностно-смысловой позиции и мировоззрения. В зависимости
от того, в какой контекст личностного знания включается знание о поступке другого человека, познанная истина
приобретает для субъекта разный смысл. И это основная причина того, почему при осмыслении одной и той же истины
возможно появление различных вариантов правды. Правда как выражение мировоззрения субъекта дает ему возможность
отстаивать с ее помощью свои ценности, нравственные убеждения. Реализация такой возможности представлена в русском
языке в личностных характеристиках: борец за правду, правдолюб и т. п. Естественно, что для адекватного поведения
в коммуникативной ситуации субъект должен понимать психологические основания превращения для партнера истины
в правду: почему он определенным образом оценивает поступок или высказывание, с какой позиции его рассматривает,
с чем сравнивает и т. п.
Таким образом, истина это характеристика содержания знания, а правда — конкретное выражение познавательного
59
отношения субъекта к отображенной в знании действительности, понимания ее. Например, задача следствия собирать
факты, устанавливать истину, а суд должен осмысливать причинно-следственные связи, понимать правду о преступлении.
2. В отличие от истинности высказывания, независимой от канала коммуникации, степень правдивости сообщения для
общающихся людей всегда обусловлена целями говорящего и слушающего. Можно выделить по крайней мере четыре цели
высказывания правды, в частности правды о другом человеке: а) утилитарная цель — правдивое высказывание как
средство достижения субъектом значимой цели (например, публикация журналистом разоблачительного материала о
неуважаемом им политике); б) мировоззренческая цель — выразить свое кредо, убеждение: «лучше горькая правда,
чем сладкая ложь»; в) нравственная — высказать правду, основываясь на искреннем убеждении, что она будет способствовать
нравственному совершенствованию человека, о котором говорится; г) рефлексивная — стремление не только к позитивному
моральному воздействию на другого, но и к нравственному самосовершенствованию посредством правды.
Н.Д. Арутюнова, анализируя содержание речевых актов, подводимых в русском языке под категорию говорения правды,
высказывает точку зрения, что правда несовместима со злым умыслом. По ее мнению, цель правды — искренняя самокритика
или попытка исправления другого человека. «В экстенсионал правды могут входить исправимые дефекты, но не то,
над чем человек не властен. Правда предполагает нравственный урок» [1; 23].
В теоретическом плане эта позиция (для меня очень привлекательная) близка к категорическому моральному императиву
Канта: она указывает, каким должен быть правдивый человек. Но мы живем не в мире кантовских идеалов, а в обществе,
где люди говорят правду, руководствуясь не только моральными соображениями. На это указывают данные психологии
понимания, в которой экспериментально изучен феномен инструментальной правды. Высказывая такую правду, испытуемые
руководствуются утилитарной или мировоззренческой целью (либо обеими вместе). Психологические детерминанты,
побуждающие субъекта высказывать такую правду о другом человеке, весьма разнообразны. К ним относятся представление
о «воздающей справедливости», неумение оценить, нужна ли правда партнеру, ориентация субъекта на свое внутреннее
состояние и т. п. Эксперименты показали, что объективные психологические детерминанты порождения правды могут
недостаточно ясно осознаваться субъектом. Вследствие этого он может искренне считать, что, говоря правду о другом
человеке, он руководствуется исключительно моральными соображениями. Однако подлинные причины такого речевого
акта следует искать в объективной детерминации поведения субъекта [9].
3. Для человека правдой обычно является только та истина, в которую он верит. В ситуациях общения объективно
истинное событие становится для партнеров правдой только тогда, когда они верят, что это событие действительно
произошло. Иначе говоря, событие, истинность которого субъекты общения не имели желания или возможности проверить,
кажется им правдоподобным на основе их моделей мира, представлений о действительности. Если вера в правдоподобие
отсутствует, то истинные факты воспринимаются людьми как небылицы: в начале 80-х гг. именно так воспринимались
большинством из нас рассказы «афганцев» о том, что они участвовали в войне, а не в обычных войсковых учениях.
Главная причина, препятствующая возникновению у нас веры в правду, обычно заключается в том, что правда не соответствует
нашим представлениям о должном, т. е. о том, что может и должно произойти в обсуждаемой ситуации. Правда отражает
не идеальное
60
представление, а реальный мир и потому, как правило, она асимметрична и неоднозначна, многовариантна. Образно
говоря, «ложь всегда прекрасна и округла, правда уродлива и кривонога» [17]. Замечу, что русские давно нашли
способ, как повысить веру в правдоподобие правды и тем самым облегчить ее понимание. Рецепт понимания доступно
излагает один из героев Ф.М. Достоевского: «Друг мой, настоящая правда всегда неправдоподобна, знаете ли вы
это? Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи. Люди всегда так и поступали»
[8; 222].
Но какова жизнь, такова и правда. Неудивительно, что уродливая правда нашей жизни иногда может быть постигнута
только разумом, а чувства отказываются в нее поверить. К примеру, нетрудно рационально обосновать необходимость
экономических реформ в стране, но эмоционально тяжело принять «правду жизни» — сопровождающие реформы инфляцию
и массовое обнищание людей. Противоречие между разумом и чувствами оказывается психологическим барьером, препятствующим
пониманию правды. Вследствие этого во многих коммуникативных ситуациях истина для партнеров в лучшем случае
так и остается истиной, не превращаясь в правду, а в худшем — понимается как неправда или ложь.
Не анализируя, тонкие различия между истиной и правдой, наш народ давно интуитивно понял различия между ними
и отдал предпочтение правде. В реальных жизненных ситуациях мы обычно ориентируемся на субъективно-личностную
правду, отвергая безличную объективную истину. Характерная особенность нашего национального самосознания состоит
в том, что русские люди всегда с подозрением относились к истине, одновременно исповедуя культ правды. Как свидетельствует
отечественная история, стремление к правде (но не к истине) является отличительной чертой русского национального
характера. Эта черта нашла яркое воплощение в пьесах А.Н. Островского. Его герои нередко отправляются «искать
правду», но чаще всего приходят к отрицанию житейской ценности истины и признают: «Правда хорошо, а счастье
лучше». Ф.М. Достоевский неоднократно отмечал, что когда русский человек вынужден выбирать между истиной и справедливостью,
то он скорее предпочтет ложь, чем несправедливость. Например, один из героев «Преступления и наказания» говорит:
«...вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет» [7; 126]. Подчеркну: не к истине,
а к правде, потому что для русского народа «правда — от Бога, а истина — от ума».
Истоки «пренебрежительного» отношения русских к безличной объективной истине восходят к традиции христианской
религии. Согласно последней, Бог есть воплощение правды, основанной не только на соответствии высказываний фактам,
действительности, но прежде всего на справедливости по отношению к тому человеку, о котором идет речь (т. е.
не «правды-истины», а «правды-справедливости»). Особенно отчетливо проблема противопоставления истины и Христа
осознана и выражена Достоевским (в частности, в письме к Н.Д. Фонвизиной, в «Записной тетради» за 1880—1881
гг.). Русские так решают эту проблему: «Но не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что
истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной?» [8; 256].
От такого решения уже только один шаг до признания того, что противоположность правды — ложь — иногда полезна
и морально оправданна ("вранье дело милое"). Недаром среди россиян так распространено представление о допустимости
«лжи во спасение». Настолько распространено, что даже попало в словарные определения лжи. Вот, к примеру, как
определяет указанный феномен В.С. Соловьев: «Ложь — в отличие от заблуждения и ошибки — обозначает сознательное
и потому нравственно предосудительное
61
противоречие истине» [21; 911]. Это типично русское понимание лжи, включающее ее в область рассмотрения не теории
познания, а нравственной философии. В последней, по мнению В.С. Соловьева, одной из важнейших является такая
проблема: «В нравственной философии имеет значение вопрос о лжи необходимой, т. е. о том, позволительно или
непозволительно делать сознательно несогласные с фактической действительностью заявления в крайних случаях,
например для спасения чьей-нибудь жизни» (там же).
Проблема поставлена еще И. Кантом, который, как известно, считал, что даже в такой крайней ситуации ложь совершенно
недопустима [12]. Русские мыслители находят решение, коренным образом отличающееся от кантовского: «Нравственность
не есть механический свод различных предписаний, безотносительно обязательных в своей отдельности. С материальной
стороны нравственность есть проявление доброй природы; но человек, по природе добрый, не может колебаться между
нравственным интересом спасти ближнего и нравственным интересом соблюдать фактическую точность в своих показаниях;
добрая натура исключает склонность ко лжи или лживость, но в данном случае лживость не играет никакой роли»
(курсив мой.— В. З.) [21]. Строго говоря, здесь речь идет не о решении проблемы нравственной оправданности лжи,
а скорее об уходе от решения. Нельзя же всерьез считать решением проблемы полный отказ от понимания лжи как
сознательного противоречия истине и перевод обсуждаемой категории исключительно в область этики. Тем не менее
точка зрения В.С. Соловьева не случайна, а закономерна: она основана на русской духовной традиции и адекватно
отражает отношение нашего народа ко лжи в межличностном и официальном общении.
Несмотря на радикальные изменения, произошедшие в жизни людей с XIX до конца XX в., отношение наших соотечественников
ко лжи если и изменилось, то очень незначительно. Подтверждение справедливости последнего утверждения можно
найти в современной психологии понимания. Например, во время экспериментов, которые я проводил в 1992 году,
испытуемый Б. Ф. так прокомментировал свою готовность дать ложные показания в суде ради спасения невиновного:
«Если закон настолько несовершенен, что допускает возможность осуждения невиновного, то ложные показания в суде
во имя спасения чести невиновного перестают быть ложью» (курсив мой.— В. 3.) [11]. «Лживость не играет никакой
роли» и «ложные показания... перестают быть ложью» — почти идентичные по смыслу высказывания, не правда ли?
Между тем их авторов разделяет столетие.
Проведенные эксперименты выявили феномен нравственной лжи, являющийся неотъемлемой частью самосознания наших
соотечественников. Он проявляется, в частности, в том, что статистически значимое большинство испытуемых согласны
дать ложные показания в суде ради спасения невиновного человека. Нет ничего удивительного в том, что указанный
психологический феномен типичен для российского массового сознания: он порожден социально-экономическими условиями
общества, в котором мы живем. Такую точку зрения высказывали некоторые участники проведенных экспериментов:
«Ложь во имя спасения невинного. Это возможно только у нас в стране, так как здесь почти никогда не докапываются
до истины, а всегда гонятся только за показателями. У нас просто нет других путей доказательства невиновности»
(исп. А. Т.).
Эксперименты выявили и такой вид преднамеренного искажения фактов, который обусловлен очень высоким уровнем
морального развития субъекта. Только три человека, комментируя свои ответы на вопрос о лжесвидетельстве, высказали
точку зрения, которую можно охарактеризовать как рефлексивную ложь. Такая ложь возникает в результате предвосхищения
субъектом
62
не только отрицательного влияния истинных показаний на судьбу обвиняемого, но и последующих за этим угрызений
совести правдивого свидетеля. В этом случае совесть оказывается основным регулятором поведения человека, именно
совесть побуждает испытуемого отказаться от истины в пользу субъективно понимаемой справедливости:
«Если мои показания повлекут за собой освобождение невиновного, то смогла бы соврать. Так как если из-за моей
слабости осудили бы невиновного, меня замучила бы совесть» (исп. Н. Ш.).
Решение о высказывании рефлексивной лжи субъект принимает не сразу, а только после тщательного обдумывания ситуации,
сопоставления ценности произнесенной вслух правды и чувства вины, которое неизбежно возникнет в случае оставления
без помощи жертвы правосудия: «С одной стороны, первоначальная ложь повлечет за собой следующую, лишь усложняя
ситуацию, да и совесть может не давать успокоиться. С другой стороны, все это — ничто по сравнению с судьбой
невиновного, когда творится беззаконие и бороться с ним малыми силами нереально» (исп. А. Д.).
Вместе с тем исследование показало, что рефлексивная и нравственная ложь не связываются в сознании русского
человека с такими чертами собственной личности, как лживость и нечестность. Напротив, подобная ложь понимается
субъектом как атрибут честности, необходимое условие справедливого отношения к людям, попавшим в беду. В частности,
основанное на чувстве справедливости самооправдание лжесвидетельства способствует вытеснению на задний план
сознания истинностной составляющей свидетельских показаний. В результате явная ложь так трансформируется в психике
субъекта (например, испытуемого Б. Ф.), что понимается им как благородная правда [11].
Таким образом, в то время как западные психологи уделяют основное внимание личностным и особенно ситуативным
детерминантам порождения лжи в коммуникативных системах [24], [25], в отечественной психологии понимания, пожалуй,
главным является вопрос о моральной допустимости лжи. Однако я бы грубо исказил факты, если бы стал настаивать
на нашей национальной исключительности и утверждать, что русские обычно лгут только ради блага другого человека.
