Алексей Лебедев

ИСТОРИЯ ГРЕКО-ВОСТОЧНОЙ ЦЕРКВИ ПОД ВЛАСТЬЮ ТУРОК

К оглавлению

Книга вторая

Греческие школы — общеобразовательные и духовные — в Константинопольском патриархате турецкого периода

(Из истории Греко-Восточной церкви от падения Константинополя, в 1453 г., до настоящего времени)

Если бы меня спросили: какие столпы Церкви и государства, я отвечал бы: во-первых, училища, во-вторых, училища и, в-третьих, училища.

Митрополит Паисий Лигарид

Сведения о литературе предмета (в примечании).¹

— Степень развития образования у греков в продолжение турецкого периода Греческой церкви;

— сетования их по этому случаю на турецкое владычество;

— необходимые ограничения подобного рода сетований.

— Общеобразовательные школы.

— Школы низшие, или тривиальные; значение последнего термина; общие сведения о них; сходство их с нашими так называемыми церковно-приходскими школами; свидетельства о тривиальных школах XVI, XVII—XVIII и XIX вв.

— Средние школы, или греческие гимназии; известия о них Александра Элладия; критические замечания по поводу этих известий; вопрос: как высоко они стояли как образовательные учреждения; религиозно-учебная сторона в них;

— впечатления от таких школ XIX в. — Патриаршая школа, или «академия».

— Возникновение ее при первом патриархе турецкой эпохи Геннадии Схоларии;

— сведения о двух первых учителях школы (XV и нач. XVI в.); характеристика направления их мысли;

— заботы патр. Дионисия II о благоустроении школы и результаты этих забот (сер. XVI в.);

— письмо патр. Иоасафа II к царю Иоанну Грозному с описанием состояния школы; критика содержания письма;

— неудовлетворительное положение школы в 70-х гг. XVI в.;

— запустение ее в конце века;

— не имевшие благих последствий заботы о школе в начале XVII в.;

— улучшение дела со времен патриарха Кирилла Лукариса;

— замечательнейшие учителя XVII в.;

— опять запустение;

— прозябание школы в первой половине XVIII в.,

— цветущее, хотя и на краткое время, состояние ее при Евгении Булгарисе (сер. XVIII в.);

— упадок школы к концу века;

— разные черты из внутренней жизни школы в XVIII в.;

— замечательные учителя в школе XIX в.;

— подробные сведения об учителе и схолархе Филофее Вриеннии (митр. Никомидийском);

— сообщение известий о внутреннем состоянии школы за XIX в.;

— патриаршая школа из грязной и неумытой, какой она была еще в 60-х гг. XIX в., позднее (недавно) становится с внешней стороны подобной дворцу (по уверению историка Гедеона).

Школьное образование и духовное просвещение Константинопольской иерархии и клира от падения Византии вплоть до ближайшего к нам времени представляют мало привлекательного. Больше всего слышится сетований и жалоб на недостатки интеллектуального состояния Греческой церкви. Это и неудивительно; греческое духовенство, даже Константинопольского патриархата, мало показывало заботливости о наилучшем положении религиозно-научного образования в своей среде.

С самых первых пор порабощения греков турками более образованные и просвещенные люди предвидели, что дело просвещения в Греции теперь затормозится. Но только напрасно было бы всю вину такого явления сваливать, как обыкновенно делают сами греки и иноземцы-грекофилы, на поработителей греческого народа: турки весьма мало препятствовали грекам печься о насаждении и развитии просвещения.

Оплакивая бедствия турецкого порабощения, первый Константинопольский патриарх турецкой эпохи Геннадий Схоларий восклицал: «Где теперь у нас училища мудрости (πού παιδευτήρια τής σοφίας)?»² Просвещенный Эней Сильвий, впоследствии папа Пий II (1458-1464), в своей «Речи о Константинопольском поражении» говорит: «Теперь, когда турки завладели всем, что некогда держали в своей власти греки, боюсь, чтобы не настал конец греческому образованию».³ Впоследствии же сделалось общим правилом, что греки, смотря на упадок просвещения у них, изливали свои сетования на турок как на главных виновников в этом случае. Ученый грек из Крита (кон. XV и нач. XVI в.) писал: «Только немногие образованные люди спаслись у нас, как некоторая искра от прежнего счастливого времени; прочих же и напрасно упрекают за то, что они не покупают книг и не учатся: они занимаются снискиванием необходимого пропитания, стараются выплатить варвару тяжелую подать».⁴ В таком же роде встречаем жалобы на турок-притеснителей как на препятствия к научному преуспеянию греков и у известного Феодосия Зигомала, просвещенного греческого писателя, сподвижника патриарха Иеремии II, Феодосия, писавшего во второй половине XVI в. к протестантскому профессору Крузию следующее: «Имея свое царство, вы имеете и мудрость. Одно нуждается в другом, как тело в душе и душа в теле. Мы же, несчастные греки, в другом положении. С тех пор, как мы потеряли царство, потеряна нами и мудрость. Долго живя среди варваров, мы и сами стали варварами. Нельзя нам и глаз поднять по причине множества бедствий, нами претерпеваемых». «Иго порабощения наложено агарянами на греческие земли, — говорит он еще, — и не остается там места для свободных наук, разве кое-где найдется кто-либо, ими занимающийся. А причиной этого — то, что греков угнетают бедствия и тяжкая нужда снискивать пищу и одежду».⁵ В дальнейшие времена греки постоянно повторяют подобные же иеремиады, но останавливаться на них нет надобности. Со слов греков, те же речи слышатся и у иностранцев-грекофилов позднейших веков.⁶

Как судить об этого рода скорбных известиях греческих писателей? Действительно ли турки суть виновники малого процветания науки у греков в турецкие времена? Мы очень сомневаемся в этом. В самом деле, разве мало претерпели преследований и гонений первые христиане во времена владычества языческих римских императоров? Тем не менее в эту эпоху христианская наука древности достигла, быть может, высшего развития и во всяком случае замечательнейшего; не тогда ли жили Ириней, Юлий Африкан, Тертуллиан, Климент и Ориген, Ипполит, Лукиан да и сам Евсевий... Впрочем, наше суждение приобретет прочность и убедительность только тогда, когда мы подтвердим его заслуживающими внимания свидетельствами; а в таких свидетельствах мы не чувствуем недостатка. Заимствуем эти показания из той самой среды, о которой у нас идет речь. Греческий ученый нашего времени Гедеон, изображая состояние просвещения в Константинополе за вторую половину XVI в., пишет: «Долг историка — · не пропустить слова благодарности со стороны школы, Церкви и народа нашего (греческого) и по отношению к нашей власти (турецкой), которая никогда не ставила препятствий народному образованию, и даже более — в последующие времена поддерживала у нас интеллектуальное движение (τήν πνευματικήν κίνησιν), и особенно дело обучения в патриаршей академии» в Константинополе.⁷ Можно, конечно, подумать, что Гедеон, издавая свою книгу, из которой мы заимствуем указание, в столице Турции, желал польстить предержащей мусульманской власти; но такое мнение едва ли заслуживает уважения. Едва ли турки прочтут такое специальное сочинение, как сочинение Гедеона; да и помещено это указание не на таком видном месте, чтобы обратить на себя внимание. Нам представляется, что в вышеприведенных строках Гедеон говорит как беспристрастный «историк», который не встречал в истории Константинопольской церкви фактов, свидетельствующих о враждебности турок в отношении к греческому просвещению, да подобных фактов, кажется, и на самом деле нет. Затем прислушиваемся к одному голосу, относящемуся к XVIII в. и принадлежащему некоему патриарху Восточной церкви (впрочем, не греку). В полуофициальной записке, представленной им в 1771 г. русскому начальству, значилось: «Так как в странах греков с самого завоевания не было войн против турок, то греки вполне уладили свои отношения к туркам, которые смотрят на них как на своих вернейших подданных. У греков поэтому повсюду есть свои школы, и они могут учиться по книгам, где кому угодно. Всюду турки не запрещают учение в греческих школах».⁸ Наконец, в самое недавнее время в одном торжественном заседании в Константинополе, так сказать, в слух патриарха и прочих греков возвещалось: «Должен рассеяться предрассудок, будто турки вводили в принципе уничтожение образования среди покоренных ими народов. Наоборот, турки дорожили просвещением подвластных им народов и сохранили почти неприкосновенным то, что у них нашли».⁹

Следовательно, если в рассматриваемые времена просвещение недостаточно процветало у греков, то ответственность за это более всех должны нести они же сами.

Сообразно церковно-историческим задачам, которые мы имеем в виду, нам следует сказать о тех школах, какие приготовляли или могли приготовлять греческих детей и юношей к прохождению собственно пастырского служения в Константинопольском патриархате. До середины XIX в. Здесь не существовало сколько-нибудь значительных школ вроде наших Духовных семинарий и тем менее вроде Духовных академий с их строго определенным назначением; поэтому пастыри Церкви здесь в течение сейчас указанного времени подготовлялись к своей должности в школах, имевших целью давать общее образование греческим ученикам.

К сожалению, эти школы для народного образования не отличались особым благоустроением. Хотя Константинопольский патриархат и не был беден подобными школами, научное образование в них стояло на очень невысокой ступени развития, было вообще очень недостаточно. И ответственность за это лежит главным образом на патриархии, так как по турецким государственным законам учреждение греческих школ и надзор за ними наряду со многими другими функциями принадлежат патриархии.¹⁰

Самую важную услугу духовному образованию, как рассадник пастырей Церкви, оказали так называемые низшие (первоначальные) школы, которые носили имя тривиальных (triviales). Странное наименование это пришло из глубокой древности, а возникло так: в древнем Риме был обычай устраивать школы на перекрестках улиц (in triviis). Поэтому все вообще элементарные школы в греко-римском мире стали называться triviales. Греческие школы этого рода первоначально заводились при епископских храмах вследствие потребности иметь грамотных священников, а потом и вообще при храмах в целях удовлетворения потребности первоначального христианского образования. Причем часто и самый храм отводился под школу, но, конечно, в том случае, если не имелось другого здания, которое могло бы быть употреблено для данной цели. Такое обращение храма в училище, хотя и не противоречит церковным правилам (см. 88-е пр. Трулльского собора), тем не менее обычай свидетельствует о плохом положении первоначального образования. Так как училище помещалось при храме и в храме, то в связи с этим и учителем чаще всего был местный священник (или даже монах), но, разумеется, были и такие первоначальные школы, в которых учителем состояло отдельное лицо. Значение этих школ заключалось в том, что их могло быть много, что они могли возникать не только в городах, но и в селениях. Рассматриваемые школы смело могут быть названы современным выражением «церковно-приходские школы». Программа преподавания в тривиальных школах была очень несложна: после того как мальчики научались чтению и письму, они изучали Октоих Дамаскина, Псалтирь Давида, затем Деяния и Послания Апостольские и наконец Триодь и Часослов вместе с Пятикнижием и пророческими книгами; ко всему этому присоединялось изучение и арифметики. Школьный день (а дети оставались в школе целый день) заканчивался совершением общей молитвы. Кроме других молитв читали: «Приидите поклонимся...», 104 псалом («Исповедайтеся Господеви»)¹¹ и т. п. Вышеуказанная программа проходилась учениками не в год или в два, но в пять и более лет. Рассматриваемые школы греки иногда иронически называли келейными или монашескими, принимая во внимание общий характер преподавания и церковный сан большинства учителей в них.¹² Как бы то ни было, тривиальные школы очень удобно могли приготовлять если не блестящих образованием, то во всяком случае истовых священников, получивших навык обращаться с богослужебными книгами и умевших, вероятно, петь.

Если бы эти школы находились в ведении опытных и знающих свое дело учителей и если бы они отличались благоустройством, то к ним можно было бы относиться только с похвалой; но этого никогда не было: первоначальные школы далеко отставали от своего идеала, даже скромного. Вот свидетельство относительно тривиальных школ из второй половины XVI в. Ученый немецкий пастор Герлах, посещавший в это время Константинополь, в мае 1576 г. писал: «В целой Греции науки нигде не процветают. Академий и публичных профессоров не имеется; существуют лишь школы тривиальные, в которых дети учатся читать Часослов, Октоих, Псалтирь и другие книги, употребительные при богослужении. Однако между священниками и монахами найдешь разве очень немногих, понимающих эти книги. Если учитель получает жалование, то оно ничтожно; а священники (за обучение детей) получают плату от учеников».¹³ Панегирист греческих школ, Элладий, писавший в начале XVIII в., и тот проговаривается, давая знать, что хвалимые им первоначальные школы могли бы быть лучше, когда говорит об учениках этих школ, что они из школ «летят домой, как выпущенные из тюрьмы» (tanquam ex carcere liberati). Дети стремглав неслись домой не только потому, что школьная программа, как слишком однообразная, была очень скучна, но и потому, что в школе царила розга. По красноречивому выражению самого Элладия, «прут играл роль скипетра в руках учителя», который при содействии этого скипетра управлял не только учением, но и детскими забавами.¹⁴ Нужно сказать, что греческие учителя придавали какое-то особенное и даже мистическое значение этому скипетру. Некоторые из этих учителей, наказывая школьников за лень и шалости, в утешение их говорили: «Палка из рая вышла».¹⁵ Не последнее место в ряду других не очень приятных условий школьнической жизни тех времен могло быть и то, что в некоторых первоначальных школах заставляли заучивать наизусть Часослов¹⁶ — занятие обременительное... Впрочем, нет надобности особенно много пускаться в догадки, почему школа казалась мальчикам чем-то вроде тюрьмы, по Элладию. Мы хорошо знаем, что даже в более поздние времена первоначальная греческая школа весьма мало оправдывала свое назначение. Послушаем, что говорит знаток греческой жизни и греческих школ, директор греческого лицея в Пере, автор сочинения «L'instruction publique chez les Grecs». «В течение долгого периода (1453-1821 гг.) большая часть школьных учреждений были школами, известными под именем scholae triviales (κοινά σχολεία), т. е. общих элементарных школ, где обучение держалось не на высоком уровне; оно ограничивалось чтением церковных книг, умением считать и писать. Но, по правде сказать, — замечает автор, — в эти времена не существовало учреждений, специально предназначенных для первоначального образования. Такими местами служила или внутренность храма, причем учитель или приходской священник, или даже ремесленник вроде портного, а то и сапожника, окруженный многочисленными учениками, оглашает своды святилища громким и медленным чтением; или же местом для школы служил монастырь, которых тогда было очень много и в которых учащееся юношество находило себе убежище. Не должно думать, — присовокупляет автор, — что во всех первоначальных школах порядок учения был один и тот же; обучение видоизменялось, смотря по способностям и степени образования учителя». Характеризуя первоначальное образование изучаемой эпохи, тот же автор попутно указывает следующую подробность быта малолетних школяров. «Ученики вечером перед тем как уйти из школы, все вместе по-гречески поют кант, в котором между прочим говорится: "Человек неученый подобен бесплодному дереву, гораздо лучше украшаться образованием, чем обладать золотом и серебром"». Во всяком случае — любопытная подробность! Свой очерк состояния рассматриваемых школ ученый исследователь заканчивает следующими словами: «Таково было состояние элементарных школ до начала XIX в. Они мало процветали. Монахи и епископы очень мало занимались ими. Наставники получали ничтожное жалованье и были малообразованы: они были простыми приставниками (gardiens) при детях, — они — эти священники, привратники и ремесленники. Когда во Франции народное образование улучшилось благодаря Ланкастерской системе, тогда по введении этой системы у греков дело несколько улучшилось (это было в начале XIX в.). Георгий Клеобул из Филиппополя сделался первым проводником взаимного обучения среди греческого народа. Но эти учреждения все еще были малочисленны до 1821 г., и большая часть элементарных школ, находясь вдали от больших городов и имея во главе их невежественного учителя, оставались в прежнем состоянии». Вообще, по словам цитируемого ученого, «первоначальное образование было и неудовлетворительно, и мало распространено; народ был погружен почти в полное невежество».¹⁷

Впрочем, может быть, после сейчас указанного времени дело школьного образования в Константинопольском патриархате улучшилось. Но в это время в названном патриархате появляются собственно Духовные школы, и первоначальные школы стали иметь второстепенное значение для образования пастырей Церкви. А много ли улучшились эти последние школы в течение XIX в., относительно этого возможны некоторые сомнения. В одном греческом ученом издании в 70-х гг. в статье «О народном образовании у нас (греков) от взятия Константинополя до нашего времени» ученый греческий автор, нарисовав печальную картину первоначального образования в прежние века («Глубокая тьма покрыла нашу священную землю, — говорит он, — везде училища были и малы, и бедны»), затем пишет: «Надеемся (только еще надеемся! — А. Л.), что уже приближается тот счастливый день, когда народное воспитание и у нас покажет себя достойным как великих педагогических преданий наших предков, так и той эпохи, в которую мы живем».¹⁸ Sic! Значит, дела поправляются плохо — и наблюдателям приходится питаться сладкими мечтами.

Насколько удовлетворительны были в прошедшие века так называемые тривиальные школы, после предыдущих фактов и известий это становится достаточно ясно. И тем не менее из этих-то школ больше всего и выходило греческих священников в Константинопольском патриархате.

Рядом с рассмотренными нами тривиальными школами в том же патриархате существовали средние школы, или гимназии. — Они, по словам преосв. Порфирия (Успенского),¹⁹ устраивались на частные средства православного населения городов. Сюда поступали мальчики по окончании учения в тривиальном училище. Эти гимназии описаны писателем начала XVIII в., уже не раз нами упомянутым греком Александром Элладием. Последний истощается в похвалах подобным школам, а перечисляя различные науки, ставит свои гимназии так высоко, что мы должны были бы греческие гимназии XVII и начала XVIII в. уравнивать и даже ставить выше нынешних русских гимназий. Но, очевидно, грек-писатель из патриотизма сильно приукрасил действительность. По словам Элладия, здесь изучали не только грамматику, но вполне ознакомлялись с письмами Василия Великого, Григория Богослова, Синезия Птолемаидского (т. е. с наиболее трудными патриотическими творениями), но изучали и Аристофана, Еврипида, Софокла, Пиндара, Гомера; мало того, риторику, логику, метафизику, ифику; и этого мало: еще и Св. Писание, отчасти патристику и историков, как древних светских (Фукидида), так и древнецерковных (Евсевия, Сократа).²⁰ Если бы такие школы действительно существовали у греков 200 лет тому назад, то дело образования стояло бы у них чрезвычайно высоко, но этого не видно. А главное, сам Элладий и некоторые другие писатели ясно дают понять, что эти школы, по крайней мере в то время, какое описывается у вышеупомянутого грека, были поставлены в такие условия, при которых они не могли быть блестящими. Относительно греческих гимназий нам говорят, что благодаря прекрасному климату Греции гимназия не нуждалась в благоустроенном здании, а могла существовать под тенью любого ветвистого дерева.²¹ Но само по себе понятно, что правильно организованного училища, вроде действительных гимназий, под открытым небом существовать не может. Далее, Элладий говорит, что учебных книг в гимназиях не было, а что ученики собственноручно списывали учебники. Опять не признак благоустроенной школы. Далее, на все классы известной гимназии нередко существовал, по тому же Элладию, один и единственный учитель: этот последний ходил из класса в класс и учил гимназистов всех классов сразу всем наукам; это — дело трудное и мудреное, которое не может с несомненным успехом выполнять даже самый ревностный и сведущий наставник. Наконец, таких сведущих наставников в гимназиях XVII в. едва ли было много, потому что учителя в этих гимназиях так скудно были вознаграждаемы за свои труды, что они бежали из них, если им обещали за те же труды в другой стране в год 1 000 грошей (пиастров), т. е. 55 руб. вознаграждения. (Имеем в виду действительный случай из эпохи XVII в.).²² Значит, гимназии эти не могли иметь хороших учителей. Нельзя, конечно, отрицать, что гимназии, и притом недурные в научном отношении, встречались у греков, но их могло быть так мало, что они должны были представлять счастливое исключение, да и притом остается еще вопрос: служили ли они интересам духовного просвещения, давали ли кандидатов на священство? Правда, Элладий, как он говорит, знал одного ученика гимназии, который составил похвальное слово на праздник пророка Ильи, смастерив его из одних фраз языческих писателей Лукиана и Аристофана, но это скорее курьез, чем какое-либо доказательство, способное указывать на пользу этих гимназий для духовного просвещения. Важнее, конечно, то, что, по словам Элладия, в рассматриваемых школах имели место уроки по богословию, которые, хотя и изредка, преподавались даже местным епископом; но простирались ли эти уроки на деле дальше простого катехизиса, из слов Элладия видно недостаточно.²³ Во всяком случае воспитанники греческих гимназий обыкновенно избирали для себя светские профессии, заканчивая для большего успеха курс даже за границей. Итак, мы полагаем, что гимназий с таким блестящим курсом, как описывает Элладий, или совсем не было в XVII и начале XVIII в., или если они и встречались, то в виде исключения. Вообще, многознаменательным наименованием «гимназия» нельзя слишком обольщаться, когда это название встречаем в известиях, относящихся в Константинопольскому патриархату, ибо здесь даже в первой половине XIX в. гимназиями, по уверению туземных наблюдателей, назывались и такие школы, которые «на самом деле были хуже уездных училищ и которые справедливо можно называть приходскими училищами».²⁴ — Впрочем, мы не можем похвалиться обилием сведений о греческих гимназиях позднейшего времени, т. е. XIX в.. Но если что и знаем, то это не служит к славе рассматриваемых учебных заведений, Один русский путешественник в 60-х гг., изучая страну Румелийскую, посетил там Яннинскую гимназию, «эту, — как он выражается, — купель (?) возродившегося на наших глазах эллинства», и нашел здание, где помещалась «именитая» гимназия, «сырым, темным и неумытым». «Здесь, — говорит путешественник, — никто не думает обитель муз сделать привлекательной, заманивающей одним своим видом к себе юное воображение, а с ним и сердце. Науке, как Иракловой неодетой истине, предоставляется, как видно, тут самой завлекать любознательную юность. И что же? Она действительно стремится, так сказать, без оглядки туда, где я, даже одних с ней лет будучи, без тоски не просидел бы и 10 минут». Единственно, за что желал бы похвалить эту гимназию наш путешественник, — это за отсутствие в ней всякой формалистики. Яннинская гимназия «по сравнению с афинскими учебными заведениями казалась исторической ветошью».²⁵ Другой русский ученый путешественник 40-х гг. на основании обстоятельных наблюдений над состоянием греческих училищ (в Болгарии) заявлял: «Круг учения греческих гимназий довольно обширен, но односторонен. Направление учения риторическое. Школьная любовь к эллинизму, без последовательного изучения его, довольствующаяся отрывками, порождает лишь ограниченное, одностороннее образование, близкое к невежеству. Следствием этого бывает педантизм, напыщенность — от смешанного желания примешивать к простому разговору древние эллинские фразы, и, наконец, презрение к обыкновенному, но полезному знанию. Дидаскалам кажется лучшим затвердить напоказ кое-что о состоянии страны (Греции?), какое существовало за 2 000 лет, чем, оставив притязание на знание древности, ознакомиться с современным его положением. Византийское высокомерие, признающее достоинства человека лишь в виде грека, продолжает сеять между христианами самые негуманные понятия».²⁶ Вообще, сущность греческого образования, по уверению того же свидетеля, сводится к следующему: «Стоит только уметь забрасывать (древне)греческими фразами, чтобы перестать быть невежей».²⁷ Значит, «сырые и темные» помещения греческих гимназий к тому же давали нередко и в наш век подлинно превратное образование своим питомцам. Но, конечно, нет правил без исключения: вероятно, существуют в турецкой Греции и вполне отвечающие своей задаче гимназии. Во всяком случае наименование «гимназия» в приложении к этим учреждениям в рассматриваемой стране может говорить уму и сердцу историка и очень много, и очень мало.

Сообщим сведения о тех школах общеобразовательного типа в Константинопольском патриархате, которые получили громкое имя академий.

Здесь первое место должна занять патриаршая Константинопольская академия, которая также называется Великой народной школой, Общей народной школой или же Великим народным музеем. Правильнее и проще будет называть ее патриаршей школой.

Патриаршая школа существовала во все время турецкого владычества, начиная от падения Константинополя (в 1453 г.), и существует в настоящее время. Судьба ее в разные периоды ее существования была различна. Но всегда она находилась под особенным ближайшим наблюдением и управлением Константинопольского патриарха, почему и называется «патриаршей». Число наставников в ней не всегда было одинаково. Большей частью, по крайней мере в первые века ее существования, она имела одного наставника, но бывало таковых и по нескольку сразу, и школа приобретала вид благоустроенного учреждения. Нет надобности доказывать, что в настоящее время она вполне носит характер благоустроения. Некоторые из преподавателей патриаршей школы достигли исторической известности талантом преподавания, учеными заслугами или заслугами для Церкви. Наиболее заслуженным из наставников, по воле патриархов, давались видные должности хартофилакса, великого ритора, дикеофилакса, логофета, протонотария и пр. и присваивался пышный титул «ипата (т. е. главы) философов». Наставники школы нередко были советниками патриархов по трудным вопросам церковного управления. Греческие писатели уверяют, что существовал обычай, вследствие которого на места наставников школы призывались почти всегда питомцы этой же школы. Из числа учителей школы некоторые — и это случалось нередко — достигали архиерейских кафедр. Число учеников, как само по себе понятно, в разное время было неодинаково. Иногда оно опускалось до нескольких единиц, а иногда поднималось до сотен. Из числа учеников школы иные впоследствии занимали патриарший престол самой Великой Церкви. Нельзя утверждать, что школа существовала непрерывно. Отсутствие каких бы то ни было известий о школе за то или другое время из прожитого ею периода, по-видимому, указывает, что регулярное течение школьного преподавания иногда прерывалось. Это было во время смут в Константинопольской церкви или же во время очень большого упадка образованности в ней же. Направление школы было всегда консервативное: к западной науке с ее новшествами и открытиями относились в школе с большой опаской, даже с излишней опаской. Материальное состояние школы большей частью было не блестящее. Бывали случаи, когда школа помещалась буквально в лачуге, имела чуть ли не нищего учителя; к сожалению, такое состояние школы не было редким исключением. Впрочем, в настоящее время школа помещается в прекрасном здании в Константинополе, которое греки с гордостью именуют «дворцом». Все эти известия и указания мы постараемся в дальнейшей речи подтвердить соответствующими историческими фактами и авторитетными свидетельствами. Патриаршая школа открыта была еще при первом Константинопольском патриархе турецкого периода, знаменитом Геннадии Схоларии. Первым наставником этой школы считается Матфей Камариот. Он родился в Константинополе в начале XV столетия. Есть основание думать, что должность преподавателя Камариот имел и в конце Византийского периода Константинопольской церкви: по одному не лишенному значения свидетельству, он был наставником самого Геннадия в юности и некоторых других знатных греческих юношей в 1435 и следующих годах. Поэтому неудивительно, если по открытии патриаршей школы патриархом Геннадием в Константинополе Камариот ставится во главе ее в качестве в одно и то же время и учителя, и начальника в ней.²⁸ Так как Камариот, как думают, умер в 1490 г., то очень вероятно, что он исполнял должность наставника, несмотря на потерю зрения под старость, чуть ли не до самой его смерти. Быть может, непосредственным преемником Камариота по должности преподавателя в школе сделался Мануил Коринфский из Пелопоннеса, почему он называется также и Пелопоннесцем. Родился он около середины XV в., с места родины (Пелопоннеса) он прибыл в Константинополь и был учеником Камариота. Потом он был зачислен в штат патриархии и вместе с тем сделался наставником в патриаршей школе, вероятнее всего, по смерти Матфея Камариота.²⁹ Мануил Коринфский прожил долго, около ста лет, и пробыл учителем школы до первого патриаршествования Иеремии I (1520—1522), а может быть, оставался в той же должности несколько лет и позже этого времени. Перечислять сочинения Камариота и Мануила Коринфского не станем (как не станем этого делать, ведя рассказ и о других наставниках школы), признавая это дело бесполезным. Обратим лучше внимание на одно явление, которое нам кажется довольно характеристическим для названных нами этих двух лиц. До нашего времени дошло небольшое сочинение Мануила Коринфского «О Богоначальном мановении»,³⁰по поводу некоторых рассуждений Матфея Камариота. Сочинение это дает возможность остановить наше внимание на отношениях Мануила к Камариоту, потому что в указанном сочинении есть некоторые ясные намеки на эти отношения. Мануил пишет, что он составил свое сочинение для того, чтобы «освободить душу свою от терзаний», а такие терзания причиняли Мануилу, как оказывается, суждения и воззрения Камариота. «Я терзаюсь в душе, — говорит автор, — слыша, что превосходнейший муж (Камариот) неосмотрительно отвергает изложенное художественно и богомудренно нашими св. Отцами и решается, так сказать, несколько прикрывать тех из давних эллинистов, которые в писаниях св. Отцов пытались находить примесь противоречия и невежества». В чем же дело? Оказывается, что, по мнению Мануила, Камариот в некоторых отношениях, подобно иным давним философам (Симпликию), осмеливается «без околичностей» упрекать составителей церковных песен частью в противоречиях очевидности, частью в невежестве. А именно, по словам Мануила, Камариот, не одобряя некоторые другие церковные песни, в особенности нападал на одну стихиру в честь Успения Богородицы, начинающуюся словами: «По мановению Божию, отовсюду богоноснии апостоли», и утверждал, что некоторые выражения в этой стихире употреблены «не в надлежащем смысле». Камариот подвергал критике следующие выражения в этой церковной песне. А именно выражение «Превысшия небесныя силы со Своим Владыкою (т. е. Христом) пришедше, пречистое тело (Богоматери) провождаху... превыше же мира идяху и вопияху горнейшим чиноначалиям» он признает «совсем непонятным». Он задавал вопрос: зачем после упоминания о «превысших силах» (т. е. ангелах) указывается еще на «горнейшия» силы (т. е. опять на ангелов)? По поводу другого выражения песни — «приснотекущего Матерь Света», как названа здесь Богородица, — Камариот замечал, что слова эти обнаруживают «невежественность» писателя; ибо, по рассуждению константинопольского профессора, «некстати здесь внесено слово приснотекущего, которое употребляется только в речи о влажной природе». Само собой разумеется, что Мануил Коринфский являлся защитником вышеуказанной церковной песни, доказывая, что она по своему содержанию вполне соответствует воззрениям Дионисия Ареопагита, св. Григория Богослова, преп. Иоанна Дамаскина. Разбирая возражения Камариота, Мануил, как бы делая вывод из своих рассуждений, говорит: «Сильно скорбит душа моя, когда слышу, что муж тот нападает на сочинения святых с речами, не свободными от некоей человеческой страсти; потому что, желая, может быть, показать себя многосторонним, нападает на такого рода простоту их, а между тем ему следовало бы поступать наоборот».³¹ Из вышеизложенного препирательства Мануила с Камариотом видно, что первый учитель патриаршей школы излагаемой эпохи отличался свободно-критическим умом, а второй учитель той же школы твердо держался установившихся традиций. Доходили ли эти споры до ушей учеников рассматриваемой школы, мы не знаем, так как об учениках этих первых учителей ничего не известно, даже численность их не указана в источниках.

Дальнейшее упоминание о патриаршей школе встречаем в середине XVI в. Патриарх Дионисий II (1545-1555) считается первым ревностным покровителем ее после времен Геннадия Схолария. От Дионисия сохранилось письмо следующего содержания: «Дионисий, Божьей милостью Вселенский патриарх, возлюбленному духовному сыну нашему Эрмодору Листарху. Что ты грек и любитель мудрости, об этом давно дошел слух до нас, а теперь особенно от митрополита Навплийского Михаила Софиона. Не заботясь ни о чем, приезжай к нам, чтобы со своими соотечественниками заниматься тем же, чем ты добываешь средства к жизни, пребывая среди латинян. Эти имеют и других учителей, греки же еще нет. По справедливости более заслуживает похвалы поддерживающий то, что грозит падением, чем тот, кто держится около прочного и безопасного». Здесь речь идет о Эрмодоре Листархе, родом из Закинфа. Этот Листарх получил образование в греческой гимназии в Риме, а в Ферраре изучал медицинскую науку. В этом последнем городе Листарх впоследствии занимался учительством и медицинской практикой.³² Его-то патриарх и вызывал в Константинополь. Но остается неясным, для чего приглашал Дионисий Листарха: для того ли, чтобы преподавать медицину в Константинополе, или же для того, чтобы принять на себя должность наставника в патриаршей школе. Во всяком случае не будет большой ошибкой принять последнее, потому что есть достаточные данные, удостоверяющие, что названная школа при Дионисии II вела свое дело достаточно правильно, почему наставником в ней мог быть и Листарх. По соображениям Мануила Гедеона, названный ученый грек мог занять преподавательское место в школе в 1546-1547 гг. А что патриаршая школа при Дионисии не бездействовала, об этом удостоверяет следующее письмо, адресованное этому патриарху. Навплийский протопапас (протопоп) Николай прислал Дионисию II письмо, в котором говорил: «Ты приложил попечение о восстановлении того, что другие оставляли без внимания по какой-то беспечности. Имею в виду открытие и восстановление в Константинополе богословских наук. Ибо без этих наук мы чувствуем слепоту в своих очах».³³ Но радость о восстановлении школы скоро должна была превратиться в печаль, ибо скоро начались смуты в церкви Константинопольской и школа прекратила свое существование, кажется, при самом же Дионисии. К счастью, преемник Дионисия II патриарх Иоасаф II (1555—1565) приложил старания о приведении школы в возможный для того времени порядок. Он считается столь же ревностным покровителем школы, как и его предшественник. Из одного письма этого Иоасафа к нашему Иоанну Грозному открывается, что служило целью обучения в патриаршей школе. Патриарх писал: «Тут учатся дети, иноки и миряне всякого возраста, из коих с Божией помощью со временем и по многом тщании выйдут архиереи и научатся достойно пасти христиан, как бывало прежде при царях благочестивых».³⁴ Из этих слов Иоасафа II, однако же, не следует делать заключения, что Патриаршая школа была духовной школой. Как кажется, патриарх с особенным намерением подчеркнул то обстоятельство, что школа могла приготовлять и лиц духовных. Он имел в виду возможно больше заинтересовать русского царя патриаршей школой и побудить его к большой щедрости подаяний на нужды патриархии. В действительности рассматриваемая школа как теперь была, так и после оставалась школой общеобразовательной. Приводя в порядок дела школы, патриарх в год своего вступления на патриаршую кафедру стал искать и нашел достойного преподавателя для этой школы. Из Навплии был вызван образованный грек, очень известный Иоанн Зигомала, у которого некогда слушал уроки и сам Иоасаф, вероятно в сейчас названном городе, и который стал советником многих патриархов. Иоанн Зигомала уже в 1555 г. занял должность преподавателя в патриаршей школе; но он преподавал здесь не богословские науки (которые, кажется, в XVI в. и совсем здесь не преподавались), а был приглашен для обучения древнегреческому языку и греческой словесности.³⁵ Да и сам Иоасаф в вышеуказанном письме к Грозному, слегка касаясь предметов преподавания в школе, в числе их не указывает богословия. В первое время по возобновлении учения в школе под руководством Зигомала учеников в ней было немного — 15 человек. О том, как дело пошло дальше при этом же наставнике, сведений нет. Интересно, что в цитируемом нами письме Иоасафа к нашему русскому царю говорится, будто учителей в школе в это время было несколько, а не один, и будто на жалованье им требовалось немало денег. Но из исторических свидетельств не видно, чтобы в патриаршей школе времен Иоасафа были какие-нибудь еще другие преподаватели, кроме единственно самого Зигомала. Да и трудно этого ожидать при том оскудении в образованных людях, какое чувствовалось в это время в Константинополе. По словам Феодосия Зигомала, сына Иоанна Зигомала, отец его был вызван в Константинополь из Навплии потому, что в бывшей столице Византийского царства едва ли кто мог бы взяться за преподавание тех наук, которые и стал излагать Иоанн Зигомала (ούδείς γάρ ήν σχεδόν τότε ό διδάσκων γράμματα).³⁶ Не может не возбуждать недоумений и еще одно замечание, встречающееся все в том же письме Иоасафа к царю Иоанну. Здесь говорится о сделанном при этом патриархе каком-то расширении училищных зданий. «Мы прибавили новых келий на училище», — писал Иоасаф. Из этих слов письма, по-видимому, следует заключить, что существовало здание училища еще до Иоасафа и что при содействии последнего оно было значительно расширено. Но что же оказывается на самом деле? Вот описание патриаршей школы и порядков в ней, относящееся к концу 70-х гг. того же XVI столетия. Мануил Малакс (преподаватель в патриаршей школе) «уже стар, учит детей и юношей греческих в маленькой и жалкой лачуге (parvula et misera casa), в патриархии; питается же он сушеной рыбой, которая развешана в классной комнате и которую он сам себе варит; промышляет перепиской книг, а что добывает, то тратит на вино».³⁷ Вот какой вид имела именуемая даже «академией» патриаршая школа вскоре после правления Иоасафа II. Куда же девались здания школы, бывшие до этого патриарха и им будто бы распространенные? Думать, как иногда это делают, что будто рядом с той школой, которая в таком неприглядном виде изображается Герлахом (а это описание принадлежит ему), существовала в то же время (в 1578 г.) другая, более благоустроенная школа, какая создалась при Иоасафе (мнение проф. Малышевского),³⁸ невозможно, потому что новейший греческий писатель Мануил Гедеон при всем желании описать историю патриаршей «академии» в самых блестящих чертах сознается, что действительно эта школа в указываемое Герлахом время помещалась в жалкой лачужке.³⁹ И это было когда же? При знаменитом патриархе Иеремии II, при котором происходили продолжительные сношения с учеными Тюбингенского университета, а греческие ученые знакомили западный просвещенный мир с греческой новейшей историей, литературой, языком, географией, и когда с Запада приходили в Константинополь образованные люди, чтобы узнать, что осталось здесь от прежней славы и величия... Невольно приходишь к мысли, что и раньше времен Иеремии II патриаршая школа помещалась там же, где она помещалась при этом патриархе, а рассказы о том, что школа при Иоасафе была реставрирована и лучше устроена, представляются не более как своекорыстной риторикой. Заметим кстати, если жалким и достойным презрения кажется учитель патриаршей школы времен Иеремии II Мануил Малакс, то, к несчастью, немногим лучше обрисовывается современниками и Иоанн Зигомала — наставник той же школы при Иоасафе II, по крайней мере в некоторых отношениях, но об Иоанне Зигомала у нас должна пойти нарочитая речь впоследствии. — В конце XVI в. патриаршая школа совсем запустела;⁴⁰ даже времена известного Мелетия, патриарха Александрийского, бывшего в конце этого же века местоблюстителем Константинопольского патриаршего престола (1597—1599), не составляют исключения.

Семнадцатый век в истории патриаршей школы начался очень не блестяще. Патриарх Константинопольский Рафаил II (1603-1607) принимал было меры к водворению порядка в названной школе, но его старания не имели успеха. Ему не удалось сделать что-либо существенное для того, чтобы «разогнать мрак, облекающий греков».⁴¹ Положение школьного дела улучшается с тех пор, как Константинопольским патриархом делается (с 1612 г.) знаменитый Кирилл Лукарис, человек, получивший хорошее западное образование. При нем и по его приглашению преподавание в патриаршей школе принял на себя Феофил Коридаллей. Коридаллей родился в Афинах, учился в Венеции и в Падуе, потом был преподавателем в греческой гимназии в Венеции, а впоследствии и в Афинах; он славился философским образованием. Начал учительствовать в патриаршей школе около 1629 г. и продолжал нести эту должность до смерти Лукариса (1638 г.). Затем он должен был оставить школу, так как против него и его покойного покровителя Лукариса поднялись обвинения в приверженности к протестантским доктринам.⁴²Столь же выгодным приобретением для школы оказался и преемник Коридаллея — Иоанн Кариофил, его ученик в патриаршей школе. Он сделался преподавателем в этой школе с 1641 или 1642 до 1665 г. — довольно долгое время. Об учености и дарованиях Кариофила можно найти много похвальных отзывов. И этот учитель школы, как и его предшественник, подвергся обвинению в усвоении протестантских воззрений.⁴³ Нет оснований сомневаться в том, что и Коридаллей, и Кариофил и в самом деле были склонны и благоприятно относились к протестантизму; но ни из чего не видно, что они злоупотребляли своим положением преподавателей школы и увлекали своих учеников на сторону протестантства. Вероятно, они, подобно самому Кириллу Лукарису, человеку, несомненно, приверженному к протестантству, умели отличать свое личное дело — симпатизирование новому западному вероучению — от официального дела и служения. По крайней мере, нам не приходилось встречать в известиях каких-либо упреков Коридаллею и Кариофилу за их школьное преподавание. Преемником Кариофила в учительстве в рассматриваемой школе был человек, очень знаменитый среди греков XVII в., — Александр Маврокордато, учившийся в разных западных школах — римских, падуанских и пр., а потом занявший очень видный и влиятельный пост в турецкой администрации — должность великого драгомана. Преподавателем он был недолго, но оставил по себе прочный след в патриаршей школе, сделавшись для нее ревностным покровителем.⁴⁴ Конец века, к сожалению, ознаменовался беспорядками в школе, и виновниками этих беспорядков были ее питомцы. До нас сохранилось несколько писем того времени, из которых видно, что ученики поднимали бунты против своих учителей — Герасима (Акарнана) и Севаста (Киминита). В одном письме Кариофила, относящемся к 1683 г., читаем: «Здешняя школа (т. е. патриаршая) в постоянном волнении и полном беспорядке. Ученики ее возмутились против Герасима, осыпая его оскорблениями. Нагло, с важностью они говорят, что имеют силу удалять и принимать учителей». В другом письме некто Спандони в 1681 или 1682 г. писал: «Возмутившиеся против вас (Севаста) с Герасимом теперь уже три раза восставали против этого последнего и разными нелепыми клеветами добились его удаления».⁴⁵ После этих беспорядков школа закрылась и оставалась в запустении до конца XVII в.⁴⁶

Других каких-либо подробностей о патриаршей школе за период XVII в. мы знаем очень мало. Есть указание, что в 1663 г. в школе было всего 12 учеников. В этом веке из числа ее учеников один был патриархом — это Дионисий IV (1671-1672 гг., первое патриаршествование). Жалованье учителя школы до 1691 г. получали от богатого грека Манолаки Касторийца, отличавшегося любовью к просвещению и основавшего несколько греческих школ в разных местах.⁴⁷

Патриаршая школа, запустевшая в последней четверти XVII в., с наступлением следующего века снова призывается к жизни. Этим она обязана патриарху Гавриилу III (1703-1707). Антоний Византиец в похвальной речи этому патриарху в 1705 г. между прочим говорил: «Так как Ваше блаженство восстановили убежище для науки, назначив учителей, свободных от всякого другого труда, чтобы обучение приносило пользу, причем Вы не щадили денег и издержек, то мы обязаны Вам вечной благодарностью; мы видим в лице Вашего блаженства попечителя и покровителя относительно того, что считается у людей самым лучшим и почетным — просвещения».⁴⁸ Из ряда преподавателей патриаршей школы в течение всей первой половины XVIII в. едва ли можно указать хоть на одного, который выделялся бы особенными талантами и богатством знаний. Правда, один из учителей школы рассматриваемого времени, Иоанн Лесбосец (+ 1753 г.), получил очень почетный титул «ипата философов», но, как кажется, не за свои преподавательские успехи, а благодаря сильной протекции.⁴⁹ Хотя кратковременно, но цветущего состояния патриаршая школа достигла лишь при патриархе Серафиме (1757-1761), когда во главе школы стал известный греческий ученый Евгений Булгарис. В это время в патриаршей школе появляются одновременно четыре наставника. Евгений Булгарис взял на себя преподавание богословия, Дорофею Лесбосцу поручено было изложение философии, Критий стал преподавать риторику, а Ананий Антипарий (т. е. антипаросец) вел логические упражнения (τάς λογικάς τέχνας). Среди всех этих учителей выделяется своими достоинствами, впрочем, единственно глава школы Евгений Булгарис. Он родился в Коркире, высшее образование получил в Падуе, где изучал богословие и философию, затем был учителем в некоторых греческих городах. В 1753 г. был назначен главным наставником в так называемую Афонскую академию (о которой мы подробнее будем говорить ниже), по закрытии которой был вызван патриархом Серафимом в наставники патриаршей школы. Впоследствии, как известно, Евгений выехал в Россию и здесь был сделан архиепископом Херсонским (с именем архиепископа Славянского) и скончался в глубокой старости (1806 г.).⁵⁰ Булгарис был и остается предметом общих восторгов для греков. Мануил Гедеон говорит: «Рядом с Евгением я не могу поставить никого из последующих ученых». Историк Константин Кума называл его вторым Платоном, Иаковаки Ризос писал о Евгении: «Обогащенный всеми научными знаниями того времени, Булгарис обладал обширным умом. Он принадлежал к числу тех редких мужей, которые родятся со способностями ко всем отраслям образования; все научные труды им написаны на древнегреческом языке».⁵¹ Не удивительно, если под руководством Булгариса патриаршая школа получила громкую известность. Историк Сергий Макрей, современник и ученик Булгариса, в чувстве благоговения перед этим славным мужем говорит, что при нем та часть квартала Фанара, где помещалась школа, превратилась в «Афинополь».⁵² Но, к сожалению, Афинополь просуществовал только 17 месяцев! Так много обещала школа, руководимая Булгарисом, и так скоро отжила свои дни! Непостижимая превратность судьбы! В апреле 1761 г. Евгений покинул школу. Отчего так случилось, разъяснить дело предоставим Мануилу Гедеону. Этот историк «патриаршей академии» пишет: «Вследствие несогласия, возникшего между одним из эфоров (блюстителей школы), митрополитом Андрианопольским Дионисием (очевидно, членом Константинопольского синода), и другими его сотоварищами-эфорами, а также вследствие неаккуратности в уплате жалованья Евгений оставил академию». Впрочем, вслед за этим Гедеон старается дать понять, что не эти обстоятельства вызвали катастрофу. «Истинной же причиной расстройства школы было низложение с кафедры патриарха Серафима, который любил Евгения, тогда как его преемник Иоанникий III не удостаивал мудрого мужа никакого внимания. Так же поступал и вскоре заменивший Иоанникия патриарх Самуил, ибо этот последний, будучи поклонником Аристотеля, отрицательно относился к мыслям Евгения, усматривая в них новшество».⁵³А Булгарис, нужно сказать, по уверению греческих писателей, был приверженцем новейшей философии. Как бы то ни было, звезда патриаршей школы с удалением из нее Булгариса померкла. Из последующих наставников патриаршей школы XVIII в. остановимся своим вниманием лишь на Сергии Макрее как наиболее замечательном. Получив основательное первоначальное образование, Макрей потом слушал уроки по курсу высших наук частью в Афонской академии, частью в патриаршей школе в Константинополе, в том и другом случае под руководством знаменитого Булгариса; между 1777 и 1801 гг., хотя и с перерывами, он состоял преподавателем философских и словесных наук в патриаршей школе. Эту должность он проходил с большей честью.⁵⁴ Впрочем, Макрей не отличался глубиной и широтой научных воззрений. Его «Церковная история», описывающая вторую половину XVIII в. Греческой церкви, показывает в нем человека, недостаточно понимающего задачи историка;⁵⁵ а его опасливое и даже отрицательное отношение к успехам современной ему науки свидетельствует, что Макрей руководился больше всего рутиной (со взглядом его на науку познакомимся подробнее несколько ниже).

Из внутренней жизни патриаршей школы XVIII в. мы владеем некоторыми сведениями, не лишенными значения и довольно любопытными. Около середины века Константинопольская патриархия издала что-то вроде устава школы (по-видимому, это был не первый уже устав). Устав этот составлен прежде упомянутым нами учителем школы Иоанном Лесбосцем и издан был в начале 1748 г. В нем говорится о двух отделениях школы — философском и словесном, и сообразно с этим определено было иметь двух учителей школы (как, вероятно, бывало и раньше). Обыкновенно один из учителей школы носил наименование схоларха (начальника), ему поручалось наблюдение за преподаванием, за поведением учеников и управление хозяйственной частью. — Вышеуказанное философское отделение школы имело превратную судьбу в течение рассматриваемого века: оно то открывалось, то закрывалось. После своего открытия по уставу 1748 г. оно скоро прекратило свое существование. Опять оно было восстановлено при патриархе Серафиме в 1759-1760 гг., когда для занятия должности наставника в патриаршей школе был вызван Булгарис. Но оно опять было закрыто спустя месяц после падения этого патриарха (1761 г.). Снова философское отделение было призвано к жизни в 1777 г. в правление патриарха Софрония II. Но к концу века научное положение патриаршей школы вообще пошатнулось; нам говорят, что в это время «философия ее упала», мало того: даже «грамматика (словесное отделение) была в пренебрежении». По поводу упадка словесного отделения Макрей в одном письме в 1795 г. писал: «Теперь трое учат грамматике, но они не стоят и одного».⁵⁶

Число учителей в патриаршей школе XVIII в. было неодинаково. Судя по штату 1748 г., сначала их было только двое, но потом состав их значительно расширился. В правление патриарха Серафима, при Булгарисе, одновременно с ним преподавали четверо учителей. Но мы думаем, что общее количество учителей школы в это время было значительно больше, ибо, по всей вероятности, четверо наставников во главе с Булгарисом преподавали на философском отделении школы, а словесное, или грамматическое, существовало особо и требовало особых же учителей. После число учителей иногда сокращалось, например, из вышеприведенного письма Макрея видно, что на словесном отделении, по закрытии философского, в конце века было трое учителей. В патриаршей школе первой половины века в юности учился у Иоанна Лесбосца патриарх Константинопольский Самуил.⁵⁷

Можно составить достаточное понятие и о направлении преподавания в патриаршей школе XVIII в. По уверению Гедеона, Евгений Булгарис знакомил своих слушателей с новейшими учеными теориями, в особенности по части философии, но впоследствии дело пошло иначе, т. е. по-старому. «К несчастью, — говорит тот же самый Гедеон, — новейшие начала знания и теории после Булгариса до XIX в. не имели доступа в школу». В доказательство этого он приводит следующие выпуклые факты. Когда в 1794 г. вышел греческий перевод книги Фонтенелла «О множестве миров», то Макрей сильно вооружился против этой астрономической системы из боязни в случае ее принятия «впасть в противоречие книге Иисуса Навина с ее известным повествованием о чудесной приостановке движения Солнца и Луны». Греческий ученый Константин Кума к этому еще прибавляет, что воззрения Макрея сходились с воззрениями Афанасия Паросца (современника Макрея), который, считая новую философию пагубной для благочестия, восставал против нее и против астрономии. Хотя он и слушал Булгариса на Афоне, но объявлял непримиримую войну западным наукам. По Афанасию: «Кто побывал в Европе, становился безбожником». Математика, по нему же, служила источником атеизма, первым выражением которого было отвержение постов.⁵⁸ Разумеется, для XVIII в. подобные взгляды являются несомненным анахронизмом. А школа, державшаяся их, должна быть признана отсталой, какой, не сомневаясь, признает ее и Мануил Гедеон.

Внешнее состояние патриаршей школы в XVIII в. значительно улучшилось. По догадкам Гедеона, в первой половине этого века были перестроены здания училища. Прежние здания пришли в такую ветхость, что, как жаловались учителя и ученики училища патриарху (не известному по имени), они (здания) угрожали падением. Ввиду этого патриархия озаботилась построить новое здание для помещения учеников, учителей и для классов. Материальное положение как учителей, так и учеников в разное время столетия также изменилось намного к лучшему. В 1748 г., ко времени издания устава школы, училище располагало незначительными доходами, получаемыми от двух константинопольских церквей, причем определено было, чтобы с возрастанием расходов и другие храмы приходили на помощь школе. Но действительное упрочение материального состояния школы произошло только в правление патриархов Серафима II и Самуила. Благодаря воззванию, с которым Серафим обратился к архиереям патриархата, последние собрали значительную сумму на нужды школы, которая и была представлена в патриархию. А патриарх Самуил побудил господарей Молдавии и Валахии (они были фанариоты) ежегодно присылать на потребности школы определенную и довольно значительную сумму; эту субсидию, согласно обещанию господарей, константинопольская школа должна была получать «непрерывно и неизменно и на все последующее время». Что касается материального положения учеников школы, то оно еще в самом начале XVIII в. нашло себе покровителей. Так, известный греческий вельможа Александр Маврокордато вложил в общее казнохранилище Великой Церкви капитал, проценты с которого должны были идти на вспомоществование нуждающимся ученикам — «на необходимое прокормление и отопление», причем каждому стипендиату было ежегодно выдаваемо по 20 грошей (?). Положение о стипендиях Маврокордато было скреплено патриаршим и синодальным определением в 1709 г. Стипендиями стали пользоваться 18 учеников. За это пожертвование, а равно и за другие услуги греческому просвещению со стороны рода Маврокордатов Макрей называет их «Медичи» Греции.⁵⁹

Из многих, хотя и неполных, сведений, касающихся истории патриаршей школы XIX в., ограничимся немногими. Из наставников школы этого времени заслуживает внимания историк Дорофей Проий (Πρώιος). В сане диакона он изучал философию в Пизе и Флоренции, в 1792 г. посетил Францию, где познакомился с Руссо и Лавуазье. Отсюда отправился в Англию. Бельгию и прошел Венгрию, Болгарию и Македонию, возвращаясь обратно. Таким образом пройдя всю Европу, он занимался в тамошних школах преимущественно философией. Был потом учителем физико-математических наук на острове Хиосе, откуда он, однако же, удалился в Константинополь, видя враждебное отношение к новым теориям, которые он старался пересадить на греческую почву. В патриаршей школе в Константинополе он занял кафедру философии и богословия, оставаясь здесь с 1803 до 1807 г. Наконец, он получил архиерейский сан и уехал в свою епархию.⁶⁰ Другим замечательным наставником той же школы был Стефан Дугка. Он родился в Тырнове, впоследствии изучал математику и философию в немецких городах Галле, Геттингене и Иене, был слушателем по курсу философии у знаменитого Шеллинга. По возвращении в Турцию он был наставником в патриаршей школе, но учительствовал только в продолжение одного года (1809-1810), «не будучи в состоянии, — по выражению К. Кумы, — перенести многочисленных интриг». Затем, получив приглашение от молдавского господаря Скарлата Каллимаха, прибыл в Яссы, где и был сделан преподавателем философии в Лицее. Пребывая в Яссах, Дугка занимался сочинением о согласии естественноисторических знаний с богословием, но обвиненный в том, что вводит новое учение, вынужден был представить Константинопольской патриархии свое исповедание веры. Умер он в 1830 г.⁶¹ Видное место в ряду наставников изучаемой школы занимает Константин Кума, автор «Истории человеческих деяний». Он родился в Лариссе, для приобретения высшего образования отправился в Вену, где в течение четырех лет изучал философию и математику. После того он был приглашен в учителя греческой гимназии в Смирне. В 1814 г. он делается наставником и схолархом в патриаршей школе, но в следующем году отказывается от должности из-за некоторых неприятностей. От него сохранились известия о внутреннем состоянии данной школы. Стоит упомянуть также еще об одном наставнике и схолархе этой школы — Николае Логадисе. Он не отличался особенно блестящим образованием, но его значение состоит в том, что он очень долго учительствовал и управлял в школе, хотя и с перерывами, а именно с 1804 до 1835 г., когда он скончался.⁶² В последующее время во главе патриаршей «академии» в качестве схолархов (и учителей вместе) видим частью иеродиаконов, а большей частью архимандритов, т. е. вообще лиц священного сана. Из их числа было бы несправедливо не упомянуть с особенной похвалой о знаменитом архимандрите Филофее Вриеннии. Вриенний родился в Константинополе в 1833 г. Был сыном бедных родителей, но таланты его обратили на себя внимание некоторых архиереев, которые и определили его в Халкинскую Духовную школу. В ней он блистательно окончил полный курс. Затем Вриенний нашел себе поддержку в одном греческом банкире Стамбула и на его средства совершил четырехлетнее ученое путешествие, побывав в Лейпциге, Берлине, Мюнхене. Сначала он состоял наставником церковной истории в Халкинской школе, а в 1867 г. в сане архимандрита был назначен схолархом патриаршей «академии», в каковой должности и оставался до 1875 г. В этому году Вриеннию опять удалось предпринять путешествие за границу, где он свел знакомство с учеными англичанами, посетил Париж и Вену. Возвратившись на родину, он был сделан митрополитом Никомидийским. Вриенний, как известно, знаменит тем, что открыл и напечатал полный текст I и II послания Климента Римского к Коринфянам в оригинале и наделавшее столько шуму «Учение двенадцати Апостолов» (Διδαχή τών δώδεκα 'Αποστολών), памятник начала II в. Свои открытия Вриенний сделал в так называемой Святогробской библиотеке, находившейся в Константинополе. Послания Климента он издал в 1875 г., а «Учение двенадцати Апостолов» в 1883 г. За свои замечательные открытия митрополит Никомидийский получил степень доктора богословия от двух университетов — Афинского и Эдинбургского. Изумление и восторг, какие возбудило в ученом мире открытие «Учения двенадцати», неописуемы. Европейская и американская печать всех христианских вероисповеданий сообщила известия о знаменательной находке и перепечатала греческий текст памятника, сопровождая его переводом и комментарием. Таков был один из схолархов «академии». Вриенний здравствует и по настоящее время (+ 1917 г. — Ред.). Из внутренней жизни патриаршей школы XIX в. отметим следующее. Число учеников в начале столетия очень возросло. При Дорофее Проии их было 160, при Куме — 100, а потом быстро стало падать, например в 1820— 1825 гг. их осталось лишь 18. По словам Кумы, архонтов ничто не привязывало к школе; никто из них не посылал в нее своего сына, а каждый имел домашнего учителя. Поэтому ученики патриаршей школы в его время были не из Константинополя, а из разных мест Европы и Азии. Впоследствии дело получило нормальное течение. — Из наук в продолжение всего четырехлетнего курса кроме древнегреческого языка с присоединением чтения классических авторов изучались: алгебра, тригонометрия, конические сечения, физика, риторика, метафизика, а в заключение астрономия (?) и богословие. Программа довольно широкая для сравнительно краткосрочного курса. Обучение велось на древнегреческом языке. Издавая в 1766 г. свою «Логику», Булгарис вышучивал народный язык; после этого наставники патриаршей школы стали преподавать и писать на древнегреческом языке. — Поведение учеников не всегда было похвальным. В то время, когда схолархом был Кума, учеников было около 100. Многие из них не имели средств и, однако, не отличались, по его словам, ни скромностью, ни порядочностью. Так как они все жили в школе, то для подавления беспорядков иногда нужно было прибегать к содействию полиции.⁶³ Разумеется, недостатки, какие замечались в школе в начале столетия, с течением времени были устранены. — В школе появляется и библиотека. Она возникает во второй половине XVIII столетия, в XIX же веке значительно приумножается частными ценными пожертвованиями. В 1830 г. библиотека заключала в себе 568 томов на греческом языке и 840 на иностранных языках. Само собой понятно, что с тех пор она увеличилась во много раз. В XIX в. появляется и особое лицо, заведующее библиотекой, — библиотекарь.⁶⁴

Здания патриаршего училища по внешней их стороне еще и в 60-х гг. XIX в. не отличались благоприличием. Они были и «сыры, и грязны, и неумыты», пребывание в них на нового человека нагоняло «тоску». Но эта неблагоустроенность после 60-х гг. отошла в область воспоминаний. В начале 80-х гг. (по выражению Гедеона, сообщающего о таковом событии в 1883 г.: μόλις σήμερον) патриаршая «академия» заняла помещение, которое названный автор смело величает «дворцом».⁶⁵ А для наглядного представления, каков этот дворец, автор в начале своей книги «Хроника патриаршей академии» помещает рисунок сооружения с надписью: «Новое здание патриаршей великой народной школы».

- Патмосская школа;
— ее происхождение;
— основатель ее и первый наставник в ней иеродидаскал Макарий;
— курсы наук, излагаемые в ней; с каким успехом? — Двое преемников Макария по должности преподавателя в Патмосской школе;
— быт учеников, представленный в описании школьной жизни Григоровича-Барского, бывшего ученика этой школы;
— последние страницы из истории школы.
— Афонская академия;
— ее возникновение;
— профессора академии;
— черты из внутренней жизни школы;
— кратковременность существования академии и ее падение;
— чем объясняют и нужно ли объяснять ее падение?
— Греческие заграничные школы
— Венецианская, Падуанская;
— иностранные университеты.
— Свидетельства о состоянии просвещения в среде греческого духовенства от XVI до середины XIX в.;
— черты культурности того же духовенства.

Переходим к изучению других, более известных общеобразовательных школ в Константинопольском патриархате турецкого периода. Здесь мы изложим краткую историю двух школ, носивших в свое время, подобно патриаршей Константинопольской школе, громкое наименование академий, — имеем в виду Патмосскую и Афонскую школы.

В течение всего XVIII в. на острове Патмос существовала школа, которая у греков, как мы сказали, известна с именем академии, т. е. совершеннейшей школы. Но насколько она заслуживает такой аттестации, мы сейчас увидим.

Основателем Патмосской школы был уроженец острова Патмос иеродиакон Макарий, получивший образование в Константинополе у тамошних учителей. Нам кажется, что Макарий с раннего возраста поставил себе целью открыть школу на своей родине и для этого-то он и принял на себя нелегкое дело многолетнего самообучения в столице. По словам нашего путешественника XVIII в. Барского, современника Макария, он (Макарий), как только нашел, что достаточно обучился наукам, нимало не медля, оставил Константинополь и поспешил на родной остров, несмотря на более заманчивые перспективы, которые открывались для него, если бы он остался в столице. Выбор такого места для основания школы, как Патмос, обличает в Макарий фанатика идеи, ибо трудно представить себе обстановку, менее соответствующую задачам училища, чем та, какую он встречает на Патмосе. Но, очевидно, Макарий сказал себе: «Так я хочу», и сила воли победила все препятствия. По словам Барского, Патмос — это был «малый и уничиженный» остров между всеми островами Малоазийского архипелага, а таким жалким считает Патмос наш путешественник потому, что здесь господствовало редкое невежество: священники по причине «простоты и ненаучения» не умели «правила церковного пети и чести», мало того, даже сами игумены тамошнего Иоанно-Богословского монастыря «имен своих на хартии подписати не ведяху». И вдруг среди повального невежества долженствовала возникнуть «академия»! Патмос еще тем был нехорош, что там почти нечего было есть, хотя население острова достигало 4 тыс. человек. По наблюдению Барского, «мало что рождается тамо (потребного для питания)», но все привозится из-за пределов острова. Одно было хорошо — на острове не жили турки, значит, была полная свобода. А турки, по рассказу Барского, не жили здесь потому, что «ради убогаго и сухаго (бесплодного) острова не хотят тамо жительствовати, обикшии ясти и пити много, якоже свиния».⁶⁶ Будущие ученики школы наперед должны были приготовить себя к постничеству и лишениям.

Как бы то ни было, объятый неудержимым стремлением создать школу на «убогом и сухом» острове, Макарий открыл таковую в 1712—1713 г. и через несколько лет, в 1720 г., совершился первый выпуск его учеников. В 1731 г. Барский нашел у Макария больше 50 учеников, а в 1736 году даже более 100. Чему же учил Макарий своих учеников? По словам Барского, курс наук был очень разнообразен. Наставник преподавал «учение грамматическое, риторское, философское, богословское», обучал эллинскому и латинскому языкам, а кроме того, и «мусекийскому искусству церковного пения» (т. е., конечно, нотному пению).⁶⁷ Остается непонятным, каким образом один учитель мог с успехом преподавать столь различные и большей частью серьезные науки⁶⁸ ученикам, без сомнения, мало и неодинаково подготовленным? Правда, Макарий впоследствии взял себе помощников (из числа своих учеников): сначала Иакова, который, впрочем, скоро оставил остров,⁶⁹ а затем Герасима, человека, кажется, болезненного; но с одним помощником учить разным наукам с надеждой на благие плоды — учеников, число которых превысило сотню, — дело трудное. Мы истинно сожалеем, что наш Барский, посетив остров в 1731 г., не послушался совета Макария (о чем после жалел наш путешественник) остаться на Патмосе и посвятить себя здесь изучению наук «в пользу себе и отечеству». Он пробыл в это время с Макарием только 12 дней и, конечно, не мог составить ясного представления ни о качестве преподавания, ни об успехах учеников. Дневник Барского в этом отношении дает нам очень немного. Правда, Барский вторично свиделся с Макарием, когда еще раз приплыл на остров в 1736 г., но он застал основателя и первого учителя школы на смертном одре. Ввиду таких обстоятельств Барский сообщает мало сведений о ходе дела в школе и результатах его на основании личных наблюдений относительно учительства Макария. Он говорит, что ученики Макария отличались целомудрием и смиренномудрием, но для нас в настоящем случае подобные заметки не имеют интереса. При другом случае, восхваляя Макария, Барский пишет, что он «мнози от рибарей и земледельцев филосови и богослови сотвори»,⁷⁰ но мы считаем подобное замечание ничего не значащей фразой. Ибо рыбака скоро превратить в настоящего философа, а крестьянина — в серьезного богослова можно только чудесным путем.

Сделаем, что можем, для разъяснения вопроса: чему именно и как, а равно с каким успехом велось дело преподавания науки в Патмосской школе в ее лучшую пору при Макарии и под его руководством, воспользовавшись для этой цели как скудными заметками в дневнике Барского, так и другими, правда, немногочисленными известиями. Как мы сказали выше, по уверению Барского, в школе Макария при самом Макарии преподавались четыре разряда наук: грамматика, риторика, философия и богословие (что-то вроде обычного схоластического курса). Следуя тому порядку наук, какой указан Барским, нам нужно было бы прежде всего сказать об изучении грамматики в школе Макария, т. е. о том, по каким руководствам учились здесь и как велось дело преподавания этой науки, но в доступных нам источниках ничего на этот счет не говорится.⁷¹ Нужно полагать, что «учение грамматическое» велось по обычному тогдашнему школьному шаблону. Гораздо больше мы знаем о том, как в школе Макария изучалась риторика; об этом и скажем несколько слов. Риторика изучалась, по-видимому, по запискам, составленным Макарием. По смерти Макария, в 1755 г., в Венеции было напечатано его сочинение под заглавием «Изложение риторических правил, в особенности полезных священно-проповедникам, извлеченных из латинских книг и назначенных для изучающих филологию», т. е. грамматика. Конечно, книга издана на греческом языке. Есть все основания думать, что по этой-то риторике и учились ученики Макария. Судя по заглавию книги (а кроме заглавия о ней ничего неизвестно), это была не столько риторика, сколько гомилетика, ибо указанное руководство имело в виду «в особенности священно-проповедников», а, следовательно, ставило целью научить церковному красноречию. Должно сказать, что «руководство» Макария по риторике было очень элементарно, как это видно из того, что оно состояло лишь из нескольких десятков страниц.⁷² Впрочем, если книга Макария и была элементарна, то у Макария же как наставника юношества было в распоряжении одно очень важное средство, которым он и пользовался в интересах развития проповеднического дара у своих питомцев. Сам он очень часто проповедовал с церковной кафедры и был искусным проповедником. Наш русский паломник Барский говорит об основателе Патмосской школы: «Особливое, глаголют, дарование имеяше в риторических проповедях».⁷³ Слушать хорошего проповедника, нет сомнения, очень полезно для тех, кто сам готовится быть проповедником. Поэтому проповедничество Макария можно назвать практической школой для «священно-проповедников» того времени. Проповеди Макария могли иметь больше значение для его школы, потому что он их записывал. Ученики его могли читать их и таким образом учиться делу проповедничества. Говорят, что Макарий составил более 2000 проповедей.⁷⁴ О достоинстве его проповедей, а с тем вместе о достоинстве преподавания им церковного красноречия мы должны сказать следующее: он был большим мастером по части риторических украшений речи, переполнял ее риторическими рассуждениями.⁷⁵ Как все риторы, он мог писать на какую угодно тему, причем индивидуальность описываемого явления для подобных риторов имеет второстепенное значение. Все эти черты можно найти в сочинении Макария «Похвальное слово мученику (турецкого периода) Пахомию», который добровольно напросился на мучения от турок, ибо пожелал загладить свой мнимый⁷⁶ грех отступничества от Христа. При таких свойствах духовного красноречия Макария и его преподавания влияние уроков Макария на учеников не могло быть вполне благотворно: научившись виртуозности в слове, они, однако же, могли оставаться как проповедники глухими к живым потребностям времени и равнодушными к действительности и точным фактам. Впрочем, мы должны помнить, что Макарий был сыном своего века — и отрицать значение его как преподавателя гомилетики или церковной словесности никак не следует. Кроме церковной словесности в программу риторического учения в школе Макария входило и вообще изучение риторики и некоторых руководств по этой науке; так, из свидетельств видно, что ученики школы читали и списывали для себя книги Коридаллея и Александра Маврокордато по части риторических познаний.⁷⁷ Таким образом, сколько знаем, преподавание риторики в Патмосской школе времен Макария было поставлено довольно прочно.

Нельзя того же сказать об изучении философии в той же школе того же времени. По крайней мере, мы очень мало знаем о том, что разумелось под «философским учением» в школе Макария и как оно происходило. Наш паломник Барский, сделавшись учеником Патмосской школы уже по смерти Макария, по его свидетельству, изучал под руководством преемников Макария по учительству такую отрасль философии, как логика.⁷⁸ Можно полагать, что преемники Макария, не отличавшиеся инициативой, преподавали эту науку потому, что так было при первом основателе школы на Патмосе. Но каким образом и по каким книгам учились логике, неизвестно. Кроме изучения логики ученики школы в интересах ознакомления с философией имели на руках «Толкование Александра Маврокордато на одно сочинение Аристотеля» со схолиями самого Макария;⁷⁹ это сочинение Маврокордато не было напечатано и обращалось в среде учеников в рукописи. О значении труда Маврокордато, а также схолий патмосского наставника судить не беремся. Полезным для изучающих философию нужно признать и «собрание» писем Синезия Птолемаидского, неоплатонического философа, а потом христианского епископа (IV и начало V в.), обращавшееся в кружке патмосских школяров.⁸⁰ В сущности вот и все, что известно о преподавании философии на Патмосе при Макарии. Наш Барский, перечисляя те науки, какие ему пришлось изучать на Патмосе, говорит, что он «прошел» кроме логики еще «полфизику».⁸¹ Принимая во внимание связь речи, можно с вероятностью думать, что наш добровольный патмосский заточник говорит здесь об изучении им какой-то части философии. Но что именно разумеет он под «полфизикой», об этом можно делать только самые нерешительные догадки. У Феофила Коридаллея было сочинение (оставшееся ненапечатанным) под заглавием «О небе и земле» (κόσμου). У греческого же ученого Завиры оно относится к философским сочинениям Коридаллея.⁸² Это сочинение, несомненно, было известно Макарию, а от него пущено в обращение и среди его учеников.⁸³ Не эту ли философскую книгу наряду с логикой «проходил» в конце курса и Барский, назвав ее в своем дневнике мудреным именем «полфизика»? Во всяком случае, упоминание Барского о «полфизике» не исключает представления о вышеупомянутой книге Коридаллея. И с другой стороны, не может возбуждаться сомнений и в том отношении, что философского характера книга Коридаллея «О небе и земле» была в употреблении у патмосских школяров как при Макарии, так и после него. Что сказать после вышеприведенных известий о преподавании философии в школе Макария? Оно было поставлено довольно слабо и не отличалось какой-либо систематичностью.

Но в еще более плохом положении находилось преподавание богословия в той же школе. Мы, конечно, не должны упускать из внимания того обстоятельства, что наши сведения о рассматриваемой школе скудны; но и при всей скудности сведений мы могли бы знать о преподавании богословия хоть столько же, сколько знаем об изучении здесь риторики и философии, а на поверку выходит, что наши сведения в данном случае сводятся чуть не к нулю. Отчего это так? Уж не оттого ли, что богословие здесь процветало еще менее, чем прочие науки? На основании заметок Барского позволительно допускать, что богословское обучение в Патмосской школе сводилось к простым собеседованиям учителя с учениками на религиозные темы. По крайней мере, наш наблюдательный путешественник богословским учением называет именно такого рода беседы; так, рассказывая о последних днях жизни Макария Патмосского, он пишет: «Се чудно, яко до последняго издыхания со многим рассуждением и говением некая высокая богословствовавше».⁸⁴ К этим богословским собеседованиям присоединялось еще самостоятельное чтение учениками некоторых богословских произведений древности; например, более любознательные и смышленые прилежали «Точному изложению Православной веры» Иоанна Дамаскина.⁸⁵ Но, по-видимому, таких любителей серьезной богословской литературы встречалось немного между учениками даже Макария. — Нельзя отвергать и того, что большим подспорьем для изучения богословия было слушание и чтение многочисленных проповедей Макария, который, как можно догадываться, произносил до сотни поучений в год. После сейчас сказанного о преподавании богословия в школе Макария едва ли нужно добавлять, что это преподавание столь важного предмета не находилось на высоте своей задачи.

По какому педагогическому методу велось преподавание наук в Патмосской школе времен Макария? Задать этот вопрос нас побудило то обстоятельство, что рассматриваемая школа очень мало походила на стройно организованные школы не только нашего, но и своего времени. Барский пишет о Макарии Патмосском: «Многих хитрости грамматической, иных же философии, иных же богословии, иных же мусекийского искусного церковного пения изучи» (научил).⁸⁶ Из этих слов нашего свидетеля видно, что в школе не было обязательного правила изучать все науки, в ней преподававшиеся, и переходить из одного — низшего — класса в другой — высший. Больше всего охотников было учиться грамматике (и риторике): «Многих хитрости грамматической изучи»; из остальных учеников, смотря по их желанию и способностям, одни изучали философию, другие — богословие, третьи — искусство церковного пения. Нет сомнения, встречались и такие лица, которые занимались несколькими науками одновременно или последовательно, одной после другой. Школа Макария, значит, имела свободный характер, допускала свободу выбора предметов для изучения; в этом отношении она несколько напоминает так называемые музеи древних времен (Аристотеля, Александрийский, Плотина) и христианские школы первых веков. Но каким же образом ученики, имея одного учителя (и много двоих, как было во второй период деятельности Макария), могли вдруг учиться многим наукам? Это секрет Макариевой школы; но до этого секрета можно допытаться. Сохранилось одно письмо Макария, которое достаточно разъясняет интересующий нас вопрос. Макарий именует своих учеников переписчиками, или копиистами (άντιγράφοι).⁸⁷ С первого взгляда такое наименование учеников кажется странным и неуместным; но когда мы вглядимся в строй Макариевой школы, тогда поймем, что указанное наименование вполне соответствует сущности дела. Макарий называет своих учеников «переписчиками», потому что те из них, которые обнаруживали способности и усердие к изучению высших наук, по указанию учителя списывали для себя руководства и пособия по этим наукам и, конечно, переписывая, запоминали и заучивали переписываемое. Само собой понятно, что роль учителя имела при этом большое значение; он объяснял то, что не понимали ученики при переписке, и проверял их успехи. Дело происходило так: лучший из учеников Макария Иаков, бывший в то же время его помощником по школьному преподаванию, списывал первый, а у него уже списывали прочие желающие. Так, Иаков по части риторики списывал «Изложение риторических правил», сочинение самого Макария, а также руководства по риторике же Коридаллея и А. Маврокордато; он же переписывал письма философа Синезия, вероятно, как некоторого рода пособие к усвоению философии; наверное, он же списал и «Толкование Александра Маврокордато на одно сочинение Аристотеля», так как это толкование имело руководственное значение при преподавании философии в данной школе; Иаков, далее, прилежно работал над известной богословской книгой Дамаскина; судя по тому, что эта работа мешала ему отправиться в путешествие по морю, нужно думать, что в нашем источнике речь идет не о чтении книги (что можно делать и в дороге), а о ее переписке; наконец, тот же Иаков переписывает какие-то сочинения известного полемиста против папства (XVII в.) Георгия Корессия.⁸⁸ Большая часть вышепоименованных руководств была обогащена схолиями и толкованиями самого Макария и тем приобретала особенную важность в глазах учеников. В исторических известиях Иаков представляется главным списывателем нужных в школе руководств, рекомендованных самим Макарием; у этого первого копииста уроков уже потом, во дни же Макария, списывали их прочие ученики, почему эти последние и называются в одном документе (письме Макария) «переписчиками уроков дидаскала Иакова».⁸⁹ Если мы укажем еще одну черту, характеризующую порядки Макариевой школы, то исчерпаем все, что нужно сказать по этой части. Книги списывались учениками и, конечно, до известной степени усвоялись их памятью; но основательно изученным руководство считалось, по-видимому, только тогда, когда оно твердо заучивалось наизусть. Наш паломник Барский принадлежал к прилежнейшим ученикам Патмосской школы, однако же не мог одолеть риторики: «Риторику же я оставил, — говорил он, — слабой ради моей памяти».⁹⁰ Очевидно, зубрение составляло одну из принадлежностей школьного метода на Патмосе. Правда, наш Барский учился не у самого Макария, но мы думаем, что школьные порядки времен основателя училища хранились в этом последнем, как святыня.

Посмотрим теперь, каких успехов достигла школа Макария в тех науках, какие здесь преподавались и изучались. Как нам кажется, нужно считать достоверным фактом то, что грамматическое преподавание в этой школе приносило полезные плоды. Так, один из учеников Патмосской школы, много раз упомянутый нами Иаков, по рекомендации Макария приглашенный на должность учителя «грамматических наук», с успехом проходил эту должность сначала в одном, а потом в другом месте Антиохийского и Иерусалимского патриархатов.⁹¹ Наш Барский, еще оставаясь на ученической скамье Патмосской школы, сочинил, по его словам, латино-греческую грамматику «с расположением необычным, но удобопонятным», т. е. грамматику оригинального характера. Главная ее оригинальность состояла в том, что правила были изложены на греческом языке, а примеры — на латинском. Назначением ее было помочь грекам учиться латинскому языку.⁹² Разумеется, составлять грамматику чужого языка может только ученик, прошедший хорошую грамматическую школу. При этом случае опять повторим, что, делая заключение от времени учения Барского ко времени руководства школой Макария, мы не совершаем большого греха. Можно бы утверждать, что наравне с грамматикой в школе Макария приносила добрые плоды и риторика;⁹³ но подобное утверждение нелегко подкрепить соответствующими фактами. Можно догадываться, что школа, поставив себе целью в изучении риторики приготовлять первее всего иерокириксов (священно-проповедников), как приходских, так и странствующих (а таких иерокириксов имела и теперь имеет Греческая церковь), в значительной степени достигала своей цели. Что касается философии и богословия, то более чем сомнительно, чтобы преподавание этих наук ознаменовывалось осязательными успехами в жизни питомцев Макариевой школы. Все дело, вероятно, ограничивалось некоторым индивидуальным поднятием уровня развития учеников Макария.

Следует подвести итог нашим рассуждениям о научных успехах, оказанных Патмосской школой времен Макария. Но это сделать нетрудно. Нам поможет сказать истинную правду никто другой, как сам Макарий, доверять свидетельству которого мы имеем все основания. До нас сохранилось одно письмо основателя Патмосской школы к высшему антиохийскому иерарху. А в этом письме говорится вот что: «Да будет известно, что бесплодный этот остров не произрастил и не произрастит (ούτε βλαστήσει) дидаскалов (т. е. людей, вполне сведущих в науках) по немощи (άπορία) учащего (так здесь Макарий аттестует самого себя), а только едва лишь переписчиков наук...» Затем, указав на известного уже нам своего ученика Иакова как на лучшего и надежнейшего из питомцев Патмосской школы, скромный учитель этой последней пишет далее: «Есть (у меня) и другие... переписчики наук, которые имеют некоторые познания из наук первоначальных (μικράν τών εγκυκλίων) и немножко из философии».⁹⁴ Вот чуждый всякого тщеславия аттестат, выданный Макарием самому себе, школе и ее ученикам для засвидетельствования истины в истории.

Таким образом, хотя наш соотечественник Григорович-Барский как ученик Патмосской школы из чувства благодарности и величает эту школу, поскольку она выросла и зацвела во дни Макария, своего рода Афинами, говоря: «Оное училище грекам бедним вместо оних древних Афин есть»,⁹⁵но совокупность известий, указанных нами выше, не доказывает, что Патмос мог хоть чуть-чуть соперничать с действительными Афинами древности. Да и пишет Барский эту витийственную фразу с чужих слов, со слов греков, очень хорошо умеющих, как известно, делать из мухи слона. Патмосская школа Макария давала скорее домашнее образование своим ученикам, чем строго определенное школьное. Макарий без всяких претензий учил тому, что сам знал, нашлись любители уединения и науки, которые охотно стали слушать его, и вот создалась... «академия».

За что в особенности мы должны быть благодарны нашему Барскому как историку Патмосской школы, в которой он учился, так это за описание им личности основателя школы и ее первого наставника — Макария. Пусть Барский пишет не столько на основании своих наблюдений, сколько на основании показаний лиц, знавших Макария, тем не менее ценность сведений описателя от этого не убавляется. Наш паломник отмечает быстроту и находчивость ума Макария (его «бистроумие»); он указывает, что единственное богатство Макария составляла его библиотека, т. е. то, что наиболее нужно для человека, преданного науке; сам любя науку, он всячески старался привлекать к занятию ею и других: при первом же свидании с Барским Макарий советовал ему оставить все его планы и остаться на Патмосе в интересах науки («поклонения ради святаго места пришедшу советова мне, да оставлю все странствование и да приложуся к учению елинскому» в его школе), и если Барский не последовал этому совету в свое время, то откровенно сознавался, что он променял лучшее на худшее. Макарий был человеком идеи — это-то и влекло к нему столь многих. Он жил мыслью о пользе ближнего («пользуяй многих», по выражению Барского). Преподавание его было совершенно безвозмездным, т. е. ученики ничего не платили ему за обучение, и так продолжалось около 25 лет. Привязанность его к науке и школе была так сильна, что он не только не посещал своих кровных родных, живших на Патмосе же, но не счел нужным отдать им так называемый последний долг, когда узнал об их кончине. Живое дело настолько поглощало его, что он забыл обо всем на свете. Кроме школы он знал еще только дорогу в храм. В храме он ежедневно участвовал в богослужении и своим одушевленным чтением и пением умел расстрогать сердца. Столь же большое влияние оказывали его проповеди, которые он произносил замечательно часто. Его церковные поучения пробуждали в душах грешников чувство покаяния. Его личная жизнь представляла образец воздержания и совершенства; потому все знавшие Макария считали его человеком святым.⁹⁶ Вот муж, достойный памяти истории!⁹⁷

Как мы имели случай упоминать раньше, Макарий скончался в начале 1737 г. (в середине января). Болезнь Макария, закончившаяся его смертью, длилась дней сорок, и на все это время правильный порядок школьных занятий прервался, ученики, по выражению Барского, «праздноваху кроме учения» (оставались без учения). Глубокая скорбь наполнила сердца не только учеников Патмосской школы, но и жителей острова. Время для учеников проходило в том, что они пели «параклиси» за здравие больного.⁹⁸ Но надеждам их не суждено было исполниться. Макарий навеки оставил сиротствующую без него школу.

За этим великим бедствием последовал целый ряд других несчастий, подорвавших значение школы. Можно сказать, что по смерти Макария школа все более и более падала. Правда, число учеников в ней иногда достигало 200 человек, но вся сила каждой школы не в числе учащихся, а в достоинстве наставников и преподавания, между тем ни преемники Макария по учительству, ни их преподавание не превосходили уровня посредственности. — Первым преемником Макария по учительской должности был иеромонах Герасим, известный с именем Византийца. Этот учитель был человеком крайне болезненным и почти все время болел и лечился. Герасим был учеником Макария и получил свое образование исключительно под руководством последнего. Двенадцать с лишком лет он оставался при Макарии и сделался его помощником в преподавании наук. Барский был высокого мнения о познаниях Герасима; в особенности восхваляет его за «грамматическое искусство»; но если это и справедливо, то во всяком случае новый учитель Патмосской школы не блистал умственными способностями, ибо наш «историк» (как именует себя Барский) не скрывает, что Герасиму трудно давалась наука. «Сие же он приобрете себе, — говорит Барский, — не от бистроты естественной, но от великаго прилежания, ибо трудолюбив бяше». Патмосские ученики возлагали было большие надежды на нового учителя и в этом находили себе утешение в потере опытного и искусного наставника, т. е. Макария. Но ожидания учеников нимало не оправдались. Герасим открыл грамматический курс и начал излагать что-то по философии, но преподавание не пошло обычным заведенным порядком. Шесть месяцев Герасим еще мог протянуть свою учительскую должность, да и то не очень аккуратно: болезнь его все усиливалась и усиливалась. Наконец он изнемог под ее тяжестью и прекратил уроки. Барский, впрочем, остался очень благодарным этому учителю и за то, что он успел сделать для школы, ибо он, по свидетельству Барского, «зело изрядно научаше». Герасим не только прекратил уроки, но и совсем покинул остров, оставив учеников на произвол судьбы. Он уехал лечиться в Смирну и по необъяснимой причине захватил с собой еще и некоего монаха Василия, который мог бы хоть сколько-нибудь заменить болеющего учителя и который действительно впоследствии сделался преемником Герасима по должности преподавателя. Учитель уехал, и в школе остались ученики да книги. Печальное положение школы! И так продолжалось целый год. Правда, Герасим вместо себя водворил какого-то, по выражению Барского, «приставника» (и это в так называемой академии!?), которому поручено было заниматься наукой с новичками; но понятно, к каким последствиям это привело. Некоторые из учеников, пребывавших здесь с целью изучать высший курс наук, не желая тратить попусту время, разбрелись в «инны страны», и таких, конечно, было немало. Школа начала пустеть. Но вот по истечении года возвратился из Смирны Герасим, но возвратился еще более хворым, чем каким уехал туда. Впрочем, хотя и через силу, он принялся опять за преподавание, но его энергии хватило лишь на «малое время». Измученный болезнью, Герасим окончательно бросает школу и уезжает, в этот раз на остров Крит, в надежде найти там исцеление от болезни, но вместо исцеления он нашел себе там преждевременную смерть (+ 1740 г.).⁹⁹

Дела в Патмосской школе пошли еще хуже. Учителем в школе по отъезде Герасима на Крит сделался монах Василий Куталинос, ученик Макария и Герасима, не имевший никакого значения в глазах учеников. Барский замечает о нем, что он был «искусен в художестве еллинских учений», но затем не сообщает никаких известий, из которых можно было сделать благоприятный вывод о достоинствах преемника Герасима. Да и, как увидим впоследствии, в самом деле хвалить Василия Куталиноса было не за что. Назначение Куталиноса на должность наставника в школе произвело удручающее впечатление. Последовало неудержимое бегство учеников с Патмоса. Многие уехали «восвояси»: «разбегошася яко овцы, оставшиися пастыря» (по замечанию Барского). Барский, впрочем, не увлекся в этом случае примером своих сотоварищей. Он остался в школе вместе с некоторыми другими скромными любителями наук; но таковых, считая и нашего соотечественника, было немногим более 12 человек. Были времена — школа имела сотню учеников, но эти времена прошли. Удержавшиеся от бегства ученики принялись за науку. «Аз же прилежах, елико же можах», — говорит о себе при этом случае Барский; то же, конечно, делали и другие. Но недаром говорится, что беда не приходит одна. Лишь только наладилось ученье в школе при новом учителе, как пришлось прервать его. В 1740 г. остров посетила страшная гостья — моровая язва, и «училище затворися», школа закрылась. Шесть месяцев делала свое дело губительная болезнь и потом утихла. Но не совсем прошла. Вторично проявилось это «губительство» на острове, к счастью, на короткое время. Все это мешало школе правильно вести свое дело. Но дело не остановилось.¹⁰⁰ Барский и его товарищи стойко выдержали это несчастье, по крайней мере, наш паломник не говорит, чтобы число учеников еще уменьшилось по сравнению с тем, какое было в начале открытия курса наук при учителе Василии.¹⁰¹ Во всяком случае, начался вялый период в жизни школы и продолжался он во все время единоличного учительствования Василия — почти 30 лет.¹⁰² Наш соотечественник Барский разлучился с Патмосской школой в 1743 г. Он уехал с Патмоса, прекратился и его дневник, сообщающий так много интересного об изучаемой нами школе, а с этим мы лишились наблюдательного и неподкупного свидетеля исторических фактов, касающихся той же школы.

Расставаясь с Григоровичем-Барским, скажем несколько слов о школьных его годах, проведенных на острове Патмос. Это даст нам возможность несколько познакомиться с бытом учеников Патмосской школы, о чем еще у нас не было речи. Барский провел на Патмосе много времени, а именно «шесть лет и четыре месяца» (или даже больше).¹⁰³ Но не все это время на самом деле прошло в изучении наук, часть его по разным обстоятельствам, о которых мы уже упоминали (годичное странствование учителя Герасима, двукратная чума), прошла без пользы. Всего на занятие наукой Барским употреблено, по его вычислению, четыре с половиной года.¹⁰⁴ Впрочем, никогда он не оставался без дела. Так, в годичное отсутствие учителя Герасима он переписывал для себя какие-то секстерны. А за то время, пока свирепствовала чума, он составил латино-греческую грамматику, о которой уже было сказано раньше. Находясь на острове, Барский прошел курс «еллино-греческой» грамматики, логики и того, что он называет «полфизикой».¹⁰⁵ Больше всего доволен Барский своими успехами по части «еллиногреческой» грамматики. Но этим он был обязан не столько школе и учителям, сколько самому себе и свой прежней подготовке; «в сем мне помоществова латинское поучение, — говорит он, — его же еще в отечестве издетства поучахся».¹⁰⁶ Начал Барский изучение курса наук греческим языком, которым он занимался особенно усердно, и кончил «полфизикой» (или, как он иначе выражается, «полфизицей»). По-видимому, ему не удалось довести изучение этой науки до возможного совершенства из-за поспешного отъезда с острова.¹⁰⁷ Учился же Барский в Патмосской школе все время учительствования Герасима (1737—1738), а затем в первые годы управления школой Василия Куталиноса. О Герасиме Барский вспоминал с признательностью не только потому, что наставник был многосведущ, очень добр и ласков, но и потому еще, что он отличался замечательной любовью к русскому народу¹⁰⁸ (действительно, редкость между греками!). О другом учителе, Василии, Барский воздерживается делать какие-либо отзывы: очевидно, он не был в восторге от него, как не были довольны им и другие ученики школы. — Можно догадываться, что и преемники иеродидаскала (как иногда называют его наши источники) Макария придерживались того же основного педагогического метода, какой практиковался при этом основателе школы. Именно: ученики были «переписчиками» преподаваемых уроков. Так, по словам Барского, во время чумы он занялся сочинением грамматики единственно потому, что у него не было под руками настоящего школьного дела («не имущи что предуготовленно к писанию»,¹⁰⁹ т. е. для списывания). Жить Барскому пришлось сначала не в училищном здании, при монастыре, а в городе, но потом он перебрался в само училище.¹¹⁰ Когда он прибыл на Патмос и когда еще жив был Макарий, учеников было так много, что нашему паломнику не оказалось места в училищном корпусе. Поэтому он поместился очень неудобно, в городе, на какой-то высокой скале («на горе, в граде»), на расстоянии версты от училища, в которое отсюда вел каменистый путь, неудобный в случае как спуска, так и восхождения.¹¹¹А хуже всего был «домец», в котором пришлось здесь жить Барскому. Домец этот был тесен, глубоко уходил в землю, не имел ни окна и никакого отверстия, кроме двери. Можно полагать, что этой квартирой Барского снабдил Иоанно-Богословский монастырь, возле стены которого она и помещалась. И в этой-то ужасной дыре пришлось ему провести все время моровой язвы, и притом почти безвыходно. Подлинно только милость Божья спасла его от неминуемой гибели во время смертоносного поветрия. Описывая свою крайне тяжелую и окруженную опасностями жизнь в вышеуказанном «домце», Барский говорит: «Благодарю безмерное милосердие Божие, яко сохрани мя жива всемощною своею силою».¹¹² К счастью для нашего соотечественника, по совершенном прекращении чумы он переведен был на жительство в училищное здание. Сначала, в первые годы открытия школы, при Макарии, она помещалась в одном ските при Иоанно-Богословском монастыре и занимала девять небольших келий; весь скит был окружен высокой стеной в 3 сажени и имел двое узких ворот. Но потом, при Макарии же (в 1729 г.), училище получило значительный простор. Нашелся один константинопольский богатый купец (Манолаки), который невдалеке от вышеуказанного школьного помещения построил новый училищный корпус «наподобие монастирца»; здесь устроены были классные комнаты и 16 келий для жительства учеников.¹¹³ Старое и новое здания школы составили одно целое — эллинское училище. С течением времени Барский поместился в этом новом здании «наподобие монастирца». Нужно думать, что в школьном здании он был доволен помещением. Впрочем, Барский ничего не говорит об условиях жизни в конвикте. Одно можно утверждать: что школа давала ученикам только угол, сами стены, а больше ничего. Барский во все время пребывания на острове питался милостыней, даваемой от монастыря. Милостыня эта была очень скудна. На неделю ему выдавалось пять маленьких хлебцев, «малих аки булок», и притом низшего качества — «черних». Больше же ничего. Такие хлебцы доставлялись ему и во время моровой язвы. Само собой понятно, что на такой пище можно было с голоду умереть. Но, как известно, голь на выдумки хитра. Поэтому Барский начал давать уроки для того, чтобы добыть себе еще хлеба и прочего, что необходимо, подобно тому, как делают студенты наших больших городов. Он стал учить мальцов церковному чтению по-гречески, а также греческой грамматике. Таких маленьких учеников училось у него по двое-трое. Но этот род занятий мало обеспечивал русского самоотверженного человека. Родители его учеников часто обманывали Барского и не платили ему условленной платы: «Родителы их безсовестни не дадоша никаковой мзди». В первое время перебывало у Барского 10 учеников, и только за троих из них он получил вознаграждение от родителей. Хороши же были жители острова! Ни святость места (по преданию, Иоанн Богослов, как известно, на Патмосе написал Апокалипсис и здесь же претерпел подвиг исповедничества), ни нищета иностранца, проживавшего на дальней чужбине без родных и знакомых, ни таланты учителя («многих изучих чтения и писания», говорит о себе наш соотечественник) — ничто не помогло бедному скитальцу. Барский вздумал было жаловаться начальству острова на своих должников, но из этого ничего не вышло. На Патмосе царило самоволие, и тут-то нашему грекофилу пришлось пожалеть, что нет на острове законной власти, т. е. турецкой. По его словам, самоуправство островитян происходило именно вследствие этой причины: «Понеже не имут турка над главою» (sic!). Особенно тревожило и возмущало Барского то, что патмосские священники были не только не лучше мирян, но даже несравненно хуже. Миряне только не платили денег, а священники, мало того, обманывали, да к тому еще делали неприятности скромному учителю. Так, один священник не удовольствовался тем, что не заплатил Барскому денег за обучение своего сына, вдобавок еще неистово обругал голодавшего чужестранца. «Не точию не даде мне мзди, но и обезчести мя таковыми злословнимы словеси, яковых аз, — признается Барский, — от рождения моего не слышах». Дело и на этом не кончилось: неблагодарный греческий священник в течение целого года преследовал несчастного молодого человека различными клеветами. Другой пример в том же роде. «Син попа изучився от мене писания, — повествует потерпевший, — убеже без благодарения. Отец же его не точию не даде мне за труди ничтоже, но и враждова на мя многое время». Счастливее был Барский по части учеников в последние годы своего пребывания на Патмосе. Он давал уроки двум мальчикам-братьям, родом из Смирны. Отец этих пришельцев хвалил его и благодарил учителя самым делом.¹¹⁴ Один ли Барский из числа школяров зарабатывал себе деньги уроками, не известно. Но это очень вероятно, ибо, по словам Барского, в среде учеников Патмосской школы было немало и «убогих»,¹¹⁵т. е. бедняков. Судя по тому, что рассказывает о себе наш соотечественник, непривлекательным представляется быт патмосских школяров, по крайней мере неимущих, а таких, как известно, в училищах всегда бывает больше, чем имущих. Сам же Барский пишет, что он проводил жизнь на Патмосе в «нищете» и свое пребывание здесь называет прискорбным и многоскорбным.¹¹⁶

Доскажем прерванную нами историю Патмосской школы. Третий ее учитель, Василий Куталинос, в течение первых 30 лет управления и преподавания в ней довел ее до сущего банкротства во всех отношениях. И некому было обратить на положение дел школы хоть какое-нибудь внимание. Конец бесцветному положению школы положил энергичный патриарх Константинопольский Самуил и его преемник Феодосий II (1763-1773). Они изобличили неуспешность преподавания и общее нерадение о школе Василия Куталиноса.¹¹⁷ В 1769 г. в школу прислан был второй учитель — монах Даниил Керамевс, который стал вести школьное дело вместе с Василием. В школу снова стали стекаться юноши, жаждущие просвещения, и таких набралось более 200 человек. Этим школа обязана исключительно способностям и деятельности Даниила Керамевса. Но его преподавание наук было, кажется, не без теневых сторон. «Альфой и Омегой» его грамматического курса была старинная грамматика Феодора Газа, «совершенно непонятная» (совершенно непонятная!).¹¹⁸ Действительно, эта грамматика представляла собой что-то очень странное и дикое. Неофит Кавсокаливит (XVIII в.) должен был написать на нее комментарий, занявший 1000 страниц.¹¹⁹ Какой ученик мог осилить такую премудрость и зачем — вопрос, на который мог бы ответить разве сам Керамевс. Как бы то ни было, Патмосская школа просуществовала еще недолго. Керамевс умер в первом году XIX в., и школа окончательно пала.¹²⁰ После этого Патмосское училище перешло в разряд низших школ Константинопольского патриархата. Да и неудивительно, если патмосский приют высших наук сравнительно недолго просуществовал на свете. Иноки Патмосского Иоанно-Богословского монастыря показывали великое равнодушие к святилищу наук на их острове; они, по словам Константинопольского патриарха Каллиника V (1801-1806), «не только сами делаются предметом презрения за свое невежество, но становятся по той же причине виновниками общего поругания прочих монашествующих лиц».¹²¹ Таким образом, гораздо удивительнее то, что Патмосская школа, хотя и с грехом пополам, но протянула свое существование едва ли не целое столетие.

В числе общеобразовательных учреждений, принадлежащих к Константинопольскому патриархату и известных в истории Греческой церкви, заслуживает полного нашего внимания Афонская школа, носившая имя академии. Эта школа с достаточным правом носила такое громкое название, но она имела странную судьбу: она зацвела и отцвела почти одновременно. Первое основание Афонской школы положено в 1749 г. Она возникла по мысли игумена Афонского Ватопедского монастыря Неофита. Он построил вблизи монастыря на холме школу, наставником которой сделался другой Неофит, по прозванию Кавсокаливит, принимавший горячее участие в осуществлении мысли Ватопедского игумена. Учитель школы, Кавсокаливит, родился в Пелопоннесе, учился сначала в Константинополе, а потом на острове Патмос у известного уже нам тамошнего наставника Герасима Византийца; закончил же он свое образование под руководством знаменитого Евгения Булгариса в Яннинской школе. Затем он поселился на Афоне в Кавсокаливитском скиту (от которого и получил свое прозвание), принял монашество и стал преподавать грамматику некоторым из молодых монахов. Отсюда уже он перешел на должность наставника Ватопедской школы.¹²² Но школа эта едва ли получила бы известность, если бы стечение особенно благоприятных обстоятельств не возвысило ее значение. Константинопольскому патриарху Кириллу V (1748-1757) пришла счастливая мысль перестроить уже существовавшую Ватопедскую школу, дать ей лучших наставников, расширить курс преподавания в ней до уровня высшего учебного заведения. Остается невыясненным, что ближайшим образом побудило патриарха взяться за это благое дело, ибо от этого патриарха при множестве его нравственных недостатков трудно было ожидать благих начинаний.¹²³ Иногда думают, что на этот путь направил патриарха знаменитый ученый Евгений Булгарис,¹²⁴ но утверждать это со всей положительностью нельзя. Нашлись добрые люди как среди иерархов, так и в особенности среди богатых мирян, пожертвовавшие нужные на устроение училища деньги, — и училище явилось.¹²⁵ Прежнее здание было перестроено, и школа получила наименование академии.¹²⁶ Выбор места для высшей школы, а именно на Афоне, можно признать удачным: Св. Гора богата материальными средствами, имела много книжных сокровищниц, давала необходимые для научной деятельности мир и тишину. На построение зданий для академии денег, видимо, не жалели; они были построены из тесаных камней и представляли вид квадратного монастыря в несколько этажей; внутри постройки находился обширный двор, имевший в своем центре небольшую церковь пророка Илии.¹²⁷

Во главе Афонской академии был поставлен Евгений Булгарис, которому назначено было неслыханное в то время жалованье в 1000 грошей. На вратах академии Булгарис, по подражанию философу Платону, приказал начертать следующее: γεωμετρήσων έισίτω, ού κωλύωτώ μή θέλοντι συζυγήσω τάς θύρας (не знающий геометрию — да не войдет в эти стены. — Ред.) (уместно ли это?). Помощниками его в управлении и преподавании были сделаны вышеупомянутый нами Неофит Кавсокаливит, прежний учитель Ватопедской школы, и Панагиот Палама, ученик Булгариса по Яннинской школе, закончивший потом свое образование в Константинополе. Булгарис взял на себя преподавание многих и самых трудных наук — риторики, логики, метафизики и богословия;¹²⁸ философские науки он стал преподавать, придерживаясь новейших воззрений, принятых на Западе.¹²⁹ А Кавсокаливит стал давать уроки по эллинской филологии. Третий преподаватель, Панагиот Палама, читал в академии эллинскую словесность, и с таким успехом, что некоторые из студентов отдавали предпочтение его лекциям перед лекциями самого главы школы.¹³⁰ Академия быстро наполнилась многочисленными учениками. По словам самого Евгения, до него было 20, а при нем — почти 200 человек.¹³¹ И недаром они спешили сюда. Булгарис употребил все меры, чтобы школа приносила многие и лучшие плоды. Булгарис обнаружил необыкновенное усердие в преподавании наук. Он обязан был давать два урока в день, а на самом деле давал четыре. И притом каждый его урок по продолжительности своей выходил из нормы. Он занимался с учениками до тех пор, пока они не начинали кричать: «Довольно!» Перед каникулами Булгарис закрывал школу не ранее того, как сами ученики начинали настоятельно просить его об этом. Нисколько не обязанный к тому, он открыл сверхштатный предмет преподавания — латынь — и платил учителю латинского языка из собственных денег. Вообще, помощников по части преподавания у него было больше, чем полагалось по штату,¹³²а плату они получали из личных средств Булгариса. Он помогал нуждающимся ученикам, употребляя на это часть своего жалованья. Он говорил о себе: «Я бился изо всех сил, чтобы поставить как можно лучше свою академию; для достижения этой цели я не жалел ни своего здоровья, ни денег».¹³³И его усилия даром не пропадали. По словам Захарии Маты (под именем которого скрывается знаменитый греческий писатель Константин Экономос), «ученики Булгариса повсюду в Греции разнесли свет того образования, какое они получили в Афонской школе».¹³⁴ Мануил же Гедеон пишет: «Кто осматривал Афонские библиотеки и находящиеся в них рукописи, тот находил немало таких, которые писаны святогорскими монахами, прошедшими школу славного Евгения».¹³⁵

Но, к сожалению, Афонская академия чрезвычайно скоро закрылась, и притом навсегда. Она просуществовала лишь с 1753 по 1757 г. Что за причина такого странного и неожиданного происшествия? Она закрылась потому, что ее вдруг бросил Булгарис (а с ним Кавсокаливит); а относительно того, почему он бросил свое любимое детище, мы встречаем немало суждений. Преосв. Порфирий (Успенский) говорит: «Игумены Афонских монастырей вооружились против Булгариса, обвиняя его в недостаточном послушании святой Церкви и в уступчивости с его стороны гнусным и постыдным страстям. Против него настроены были и некоторые его ученики». Но такого рода обвинениям автор немного верит. К вышеприведенным словам он прибавляет: «Сильно и глубоко оскорбленный Евгений покинул славное дело свое на земле неблагодарной. Так трудолюбивый земледелец, — меланхолически рассуждает автор. — видя саранчу на его посеве, бежит, закрыв свою голову».¹³⁶ Другой греческий писатель, Захария Мата (т. е. К. Экономос), разъясняя рассматриваемый факт, говорит: «Интригующие монахи (афонские) начали нашептывать более простодушным из них, что школа ни к чему не ведет в трудном монашеском делании, поэтому Булгарис, усматривая возникшую вследствие этих соблазнов смуту, покинул Афонскую академию».¹³⁷ Это объяснение немногим отличается от предыдущего, разнясь от него в том, что оставляет в стороне личность самого Евгения. Есть еще объяснение отказа Булгариса от заведования и преподавания в Афонской школе и соединенного с этим отказом запустения этой школы; оно принадлежит самому потерпевшему. Существует письмо Булгариса к патриарху Кириллу V, который, нужно заметить, в то время, когда произошла катастрофа, был уже в отставке и проживал на Афоне. Потерпевший во всем винил этого патриарха. Действительно, Кирилл V, и проживая на покое на Св. Горе, мог причинять неприятности указанному лицу, потому что в качестве бывшего иерарха Вселенского престола он не лишен был права наблюдения над Афонскими монастырями, и в частности над школой здесь; притом же Кирилл не отличался высокими нравственными качествами и способен был на многое худое: не входя в подробную характеристику экс-патриарха, достаточно сказать, что, по отзыву Маты (К. Экономоса), он «подобно разбойнику тиранствовал в Церкви» (έτυράννησε τήν έκκλησίαν ληστρικώς) во время своего патриаршествования.¹³⁸Но послушаем, что писал Булгарис в письме к экс-патриарху по оставлении им школы. Выставляя виновником своего несчастья и гибели школы патриарха Кирилла, он дает знать, что Кирилл вообразил, будто профессор Афонской академии желал соперничать с бывшим патриархом и держался слишком спесиво. Для того чтобы покорить заносчивого профессора, каким считал экс-патриарх Булгариса, первый — по словам второго — подучил монахов и учеников подать Константинопольскому патриарху и синоду жалобу на профессора школы. А для того чтобы жалоба имела больше значения, экс-патриарх заставил под ней подписаться и таких лиц, которые не были расположены к такому действию, например некоторых учеников школы; к тому же Кирилл, по словам Булгариса, угораздился добыть какие-то компрометирующие обвиняемого показания некоторых недостойных учеников школы, даже слуг и носильщиков дров и воды, совершенных неучей.¹³⁹

Оппозиция, создавшаяся на Афоне и направлявшаяся против знаменитого профессора, зашла так далеко, что «ему грозили даже розгами».¹⁴⁰ Признаться, это уж слишком! Таким образом, даже личная безопасность требовала, чтобы Булгарис «отряс прах с ног своих» и ушел из школы и с Афона.

Мы сгруппировали выше все известные нам объяснения печального факта удаления Булгариса из Афонской академии и закрытия этой последней. Можно ли сказать, что все они в совокупности достаточно разъясняют дело и удовлетворяют историка? Нам кажется, нет. Мы не сомневаемся, толкователи явления указывали на действительные факты, сопровождавшие происшествие. Но остается все-таки недостаточно раскрытым, так сказать, самый корень, из которого выросло случившееся. Нужно знать, что Булгарису вообще, как говорится, не везло в профессорской деятельности. Он преподавал сначала в Яннинской школе, пользовавшейся известностью в то время, но должен был покинуть эту школу; профессорствовал на Афоне, но и отсюда ушел «со скандалом»; профессорствовал он, наконец, и в самом Константинополе в так называемой патриаршей академии, о чем мы уже говорили в своем месте, но и здесь, по неудовольствию на него патриарха, должен был выйти из состава преподавателей школы. Отчего же это так? Причина неудач Булгариса заключалась в том, что он как профессор со своими воззрениями не подходил к тем требованиям, какие предъявляла тогда греческая школа к ее преподавателям. Булгарис стоял выше этих требований и за это страдал. Все греческие историки в один голос утверждают, что он вел преподавание наук, сообразуясь с новыми западными взглядами на них (κατά τάς νεωτέρας θεωρίας).¹⁴¹ Это многим не нравилось в тогдашнем греческом обществе. В Яннине учителя школ, коллеги Булгариса, находили, что «учен-то он учен, да, к сожалению, атеист». Во главе этих болтунов стоял человек, считавшийся ученым (άνήρ πολυμαθής), наставник Янинской школы по имени Балан, который «из осторожности (!) чуждался всякой новизны в философии»; у этого главаря нашлись приспешники (οί όπαδοί), вооружившиеся против лекций Булгариса, — и этот последний во избежание скандала (πρός άποφυγήν τών σκανδάλων) бросил Яннину.¹⁴² Это первый случай в жизни Булгариса. Другой, который можно назвать афонской драмой, нами только что подробно рассказан. В этой драме обращает наше особенное внимание обвинение афонских монахов против Булгариса в том, что он «не обнаруживал полного послушания св. Церкви» (δέν έδειξε πληρεστέραν ύποταγήν προς τήν έκκλησίαν). Очевидно, и в этом случае все дело в «новых научных теориях». Эти-то теории и приготовили катастрофу. Булгарис, оставаясь при своих воззрениях, не мог быть угоден афонитам, а потому (βλέπων τήν έκ τών σκανδάλων — все из-за этого — ταραχήν)¹⁴³ расстался с Афонской академией. Что же касается патриарха Кирилла V, неблагодарных учеников, монашеских козней, то это только обстановка драмы, сущность же драмы лежала много глубже. Припомним, наконец, из-за чего Булгарису пришлось выйти из коллегии профессоров так называемой патриаршей академии в Константинополе. Патриарху Константинопольскому Самуилу не нравилось, что Булгарис в философии не придерживался Аристотеля, т. е. что он мало уважал старинные авторитеты; а вместо того позволял знакомить своих слушателей с сомнительного достоинства, как казалось патриарху, новшествами в науке (άπεστρέφετο τά παρ Εύγενίου παραδιδόμενα, ώς νεωτέρας φρενός κυήματα).¹⁴⁴ А результат такого взгляда на Булгариса нам уже известен: профессор очутился за порогом академии. Таким образом, мы видим, что афонская драма вовсе не случайность в жизни Булгариса. Он везде, во всех школах, где ему приходилось профессорствовать, возбуждал неудовольствие своими богатыми познаниями и приверженностью к новейшей западной науке. Булгарис не соответствовал традициям, которыми жила Греция XVIII в. Да и могло ли быть иначе? Общник немецких профессоров, собеседник Вольтера, впоследствии избранник императрицы Екатерины II (είς τόν φθόνον τών συνοδικών τής άρκτώας Έκκλησας!)¹⁴⁵ — мог ли ужиться на Афоне? Вообще мог ли даже найти себе правильную оценку в греческом обществе того времени, в таком обществе, где ученые (?) люди продолжали еще думать, что математика вредна, «ибо приводит к отрицанию постов».¹⁴⁶

Итак, мы видим, что обстоятельства, на несчастье Булгариса, сложились так, что он должен был не раз бросать профессорскую деятельность, впрочем, не обстоятельства сами по себе, а дух времени требовал такой жертвы. Да, Булгарису, по его собственному выражению, часто приходилось на жизненном пути пересаживаться «с коня на осла», т. е. из лучшего положения попадать в худшее. Счастье не благоприятствовало ему. В афонской же истории ему пришлось не только пересесть с коня на осла, но даже прямо очутиться под копытами последнего. Ведь ему «грозили розгами»!

С удалением Булгариса из Афонской академии главным наставником в ней и схолархом был сделан некто Афанасий Паросец, тот самый, который рассуждал, что «кто путешествовал по Европе, тот по этому самому (!) атеист, и что математика ведет к атеизму, так как первым результатом ее становится отрицание постов». Назначен был в академию человек с подобными взглядами, и на чье же место? На место Булгариса, который глубоко сочувствовал «новейшим научным теориям» и, конечно, проводил их в сознание студентов. Результатов такого назначения начальником в академию отъявленного врага Европы и научных интересов ждать пришлось недолго. Студенты подняли бунт, и академия навсегда прекратила свое существование. Афанасий Паросец бросил академию вследствие, конечно, неслучайной «беспорядочности и непослушания учеников».¹⁴⁷ История Афонской академии на этом и кончается.

Гибель академии оплакана была одним из учеников Евгения Булгариса, Черноводским уроженцем из Болгарии, Иосипом Мисиодаксом, в следующих словах: ποϋ ό κλεινός Εύγένιος; πού ή πολυπαθής χορεία τών μαθητών, ήτις έν χαρά τής 'Ελλάδος πάσης συνεκρότει ένα 'Ελικώνα νέον Μουσών καί Μούσοτρόφων; έφυγαδεύθη έκείνος, έφυγαδεύθη αύτή. Βροντή νεμέσεως έπέπεσε καί έϋκύρπισε διδάσκουτας καί διδασκομένους, καί ή οικοδομή εκείνη... κατήντησεν (οϊμοι!) ή κατοικία, ή φωλεά τών κοράκων.¹⁴⁸ (Где прославленный Евгений? Где подверженное многим страданиям круговращение учеников, которое в радости всей Эллады соделало единую геликонскую юность наукой наставников; изгнан он, изгнано и оно. Гром гнева пронесся и достиг и учащих, и учащихся, и то устроение (т. е. Академия) превратилось в селение и прибежище воронов. — Ред.).

Но и это «прибежище вранов» — во что превратилась академия — исчезло с лица земли. Здания академии сделались добычей пламени. Преосв. Порфирий рассказывает: «Мне говорили, что монахи подожгли академию намеренно, думая, что ученость не нужна для того света» (курсив владыки).¹⁴⁹ Когда это было, мы не знаем.

«Ныне, — прибавляет тот же автор, — от самого строения (академии) остались только ветхие стены и догнивающие брусья, а двор весь зарос колючим кустарником». Sic transit gloria mundi! (Так приходит земная слава! — лат.)

«Афонская академия погибла, — заключает преосв. Порфирий свою повесть, — но не погибла память и слава ее основателя — Евгения».¹⁵⁰

Достаточно познакомившись, как нам кажется, с общеобразовательными школами в Константинопольском патриархате изучаемого нами времени, сделаем теперь несколько замечаний о таковых же общеобразовательных школах, устроенных греками в интересах их просвещения за пределами Турко-Греции. Из числа этих школ самое видное место занимает Венецианская. Турецкое завоевание Константинополя заставило многих состоятельных греков бежать из отечества, чтобы заниматься торговлей и мореходством на чужой стороне, вследствие чего почти во всех торговых, и особенно приморских, городах Европы появились торговые греческие колонии. Так возникла греческая община в Венеции. Она устроилась во многих отношениях очень удобно. Венецианская республика по своим коммерческим видам в начале XVI в. испросила грекам у папы Льва X Медичи (1513-1521) свободное исповедание их веры. Желая сохранить, однако же, хоть некоторую тень власти над указанной греческой общиной, римский двор потребовал себе в качестве дани от венецианских греков ежегодный взнос нескольких пудов белого воска, но и эта дань никогда не была взносима. С течением времени община добилась права построить и построила себе в городе церковь, на фронтоне которой читается такая надпись: «Христу Спасителю и св. великомученику Георгию переселенцы греческие и приходящие в Венецию, дабы прославить Бога по обрядам отечественным, на свои средства соорудили храм сей в 1561 году». Храм, построенный греками в Венеции и носящий наименование храма св. Георгия, отличался великолепием, так как был построен знаменитым зодчим Сансовино. С 1561 г., со времени построения этой церкви, она сделалась центром как церковно-общественной, так и интеллектуальной стороны в жизни венецианских греков, да и не одних этих греков. При церкви появилось двое греческих священников и была учреждена архиерейская кафедра, епископ которой стал титуловаться именем епископа Филадельфийского (это были номинальные епископы Филадельфийской епархии, находящейся в Малой Азии); епископское управление, однако, происходило в полной зависимости от Константинопольского патриарха, имя которого разрешено было возносить на ектеньях в храме св. Георгия. Интересно, что в Венеции латинские священники обязаны были сопровождать по улицам каждого православного покойника своего прихода с пением погребальных гимнов и затем передавать тело усопшего греческому духовенству в притворе церкви св. Георгия; этот обычай, продолжавшийся не одно столетие, введен был для того, чтобы не произошло какого-либо оскорбления от беспокойной городской черни иноверному духовенству и не нарушались бы мирные отношения венецианского народонаселения к грекам. Разумеется, греки такой предупредительностью обязаны не Риму, а Венеции.¹⁵¹ При той же церкви св. Георгия в конце XVI в. открыто было и греческое училище с именем гимназии.¹⁵² Оно было устроено по обычному в то время типу греческих гимназий, о которых мы имели случай говорить раньше. Некоторые из учеников Венецианской гимназии не довольствовались тем образованием, которое они получали здесь, и отправлялись заканчивать его в Падуанском университете (Падуя входила в состав Венецианской республики). Таким образом, гимназия эта служила для подготовления греков к университетскому образованию. Кроме юношей венецианской греческой общины здесь (в гимназии) учились и пришлые греческие юноши с Востока, которые тоже иногда потом слушали курс наук в Падуанском университете, и «украсившись лаврами, возвращались к своим отечественным Ларам».¹⁵³ В Венеции, благодаря усердию местных греков, а также и греков с Востока (например, Филиппа Киприянина, протонотария Великой Церкви (нач. XVII в.)), устроилось несколько даровых общежитий (конвиктов) для учеников рассматриваемой гимназии. В этом отношении в особенности заслуживает упоминания щедрое пожертвование венецианского грека Фомы Флаггиниса, который по духовному завещанию оставил в пользу бедных учеников гимназии большой капитал в 170 тыс. дукатов; на проценты с этого капитала имели право содержаться в особом общежитии необеспеченные греческие дети, исключительно православного исповедания, преимущественно с островов Керкиры (родины Фомы) и Кипра. Определением Венецианской герусии (сената) от 6 сентября 1664 г. общежитие это получило имя основателя («Флаггинианово») и назначено было постоянно содержаться в нем одиннадцати воспитанникам.¹⁵⁴ — В начале XVIII в. некоторое время учился в этой школе уже известный нам русский паломник Григорович-Барский, который в своем дневнике записал, как всегда, любопытные известия и о Венецианской школе. Вот что говорит он о ней: в Венеции есть «семинариум», т. е. греческая школа, в которой учатся греческие мальчики, стекающиеся сюда из разных сторон. Предметами учения служат латинский и итальянский языки, а также риторика (но может быть, добавим, и другие науки). Курс учения в «семинариуме» продолжался шесть лет. Содержание школы стоило больших денег. Деньги для содержания училища доставляли венецианские аристократы, они платили жалованье учителю и давали средства на пищу и одежду ученикам, несмотря на то, что эти мальчики принадлежали к чужой нации. Из этих последних замечаний открывается, что не одни богатые венецианские греки, но и венецианцы не оставляли греческую гимназию без надлежащей материальной поддержки. Нашему Барскому пришлось пробыть в Венеции три зимних месяца: ноябрь, декабрь и январь (1724 и 1725 гг.). С самого же начала соскучившись от ничегонеделания, он решил записаться в число учеников школы и заняться изучением греческого языка. Преподавателем в школе было духовное лицо, у которого случалось быть на исповеди нашему паломнику; к нему-то Барский и обратился с просьбой дозволить ему посещение училища. Преподаватель охотно согласился на его просьбу и даже внушил прочим ученикам, чтобы они объясняли ему, если он будет о чем-либо их спрашивать, и вообще, чтобы они все показывали ему и научали его.¹⁵⁵ Товарищескими отношениями учеников школы Барский был очень доволен.¹⁵⁶ Впрочем, занятия Барского в школе не имели, по его словам, большого успеха, как по кратковременности пребывания его в столице Венецианской республики, так и по другим причинам. Нужно сказать, что как человек бедный Барский поместился в странноприимнице при церкви св. Георгия и испытывал разного рода неудобства, мешавшие школьному обучению. В странноприимнице ему выдавали еженедельно по 15 солидов (по 2 алтына) на харчи, но денег этих ему на пропитание не хватало ввиду большой дороговизны в Венеции. Поэтому наш Барский поступал так: один день ходил в школу, два следующих бродил по улицам, прося милостыню: плохое уже это учение! Да и жизнь в странноприимнице отнюдь не благоприятствовала занятию наукой. Он помещался здесь «купно с инними убогими», в числе этих убогих было немало «невольников, от Турка утекших или как-нибудь свободившихся», без сомнения, все это было отребье народа. Сожители Барского не только не сочувствовали его похвальным стремлениям к науке, но и возненавидели его за них. Они жгли его учебные книги и записки и делали с ними «прочая неугодная»; они издевались над ним и в насмешку прозвали его «премудрым Соломоном» и даже еще хуже поступали с ревностным школьником — «многая пакостя деяху».¹⁵⁷При таких обстоятельствах от хождения Барского в училище было мало пользы. «Благодарив аз Бога и на большую Егож честь и похвалу учахся, обаче мало ползовахься», — заявляет он о плодах своего учения в Венецианской гимназии. — Указанная гимназия процветала во все время бытия Венецианской республики, с падением же ее (в нач. XIX в.) и подчинением Венеции Австрийской империи греческая община здесь обеднела, епископская кафедра была закрыта, вместо гимназии при храме св. Георгия осталось только «малое училище», вероятно просто начальная школа.¹⁵⁸

Из числа греческих школ на Западе важнейшее место после Венецианской гимназии занимает гимназия в Падуе. Что касается Падуанской гимназии, то происхождение ее несколько иное, чем Венецианской и других греческих заграничных школ. В Падуе не было колонии греческих купцов, но здешний университет как ближайший к Греции из всех университетов Западной Европы был местом образования, по крайней мере, для девяти десятых всех греков, которые искали этого образования в Западной Европе. Таким образом, учреждение здешней гимназии вызвано было потребностью иметь наготове среднее учебное заведение, открывавшее доступ к слушанию университетских лекций. Возникновение Падуанской гимназии можно относить к началу XVII в.¹⁵⁹ Подобно тому, как это было в Венеции, в Падуе было учреждено, благодаря щедрости богатых греков из разных местностей, несколько даровых общежитий для учеников гимназии, а именно в конце XVI и в первой половине XVII в. здесь возникли три общежития: одно для 4 греческих мальчиков (с Кипра), другое для 8 вообще греческих учеников, третье для 24 (для 16 уроженцев Крита и для 8 греческих детей без различия их места рождения).¹⁶⁰ Кстати сказать, греки — студенты Падуанского университета ввиду множества учащихся в Падуе и вследствие малочисленности богатых греков здесь часто испытывали крайние лишения.¹⁶¹ Кроме вышеупомянутых греческих заграничных гимназий славились еще греческие гимназии: в Риме (основана греческим ученым Яносом Ласкарисом при папе Льве X)¹⁶² и во Флоренции (имела своим первым учителем очень образованного грека, