Гавриил Кротов

ТРИ ПОКОЛЕНИЯ

Перепечатано с рукописи, выполненной на школьных тетрадях, выпущенных в первом квартале 1959 года. Всего 262 листа, 19 тетрадей.

Битье определяет сознание.

Верховный правитель всея Сибири Колчак чувствовал себя весьма крепко в седле верховного главнокомандующего и в кресле правителя. Его власть надежно подпиралась штыками Франии, Англии, чехов, японцев, американцев. Вокруг него группировался цвет офицерства, аристократии и промышленников, выброшенных революцией из России. Основная масса населения Сибири тоже была его надежной опорой.

Привелигерованным населением края было казачество, которое владело землей и всеми угодиями, которые они отдавали крестьянам - переселенцам из России. Казаки не знали труда, кроме военной подготовки. У них было оружие. Военные упражнения и лихое бражничество - вот их жизнь. Имея в руках оружие, они не намерены были уступать свои права.

Приалтайский край кишел золотопромышленниками, заводчиками, торговцами - людьми быстрой наживы, у которых торговля и предпринимательство почти не отличались от аферизма, грабежа. Эти волки наживы были готовы устелить путь Колчака золотом, чтобы возвратить себе право беззастенчивой наживы. Из крестьян выделялись внезапно разбогатевшие неизвестным способом. Истории этих нажив обычно тонули в следствиях и судах, под грузом гомерических взяток. Они покупали в горах землю, строили заимки и беззастенчиво грабили природу.

В селах была сильная группа кулаков, которые держали в своих руках большую часть крестьянства. В городе было множество кустарей, заводчиков, торговцев, чиновников, которые жаждали твердой власти и непрочь были возвратить старые порядки. Вместе с ними было и многочисленное мещанство, которое имело воскресные пироги, твердо и непоколебимо утановленный быт. Они не желали менять его, не требуя от жизни большего. На другой стороне стояли рудничие рабочие Ридера, Лены Гольдсфил, Рубцовки, Зверяковска, рабочие фабрик, заводов, железных дорог, батраки, безземельные крестьяне.

Между ними стояло крестьянство, которое жаждало мира и земли, но побаивались "коммунии", которые считали себя сторонниками большевиков, но были против коммунистов.

Борьба была жестокая. Одни многое теряли, другим нечего было терять. Красногвардейские и партизанские отряды не переставали громить тылы Колчака. Целые поселки не сдавались Колчаку за все время существования его власти. А когда Чапаев нанес удар колчаковским войскам под Уфой, Болебим, Бугурусланом, натиск уральских и алтайских партизан усилился. Эти отряды не только не уменьшались, а росли с быстротой катящейся с горы лавины.

Для этого были основательные причины.

Колчаковская власть имела в своем распоряжении все виды пропаганды, печать и такое могучее средство, как церковь. Все это могло убедить народ, если бы сама жизнь не убеждала в противоположном.

Чехи, мадьяры, японцы, американцы, англичане относились с презрением к коренному населению и вели себя как колонизаторы. Казачество жестоко мстило крестьянам за покушение на их права.

Кулацкие сынки охотно шли в "партизанские" отряды многочисленных атаманов Анненко, Митонтова, Семенова, Дутова, тем более, что программа их была предельно примитивна: грабь, хватай, обогащайся, живи в свое удовольствие, не церемонься с мирными людьми, а тем более с противником. Анненковские "партизаны". "Нам дозволено все" - вот лозунг этого сброда. Одеты они были с расчетом запугать людей: черный мундир, череп с перекрещенными костями были наляпаны на папахи, на грудь и рукава мундиров и даже на голенища сапог. И вот такой отряд шел по улице города с залихватской песней, слова которой были цинично-развратными.

Их поведение в городах и селах было беззастенчиво нахальное и грубое, как по отношению к собственности, так и к чести жителей. Грабеж был обычным явлением. Насилие над женщиной принимало извращенные формы. Ночью они вламывались в дома, забирали женщин, а утром находили этих женщин обнаженными, привязанных к крестам кладбищенских могил.

Власть этих многочисленных атаманов была никем и ничем не ограничена. Их задача была подавить ужасом население, внушить страх и покорность. В селах, которые подозревались в сочуствии большевикам, расстреливались заложники, проводились публичные казни, в присутствии насильно согнанного населения проводились чудовищные пытки, иногда все жители села от мала до велика, от женщин до стариков, подвергались порке шомполами.

Офицерство, потерпевшее поражение в России, не только не останавливало, а вдохновляло такую жестокоть, мстило восставшим рабам. Чаще всего оно чувствовало свою историческую обреченность и уходило, оставляя после себя кровавый след. Это были морально-разложившиеся люди, которые гасили человеческие чуства вином, кокаином, опиумом, анашей. Алкоголь, наркотики, эротика и жестокость - вот что захватывало офицерство.

Неудивительно, что население искало защиты у большевиков, которых пропаганда рисовала им немецкими шпионами, антихристами, а люди встречали среди них своих близких и родных людей.

Вот почему в местной команде, состоявшей в [о]хране крепостной тюрьмы, набранной из местной темной буржуазии, появились люди, сочуствующие большевикам.

Гаврило Платунов - мелкий кустарь - державший кожевенный завод, был хорошо знаком с Яковом. Два года семья Якова снимала квартиру у его брата и он знал весь быт семьи Якова. Вот он и сообщил, что местная команда согласна помочь освободить большевиков из тюрьмы. Наладилась связь между заключенными и было решено так:

В день, когда на охране в тюрьме будут стоять надежные люди, откроют камеры. Часовых посадят и закроют. Повстанцы захватят цейхгауз, вооружатся и захватят параход на нижней пристани. На параходе дойдут до тайги и организуют боевой отряд.

Первая часть этого заговора была успешно осуществлена: заключенные освободились, получили оружие и боеприпасы, но один из предателей из местной команды, Вл. Маяков, предуредил пароходы и они отчалили от пристани.

Повстанцы остались в крепости.

Камни, вопиющие к мести

Утром жители города и Комендантского острова были разбужены странными звуками, словно где-то поблизости жестянщики крыли железом крышу. Дробь звуков то учащалась, то становилась реже.

В нашем доме сперва не придали особого значения этим звукам и думали, что именно где-то идут жестяные работы, но выгоняя корову, мать заметила в воздухе странное жужжание и заметила, как несколько пуль шлепнулись и застряли в досках сеней. Тогда вся семья перебралась в канаву рядом с домом. Здесь уже было несколько семей из соседних домов и они уже знали, что в крепости идет война между заключенными и войсками, что из Глубокого идет казачий полк. К обеду дробь звуков усилилась и превратилась в сплошную трескотню, в которую врывались тяжелые выстрелы артиллерии.

И вдруг все стихло. Только изредка раздавались одиночные выстрелы.

К нашему дому подъехали два казака и постучали нагайкой в окно. Мать вышла к ним.

- Кротиха?

- Да.

- Ну, марш вперед!

- Куда?

- В полицию.

- Позвольте платок накинуть.

- Ну ты... марш, говорю! - и казак с размаха ударил мать нагайкой по плечу. Она только охнула и пошла вперед, крикнув Насте:

- Принеси пальто и платок в полицию! - и пошла между двух лошадиных морд.

Настя быстро собрала узелок одежды, положила в корзину продукты и пошла в город. Я попросил соседку присмотреть за детьми и бегом побежал к крепости.

Около крепости было большое поле, которое когда-то было руслом реки, но сейчас оно было голо и покрыто гладкими камнями. Это поле называли гольцами. Здесь и произошла трагедия нескольких сот повстанцев.

К 12 часам на Нижнюю пристань прибыли на параходах анненковские "партизаны" и пошли на крепость с юга, с востока шли солдаты местного гарнизона, с севера между гольцами и крепостью в лесу засели офицеры добровольческого отряда, с запада протекала быстрая и глубокая река Ульба, с правого берега которой стреляли казаки окрестных станиц Защиты, Прапорщикова, Менового Двора.

Повстанцы, теснимые анненковцами, намеревались пробраться через гольцы к лесу, где были встречены вихрем огня со всех сторон и началось избиение. Скоро все поле гольцов было покрыто трупами.

Мелкие группы и одиночки, пытавшиеся укрыться в поселках крепости, уничтожалисьна мете анненковцами. К 4 часам все было кончено и к крепости потянулись вереницы любопытных обывателей, родственников заключенных. Сюда в каретах съезжались офицеры со своими барышнями и показывали плоды своего "подвига". Барышни ахали, взвизгивали, приподняв юбочки перещагивали лужи крови, а офицеры саблями приканчивали раненых. Ганя, как и многие родственники заключенных, искал единственного своего, вглядываясь в лица. Не всех можно было узнать. У многих головы и лица были обезображены, но не узнать знакомое тело отца он считал невозможным. Вид убитых не пугал, только иногда, увидев разбитый череп, из которого вытекли мозги, или глазные яблоки, выскочившие из глазниц потрясали сознание. Но больше всего возмущало, вызывало отвращение и вызывало желание кинуться и драться, это вид чистеньких офицеров и барышень, разглядывающих трупы. Особенное чувство злости вызвал у него поп комендантской церкви. Маленький, плюгавый, чахоточный, суетливый, он ходил между телами и, заметив у кого-нибудь признаки жизни или просто слабые конвульсии, кричал визгливым ребячьим голосом:

- Господа офицеры, прикончите его! Он живой!

И тыкал своим посохом с острым наконечником тело раненого.

К нему подбегали офицеры и с хладнокровием выполняли дело, за которое взялся бы не каждый палач.

Скоро гольцы были покрыты такой густой толпой, что поиски тела отца становились затруднительными, да и осмотреть несколько тысяч трупов было невозможно. Сознание онемело от ужаса наблюдения раккурсов [sic] смерти, от хладнокровной жестокости казаков, офицеров и анненковцев. Визгливый голос попика вызывал чувство тошноты.

Около одного трупа лежала старуха и причитала, как обычно причитают над покойником. Иногда она приподнималась, глядела на тело убитого и снова падала на труп с судорожными причитаниями. К ней подошел анненковец.

- Что, ведьма, нашла своего выродка?

- Будьте вы прокляты, вы, изверги рода человеческого!

- Ну ты поосторожней, старая ведьма!

Но женщина встала на ноги и подняв руки посыпала громкие проклятия. Вся ее фигура была монументальным олицетворением гнева и мести. Вокруг нее останавливались люди. Анненковец выдернул саблю неспеша, сосредоточенно, как на учении, отступил шаг назад и с харкающим выдохом с протаском ударил по голове старухи. Черепная коробка была снесена наискось и старуха упала на труп сына. Гане хотелоь броситься на анненковца, но в голове поднялся горячий туман, закружилась голова и он упал. Очнулся он около небольшого болотца. Женщина мокрым платком терла ему виски и грудь.

- Ты, малец, иди отсюда. Не детское это дело.