Лживость — общечеловеческая черта, и потому широкое распространение лжи находит отражение как в западной, так
и отечественной психологии понимания [10], [26]. Ложь разлагает государственный аппарат США [18], она же является
историческим бедствием российского государства. В 1855 г. известный славянофил К.С. Аксаков подал царю Александру
II докладную записку «О внутреннем состоянии России». В ней он писал: «Современное состояние России представляет
внутренний разлад, прикрываемый бессовестной ложью... При потере взаимной искренности и доверенности, все обняла
ложь, везде обман. Правительство не может при всей своей неограниченности добиться правды и честности; без свободы
общественного мнения это и невозможно. Все лгут друг другу, видят это, продолжают лгать, и неизвестно, до чего
дойдут» (цит. по: [22; 449]). Настал конец XX в., а современные нам публицисты рисуют все ту же безотрадную
картину повсеместного распространения лжи в общественной и частной жизни [13], [17].
Итак, очевидно, что ложь, так же как и правда, представляет собой не только социальную, но и психологическую
проблему. Однако удовлетворительное решение проблемы раскрытия содержания правды и лжи как компонентов национального
и индивидуального самосознания сегодня вряд ли возможно. Слишком малочисленны психологические исследования в
этой области. Получить новые данные и переосмыслить уже имеющиеся — одна из актуальных задач отечественной психологии.
1. Арутюнова Н. Д. Речеповеденческие акты и истинность // Человеческий фактор в языке: Коммуникация, модальность,
дейксис / Под ред.
63
Т. В. Булыгиной. М., 1992.
2. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.
3. Бердяев Н. А. Самопознание. М., 1991.
4. Бердяев Н. А. Философская истина и интеллигентская правда // Вехи: Сб. статей о русской интеллигенции. М.,
1990.
5. Братусь Б. С. К проблеме нравственного сознания в культуре уходящего века // Вопр. психол. 1993. № 1. С.6
- 12.
6. Вебер М. Наука как призвание и профессия // Самосознание европейской культуры XX века / Составитель Р. А.
Гальцева. М., 1991.
7. Достоевский Ф. М. Преступление и наказание. М., 1971.
8. Достоевский Ф. М. Бесы. М., 1990.
9. Знаков В. В. Типы понимания правды о негативных явлениях 1960—1980 гг. // Психол. журн. 1991. Т. 12. № 3.
С.15 - 30.
10. Знаков В. В. Неправда, ложь и обман как проблемы психологии понимания // Вопр. психол. 1993. № 2. С.9 -
16.
11. Знаков В. В. Самооценка правдивости и понимание субъектом честности // Психол. журн. 1993. Т. 14. № 5. С.13
- 23.
12. Кант И. О мнимом праве лгать из человеколюбия // Трактаты и письма. М., 1980.
13. Кротов Я. Жить не по лжи: круг третий // Куранты. 1992. № 222.
14. Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991.
15. Михайловский Н. К. Письма о правде и неправде // Сочинения в 6 т. Т. 4. СПб, 1897.
16. Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Избранные произведения в 2-х кн. Кн. 2. М.-Л., 1990.
17. Новоженов Л. Ложь-93 // Московский комсомолец. 24 июня 1993.
18. Рейсман В. М. Скрытая ложь. Взятки: «крестовые походы» и реформы. М., 1988.
19. Рубинштейн С. Л. Бытие и сознание. М., 1957.
20. Соловьев В. С. Истина // Энциклопедический словарь / Изд. Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон. Т. XIII. СПб., 1894.
21. Соловьев В. С. Ложь // Энциклопедический словарь / Изд. Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон. Т. XVIIa. СПб., 1896.
22. Соловьев В. С. Сочинения в 2-х т. Т. I. М., 1989.
23. Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. В 2-х т.Т.1. М., 1990.
24. DePaulo В. М., Rosentbal R. Telling lies // J. of Pens. and Soc. Psychol. 1979. V. 37. No 10.
25. Podlesny J. A., Raskin D. С. Physiological measures and the detection of deception // Psychol. Bull. 1977.
V. 84. No 4.
26. Saxe L. Lying: Thoughts of an applied psychologist // Amer. Psychol. 1991. V. 46. Nо 4.
|
