Гавриил Кротов

ТРИ ПОКОЛЕНИЯ

К оглавлению

 

ЗАВЕЩАНИЕ

 

Я, Гавриил, сын Иакова, сын Кротова, находясь в здравом уме и твердой памяти, завещаю моим детям Виктору, Леониду, Максиму и всем, в кого вложены капли моего труда – третьему поколению, все богатства, накопленные двумя поколениями.

Повелеваю вам, дети мои, хранить и преумножать богатства сии, дабы, подходя к пределу своей жизни, вы могли помыслить спокойно о том, что вы не были рабом ленивым, зарывшим свой Талант в мусоре обывательского бытия, чтобы подводя итоги жизни, вы могли, как драгоценности, перебирать в памяти содеянное, узреть в общей жизни расцвет капель своей крови и труда.

Вам покажутся ничтожными сокровища наши, но оцените труд, с коими они добыты.

Понеже сии богатства невозможно выразить цифирью и иными бухгалтерскими средствами, тому следует изложение.

 

Если человеку выпадает случай наблюдать чрезвычайное, как-то: извержение огнедышащей горы, погубившей цветущее селение, восстание угнетенного народа против всесильного владыки или вторжение в земли родные невиданного и необузданного врага -все это видевший должен поведать бумаге.

Человек же, испытавший потрясающие события и умолчавший о них, похож на скупого, который, завернув плащом драгоценности, закапывает их в пустынном месте, когда холодная рука смерти уже касается его головы.

В. Ян. «Чингиз-хан»

 

[Рукописная помета на обороте листа с эпиграфом:

Ошибки памяти: Виноградский не был генералом, а полковником, хотя генералы Веденин и Анненко подчинялись ему – он имел полномочия Колчака на диктатуру в уезде.

Свидание мне давал генерал Веденин, он же устроил порку отца шомполами]

 

  ЧЕЛОВЕК ИЩЕТ СВОБОДУ

 

...Темень тут вечная, тайна великая,

Солнце сюда не доносит лучей,

Буря взыграет – ревущая, дикая –

Лес не подумает кланяться ей!

Только вершины поропщут тревожно...

 

Н. А. Некрасов

 

 

Мне трудно описать величие русских северных лесов. Постарайтесь помочь своим воображением.

От широких низменностей на север простираются вековые леса. У истоков реки Белой леса становятся настолько густыми, что можно пробраться в глубь их только звериными тропами. Деревья умирали и падали, образуя сплошной настил, закрывающий реки. Можно было итти по такому бурелому и слышать, как под ногами шумит речка.

Широко раскинулись густые леса дикого севера. Путь к ним преграждали болота, радующие взор изумрудом трав. Но горе тому, кто поверит этой яркой красоте. Болото коварно поглотит доверчивого путника в своей пучине. Только почти незаметные звериные тропинки затейливыми петлями ведут к сердцу тайги.

Вот она, величественная тайга, уснувшая в безмятежной тишине, среди которой хруст ветки под лапками осторожной белки кажется святотатством .

Высокие, ровные , как свечи, деревья широко раскинули в нежной синеве неба свои кроны.

Сквозь тайгу пробирается человек.

Как он попал сюда, минуя лукавые болота, густые заросли, непроходимые завалы?

Немало, видно, пришлось ему бороться с тайгой, ревниво охраняющей свой покой. Одежда его превратилась в лохмотья, тело покрыто царапинами и запекшейся кровью.

Что заставило его пройти этот путь? Трагедия ль крепостного права, ужасы ли жизни уральских заводов, свернул ли он с проторенной Владимирки, ведущей к каторжным рудникам? Видно было только, что человек искал свободу.

Вот он подошел к реке, жадно напился воды, освежил лицо её студеной влагой.

Тайга уже окутывалась мраком, хотя небо еще отражало солнечные лучи. Наступала жуткая таежная ночь. Человек казался здесь ничтожно маленьким, а лес – страшным в своей тишине и почти осязаемым мраком. Казалось, что это временная тишина, что в сгустках мрака таятся какие-то чудовища, которые только притаились и вот-вот бросятся на эту жалкую фигурку человека, посмевшего нарушить покой тайги, и по лесу пронесется громовое рычание победы.

Свободу охранял мрак и ужас.

Человек высек огонь, разжег костер, отвоевав себе магический круг света и тепла из густого мрака тайги. Свет костра отгонял кошмары суеверия и диких зверей.

Утренний туман поднялся и открыл чудесную картину природы, освеженной утренней росой.

Здесь и остановился человек. Он выкипал себе землянку, напоминающую нору. Она защитила его от холода и дождей, оградила его от диких зверей и ужасов ночной тайги.

Человек нашел себе товарищей, местных жителей-охотников, которых в те времена называли вотяками. Незаметными тропами пробирались они в город, сбывали пушнину, рыбу, дичь, покупали себе охотничьи припасы и предметы несложного крестьянского хозяйства.

Тайга неохотно уступала человеку место, давая за тяжелый труд скудный урожай. Словно лишай разрасталась площадь, освобожденная от леса, покрывалась разноцветными заплатами посевов.

Такими застали их власти.

За их жилища, напоминавшие норы, их назвали Кротами.

Дикая природа наложила на них свой отпечаток. Люди срослись с природой. Борясь с ней, они олицетворяли ее, считая живым существом, богатым и скупым. И сами они напоминали кряжистые деревья, глубоко пустившие корни в землю, могучие, но бессильные в своей неподвижности.

Цивилизация, завезенная попами и торговцами, не оторвала их от земли, а еще больше захлестнула мутью суеверий, утвержденными церковью, водкой. Разбойничья торговля и беспощадные подати еще больше усилили бедность.

Люди потеряли больше, чем нашли.

 

 

 

ПЕРВОЕ ПОКОЛЕНИЕ

 

Cтрада – тяжелая, ломовая работа, натужные труды и всякого рода лишения, летние работы земледельца, особ. шесть недель жнитва и косьбы, уборка хлеба и покос.

 

Даль. Толковый словарь.

 

 

Страда.

Это слово не вызывает у нас его первоначального смысла. Но оно точно выражает условия уборки урожая в старое время.

Жаркое солнце потухающего лета словно выливает свой неизрасходованный запас тепла. Земля, перегретая солнечными лучами, обдаёт удушливым паром, от которого кружится голова, от которого готов упасть на горячую землю и забыться тяжелым покоем. Только громадным напряжением воли можно удержаться от этого обморочного состояния. Рожь поспела. Тяжелые зерна её градом падают на землю, а ведь это – голод. Нужны последние усилия, чтобы спасти эти драгоценные зерна, дающие жизнь, здоровье, радость. Терпеть, напрячь все силы, но спасти эти зерна, а усталость и боль пройдут. Они забудутся в теплой избе зимними вечерами, когда вкусно пахнет свежевыпеченным хлебом.

Эти мысли подгоняли каждого, бьющегося на своей полоске.

Скорей! Скорей!

Но Варваре Кротовой тяжело. Большой живот не дает согнуться. Мучительно ломит спину. Временами она чувствует, как мучительно ворочается у нее в животе существо, которому передаются муки материнского организма.

Временами она тяжело падает на землю, закусывает руку зубами и, пересилив боль, снова тянется к серпу и снова режет рожь с тяжелыми кистями колосьев.

Но боль нестерпимо ударила в спину, рвало тело, сводя судорогой мышцы. С дикими, помутившимися глазами, по-звериному рыча, на четвереньках ползла к меже Варвара, под куст, где стояла вода.

– Прецистая! Бласлови и помилуй!

Она кусала губы, подавляя стоны, готовые ворваться из груди. Но стонать нельзя: кругом работают мужики.

– Сраму-то!

Василий заметил, что жены нет на жнивье. Осмотревшись, он заметил, что она лежит на меже под кустом.

– Я те покажу, стерво. Я те, барыня, подбодрю кнутовищем-то!

Но когда он увидел измученное восковое лицо жены, окровавленные руки и мокрый сарафан и розовый живой комочек, он смущенно начал топтаться на месте, нелепо перехватывая кнутовище из руки в руку.

– Родила, цортушко? Допереж родила. Ить бабка баяла цё не сецяс. Погодила бы, цортушко.

Что-то похожее на нежность или жалость промелькнуло в душе Василия. Но это чувство было настолько незнакомо ему, что он окончательно смутился.

– Сынок аль доцка?

– Сынок. Уди ты ради бога.

Василий направился к возу, довольный тем, что теперь земельный надел увеличится на одну душу.

Через несколько часов Варвара снова жала рожь, а новый человек лежал под кустом, защищенный его тенью от солнечных лучей и сосал соску из жёваного хлеба, завернутого в тряпицу.

Варвара иногда подымала голову, прислушивалась, уходила к сыну и смотрела на него счастливыми глазами матери, озаряя его светом любви, купленным страданием.

Вечером Василий взял сеть, ушел на реку. Наловив рыбы, приготовил уху.

– Варька, поди полопай щербы-те. Чай замучалась рожамши.

Варвара глянула на него счастливыми глазами. Она готова была перенести любые муки, чтобы видеть ласку близкого ей человека.

При свете костра они смотрели на сына.

– Целовек, поди, будет, – мечтательно произнес Василий, а Варвара крепко прижала к себе это родное тельце, пахнущее молоком и хлебом.

 

/В вятском диалекте вместо Ч произносится Ц.

 

 

ЗИМНИЙ ВЕЧЕР

 

Томительно тянутся зимние вечера. За окнами шумит пурга, тянет свою безрадостную, как жизнь, песню.

В светце горит лучина, слабо освещая лицо женщины, которая прядет бесконечную нить и поет заунывную песню, обидно гармонирующую с обстановкой и самой жизнью.

Яшка примостился на печи, свесил свою вихрастую голову и слушает песню матери.

– Мам, а мам, расскажи про деда-горбунка.

– Спи, пострел! Ночь уже, – ворчит мать. Но сквозь суровый ответ проскальзывает нотка нежности.

– Жил это дед-горбун. Маленький, маленький. А жил он под сырой землей, и знал он и ведал про все клады, сокровища несметные...

Вдруг в сенях послышались тяжелые сбивающиеся шаги. Кто-то нащупывал ручку двери. Яшка нырнул в тёмный угол за трубу печки, и закрылся зипуном, а Варвара, уронив веретено, растерянно стояла, прислонившись к стене.

В избу ворвалось густое облако морозного пара, оно окутывало человека, но быстро осело и расстелилось по полу. У порога стояла фигура пьяного мужа.

– Варька, кто пришел?

– А вы, Василий Тимофеевич.

– Гы! – оскалился Василий и тяжело рухнул на лавку, широко раскинув руки и ноги, этот плюгавый человек, гнувший спину перед любым начальником: подрядчиком, приказчиком, старостой, чувствовал себя господином этой женщины и упивался своей властью рабовладельца.

– Варька, сымай лапти!

– Василь Тимофеевич, помилуй сударь мой батюшка!

Но Василий не менял позы и выражения лица.

– Ну!

Варвара робко начала развязывать смерзшиеся лыковые бечевки.

– Цалуй лапоть!

Покорно, по-собачьи осторожно прислонилась Варвара губами к лаптю, сильный, обдирающий лицо удар опрокинул её на спину.

– Как цалуешь, стерво!

Он несколько раз пнул её лаптем, но чувствуя себя неустойчиво, схватил её за косы и потащил к столу. Почувствовав опору, он начал не торопясь пинать ногой беспомощное тело женщины.

Диким котенком прыгнул Яшка с печки на шею отцу и вцепился руками в бороду.

– Тять, оставь мамку!

Василий оторвал от себя Яшку и швырнул его на пол. Мать быстро вскочила на ноги, схватила Яшку, обняла его руками и крикнула мужу: *

– Не дам Яшку, не дам, идол!

Это уже не была та покорная женщина, которая минуту тому назад извивалась под ударами мужа, не смея уклониться от них, это была мать во всем её величии звериной любви и решимости защищать своего детеныша.

Василий, бормоча угрозы, кинулся на лавку и вскоре захрапел.

Мать, обняв сына, плакала слезами обиды, утешая сына. Разбуженная шумом старуха свекровь ворчала:

– Охальница ты этакая. Да как это язык-то у тя не отсохнет, мужу такие слова говорить. Мужа то ублажить надыть, а ты... эх, ты, змея лютая. Мало бьет он тебя.

Варвара уложила сына и начала раздевать сонного мужа. Эта беззащитная женщина, покорная мужу жена без особых усилий поворачивала расслабленное тело мужа и, как ребенка, перенесла его на постель. Потом погасила свет и долго молилась, кладя земные поклоны перед иконами, темные лики которых широко открытыми глазами равнодушно глядели на муки женщины, на дикую жизнь человеческого семейства.

 

ДЯДЯ МИХАИЛО

 

Сладок на заре детский сон. Так не хочется открывать глаза, а ведь потом надо вылезти из-под теплого зипуна и итти в предрассветную сырость.

Яшка слышит голос матери, чувствует её настойчивые толчки, но хочется еще немножечко, еще чуть-чуть полежать, выгадать несколько драгоценных минут. Но мать безжалостно стаскивает зипун, и сон исчезает. Яшка надевает зипун, кладет за пазуху ломоть хлеба, луковицу и соль, завязанную в узелок тряпицы. Все это заботливо приготовлено матерью. Вот они выходят на двор. Мать открывает ворота, и Яшка гонит скотину на пастбище. Яшка звонко щелкает длинным кнутом и басовито выкрикивает ругательства. Теперь он чувствует себя мужиком, а это очень интересно в семь лет. Пасти приходится одному. В лесу можно растерять большое стадо. Яшка не трусит. Он уже чувствует себя большим. Его семилетний возраст не мешает ему чувствовать себя настоящим мужиком.

