Гавриил КРОТОВ

ТРИ ПОКОЛЕНИЯ

К оглавлению

Основательная жизнь

- Зачем же я выходила замуж, если не могу в своем доме родных братьев встретить.

Теща вручила 5000 р. на подъем хозяйства и дом наполнился массой вещей, которые стесняли работу, отдых и даже движения.

Этого режима не выдержал Юра и переехал к Насте. Весной отправились в свадебное путешествие. Гостили в ташкенте у брата. Я познакомил Марусю со всеми товарищами, в том числе с Дусей. Которая сыграла сцену гостеприимной хозяйки и вела в всшей степени вежливый разговор, с убийственной иронией, которую замечал только я.

- Дуся, ты ее за человека не считаешь!

- Нет, почему, она человек, каких много. Но меня жуть берет, когда я думаю, что ты - ее муж. Кому нужна была эта глупость.

Возвращаясь домой Маруся говорила:

- Почему-то все твои товарищи занимают высокое положение, даже странно, что они дружат с тобой. Я уверена, что они могли бы помочь тебе устроиться в Ташкенте на хорошей работе.

- Что, моя работа не хорошая?

Вспыхнула первая ссора.

На Украине жили в уютном каменном домике тещи. Комнаты сохранили уют обеспеченного хозяина дореволюционного времени. Солидная мебель, тяжелые рамы с портретами людей с нафибренными усами, в шляпах-клоп. Олиграфии - приложение к "Ниве", на чердаке - склад неразрезанных книг - приложений к "Ниве". Здесь были собрания сочинений издания Маркса. Читать было что. В библиотеке я достал "Педагогическую поэму", рассказал о встрече с автором и попросил Марусю читать вслух, так как книга была на украинском языке, но чтение не вязалось, отвлекала варка варенья, приготвление обеда, но книга была прелестна. Приходилось однако оставлять ее, так как приличие требовало прогулок, визитов и встреч.

Пришлось ехать к сестре и ее мужу в село. Оба они работали учителями, но работа тяготила их и они с сожалением отмечали, что каникулы кончаются, что так надоели дети, но пока наслаждались жизнью.

С приездом был подан обед и графин водки. Выпили все, а закусить было чем: грибы, моченые яблоки, малосольные огурцы, мясные и рыбные блюда, холодная и горячая дичь.

Вот со стола уже убрано и я хотел уже заняться книгами и комплектами старинных журналов. Но вот графин явился наполненный настойкой, появился борщ, оказывается все до этого было только закуской. Теперь начинался обед с варениками, поросенком, гусем, карпом в сметане. Хозяева искренне сокрушались из-за отсутствия у меня аппетита. После обеда появилось яблочное вино, наливки, чай6 варенья, печенья всех сортов домашнего приготовления.

Только после этого мы получили право на отдых. В доме царил тяжелый сон. Дремали даже мухи. За две недели жизни в гостях читать так и не удалось. Сидеть за книгой считалось признаком скуки и надо занимать гостей.

Это была жизнь, достойная подражания. Книги занимали здесь самое скромное место, хотя за столом обсуждались с уверенностью и апломбом вопросы педагогики, политики, медицины, науки. Встречу с Макаренко обсуждали долго и горячо. Надо ли поддерживать это знакомство. Как писатель он может очень помочь, поможет продвинуться, но его ведь прогнали с работы, несмотря на то, что его сам Горький поддерживал. Может и с писателей его спихнут. Вон Каиров о нем такую статью написал.

Вообще сомнительный человек этот Макаренко.

Острые углы жизни

Бронзовое лицо заведующего ОблОНО было азиатски-непроницаемо, но не предвещало ничего доброго. Окончив очередное дело, он заявил секретарю, что будет занят, прием не начинать.

- Получили мы рецензию из Наркомпроса России. ты уже говорил с ними, значит знаешь, что надо перестроить всю работу., изменить ее коренным образом.

Зачем тебе искуственно создавать какой-то постоянный коллектив. У нас есть четко определенные правила внутреннего распорядка школы и перекраивать его нет смысла. Я понимаю, что нужно всестороннее развитие детей, но зачем тебе, например, форма одежды, зарядка, строй, день рождения. Взаимопомощь у тебя носит явно характер бригадно-лабораторного метода, который осужден как порочный.

Разговор с Макаренко. А кто такой Макаренко, когда установки подписывает Арнаутов. Вот ты зашел бы к нему и согласовал свою работу.

Мы приедем к вам, но план своей воспитательной работы пришли до начала занятий.

Работай рассудительно. Если что недоделаешь - полбеды, но делать заскоки нет смысла. Я знаю6 что твои ошибки происходят от увлечения, но надо работать трезво.

В семье я услышал то же:

- Ну и правильно. Все люди, как люди, не дурнее тебя, а живут спокойней и обеспеченнее тебя.

И только секретарь парткома, представитель ЦК КП(б) Каз Солдатов поддерживал:

- Плюнь! Пусть метод называют бригадно-лабораторным. Помогает он? Значит хороший. не надо верить догмам. Делай так, как подсказывает жизнь и условия.

События в стране были напряженными. Прошел процесс над Бухаринско-Зиновьевской группой с Радеком, Каменевым, Пятаковым. Свергались боги, которым верили: Блюхер, Гамарник, Тухачевский, Дыбенко. В республике стирались такие личности, как Икратов, Файзулла Хаджиев, смещались областные и районные работники. Много говорили о вождизме, т.е. о людях, которые забыли скромность, почувствовали себя вождями и требовали поклонения себе, оторвались от народа и упивались значением своей личности.

Партия требовала разобоачения всех, кто стал чужд народу.

На совещании в РК говорили о пересмотре всего состава членов партии в связи с обменом партдокументов и удаления нездоровой, переродившейся части.

Выступления были горячие и резкие:

- "Давайте посмотрим, как началось перерождение многих товарищей. Оно началось не вчера и накапливалось количественно, создавая качество. Вспомним два решающих периода наше партии: 1917 г. и первые годы советской власти. Разруха, голод, железное кольцо фронтов. наши коммунисты завоевали доверие народа своей скромностью и бескорыстием. Принадлежность к партии давала ее члену одно право - быть передовым в самых трудных местах. Голод, лишения при напряженном труде были постоянным спутником коммунистов. Ты коммунист - твое право быть в ЧОНе, ты коммунист - твое право первым идти на фронт, ты коммунист - твое право идти в продотряд, где рискуешь попасть под нож кулака. Ты коммунист - твое право и обязаннсть жить и работать для счастья людей.

Помните первые награды орденами "Красного Знамени", когда бойцы-коммунисты отказывались принимать награду, говоря, что воевал не он один, что один он ничего бы не сделал, что надо награждать всех.

Второй период - период реконструкции 1924 г. Здесь, очевидно, поработали враги партии и с целью дискредитировать партию ввели закрытые распределители, в которых два десятка ответработников (коммунистов) могли получать лучшие продукты, тогда как остальное население было на жестком режиме карточной системы. Это сразу поставило ответработников в какое-то особое положение. Могло ли это укрпить доверие народа к коммунисту?

Редиска

Я любил бывать на базаре и любоваться выставленными напоказ богатствами. Здесь все принимало колоссальные размеры. Арбузы лежали горами, смородина на возу переливалась рубинами, рыба была такая крупная, что даже представить ее на удочке было невозможно, мед стоял бочками, колбасы висели гирляндами. Особенно красочны были овощные ряды: белая пена капусты, огненные языки моркови, натужно-багровая свекла, налитые до отказа ярко-красным соком глянцевые помидоры. Здесь были все оттенки зеленого цвета от ядовитой зелени лука до сизо-зеленых листьев капусты.

Торговки, царившие в этом мире, сами казалось были сродни овощам: круглые багряные щеки напоминали свеклу, из морковного разреза губ сверкали горошины зубов, и все тело казалось сложенным из овощей: за пазухой явно угадывались качаны капусты, а бедра были составлены из отборных тыкв. У торговок была удивительная способность менять выражение лица и голос. Вот они заливаются звонким голосом:

- Подходи, народ - свой огород. Зайдите, мадам, по-дешевке отдам.

Но если слишком близко к рядам подходил оборванец-мальчишка, торговка меняла щебетание птицы на шипение змеи и лицо ее становилось похожим на медузу-горгону:

- Пш-ш-ш-ол вон, бо-с-с-с-сяк! Я-з-з-звы на тебя нет, байс-с-с-стрюк парш-ш-ш-шивый!

Все равно забавно было глядеть на все это.

- Вот, мадам, вилок капусты. Как мать уговаривала оставить его дома! Матери родной не уважила, а вам отдам.

- Но он поврежден гусеницами.

- Барышня любезная, червяк он вкус знает, он плохой вилок не трогает, хоть в нос ему тыкай, не станет есть, а от хорошего вилка палкой его не отгонишь, чуть отвернись, а он уж и цапнет.

Прикажите добавить до комплекту свеклы, морковки, картофеля, лучку. Ах ты беда, чуть помидор не забыла. Вот и ровный счет. Товару на полтинник, а с вас - четвертак. Убыток, но душа простая, не могу не угодить хорошему человеку.

Я подошел поближе, наблюдая, как торговка с проворством фокусника брала помидоры с выставки, а на весы клала из корзины. Наблюдать все это было смешно и весело.

Но вдруг я почувствовал острую боль, что-то крепко и больно защемило и выворачивало мне ухо. Слезы катились из глаз.

- За что ты мальца мордуешь?

- Редиску стащил. Только сейчас вот здесь лежала.

- Да вон она на землю упала, сама же локтем столкнула.

- А пес ее возьми. Шляются тут.

Мучительно болело ухо, но я почувствовал не эту боль, а боль обиды на несправедливость.

Это было очень больно и обидно. Очевидно потому, что я был еще мал и это был первый случай в моей жизни.

Лучший подарок маме

Существовало установленное законом семьи проявление внимания к родителям: утром каждый ребенок должен был подойти к матери и пожелать ей "доброе утро".

Кушть садились одновременно всей семьей и был установлен строгий режим питания: зимой три уповеди - завтрак, обед и ужин, летом - четыре выти - добавлялся еще и полудник.

Суров был и сам быт.

Спали мы на полу вповалку на зимней одежде, и только родители спали на кровати.

Ели из общей чашки и садиться за стол должны были все одновременно. Начинали есть только после благославления матери. Если кто заявлял, что он не хочет есть, его никогда не неволили и мать говорила просто: "сходи пропукайся" или "губа толще - брюхо тоньше". Еда была самая простая и расчитана главным образом на хлеб. Молоко, в которое накрошены куски хлеба, суп, опять с накрошенными кусками хлеба, на второе каша. Летом главной пищей была окрошка.

Между оповетями мы не имели права брать хлеб или что съестное. За столом ешь сколько хочешь, но не кусочничать после еды.

После еды каждый должен был подойти к маме и отцу (но он так редко был с нами), поцеловать руку и сказать "спасибо". На ночь каждый подходил к маме, целовал ее и говорил "спокойной ночи". Вот и все проявления внимания.