- Мой папа! Он здесь.

- Иди, милый, домой. Здесь звери. Страшно здесь, не калечь свою детскую душу. Пойдем, родимый, отсюда. Подальше от этого места.

Прочитав это, у вас не закружится голова, не поднимется волна ненависти. Вы не почувствуете прилив нежности к трупам, одетым в грязные лохмотья и ненависть к барышням с приподнятыми подолами платьев, из под которых виднеются чистые кружева. Ну, что же. Вам спокойней жить на свете. А я до сих пор слышу, как камни вопиют к мести. А ведь эти барышни и офицеры живут среди нас. Нарожали и вырастили "лояльных" граждан.

Конвоир и арестованный

В час ночи в крепостной тюрьме меняются часовые. На посты поставлены надежные люди. Начальник караула открывает общую камеру и 170 человек получают свободу. Руководит ими Карманов - бывший штабс-капитан, руководитель партизанского отряда. В опустевшую камеру заходят часовые, предварительно отдав оружие повстанцам. Начальник караула просит связать их, это оправдает их перед начальством. Открываются остальные камеры. Карманов, одетый в шинель, идет к цехгаузу, отзывается часовому паролем и обезоруживает его. Часовые сняты и отправлены в камеры - и склад оружия в распоряжении повстанцев. Это заняло около двух часов. Тем временем параходы, обрубив чилки, отошли от берега и ушли вниз по течению. Гарнизон предупрежден и прорваться через город будет невозможно. Карманов принимет решение: занять оборону. Крепость - надежное укрытие с трех сторон.

Несколько человек выделяются на связь с окрестными селами, которые могут оказать помощь повстанцам. В Долгую деревню направляется Яков. Пустырями, канавами он пробирается к мосту и переходит к Долгой деревне. Но становится уже светло и по дороге через долгую деревню мчатся казаки. Идти трактом опасно и Яков идет канавой к хорошо знакомому дому и вдруг навстречу ему идет его сосед, служащий в полиции Белобородов. Увидев фигуру оборванного человека с винтовкой, Белобородов хватается за кобуру револьвера, но Яков, наставив винтовку в упор, говорит:

- Подними руки! - и вынимает револьвер из кобуры. Садись, сосед, поговорим!

Белобородов грузно опускается на косогор канавы. Он бледен, губы его трясутся.

- Ты что же это, соседа пристрелить хотел?

- Не губите, Яков Васильевич. Если бы моя воля. Хотел дома остаться, да офицерик Боярский всех выгоняет. Не пойдешь - расстрел.

- Как в Долгой деревне?

- Казаки стягиваются со всех станиц. Деревня отрезана. Не ходи. Верная гибель.

- Ну ладно. Я сохраню тебе жизнь, а ты сохранишь мою. Возьмешь мою разряженную винтовку, я пойду с твоим заряженным револьвером. Поведешь меня под конвоем до кладбища, а там разойдется каждый своим путем. Встречным объяснишь, что обязал меня доставить по заданию. Понял? Если вздумаешь предать, на суд божий явимся вместе.

- Господи, да будь она проклята, моя служба. Разве рад я ей. Я с удовольствием ушел бы, да ведь куда ни кинь - кругом - клин. Все выполню и жизнь вашу сберегу.

И вот Белобородов ведет под конвоем Якова. Улицы кишат казаками, которые злорадно смотрят на оборванца.

- Попался, голубчик!

- Что ты с ним нянчишся, пришей - и крышка.

- Нельзя, доставить велено к самому начальнику.

- Значит важный гусь.

Вот они прошли центральные улицы города и пошли поселком гончаров. Здесь все пусто. Так они вышли за город к кладбищу. Здесь они остановились на вершине сопки. Одна сторона ее спускалась к городу, другая к тайге. Оба сели на землю. Яков взял у часового винтовку, разрядил револьвер и бросил его в сторону города.

- На обратном пути подберешь, а то отвечать придется. Молчи, чтобы никто не знал, что ты видел меня. Жене моей ни слова о нашей встрече. Настанет время - еще встретимся. А из полиции уходи, пока не поздно. Ну, прощай, сосед. Если сможешь, помоги семье. Когда-нибудь и я тебе помогу. Ну, ступай.

И они разошлись по противоположным склонам. Посылка Якова и других комиссаров имела не столько стратегическое значение, сколько желание сохранить жизнь смертникам, партийному активу. Яков и 18 человек скрылись в горах, в густых таежных лесах и были, сравнительно, в безопасности.

Кто и во сколько ценит человека

Больше месяца Яков скрывался в тайге. Винтовка и сотня патронов обеспечивали ему питание. В заводях Иртыша он находил переметы и вериги с рыбой, в тайге было много ягод, лука и чеснока, но не было соли и хлеба. Подойти к заимкам было опасно. И вот однажды он увидел на дороге одинокую фигуру всадника. Какой-то казак возвращался из города. В троках у него висели туго набитые мешки. Винтовка была одета за плечами. Казак, очевидно, был под хмельком, сидел непринужденно на одной стороне седла и горланил во всю мочь о том, что

Во субботу - день ненастный

Нельзя в поле работать.

Яков вышел к нему наперерез в пойме горней речушки и вынырнул из кустов навстречу с винтовкой наперевес.

- Стой! Слезай! Руки вверх! - Подойдя сзади он вынул затвор винтовки. - Если есть соль и хлеб - отдай.

Казак отупело смотрел на Якова мутными озмелевшими глазами, но вот лицо его приняло осмысленной выражение и он широко улыбнулся.

- Яков Всильевич! Друг ты мой! Вот где удалось свидется. Соли с хлебом нет. Да я пожалуйста, рубашку с себя отдам. Тут брат кроме хлеба с солью есть что покушать. Идем в сторону. Не узнал? Я- Мошонкин. Помнишь в Орле в госпитале вместе лежали. Я тебя сразу узнал. Беседы твои во как помню. Вот и сейчас не иду воевать. Отлыниваю. Едем всторонку. Выпьем, закусим, спразднуем встречу.

Отъехав с пол-версты вниз по реке Мошонкин снял мешки и пустил коня пастись. От выпивки Яков отказался, но колбасу, пироги, рыбу ел с удовольствием.

- Я забыл, что ты трезвенник, но я выпью. Ей-богу рад, что встретил тебя. Вместе кровь лили, вмете раны лечили, а ради чего. Как открыл ты мне глаза, так как я теперь сквозь все кресты и мундиры выжег их черные сердца. Да не долго дело протянется. Красные к Омску движутся, ну чехи, япошки вспомнили, что им домой пора, все с собой забирают.

И Мошонкин рассказал о том разложении, которое началось в белой армии.

Мошонкин в один мешок сложил хлеб, колбасы, сушеной рыбы, соли, сахара. Попрощались по-товарищески.

- Ты приходи ко мне на заимку. Только на старика не нарвись. Монархист он и шкурник. За тебя, браток, 10000 золотом обещано. А он это хорошо помнит. За 10000 он отца с матерью продаст.

С этих пор Яков стал своим человеком на заимке Мошонкина. Здесь он получал продукты, одежду, мылся в бане, по нескольку дней жил на заимке, помогал по хозяйству. По воскресеньям приезжал отец и оставался дня на два: Яков уходил в свою пещеру.

Наступили морозы

Снег еще не выпал, но морозы были жестокие. Жить в пещере становилось трудно. Камни промерзли и покрывались инеем.

Яков явился на заимку в субботу вечером и увидел во дворе лошадь старика Мошонкина. Тогда он зашел в баню, лег на полок. В пропитанной горячим паром бане было еще тепло и Яков уснул блаженным сном. Утром сестра жены Мошонкина пошла в баню, взять оствленные накануне ведра. Она открыла дверь и услышала храп. Баня вообще внушает сибирякам суеверный ужас, неудивительно, что, услышав храп, она с диким визгом выскочил из бани. Во дворе в это время старик Мошонкин поил лошадей. Услышав визг девушки он кинулся к ней.

- Ты чего верещишь, как свинья недорезанная?

- Там... в бане... черти...

Мошонкин взял топор и пошел в баню. Якова он застал спящего и, заложив ему руки, стащил с полка. Крикнул, чтобы ему подали веревку и вывел Якова во двор. Новой необдержанной веревкой он привязал Якова к колодечному столбу. Присмотревшись внимательно к Якову, Мошонкин радостно засуетился.

- Самого Кротова поймал. Главного большевика. Володька, подь сюда. Езжай быстро в Северное к атаману, зови сюда, скажи главнейшего большевика поймали. Пусть шлет казаков. Владимир неспеша начал седлать коня. Старик ушел в дом за винтовкой, и он успел шепнуть Якову:

- Спешить я не буду. Жена зазовет старика в дом, а ты беги чем подальше.

Мошонкин с винтовкой уселся на колоду против столба. Яков почувствовал, что руки можно выдернуть из веревок, ноги вынуть из валенок. Однако старик упорно не желал идти домой.

- Десять тыщей нельзя проворонить. Сдам атаману, а уж там выпью и закушу за упокой души.

Яков подшучивал:

- Смотри, ты меня выше сына божьего оценил. Или Иуда продешевил, продав Хрита за 30 серебрянников. Только ведь потом он все равно на осине повесился.

- Не боись, из-за тебя я не повешусь.

- Так тогда не сам, а другие тебя вешать будут. Это еще хужее.

- Ну ты нишкни, мразь большевистская!

Вышла невеста.

- Иди позавтракай. Пельмени раскисли, водка налита.

- Ну ты посиди здесь. Да глаз не спускай. Ежели чего кричи мне. Не давай ему воружиться.

Старик ушел в дом.

- Ну, Яков Васильевич, беги с богом. Не поминай нас лихом, за глупость нашу бабью. Не со зла ведь, не с умысла, а с дури выдала тебя.

В одну минуту руки были освобождены, ноги выдернуты из валенок и Яков бегом, в одной легкой одежде перепорхнул через плетень. Наблюдавший в окно, Мошонкин выскочил из дома. Он расстрелял всю обойму, но промахнулся. Крикнул собаке-волкодаву:

- Ату его!

Но собака бегала по двору с хриплым лаем, не находя ничего чужого, враждебного, чтобы можно было накинуться и разорвать. Убегающий Яков был для нее другом и бежать за ним она не видела причины. Мошонкин кинулся на сноху с кулаками, но она ушла в дом, крикнув:

- Не торговка я вам человеческой душой. Подите вы к черту с вашими тыщами.

Может ли человек остаться одиноким

Босиком в легкой одежде при 35 градусном морозе далеко не убежишь. Окоченевший с онемевшими ногами добежал Яков до своей пещеры. Здесь были старенькие сапоги, пиджак, спички и винтовка, но оставаться в пещере было опасно. Она была близко к земле и собаки хорошо знали к ней дорогу - могли выдать ее. Кое-как растерев ноги, обернув их в обрывки старой рубахи, обмотав голову полотенцем, Яков ушел в лес. К вечеру он вышел в поле. Здесь он увидел скирды соломы и клуню.