Взошло солнце. Трава еще покрыта росой, но уже не чувствуется холода. В лесу на полянке Яшка пускает коров пастись, а сам ищет ягоды, слизун, кислицу – вот и завтрак готов. Потом он следит за птицами, стараясь понять, куда ползет этот дятел или почему сороки подняли такой отчаянный галдеж. Он жадно наблюдает жизнь леса, скрытую и тихую, но красочную и интересную. Стоит только уметь наблюдать, и перед глазами открывается жизнь и борьба. Вот осторожно крадется ласка, грациозно изгибая красивое хищное тело. Вот в траве бессильно трепещет крылышками птичка, скованная взглядом змеи. Она видит надвигающуюся смерть, но её движения парализованы уколами холодных змеиных глаз. Всё это интересно Яшке, всё это понятно ему, и всему он может дать объяснения. Но как только взгляд его охватывал более широкое пространство, его мучили вопросы: почему? Почему дует ветер? Почему бывает день и ночь? Где кончается лес и что идёт дальне? Эти вопросы вспыхивают в голове Яшки и гаснут, не получая ответа.

В полдень Яшка выгнал скотину к реке. Спасаясь от жары и овода, коровы стояли в воде, лениво обмахиваясь хвостами.

Яшка заметил мужика, склонившегося над ручьем, занятого какой-то работой. Он осторожно подошёл к мужику и увидел, что он устанавливает маленькую игрушечную  мельницу на плотине, сделанной из камня и дерна. Словно сказочный великан, он снял крышу мельницы и наблюдал за работой деревянного механизма.

– Пойдёт! – произнёс мужик вслух, подтверждая свои мысли.

Теперь он выпрямился, поправил ремешок, охватывающий длинные, вьющиеся на концах волосы, и улыбнулся Яшке ласковой улыбкой.

Между мужиком и Яшкой завязалась беседа. Познакомились. Дядя Михайло (так завали мужика) объяснил Яшке устройство модели водяной мельницы, по которой он будет строить настоящую, большую мельницу на реке Белой. Яшка узнал, что дядя Михайло был столяр из соседнего села, славящийся своим мастерством. Он мог сделать из дерева всё, от баской ложки до ткацкого станка. Дядя Михайло охотно объяснил, как вырубаются замки, связывающие углы деревянных строений, сращиваются брёвна, укрепляются стропила, как из дерева строится громадное, прочное здание. С этих пор дядя Михайло и Яшка встречались часто. Столяру нравился этот толковый, любознательный парнишка, а Яшка не чаял души в своём новом знакомом. Он казался ему добрым волшебником, знающим много тайн, способным сказочно переделать окружающую жизнь. Сама внешность Михаила напоминала Яшке образ святого угодника, только все лицо его светилось доброй, мягкой улыбкой. И Яшка готов был отдать ему свою детскую душу.

Дядя Михайло уговорился с Яшкиным отцом, чтобы на зиму Яшку отдали к нему в ученики.

Семья дядя Михайла была большой и дружной. В этой семье не было тяжёлой нужды, ссор и драк, которые постоянно наблюдал Яшка в своём доме. В зимние вечера семья собиралась вокруг стола. На столе в резном светце горела берёзовая лучина. Женщины пряли лён, бабушка вязала чулки, мужчины плели лапти или делали ложки. Затейливым кружевом плелись сказки бабушки о прекрасных царевнах и царевичах, о сказочном царстве, о свирепых драконах и храбрых богатырях. Иногда Михайло рассказывал о городах и заводах, о далёких областях, где все не так. Где текут широкие реки, где бурлаки тянут громадные баржи, где ходят чудовищные паровозы, где стоят большие дома и живут богатые люди.

Эти рассказы раскаляли Яшкино любопытство, и всё это сливалось в сплошную сказку.

Иногда Михайло затягивал песню. Мягкий и приятный голос сразу делал песню интересной. Её подхватывала бабушка, низкими голосами вторили сыновья, и вплетали свои звонкие голоса невестки и дочка, Яшкина ровесница.

Особенно хороши были субботние вечера, когда комната была чисто вымыта. Освежённые баней члены семьи садились пить чай. После чаю Михайла расстилал на столе чистое полотенце, доставал с божницы толстую библию , тщательно завёрнутую в белую холстину, и благоговейно раскладывал её на полотенце. Михайло читал отдельные главы из Нового и Ветхого завета. Иногда библию сменяла книга "Житие святых". Перед Яшкой вставали образы Моисея, Саула, Макковея, рисовались образы подвижников, которые гибли за веру, перенося невероятные муки.

Вскоре Яшка научился читать и к весне уже довольно бойко читал псалтырь. Xорошо давалось ему и ремесло. Наблюдательность и цепкая память не выпускала ничего.

Весной, к пасхе Яшка принес свой первый заработок- 2 рубля 84 копейки (15 копеек он тайком отдал матери). В этот же вечер Василий крепко напился и ознаменовал это семейное событие тем, что жестоко избил жену и сына, крича, что он – «поилец-кормилец», что плевал он на чужое "богацество", что Яшка останется дома и нечего работать на Михаила.

Тяжело было Яшке покидать семью дяди Михаила, сменить тихие радостные вечера на буйство отца, ворчню бабушки, наблюдая бессильные слезы отчаяния матери.

 

ПЕРВЫЙ ПУТЬ

 

 

Омутнинск – центр одного из старейших районов черной металлургии... Один из наиболее заброшенных уголков дореволюционной России.

Большая Советская Энциклопедия.

Том 41, стр. 142.

 

Нет больше царственной тайги. Сквозь неё прошли уже русские отряды с Устюга, Новгорода и Ростова-Суздаля. На мосте вотского поселения была заложена крепость с земляным валом – Хлынов. Потом Хлынов был захвачен и подчинен Московскому государству. Свободные жители Хлынова были переселены в Московскую и Калужскую области, а на их месте присланы устюжане. Русское поселение разрослось в город Вятку.

Долгое время исторический путь проходил по водным путям, двигался к богатствам земли, вырастали такие заводы, как Омутнинск, Глазов, оставляя в стороне медвежьи уголки сёл. Их заводам нужен был уголь, и у местного населения появился новый промысел – обжигание угля.

Вот тогда-то тайга упала под ударами топора. Вырубались вековые деревья. Большая часть земли снова зарастала лесом, но это уже не был тот величественный лес, который рос по своей воле. С первым санным путём за сотни вёрст из лесных сёл к воде тянулись угольные обозы в сотни подвод.

С таким обозом выехал и Василий, прихватив с собой Яшку. За четырьмя санями, которые отправлял Василий, трудно было уследить одному. Из села выезжало 20-30 саней. По дороге из сёл, лежащих по пути, присоединялись новые санные группы, и обоз растягивался на несколько вёрст.

Это первое путешествие доставило Яшке много радости. Всё было однообразно, но в то же время изумительно ново. Дорога тянулась по лесной просеке. По бокам её стояла густая стена леса. Тяжёлые хлопья инея причудливо украшали деревья. Особенно красив был лес в лунную морозную ночь. Расплывчатый круг луны с трудом пробивал морозную мглу, и крупные серёжки инея вспыхивали яркими синими огнями. Скрипели полозья, отфыркивались лошади, мужики бежали за подводами, размахивая руками и хлопая себя по бокам, чтобы согреться. Иногда затевали возню, сталкивали друг друга с узкой наезженной дороги в рыхлый глубокий снег.

Иногда на пути встречался обратный порожняк. Начинались споры о том, кому сворачивать с дороги, но велись они больше для того, чтобы скрасить однообразие долгого пути. После лёгкой перебранки малый обоз-порожняк обычно со смехом сталкивали с наезженного санного пути, а большие обозы, поспорив, сами отводили порожняк в сторону: этого требовала справедливость.

Но однажды Яшке пришлось наблюдать картину, которая поразила его своей несправедливостью. В морозном воздухе послышался звон колокольчиков. По обозу прокатился встревоженный крик:

– Братцы, цорт нацальника несёт!

Все, не соблюдая осторожность, принялись поспешно сворачивать лошадей в снег. Лошади вязли в снегу по брюхо, заступали в верёвки розвальней, калеча ноги. Опрокидывались короба, и ладно уложенный уголь рассыпался по снегу, втаптывался лошадьми.

Кибитка, звеня бубенцами, принеслась по дороге, мужики, сняв шапки, стояли по пояс в снегу, с каким-то страхом глядя на кибитку. Последние подводы не успели свернуть. Из кибитки поднялась фигура в енотовой дохе и разразилась угрозами и руганью. Кучер безжалостно хлестал кнутом испуганных лошадей и еще более испуганных мужиков. Сани спешно были сброшены в снег, и кибитка умчалась.

– Какая сила в этих колокольчиках? – думал Яшка. Но вот дорога становилась всё шире, лес редел, и наконец Яшка увидел низину, в которой раскинулся город. В одном конце его поднимался столб черного дыма и белого пара. Зарево огня красило всю окрестность багровым цветом.

– Пожар, тятька, гли-ка!

– Дурной, завод это.

 Страшно было ехать к заводу. Чем ближе подъезжал обоз, тем Яшке становилось страшнее. То, что издали казалось маленьким, вблизи становилось большим: громадные дома, громадные корпуса, высокие домны.

Вся площадь у завода была заполнена подводами с углем. Мужики спорили из-за очереди, спорили до хрипоты. Спор переходил в дикую ругань, чаще всего заканчивавшуюся драками. Но вот место занято, и мужики уже добродушно греются, толкая друг друга плечом, потешно прыгая на одной ноге. Шум, гомон, фырканье лошадей. Пар от дыхания поднимался облаком над площадью.

Внезапно шум смолк, мужики сдёрнули шапки. На площадке амбара стоял коренастый человек, одетый как-то странно, непривычно для Яшки. Снова Яшка почувствовал силу одного человека над этой толпой.

– Ну, мужики, с богом, по порядку на платформу! Сани въезжали на платформу. Человек заглядывал в короб.

– Полтинник, вали! И короб опрокидывал и, высыпая уголь.

– Тридцать пять копеек! Вали…

– Цо вы, господин приказчик, помилуйте!

– Короба неполные, уголь мелкий. Ну, вали и проезжай! Пять подвод – рубль семьдесят пять копеек на пуки!

Короба опрокидывались, и из окошечка будки рука протягивала бумажки и мелочь.

– Проезжай! Не годится – со снегом и короба неполные.

– Помилуйте, батюшка…

– Проезжай, проезжай.

– Батюшка-барин, уж сколько вашей милости будет угодно, не гоните ради Xриста…

 – Двадцать пять копеек. Вали! Четыре подводы – один рубль.

 – Добавьте по гривеннику… Семьдесят вёрст вёз.

 – Пошёл вон – милости не понимаешь!

 И мужики, скорые на расправу с любым, здесь покорно благодарили ограбившего их человека. Яшку поражала снова эта сила одного человека над всеми.

Мужики отъезжали в сторону, останавливали лошадей, бросали им охапки сена и долго перебирали медяки и бумажки, мучительно подсчитывая разницу между надеждой и действительностью.

Василий и его односельчане получили расчёт. Задав лошадям корму, мужики отправились в трактир. Там стоял густой пар, и спёртый прокуренный воздух перебивался запахом щей и пельменей Яшка быстро наелся, а мужики, выпив водки, галдели, смеялись, пели.

–Тять, мы скоро домой?

– Подь, погуляй. Ночевать будем.

 И Яшка вышел из душного трактира на улицу.

 

БЛАГОУСТРОЕННОСТЬ ЛУБОЧНОГО АДА И НЕПРИГЛЯДНАЯ ЖИЗНЬ ЗАВОДА

 

Завод казался страшным, но посмотреть его Яшке хотелось. Он прошел на заводской двор. Здесь все было необычно. Яшка подошел к домне, из которой валил густой черный дым. Вблизи она была громадная, а около нее сновали ничтожно-маленькие фигурки людей. Люди были совершенно черные от копоти и угля, только глаза и зубы блестели на черном лице. В первое время Яшке показалось, что он видит ад. Устройство и быт ада Яшкой были изучены до мелких подробностей. Когда мать открывала сундук с бельем и холстами, Яшка всегда рассматривал лубочную картину, наклеенную на крышке сундука. Картина изображала ад. Внизу в правой стороне сидел главный черт. Художник не пожалел на него черной краски. Кругом озабоченно трудились черные фигурки чертей... Маленькие, хиленькие, они с трудом тащили тучные туши грешников. Красный фон огня подчеркивал трудность их работы. Яшка был убежден, что в аду мучаются черти от непосильной работы. Во всяком случае, ад, изображенный на лубочной картине, был гораздо привлекательней, чем заводской двор.

Люди толкали вагонетки, тачки, носили брусья чугуна, одеты они были в черные лохмотья, которые не прикрывали, а только причудливо драпировали тело. Захваченные своей работой, люди не чувствовали ни мороза, ни жара печей. Яшка видел, что эти люди служат громадным печам и машинам, а они зло требовали труда.

Вдруг около домны раздался окрик:

– Бей леток!

Люди поспешно отбежали в сторону. Несколько человек держали большой железный прут. Держа прут на весу, они разбежались и ударили в круглое окошечко внизу домны и поспешно отбежали в сторону. Из летка хлынула струя расплавленного чугуна, разбрызгивая тучи ярких искр. Чугун растекался по ямкам, сделанным в песке. Наконец струя истощилась. Чугун постепенно менял свой цвет. Один оттенок сменял другой. Из ярко-белого он стал желтым, потом оранжевым, потом покрылся переливающимся сизым налетом.