После завтрака мама объявляла, кому какая работа назначена на день: полить капусту и помидоры, огурцы и грядки сегодня не будем поливать, с утра Насте перестирать белье, а Гане собрать 4 тележки кизяка. Выполнив эту работу, можно было заниматься своим делом: играть, читать, идти купаться, рыбачить, но не выполнив работу было невозможно. Кроме работы по наряду у каждого были свои постоянные обязанности: у Насти уборка дома, у меня уборка двора. Если был замечен непорядок, мама подзывала, указывала его и давала хорошую затрещину. Вообще, на затрещины и колотушки она была спора. Вечно занятая, всегда расстроенная на наше озорство, она выливала самые горячие пожелания.

- Чтоб вы сдохли, окаянные! Смерти на вас нет. Забрал бы вас бог с моих рук. За этими пожеланиями обычно следовал удар тем, что было у нее в руках или под рукой: ложка, лопата, ухват, скалка, вешалка, сковородник, венчик, черенок ножа.

За крупную вину: разбитую посуду, порванную одежду, дерзость или озорство переходящее нормы следовала порка ремнем, прутом. Совершались они не под горячую руку, а спокойно. Мама наказывала за преступление, делала нотацию, хватала за ворот и начинала размеренно бить. Наще право было кричать "прости я больше не буду", но вырываться и убегать было невозможно, не знаю почему, но никто из нас этого не пробовал делать и получал полное количество ударов.

За мелкое озорство ставили в угол или на полено и по прошествии пол-часа можно было подавать аппеляцию "Прости, мама, я больше не буду". Иногда апелляция удовлетворялась немедленно, иногда затягивалась на несколько часов.

В работе отношения менялись и мама говорила и советовалась с нами, как со взрослыми, можно было спорить и отстаивать свое мнение.

Вечерами, во время чтения, демократия была еще более широкая. Даже священный закон питания нарушался, можно было устроить паужинок, выпить кружку молока, съесть соленой капусты с постным маслом, соленых огурцов, помидор, а иногда и поставить самовар и напиться чая. Эти уступки всегда делались с оговорками.

Вот и веь наш быт.

Мало в нем было теплоты, но когда она проявлялась, она была более ощутима.

Так во время болезни кого-либо из членов семьи была установлена традиция: готовить больному его любимое блюдо. Я всегда просил пельмени или хлеб, поджаренный с яичницей. Не было случая, чтобы в этой просьбе отказали. Чаще всего на этом и заканчивалось лечение.

Особенным вниманием пользовался день рождения. В этот день, независимо от того, был ли этот день будний или праздничный вечером устраивали праздничный обед: чай, пышки, шаньги, хворост, пироги. Именинник освобождался в этот день ото всякой работы. Подарки были скромны: карамель, конфеты, в общей сложности не более фунта.

Помню, что битье кого-нибудь у меня вызывало чувство злобы и я готов был броситься на мать. Я не мог споконо видеть как кто-либо из малышей падал на пол и корчился под ударами, хватая рукой ударенное место.

Когда мама била меня я старался извести ее тем, что молчал, иногда спрашивал: "кончила". Это вызывало новую вспышку гнева и я получал несколько дополнительных ударов. Побитый, я забивался в угол и представлял себе картину мести: вот я заболел и умер. Мама рыдает над моим трупом и вспоминает, как она жестоко обходилась со мной. Мертвый я торжествовал. Но когда во время битья я заявлял матери:

- Вот умру так будешь знать.

И я получал добавку гораздо большую, чем основное наказание. Но спустя несколько минут, она прижала меня к груди и плакала больше моего.

- Бесчувственный ты растешь. Не понимаешь как тяжело мне. Разве я смерти вам желаю. Хочу, чтобы хорошими вы выросли.

Любили ли мы маму? Этого вопроса мы не ставили перед собой. Мама есть мама и без нее невозможна какая-либо жизнь. Все держится на ней, а за ней стоит сиротская жизнь, а что это такое мы знали. Вообще авторитет мамы не подвергался сомнению.

Тяжело было наблюдать, когда она садилась за стол, закрывала лицо руками и без видимых для нас причин начинала плакать. Мы не лезли к ней и не пытались утешать ее, но чувствовали себя чем-то виноватыми. Слезы эти кончались чаще всего словами:

- Господи, доколе будешь с нами, доколе будешь терпеть нас !?! - После чего она умывала лицо и снова принималась за работу.

Иногда мама, окончив работу, уходила вечером в город на несколько часов. Настя, утомленная возней с детьми и мелко домашней работой ложилась спать вместе с детьми, а мне поручали "домовничать", т.е. ждать прихода матери. Как только уходила мама, я тотчас ставил два чугуна воды в печь и приступал к уборке. Протирал самые дальние уголки, изгоняя пыль, паутину, плесень, перемывал посуду, чистил кастрюли, колыванки, корчаги, мыл полы, стол, лавки, торопясь закончить работу к приходу мамы и как ни в чем не бывало садился за книжку.

Мать чаще всего приходила расстроенная и тотчас ложилась спать, а утром целовала меня сонного и говорила:

- Опять ты мне подарочек приготовил, хлопотун ты мой. Спасибо, родной, что жалеешь маму.

Это была самая высшая награда.

Свой день рождения мама не разрешала праздновать. И этот день ничем не отличался от обычных трудовых будней. Все шло своим чередом. Но мы готовились к нему сами. малыши вечером подносили букеты полевых и садовых цветов, а мы с Настей дарили (сколько я помню) чашку с блюдцем. Мама принимала подарок и тут же требовала отчета в каждой копейке: здесь была и проданная мной рыба (мой улов) на 3-5-8 копеек, Настя домовничала у соседки, получала 5-10 копеек, подносила барыне покупки - 3-5 копеек, так складывались 1р. 20 или 1р. 50 копеек. Получив отчет, мама разрешала ставить самовар и начинался пир всей семьей, во время которого за столом разрешалось даже шуметь и колотушки сводились до минимума.

Как мурлычет кот-баюн

Наум Тарасович на всякий случай жизни имел наготове текст Евангелия, стихи и притчи библии. Читал их мягким мурлыкающим голосом и собственные страдания казались ничтожными по сравнению с переживанием Эсфири, Иова, Даниила, Исайи. Но чаще всего у него находился нужный псалом.

Он соглашался, что это горе тяжело для детских плеч и предлагал петь вместе с ним плавный мотив псалма:

"Страшно бушует житейское море.

Сильные волны качают ладью.

В ужасе смертном, в отчаяньи горя,

Боже, помилуй, тебя я молю!

Сжалься над мною, спаси и помилуй

С первых дней жизни я страшно боюсь,

Больше бороться уж мне не под силу,

Боже, помилуй, тебе я молюсь..."

Слова казались подобраны специально к этому случаю, а мотив убаюкивал и усмирял боль.

Иногда он клал свою пухлую мягкую ладонь на голову и речитативом пел псалом Давида.

"Много теснили меня от юности моя - да скажет Израиль - много теснили меня от юности моя, но не одолели меня. На хребте моем орали оратои и проводили длинные борозды своя. Но господь праведен, он рассек узы нечестивых. Да постыдятся прочь все ненавидящие Сион. Да будут они аки трава на кровле, которая, прежде нежели будет исторгнута, засыхает. И не наполнит ею руки жнец своя, и вяжущий снопы, горсти своя. И мимо проходящий не скажет: "Благословление господне на вас! Благословляем вас именем господним!"

- Вот и подумай Ганюша, кто более несчастен, ты или обижающий тебя. Открой сердце своей любви и ты поймешь, что ты не одинок, с тобой будет правда и любовь, если в сердце твоем будет обитать бог. Споем о сыне человеческом, который ищет нас:

"Есть у птиц небесных гнезда,

Лисы в норах могут жить.

А Христу - кем ярки звезды -

Негде голову склонить.

Лучезарные чертоги

Он оставил для скорбей.

Для борьбы и для тревоги

Сам скитался меж людей.

Бродит и теперь, как нищий

От одних дверей к другим.

Он стучится, но в жилища

Дверь закрыта перед ним..."

Не одобрял Наум Тарасович увлечения искусством, чувствуя в нем сильного соперника. Но не порицал открыто, а убеждал, что искусство - это слабая, бессильная, нелепая попытка равняться с богом. Но бог-творец велик и недосягаем для помыслов человеческих. Об этом пел псалом (кажется Полонского):

"Земл трепещет и сверкает.

Катится гром из края в край.

То божий глас гремит, взывая:

Израиль, мой народ, внимай!

Израиль, ты мне строишь храмы,

И храмы золотом блестят,

А в них курятся фимиамы

И день и ночь они горят.

К чему они? Не я ль светила

Зажег над вашей головой?

Не я ль, как искры из горнила

Бросаю звезды в мрак ночной?..."

И вместо Торквато Тассо в моих руках в моих руках появлялась средневековая книга со множеством иллюстраций "Путешествие пилигрима", Толстого "Свеча", "Много ли человеку земли нужно", "Сказка об Иване-дураке и его братьях".

Я и сейчас помню множество псалмов, и именно они на несколько лет оттеснили от меня настоящую поэзию.

Было жутко, когда под силой фактов рухнула вера в высшую справедливость и утвердила власть земли, неуютной, грязной, требующей постоянной борьбы.

Но религия сделала свое дело. Она ослабила мою сопротивляемоть злу. Я готов был много работать, но в нужный момент, когда нужно было отстоять свое, я уходил в сторону.

Уютный уголок детства

От трубы шел выступ в два кирпича, задвижка была удобной полочкой для светильника. Когда все засыпали, я зажигал светильник - глиняное блюдечко, наполненное постным маслом, в котором помещался фитиль из тряпочки. Ставил свой светильник на ручку задвижки и доставал книгу.

Было тихо. Храпение, сонное бормотание, треск сверчка и даже завывание ветра в трубе не воспринимались слухом, а печь по щучьему веленью отправляла меня в далекие времена Ивана Грозного по пути Князя Серебряного, Ермака Тимофеевича или на римские триеры с книгою "Во дни она", в катокомбы ранних христиан, на арену цирка времен Нерона с книгою "Cuva wadis?" [sic] ("Камо грядеши?) Сенкевича.

Здесь со слезами горячих чувств были прочитаны мной полные страстной убежденности произведения Некрасова, его "Дедушка", "Русские женщины", "Кому на Руси жить хорошо". Я не глотал книги, не читал их запоем. Прочитав самое интересное место я прекращал чтение и [пытался] представить себе образ или картину. И передо мной, как живые появлялись Саша, глядящий на портрет деда. Вот приезжает дед, сын моет ему ноги, видел, как Саша встает на скамейку лодки и показывает, какой он уже большой. Я представлял себе встречу в руднике. Свет поганца и плотный мрак ночи делал картину реальной до осязаемости. Я слышал звон цепей, запачканных глиной декабристов, чистую княгиню Волконскую, которая

"Прежде чем мужа обнять,

Губы к цепям приложила"...

Вспоминал звон цепей отца, его цепи, перекинутые мне через голову. Наверное и Волконский так же перекинул цепи, чтобы обнять жену.

Иногда я отодвигал книгу и чувствовал себя капитаном Немо или Карлом Моором и развивал действия, применяя их к своей жизни и обстановке. Я строю замок в горах и... сколько раз давал я возможность торжествовать справедливости.

Иногда книга овладевала мной на несколько дней (может, и на всю жизнь).

Так повесть о солдате Даниле заставила меня дать клятву, что я буду таким же.

Книги были разнообразны. Здесь был и отважный Монтезумо, сражающийся с кровавым Кортецом, здесь был и печальный малыш Додэ. Здесь был и ребенок с печальной душой лорд Фаунтлеройд, и Пип из "Больших ожиданий" Диккенса. Книги, заглавия которых я забыл, но содержание помню не как текст, а как событие жизни, так как я переживал их, может быть даже больше, чем личные события жизни.

Нередко мама заставала меня за чтением (она вставала очень рано), но не ругала меня, а спрашивала о прочитанном и разделяла мои переживания, но спохватывалась и говорила решительно:

- Ну, спи.

Это был приказ, не выполнить который в семье считалось преступлением.

Рассказ о солдате Даниле

В селе Гнилая Падь - переполох. Надо было отправить в рекруты юношу. Но кого? Богатого обидеть было опасно, забрать из дома кормильца - совесть не позволяла. Все единодушно решили послать пастушенка Данилу. С раннего детства жил он сиротой, переходя из дома в дом, потом работал подпаском, а с 18 лет стал он общественным пастухом.

Жил он одиноким бобылем. Кому же, как не ему, было идти в солдаты. Сама справедливость требовала, чтобы Данилко отблагодарил мир за хлеб-соль.

И пошел Данилко в солдаты.

Через 15 лет вернулся Данилко обратно. В Крымской войне пулей разбило ему правую ногу и был он уволен по-чистой. Вернулся он чужим и незнакомым человеком. В первое же воскресенье явился он в церковь в потертой солдтской шинели, не пошел к амвону, а встал у самого входа и не крестясь простоял всю службу.

Вскоре завел Данило свое хозяйство. И чудное дело. Где люди снимали урожая мешок, у Данилы был воз. Дадут ему новый надел - та же история. Появился у него диковинный сад, чудесный огород, скот у него был особый, даже курицы и гуси были крупнее свиду.

И утвердилась в селе молва, что солдат Данило колдун, что продал он душу нечистому и за то получает он от черта все блага.

Сперва чурались крестьяне солдата Данилу. Пробовали говорит с ним, но он плел такое несуразное, что слушать было непонятно, вроде умом человек тронутый.

Но тому, кому надоела голодная жизнь, встречали тайком солдата Данилу и просили помочь наладить жизнь, чтоб семью из голодной жизни вывести, соглашались даже душу нечистому продать. Каждому он говорил:

- Приходи ко мне в понедельник 13 числа после первых петухов. Зайдешь в комнату, ничего не бойся, если улышишь что, или почувствуешь что в комнате есть кто-то. Зла тебе не сделают, а страх побори.

Идет мужик тайком, чтобы никто не заметил его, как велел солдат Данило. Заходит в комнату, а там дом полон бесами, шевелятся по углам, ходят по комнате, то и дело дверью хлопают.

Но вот открылась дверь горницы и из нее вышел человек в офицерском мундире, с офицерской саблей и с четырьмя георгиевскими крестами. В обеих руках он держал по подсвечнику с зажженными свечами и по мешку.

При свете свечей увидал мужик, что почти все село собралось в комнате у солдата Данилы. Стыдно им стало, впору уходить, но любопытно знать, что дальше будет. Пригляделись они к офицеру и видят, что это ни кто иной, как солдат Данило.

Поставил он свечи по краям стола, а на середину высыпал из мешков золотые монеты. Блестит золото, переливается, дразнит мужицкую зависть.

Сказал солдат Данило:

- Много я повидал народов и стран, многому научился у добрых людей, много послужил отечеству и еще крепче полюбил родную землю.

Пришли вы ко мне продать душу нечистому, совершить великий грех. Не жадность, а нужда заставила вас сделать это. Но нет надобности продавать душу нечитстому. Наоборот, надо очистить ее от ваших скверн, и будете вы богаты.

Вот перед вами 1000 рублей. Если дадите вы мне великую клятву и соблюдете ее 7 лет, то каждый из вас через 7 лет принесет сюда столько же денег и наладит свое хозяйство.

И произнесли мужики великую клятву-семирик, что отныне на 7 лет не будут они:

1. - пить ничего хмельного, ни на праздник, ни в горе, ни в радости, ни в гостях, ни в трактире, ни за деньги, ни принимать угощения.

2. - За 7 лет не обидят они ближнего ни ударом, ни грубым словом; ни дитя малое, ни жену свою, ни соседа своего, ни своего односельчанина, ни встречного, ни прохожего.

3. - За 7 лет не скажут они бранного обидного слова, кому бы то ни было.

Что отныне на 7 лет будут они:

4. - Трудиться сообща, единой семьей всем миром, и делить все по рабочим рукам, а паче по справедливости, не обижая вдову сирую, старика убогого.

5. - Жить в чистоте. Блюсти чистоту и в дому, и в хлеву, и в одежде, и в помыслах.

6. - Учиться всему: мастерству ручному, мастерству хлеборобному и хозяйственному, как землю кормить, как скот лечить, учиться грамоте и учить детей.

7. - Беречь всякую вещь, буть то своя или чужая, искать каждой вещи лучшее применение, буть то железо ржавое, тряпица негодная, а паче беречь каждый клочек земли, пусть будет он в платок величиной. Не давать роста на земле лапуху цепкому, бурьяну колючему, траве сорней.

А за исполнением клятвы сей великий учредить совет из пяти человек, прославленных честностью и бескорыстием, отмеченных умом и рачительностью, и подчиняться совету онму паче родителю. А совету тому и поручения давать, и суды судить и людей учить.

Поклялись мужики великой клятвой и начали новую жизнь.

Через 7 лет собрались в избе солдата Данилы все мужики и каждый принес мешок с золотом по 1000 рублей.

Правда, не мог выйти к ним Данила при параде. Лежал он в постели и ждал смертного часа. Увидел он счастливые лица односельчан, улыбнулся ясною улыбкой и умер.

Изложение 7 лет жизни - путь справедливого кооперативного хозяйства, и пусть утопического социализма, но важна идея.

***

[Тетрадь 14, с л. 224 - окончание другой главы - Я.Г.К.]

Это дало право на какое-то особенное положение ответработника. Подхалимы считали нужным делать подарки ответработнику, положить ему в машину корзину с виноградом или фруктами, прислать ему мясо или муку. Это - пустяк и, скажем, для нашего товарища Белякова не жалко, но если бы он с презрением выбросил корзину и дал взбучку подхалиму, то колхозники, шофер, да и сам председатель колхоза увидели бы, что он - коммунист и, как писал в своем письме Островский "я - коммунист и мне ничего не надо".

Но этого не случилось. И подарки делаются всем ответработникам. Это бывает признаком уважения, но это "уважение" воспитано еще со времен князя Игоря и татарского ига. Получается не вождь, а поп, едущий по епархии. Любой предколхоза постарается угостить ответработника за особым столом, а ему бы зайти к простому колхознику, да покушать картошку в мундире. Это была бы победа над сердцем колхозника, правда, за счет своего желудка.

Вот с чего начался вождизм.

Потом товарищи и сами поверили в свое исключительное положение и способности. Почувствовали себя сверхчеловеками. А супермен - тип не нашего общества.

Машина т. Иралину дана как председателю Райисполкома. Правильно. Район наш больше Бельгии. Но когда на этой машине приезжает на базар его жена, которая нигде не работает, то бывает обидно за шофера, за колхозников, которые видят это и дают этому свою оценку.

Трудно бывает потом свою речь сделать убедительной, когда мы требуем поголовного выхода на работу в поле, на очистку курапа или сбора гузапаи. Не поймут колхозники, да и я не понимаю, в чем преимущество жены пред. РИКа перед остальными женщинами.

- Все сплетни собрал?

- Это были бы сплетни, если бы обо всем этом я говорил в закусочной или на базаре. А их можно услышать и там. И их следует опасаться. Это очень сильное оружие. Мы свои речи произносим с трибуны, громким голосом, пышными фразами и называем это агитацией. но есть еще одна форма очень доходчивой агитации и пропаганды - это "пропаганда шепотом". Приходит в дом простой человек и в простой человеческой беседе говорит о наших неувязках. И ему верят. Это самый доходчивый вид пропаганды. А если бы наши ответработники посидели с простым человеком, поговорили по-душам - это дало бы прерасные результаты, тогда и колхозник высказал бы то, что у него на душе таится. Обоим была бы полезна такая беседа.

- Много же времени понадобится, чтобы всех колхозников посетить.

- Зачем всех. В "Маяке" т. Беляков был раз десять у предколхоза, а если бы он побывал у десяти колхозников, то услышал бы десять мнений, а каждый колхозник об этой беседе рассказал бы еще десятку близких. Вот в этой геометрической прогрессии и сила пропаганды шепотом.

После собрания свояк Шитько говорил за столом:

- Зачем тебе было говорить об этом, да еще назвать фамилии Белякова и Иралина. Они промолчали и будут молчать, но все это тебе боком выйдет.

- Вот это и называется "пропаганда шепотом". Как я могу не верить твоим товарищеским словам и как после них я могу верить твоим выступлениям, где ты будешь призывать "выжигать каленым железом", "уничтожать с корнем", призывать к большевистской непримиримости.

А работа шла со скрипом. ОблОНО составило акт об отсутствии некоторых педагогических документов: календарные планы кружков, методическая тематика педсоветов и т.п.

В моем преподавании было найдено искривление политической линии: я объяснил ученику 8 класса, что евреи не являются нацией. Начался долгий схоластический спор о Биробиджане и Палестине. О том, что со времени написания т. Сталиным книги о национальном вопросе с 1911 г. евреи успели сделаться нацией со всеми четырьмя признаками.

На вопрос: можно ли уничтожить армию в условиях капиталистического окружения, я ответил, что нельзя. Опять была проработана книга Энгельса о семье и государстве, об армии-народе и армии-милиции.

Весной аттестационная комиссия сняла меня с педогогической работы за искривление вопросов политики. Муж моей сестры Ваня был арестован, Настя исключена из партии, мне рекомендовали прекратить посещение ее дома. Но я считал подлость покинуть близкого мне человека в самую тяжелую минуту.

Шитько мне советовал уехать на Украину, опасаясь, что могут арестовать и меня. Не чувствуя за собой вины, я наотрез отказался. Но когда аттестационная комиссия сняла меня с работы, надеяться было не на что, тем более, что надо было освобождать казенную квартиру. И я поехал на Украину.

Учащиеся пришли провожать меня, но новый секретарь парткома разогнал их.

- Вы что, врага народа пришли проважать.

На станции Сыр-Дарья я сдал багаж, купил билеты и в ожидании поезда сели в буфете накормить Борю и выпить пива.

К буфету-павильону подъехал исполкомовский ГАЗик. Приехал прокурор и направился прямо ко мне.

- Если есть оружие - сдайте. У меня есть распоряжение арестовать вас.

- А как же с женой?

- Она свободна и может ехать куда угодно.

- Я вернусь обратно.

В прокуратуре у меня отобрали паспорт и взяли подписку о невыезде. Но Маруся подняла скандал в доме Шитько и ей обещали замять дело.

17 дней я ночевал в степи. В дом приезжих не принимали из-за отсутствия паспорта, Настя переехала в Чимкент, знакомые избегали даже узнавать. Но вот агитпроп ЦК КП(б) Каз прислал ответ, подтверждающий правильность моих ответов и в газете появился ответ т. Сталина пропагандисту Иванову, который полностью отвечал и на мой вопрос и дело было прекращено. Я получил свободу, но решение аттестационной комиссии не было отменено. На Украину я ехал с "волчьим билетом".

Макар, на которого валятся шишки

В справедливости этой пословицы пришлось убедиться еще в поезде. Под Оренбургом у Бори появились явные признаки коклюша, под Винницей у нас украли два чемодана с полным набором одежды, с документами, в том числе и паспортами. Жмеринка встретила нас моросящим дождем в котором растворилось и несколько человеческих слез.

Начались поиски работы, но достаточно было сказать о решении аттестационной комиссии, как люди испуганно отмахивались руками.

Положение Бори ухудшалось, т.к. к коклюшу добавилось воспаление легких. Врач аккуратно посещал больного, аккуратно получал гонорары, но наконец заявил, что дальнейшие посещения бесполезны.

- Конечно, вы - родители и ваша обязанность заботиться о ребенке, но медицина бессильна и будем надеяться на провидение.

Вот ночью я хожу по комнате и ношу вздрагивающее, горячее, исхудавшее тельце ребенка. Перед рассветом Боря начал задыхаться. Он судорожно старался вдохнуть воздух. Я положил его на кровать и начал помогать ему искусственным дыханием. Вот он глубоко вздохнул и начал ровно дышать. Он уснул и дышал ровно и спокойно. Утром нас обоих разбудили. оба хотели есть. Жизнь к ребенку вернулась.

Материальное положение становилось крайне тяжелым. Начали продавать книги на бумагу. Пока продавали "Исторический вестник" было еще терпимо, но когда Шарль де Костер был продан за 1р. 35 копеек я не выдержал и поступил на кирпичный завод, где требовался только паспорт (он у меня сохранился). Проработав на подаче глины, я получил 3 р. и три кровавых мозоли. Цена мозолей мне показалась крайне низкой.

Я продал все свои фото-аппараты, половину денег оставил дома и поехал в Чимкент.

Как ни странно, но в Чимкенте в ОблОНО меня встретили приветливо. Решение аттестационной комиссии было отменено, так как зав. ОблОНО и его помощник оказались врагами народа. Мне предлагали восстановление на прежнем месте работы или в другой школе области, но я отказался. Мне была выдана справка об увольнении по семейным обстоятельствам и прекрасная характеристика, по которой я выглядел чуть ли не научным работником педагогики. Эти две бумажки стоили мне 500 р. и две недели странствований.

В Жмеринке, в конце 2-й четверти мне могли предложить только место учителя начальной школы в русском селе Жуковицах в 6 км. от Жмеринки. 4 кл. Учительниа, работавшая раньше, вышла замуж и с удовольствием уступила мне место, а я, изголодавшись по работе, с жадностью накинулся на нее.

Опять началась внеклассная работа, беседы, рукоделие, авиамоделизм, выпуск журнала, игры, борьба за успеваемость, экскурсии.

Условия села были особенные. Это было русское село на Украине, жители которого были старообрядцы и неприветлио смотрели на школу. Пришлось ходить по домам и на основе Евангелия доказывать необходимость учения и участия в кружках. Знание евангелия и старообрядческого была создали мне популярность и со мной стали считаться и даже советоваться.

Это было не педагогическое шарлатанство, не спекуляция на религиозных чувствах старообрядцев-начетчиков, а простой педагогический принцип: от знакомого - к незнакомому, от близкого - к далекому. Вот тогда-то и родился у меня сказ о великом граде Китеже и так как моя аудитория была женщины - матери, то и власть в Китеже я установил матриархат. Сказ о Китеже стал чем-то реальным и меня о нем расспрашивали с такой верой, словно Китеж находился где-то в Пахта-Аральском районе и я недавно приехал оттуда. Важно, что мне начали верить.

На радуницу и пасху дети просто не являлись в школу. Просто не приходил ни один. Пришлось Магомету идти к горе. Ребят я застал за окрашиванием яиц и сказал, что это можно сделать лучше. Пером и акварелью расписал несколько крашенок и восторг от них распространился по селу. Все просили расписать им, но я заявил, что я научу их этому мастерству.

Так начал работать ИЗО-кружок.

Педагогические тропы

Издавали свой журнал, в котором записывали истории села, связанные с героикой Кармелюка, многие истории говорили о том, как религия мешала людям развиваться.

Летом мои ученики стали посещать Жмеринский дом пионеров, учиться танцам, авиамоделизму, рукоделию, свои знания приносили в село и передавали товарищам.

В этом году произошло необычное: Дом пионеров, который взял шефство над школой, дал концерт и дети села дали в конце несколько своих номеров, и участвовали в танцах и хоре Дома пионеров. Матери в первый раз увидели красоту своих детей и плакали от умиления. Лед тронулся. Матери с богом благословили детей на новую дорогу.

Моей работе с детьми теперь ничто не мешало. Даже семья. Маруся отказалась переселиться в Жуковцы, надеясь, что моя работа в начальной школе временна. Приезжала только засадить огород, отдыхать и удивлялась, что я свое отпускное время трачу на работу. Сельская тоска гнала ее в город и скоро я узнал, что она сошлась с одним командиром. Увидев его, я оценил все его превосходство над моей персоной и признал себя побежденным.

Перед началом уч. года меня вызвал в РК КП(б) У Культпроп и ознакомился с моей работой. Одобрил ее, попросил написать доклад о методе работы. Этот доклад был направлен в ОблОНО и меня вызвал Горовий - зав. ОблОНО.

В метод кабинете ОблОНО были собраны все стенгазеты, журнал, поделки, планы. Слушали мой отчет. Отнеслись внимательно, с хорошим товарищеским одобрением. Горовий сказал:

- Вам, друже, надо брать пошире работу. Переходите в среднюю школу. Приготовьте свое выступление на совещание актива. В Жуковцах берите расчет.

В начале августа состоялось областное совещание педагогов-отличников и педагогического актива. Каждое выступление захватывало внимание какой-нибудь отраслью педагогической работы. Но вот председатель объявил:

- Слово передается завпеду Песчаневского дiтбудинку т. Калабалiну.

Калабалин? Где я слышал эту фамилию?

На сцену вышел плотный, коренастый мужчина, но свое тело он нес юношеской легкостью и даже каким-то кокетством. Говорил он необычно остроумно, играя своим набором интонаций о необычной организации коллектива.

Он упоминал Горького и Макаренко не как цитаты, а как живое воспоминание, живую связь с этими людьми. Говорил он резко, о вещах, непривычных для педагогов - о педагогическом такте и педагогическом возмущении, вообще о педагогических эмоциях. Он признавал за собой право возмущаться, а не быть бесстрастной фигурой, не повышающей голос ни в каких случаях жизни. Нет, дети должны видеть в педагоге человека, которого одно радует (подчеркните радость), другое возмущает (не скрывайте своего возмущения). Один из районных методистов высказал свое порицание методам Калабалина, назвав его метод грубым, унижающим достоинство советского ученика, и даже жестоким.

В защиту Калабалина выступил Горовой:

- ...я промолчу и не буду говорить о нападках на Семена Афанасьевича. Его методы необычны и просто непонятны тем, кто воспитан на педагогических добродетелях. Но не промолчу, когда говорят о жестокости Калабалина...

И он рассказал историю из жизни Калабалина.

В детколонию, где директором был Калабалин и коллектив был уже налажен, послали из детприемников небольшие группы детей и те, попадая в здоровую бодрую среду, быстро принимали весь быт. Но попал один подросток, который привык быть главным в блатной среде. Здесь он не надеялся организовать детей по-своему, но решил протестовать, проявить свою независимость, а, следовательно, героизм. Но и героем его никто не признавал. Люди даже не возмущались его выходками, словно он был не человек, а нечто дикое, неохваченное человеческим умом.

На виду у всех он камнем разбивал окно, но Семен просил позвать завхоза и вставить стекло, словно его разбило ветром или градом.

И вот однажды, когда Калабалин вышел во двор колонии, этот паренек схватил двухлетнего сына Семена Афанасьевича и несколько раз ударил его ножом в грудь. Ребенок умер моментально. Ребята кинулись к пареньку, который стоял с ножом у стены, но Семен остановил их.

- Не троньте! А ты, дурак, брось нож! Иди в мой кабинет и жди меня.

Паренек ушел в кабинет. Семен пришел в кабинет только на второй день.

- Ты ел? Дежурный, принесите две порции второго и чая. Принесли кушанье.

- Ешь!

- Спасибо, я не хочу.

- Ну, жри, говорят. Няньчиться еще с тобой.

После того, как паренек поел, Семен спросил:

- Ну что же делать будем?

- Передавайте меня в УР.

- Дурак ты, а я ведь считал тебя за умного человека. Передам я тебя в УР, сядешь в тюрьму и закончишь свое блатное образование. Сына я не верну. Согласен заменить мне моего сына? Да! Только всей душей ты длжен заново родиться и стать человеком. Кем бы ты хотел быть?

- Я мечтал учиться на летчика.

Мальчик был усыновлен Семеном и стал летчиком.

Поместите фото Семена с его воспитанником.

Вот какой получился человек из этого убийцы. У кого из педагогов нашлась бы такая выдержка?

Большой морской загиб в педагогике

Горовой вызывал начфина:

- Выдайте товарищу де якiх 100 карбованцив, со счета командировочных директора школы. Направлял директора к завхозу с запиской обеспечить ему питание в ресторане.

Коренастый, он производил впечатление простого чумака, ради шутки одевшего костюм интеллигента. В разговорах он был прям и даже груб.

Приходит учительница и доказывает, что ей необходимо из Тыврова перевестись в Гайсин, бо климат в Тыврове "дуже выжнiй". Горовой перебивал:

- Вот то, что вы доказываете мне идите и расскажите своей бабушке.

Первый раз я встретил его на сессии заочников в пединституте. Он подошел к группе заочников и спросил:

- Ну, як дiла, хлопци?

Студенты наперебой стали рассказывать, что питание очень плохое, однообразное, невкусное. Когда студенты закончили описывать безобразное питание, Гровой произнес спокойно:

- Вот что я вам скажу: и паразиты же вы.

Вас беплатно учат, освобождают от работы, платят вам зарплату, дают общежитие, так вам требо як мед, так и ложку. Зарплату получу, так еще и варениками меня накормите. Дома привыкли к хорошему питанию, так идите в ресторан. Сколько же можно государственную титьку сосать.

Совещания, проводимые им, всегда были бурные. Равнодушных на них не было, а он, как кочегар, пошевеливал людей, вызывая новые вспышки споров. В перерывах продолжались споры, а Горовой подзадоривал спорщиков.

Так в перерыве к Горовому подошла директор Кемеровского детдома Дробязько. Энергичная женщина с изумительно мягким полтавским акцентом.

- А скажити мнi, чi э правда на свiтi?

- Э.

- От ше же я ii (второе i с двумя точками) не бачу?

- А я ее вчера в вашем отчете прочел. Это не отчет, а слезница. За такую работу тебя снимать надо с работы, исключать из партии, сажать в тюрьму и приковывать цепью в подвал на вечное заключение. Посмотри, как другие отчеты пишут: мероприятий 100, охват 1000, только порядка нет.

- А зачем я буду брехать. Вон у вас сколько работников. У Калибалина 75 чел., а у меня 800, почему не послать его к нам. А зачем ему такая маленькая семья. Вон Кротов без работы ходит, в школу хочет идти, так у меня и школа своя, посылайте его ко мне?

- Поедешь, Кротов?

- Я же просил послать меня к Калабалину поучиться у него работать.

- Вот там и поучишься. Семен, iдi-ко сюда. Ось жiнка плачет, з’iли iе хлопци, треба допомочь. Поезжай на месяц, наладь работу.

- Горазд. Только пусть воспитатели под ногами не путаются. 10 дней будет достаточно. Этот товарищ проведет разведку, а я приеду к декабрю, как только организую учебный год у себя и соберем урожай.

- Так Кротова забираю с собой, а вас жду к декабрю.

Знакомство с детдомом произвело грустное впечатление. Я получил должность преподавателя в школе и воспитателя в старшем коллективе мальчиков. Но первое знакомство заставило меня подумать об уходе с работы.

Дети были развиты, инициативны и в высшей степени нахальны. Это были сыновья репрессированных крупных ответработников Одессы, Киева, Житомира. Они многое знали, много читали, но не хотели признавать никаких правил. Школу не посещали, продавали простыни и одеяла, курили и выпивали, были случаи ограбления крестьян, шедших с базара. На моем первом уроке мне удалось заинтересовать учеников рассказом, но в среди урока вошел рослый паренек и направился к задней парте, вынул из-за пазухи крупную говяжью кость и начал огрызать мясо.

- Что это такое? Что за безобразие?

- Это не безобразие, а мосол. Очень вкусно.

Из-за парты встал Скопелидис - главарь коллектива и подошел к пареньку с мясом.

- А ну, геть з вiдсi!

- Горазд.

И он вышел из класса.

Но беседа уже не клеилась.

Ребята с удовольствием слушали рассказы, но менять образ жизни не собирались. Правда, большая часть коллектива приходила в школу, занималась в классе и в кружках, но Скопелидис, Сочивко и Свидзинский оставались главой и законодателями в коллективе. Ночью устраивали карточную игру, которая кончалась драками, летели подушки, выбивались стекла. Утром мальчики вставали поздно. Несколько человек являлись в столовую, хватали колбасу и уходили в спальню.

Меня признавали только как разсказчика в коллективе, на занятиях кружка устонавливались хорошие простые отношения, но здесь не было грозной троицы, а при них все ребята делались озорниками. Решили изолировать их и передать их в колонию. Было подано заявление и ночью приехало 5 чел. милиции, но когда предложили Скопелидису, Сочивко и Свидзинскому собираться, в милиционеров полетели подушки, зубной порошок, со всех спален сбежались мальчишки, у милиционера вырвали револьвер и выбросили в окно. Милиция удалилась, победа осталась за "троицей".

Семен прислал телеграмму: "Выезжаю".

Мне казалось хвастовством его обязательство за 10 дней наладить организацию коллектива.

Он приехал спокойный, веселый, кокетливый. Долго расспрашивал нас о мелочах быта, не интересуясь главным. Потом обошел спальни. В спальне старших мальчиков он играл непонятную для меня роль рубахи-парня, что называется "своего в доску". Он подавал каждому руку, подчеркнуто щелкал каблуками и представлялся.

- Семен Афанасьевич.

- А я Вертибутылкин.

- Странно, в каждом детдоме встречаю эту фамилию, но обычно эту фамилию носят дураки.

- А умных всех Семенами зовут?

- Нет, бывают и Жары Скопелидисы.

- А откуда вы меня знаете?

- Вертибутылкин рассказывал.

Вечером был созван педсовет. Замполит начал вступительное слово о "низком уровне", о необходимости поднятия "на должную высоту". Во время его речи Семен неспеша снял пальто, подошел к замполиту и, надавив ладонью на плечо, усадил его в кресло.

Дело не в низком уровне, а в том, что у вас воспитанники мочатся в окно и оправляются в коридоре. Завтра в детдоме все освобождаются от дежурств. Днем все свободны, вечером - общее собрание. Послезавтра начинаем новую жизнь. А сейчас - спать.

- Вам постель приготовили в кабинете.

- Нет. Спать я и воспитатель будем в спальне старших мальчиков.

Нам были постланы постели. Семен осмотрел окна с разбитыми стеклами, заткнутые подушками.

- Это для чего стекла выбили?

- Для свежего воздуха.

- Это хорошо. Люблю свежий воздух, для здоровья полезно.

Семен спокойно ручкой швабры вышиб стекла против своей койки.

Утром толпа мальчиков пошла в столовую и схватила порции колбасы, но Семен сгреб сгреб колбасу с их тарелок и принялся за еду.

- Що це таке? Як вы маете право?

- Уважаю ваши обычаи. Попробуй у меня отнять.

В спальне после завтрака проходил не совет, обычный диспут. Скопелидис бушевал, поливая Семена отборной руганью. Семен слушал его внимательно.

- Тявкаешь как цуцик. Меня ты не испугаешь. Ты большой морской загиб знаешь? Да с тебя и малого хватит: мать твою в печенки, селезенку, клин, патрон, троицу, богородицу, Иоанна Предтечу, Николая Чудотворца, Понтелиемона-целителя... набор продолжался минут пять, куда был включен и ангидрид твою перекись марганца.

Общее собрание на высоком уровне

Скопелидис полез в карман, начал рыться во всех карманах, но Семен показал ему нож, вынув его из своего кармана.

- Ну что ты умеешь? Горло драть да воздух коптить.

- Я нож не воровал, а в карты выиграл.

- Ну выиграй его у меня.

- Идет!

На койке началась игра. Тесный круг наблюдал эту картину, затаив дыхание. Под конец Семен выигрывал без перерыва.

- В долг на весь проигрыш!

- Отвечай штанами.

- Еще! Так! Себе!

- Себе - не вам, в руки не дам. 19. Снимай штаны. Снимай, говорят, сявка несчастная, а то в рыло получишь.

Скопелидис остался в трусах, которых незаметно было из-под пиджака. Ореол его померк.

- На биллиарде чокнемся?

- Давай.

Вся гурьба направилась в зал, куда стали стекаться все воспитанники.

- От борта дуплетом, в среднюю. Вот, а ты "чокнемся". Лезь под стол.

- Я заплачу деньгами.

- Идет. Только полторы тысячи и штаны верну.

Скопелидис убежал, но через десять минут прибежал взбешенный.

- Кто деньги взял. Душу выну.

Семен "соболезновал".

- Это из матраца, 1800 р. Значит копил-копил и все пропало. А сколько ты за них имущества продал. Но вот они, не бойся. Давай в шахматы. Играю сразу с трешки. Ну, что же ты умеешь делать. Ничего. Гнида ты, а пробуешь кусаться, а ведь здесь много людей, которые умеют многое делать. А ну, давай "Гопак".

Музрук подошел к роялю. Отодвинули биллиард, все расступились. Семен выбрал воспитательницу, бывшую воспитательницу детдома и вывел ее в круг. И вдруг, подпрыгнув, рассыпал дробь пляски. Он носился в присядке, и вдруг встал и обратился к окружающим:

- А ну кто сможет станцевать.

Смущающихся подталкивали в круг и они плясали. Выступали с групповыми танцами, потом с физкульт-выступлениями, пели песни.

- А я ведь так и знал. Как посмотрел, что все молодые и красивые, сразу понял, что здесь хороший народ. Ну на 800 человек три мерзавчика не так уж много их можно геть. Как вы думаете?

- Геть их з вiдся.

- Так вот. Давайте новый порядок устанавливать. Раз мы здесь живем, значит у нас должно быть лучше всех. Будем жить по-настоящему?

- Будем.

- Предлагаю соревнование по трем показателям: чистота, учение, дисциплина. Отряд, занявший 1-е место едет в Москву на месяц. Идет?

- Идет.

- Председатели отрядов - ко мне.

В учительской разрабатывали условия соревнования. Соревнование было названо "подъем в стратосферу". Мне срочно пришлось рисовать плакат "стратосфера с делениями по количеству оставшихся дней до конца учебного года".

Каждый день дежурный штаба принимал рапорта, устные, без проверки. Если в коллективе не было нарушений дисциплины, плохих оценок и чистота в помещении и на территории, в одежде и личном быту - "стратоплан" поднимался на одно деление. С нарушениями - оставались на месте. Но отставшие могли догнать и даже перегнать, для этого можно было пересадить материал, проявить хозяцственную инициативу, участие в самодеятельности, проявить мастерство.

После обеда началось генеральное наступление за чистоту. Семен мыл (демонстративно) уборную мальчиков, Дробязько уборную девочек, им помогали воспитанники. Скаблили надписи и рисунки, кто-то предложил побелить, оживление охватило всех, даже собаки суетились среди всеобщего оживления. Работали учителя, бухгалтеры, завхоз разрывался, доставая инструменты, инвентарь и материалы. Кругом были оживленные, раскрасневшиеся лица.

Вечером - баня, смена белья, постельных принадлежностей. И вот "стратостаты" поднялись вверх и только 15 отряд сидел на приколе - Сочивко не промыл уши, у Свидзинского не оказалось пуговиц на рубашке. Даже малыши озорно смеялись над ними.

Ночью подъехала машина МВД и в 15 отряд вошли два сотрудника. Они пробудили троицу и велели одеваться. Некоторые ребята соскочили и попробовали начать спор, но сотрудник спокойно сказал:

- Ложись и спи!

Герои явно полиняли. Сочивко плакал, хлюпая носом и совсем не был похож на героя.

Требования были жесткие и беспристрастные. Главное, что рапорту дежурного должны были верить, значит обман был невозможен.

На вечернем рапорте дежурный доложил, что Гриша Дзюба ушел в город. Отряд остасля на месте и их "стратостат" не поднялся. И вот Гриша сияющий вошел в учительскую.

- Где ты был? - строго спросил Семен.

- Рисовал в школе с Г.Я.

- Но мне сказали, что ты был в городе.

Улыбка сошла с лица Гриши и губы искривились:

- Ще, дурницу пришиваете! Да я... - и он вышел, хлопнув дверью.

Семен выскочил и схватил Гришу за ворот.

- Ты что, боишься отвечать?

И вдруг раздался голос воспитательницы:

- Семен Афанасьевич, я пошутила. Я думала, что он ушел в город.

- Но вы же сказали, что видели его.

- Так я же говорю, что пошутила.

Семен выпустил воротник Гриши, протянул ему руку:

- Прости меня, погорячился, а вы подайте заявление об увольнении. Отряд передавать никому не надо.

Коллектив детей жил бодрой жизнью. Но появилась масса конфликтов, которых раньше не замечали. Их загораживали большие неприятности.

Тоня Журавлева, "круглая" отличница, выгодно выделялась своими способностями на фоне низкой успеваемости, но теперь первенство грозило покинуть ее. И вот она получила "двойку" по математике. Была истерика, был протест, но справедливость исключала снисхождение. Ее обещали переспросить завтра, что давало возможность получить "четверку". Это называлось отремонтированная отметка.

Мы сидели за ужином у Драбузько, когда прибежали взволнованные девочки.

- Тоня Журавлева вешается. Идите скорей.

- Ну если она вешалась, когда вы пошли, то она уже повесилась и ножками дрыгает.

- Вы смеетесь, а ее держат.

- А чего же мне плакать, если она жива. Плачут над покойниками. Ну, приготовьте носовые платки.

В спальне растрепанная Тоня вырывалась из рук девочек. К портретному гвоздю был привязан шелковый посок. Семен велел отпустить руки Тони. Она бросилась к тумбочке, одела петлю и начала подгибать ноги, и прежде, чем шнурок успел натянуться, она начала выразительно хрипеть. Семен подошел к тумбочке, взял шнур в руки:

- Деточка, вешаются не так. Ноги надо убрать с тумбочки. И он стал натягивать шнурок, но Тоня стала судорожно оттягивать его от горла.

- Так ты раздумала вешаться? Тогда слезай и ложись спать, нечего людям голову морочить.

Драбузько спросила Семена:

- А если бы она на самом деле повесилась?

- Нет. Это эгоистка, она хотела напугать учителей. А если бы ей захотелось повеситься, она избегала бы зрителей, ей нужна была только демонстрация.

"Героизм" Тони превратиля в смешной эпизод.

Через 10 дней Семен уехал. В коллективе наладилось самоуправление и самоконтроль.

Это было то, что Макаренко называл педагогическим фокусом.

Эпоха реставрации

И вот письмо:

Мой дорогой!

Обращаюсь к тебе, как к другу. У меня тяжелое состояние, может быть, кончается моя жизнь. Если можешь, приехай в Жмеринку. Надо обсудить судьбу Бори. Моя судьба теперь не нужна никому.

Маруся.

И вот я у постели больной женщины. Сквозь слезы она рассказывает о том, что ее возлюбленный оказался негодяем, привез ее в Жмеринку и оставил без средств.

- Я отдала бы тебе Борю, но ты занят, а как может присмотреть за ним чужая женщина.

- А зачем нужна чужая. Поедем вместе и будем воспитывать сына.

- Я знала, что ты скажешь это. Знаю твое доброе сердце, но я так виновата перед тобой.

- Зачем нам судить друг друга. Моя жизнь, может быть, еще более грешная. Ну, погрела сердце, обожгла крылышки и хватит. Будем жить.

- Любимый мой. Вiдполи буду жити буди тiлькi твоя.

- Аминь. Возьму перевод в сельскую школу и будем жить.

И вот мы в селе Соколец. Богатое и красивое село. Здесь протекает живописный Буг. На правом берегу видно здание старинного типа - это бывшее имение графа Потоцкого, коронного гетмана Украины.

Мы получили квартиру из 3-х комнат, 15 соток огорода, 10 яблонь, грецкий орех, вишни. Старый подвал, кладовые. Надо заводить хозяйство. Колхох попросил оформить сцену и клуб за 10000 рублей. Дал пару поросят и 20 цыплят-молодок.

Маруся расцвела, чувствуя себя хозяйкой. Появилась полнота, которая при дальнейшем признании оказалась беременностью.

Нечего было больше искать. Я нашел свою "Лунную долину", спокойную работу, обепеченный быт.

Мы с Борисом разводили цветы, которые разошлись по всему селу. Началось преобразование дворов села, простое культуртрегерство.

Появился хороший друг, старший агроном МТС Хайост, бывший тенор Одесского оперного театра, лбитель литературы, знаток искусства, спористый игрок в шахматы.

Дом наполнялся вещами, книгами, уютом. Хозяйство пополнилось коровой, которая давала до 24 литров молока. Я был редактором колхозной ежедневной газеты, членом правления клуба, ко всему этому появилась полнота, сделавшая меня солидным, медлительным и степенным.

Кончилась юность. Начались зрелые годы человека, пустившего корни глубоко в землю, любящего тихий отдых на берегу Буга с удочкой, послеобеденный сон, свежие сорочки и вечера с друзьями за кружкой пива. Книги заполняли пятый шкаф.

На этом порядочный писатель или кинорежиссер написали бы "конец".

Но жизнь оказалась скверным режиссером путанного бредового фильма. То, что полагалось сделать концом фильма, она сделала началом новой серии, перемешав людей, города, события в какой-то хаос.

Дальше можно бы было не писать по двум причинам: во-первых, это уже написано в моих фронтовых книжках, во-вторых, писать об этом сейчас особенно тяжело и обидно.

Начало сумасшедшего фильма

Раннее утро 22 июня 1941 года. Воскресный день. Человек в пижаме вышел на крыльцо, приветливо улыбнулся наступающему дню, потянулся и пошел к турникету. Несколько упражнений для укрепления брюшного пресса настойчиво растущего брюшка.

Почему я пишу в третьем лице? Да потому что и в то время я чувствовал себя больше зрителем, чем действующим лицом. События были настолько колоссальными, что невольно чувствуешь себя ничтожно маленьким, не имеющим отношения ко всему грандиозному.

Вот человек обходит цветник. Сегодня должен распуститься новый георгин необычайного сорта. Пышная багровая шишка ярким цветом выделяется среди зелени.

Цветник в это время достиг полного расцвета. По краям растут однообразные эжверии, фиолетовая линия либелии, белая пена алиссума и небесно-голубые лужицы агеритума. Декоративная капуста раскинула среди него причудливые кружева листьев. Среди нежных цветов гладилусов ярко горят цветы пышного махрового мака, глядя на который чувствуешь воплощение музыки Глиэра. В желтых тычинках его уснул опьяненный шмель. Человек берет его за крылышки и отрывает от цветка. Шмель врывается и, тяжело гудя, улетает, но гул его полета переходит в жужжание самолетов. В ясном голубом небе видны соринки самолетов. Они перестраиваются и один за другим с нудным воем идут в пике. Раздаются взрывы на аэродроме, который недавно построили за селом. Вздрагивает земля, дребезжат стекла, с цветов стряхиваются блестящие капельки воды.

- Эко их разбирает. Ранним утром в выходной день нет им покоя. Да, беспокойная военная служба. - Через изгородь смотрит сосед и друг, полный, добродушный Иван Алексеевич Хайост. Его обычно розовое лицо немного побледнело и он взволнован.

- Как вы думаете, что это такое?

- Я, Иван Алексеевич, не думаю. У нас с начальником составлено соглашение: я освобождаю его от дум о моем цветнике, а он - от своих затей на аэродроме.

- Не нравится мне это.

- Потребуйте жалобную книгу.

По улице мчатся машины с солдатами, бешено мчатся санитарные машины. Нет людям покоя. Наверное кто-то потерпел катострофу.

С крылечка спускается четырехлетний мальчик. На нем красные тапочки и ночная рубашка. Он подходит к отцу и лезет на руки. Осматривают лунки с огурцами и мальчик набирает в подол огурцы с колючими пупырышками и гладкие лоснящиеся помидоры и уносит их на кухню. Оттуда он несет связку удилищ.

- Папа, пойдем на Буг.

- Ну что же, иди одевайся.

На крыльцо выходит женщина в халате.

- Чi не з’iхали вы з глузду. Сумасшедшее семейство. В таку рань, не евши. Вас потом с речки не утащишь. Поснiдайте и тiкайте, а мабуть пидемо усi разом?

- Горазд.

Начинается утренняя процедура умывания, обливания, смеха, озорства.

Но вот подоена корова, осмотрено рыболовное хозяйство, где главное внимание уделяется корзине с пивом, огурцами, колбасой, грибами, а удочки и приманка готовы всегда.

На стол подан завтрак. На завтрак недавно собранные овощи и яичница с поджаренным хлебом, литровая кружка пива и книга. Как дополнение к этому включается радио.

- "...враг будет разбит, победа будет за нами!"

И встревоженно серьезный голос Левитана:

- Мы передавали выступление председателя Совета Министров СССР т. Молотова по поводу вероломного нападения фашистской германии.

Человек поспешно выходит на улицу и направляется к сельсовету. Около клуба уже толпа мужчин. Все в сборе. Председатель сельсовета объявляет о начале войны, о том, что Германия напала на Советский Союз и уже бомбили важнейшие города, включая Москву.

Толпа сурово-молчалива. Нет обычного гула толпы, живого украинского юмора и смеха молодиц.

Потом оператор показывает бесконечный поток подвод, тракторов, людей, среди которых преобладают женщины и дети. испортившиеся тракторы сваливают с кюветы и поджигают, выбившийся из силы скот отдают населению.

Оператор покажет широкие поля, покрытые изумрудными рядами свекольных листьев, тяжелые колосья пшеницы, синеватые полосы овса. Но вот пестрым потоком движется скот. Впереди идет скульптурно-монументальный бык.Сплошной поток скота идет по полям и после него остается черное поле.

Он должен показать проводы мужчин в армию. Толпу женщин и детей. Несдерживаемые слезы женщин, искусственно бодрящихся мужчин. Но трудно будет передать гнетущий быт села, где все идет как-будто обычным чередом. Олена Явдик так же по утрам доит корову, но подымаясь со скамеечки, она выгоняет корову за калитку, а сама, припав к тыку дает волю слезам.

К кринице подходит женщина и нетропливо достает воду. Ее лицо одрябло и покраснело от слез. Подходит другая, и вместо оживленной болтовни, глянув друг другу в глаза они снова заливаются слезами. Оператор найдет много выразительных кадров и ракурсов, эффектных сочетаний мира и войны. Но поймет ли все это зритель. Почувствует ли он то тяжелое состояние, если после кино его ждет дом, ужин, мирная жизнь, заполенная радостями и мелкими заботами. Нам тоже казалось тогда, что вот скоро проснешься и все это исчезнет, что кончится фильм и вернется реальная, привычная жизнь. Но сумасшедший оператор продолжал показывать бредовую картину где не было зрителей, где каждый статист исполнял главную роль.

По утрам все село собиралось около клуба и слушало сообщение Совинформбюро.

Уничтожение

Вот уже в селе слышался гул взрывов, а по вечерам вспыхивали зарницы взрывов и зарева пожаров. 3 июля человек, в которого верили, произнес свою сурово-беспощадную речь, которая не обольщала легкой победой, а призывала к новым трудностям и новым жертвам: "уничтожать все, что невозможно вывезти, не оставлять противнику ни грамма зерна, ни литра бензина". Вот уничтожается только что отремонтированный парк МТС. Горят тракторы, комбайны, сельскохозяйственные машины превращаются в груды металла. Тысячи голов породистых свиней свинофермы падают под ударами топора. Туши их раздаются населению, но желающих нет и сотни тонн мяса гниют в ямах.

На стене висит карта-десятикилометровка и мужчина втыкает патефонные иголки в точки занятых немцами городов. Линия их неумолимо приближается. Человек уже сбросил свою пижаму и вместо удочек около него стоит винтовка.

Взят Минск. Втыкая патефонную иголку, человек наколол палец.

- А, черт!

Происходит разговор с женой, которая привычно ведет бытовую работу, ведь вот-вот должна отелиться корова.

- Маруся, фронт в 20 км. от нас. Дальше ждать невозможно. Выехать с имуществом и детьми уже не удастся. Ты комсомолка, сдавала нормы ГТО и умеешь обращаться с оружием, в крайнем случае с бинтами. Идем к Днепру. Сынов передадим Хижинской и все свое имущество, и корову. Она согласна взять детей на воспитание. Она жена репрессированного и немцы ее не тронут, а когда возвратятся наши ей зачтут воспитание наших детей. Сегодня ноью мы должны выйти. Завтра будет поздно.

- Ты всегда жил не как люди. Зачем тебе ехать? У тебя достаточно испорчена биография и немцы к тебе не будут иметь претензий. Ты - не военнообязанный и незачем лезть на рожон. Какие к тебе могут быть претензии. А ты подумй, что ты мне предлагаешь: бросить детей, лишиться имущество и ехать на россiйские злднi. Пусть едут жиды и ответработники, а нас никто не гонит. Переедем в Жмеринку к маме и будем жить. Время покажет, как все устроится. Здесь я буду иметь 20 литров молока, а где я там достану кусок хлеба. Нет. Я остаюсь. А тебе советую подумать.

День пролежал на диване. Ни папиросы, ни водка, ни пиво не могли прогнать с глаз картину:

Вот приходят самоуверенные немцы и устанавливают свою власть. В моем доме - в здании бывшей земской школы - поселится стройный, изящный, холеный Раубе, и моего ребенка он выводит за ухо на крыльцо, пинает его ногой и он падает в пыль, я должен почтительно и угодливо сгибаться, чтобы избежать удара хлыстом. Боже мой! Неужели я смог бы жить так. Вернуться на 21 год назад. Нет, лучше заглянуть в дупло винтовки, чем в холодные глаза господина, для которого ты - не человек.

Под вечер приходит Хайост. Он убедительно говорит Марусе:

- Ган предлагал вам от души, но ели вы чувствуете, что не в силах идти по путям лишения, то оставьте его. Не держите. Расстаньтесь по-хорошему. Приготовьте ему белье и кружку. Ночью мы уезжаем. А теперь выпьем за новый путь.

Пришли ополченцы. Выпили. И в путь. Прощались с нами сдержанно, но Хайост не принимал прощально протянутых рук.

- Мы вас догоним.

Мужики недоверчиво ухмылялись и давали хозяйственные поручения присмотреть за семьей.

Ночью Хайост приехал на двухколке, запряженной племенным рысаком. Маруся укладывала корзинку и мешок в ящик сидения.

- Подождите, я выну отсюда канистры с бензином, а то испортит все продукты.

- А зачем вам бензин, коня заправлять что-ли.

- Кто его знает. В дороге все может случиться.

Рысак нетерпеливо рвет с места и мы едем в противоположную сторону. Не туда, куда ушли мобилизованные и ополченцы, а к Бугу. Вот двор трехэтажной мельницы-вальцовки.

Жуткая ночная тишина внутри мельницы. Вот из канистры льется бензин и течет по ступенькам вниз. Ярко вспыхивает бензин и огенные змеи ползут вверх.

Почуяв освободившиеся вожжи, рысак несется по проселочной дороге, а сзади виднеется яркое зарево пожара.

К утру мы подъезжаем к Каролинскому лесу и встречаемся с односельчанами.

- Що з жiнками нiч жартували?

- Було и цэ.

Мы ложимся спать. Хайост шепчет:

- Не по душе мне такие уголовные операции. Мельница с 1901 г. служила людям и вот нет ее. Зачем это нужно?

- Я не берусь рассуждать о стратегии, бо в ней я ни уха, ни рыла не понимаю. Выполнение задания я не рассматриваю как уголовное преступление и спать буду спокойно.

- Около вас и мне спокойно.

Дальше писать не буду.

Перейду к другому периоду, а записи военных лет, надеюсь, вы соберете и пришлете мне.

[Далее отдельная тетрадь, с л. 250]

Наброски к "Трем поколениям".

Люди, которые должны встретиться.

Начало блестящей карьеры

При распределении гостей за столами - во главе каждого стола сидел член императорской фамилии или придворная дама - Раубе выпало сидеть за столом с фрейлин Митницкой, женщиной в расцвете красоты и благосостояния.

Ожидая выхода государя с семьей из внутренних покоев все выстроились по старшинству. Для Раубе присутствующие казались не реальными людьми, а существами, сотканными из блеска. Представляя себе богов Олимпа Раубе создавал в своем воображении более простую картину. Реальная действительность превышала всякую фантазию. Ему удавалось встречать в театрах и на парадах людей высшего света и они казались ему сверкающими звездами. Это были отдельные звезды, а здесь они соревновались друг с другом в блеске.

Великий князь Николай Николаевич, стоявший первым, непринужденно разговаривал с моложавым стройным адмиралом Колчаком. Они говорили, не испытывая волнения, заполняя ожидание беселой о новых стихах Леопарди.

Из внутренних покоев вышел министр двора Фредерикс, что было знаком приближения государя. Адмирал Колчак отошел от великого князя и стал на правом фланге молодых морских офицеров с очень независимой и свободной манерой. Но эта непринужденность восхитила Раубе.

Ослепленный сверканием белого атласа платьев, драгоценностей, золота мундиров, люстр, Раубе старался запечатлеть в памяти все детали сегодняшнего дня. Но когда в дверях появился государь, оцепенение охватило его.

Раубе впервые видел царя так близко. Острое, щекочущее нервы ощущение, что перед ним - самодержец, всемогущий монарх, держащий в "руце своя" жизнь и смерть, благополучие и гибель 150 миллионов людей, в том числе и его молодую, Раубе, жизнь. Чело его помазано миррой, ему дано властвовать до своего последнего дня и передать эту власть вот этому бледному мальчишке в простой детской матроске.

Перед ним был помазанник божий.

Между тем он видел непримечательного человека в подчеркнуто скромном сюртуке лейб-гвардейского Павловского полка с немного растерянным взглядом серых невыразительных глаз. Борода и усы были мучительно знакомы Раубе, и тут же он поймал себя на мысли, что такие бороды часто встречаются у дворников и извозчиков. Обычно, даже черезчур обычно, но Раубе не мог преодолеть навязчивую, притягательную силу того, что этот человек - царь. Он вдруг почувствовал, что все окружающие - и те, кто подобно ему были здесь в первый раз, и те, кто видел царя, может быть, ежедневно, отбросив все, что занимало их до сих пор, обратились всем корпусом, лицом и, несомненно и мыслями к вошедшему, поглощенные только лицезрением его.

"Вот это и есть самодержавие" - подумал Раубе - "Важен принцип, а не смертный человек с его личными качествами"...

Ему не хотелось додумывать - это была даже не мысль, а ощущение и Раубе сам удивился, что всегда казавшееся ему немного спесивым слово "миропомазаник" вдруг потеряло свой буквальный стиль. Он видел перед собой олицетворение власти.

А он? Он близок к источнику влсти. Он - один из немногих. Чувство гордости теплом обвалакивало душу.

- Следите, чтобы не стать боком к их величествам! - услышал Раубе шопот пожилого штаб-офицера.

С этого момента все внимание Раубе был поглощено тем, чтобы как-нибудь не повернуться против устава. Он почувствовал над собой действие власти. Он устал от напряжения, но блеск, сияние, присутствие царской семьи, фрейлин, высших чинов делали обстановку похожей на сказку.

За столами воцарилась тишина. Среди сидящих возвышалась грациозная, исполненная благородства фигура великого князя Николая Николаевича. Это был человек, полный изящества, аристократ и поэт.

Раубе вспомнил его портрет в "Ниве", портрет был обрамлен причудливой веньеткой. Здесь же было напечатано стихотворение этого сиятельного поэта. Раубе вспомнил строчки этого стихотворения.

"Только песне нужна красота,

Красоте даже песни не нужно."

- Господа! Mesdames! Я пью за успехи в жизни лучших молодых представителей древних родов, деяния которых дали ослепительное сияние русской короне. Высочайшим повелением они направляются на государственную службу. Куда? Вам покажется парадоксом, они направляются "в места столь отдаленные", куда направляют злейших врагов самодержавия. Что это? Царская опала или высочайшее доверие. Туда, куда направлены злейшие враги, должны быть направлены вернейшие друзья русского престола. Вы - дети знатнейших родов - будете теми "золотыми петушками", которые оберегают покой нашего монарха. Но вы не будете золотыми петушками, а золотыми орлами, способными разорвать змею нигилизма. Вас не смутят демогогические речи плебеев. Ослепленные гордыней, они посягают на власть монарха, врученную ему богом. Они хотят... Mil pardon! Я пиит, но не политик и не буду излогать программы этих прожекторов. Как поэт я прошу вас, господа камер-юнкеры, представить... - Он как гипнотизер или заклинатель протянул руки на уровне плеч - вот этот зал... эту обстановку наполненной дворниками, кухарками, кузнецами... господин адьютант, - обратился неожиданно Николай Николаевич к Раубе - вообразите, что около вас сидит не m-l Митницкая, а кухарка Авдотья, а ваша ... я не буду вульгарным.

Я выражаю надежду, что вы будете верными хранителями престола и многие из вас заслужат чести находиться при августейшей особе. Я пью за успех блестящего пути нашей блестящей молодости. Успеха вам, золотые орлы!

В своем спиче великий князь не опустился до натурализма, но он подхлестнул воображение молодых офичеров. Раубе, до этих пор любовавшийся на совершенные формы фигуры Митницкой, нежностью черт ее лица, изысканностью манер, костюма. И вдруг, вместо этой грациозной, припудренной шей увидеть дряблые морщины кухарки...

Нет, он, Раубе, умрет, но сохранит чистоту царского трона.

Шмигельский

По окончании университета он получил диплом с отличием и звание присяжного поверенного. Но судьба напомнила ему об осторожности: у него на квартире был обнаружен чемодан с оружием и листовками. Его причастность к революционерам доказать было невозможно. Он разрешил другу своего друга оставить чемодан у него на квартире, не интересуясь его содержимым и личностью хозяина. Шмигельский отделался легким испугом и утратой должности. Просить частной практики он не надеялся и товарищи посоветовали ему уехать на время в Сибирь, где он легко мог поправить свои дела около сибирких воротил, а его пятно, так заметное в Петербурге, давало ему рекомендацию политическим ссыльным, которые охотно будут его клиентами.

Шмигальский использовал этот разумный совет и стал в Усть-Каменогорске столпом юстиции. Дела его процветали. Он мог бесплатно вести дело какого-либо политического ссыльного и завоевать себе звание бескорыстного человека, мог заломить несуразную цену с золотопромышленника, доказав ему фактами, что весь его жизненный путь - столбовая дорога на каторгу. Эта манера тоже вызывала уважение такого рода клиентов: "умеет дело делать".

Так он охранял, уже не оступаясь, aurea mediocritas.

С политическими ссыльными он был связан "узами родства", женившись на дочери владельца механических мастерских, получив (не из-за корысти) 10 тысяч приданного. О всех воротилах края он знал все подробности. Поздно или рано этим тузам приходилось быть клиентами. Шмигельский сам рассказывал клиенту о его деле, но за порядочный куш он любое дело превращал в шутку.

Свое пятидесятилетие он встретил полным, лысеющим мужчиной, но из категории тех, кого называют солидным. У него были безукоризненные манеры, великолепная модуляция голоса, умение с любым собеседником найти тон разговора, не снижая своего достоинства. Его уважали. Его любили.

С любым собеседником?

В это утро он проснулся в десятом часу, но сон не освежил его. Вечером он засиделся с друзьями, проиграл больше того, что полагалось по норме, несколько лишних рюмок коньяку довершили дело. Пробуждение было мрачное из-за сознания проигрыша, скверного вкуса во рту, головной боли. В нижнем белье, не накидывая халата, он пошел в уборную, тотчас громко вызвал кухарку Дарью и нудно внушал ей о необходимости культурного содержания уборной. Потом он долго умывался, обливая голову холодной водой. И только после этого он накинул халат и сел за стол. Распахнутые полы халата не закрывали нательного белья.

Он резко постучал ручкой ножа об стол. Из спальни вышла жена.

- Азик, ты ведешь себя, как в трактире.

- А ты ведешь себя, как гувернантка. Ты конечно забыла, что сегодня мне исполняется 50 лет. Дата, как говорится, круглая и должно бы освободить человека от мелочной опеки.

- Я не забыла и собиралась поздравить тебя...

- Благодарю, сударыня, вы отложили сборы и занялись моим воспитанием. Если бы такое же скрeпулезное внимание ты оказывала порядку в доме. Уборная загажена, завтрак не подан.

- Но согласись, Азик, что сегодня ты ведешь себя грубо. Ходишь дезабилье, вызываешь женщину в уборную и там читаешь ей нотацию...

- Пардон, мадам. Я не замечаю какого пола в нашем доме кошка и в Дарье я не могу видеть женщину. Я думаю, что круг ее обязанностей гораздо уже моих и в праве требовать четкого выполнения обязанностей.

Кстати, сегодня можно будет позавтракать?

- Дарья, подайте пожалуйста Казимиру Стефановичу завтрак.

Шмигельский взял рюмку со вставленным яйцом и резко разбил скорлупу. Ковырнув ложкой до желтка, он резко отодвинул яйцо и швырнул ложку.

- Скажите, сударыня, за те средства, которые я вкладываю в этот дом, я могу получить яйцо всмятку? Кажется мои требования весьма умеренные. Я на вашем месте сделал бы замечание кухарке.

- Но когда варилось яйцо ты вызвал ее для внушения.

- Логично. Виновен я. Сварить другое яйцо было невозможно. Лучше в нас, чем в таз. Благодарю! Я сыт. Степан - сfнки.

- Стоять, ваше благородие.

Одев мундир, Шмигельский словно одел и другую душу. Ему стало неудобно за утреннюю сцену. Он зашел в спальню жены. Она лежала, уткнувшись в подушку.

- Веруся. Не сердись. Ну я ворчливый старик. Он неудобно потоптался на месте, протянул было руки, чтобы взять жену за плечи, но опустил их. "Унижаться! Нет, пусть она почувствует".

Он вышел из спальни. Долго стучал, одевая колоши, хлопнул дверью и вышел.

В судебной комнате к нему вернулось состояние уравновешенности. Этому способствовала сама обстановка канцелярии. Швейцар, снимая шубу, подобострастно шептал:

- С пятидесятилетием вас, ваше благородие. Дай бог вам столько да полстолько, да четверть столько, да еще сверх того.

- Спасибо, Авдеич. - и Шмигельский сунул ему десятку.

- Премного благодарны. Отметим ваше тезоимейство подобающе.

Секретарь принес папку для доклада, но начал с поздравления.

- ...Сегодня в 12 ч. слушается дело Сапрыкина. Прокурор не намерен идти на уступки и полагает применение статьи 138 б. положения о наказаниях. У него обильные факты, можно сказать, козыри в его руках.

- Ничего, бог не вsдаст... прокурор не съест. А вообще, каторга без Сапрыкина всегда будет выглядеть некомплектной.

Пришел товарищ, молодой адвокат.

- Казимир Стефанович, помогите мне разобраться с делом революционера Кожевникова.

- Дорогой мой, я сам в положении революционера.

- Полно-те, Казимир Стефанович! Шутите-с!

- Нет. Сегодня утром поднял мятеж против семейной монархии, в результате чего чувствую угрызения совести и желудка. Поедем в ресторан, заглушим это нудное чувство, и - в суд.

В ресторане дворянского собрания Шмигельского встречали приветливо все, от официанта до генерал-губернатора. Официанты знали его привычки и подавали вначале без заказа. Яйцо было сварено "в мешочек" - белок классически затвердел, но температура не задела желтка.

За завтраком Шмигельский дал основу линии защиты молодому адвокату, которую он принял с восхищением.

Вошел товарищ прокурора. Оглянул столики и Шмигельский указал ему на стул за своим столом. Товарищ прокурора сел.

- Ценю ваше внимание, но не пытайтесь говорить о деле.

- Боже меня сохрани!

- Вот так-то. Скажу прямо: "Иду на вы", постараюсь разгромить вас.

- Поднимаю перчатку.

- И не понимаю, зачем вы приняли на себя это дело. Факты, батенька, факты.

- По глупости, ей-богу, по глупости взял. Но было внесено предложение не говорить о деле. Скажите, вы не забыли, что сегодня вечером я хотел видеть вас с супругой на моих именинах. Пирог с налитыми печенками специально по вашему вкусу.

- Благодарю. Разутешили. Непременно буду. Но по бокалу шампанского - не будем откладывать.

В зале судебного заседания Шмигельский был невозмутимым, спокойным. Он не атаковал свидетелей, не пугал их и почти не задавал вопросов. Немногие заданные им вопросы только расширяли степень виновности подсудимого и круг соучастников.

Речь прокурора он выслушал внимательно и даже не делал записей, а сидел как внимательный ученик за партой.

Эта пассивность адвоката успокоила прокурора и он сократил свою речь.

- Вы не отказываетесь от защиты? - спросил председатель суда.

- Не имею права. Это моя обязанность.

- Ваше слово. - объявил председатель.

- Господин председатель, господа члены суда, господа присяжные заседатели, дамы и господа. Эту речь я произношу, как обязанность, как свой долг и даже не как адвокат, а скорее как соучастник преступления. Да. Мне место на скамье подсудимых.

Это мое искреннее чувство.

Многие присутствующие и господа присяжные заседатели смотрят на нас, работников юстиции, как на людей, чувства которых отвердели от постоянного соприкосновения с человеческими пороками. Я прошу вас, не думайте так. Врач может привыкнуть к гнойным язвам, но никогда не привыкнет к страданиям. Нам приходится иметь дело с душевными язвами. Это тем более не дает права огрубеть нашей душе. Мы служители языческой богини Немезиды. Мы знаем законы и твердо помним, что Dura lex, sed lex, но кроме книг законов мы с молоком матери впитали мудрость священной книги, на которой вы сегодня давали свою присягу. Я юрист и христианин. Как юрист и как христианин я говорю, что мое место на скамье подсудимых. Судите меня. Но если вы очами христианина заглянете в свою душу и призовете ее на суд, не признаете ли вы и своей вины? Я хотел бы, чтобы в вашей душе не нашлось этого чувства и тогда вы спокойно вполните слова Христа: "Кто из вас не виновен, пусть первым бросит в него камень".

Да, мой подзащитный виноват. В его жизни много противозаконных деяний. И если бы его судили в начале его бесчестной деятельности я сам бы потребовал для него суровой кары. Но мой подзащитный, бесчестно начавший свою деятельность, способствовал пробуждению и процветанию дикого края. За период его деятельности им сдано казне более 80 пудов золота, он выплатил более 10 миллионов налога, он давал кусок хлеба тысячам и тысячам труженников, удел которых был - нищенство. Сейчас мы закрываем на это глаза. Мы не можем подсчитать, что от общего числа дохода в его личную пользу поступало только 4% дохода. Как видите, это меньше банковских процентов на капитал. Остальные 96% золотой пылью растекались по нашему государству. Вас поражает, что эти 4% равны миллионам рублей, но если зависть не затуманит ваше сознание, подсчитайте, чему равны эти 96%, данных им Российскому государству.

Он использовал преступные средства. Да! Но в этом и наша вина. Кто пытался указать ему правильный путь? Разве не был он притчей во языцах? Но мы спокойно взирали на это, а это вселяло в моего подзащитного уверенность, что ему все дозволено.

Господин прокурор, как верный служитель закона в праве требовать применения статьи 138 б. Как служитель Немезиды он прав. Она завязала глаза, но учение Христа заставляет нас видеть живую душу и заботиться о ее спасении.

Осудив моего подзащитного, мы подорвем устои общества. Люди алчные будут на каждого предпринимателя смотреть, как на преступника.

Мы виноваты тем, что вовремя не направили этого человека на правильный путь. И мы должны искупить свою вину. Мы заставили человека пережить многое. Мы поставили его на край бездны и он воочию увидел ужас порока. Откройте евангелие, на котором вы давали клятву, и вы прочтете о суде Христа, который сказал: "Иди и впредь не греши".

Но что это? Я вижу скептические улыбки у некоторых присутствующих. Некоторым странно наблюдать работника юстиции в роли проповедника. Я возвращаюсь к закону Российской Империи. Разве не составлен он христианами? Разве не утвержден он миропомазанником, разве он идет вразрез священному закону Христа? Нет. Это христианский закон. Прочтите статью 1426, разве она не отражает сущность дела моего подзащитного. Вы будете оспаривать формулировку "бессознательные действия, не имевшие личной корысти", но вспомните, что личной корысти здесь было 4%.

Применив эту статью, мы не покривим душой, не пойдем вразрез со своей совестью и возвратим отечеству деятельного работника, очищенного от скверны.

- Значит вы настаиваете на применении ст. 1426, т.е. конфискация незаконных сумм, возмещение убытков потерпевшим и церковном покаянии.

- Увы, на этом настаиваю не я, а закон и христианское учение.

После вынесения вердикта товарищ прокурора пробурчал:

- Да вам, батенька, в попы идти надо. Давно бы в архиереях ходили, но в карты с вами не сяду играть. Передергиваете-с.

- Увы, коллега, вчера в клубе по простоте душевной 260 рублей просадил, как одну копеечку.

Дальше должен пойти Генерал Виноградский, протопоп Дагаев.

Дочь попа Гамаюнова - учительница.

Дочь Виноградова.

Семинаристка Семенова.