В клуне было теплей, она защищала от ветра, но ночевать здесь было невозможно. Тогда Яков принес солому и затопил большую русскую печь. Когда солома прогорела, он выгреб золу, накидал соломы, потом он залез в печь, зарылся в солому и уснул.

Утром еще затемно к клуне подъехал крестьянин. Это был заимчанин Петров, который приехал за соломой. Пашня находилась в восьми верстах от заимки. Ночью выпал снежок и Петров решил привезти соломы. Дав корма лошадям, он вошел в клуню обогреться и позавтракать. Из печи раздавался богатырский храп, но Петров слабо верил в нечистую силу и считал, что в таком уединении ей тем более делать нечего. Он неторопясь достал лучину, зажег ее и бросил в светец, потом скинул тулуп, оборвал с усов и бороды льдинки и только потом подошел к печке. Из соломы торчала голова, обмотанная полотенцем. Петров растолкал Якова:

- Вставай, человек добрый, завтракать пора.

Яков схватился было за винтовку, но Петров посоветовал:

- Ты оставь эту чертову кочергу, стрелять тут некого, пугать незачем, разберемся и без этого струменту. Ты кто - просто варнак или большевик?

- Ну, большевик. Выдавай - получишь 10000.

- В жисть людьми не торговал, большевиками тем более, потому два моих сына тоже где-то по клуням кочуют. Ты вот что, не горячись.. Давай чай кипятить, закусим, погреемся.

Петров из-под печки достал таганок и дров, поставил котел снега и зажег дрова. В клуне стало светло и уютно. Скоро мужики пили чай и ели мягкое вкусное свиное сало и пшеничный калач, оттаянный на огне.

- Ты, мил человек, меня не бойся. Мало кто поддерживает белогвардейский сброд. Сколько они муки народу дали. Сколько крови из него выточили, сколько народу загубили. И не в поле ратном, а беззащитным населением творят они свои зверства. Но это они конец свой чуют. Весь народ против них. Леса кишат партизанами, красная армия идет через Актюбинск на Омск. Ждут все своей армии. Много мы еще не понимаем, но сердце правду чует. Вот ты и будешь нам арендаторам-испольщикам да каменарям, что известь жгут, замест набольшего. Жить будешь у меня, с детишками грамотой займешься.

Так Яков остался на заимке у Петрова под видом батрака. Если в доме останавливался кто из приезжих, Яков уходил к рабочим, которые обжигали известь.

Часто проводили они вечера за слушанием бесед. Говорили о Ленине, о его доктринах, о программе партии коммунистов-большевиков, о земле и будущем общественном устройстве. Горячей верой загорались глаза этих оборванных, закопченых людей.

Часто на базаре в возах крестьяне обнаруживали листовки и искали надежного грамотея, чтобы прочитать их.

Скоро около известковых заводов создалась значительная группа, которая выполняла роль связных между городом и партизанами.

Наладил Яков и связь с семьей. Правда, это была односторонняя связь, но он был в курсе жизни семьи. Так около ворот Клавдиного дома остановились двое саней с прекрасным луговым сеном. В дом зашел крестьянин и предложил Клавде купить к него сена, сказав, что на базаре продать не успел, а домой везти накладно. Клавдя осмотрела воза. Навьючены они были по-хозяйски и сено было самое лучшее. Цену крестьянин запросил самую низкую. Клавдя незадумываясь купила. Крестьянин сам смешал сено на совесть и так как время позднее, попросился ночевать, но Клавдя решительно отказала, ссылаясь на то, что она вдова и ей не положено пускать на ночь мужиков, но чаем угостила охотно. Крестьянин пил неспеша и расспрашивал о жизни. Клавдя неохотно рассказывала о жизни, сказав, что муж ее убит и похоронен поблизости. Крестьянин усмехнулся:

- Ну, мать моя, нынче сплошь чудеса бывают, что убьют большевика, а он, глядишь, в другом месте изъявился. Может и твой муж душой к своей вдове рвется, да помалкивает до поры до времени.

Клавдя посмотрела на мужика с укором:

- Не говори ты мне, ради бога, таких слов. Узнаю я что жив муж, опять мучаться за него буду, а так вроде улеглось все. Дети у меня, для них я должна беречь себя. Не тревожь ты мою душу.

- Да я, бог с тобой, плохого не сказал. Бывает мол, так ты замуж за другого не поспешай.

Тут Клавдя рассвирепела:

- Ты мне не плети кружева рогожные, не кидай наметок. Жив ли он, погиб ли, другого такого для меня не будет. А ежели подослали тебя от полиции, так забирай свое сено да ступай вон напротив полицейский живет, он все знает.

- Спаси христос за угощение. Не сердись за глупое слово, а ночевать и впрямь к полицейскому попрошусь. У него безопасней будет.

Крестьянин с порожними санями направился к Белобородову. У него и заночевал.

Через несколько дней Белобородов зашел к Клавде. После обычных приветствий и разговоров Белобородов закончил, а Клавдя ждала, когда он заговорит о самом главном. Наконец Белобородов сказал:

- Мучает меня совесть Клавдия Михаиловна. Давно собирался зайти к тебе, да все обстоятельства не позволяли. Когда я еще строился, занял у Якова Васильевича полсотни, да так и не собрался отдать. Теперь есть у меня деньги, хочу снять тяжесть с души.

- Спасибо вам, но расписки вашей в мужненых бумагах нет и нечем мне ответить на ваши деньги.

- Вся и беда в том, что деньги на совесть взяты. Кабы ты сама с распиской пришла, то и разговор был бы легче, а совесть она сама покоя не дает.

Деньги всегда бывают кстати, но под Новый год и Рождество они давали возможность устроить елку.

На елку было выдано нам с Настей небывалая сумма: десять рблей. Сколько цветной бумаги, орехов и конфет купили мы. И почему-то все чувствовали, что это прислал деньги отец.

Итак, мои друзья

Схема рукописи почти окончена. Остается период жизни в Гурьеве, но он связан с работой, о которой сейчас писать я не хочу. Военный период написан в моих фронтовых тетрадочках. Теперь, как говорится, "нам смерть не может быть страшна, свое мы дело совершили". А где же третье поколение? - спросите вы. Был Яков, был Степан или Ганя, а третье? Да это вы. Недаром я в начале написал завещание. Рукопись явно не имеет конца, но и жизнь не имеет конца. Мы многое не доделали. Теперь вступите вы и жизнь третьего поколения будет вершиной пути, по которому шли, спотыкались, срывались два поколения. Много было у нас ошибок, но единственно, чего не было в нашей жизни - это равнодушия к жизни и ее событиям.

Готовьтесь в путь. Запасайтесь знаниями, навыками, здоровьем. Находите друзей вроде Степана Мельникова, Беленинова и берегите эту дружбу. Она встречается редко, а обогащает вас на всю жизнь.

Одним из таких друзей вам бует мама. Она не раб условностей и педантизма, у нее громадный запас знаний, она лишена тяжелого чувства родительского деспотизма. Она многое может дать вам, если кроме родственного отношения у вас будут и дружеские, то есть откровенность во всех вопросах, прямота без боязни обидеть друг друга нетактичностью (тактика нужна с тем, кого ты опасаешься), взаимное доверие и уважение.

Прощаясь с рукописью, я фактически прощаюсь с вами. Что я еще могу дать вам! Вот вам мое стило - пишите сами.

Теперь я повторю о людях, сыгравших большую роль в моей жизни. Они учили всем: словами бесед, своим трудом и даже бытом. Их немного, но они напоминают для меня драгоценные камни. Может быть я не ценил их и получил меньше того, чем мог.

Изображение сильнее телевизора

Учитель Молодов должен был подготовить меня за 7 классов. Это был молодой студент, красивый, кудрявый, веселый, который со всеми говорил насмешливо-юмористически, казался ветреным и беззаботным. У него не было забот. Всякую работу он выполнял весело и просто, шутя, без напряжения, без проявления напряжения. Именно шутя. Ели он был занят чтением, письмом, чертежами или вычислениями он то и дело начинал петь, потом опять погружался в работу.

- Периметр основания водонапорной башни будет равен двум метрам, умноженным... так... значит... карандаш быстро мелькал над бумагой, а он уже напевал:

И переменчив, как ветер мая...

Во время составления сметы пятилетняя девочка, сестра его жены, лезла ему на плечи и ворошила волосы. Иногда семнадцатилетняя сестра жены начинала изводить его насмешками, он говорил ей так же шутя:

- Наденька, ты знаешь, что я люблю тебя как собака палку и не посмею послать тебя к чертям, так ты догадайся и сама уйди.

Я приходил кнему к девяти часам и часто заставал их в постели. Иван Лукич с женой спали в комнате, которая была гостиной, столовой, девочки спали в кабинете (его жена была зубным врачом). Я сперва смущался, но Иван Лукич говорит спокойно:

- Пришел. Сейчас встаю.

Он целовал жену, перелезал через нее и начинал одеваться. Все было просто, как будто я был членом семьи.

- Пойдем совершать подвиг Геракла.

И мы шли чистить коровник или складывать на сеновал купленное накануне сено.

- Корова - это сложная лаборатория. Сколько она этой жидкости произведет. И миришься ради молока.

Иногда я заставал уже всех за работой, за исключением Нади, которая вставала всегда в одиннадцатом часу. Письменные уроки мы делали за столом в гостинной. Потом переходили в кабинет. Иван Лукич доставал книгу и любовно поглаживая ее корешок (Обычно с золотым тиснением. Библиотека у них была прекрасная.) и говорил:

- Сегодня мы познакомимся с "Цыганами". Как жаль, что ты мал и многого не поймешь. Но ты представь картину, природу, быт, даже мелочи. А это не трудно, когда это описывает Пушкин.

И он, не раскрывая книги, постукивая корешком по ладони, говорил наизусть. Именно говорил, как о чем-то знакомом, дорогом, красивом:

- Между колесами телег, полузавешенных коврами, горит огонь.

Семья кругом готовит ужин.

В чистом поле пасутся кони.

За шатром ручной медведь лежит на воле...

Я и раньше читал, и с упоением, эту поэму, но был уверен, что

... в чистом поле

пасутся кони за шатром...

Но вот он переходил к диалогам и тут он жил. Он спокойно, даже с небольшим цыганским акцентом читал:

...Давно, давно, когда Дунаю

не угрожал еще москаль -

(Сам видишь: я припоминаю,

Алеко, старую печаль)...

И эта вставка казалась живой речью самого чтеца.

Вот что Ганек назывыается любовью. Алеко устал от угнетателей, но сам он такой же угнетатель, как и его среда. Разве можно обидеть любимого человека. Нет, ты будешь рад его радостям и не посмеешь нарушить его счастья, оправдаешь его, примешь все на себя, да еще рад будешь.

Я глядел на его лицо, и его мимика и интонации рисовали мне Алеко и старика-цыгана.

- Да как же ты не поспешил

Тотчас во след неблагодарной

И хищникам и ей, коварной

Тот час во сердце не вонзил?

- К чему?

вольнее птицы младость...

И шипящий злобный гадкий голос, задыхаясь, говорил:

- Я не таков.

Не-е-т,

я не споря от прав моих не откажусь! Или хоть мщеньем наслажусь.

О нет! Когда над бездной моря нашел я спящего врага, клянусь! И тут моя нога не пощадила бы злодея.

Я в волны моря, не бледнея, и беззащитного б толкнул.

Внезапный ужас пробужденья свирепым криком упрекнул.

И долго мне его паденья смешон и сладок был бы гул...

Логическую концовку, апофеоз, он прочел твердым голосом, в котором чувствовалось проклятие, презрение, гнев. Гнев человеческий, гнев суда, а не мести:

Оставь нас гордый человек!

Мы дики, нет у нас законов.

Мы не терзаем, не казним,

Не нужно крови нам и стонов...

...Мы робки и добры душою,

Ты зол и смел...

Оставь же нас!

Прости,

Да будет мир с тобою.

Я вижу на глазах Ивана Лукича слезы. И только сейчас, когда я чувствую их у себя на глазах, эти слезы, я понимая, как можно чувствовать то, что знаешь наизусть.

Кончилась трагическая музыка поэмы и словно перебор струн, украшающий концовку, звучит музыка слов, утверждающих жизнь, существование свободы и любви.

За их ленивыми толпами

В пустынях часто я бродил,

Простую пищу их делил

И засыпал перед огнями.

И роковое предупреждение:

...И под издранными шатрами

Живут мучительные сны...

...И всюду страсти роковые

И от судей защиты нет...

Вряд ли я помнил после этих уроков год рождения и смерти Пушкина, но я, честное слово, видел и слышал пустынную площадь, холодный свет луны и как

Простерши руку в вышине

За ним несется Всадник Медный

На звонко скачущем коне...

...За ним повсюду Всадник Медный

С тяжелым топотом скакал.

Глаза должны уметь видеть

Я считаю себя педагогом. Внимательно прочитал массу педагогической литературы статей, от Дестервега до Жидкоблинова (помнишь, Муся, читали в журнале "Дошкольное воспитание" о принципах Макаренко), знакомился со множеством методов, но назвать, озаглавить метод, которым руководствовался Иван Лукич, я не могу.

Часть из одного вопроса вытекал другой и мы с урока географии переходили к арифметике - статистике, к истории и литературе, ради выработки моральных принципов.

На уроке географии мы знакомились с жизнью туземцев Средней Азии, степей прииртышья, я рассказывал о той дикости, которую я наблюдал, ездя по аулам. Говорил я презрительно, как человек культуры о дикарях. Помню выразил свое неверие, что киргизы (так раньше называли казахов) и сариты (так называли Узбеков от узбекских слов Сара Ит - желтая собака) могут быть равны европейцам. Рассказывал, как киргизы на заголенной ноге раскатывают шарики теста, готовя бауреак (?), отчего на ноге остается белая полоса очищенного от грязи тела. Как на голове у мальчика в струпьях появились черви и как их удаляли, обмазывая голову коровьим пометом, давали ему высыхать и снимали. Черви оставались в навозной корке.

Лицо Ивана Лукича выражало ужас и отвращение. Я понял это как презрение к дикарям и не скупился на краски, рисуя картину дикости, виденную европейцем. Почти со смехом я рассказал о том, что видел на базаре: три киргизина купили громадную луковицу, отрезали от нее большие ломтики и ели с видимым аппетитом без хлеба и соли.

Выслушав мой рассказ, Иван Лукич смотрел на меня пристально, выбивая пальцами по столу ритмичную дробь, и, наконец, сказал:

- Черт его знает, какая ядовитая штука шовинизм. Вот тебя били, обижали, гнали из среды благородных людей, а у тебя все же есть какое-то высокомерие по отношению к так называемым туземцам - по сути коренным жителям страны, у которых отняли все, довели их до нищеты, да еще и сами же смеемся над их положением. А знаешь ли ты, что когда наши славяне молились господину Медведю и жили почти первобытными дикарями существовали сильнейшие государства Хорезма, Согдиана, Бухары, Магриба и тогда жили такие люди, как Авиценна ибн Сина, который тогда еще делал прививку оспы, по книгам которого училась Европа, здесь был Низами, что Фирдоуси составил "Шах Наме", когда Россия не имела своей грамоты, что здесь родилась наука аль Грибин - алгебра, что обсерватория мирзы Улуг Бека существовала 500 лет тому назад, в школах мадресе учились люди из Италии, Испании, Франции. А ты смотришь на них с барским высокомерием, как господа смотрели на тебя, оборванного мальчишку. Ограбить, а потом презирать - вот высшая несправедливость и, прямо сказать, подлость.

Ганек, прежде всего научись везде видеть человека, каков он есть: чистую душу в грязных лохмотьях и грязную подлую душонку в шелковом, батистовом белье, с нежной кожей и никому не нужной образованностью.

Вот ты читал "Подлиповцы". Они понятны твоей маме. Разве это не худшие дикари, чем киргизы. А посмотри, с какой любовью Решетников видел в них человека, забитого, загнанного, одичавшего от попов, водки, голода и одиночества. А сколько высочайшей любви в словах Сысойки:

- Пишшыт, стерьва! Пила, дай я ей нос отпущу, все память будет.

Разве не напоминает она твоих киргизов, когда дорвавшись до чистой даровой соли, они едят ее, насыпав на хлеб толстым слоем?

В этот день мы не сели обедать, сидели на диване читали чудную, милую, филигранную повесть о простом чалганском крестьянине, который тоже гордился тем, что он не совсем бурят. Этим рассказом Иван Лукич открыл мне Короленко. Глазами, очищенными учителем, я видел потом простоых лозищан в громадном Нью-Йорке.

На другой день он рассказал мне о колонизаторстве Сибири и ореол Ерамака изрядно потускнел. Получилась не гибель героя, а смерть разбойника, пришедшего в чужую страну. О "культуртрегерстве" русских купцов он рассказал такой рассказ:

Зеркальце

Что такое барышник, прасол ты знаешь. Это человек, у которого всегда можно по божеской цене купить корову, лошадь для хозяйства или убоя, который поставляет скот на бойни и шкуры на кожевенные заводы, овчины, мерлушки - скорпякам. Цены у него всегда ниже, чем на рынке. Вообще это добродушный и покладистый человек, его все уважают и ценят. Считают нормальным и то, что у него вырос каменный дом, магазин галантереи и мануфактуры. Оборотистый человек, ему и течет все. Не сидит на месте, "пускает копейку в ход, а она вторую волокет".

Таким был и Трофим Путинцев.

Стала у хозяйки корова молоко сбавлять, телка яловая осталась - хозяйству гибель, но Трофим тут как тут. Заберет выбракованный скот, а на их место приведет молодых ладных коров. Чуть поменьше, потоньше, ну так подрастет. В благодарность за хлопоты возьмет самую малость, а то и так сойдет, "баш на баш" - поминай Трофима добрым словом.

И поминали.

А в киргизских степях его на сотни верст знали. Везде встречали приветливо и вели в юрту угощать. Трофим все обычаи знал и соблюдал их. Знал и язык. Хозяин барака решит бишбартак варить, а Трофим хозяину пояс красный дарит, хозяйке яркие бусы, а баранчуку ножик складяшок, а уж по конфетке каждому сунет. Ну и праздник на весь аул. Перед обедом бутылку водки разопьют, и только потом о торге речь пойдет. Так к слову скажет:

- Плохой скот Нурмамбет-хан дал ты мне в прошлый раз. Убыток был. Я уж ехать к тебе не хотел, да дружба - великая вещь. А скот покупать, пожалуй, не буду.

Задето самолюбие хозяина, гость обижен. Зовет он батраков и велит арканить лучших быков и коней.

- Что Исмагул. Мои кони на байге сбивают Исмагула. А бараны, а быки, разве есть такие у Исмагула.

Купит Трофим гурт скота, расплатится, а сверх платы опять подарок дает. Смотришь при отборе овчин и мерлушек наверстает подарки с лихвой.

И грузит Трофим трехрублевые мерлушки по полтиннику за штуку. И все довольны: Нурмамбет одевает широкий кумачевый пояс, Трофим продает мерлушки скорпяку по трешнице, а от скорпяка они выходят пятирублевым товаром. Укради у Нурмамбета три рубля - начнется родовая месть, а такого грабителя встречают как лучшего друга.

Приехал Трофим к Нурмамбету. Выпили, поели. Лежат на кошме и не решаются к торгу приступить. Спешить - считается неприличным у степняков. Решил еще больше расположить к себе Нурмамбета:

- А ты знаешь, какую штуку я привез.

- Ножик, пиалу, кушак?

- Нет. Ты еще такого чуда не видел. - и Трофим достал из кармана зеркальце с ладонь величиной, подклеенное в картонные корочки.

- Что это китаб-ма (книга)?, афбар-ма (тетрадь)?

- Нет, открой посмотри, там ты сидишь.

- Зачем врешь. Разве я маленький.

Но когда Нурмамбет открыл корочки он увидел свое лицо, которое до этого он видел только отраженным в воде котла. Не узнал себя Нурмамбет.

- Ой, шайтан!

- Зачем шайтан. Задень себе пальцем нос.

Нурмамбет задел нос, глаз, высунул язык, отражение повторяло все его жесты. Нурмамбет позвал жену и велел глядеть ей - в зеркале его жена, позвал дочь - дочь в зеркале. Столпились все, хохочут, стараются почудней лицо скорчить. Оторваться не могут.

- А долго оно показывать может?

- Да всю жизнь. Когда хочешь смотри, только не разбей.

- Трофим-ака, продай.

- Да я его.. - хотел сказать "подарю" да замедлил, а Нурмамбет свое:

- Продай, что хочешь проси.

- Да ведь я его из Москвы привез.

- Коня дам. Хочешь. Моего Акаяка отдам.

- Что конь. Я его и купить могу.

- Бери косяк. Сам выбирай.

Захлебнулась жадностью купеческая душа и отдал он пятикопеечное зеркало за косяк лошадей (15-20 шт.)

Надо уметь видеть

Вам, дети мои, непонятно чувство национализма, а в мое время существовало враждебное отнощение между людьми разных наций. Выше всех считали себя русские. Школа, общество внушали, что русские - люди особого свойства, живущие правильной жизнью. Остальные народы если еще не покорены, то должны покоряться русским. Дже передовая техника Англии, Бельгии высмеивалась и все были уверены, что русский голыми руками сделает то, что англичанин не сделает машиной. Да и стремление иностранцев к машинам изъяснялось исключительно их слабостью.

Этому усиленно потокали газеты и журналы военного времени. Великодержавный шовинизм не обошел и меня. Хотя я и дружил с Гринбергом, Шафигулиным, Рафитовым, но чувствовал неравенство этой дружбы. Непонятен был мне вопрос отношения к евреям, хотя и прочитал брошюру "Еврейский вопрос и решение его", изданную Киевско-Печерской лаврой, где доказывалась историческая вина евреев и выход предлагался один - всех выселить этапом по направлению к Палестине, но очистив Иерусалим от евреев. Я часто расспрашивал Гринберга о тайнах еврейского ритуала, но он ничего не говорил. Тогда я спросил Ивана Лукича, Степана Мельникова, торговца Федорова. Федоров долго рассказывал мне о том, что евреи - чернокнижники и хотят извести христианский род, что они уже захватили в свои руки медицину, торговлю, университеты, а теперь шпионят в пользу немцев и продают нас Кайзеру. Он нисколько не сомневался, что на пасху евреи режут русских детей и их кровью мажут что-то.

Степан Мельников обстоятельно рассказывал об истории Иудеи и Израиля, о подземной войне, о жутком преследовании евреев в Европе, о поголовном физическом уничтожени евреев. Это был героический народ, сумевший тысячу лет жить среди всеобщей вражды, и не только жить, но и выдвинуть из своей чреды гениальных людей, сделавших многое для человечества. Он перечислял длинный спивок имен, где были Колумб, Спиноза, Гейне, Маркс, Антокольский, Левитан, Надсон и множество других.

На мой вопрос Иван Лукич ответил:

- Чепуха! Нет такого вопроса. Народ делится на мерзавцев и хороших людей. Пропорция наличия мерзавцев у всех народов почти одинакова, и это "почти" не в пользу русских. В истории еврейского народа не было Игоря Рюриковича, Ярополка Окаянного, Ивана Грозного, истории убийства братьев ради власти, заточения в крепость своих мужей, за время татарского ига русские князья ездили в орду и предавали друг друга. Мерзавцев среди них можно найти сколько угодно. Их надо ненавидеть и бороться с ними, но "волка бьют не потому, что он сер, а потому, что овцу съел." Вот скоро будет премьера спектакля "Отверженные из гетто" - пойдем со мной. Эту пьесу написал Александр Волков (кстати, автор "Волшебника изумрудного города", о котором я расскажу при встрече).

Я понимаю, убить Раубе, Виноградского, Ведешта можно, как людей, причинивших много зла, как грабителей и угнетателей, но убить вот: - он показал изображение мраморной статуи Антакольского "не от мира сего". Убить это, убить только за то, что она родилась в еврейской семье, не пощадив ни ее красоты, ни ее чести, ни ее молодости, ни того, что она была другом величайшего художника, разве это не подлость. Дело Бейлиса рассыпалось, а дело Антакольской даже не возбуждалось. Из-за выдумки о преступлении Бейлиса погибли тысячи людей, а за смерть подруги художника евреи не делали погромов, а у них на это было больше оснований.

Даже скульптуру, поставленную на могиле жены, не пощадили варвары. Видишь, здесь трещина - это бандиты Союза Русского Народа дубиной отбили голову у статуи. И вот вскоре я пошел с Иваном Лукичем смотреть мерзавца, не зная, что иду рядом с ним.

В театре я был своим человеком. Иван Лукич заметил мою кепку:

- Вот то, что мне нужно. Почему у нас в реквизите нет таки вещей.

Кепка ему оказалась впору.

Чердак, который не был пуст

Дружить было не с кем. Сухов, Гринберг, Сироткин жили в городе, ходить к ним было далеко. На улице собирались ребята, играли в бабку, в чижик, в городки, в лапту, в "казаки-разбойники". Но Ганю не принимали в игру. Даже купаться ходить было опасно: Могли закидать камнями, не выпустить из воды на берег, забросить одежду в воду. Все это делалось безнаказанно. Кто встанет на защиту сына арестанта, христопродавца, немецкого шпиона, одним словом, большевика.

Жаловаться матери Ганя избегал. Что она могла сделать - прижать к груди и капать на стриженную рядами голову свои слезы, от которых начинали закипать свои. Удобнее было молчать.

О причинах появления синяков мать не спрашивала. она знала, но не могла помочь. только иногда она поднимала горящие верой глаза вверх и горячо говорила:

- господи, ты видишь скорбь нашу. Казни нас за грехи наши, но помилуй детей.

День был занят работой. Надо было поливать огород, собирать кизяк для топлива, корчевать жимолость, которая густыми зарослями росла на Комендантском острове. Во время работы ребята напасть не могли, так как сами были заняты забавой или трудом, а если встречался одиночка, то не рисковал напасть, т.к. у Гани была палка и топор, вид которых гасил храбрость. Насмешки, обидные прозвища были привычны, брошенный с дальнего расстояния камень или кусок глины не достигал цели, от него легко было увернуться , и давало право поиздеваться над противником, отомстив ему грубой дразнилкой, которая была вызовом к драке, но не принимался противником.

Мимо, мимо, не попал,

Свою мать закопал,

Не в гроб и не в могилу,

А в дохлую кобылу.

За это приходилось впоследствии расплачиваться. Но таковы были нравы. Они не служили способом восстановления и укрепления дружбы, но показывать трусость было позором.

После обеда обычно было несколько свободных часов, в которые Ганя имел право идти куда ему хочется.

Тогда Ганя уходил на чердак.

Здесь было его царство. Он обладал монополией поднимать и развешивать на чердаке белье, снимать его. Вдоль стропил были навешаны березовые веники, карнизы заполнены книгами, оставшимися от отца. Их можно было читать и... мечтать. Читать и одновременно переживать книги стало его привычкой. Ганя чувствовал себя то краснорубашечником из отряда Гарибальди, никто не оспаривал его прав стать самим Гарибальди. Мог сделаться Лехтвейсом и мстить врагам, освобождать заточенных в тюрьму. Иногда он попадал в сады Армиды, где в прозрачных тенистых бассейнах купались волшебницы,

"...показывая алебастровые плечи

и прочие приманки потайные"...

Фантазия книг воплощалась в фантазию жизни. Вот огн вырос, победил врагов, освободил всех. Благодарные жители готовы сделать его своим властителем, но это было скучно и он уходил в дикие горы, устраивал сперва заимку, а затем превращал дикую местность в прекрасные сады Армиды.

Ганя доставал книжку "Как оформить свой сад, цветник или парк", доставал бумагу и чертил план будущего парка с ручьями, одетыми в гранит, с причудливыми мостиками и беседками. Вторая книга "Как добыть из земли миллионный клад", помогала Гане организовать доходное хозяйство. Книга открывала этот простой секрет, который, очевидно, никто не знал. Надо было разводить, а Ганя разводил в изобилии, куриц, кроликов, пчел, гусей и уток, овец, рыб. Одетый в ковбойский костюм, объезжал он хозяйство и возвращался в ранчо, где ждали его товарищи. он собирает около себя обездоленных. У него даже была жена. Эта прекрасная, обязательно стройная, обязательно сухощавая (жирное тело оскорбляло его эстетику), обязательно черноволосая, конечно не русская. Это, очевидно, гречанка или испанка, или португалка, или креолка, которая подобно Анните Гарибальди сопровождала его во всех приключениях.

Здесь он мог громко разговаривать, жестикулировать, рубить саблей. Никто не мог оскорбить его мечту насмешками. Он был наедине с самим собой и вызванными к жизни героями книг.

В этой фантазии смешивались самые различные книги. В ней были романы графа Салиаса "Гарибальди", "Пещеры Лехтвейса", "Освобожденный Иерусалим" Тисса, "Разбойники" Шиллера, "Доходный сад и огород".

Это была сумбурная мечта. Такая мечта, очевидно, владела Дон Кихотом, только более смешанная и приближенная к современности. А когда ему надо было спукаться с чердака, он спускался из прекрасного мира в мир бедности, обид и горя.

Это было сумбурное, но упоительное чтение.

Человек не от мира сего

- Ганя, отнеси корыто Степану Мельникову. Вот в этом месте оно течет. Попроси его запаять, а когда кончит работу, отдашь ему этот узелок, только не забудь платок обратно принести.

Степан Мельников жил даже не на краю строящегося села, а далеко на отшибе. О нем много говорили в селе, как о чудаке, как о человеке, который живет не так как все.

Он был чужак. Приехал неизвестно откуда, да говорят его даже из Питера выслали с волчьим билетом. Поселился ото всех в стороне, как будто места мало рядом строится. Жена его - в чем душа держится. Но люди они оказались нужные в селе. Степан мог отремонтировать все - от плуга до часов. Сепаратор, веялка, даже заводчики маслобийных заводов обращались к нему. Жена его охотно принимала роды и оказывала медицинскую помощь. Когда попробовали было врачи упрекнуть ее в шарлатанстве, у нее оказался диплом высших женских курсов, дающий ей право на медицинкую практику.

Ганя чсто видел его идущим по улице. Но он всегда шел, не замечая никого. ганя подошел к домику Степана Мельникова. Домик был небольшой, но ладный.Сложенный из новых, гладко обструганных бревен, хорошо проконопаченный ровным небольшим швом, он создавал впечатление игрушечного домика или домика-модели, сделанного для выставки.

Двор был разбит на узорные куски, между которыми проходили дорожки, утрамбованные гравием и посыпанные песком. Широкая дорога вела от ворот к сараю, а кругом была яркая зелень. Виднелись цветы георгинов, золотых шаров, и среди яркой зелени цвели огоньки маков. Кусты и деревья росли пышно и отличались свежестью.

Все дворовые постройки, как и дом, были непривычны для Ганиного взгляда. Все напоминало игрушку. Двор от огорода отделял ряд построек: банька, навес, в котором и дрова были уложены как-то угожно, коровник и свиной хлев были открыты для проветривания. Ганя привык видеть хлевы, где скот тонул по бабки в навозе, а здесь был настлан пол и жижа стекала по желобу. Навоз убирали каждре утро и хлев просушивался. Курятник был побелен.

Посредине двора под кустом черемухи был колодец, но и он был не похож на сельские колодцы с "журавлем" или с "воротом", а в будочке стоял насос, от которого шел желоб.

Все это так поразило внимание Гани, что он не заметил маленькую женщину, напоминавшую подростка, которая занималась стиркой, а около нее играли две девочки.

- Вам кого, молодой человек, закованный в такие странные латы?

Застигнутый врасплох Ганя поднял голову и корыто упало с головы.

- Понятно, корыто нуждается в ремонте, если до этого оно даже было целое. Вот здесь находится корытных дел мастер. Кстати, попроси его запаять нос, а то он протекает на обе дырки.

Женщина подняла корыто, похлопала ладошкой Ганю по голове и пошла в мастерскую.

- Степа, к тебе клиент, да такой важный, что с особами женского пола разговаривать не желает.

- А, добро пожаловать! Что принес?

Ганя протянул узелок.

- Сало! За-ме-чательно! Видишь, Леля, люди из другого дома знают, что я не завтракал и заботятся обо мне. Шабаш!

Степан снял фартук и накрыл им какой-то причудливый прибор, стоявший на верстаке.

- Давай знакомиться. Мня зовут дядя Степан, а тебя как?

- Ганя Кротов.

- Якова Васильевича сын. Добро! Идем руки мыть. Вымыв руки, они пошли в комнату.

Внутри она еще больше напоминала игрушку. Здесь не было роскоши. Присутствие каждого предмета было оправдано его необходимостью. Буфет, книжный шкаф, письменый и обеденный столы, кухонные принадлежности помещались на закрепленных для них местах. Только портрет Некрасова вызывающе висел на видном месте, словно говоря: я не икона и не царский портрет и занимаю это место не по обязанности, а по праву. Я больше их.

Продолжая расспросы, Степан разжег примус, поставил сковороду, накроил сало, залил его яичками. Подал на стол хлеб, огурцы, помидоры.

- Садись, будем кушать.

Он поставил Гане тарелку с яичницей.

После завтрака, убирая посуду, Степан спросил о жизни семьи: как с питанием, носят ли отцу, были ли обыски. Что читает Ганя, о чем он мечтает.

И странно, обычно дичившийся людей, Ганя разговаривал с дядей Степаном легко и свободно. Он рассказал даже о садах Армиды и о том, как можно перестроить долину.

Степан внимательно слушал мальчика. А Ганя смотрел на него как на особенного человека. Это бледное лицо, мягкая раздвоенная бородка, болезненные пятна румянца, высокий лоб, зачесанные назад волосы делали его похожим на капитана Немо, апостола или вообще человека не от мира сего.

Если до этого он говорил шутливо, то теперь он слушал сосредоточенно-внимательно и не только не посмеялся над Ганиной мечтой, а сказал убежденно и серьезно:

- Это хорошо ты придумал, Ганя. Эта мечта еще приготится тебе в жизни. Я верю, что вы построите сады прекраснее садов Армиды. И может быть, вы увидите кровь поколений в прекрасных цветах роз и гроздьях калины. А теперь пойдем работать. Наверное мамочка ждет корыто?

Ганю тронуло это упоминание о матери в такой красивой, женской форме, как название самого дорогого. Не "мамка", "мать", "матка", как обычно говорили все, а "мамочка".

- Нет, сегодня она не будет стирать.

- Тогда пойдем, я покажу тебе свое хозяйство. Это, конечно, не сады Армиды, а Лелин сад, но для меня одного-то много. Пойми, Ганек, красота не в экзотике, не в том, что есть где-то за тридевять земель, а наша родная красота, которую мы не умеем беречь.

Вот наш двор. Мы с Лелей сделали его дендрарием. Дендрон - это дерево, а дендрарий - коллекция деревьев. Мы, конечно, не можем собрать всех деревьев, но собрали, что могли. Важно беречь дерево, и оно покажет всю красоту. Каждое дерево красиво само по себе. Вот березка - русская красавица. Она как девица-красавица стройна, чиста, скромна и прекрасна. Вот рябина. Сколько красок покажет она за лето: яркая зелень, кремовая сирень цветов, ярко-огненные гроздья ягод, багровые листья осенью. Вот калина. Какая форма листьев - в сказке не придумаешь. А как горит кровь ее ягод, когда выпадает снег. Вот черемуха! Сколько красоты и аромата дала она нам летом, а сколько вкусных пирожков даст она зимой.

Вот жимолость. Ее цветы трудно заметить, но, заметив, трудно оторваться.

Так любовно осматривал он каждое дерево и знакомил с ним Ганю, а он по другому видел то, что было ему знакомо, привычно и в чем, оказывается, он не заметил самого главного.

- Однако мы заболтались. Идем работать.

Они вошли в мастерскую Степан разжег паяльную лампу и положил в нее паяльник.

- Вот так. Сперва очисти место, которое надо пропаять. Вот шкурка. Теперь прожри кислотой, чтобы уничтожить грязь и жир. Теперь пролудим это место. Вот так. Теперь клади сюда заплатку, придави ее ручкой молотка и пропаяй шов. Вот так, чтоб олово протекал в шов. Можешь маме сказать, что сам сделал. Готово! Хоть на ладогу ступай. Можешь нести. А этот узелок передай мамочке, пусть пошлет Якову Васильевичу. Если что понадобится, заходи не стесняясь. Можешь заходить и просто так. Рад буду поговорить о садах Армиды.

Ганя унес корыто и узелок домой. В узелке оказалась ветчина, колбаса и десяток яиц. Сверху лежала записка: "Якову Васильевичу от друга".

Ганя стал частенько заходить к дяде Степану. Это был друг, который мог опуститься до уровня ребенка, вместе с ним любоваться его мечтой, отнестись к ней бережно, но незаметно от мечты увести и показать жизнь.

Ганя показал дяде Степану книжку "Как добыть из земли милионный клад". Степан тут же прочитал ее.

- Хорошо написана. Глвное за хорошее чувство задевает человека - брать не жадностью, а трудом, и не мартышкиным трудом, а умным.

Земли у нас много, только отношение к ней варварское. Книга - книгой, а мозги двигай. Пойдем, я покажу тебе свою книгу.

И Степан показывал свое хозяйство.

- Хлев. Живем, как в хлеву, грязно, как в хлеву. Так говорят, так привыкли понимать, но так не должно быть.

Грязь - враг животного. А навоз - не грязь, а золото. Положи навоз в землю, и она вознаградит тебя плодами. Значит навоз беречь нужно. Это все знают, да на поле вывозят не навоз, а труху. Выбросят навоз, размоет его дождем, унесет вода все ценные соки и останется обмытая водой труха, а жижа в землю уходит. Вот почему я сделал яму и выложил ее кирпичем. Навоз пропитан, сочный и сохраняет все ценные вещества. Вся жидкость уходит по желобам в хранилище навоза. Такой навоз - золото. За него любое растение отблагодарит.

Так что когда вы будете сады Армиды разводить, про г.... не забудьте. Берегите его. А скот в чистоте, да в тепле живет нормально и продуктов дает больше.

А огород!

Видишь вода из колодца по желоам в бочки идет. Утром накачаем воды, бросим коровничку, да и горсточку куриного помета. За день вода нагреется, а вечером этой водой овощи поливаем. Теплая вода с навозом это все равно, что чай с вареньем. Особенно любит такой чаек капуста. Полей ее такой водичкой вечером, а она и толстеет как купчиха.

И правда, на огороде дяди Степана овощи росли буйно, вынашивая свои плоды. Особенно громадной была капуста с тугими, как дерево, вилками.

- Как сохранить красоту и свежесть ее со скотоводством? Тут немалое значение имеет культура труда. Выпусти я во двор корову, поросят да куриц, они мне все цветы слопают и дендрарии с корнем вывернут и землю лапами разгребут.

Тут каждому свое место указано: "Зорьку" утром в табун на недоуздке выодим, а вечером она у калитки ждет, когда ее обратают. Поросят в передвижном загоне пасем, а у куриц свой вольер есть. там им и песок, и известь, и мясо, и крапива.

А почему все так не делают? Вот, наверное, подумаешь умен дядя Степан. Ну ему и положено умным быть. Недаром дурака учили. А ведь у нас население в большинстве неграмотное. Но и грамотность здесь не самое главное. Я выращиваю трех поросят, одну корову да два десятка куриц, и огород в четверо десятин. А ведь этим не проживешь. У меня мастерство есть, заработок, и это подсобное. А попробуй я расширить хозяйство - сколько средств понадобится. Не будь у меня средств, где бы я взял трубы для колодца, материал для стройки.

Здесь одному не управиться. Нужен, друг мой, кооператив?

Не понятно. расскажу и об этом.

Про сильных и богатых людей

Ганя частенько стал заходить к дяде Степану, и он охотно беседовал с ним. Это не были лекции о кооперации, народном просвещении, социальном неравенстве. Нет. Это были иногда живые рассказы, а иногда даже сказки. За каждой из них ощущался глубокий смысл и ответ на какой-нибудь сложный жизненный вопрос.

Так рассказывал он и о Роберте Оуэне, но рассказ был построен так, что не чувствовалось, что дело происходит в Англии более полстолетия тому назад, а не здесь, на Комендантском Острове, в Долгой деревне, в городе и его пригородах. В людях, восставших против идей Оуэна, Ганя узнавал кулака-мироеда Федотку, прасола Федорова, хищника-промышленника Сидорова, беззастенчивого торговца-спекулянта Савву Семенова, для которых народ был дойная корова, которую можно было доить, не заботясь о ее кормлении и содержании.

В образах раскрывалась система хищной жизни капитализма.

- Вот отковал я мотыгу и мне за нее рубль дадут, твой отец шкаф сделает - ему десятку заплатят. Сколько труда потратил, столько и получил, но каждый мастер сделал что-то новое, чего до этого на свете не было.

А торговец! Что он нового делает? Ничего. Он только скупает работу мастеров, там, где много вырабатывают и она дешево стоит, и продает дорого, где нет этих вещей.

Вот соль - самый необходимый продукт. Без нее щей не сваришь и помидоры не съешь, а уж на зиму без нее ничего заготовить нельзя. Продают эту соль по три копейки фунт, а в Экибастузе по ней ногами ходят, как мы по песку. Бери лопату и загребай. Вот едет наш Федотов в Экибастуз, нанимает подводу по два рубля, грузит тридцать пудов на воз, и продает по три копейки фунт. Всех расходов него на пять рублей не будет, а тридцать рублей чистыми себе в карман кладет. Это у него и называется чистой прибылью. Называют эту прибыль "чистой", а она на грабеж похожа. Не хочешь покупать - езжай сам, а нам с тобой ехать не на чем. Вот и платим денежки.

А вот в одном селе сговорились мужики, да и сами поехали за солью. Она им по гривеннику пуд обошлась. Поехали в Бухторму - привезли мед по дешевой цене, купили скот в степях и мясо у них дешевое. И вот открыли они свой магазин. Каждый внес свой пай и на эти деньги товар покупают, а то что раньше торговцу в карман шло на пользу людям осталось. А Федотову - смерть. Потом мужики свою мельницу построили - вот и Сидорову капут. Так и фабрики свои можно построить.

Вообще, друг мой, коллектив - великая сила. Особенно нужна она в сельском хозяйстве. Сообща землю вспахать, сообща хлеб убрать, сообща сено сносить всегда легче, потому что силы правильно распределяются и всегда можно машины применить. У одного есть сенокосилка, у другого молотилка. А каждый не может себе и косилку и молотилку, и сепаратор купить, да и ни к чему они в малом хозяйстве. Стоит машина дорого и в мелком хозяйстве ей работа 1 день в году, а в кооперативном хозяйстве машину покупает не один человек и платит за нее не 1000 рублей, а 100 человек платят за нее по 100 рублей. Вот мама твоя свой сенокосный участок исполу) отдавала, а так ей могли скосить сена, и она могла бы помочь картошку собрать. Кооператив - жто сближение средств и труда. При кооперативе торговцу, заводчику, прасолу - гибель.

И рассказывал он подробности этого "одного села, объединенного в кооператив". Подробно рассказывал, как богатели люди, как улучшался их быт, а, главное, повышалась культура.

Иногда он начинал фантазировать.

Вот один ученый изобрел состав анабиоза для человека. Подвергали человека анабиозу и проснулся он через 50 лет в кооперативном обществе, где не было частной обственности и все принадлежало народу. Подробно рассказывал как люди в этом обществе живут примерно так, как в наше время господа живут, только справедливее и культурней.

- А главное, Ганек, учиться надо. Учиться не для того, чтобы чином стать да с народа драть, а самому народу давать, учить их. А когда люди будут грамотными да будт разбираться во всем, тогда и жизнь другая пойдет.

Рассказывал он о подвижниках - просветителях. Судьба их напоминала житье святых, только живее, разумнее. Они совершали подвиг для улучшения жизни человечества, а не ради того, чтобы угодить богу и обеспечить себе место в раю.

Особенно тепло и уважительно рассказывал он о Песталлоцци, который всю свою жизнь посвятил воспитанию простых детей. Рассказ был увлекательным, перед которым увядали сады армиды и вызывал желание подражать ему, быть таким же. Делать людям добро, терпеть, если надо и страдать и видеть расцвет своей страны.

Так проходили перед Ганей Оуэн, Песталлоцци, просветители, декабристы, организаторы коммунистических колоний. Позднее находил Ганя образы этих людей в "Отверженных", в "Труженниках моря", в произведениях Кобылянского.

Иногда Степан наизусть читал стихи Некрасова "Дедушка", останавливаясь на картине Тарбагатая. Читал "Русские женщины", "Притчу" о Грише Добросклонове.

Уходил от него Ганя, как их храма, наполненный верой в силу справедливости и видел свой путь.

Иногда он высказывал дяде Степану свое стремление сделаться героем, подвижником.

- Ты как это понимаешь героя. Этакая фигура видная, отмеченная печалью благородства. А люди при встрече с ним в ноги ему кланяются, ура кричат. Нет, друг мой. Я знал одного героя. И сейчас в память о нем готов шапку снять. А сколько я ему пакости сделал, подумать стыдно.

Был у нас учитель латинского языка. Звали мы его "отименно", потому что он часто употреблял слова "вот именно", но произносил "отименно". Одевался он очень бедно и даже неопрятно. Видно было, что живет он бедно и, очевидно, пропивает свой заработок.

Мы часто строили ему каверзы: отрезали ему пуговицы с форменного пальто, прибивали гвоздями калоши к полу, насыпали в карман золы и т.п. и наблюдали, как он, обнаружив пакость, качал головой и озабоченно говорил:

- Глупое озорство, отименно.

Получилась у меня задолженность по латинскому языку. Среди всех "пятерок" по латыни за полугодие у меня стояла грациозная "двойка". А надо сказать, что он никогда не делал никаких скидок и требовал твердых знаний.

Упросил я его принять у меня зачеты за полугодие после того, как были уже выставлены оценки.

- Не люблю я скороспелых знаний, отименно. Вчера было "два", а сегодня "пять" - этого не бывает, отименно. Знания приобретаются систематически, а не лежат в казначействе, где можно в любой момент получить. Отименно. Но вы - неглупый юнош, я верю вам. Приходите завтра ко мне домой.

Пошел я к нему и думаю: Вот будет потеха, если я его пьяного застану. Наверное кажет: Homo sum! Humani nihel a me alienum puto. Отименно. Захожу я к нему - боже мой! Сидит он за столом, а вокруг него ящики с орехами, пряниками, драже, а он берет горсть орехов, горсть пряников, карамель, драже и складывает в кульки и перевязывает их цветной тесемкой.

- Садитесь сюда и помогите мне. Это не помешает нам разговаривать.

Проработали мы долго. Спросил он меня весь материал от алфавита до речи Цезаря.

Потом я спросил, для чего ему эти кульки.

- Мне они не нужны. Завтра рождество, елка, детская радость. А у многих ее нет. Вот я хочу, чтобы дети бедняков имели маленькую радость. Отименно.

Были у меня свои дети, была жена - святой души женщина, но все умерли в одно время от холеры - и слезы потекли по его морщинистому лицу.

Я не выдержал, поцеловал ему руку и убежал.

Для меня он стал героем.

Потом я узнал, что он помогал больным детям и тратил на это все свое жалование.

Мечта и чердак сохранились, только мечта стала красивой.

Волшебная палочка с хвостиком

Любил Ганя переводить рисунки через копировку и раскрашивать их обрезками цветной бумаги и ощущал истинное наслаждение от того, что рисунки играли красками. Уроки Славы Сухова не пропали даром. Появилась уверенность в руке, но рисовал он главным образом с картинок мосты, беседки, изгороди, парапеты, куртины. Но в садах нужны были статуи. Однако рисовать статуи было трудно.

Однажды Ганя возвращался из крепостной тюрьмы и на берегу Иртыша увидел человека, сидящего на раскладном стульчике. Около него стоял ящик с тюбиками. Перед ним на подставке стоял холст. На руке его лежала дощечка, в дырку в которой был продет его большой палец. На дощечке лежали яркие цветные червячки.

Ганя подошел сзади и наблюдал за работой. На холсте был нанесен схематический рисунок пейзажа - далекие горы, полоса реки.

Художник кисточкой смешивал на дощечке краски и мазками наносил их на холст.

После каждого взмаха кисточкой на полотне оживали облака, синева далеких гор, изумрудная долина, голубая лента Иртыша. Почему -то особенно поразило Ганю отражение деревьев в воде. Когда художник набрал белой краски и провел по отражению полоску, Ганя даже вскрикнул, ему показалось, что все погибло, но он увидел, что белая полоска оживила воду, передав солнечный блик на воде.

К сожалению художник оказался неприветливым.

- Шел бы ты мальчик своей дорогой. Не могу терпеть, когда через плечо смотрят.

- Я поучиться хотел.

- Не твоего ума это дело. Поучись лучше нос вытирать. Это будет лучший эстетический жест.

Ганя подобрал несколько выброшенных выдавленных тюбиков и ушел. Но белые облака и отражение деревьев в воде стояли перед глазами. Он смотрел на реку, на отражения, на яркие блики солнца и словно впервые видел природу. Видел ее по-другому. Видел элементы, которые раньше не замечал.

Дома он выдавил остатки красок из тюбиков. Какие это были яркие, живые краски, но они, к сожалению, не разводились водой и так запачкали кисточку, что отмыть ее не удавалось никаким способом.

С этих пор Ганя начал пробовать рисовать пейзажи, раскрашивая их кусочками цветной бумаги, листьями травы, лепестками цветов, соком чистотела и крапивы, но получалась грязь, при виде которой хотелось плакать. Потом он увидел в библиотеке Народного дома картину, написанную масляными красками.

Это была копия картины Айвазовского "Девятый вал" и он не упускал случая посмотреть на чудесные переливы солнца в струях воды, стекающей с обломка мачты.

Но это волшебство, непонятное ему.

Однажды на базаре он увидел картину, стоявшую среди старых книг, альбомов, подсвечников. И он среди летнего зноя и удушливой пыли увидел и почувствовал: Лунная зимняя ночь. Луна находилась где-то за рамкой, но свет ее чувствовался. Чувствоваля мороз. Через упавшее дерево легко перепрыгивали два волка. Ве это было так живо, так передана ноь, яркий холодный свет луны, оскал волчьей пасти. Ганя пытался уйти, но возвращался снова, пока картину не купила какая-то дама за 7 р. 75 к. и его возмутили эти 75 копеек.

Да будь у него деньги, он не стал бы рядиться и отдал бы все 10 рублей.

Под религиозным наркозом

Этот человек попал в дом Клавдии так же незаметно, как попадает в комнату пыльца споры плесени, находит себе сырое пятно и разростается по всем углам.

В воскресенье Клавдия сидела на крылечке и вязала чулок. Во двор вышли старичок и старушка о которых иначе не скажешь, как благообразные. Он был полный, розовенький с белыми усиками и острой бородкой в чесучевом костюме и соломенной шляпе. Голос его был мягкий, воркующий, как у кота - баюна, способного расположить к себе всякого. Старушка, одетая в старомодное пышное платье с черным кружевом казалась маленькой рядом с мужем. Добрая улыбка застыла на ее лице, голубые добрые глаза. Она очень была похожа на добрую старушку из немецких сказок.

- Мир дому сему!

- Здраствуйте.

- Не можете ли вы, сестра, дать нам возможность отдохнуть под сенью вашего дома и продать нам по стакану молока. Мы заплатим и благословление божье да пребудет над вашим домом.

Клавдя хлопотливо пригласила их в дом, подала им стулья, накрыла стол белой скатертью. На стол поставила малосольные огурцы, помидоры, сметану, шаньги. Ганя достал из подпола крынку холодного молока.

Старичок и старушка молчаливо сложили ладони и опустили глаза. Старичок проговорил молитву.

- Боже милостивый, сотворивший небо и землю, украсивший ее красотами сада своего и щедротами плодов своих. Благодарю тебя создатель, что ты привел нас в этот дом и дал нам благодать увидеть хороших людей. Благослови же дом сей и пошли хозяйке утешение в тягостях жизни, взыщи семью дома сего любовью своей и пусть в нем царит радость и покой во веки веков. Аминь!

Клавдя слушала и смотрела на гостей завороженным взглядом. Она первый раз слышала, чтобы молитва имела характер простого разговора с богом, как с отцом, который обязательно в это время слушает своего сына.

Старичок и старушка ели неспеша, аккуратно, как-то торжественно, успевая, однако, поддерживать разговор.

- Вашего огорода помидоры?

- Да. Это сынок их выращивает особым способом, как добрые люди научили.

- Чудные помидоры. Такие на выставку можно отправить, или положить в вазу и любоваться ими. А огурцы вашего засола?

- Сама солю, сударь.

- Чудесный засол. Как вы засаливаете, что кладете?

- Да обычно, чеснок, укроп, смородинного листа, да немного горчички.

- Именно. Горчички и пропорцию знать надо. Ведь вкус необычайный. Уж если вы будете продавать, то занесите мне немножко. На базаре сроду таких не купишь. А на базаре у меня ларек колбасных изделий Наум Тарасович Слесаранко.

Старичок привстал и поклонился Клавдии.

- А ваше имя, отчество?

- Клавдия Михайловна. Уж если вам по вкусу пришлись огурцы, позвольте вам сейчас собрть горшочек. Ганя, пойди сорви помидор.

- С удовольствием и благодарностью. Никогда не ел такого прекрасного засола огурцов.

Наум Тарасович расспрашивал обо всем: какую площадь занимает огород, сколько куриц, сколько молока дает корова. Спросил о детях, подозвал Ганю, погладил его по голове и сказал, что редко можно встертить мальчика, который выглядел бы таким умником, а какой скромницей выглядит Настенька. Об отце он как-то тактично не спрашивал. Осмотрев комнату, он спросил, не промерзают ли углы, не мокнут ли подоконники. Все эти вопроы задавались как-то заботливо, словно он готов был помочь и промерзающим углам, и мокрым подоконникам.

- Скажите, сестра, или из-за неверия в бога у вас нет икон, или исповедуете иную веру?

Клавдя рассказала о муже, его убеждениях и уничтожении икон. Рассказ словно обрадовал старика.

- Правильно сделали, сестра моя. Что такое икона. Идол языческий. У пророка Иеремия сказано: "Зачем молитесь вы богам, которые покрываются пылью и паутиной и мухи пачкают их и боги не могут защитить себя." Бог живет в сердце человека и руководит его деяниями. Он незримо благославляет труд ваш и врачует недуги души вашей. Это он помогает переносить горе ваше и терпеливо нести крест. Возлюбите его за все, что он дает вам. Обратите к нему свою свою молитву в минуту невзгоды и он изобличит ваше бремя.

- Да я,простите забыла имя отчество...

- Зовите меня братом, ибо мы дети одного бога.

- Я и молитвы-то все перезабыла.

- Не нужны Богу заученные молитвы. Молитесь от сердца вашего. Выскажите ему все, что у вас на душе. Он отец наш и расскажите ему все горести и он подаст вам утешение. Я вижу, сестра, что сердце ваше переполнено богом. Преклоним колени и вознесем ему нашу молитву.

Наум Тарасович встал на колени, встала его жена, нерешительно опустилаь и Клавдия.

- Господи, обрати взор свой на дом сей и пошли на него благодать свою. Дай утешение слабой женщине, помоги ей нести крест по пути, указанном тобою. Дай ей утешение в горестях, силы в труде, радостей в жизни. А тебе вечная слава. Аминь.

На прощание старичок положил 10 рублей, а его жена подошла и поцеловала Клавдию. Напрасно Клавдия просила не обижать ее платой, а принять угощение от чистого сердца, но Наум Тарасович отказался взять деньги обратно.

- Так бог положил. Это он привел нас в ваш дом. И я верю, чт он приведет ва в наш молитвенный дом евангельских христиан. Мы, подобно мужу вашему, терпим гонения от властей, но не ропщем и бог укрепляет дух наш. Он привел нас в дом ваш, он приведет вас в дом молитвы и утешения скорбящих.

На другой день Клавдия побывала на базаре у Наума Тарасовича, забрать посуду, и вернулась с просветленным лицом.

С этих пор каждое воскресенье Клавдия с сыном ходила на молитвенные собрания.

Ганя заходил к Тарасу Григорьевичу, приносил ему то сметану, то огурцы, то помидоры, то яички. Наум Тарасович угощал Ганю колбасными отрезками и чаем со сдобными булочками, расспрашивал его о книгах; иные одобрял, но почему-то порицал Тассо. Коснулся разговор и Степана Мельникова и Тарас Григорьевич одобрил участие дяди Степана. Находил, что он выполняет учение Христа, и не только он, но и отец Гани. Только в слепоте своей хотят зло искоренить злом.

Тарас Григорьевич говорил о том, что апостолы Христа и ранние христиане жили общиной-коммуной, где не было неравенства и угнетения. Много рассказывал об общинах ранних христиан, читал отрывки из рассказов Л. Н. Толстого. Там люди работали по способностям и отдавали свой труд обществу. Получалось просто, что если все люди уверуют в боге, то на земле само по себе установится царство справедливости. Главное преимущество христианского учения в том, что оно удерживает людей от кровопролития, от соблазна и греха. И вскоре у Гани в голове образовалась такая каша из Оуэна и Луки, Песталлоцци и Матфея, Кобылянского и апостола Павлаа.

Степан качал головой и говорил:

- Две вещи страшны для русского человека - сивуха и религия. А русский человек меры не знает и отдается всему до крайности.

Клавдя шла со всеми горестями и радостями к Тарасу Григорьевичу и у него всегда находились слова утешения.

Это был сладкий яд, но он помог одинокой женщине перенести непосильные тяжести.

На могиле отца

Утром Клавдия выгнала коров в табун на паскотину передала пастуху "пастушное" и направилась домой, но ее подозвала Боярчиха, сын которой был офицером карательного отряда.

- Ты знаешь, Клавдя два тополя на Лопатинском острове? Ну где наши покосы прошлый год сумежничали?

- Ну знаю.

- Так вот ночью наши казаки в тальнике поймали одного бродяжку. Ну перво-наперво решили попытать его, выведать доподлинно, что он за человек, ну он и признался, что он Кротов. Ну сын мой и сжалился над ним, не повез его на муки мученические, а тут же наповал и прикончил его. Не ахнул сердешный. Никакой боли-страдания не принял.

Ты не беспокойся, Клавдя, похоронили его честь по чести. Яму вырыли глубокую, дно свежим сеном устелили, сверху на четверть сеном покрыли. Кончились его муки, да и твои тоже. Теперь тебе отвеать только за самое себя придется. Мужнины грехи спали с тебя.

Хватило силы у Клавдии выслушать, хватило силы дойти домой и только здесь свалило горе ее с ног. Она вошла в комнату и, как подкошенная, упала она на пол и завыла звериным воем.

Испугались дети. Пробовали поднять мать, но сами залились слезами. На шум пришла соседка Парасковья Семенова, уложила Клавдию на кровать, ослабила ей одежду, положила мокрые тряпки на голову и на грудь. Клавдия открывала глаза и снова заливалась слезами.

- Яша! Яшенька! Ждала я тебя. Как же я теперь останусь одна в жизни.

Ганя сообщил Науму тарасовичу и он пришел с женой и врачом. Врач Кисеева с женой хлопотали около Клавди. Потом подошел Наум Тарасович.

- Успокойся, сестра. Как бы ни велико было горе твое, вспомни страдания Христа и смири дух свой. Собери и обрати мысль свою к господу богу.

Наум Тарасович с женой опустились на колени и просили бога силы и терпения Клавдии, счастья детям и покоя душе Якова.

Компрессы, бром и горячие слова молитвы дали Клавде сон. А утром они с Ганей, захватив лопату, пошли на отцовскую могилу.

Около двух тополей была насыпана куча земли. Не далеко от нее на вытоптанной траве была темная корка запекшейся крови. Мать велела собрать лопатой окровавленную землю и зарыть ее в могильную землю. В этой корке Ганя заметил клок волос. Он поднял его и отложил в сторону. Могила была обложена дерном, усыпана полевыми цветами. Мать упала на могилу и тяжело зарыдала.

Ганя промыл в воде клок волос. Очевидно это были волосы, обрубленные шашкой, но они оказались ярко-рыжего цвета. Ганя показал их матери. Мать долго смотрела на них, подробно расспрашивала где нашел, как они лежали, ровный ли срез был. Наконец зарыли волосы в могильный холм.

Кукушка в чужом гнезде

Обыски, засады, обходы почти каждую ночь врывались в дом Клавдии. Но, очевидно, надоело это белогвардейской разведке и прислали они к Клавде с бумагой от генерала Виноградского вдову белогвардейского полковника.

Это была женщина аристократического типа, с тонкими чертами лица, которое имело два выражения - нежное, ласковое, приветливое со своими детьми и жестокое, злое в обращении с Клавдей и брезгливое в отношении с ее детьми.

Надо отдать справедливость, что Клавдины дети не могли вызвать симпатии. Одеты они были в холщевые заношенные штаны и рубахи, лоснящиеся на груди от грязи, согнутые в коленках, как самоварная труба. Пострижены все наголо, но просто ножницами без помощи расчески, а потому на голове оставались волосы. Почти все ребята были веснушчатые, с цыпками на руках и ногах.

А дети полковницы были прекрасны и напоминали изображения детей на олеографической рекламе шоколадной фабрики Жорж Бормана. Розовые полные лица, мягкие вьющиеся волосы, одежда с воротниками, ленточками и какими-то красивыми пуговками. Зина и Боря вызывали у Гани чувство зависти, но играть с ними не разрешали.

Мать вставала обычно часов в десять, просила на завтрак хлеба и молока (конечно взаймы до получения пенсии, которая роковым образом задерживалась). Часов в 12 мать уходила в город, а дети бродили по огороду. Конечно кормить и ухаживать за детьми приходилось Клавде. Полковница недвусмысленно намекала, что ее присутствие дает Клавде покой и, наоборот, она берет на себя беспокойство.

Иногда, укладываясь спать, она клала браунинг под подушку и спрашивала:

- Скажите, Клавдя, правда, что большевики издеваются над женшинами, подвергают их позору и пыткам?

- Откуда я знаю...

- Ну я не говорю, что вы сами участвовали в этом или видели, но муж-то, наверняка, рассказывал вам об этом. Вы знаете как я плохо сплю, все боюсь чтобы меня не застали в расплох.

Уходя она просила, чтобы ее дети, упаси бог, не играли с детьми Клавди.

- Мало ли каким гадостям они могут научиться.

Но трудно было научить этих детей каким-либо гадостям.

Однажды Ганя встретил Зину в высоких зарослях полыни около речки. Он хотел уйти, зная, что мать жестоко накажет его игру с Зиной, но она сама обратилась к нему.

- Что же ты уходишь. Я в траве заблудилась.

- Да ваша мать не велела с вами водиться. Чего она боится, не знаю.

- А ты не бойся. Давай сядем здесь. Здесь хорошо и никто не увидит. Так ты не знаешь, чего она боится? Боится, что ты меня...

- Как?

- Не знаешь? Ну и дурак же ты. Когда мы жили в городе, к маме приходили мужчины, пили, играли, а потом они ее... вот так...

И говоря прямо слова, которые в доме Якова и Клавди не употреблялись и считались позорными, посвящала в таинство полов. Показывала свое тельце, предлагала попробовать, но было мучительно совестно и Ганя поспешил уйти.

- Да погоди ты. Я ведь не поправде предлагаю сделать. Мне нельзя, а так понарошке. Не хочешь, ну и ... с тобой. Мужик, дикарь.

Два месяца терпела Клавдия, но когда была облажена могила отца она решительно заявила:

- Ну, госпожа полковница, следить больше нечего. Идите, куда хотите, оставьте мой дом.

Перейти к следующей главе