Все это казалось страшным, непонятным, но интересным.

Яшка очнулся и заметил, что наступила ночь. Он поспешил в трактир. Мужики были пьяны. На Яшку никто не обращал внимания, да у него и не было охоты попадать под руку пьяным. Яшка свернулся калачиком в углу и заснул.

Утром Яшка проснулся раньше мужиков. В трактире была ужасная духота. Пахло водочным перегаром, табачным дымом и кислым запахом овчин. Люди спали вповалку, причудливо перепутав тела. Яшка с трудом пробрался через бесчувственно спавшие тела и вышел на улицу.

Ему хотелось посмотреть завод, и он снова направился к домне. Вдруг за углом заводского корпуса раздался страшный грохот, что-то так громко рявкнуло, что этот страшный звук долго перекатывался в поле. И вот из-за угла выползло невообразимое чудовище. Оно двигалось, и это давало право воображению считать его живым, кроме того оно, как живое, вздыхало, отдувалось густыми клубами пара. Из головы его валил черный дым с большими яркими искрами. Чудовище это или машина, но Яшка решил держаться от него подальше. Лучше уйти туда, где, пусть черные и страшные, но все-таки люди. Яшка пошел на то место, где был вчера.

По длинным мосткам на самом верху домны люди толкали вагонетки и опрокидывали их в доменную башню. Люди казались маленькими, по цвету и движениям напоминали муравьев.

Вылитый вчера чугун разбивали кувалдами на чушки и складывали в штабеля .

Сколько прошло времени, Яшка не заметил, пока один рабочий не сказал:

– Ты, паря, подь-ка отсюда, а то зашибут ненароком.

Яшка спохватился, что ему надо итти к своим, и побежал к трактиру.

На площади опять было тесно от подвод с углем.

Зайдя в трактир, Яшка увидел, что ни отца, ни односельчан нет.

– А где наши? – спросил Яшка у хозяина, сидевшего за поплавком.

– Ваши? По лесу бегают да воют или в берлоге лежат.

Яшка понял, что он остался один в чужом городе. Слезы потекли по щекам, и он представил весь ужас своего положения.

Хозяин прикрикнул:

– Ты, паря, иди отсюда, а то с тобой беды не оберешься. Иди, иди, авось своих встретишь, – и трактирщик настойчиво вытолкнул Яшку за дверь.

Он еще некоторое время бродил по площади, пытался спрашивать о своих, но ему отвечали смехом или руганью.

 

СВЕТ НЕ БЕЗ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

 

Жгучий комок сжимал яшкино горло, но слез не было.

Как выбраться из этого города, где все – чужие люди, безжалостно смеющиеся над горем мальчика?

Он побрел по улице, не представляя, куда он идет, но движение успокаивало.

Внезапно один дом привлек внимание Яшки до такой степени, что он забыл свое горе. Яшка услышал звонок и с крыльца дома выбежала толпа детей, толкаясь, кувыркаясь, бросаясь снежками. Увидев Яшку, они подбежали к нему и обступили тесным кольцом.

– Ты кто, мужичок?

– А што?

– В лоб тебе щелчок! – и острая боль обожгла яшкин лоб. Яшка не привык прощать обиды, но отыскать обидчика было нелегко. Растерянность Яшки еще больше развеселила ребят. Они теребили его зипун, хватали за опояску, за ноги. Опояска развязалась, бечевки лаптей распутались, и Яшка неуклюже топтался на месте, лишенный возможности двигаться, нанося удары в воздух. Ребята хохотали до изнеможения над нелепой фигурой Яшки.

Раздался звонок, и ребята также неожиданно исчезли, как и появились.

Яшка подвязал бечевки лаптей, подтянул кушак, поднял обломок кирпича и деловито направился в дом, в который вошли ребята. Он смело распахнул дверь и вошел в сени, но воинственный дух пропал, когда он открыл дверь в другую комнату. Яшкины обидчики сидели за длинными столами, внимательно глядя на человека с длинными, зачесанными назад волосами. Увлеченные беседой, они не обращали внимания на Яшку. Учитель рассказывал о грозных явлениях природы, отчего бывают дожди, гром и молния. Беседа была интересна, как сказка и ясна, как хрустальная вода лесного ручья. Яшка слушал внимательно, не пропуская ни одного слова.

Вдруг учитель заметил Яшку и направился к нему.

– Что ты тут делаешь?

На этот простой вопрос Яшка не мог подыскать ответа.

– Я, я слушал.

– Что же ты слушал?

– Да вот давно мне хотелось знать, отчего это все случается.

И Яшка толково пересказал беседу учителя. Учитель взял его за руку, ввел в класс, взял из его рук кирпич и положил на стул рядом с ученическими тетрадями. Класс разразился хохотом, но строгий взгляд учителя погасил смех. Смех ребят выбил Яшку из колеи. Яшка не слышал вопросов учителя. Он чувствовал, как горят уши и на лбу выступают крупные капли пота.

Прозвенел звонок, дети собрали книжки и покинули класс.

Учитель снял с Яшки шапку, посадил его на скамейку.

– Ну, расскажи, откуда ты взялся? Надеюсь, не с картины Богданова Бельского.

Наконец к Яшке вернулась способность разговаривать. Он подробно рассказал все события сегодняшнего дня. Как называется его село и где оно находится, он сказать не мог. Где искать своих, он не знает.

Ну что, пойдем ко мне. Устроим твои дела, а пока надо покушать.

Квартира учителя помещалась в школьном здании. Это была уютная, чистая комната. Первое, что поразило Яшку – это большое количество книг.

Учитель разжег самовар, заставил Яшку умыться, причесал его непослушные вихры. Наконец на стол был подан самовар, поставлен белый хлеб, колбаса, молоко.

После обеда учитель подробно расспрашивал Яшку о жизни в его семье. Беседа длилась долго. Самовар прекратил свою тонкую песенку, за окном сгустились ночные сумерки. Когда Яшка рассказал о том, как отец забрал его от дяди Михаила, об избиении матери, учитель поднялся и задумчиво начал ходить по комнате. Яшке показалось, что он обидел доброго учителя и начал оправдывать отца, но учитель наклонился к лицу Яшки и проговорил внушительно и мягко:

– Яша, запомни, что это самая грязная черта характера – бить. Бить жену, сына, бить слабого, безвинного, а еще больше обидно, что в характере русского человека глубоко сидит привычка покоряться.

Так Яшка остался в доме учителя. Учитель проверил знания Яшки и остался доволен его памятью и умением рассуждать и излагать свои мысли. Скоро учитель крепко полюбил этого мальчика, много занимался с ним. Кроме учебного материала он много говорил ему о жизни, о том, как можно ее переделать, как лучшие люди борются и гибнут за счастье людей.

На третий год Яшка сдавал экзамен за четыре класса церковно-приходской школы.

Экзамен принимали высокопоставленные лица города: попечитель народных училищ, земский начальник, полицмейстер, священник городского собора.

Ученики взволнованно отвечали на вопросы учителя и членов экзаменационной комиссии. После того, как опрошены были все, учитель попросил проверить знания у Якова, рассказав, при каких обстоятельствах Яшка попал в школу.

Яшка поразил своими ответами членов комиссии. Он уверенно, не спеша отвечал на вопросы. Подробно и с чувством рассказал он о страданиях Иова, о жизни народов Российской империи, о жизни славян и времени татарского ига. Растроганный священник благодушно улыбался и приговаривал:

– Благолепно, чадо. Благолепно!

Комиссия вручила ему награду: евангелие в бархатном переплете и книгу Водовозова «Страны и народы земного шара». Учитель обратился с просьбой к комиссии о дальнейшем обучении Яшки за казенный счет. Члены комиссии согласились, поручив учителю получить согласие родителей.

В дело вмешался полицмейстер. Он быстро нашел яшкиного отца. Но Василий наотрез отказался дать согласие отпустить сына.

– Робить надыть. Вырастил, выкормил, пора в работу пускать, нече ему с господами якшаться.

 Напрасно учитель убеждал Василия. Полицмейстер приказал Яшке вернуться под родительский кров. Учитель пытался объяснить, что у Яшки исключительные способности к учению, но полицмейстер заметил:

– Господин учитель, для чего крестьянскому сословию наука? Выучим мы его, а потом, как вас, господин учитель, придется под надзор полиции посылать в места столь отдаленные.

Учитель провожал Яшку за город, в последний раз давая ему наставления:

– Крепись, Яша. Помни, что и в глуши можно делать великое доброе дело. Начни с самого себя. Покажи людям, как жить надобно, а там и другим станет стыдно своего убожества. Стремись, чтобы жизнь твоя была чистой. Учись сам, книги отбирай хорошие. Мал ты, Яша, боюсь, задавит тебя жизнь, но ты борись. Ну, прощай. Прощай. Василий. Губишь ты сына.

– Робить надыть, батющка-барин. Нашто ему умнее отца-то быть.

Лошадь медленно плелась по пыльной дороге, увозя Яшку.

 

СУЖЕНОГО КОНЕМ НЕ ОБЪЕДЕШЬ

 

Яшка с восторгом любовался родными картинами суровой, но красивой природы. Но какой оскорбительной, противной казалась жизнь села! Изнурённое лицо матери, ее постоянно появляющиеся синяки, суровый взгляд отца и нудная воркотня бабушки. Грязь, паутина, пыль. Когда Яшка заметил, что надо бы смести паутину, бабушка разразилась потоком ругани.

– Барин какой! Паутина ему помешала. Да знаешь ты примету? Паутину смести – богатство из дому вымести.

Яшка почувствовал своё бессилие.

В семье его считали порченым.

 – Сглазил учитель Яшку.

Вскоре Василий явился пьяный, и начал бить Варвару. Яшка подошел к отцу, схватил его в охапку и положил на постель.

– Не смей бить, слышишь!

 Василий кричал, ругался, проклинал сына, выкрикивал грубую матерщину, наконец, заплакал пьяными слезами. Мать и бабушка накинулись на Яшку, но он заявил, что драк более не допустит. Яшку удивляло то, что больше всего на него была обижена мать.

Когда окончилась страда, Яков снова пошёл работать с дядей Михаилом, и их дружба сделалась настолько крепкой, что они не чувствовали разницы лет. Яшка знал гражданскую грамоту, знал много того, чего не знал Михаил. Они часто беседовали, читали книги, а иногда и спорили. Книгу Водовозова читали вслух, и Михайло сокрушенно качал головой.

– Ишь ты, живут швейцарцы не по-нашему. Потому – труд любят, бережливости сызмальства приобычены, грамоте знают, потому и дома у них лучше, и скот крупней, и работать умеют, а земля-то камень. Эх, тьма наша, дикость медвежья!

В доме Михайла Яшка считался полноправным членом семьи.

Однажды Яков зашёл в избу и заметил, что дочь Михайла – Клавдя смотрит книгу.

–Ты чего это?

– А я, Яша, глянула только.

– А чего ты понимаешь, баба?

– Да ведь интересно, как из этих червячков слова получаются.

 Яков хотел отрепать Клавдю за волосы за то, что она посмела взять книгу, но ему тут же представился образ учителя. Он быстро изменил тон и совсем ласково проговорил:    

– Хочешь, я тебя читать научу?

– Дык ведь смеяться будут люди.

– А мы тайком. Никто не узнает.

С тех пор они часто уходили в огород, и в высоких подсолнухах Клавдя училась читать и писать. Яшка горячо пересказывал беседы учителя о жизни.

Прошло несколько лет.

Летом работал Яков в хозяйстве отца, зиму – с дядей Михаилом. В шестнадцать лет он стал самостоятельным мастером. К избе отца он пристроил горницу, в которой завел мастерскую и установил свои порядки. Горница была чистая. У большого застекленного окна Яков поставил верстак и токарный станок, но прежде всего он сделал шкафчик и поместил в него свою библиотечку. Из заработков Яков находил возможность выделять средства на приобретения новых книг. Учителя он больше не встречал, потому что отбыв срок ссылки, он уехал в Петербург.

Яков был уже рослым, сильным парнем. Начали пробиваться усы, и голос огрубел. Отец и мать настаивал на его женитьбе, но сын отказался.

Когда к нему однажды заглянул Михаил, Яков пожаловался и рассказал о том, что отец заставляет жениться.

 – А ведь вырос ты, Яков. Пора. В твои годы надо жениться, не то избалуешься. Хочешь, Клавдю отдам за тебя. Страшно пускать ее в такую семью, да надеюсь на тебя. Голова у тебя умная, руки золотые и сердце мягкое… Не загубишь ты мою дочь. Верю этому.

Яков покраснел.

– Любишь ты ее. Знаю ведь я, как ты хорошему учил ее, да и она в тебе души не чает. Ин шли сватов.

Когда Яков сообщил отцу и матери о своем решении жениться, они очень обрадовались, но выбор не одобрили.

– Богаты они. Не отдаст Михаило Клавдю. Да и работница из нее плохая будет. Набалована дома.

Вечером Яков вышел к реке и встретил Клавдю.

– Подь сюда. Слово сказать надо.

Когда они отошли в сторону и сели под ракиту, Яков смущенно проговорил:

– Знаешь, Клашуня, отец тебя соглашается за меня замуж отдать.

– Да ведь рано словно бы.

– Не век в девках будешь сидеть. Вон Федька на тебя поглядывает, как козел на капусту. Чай пойдешь за него на богатый двор, да сытую жизнь. Богачества нет у меня, это верно, так берег бы я тебя. Люба ты мне, Клашенька.

Обдало ласковым теплом девичье сердце, новые ласковые слова, не слыханное в селе это ее имя Клашуня. Растаяло девичье сердце. Протянула она Якову руки.

– Бить, поди, будешь, Яша?

– Эх, Клашуня! Сердце бы тебе показал, чтобы поверила.

– Верю, Яшенька.

 

СВАДЬБА

 

Впервой я поклонилася –

Вздрогнули ноги резвые.

Второй я поклонилася –

Поблекло личико белое.

Я в третий поклонилася,

И волюшка скатилася

С девичей головы.

 

“Кому на Руси жить хорошо”.

 

– Не будет счастья от этой свадьбы. Невеста-то словно в гости собралась. Не воет, не плачет. Не жаль ей воли девичей.

А невесте полагалось плакать. Веками сложенные свадебные песни одна за другой пели о грозном муже, о шелковой плети, о злом свекре, о лютой свекрови, о побоях и муках, о горе и бедности. И когда молодые подошли под благословление, а Михаил передал образ Якову, Клавдя поняла, что она уходит из родного дома. Она заметила суровое лицо свекра, знала и его характер.

– Передаю тебе, Яков, дочь своими рунами. Люби ее, как душу, а тряси, как грушу. Дочь, почитай мужа, кланяйся ему в ноги. Клавдя упала на колени. Вот отец твой. Кланяйся ему, вот мать твоя.

ударили эти слова Клавдю.

Наконец молодых отправили в спальню. Когда вошел Яков, Клавдя плакала. Ее плечики вздрагивали. Яков неловко подошел к ней.

– Клаша, ты чего это? Слышь! Не бойся. Брешут все старики. Хорошо мы жить будем. Ты мне верь, Клашенька.

– Боюсь, Яшенька. Отца твоего боюсь, мать боюсь. Ведь и ты им подчинен будешь.

– Клаша, знаешь, что мы сделаем? Уйдем отсюда. Далеко уйдем, аж до Страны восходящего солнца, где нет зимы. Цветов там, Клаша… Люди там живут не по-нашему...

И Яков долго рисовал ей картину жизни, вычитанную им из книги Водовозова. Клавдя с восторгом слушала его.

– Чудное ты баешь, Яша. Аж в сказке этого нет. Чудно больно.

Яков обнял ее, а она доверчиво склонилась к нему на грудь.

– А детей своих учить будем. А мы-то радоваться будем, на них глядючи. Домик построим маленький, чистенький.

Так болтали они, пока Клавдя не уснула тихим детским сном на груди у Якова. Рот ее приоткрылся, как у ребенка, да и сама она казалась маленькой девочкой. Яков осторожно гладил ее волосы и не раздеваясь уснул рядом. .

Когда утром пришли за рубашкой, Яков прогнал сватов. Но пришел Михаил.

– Ты, Яков, не дури. Не позорь честь моей дочери. Муж ты ей. Не слушай слез девичьих. Биться будет – под бок кулаком сунь. Неча возжи-то распускать с первого раза.

Яков остался в комнате, растерянно думая: "Людям-то какое дело до нас. Даже дядя Михаило кулаком под бок советует". Но рубашку не выдали.

По углам зашушукали старухи, как запечные тараканы, негромко, но так, чтобы слышно было:

– Не будет добра. Порченая девка.

– Жених сурочен. Сглазу. В городе его жид испортил.

 Михаил не на шутку рассердился на Якова. Чуть в глаза не плюнул. Василий и Варвара ехидно улыбались.

Три ночи убаюкивал Яков на коленях Клавдю, не обращая внимания ни на шушукание, ни на обиды Михаила, ни на открытые насмешки родни. Но вот нагружены подводы с приданным: сундуками, шубами, холстами. К саням были привязаны овцы, лошадь, корова-первотелок. Между родней начался скандал. Василий считал себя кровно обиженным, хотя до этого радовался обильному приданному.

– На бедность нашу кинули ворох тряпок, овец паршивых, да телку порченную. Нате, мол, да стыд покройте дочери-то гулящей.

Подскочил Яков, схватил отца в охапку, кинул его в сани и крепко ударил лошадей. Собравшаяся толпа любопытных заливалась хохотом.

 – Славно разделался.

 – Ой, не будет счастья.

 

ГОРНИЦА

 

– Все как-то не по-людски ты, Яша, делаешь. Говорить, да судить о нас люди будут.

– Пусть судят. Посудят, посудят, да на каторгу не сошлют.

Но ошибся Яков.

Он предполагал построить свою жизнь по образцам, прочитанным в книгах, по беседам своего учителя. Но их ждала каторга, убивающая лучшие человеческие чувства.

Молодые поселились в горнице, которая была мастерской Якова. Тут же был поставлен стол и небывалое в селе – кровать с простынями, подушками, тогда как обычно спали на полатях вповалку. Горница была чисто убрана.

Еще задолго до приезда молодой готовил Яков горницу. Мать, наблюдая хлопоты сына, ревниво ворчала:

– Значит, вроде как барыню привезешь? Может, нам и заходить сюда не дозволит твоя краля?

– Брось, матушка, просто вам мешать не хочу. Об одном прошу: не обижай Клавдю. Ведь сама ты горя натерпелась, должна сочувствовать.

– Так, так, натерпелась от мужа, так еще от барыни терпеть придется.

Она ушла, плюнув и хлопнув дверью.

Приехав после свадьбы, Яков привел Клавдю в горницу. Клавдя скинула зипун и не знала, что ей делать.

– Вот наша горница, Клаша.

– Хорошо у тебя, Яша.

– Не у меня, а у нас, Клашуня.

Яков схватил Клавдю на руки, и закружил ее по комнате. Но тут приехали отец и мать. Долго возились во дворе, прибирая скотину, определяя место приведенному скоту. Потом втаскивали сундуки, носили холсты, берда, новины. Яков вышел помочь отцу, но он кинулся на него с кнутом. Яков схватил его за отворот зипуна и произнес спокойно и решительно:

– Будя, батя, не замай. Не тронь ни меня, ни Клашу, а то, свят бог, доведешь до греха.

Слабосильный отец не смел связываться с сыном, но затаил зло против снохи. Мать не могла примириться с тем, что свекровь не властна над снохой, что молодая жена Якова будет жить счастливее её. Это чужое счастье не давало ей покоя. В первый же вечер она заявила:

– Матушка-барыня, не в горенке жить ты приехала. На стол приготовить надобно, скот обиходить, воды принести. Не буду я, старуха, на тебя, барыню, работать.

И Клавдя горячо взялась за работу, надеясь трудом сыскать расположение свекрови. Но на каждом шагу она слышала упреки и тихий шопот: "Порченая", "Беспутная".

В первую ночь она плакала горькими слезами, припав к груди мужа. Яков утешал ее. Ласки мужа успокаивали Клавдю. Она была счастлива его любовью, ее успокаивала его сила и решимость.

В эту ночь она стала его женой.

Потянулись серые дни. Свекровь ворчала по малейшему поводу, подгоняя сноху. Этой зимой пала корова. Это несчастье было приписано Клавде, её "дурному глазу".

Только в горнице она встречала ласку и забывала около Якова все горести дневных неурядиц. Но Якову часто приходилось отлучаться на работы, на завод с обозом, на обжиг угля и заготовку дров, тогда жизнь Клавди становилась невыносимой. Как ни старалась Клавдя, всюду ее встречали упреки, дикие, бессмысленные, но тяжелые, как удары.

Несколько раз Яков просил отца отпустить его с Клавдей на заработки, обещая высылать ему деньги, но отец не давал паспорт.

 – Что же, выкормили, вырастили, а теперь, на старости лет, бросить хотите? Ведьма эта тебя подговаривает.

Но вот гроза, пронесшаяся над страной, захватила и глухие села, коснулась и семьи Якова.

Был объявлен рекрутский набор, и Яков попал в солдаты.

Вот уже подводы с новобранцами скрылись за стеной леса, а Клавдя все еще билась головой о мерзлую дорогу. Но вот она почувствовала удар в бок:

– Ну, будя вылеживаться, корова. Домой ступай. Рабить кто за тебя будет.

Сдерживая слезы, Клавдя давала скоту корм. Но слезы хлынули горячей струей, когда она начала доить коров. Подоив, она с трудом поднялась и, припав на спину корове, завыла и дала золю слезам. Закончив уборку по дому, она вошла в горницу, но здесь все изменилось: на кровати в лаптях и зипуне лежал пьяный свекор, а свекровь поила теплым молоком сосунка-теленка, привязанного к Яшкиному верстаку.

– Ну, матушка-барыня, можешь на полати лечь. Будя, побарствовала.

 

ТРУДНАЯ ГЛАВА

 

He любили отец и мать рассказывать о том времени, когда Яков был в солдатах.

– Горька полынь-трава, а горше её служба царская. Началось с мордобоя. По всякому поводу – в зубы. Да разве нужен был повод? Выходит утром офицер к роте, сразу видно, что здорово вечером выпили. Глаза кровью налились, лицо помятое, ну и начинает отводить душеньку на солдатах. Да и не то обидно, что бьют. Били и раньше, покрепче офицерского, душу мутит, что я здоровый парень, один из первых силачей в роте, а должен стоять навытяжку, да еще требуют, чтобы голова не моталась от удара.

Уйдет офицер – свой брат, солдаты, изводить начнут. Бойкие, да удалые насмешками изведут. А над чем смеялись? Да найдут причину, в которой и не виноват: татар да евреев высмеивали за то, что "басурманы", мордвы да чуваши-люди не наши, так на области делиться начали. Область над областью издевается: пензенские – толстопятые, пермские – солёные уши, а уж вятским доставалось наособицу:

– Эй, ты, вятский. Ваши вятски – ребята хватски, семеро одного не боятся. А как вы корову на баню тащили? А как, братцы, вятские крестный ход встречали? И, кривляясь, на вятском диалекте разыгрывали сцену:

– Заньцо!

 – Цо?

– Звони в колокольцё.

– Зацем?

– Богородицю ведут. В энотовой шубе и кольцё в губе.

Вначале Яков пытался доказать, что он один семерых не боится, но драться он не любил. Уйдет в сторону и думает, где же она, хорошая, красивая жизнь, о которой учитель рассказывал. Вспоминалась книга Водовозова. Вот в Японию бы попасть, в страну восходящего солнца. С Японией мир. Может и удастся увидеть эту чудесную страну.

Но не попал Яков в страну восходящего солнца.

За Челябинском поставили Якова часовым в тамбур офицерского вагона. Всю ночь простоял он на сорокаградусном морозе, а ветер от движения поезда пронизывал насквозь, а когда сменился, у него началась горячка.

Очнулся он через несколько недель в омском госпитале. Пролежал четыре месяца. Болезнь дала осложнение на слух. Выписали его по чистой. И поехал Яков домой.

Тяжело было. Но эта тяжесть соскоблила с него деревенскую простоту. Перестал он быть вятским увальнем.

Добирался домой где поездом, где пешком, где на попутных подводах. Ночевал у добрых людей. Иногда останавливался заработать. Почти через год пришел он в Вятку.

Клавде было еще тяжелей.

Свекор скоро начал под пьяную руку бить Клавдю смертным боем. Осталась она беременной, но от побоев родила на седьмом месяце. Прожил Ефимушка несколько дней и умер. Виновата оказалась Клавдя. И от жалости к умершему ребенку, свекор, после похорон и поминок избил Клавдю. Свекровь все ущипнуть старалась, оставляя синяки на теле:

– Вишь, мясо-то нагуляла, корова ленивая. Приехала-то совсем хилая, а теперь до мяса не ущипнешь.

Подрос брат Якова Оська. Приставать начал. Однажды подкараулил Оська Клавдю в сенках, когда она шла с подойником молока, схватил ее. Загремел подойник, выбежала свекровь:

– Вот девка-то гулящая. И здесь нашла себе.

Свекор вступился за честь семьи. Сшиб Клавдю кулаком с ног, заголил ей тело и долго бил ногой в живот.

Долго ходила Клавдя согнувшись, а выздоровела, опять Оська приставать стал:

– Не карежься, дура, выходи в ригу, нето изведу.

Все это пришлось вытерпеть. Иногда убегала она от пьяного свекра в коровник и грелась около коров, смачивая их пахучую шерсть слезами обиды и безысходного горя.

Однажды ночью раздался стук в окно горницы. Тихонько так постучали, а словно в сердце клавдино ударили.

– Отопри, Клашенька.

Соскочила Клавдя с палатей. Тут и свекор со свекровью засуетились .

– Ах, ты, мати божия, богородица пречистая. Яшенька вернулся.

Вошел Яков в избу. Кинулась к нему Клавдя и отскочила. Совсем незнакомое лицо: скуластое, пушистой бородой обложено. Только когда зажгли лучину, увидела Клавдя знакомые ласковые глаза. Вцепилась в яшкины плечи. Взял её Яков на руки, усадил, как малое дитя на колени, и все горе вылилось слезами на яшкину грудь.

Отец с матерью убрали свою постель с Яшкиной кровати и постелили его постель. Отнес Яков на постель Клавдю. Ночь промелькнула, день заиграл ярким солнцем, а Яков все еще не мог выпустить из рук свою драгоценную ношу.

Мать подала завтрак и позвала Якова. Поели молча. Потом достал Яков из котомки платок цветастый – матери, картуз высокий – отцу, портмонет с замком – Оське, Заискивающими, унизительными выражениями благодарили Якова, чувствуя в нем человека.

 

КАК СОШЛИСЬ ПУТИ СТОЛЯРА И ГРАФА.

 

Была Речь Посполитая. Были великие лыцари. Было великое царство Польское «вид можа до можа». Были великие паны. Был сейм, где любой пан мог крикнуть: «Не позволим!», и вопросы законодательства страны решались булатным клинком в поединке. Украсив противника шрамом, паны отправлялись в имение, подавали друг другу руку, устраивали продолжительную попойку и любовались своим благородством.

Но сапог Николая I тяжело наступил на царство Польское. После Венского конгресса Польша стала провинцией Российской империи. Органический статут 1832 года упразднил сейм и войско Речи Посполитой. С этого времени польские паны стали итти в ногу с быдлом, которое именовало себя пролетариатом и училось марксистской науке интернационализма и диктатуры пролетариата. Паны и быдло состояли в одной партии ППС и делились на «правицу» и «левицу», но считали себя частью одного тела. «Правица» хотела самоопределения Польского государства, а «левица» требовала всего. «Правица» сверкала именами прославленных родовых панов: Даниковского, Пил- судского, Грабовского, Дмовского. В «левице» было ничем не прославленное быдло: Мартин Каспржак, Роза Люксембург, Юлиан Мархлевский, Феликс Дзержинский.

В 1905 году "правица" решила договориться с царским правительством. Из Варшавы выехала делегация во главе с паном Хмовским к Витте. Однако ни Витте, ни кто-либо другой из правительства не принял делегацию.

Среди делегации был молодой отпрыск знатного графского рода, которого пока еще не называли Ричардом, а просто Рисиком. Это был граф Чернота де Бояре-Боярские.  Молодой горячий граф мечтал носить блестящие эполеты и аксельбанты польского фендрика, кроме этого, у него было все: деньги, титул, поместья, родовые замки.

Когда в приемной графа Витте один офицер сказал колкость по адресу Царства Польского, молодой граф Чернота де Бояре-Боярские отвесил ему полновесную пощечину и вызвал на дуэль. Но офицер не принял вызова, а Черноту де Бояре-Боярские просто сослали в места не столь отдаленные. По географическому представлению царских чиновников – в Акмолинскую губернию, Кокчетавский уезд, в село Воскресенское под надзор полиции.

Молодой граф купил у промотавшегося помещика имение и вложил свои капиталы в скотоводство, пользуясь даровой силой киргиз-казахских племен.

Одиночество располагало к чтению, и у графа скоро появилась богатейшая библиотека. Шкафы вмещали в себя фолианты и манускрипты, Эдрон-Брокгауз и брошюры. Здесь был Спиноза и Некрасов, Кант и Чернышевский, Спенсер и Роберт Оуэн, Ницше и Карл Маркс. Только на письменном столе в кабинете лежа постоянно раскрытая книжка 'Записки пана Дмовского''.

В село Воскресенское Кокчетовского уезда Акмолинской области Яков пришел другим путем, шел он от села к селу, от города к городу. Много профессий перепробовал Яков, но упорно не пускал голод к своей семье. Так весной он остановился в селе Воскресенском. Клавдя нянчилась с пятилетней дочуркой Настенькой, и ждали сына. Двигаться дальше было тяжело.

Яков снял квартирку в две комнаты. В сенях поставил верстак и принимал столярные заказы.

Однажды около ворот квартиры Якова остановился экипаж. Управляющий графа позвал Якова.

– Садись вон рядом с кучером. Граф вызывает. Работу дать хочет. Угодишь графу – заплатит щедро, а если увидишь, что работа не по тебе – сразу откажись. Только помни, что называть графа надо "Ваше сиятельство"', но на колени перед ним не вставай – не любит граф этого. Он немного особенный. Помни, что граф не любит пьянства и вранья. Что сделаешь не так, сразу признайся.

Скоро экипаж въехал во двор имения. Управляющий указал Якову на скамейку:

– Посиди, их сиятельство сейчас приедут. Гурты осматривает.

Яков от нечего делать рассматривал двор. Но вот в ворота въехал всадник. Ловко соскочил с коня и бросил поводья конюху. Яков забыл посмотреть на того, кто приехал, он залюбовался конем. Это было какое-то произведение искусства. Сколько грации в каждом движении. Малейший изгиб тела обнаруживал новую красоту. Можно было любоваться калейдоскопичностью его прекрасных движений. Только тогда, когда управляющий подтолкнул Якова в плечо, Яков увидел перед собой человека, одетого в изящный костюм. В человеке, как в коне, тоже чувствовалась порода: стройный корпус тела, холеное лицо, нежная кожа, плавные красивые движения – все это сочеталось в одно целое и брало человека под свое влияние.

– Что, паренек, растерялся?

– Да, нет, ваше сиятельство. На красоту вашей лошади загляделся, простите. Даже вас не заметил . Первый раз такую красоту вижу.

– А что, красив мой Буцефал? Прохор, подведи коня. Вот, возьми его за повод.

Яков протянул руку к поводу, но глаза коня вдруг загорелись злобным огнем, ноздри раздулись, все тело задрожало от оскорбления.

– Видишь, как он горд. А от этого еще красивее становится. Трудно такую гордость покорить.

–Били его мало, да кормили хорошо, вот и гордости много. Любую тварь битьем да работой изнурить можно, ваше сиятельство.

– Не за эти ли слова тебя сюда выслали?

– Нет, ваше сиятельство, я сам пришел сюда, сам и дальше пойду искать лучшего.

– Ну, а здесь что тебе надобно?

– Да вот, ваш управляющий привез. Сказывали, что работа есть.

– Ну, пойдем.

Граф привел Якова в большую комнату и показал на шкафы, уставленные книгами.

– Вот видишь шкафы? Отремонтировать надо и такие же новые сделать надо. Сможешь?

– Постараюсь, ваше сиятельство.

Яков горячо взялся за дело. Тонкая работа увлекла его. Работа шла быстро. Граф был доволен.

Однажды граф заглянул в библиотеку и увидел, что Яков сидит на верстаке и углубился в чтение. Не заметил он графа, книга целиком захватила его. Граф увидел, что Яков читает книгу Фридриха Ницше 'Так говорил Заратустра".

– А что, пан, понимает, что тут написано?

– Нет, ваше сиятельство, не понимаю.

– Так ты бы взял вон сказки.

– Не в этом дело. Смысл книги я понимаю, но не понимаю, как можно в книге писать такое. Книга хорошему учить должна, людей добрыми делать, дикость-зверство уничтожать, а здесь что сказано-то: дал мне бог силу, так все для тебя не люди. Или эта книга не для нас писана, а в секрете таится, для тех, кто людям жизни не дает?

– Ах, вот ты о чем. Да, дружок , трудно понять это нормальному человеку. Эту книгу сумасшедший писал, но кажется, умные люди его больше слушают, чем Льва Толстого.

– А мне кажется, что граф Толстой в другую крайность впадает. Он дорогу расчищает вот этим белокурым бестиям, сверхчеловекам. А душа-то у всех одинакова. Всем воли да жизни хочется. Красоты, жизни да радости. Вот господин Некрасов разве не правильно пишет?

Так разговорились граф и столяр. Темно стало в комнате, перешли в кабинет. На прощание граф дал Якову несколько книг и разрешил ему пользоваться библиотекой. В библиотеке графа Яков впервые узнал про словарь иностранных слов и энциклопедию – ключ к пониманию книг.

Частенько Яков оставался у графа, и они обсуждали прочитанное. Яков показал графу свою тетрадь, в которую он выписывал лучшие стихотворения и афоризмы, наивные по содержанию, но полные горячей веры в лучшее:     

 

Иди к обиженным,

Иди к обиженным,

По их стопам.

Где горе слышатся,

Где тяжко дышится,

Будь первым там.

 

 Или:

 

Вода стоячая гниет,

Железо ржавеет без дела,

И так же пропадет и тот,

Чью душу лень и праздность съела.

 

Или:

 

Наш век – амбар ростовщика,

Куда все сложено,

Что ветхое и гнило.

Собрало времени рука

И в кучу ветхую сложила.

Какой здесь понабросан хлам?

Добра и зла увидишь кучу.

То здесь валяется, то там:

Куски стыда, обрывки чести,

Клочки веселости былой,

Продажных мнений вороха

И слова честного крупица,

А где-то там, в сыром углу

Кусочек правды на полу

Лежит, завернутый в обмане.

 

НЕСЧАСТЛИВОЕ ЧИСЛО

 

Обе комнаты квартиры Клавдя держала в чистоте. Все было убрано просто, но с любовью к cвоему гнездышку. Бедность и нужда упорным трудом не допускалась в дом Якова. А веселья и счастья было достаточно. Клавдя получила чудесный подарок, о котором она раньше не имела даже представления – швейную машину "Зингер", а полсотни открыток с рисунками Самокиш-Судковской украсили стены комнаты. Клавдя шила распашонки и пеленки для ребенка, и тоскливые вятские песни звучали теперь как-то бодрее и счасливее. Иногда Яков выполнял работу дома и песни становились еще веселее и счастливее. Их слова и мотив только подчеркивали это тихое счастье: Клавдя запевала, а Яков подхватывал:

 

Невелицка птицка-ластоцка

С моря на море перелетывала,

И садилась птицка-ластоцка

Осреди моря на белый камешек,

А со камушка на желтый песоцек.

Она слушала-слушивала,

Говорила-приговаривала:

Не кукует ли кукушка во бору,

Не кукует ль серая во сыром –

Тужит-плачет красна девка в терему,

Тужит-плачет, убивается…

 

Вдруг Клавдя выронила шитье и схватилась за живот. Яков кинулся к жене.

– Скоро уж, Яшенька, беги за Карповной.

Карповна – чистенькая добродушная старушка-повитуха спокойно уложила Клавдю на кровать, ощупала кивот, поправила ребенка и заявила Якову:

– Ну, батюшка, тут без тебя обойдемся, а ты в добрый час иди баньку топи. К вечеру будет. Только вот несчастье, число-то сегодня больно нехорошее – тринадцатое, чертова дюжина… Потянуть бы тебе до завтрашнего дня. Но дотянуть не удалось. Так тринадцатого июля родился сын.

Ночью Клавдя лежала на кровати.

– Как сына-то назовем? Глянь святцы, Яшенька.

– Тит, Валериан, Павсикакий, Гавриил. Ну вот и назовем Гавриил.

– Ганюшка. Дайте мне его, покормить надо. Как крестить будем? В крестные Карповна не откажется пойти, а кого в крестные звать будем?

– А ты, батюшка, выдь завтра до восхода солнца за ворота, да первого, кого встретишь, зови в крестные. Кто бы ни был – нищий ли калека, купец, богач, любого зови, не выпускай.  

 

Утром Яков сел на скамеечку около полисадника и стал ожидать встречного. Ни одного прохожего не было видно. Вдруг из-за угла выехал экипаж. Град Чернота де Бояре-Боярские возвращался из гостей. Яков не посмел остановить его, но граф сам остановил экипаж:

– Мой друг, третий день не вижу тебя на работе. Не случилось ли чего у пана?

–  Нет, ваше сиятельство, наоборот, у меня великая радость. Родился сын.

– Так не от счастья ли ты из дома ушел в такую рань?

– А вот крестного отца ищу сыну. У меня нет родственников и знакомых, так теперь должен первого, кто встретится, позвать.

– Ну и кто встретился?

– Да пока еще никто не встречался.

– Значит, я первый встречный.

– Что вы, ваше сиятельство.

– Судьба, друг мой. Не гони её. Веди же в дом, Яков.

Граф вошел в дом. Клавдя взволнованно натянула одеяло до подбородка.

– Пусть панна не смущается. Не надо смущаться своего родственника. А где же мой крестник?

Граф задел пальцем розовую щечку ребенка, смешно чмокнул губами.

– Сегодня, пани, удобно крестить мальчика?

– Как ваша милость хочет.

– Позволит пани мне взять все хлопоты о крестнике на себя?

– Как вам угодно, ваше сиятельство.

– Прошу пани считать меня родственником и не смущаться. Крестить будем дома пани. Об остальном управляющий позаботится.

Граф наклонился над постелыо, взял клавдину руку и поцеловал ее.

В четыре часа подъехал экипаж с графом, извозчик привез притча, подвода привезла ящики, коробки, корзины.

Поп благословил роженицу и присутствующих, сунул для поцелуя руку, но граф вместо поцелуя слегка пожал протянутую руку.

– Ваше сиятельство – католик. Как же вы берете на себя святое таинство церкви православной?

– Во имя многострадальной матери божьей, а она для всех мать.

Псаломщик установил купель, а дьякон подал попу облачение. Управляющий принес свертки с бельем для новорожденного. Поп забыл про обряд и с завистью ощупывал батистовые простыни, шелковые одеяла, дорогие кружева. Граф напомнил:

– Приступайте, батюшка. Ребенка застудить можно.

После обряда крещения управляющий подал на стол вина и закуски, и внимание притча было поглощено дорогими винами и изысканной закуской.

Граф поднес роженице длинную высокую рюмку искрящегося вина и поставил перед ней открытую коробку шоколадных конфет.

– Прошу панну кушать и пить за счастье своего сына.

После выпитой рюмки вина голова Клавди закружилась, и все это показалось ей сказкой: граф, шелк, батист, кружева, конфеты, запах росного ладана и аромат гаванской сигары.

Ночью Клавдя сползла с постели и упала перед образом богородицы.

– Мати божия, благодарю тебя за радость и счастье. Сохрани ему это счастье на всю его жизнь.

Радостные слезы текли из глаз, омывая счастьем наполненное сердце.

 

ПУТЬ К СТРАНЕ СОЛНЦА

 

Весной 1911 года граф Чернота до Бояре-Боярские получил амнистию и возвращался в Польшу. Перед отъездом он рассчитался с Яковом и вручил ему казначейскую книжку.

– Ты, Яков, не лодырь и не пропадешь. Но в жизни бывает всякое. Я – крестный отец твоему сыну и хочу обеспечить ему дорогу в жизнь. Это не милостыня, а просто я хочу позаботиться о судьбе своего крестника. На этой книжке числится десять тысяч рублей, но взять их можно только для его учения в школе, в пансионе, в университете. Ты дал ему жизнь и должен eё сохранить, а я – помочь развить его душу. Я уезжаю и, быть может, мы никогда не увидимся. Прощай.

Через месяц уехал и Яков с семьей.

Он ехал с попутными подводами, ехавшими в Екибастос за солью, возившими руду и другие грузы. К августу месяцу он был в городе Усть-Каменогорске, расположенном у отрогов Алтая.

В день приезда в городе был страшный град, который выбил почти все стекла. Яков достал алмаз и принялся стекольничать. Через месяц у него скопилась большая сумма денег – более двухсот рублей. Яков решил остаться в этом городе на зиму, а там – «что бог даст». Он снял сравнительно недорогую квартиру из трех комнат. Не пожалели денег на украшения квартиры. Хозяин дорожил этим аккуратным и заботливым квартирантом.

Снова дом Якова наполнился песнями, семейной радостью. Иногда Яков читал вслух книги, потом они обсуждали их смысл.

Они жили не богато, но и не знали нужды. Яков не торопился выполнять заказы, добиваясь не только прочности и практичности предмета, но, главное, его красоты. Это обеспечивало ему постоянных заказчиков и хорошую репутацию.

Росла семья, росли заботы. Но Яков работал, не покладая рук. Кроме того он имел несколько специальностей, среди которых не малую роль играло переплетное дело. В городе было много политических ссыльных, и они охотно отдавали заказы на переплеты книг. Но это ремесло давало не только дополнительный заработок, но и открывало большие возможности к развитию. Книга должна была быть не только хорошо переплетена, но и внимательно прочитана.

Внутренний мир Якова не был ограничен только семейным счастьем, обывательским благополучием. Он многое видел и многое стремился понять, а книги обжигали мозг, но не утоляли жажды, создавали еще большую путаницу в голове.

А Яков рвался вперед.

Детские мечты о стране восходящего солнца давно были убиты правдой жизни. Яков видел, как бедные дети небесной империи бродили по улицам сибирских городов, продавая замысловатые изделия или показывая фокусы. Он пытался разговориться с ними о жизни в их стране, но дети небесной империи отвечали:

– Китая – шипико шанго. Китая бедного народа много, много, богатая народа мало, мало. Плохо Китая, если денига нето, земли нето, фанза нето.

– А как же сады, цветы, пагоды, рисовые поля?

– Китая сады много, пагода много, риса много, но все багатая китайца взяла. Бедная китайца умирала много.

Яков знал уже закономерность общественных отношений. Он прочитал Адама Свита, Элизе Реклю, многое открыл ему Виктор Гюго в рассказах ''Человек , который смеется", "Девяносто третий год''. Он знал об эксплуатации, прибавочной стоимости, о капитализме и его системе, о государстве и религии. Он видел врага достаточно ясно во всем его сложном могуществе, но дальше шло раздорожье без указателей. Яков искал людей, которые знали этот путь, и он находил таких людей, которые, по крайней мере, были уверены, что знают этот путь.

Город Усть-Каменогорск был местом ссылки неблагонадежных и политических поселенцев. Они составляли основное ядро городской интеллигенции. По своей сущности они не были способны к революционной борьбе, но добросовестно выполняли роль культуртрегеров. Город многим был обязан им. Ими был создан городской сад, построен Народный дом, школа, создана библиотека, устраивались воскресные чтения.

Один из таких культуртрегеров Костюрин видел рост страны в индустрии и технике, и, насколько позволяли ему средства, он прививал технику в городе. Им были построены механические мастерские, электростанция, паровая мельница и маслобойный завод. Его не столько прельщала прибыль, сколько увлекала идея индустриализации глухого сибирского города. Он говорил:

– Пусть каждый, имеющий капитал, сделает столько, и наша страна будет могущественна, а народ просвещенный.

Однажды Костюрин пригласил Якова для столярных работ по отделке кабинета и библиотеки. Он ждал приезда сына, окончившего учение в Лейпциге.

Работа, как всегда, увлекла Якова, но обилие книг было тем искушением, которое он не мог избежать. Так однажды Костюрин застал его за чтением книги. Грамотный рабочий был вообще редкостью, а читающий Роберта Оуэна – тем более.

– Что, переплет нравится?

– Нет, господин Костюрин, человек, который книгу написал. Такую книгу надо было бы каждому раздавать бесплатно, учить ее. Пусть бы каждый так жил и работал.

– Господин филантроп в рваных штанах, за чтение такой книги, а не только за жизнь по этой книге, полагается ссылка. А вы – учить её. Не вздумайте сказать господину уряднику, что читали её у меня. Меня могут не сослать, я уже сослан, а вам не поздоровится.

– Но ведь это-то лучшее, что может сделать человек людям.

Разговор перешел в спор. Оба волновались. Наконец в библиотеку вошла дама.

– Опять ты шумишь со своим Робертом Оуэном. Мы давно ждем обедать.

– Верочка, вот этот пролетарский изверг наступил мне на любимую мозоль, Понимаешь, он чутьем понял и одобряет мою систему. Ну, пойдем обедать с нами.

– Да удобно ли будет. Вы вот насчет рваных штанов говорили, так может не стоит?

– Ну, утешил, – залился смехом Костюрин, – это книга такая есть. Написал её такой же столяр, как и ты, а это заглавие её  – «Филантропы в рваных штанах». Вот она, прочти, только, понимаешь, она не одобрена святейшим синодом для народного чтения. Так что помалкивай.

За обедом Костюрин смеялся и рассказывал своей дочери:

– Понимаешь, Ноночка, этот sanctu simplicitas понял Оуэна. А вы спорите, что народ не понимает добра.

«Что-то он насчет монстра ей говорил? Уродом меня считает, что ли. Трудно понять этих господ, за человека тебя считают или глупости твоей радуются».

Но беседа шла без обидных насмешек. Костюрин задел еще несколько острых вопросов, и его поразила начитанность Якова и его резкая самобытная оценка явлений и идей.

– Позвольте, вы – ссыльный?

– Нет.

– Но... Вы учились?

– Четыре класса окончил.

– Но откуда у вас есть эти... знания?

Так началось знакомство, которое ввело Якова в круг интеллигенции, познакомило его с революционными мыслями, открыло доступ не только к переплетенным книгам, но и статьям, напечатанным на шапирографе. Эти люди видели в Якове самородка и старались втиснуть в его голову свои идеи. Но хрупкие идеи ломались об угловатость суждений и аргументов Якова.

Все же это знакомство сделало многое в развитии Якова. Он видел в них хороших учителей, но не чувствовал их уверенности в правоте.

 

 

НЕ МИР Я ПРИНЕС ВАМ, А…

 

Помните ли вы картину Ржевской «Веселая минутка»? Она так мило рисует это примитивное счастье, которое не всегда заглядывает в комнаты тружеников. Такое несложное счастье прочно, кажется, свило себе гнездо в доме Якова. Трезвый, сильный, смекалистый, неутомимый работник, он умел обеспечить семью. Это покупалось неутомимым трудом, но сам труд был веселым и радостным.

В долгие зимние вечера Яков столярничал. Тогда комната наполнялась веселым свистом шархебеля, солидным шипением фуганка. Пол покрывался желтой пеной стружек и приятным запахом смолы. Ганя, четырехлетний мальчишка, зарывался в стружки, кувыркался в них. Отец иногда бросал работу и, схватив в охапку стружки вместе с сыном, говорил матери:

– А что, мати, не пора ли печь топить? Открывай заслонку, я стружки брошу. Тогда Ганя поднимал визг, приводя в фальшивое изумление отца.

Особенно хороши были вечера, когда отец садился переплетать книги. Ганя получал право рассматривать иллюстрации и задавать самые нелепые вопросы. Только изредка отец отшучивался:

– Это, философ ты мой сопливый, не нашего ума дело.

И обычно на каждый вопрос следовал простой и понятный вопрос.

– Папа, а это кто такой страшный?

– Это Петр Великий. Потому его великим и назвали, что много для Руси хорошего сделал: людей учил, работать заставлял всех, даже богатых, сам учился многому, и топор в руки брал. Не было в России кораблей, да и строить их у нас не умели, тогда Петр сам поехал в страну, где хорошие корабельные мастера жили, оделся простым плотником и изучил все дело…

И отец рисовал перед мальчиком сказочного царя-исполина, друга своему народу, покровителя знаний и мастерства, врага лени. Так рассказывал он и про Суворова, чудака-полководца, друга солдат. Только так получалось в рассказах, что не любили этих людей богатые да знатные. Может не все доходило до сознания ребенка, но будило желание быть таким. И пускай богачи не любят.

Не слишком ли много рассказано о счастье Якова и его семьи?

Могло ли удовлетворить его это примитивное счастье, купленное изнурительным трудом, тогда как мысли рвались к лучшему, а жить приходилось ради самой жизни, ее физиологического бытия.

Все чаще и чаще углублялся он в книги. Читал их трудно. Клавдя наблюдала, как, читая Людвига Фейербаха, он бросал книгу, ходил по комнате, снова брал и читал, а на лице выражалась мука. Реже стал Яков бывать и дома. Но Клавдя узнала, что дружит он с господами, а они его выводят в люди. Так господа, с которыми был связан Яков, помогли открыть ему мелочную торговлю, среди прочих товаров, ему разрешили торговать книгами. В представлении Клавди возникла надежда на переход из мещанского в купеческое сословие, зажиточность, благоденствие, малый труд. Но практически все это выглядело не так. Все заботы по торговле вела Клавдя, а Яков больше всего ездил по заготовкам товара в Семипалатинск, Новониколаевск, Москву. Чаще всего товар легко умещался в чемодане, который Яков передавал Клавде, вынимая для себя только пачку книг и листовок, отпечатанных на шапирографе. Торговля больше держалась на товаре, выработанном самой Клавдей: пряники, квас, ириски, дешевая мучнистая, но завернутая в узорную бумагу карамель с кисточкой, которую охотно покупали крестьяне как гостинчик детям.

Яков из каждой поездки приезжал возбужденный.

– Что с тобой, Яшенька?

– Эх, Клашенька, какие люди на свете есть. Как борются они за великую правду. И скоро она восторжествует.

– Не знаю, как насчет правды, а торговля наша убыток дает. Оборотного-то капитала нет, едва детям на еду хватает.

– А, черт с ней, с торговлей этой.

Вскоре после приезда из Москвы, Якова встретил на пароходе жандармский ротмистр и на извозчике отвёз в жандармское управление. На ларек бала наложена громадная сургучная печать, в доме произведен обыск.

Семья осталась без средств к существованию. Клавдя пошла в поденщицы. Но и эта работа не всегда находилась. В хорошие (богатые) дома ее не брали, соседи указывали пальцами, детей не принимали в игру:

– Антихристы, продали Россию жидам и немцам.

Через несколько месяцев Якова вызвали в жандармерию.

– Так вот, господин социал-демократ, послушайте меня внимательно. Дело ваше не представляет для нас интереса. Что делается в вашей группе, нам хорошо известно, у нас есть там свои люди, и мы знаем каждый ваш шаг. Ну, господа уже сосланы и играют в демократию от большого ума, а вам там не место. Вот они вас на побегушки поставили, связь с Москвой держать, а о семье вы подумали? Мы могли бы вас сослать подальше, но незачем, вы и так одумаетесь. Даже торговлю вашу закрывать не будем, семью вашу жалея, но вас отдадим под надзор. Короче: вы зачисляетесь в народное ополчение и через неделю отбываете в действующую армию, а хороший фельдфебель там растолкует вам все тонкости демократии. Можете итти.

Так Якову пришлось в 1915 году итти в ополчение, оставив семью в шесть человек на нищенское существование. А нищета стояла уже у дверей дома, как трусливая, но жадная собака, ожидая, когда из дома уйдет человек, который столько времени отгонял её от её законной жертвы, отданной ей условиями самого социального бытия, звериного закона человеческого общества. Это было настолько очевидным, что об этом даже не говорили.

Прощаясь, Яков сказал:

– Береги Ганю, Клашенька. Учи его. Милостыню пойдешь просить, но учи.

Громадный белый пароход развернулся по Иртышу. Последний раз увидел Ганя отца, вытер слезы, застилавшие глаза, и после этого уже не мог рассмотреть отца. Толпа новобранцев на пароходе слилась в одну сплошную серую массу.

 

ЗИМНИЙ ВЕЧЕР

 

Маленькая комната, новая квартира Клавди, – это переделанная под квартиру баня. Хозяин построил новую, лучшую баню, а эту отдал за небольшую плату под квартиру. Обстановка указывает на последнюю степень бедности: стол, две скамейки, кровать, сделанная из порожних ящиков. Дети спят и проводят день на печи.

Младшие дети уснули. Закутанные в старую одежду, за столом сидят Настя и Ганя. Настя, утомленная дневной работой, а главным образом – стиркой, просит Ганю посидеть и дождать маму.

Ему боязно оставаться одному за столом. Тускло горит коганец, готовый потухнуть от малейшего колебания воздуха: перелистывать книгу надо осторожно, а дышать – в сторону. По углам сгустился мрак, а черти и прочая нечистая сила возможно не переселилась в новую баню. По углам и в пазах нижних бревен вспыхивают синие огоньки инея. Ганя закутывается в зипун, поджимает ноги под себя, старается не глядеть в темные углы, но глаза невольно поворачиваются туда. Надо взять книжку, и тогда не будет боязно.

Ганя берет учебник Гречушкина "Мир божий" и читает уже заученные стихотворения и рассказы. Надо посмотреть настины книжки. О, есть "Живое слово". И вот рисунки, рассказы и сказки захватывают мальчика. Иногда он вздрагивает и возвращается в окружающую его действительность, но ничего страшного, это просто крысы подняли возню. Ганя еще больше поджимает ноги и снова углубляется в чтение.

Но вот за окном слышится скрип снега под ногами, знакомый стук в окно. Страха больше нет. До этого он ни за что не пошёл бы за дверь, но теперь не страшно.

– Мама, это ты?

– Я, Ганечка. Не спишь? Один сидишь и не боишься. Да ты у меня молодец.

Гане и впрямь кажется, что он не боится, мать утомлена, но покушав наскоро, она садится прясть шерсть. Ганя присел рядом. Он любил сидеть с матерью, слушать ее унылые песни, сказки или рассказы об отце. В этот вечер мать была молчалива, и Ганя решил развлечь ее:

– Мама, а я новое стихотворение выучил и мотив подобрал.

 

Жгуч мороз трескучий,

На дворе темно,

Серебристый иней

Запушил окно.

 

Мотив песни подобрался унылый, а слова падали на измученное горем сердце:           .

 

А зачем же мама,

Ты сама не спишь?

И вечер все пряла,

И теперь сидишь.

 

А вот и роковая весть. Не дай бог сбудется: умер тот, кого ждали…

 

 Что я буду делать

 Единым-одна?

 Сын еще ребенок,

 Скоро ль подрастет…

 

 Веретено упало на пол, а мать залилась слезами, судорожно всхлипывая. Сын бросился утешать мать, разревевшись сам.

– Ничего, Ганюшка, я это так – взгрустнулось.

 Она вытерла фартуком глаза, и вновь веретено закружилось, подгоняемое ловкими пальцами. Наконец сын засыпает и мать осторожно переносит его на печь, крестит его на сон грядущий и шепчет:

 – Мати пресвятая богородица, пошли ему счастья и радости.

 

ЁЛКА

 

Незабвенная пора –

Золотое детство.

 

«У господ на елке», Д. Бедный.

 

А все-таки ёлка будет!

Стюра и Ганя готовят украшения. Куплена цветная бумага, орехи, карамель. Стюра достала журнал "Дело и потеха", в котором помещены рисунки ёлочных украшений, Работа идет весело. Лида, Володя, Толя сидят на печи. Внизу сильный холод, но он не нарушает радостного увлечения работой, хотя пальцы деревенеют, а клейстер застывает.

Вечером убирают ёлку. Мать принесла гостинчиков: маленькие плиточки шоколада с красивыми картинками, конфеты и огарки восковых свечей.

Милая мама, даже в борьбе за кусок черного хлеба ты не забывала о радости детей. Как она доставалась тебе, ты не говорила.

На рождество приготовлен мясной пирог, испечен белый хлеб, мать не хочет, чтобы ее дети встретили праздник хуже всех. Пусть это унесет последние скудные сбережения и запасы, пусть ради этого придется проработать много часов, но у нее есть последняя гордость:

– Мы – не нищие.

Мать никогда не простит, чтобы её дети приняли от кого-либо кусок. Бедность имеет свою гордость. Ганя готов был украсть, но не взял бы ничего от людей. Но гордость не уничтожает зависти. А как не завидовать? Если на дворе дети прежде всего начинали хвастать:

– А у нас на рождество торт готовят вот такой.

Зависть наполняла сердце злобой к богатым, но зависть будила и мечту о том, что когда-нибудь (Ганя не представлял, каким образом это произойдет) он будет сильным и богатым, тогда он… ну уж тут фантазия закусывала удила и несла седока через пень- колоду.

А пока приходилось любоваться с печки украшенной ёлкой. Малыши просили конфетку, смешно произнося непривычное слово, Настя или Ганя, умилившись своеобразной орфоэпией, отважно соскакивали с печки, срывали конфетки и раздавали малышам, но повторение таких операций не способствовали украшению ёлки, и скоро на ней остались только цепи, склеенные из разноцветной бумаги.

Гане разрешила мама сходить христославить только к хозяину дома. Ей казалось это тоже формой нищенства.

Боже мой! Как тепло, чисто и уютно в просторных комнатах купца Здорова. Стол уставлен едой и винами, ёлка украшена дорогими игрушками. Все это обжигает завистью, но он стоически отказывается от огромного куска пирога и сдобных булочек, пробормотав, глотая слюну:

– Мы – не нищие.

Приняв "гонорар" за пение, убегает домой. Он долго рассказывает Насте о чудесной ёлке, а своя уже кажется уродливой, увешанной неуклюжими игрушками. Праздник отравлен ядом зависти голодного человека, хотя и принесла хозяйка узелок с печеньем, булочками, пирогами, но ведь это – не наше. Когда мать и Настя уходят в гости, Ганя плачет тихими слезами зависти, но они не смывают яда злобы. Хорошо ещё, что мир ограничен этими промёрзшими стенами. Пасха была еде более тяжелым испытанием, потому что тогда каждый мог показать всё лучшее, чваниться и гордиться одеждой, едой, подарками и деньгами.

Общее ликованье, красота и обилие казались злой насмешкой над бедностью клавдиной семьи.

Нет, в будни лучше! Всё прячется в серую скорлупу, не выставляется на показ богатство. Тогда можно было погрузиться в сказочные книги и мечты. Это отрывало от серой, скучной жизни.

В компании с детьми Ганя был несмелый и замкнутый. Ему тяжко было переносить насмешки над его одеждой и бедностью, да еще не забыли люди, что отец его сидел в тюрьме и продал Россию жидам и немцам. В отместку за это Ганя иногда выкидывал злые шутки, но чаще играл отдельно с малышами. Тут он был организатором увлекательных игр: они плавали на кораблях, бродили с ружьями по джунглям (густым бурьянам), воевали с немцами, а вечером он рассказывал сказки, прочитанные или слышанные от матери, разбавленные собственной фантазией.

 

ЯН ВЕСЕЛЫЙ

 

В город привезли военнопленных австрийцев и чехов. Их поместили в конюшне пожарной команды. Все с любопытством рассматривали этих врагов, о которых начитались столько ужасов, и которых представляли, как зверей. Но Ганя почувствовал в них просто несчастных людей.

Особенное внимание Гани привлекли два человека, которых поместили отдельно в одной из комнат пожарной. Один из них был полный, добродушный человек, который при первом же знакомстве смешно шутил, коверкая русские слова, мешая их с непонятными для Гани словами родной речи. Второй был полной противоположностью. Это был высокий, сухощавый человек, с черной щетиной небритых щек и мягкими длинными волосами, с нежными, неестественно белыми длинными пальцами. Он постоянно сумрачно глядел из-под насупленных бровей. Его разговор был резким, построенным из каких-то коротких слов. Но Ян Веселый (так звали добродушного человека) относился к нему то как к большому капризному ребенку, то подобострастно кидался выполнять его приказания. Чаще всего Черный человек молчал.

Ганя скоро подружил с Яном и часто приходил к ним. Иногда мать посылала несчастным пленникам пирожки, шаньги, бутылку молока. Ян недовольно ворчал, говорил, что это не следует делать, но брал гостинцы и передавал их Черному человеку.

Скоро Ян и Ганя (или, как он называл его, Ган) подружили очень крепко. Ян ласково брал Ганю, садил его на колени и рассказывал ему о чудной стране Чехословакии, о сказочном городе Праге и Вене, чаще всего помогая руками, дорисовывая то, что не мог выразить словами. Скоро Ян научился говорить по-русски и рассказывал чудные сказки о Нибелунгах, Лорелее, о добрых, чудаковатых гномах.

Большую роль сыграл он в воспитании мальчика. Он объяснил правила и заставил Ганю выполнять их. По этим правилам оказалось, что умываться нужно не только каждый день, но и перед каждой едой, постриг ему волосы, журил за привычку грызть ногти, учил пользоваться носовым платком, услужить старшему, не переходя в лакейскую угодлив ость, с уважением относиться к девочкам, но не бояться тех, кто сильнее тебя. Когда Ян узнал, что Ганя умеет читать, они вместе стали читать русские учебники. Ян всячески поддерживал стремление Гани к учению:

– Ган, ты есть небогатый, твое счастье в учении. Учение есть большой интерес. Оно откроет многое и сделает мир большим. Ты не остановишься в мире этого города, увидишь другие страны, умных и добрых людей. Деньги, богатство можно потерять, и люди отвернутся от тебя, а ум ни потерять, ни отнять нельзя, много есть бедных мальчиков, но они учились, стали маэстро, и с ними разговаривали короли.

Он рассказал о "Помойном ведре и мешке золота", о ''Деревянном башмаке-сабо". (Я расскажу вам это в отделе «Рассказы Яна Веселого»).

Он рассказывал о Бетховене и Паганини, о людях, достигших высокого положения своим мастерством.

Он пел много чудных песен, переводя текст их на русский язык. Так познакомил он Гану с Генрихом Гейне и заставил полюбить его. Однажды он достал скрипку и сыграл Гане несколько мелодий. О музыке он мог говорить много и горячо.

 

(запись со стрелкой на обороте рукописи: «Рассказы Яна Веселого. Мендельсон, Карбольди «Зимняя песенка» и первое представление об опере»)

Вскоре Яну предложили руководить оркестром в кино "Модерн", и Ян расцвел. Гане казалось, что счастью Яна мешает Черный человек, и он высказал эту мысль Яну, но Ян замахал руками.

– О нет, нет, Пан Шило есть великий маэстро, его слушал Франц Иосиф. Он заставлял Вену смеяться и плакать. Пан Шило – волшебник в музыке.

Ян Веселый открыл Гане чудесный мир музыки. Игра на скрипке всегда волновала сердце Гани, и Ян объяснял ему содержание каждой пьесы.

Однажды Ян зашел в дом Гани, и попросил мать отпустить Ганю с ним в кино. Солидный, представительный, добродушный Ян скоро завоевал расположение Клавдии, и она согласилась отпустить Ганю. По дороге в кино Ян объяснял, что сегодня он будет играть свою вещь.

– Ты будешь увидеть момент, когда молодой человек потерял все, но не потерял чувства красоты. Он богаче тех, кто в пышных дворцах видит только мишуру, но не видит красоту.

В последней части кинокартины на экране в парке просыпается бродяга, ночевавший в легком пальто на скамейке. Пар медленно поднимается над прудом, из-за леса появляется солнце. Человек на экране берет скрипку и, глядя на восход солнца, начинает играть на скрипке. Оркестр умолк. Музыканты начинают свертывать цыгарки. И вдруг скрипка Яна Веселого заиг... застонала, запела, переплетая тоску человека с радостью жизни. Вначале тихая, словно неуверенная в своей силе, но чем дальше, тем сильнее она могучей волной охватывала человека. Кружилась голова, захватывало дыхание, словно высокие качели поднимали ввысь, все дальше и дальше. Это длилось несколько минут и исчезло вместе с картиной на экране. Перед Ганей был белый экран и досадно знакомые люди. Ян сидел, положив скрипку на колени и опустив смычок.

– Разрюмился немчура, – ехидно шептали музыканты.

 

СКРИПКА ПАНА ШИЛО

 

Однажды под вечер Ганя заглянул в комнату Яна, но сразу заметил, что Яну не до него. Он был чем-то сильно встревожен. Между Яном и Шило шел разговор, смысл которого Ганя понять не мог. Ян о чем-то просил, настаивал, горячился. Шило широко шагал по комнате, наконец, он остановился, глянул в высокое окно и что-то резко крикнул Яну. Ян поспешно кинулся к постели, вынул из-под изголовья чемодан и открыл его, осторожно вынул из футляра скрипку и бережно, как спящего ребенка, подал её пану Шило. Тот поспешно схватил скрипку. Его белые, длинные пальцы судорожно пробегали по струнам, пробуя настройку, потом он приложил скрипку к плечу и придавил её острым подбородком. Он долго глядел куда-то вдаль невидящими глазами, словно видел что-то громадное сквозь эти серые стены. Вот его рука медленно подняла смычок, тихонько коснулся струн, и тихий, чистый звук разрезал тишину.

Скрипка плакала.

Была ли это музыка? Нет. Казалось, что плачет человек, потерявший все, обреченный на муку. Музыка не только задевала слух, но электрическим током проходила по телу, захватывала дыхание, вызывала жгучие скупые слезы. Нет, это было какое-то волшебство, злая пародия на музыку-спутницу радости и веселья.

Пожарники, сидевшие на лавочке возле каланчи, первые прекратили смех, подошли к окну камеры и замерли в недоумении. Остановилась какая-то кухарка, чиновник, студенты и вскоре около окна собралась толпа. Здесь были офицеры и аристократы, рабочие и купцы, грузчики и солдаты.

Музыка прекратилась неожиданно на высокой ноте. Шило резко положил скрипку на стол и бросился на кровать. Его костлявые плечи судорожно вздрагивали. Ян приказал Гане итти домой и кинулся к своему товарищу.

Через несколько дней местная аристократия уговорила Пана Шило дать концерт. Он долго не соглашался. Наконец он дал согласие сыграть несколько вещей по своему выбору. Полицмейстер, проводивший переговоры, принял эти условия и поблагодарил Шило и ушел. У входа его ждали дамы и представительные мужчины.

 – Господа, пан Шило дал согласие дать концерт.

Ян Веселый взял с собой Ганю, и они пошли в дом дворянского собрания. Ян вместе с другими музыкантами сидел в оркестровом месте. Ганя с любопытством рассматривал роскошно одетую публику. В передних рядах сидели знатные люди города, сверкая звездами, эполетами, драгоценностями. Зал был переполнен. Но вот раздвинулся занавес, и на сцену вышел Черный человек. Он показался Гане еще более мрачным и зловещим. На темном фоне сцены, с которым сливался фрак, резко выделялись его лицо, руки, белый треугольник манишки, цветок хризантемы.

Его взгляд холодно смотрел куда-то через публику. Конферансье коротко объявил название пьесы и задорные, озорные звуки расплескались серебряными брызгами.

Гром аплодисментов раскатился по залу. Какая-то дама, играя лорнетом, почти вслух произнесла:

– Но он – порядочный хам. Он даже не поклонился.

После нескольких номеров сцена была закидана цветами. Но вот, когда утихли проявления восторгов, Шило, не объявляя номера, заиграл. Музыка острыми иголками колола сердце. Этот волшебник старался залить зал тоской, болью своей души. Кое-где слышались всхлипывания. Казалось, что этот Черный человек, как сказочный крысолов, уведет этих людей с собой.

Окончив, он резко повернулся и двумя-тремя большими шагами ушел со сцены. Напрасно публика аплодировала, кричала, стучала, напрасно конферансье ходил к Шило. Наконец конферансье объявил:

– Господа, пан Шило болен.

С этого времени Ганя смотрел на Черного человека, как на мученика, который несет в своей груди безысходное горе всех людей.

 

ШКОЛА

 

Письма от Якова одно за другим напоминали о необходимости учить сына.

Вот мать пошла к нотариусу с казначейской книжкой, получить содержание на обучение сына. Нотариус внимательно рассмотрел надпись завещания и предложил зайти на следующий день.

Решение было такое:

– Согласно указаниям его сиятельства, деньги даны для учения. Как глубокомысленный и дальновидный человек, он предусматривает полный курс обучения до получения университетского диплома. Следовательно, вы будете получать из этой суммы только необходимое для оплаты за право учения. Казначейство будет переводить на счет школы необходимую сумму. Содержание, приобретение книг обеспечиваете вы сами.

Пришлось занять денег и справить одежду, приобрести учебники. Наконец мать вместе с Ганей направились в канцелярию городского училища. Директор училища внимательно прочитал заявление, долго критически рассматривал невзрачно одетую просительницу

– А почему, сударыня, вы непременно хотите, чтобы ваш сын учился именно в нашем училище? Почему бы ему не пойти в церковно-приходскую школу? Вы знаете, что в нашем училище находятся дети самых достойных родителей?

Мать показала директору казначейскую книжку и объяснила, что граф просил его крестника обучать в лучшей школе.

– А, это меняет положение. Секретарь, запишите мальчика, как крестника графа Черноты де Бояре-Боярские, не указывая цензового и сословного состояния родителей.

Вот он переступил порог Городского училища, вошел в просторный светлый класс. В класс вошла молодая, очень красивая учительница. А какой красивый голос у учительницы… Серьезность, доходившая до строгости, чередовалась с шуткой. Учительница познакомилась с каждым малышом отдельно, ознакомила их с правилами поведения. Построившись парами, мальчики пошли на молебен.

Священник произнес торжественную проповедь, инспектор училища сделал наставление о поведении и прилежании и всех отпустили домой.

Учение давалось Гане легко. Он имел уже некоторую подготовку.  По характеру он был усидчивым и настойчивым. Большую часть времени он проводил за чтением. С детьми он не дружил, потому что его социальное положение ставило его в положение мальчика, с которым родители запрещают своим детям общаться. Он относился к разряду «кухаркиных детей» или «уличного мальчишки».

Но состав класса не был однообразным по социальному составу. В нем учился Засорин, который приезжал в школу в шикарном экипаже с дутыми шинами. Серый в яблоках орловский рысак шел, красиво выбрасывая ноги. На облучке сидел ямщик, одетый а-ля рус. Горничная помогала ему раздеваться и несла за ним корзинку в класс, в корзинке помещалась еда на большую перемену.

Учился Догаев – сын городского протоиерея. Речь его была исключительно вежливой, манеры были великолепны, но ко всем он относился свысока, а к некоторым ученикам более низкого происхождения – с явным пренебрежением. Когда Гринберг заметил ему, что его поступок несправедлив,  Догаев ответил ему, что высшей несправедливостью он считает учение людей иудейского происхождения в русской школе.

Учился Курочкин – сын торговца мануфактурой – мальчик, оплывший жиром, тупой до последней степени. Его не увлекало ничто, кроме еды. Ел он обстоятельно. Во время большой перемены он доставал большие куски пищи – мясо, рыбу, пироги, ел не спеша, собирая крошки, облизывая пальцы.

Но в классе были и отверженные, которых никто не брал себе в товарищи. С ними-то и дружил Ганя. Это были: татарин Ратиков – сын скотопромышленника, Гринберг – сын детского врача, Касаткин – горбун, застенчивый мальчик, мать его содержала ресторан, а её покровителем был крупный заводчик Сидоров. Они все сидели на последних партах. Ганя сидел с Рафиковым, который писал изумительно красивым почерком и учил этому Ганю. Касаткин и Гринберг сидели впереди них, но все они были связаны общей отверженностью. Чаще всего они не выходили на перемены.

Их появление на перемену в зал кончалось обычно неприятностью. Иногда великовозрастные ребята хватали Рафикова и Гринберга и натирали им губы свиным салом, Гане прикалывали на спину бумажку с надписью "антихрист" или резали на спине одежду. Иногда Догаев язвительно сообщал залу:

– Господа, обратите внимание на трогательную дружбу жида, татарина, антихриста и урода. Высшее общество нашего класса.

 Когда учительница, Нонна Степановна, пробовала объяснить Догаеву и его компании, что их поступок низок и подл, Догаев поднялся с парты и направился к двери:

– Я не могу нарушать законы школы, если даже в ней учат любви к татарам, жидам и христопродавцам, но и оставаться в такой школе не желаю. Постараюсь нанять учителя и учиться дома.

Догаев был возвращен в класс инспектором училища. Догаев галантно поклонился и сказал Нонне Степановне:

– Извините, Нонна Степановна, я вас не хотел обидеть.

– Вы не меня обидели, и не передо мной вам надо извиняться.

– Господин инспектор избавил меня от необходимости унижаться перед этой компанией.

На уроке закона божия Догаев обратился к священнику:

– Батюшка, равны ли перед богом иноверцы и люди, не исповедующие христианскую религию?

– Глубокомысленный вопрос, чадо. Священное писание объясняет сей вопрос так: и проклял Ной Сима и Хама и сказал им, что они вечно будут рабами брата своего и дети их рабами детей Иофетовых. На сынах племени иудейского лежит второе проклятие бога, и нет им спасения, доколе не отрекутся они от еретической веры своей. Людям же христианского происхождения, отошедшим от учения Христа нет прощения ни на том, ни на этом свете.

– Значит, можно бить жидов и татар? – прогудел голос Курочкина.

– Понеже раб покоряется воле господина, он достоин поощрения, но раб, восставший против власти, установленной господом богом, достоин возмездия. Дети мои, враг церкви господней изощряет ум свой в науках, чтобы пошатнуть веру христианскую, но душа человека божия не пойдет по их стопам. Суровая кара да обрушится на врагов церкви христианской. Аминь!

Витиеватая речь священника не помешала усвоить её примитивный смысл. Рафиков и Гринберг были избиты. Виновные не были наказаны.

Не взлюбил священник и Ганю.

На уроке закона божия, когда батюшка рассказывал о причине распри между Каином и Авелем, Ганя спросил:

– Батюшка, а как они зажигали огонь?

– Возносили молитву господу богу, и он посылал им пламя небесное.

– А в учебнике третьего класса написано, что первобытные люди огонь добывали трением.

Священник с рассвирепевшим лицом подошел к Гане, взял за ухо и повел в учительскую.

– Еретик подлый, отцовская закваска антихристова, слову божьему не веришь.

Ухо горело от боли, сознание отказывалось понимать причины батюшкиного гнева и крика инспектора. Батюшка требовал исключения из школы, но Нонна Степановна уговорила священника. Отправляя Ганю в класс, она объясняла ему:

– Христианская вера – понимаешь? Значит надо верить, а огонь первобытные люди добывали трением.

 

ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ УРОК МУЗЫКИ

 

После уроков Ганя зашел в библиотеку и взял книжку. Книжка обещала быть интересной. Рисунков было много, и они показывали, как люди тянули по льдинам санки, как бьются они с мужами, стреляют белых медведей, корабли, затертые льдами с обледеневшими снастями, над кораблем причудливой лентой извивается северное сияние, а вот обледеневшие трупы людей, прислонившиеся к ледяной стене. Ганя решил просмотреть рисунки. Он уселся на подножку вешалки, просмотрел иллюстрации, решил прочесть начало и забыл об окружающем. Вдруг он услышал звуки рояля. Это была простая задушевная мелодия. Словно в вечерний час мерно звучит звон церковных колоколов. Но это был только фон, на котором переливалась мелодия глубокая человеческая тоска. Эти простые и чудные своей выразительностью звуки захватили Ганю. Он медленно поднялся на второй этаж и заглянул в приоткрытую дверь учительской. Нонна Степановна играла на рояле. Она сидела спиной к двери, и Ганя решил воспользоваться этим, чтобы, поглядеть, как играет Нонна Степановна, но она заметила мальчика, который отражался в трюмо, стоявшем против нее. Учительница вдруг оборвала игру и повернулась на вращающемся стуле так неожиданно, что Ганя растерялся. Нонна Степановна подозвала его к себе.

– Тебе нравится музыка?

 – Да, очень. Особенно вот эта, как будто бы в субботу вечером все тихо и звучат колокола. Тогда грустно бывает, вот так же, как Вам.

– Глупенький, откуда ты взял, что мне грустно? А может, и грустно. Но это неважно. Xочешь, я сыграю тебе веселую песенку? Ты был на водяной мельнице? Вот слушай: мельница в яркий солнечный день, брызги воды, стук жерновов...

Словно белые чайки летали руки над клавишами рояля и выхватывали блестящие, как брызги вода, озорные, задорные звуки.

– Хорошо? А ты какую песенку больше всего любишь?

–Я люблю «Зимнюю песенку» Мендельсона.

– Мендельсона?

– Эту... Как сын идёт от матери сестру искать, которую украл злой великан.

– Изволь, сударь, – и последний звук, передающий тоску матери, растаял в комнате.

–Нонна Степановна, Вы гимн восходящему солнцу знаете?

–Подожди, откуда ты знаешь Мендельсона, «Гимн восходящему солнцу»?

Ганя рассказал о своей дружбе с Яном Веселым и паном Шило.

– О, это замечательное знакомство. Пан Шило – гений музыки. А ты хочешь научиться играть?

– Я? Конечно, но...

– Приходи ко мне сегодня в шесть часов.

Ганя прибежал домой возбужденный и радостный. Когда он рассказал матери о предложении учительницы, мать подняла голову от стирки, утомленно поглядела на сына, вытерла руки о передник и, прижав голову сына, поцеловала его.

– Дай бог тебе счастья.

Ганя никогда не делил время на часы и минуты, но тут он с нетерпением ждал шести часов. Мать достала чистую праздничную рубашку, тщательно вымыла его, причесала волосы и долго давала наставления о том, как надо вести себя в людях.

Вот на каланче пробило пять часов, и Ганя направился к дому учительницы. Ходьба заняла так мало времени, а притти раньше назначенного времени Ганя не решался. Он долго бродил по переулкам, пока не пробило шесть часов, тогда он смело подошел к двери. Дверь оказалась закрытой. Он постучал. Никто не отзывался. Он постучал еще, потом еще сильнее. Он хотел уже залезть в палисадник и постучать в окно, но услышал шаги, дверь открыла горничная в белом переднике и кружевном чепчике.

– Ты чего ломишься? Звонить надо.

И она указала на белую фарфоровую ручку.

Вот он вошел в прихожую. Боже, какая чудная обстановка: пол устлан громадным ковром. Овальный стол покрыт голубой скатертью, в высокой вазе – букет прекрасных цветов, над столом висит большая бронзовая лампа с хрустальными подвесками и громадным абажуром.

Вот распахнулась портьера, и вошла Нонна Степановна. Но какой она стала чудесной! Это не была уже знакомая строгая учительница, а прекрасная женщина в голубом пеньюаре.

– Пришел? Что же ты так поздно?

– Вы сказали в шесть часов.

– Разве? Да ты просто граф Монте-Кристо.

 Нонна Степановна ввела мальчика в гостиную. Это была сказка наяву. Портьеры, картины, мебель, цветы, ковры – все это складывалось в одну чудесную картину.

В углу стоял огромный рояль. Нонна Степановна усадила Ганю на стул и начала объяснять.

– Так же, как слова мы записываем на бумагу, делим их на буквы, так и звуки мы записываем при помощи нот...

Вскоре уже Ганя играл гаммы. Пальцы всё более уверенно и безошибочно ударяли по клавишам, и Нонна Степановна была довольна его успехами.

Вдруг прозвенел звонок. Нонна Степановна вздрогнула и растерялась.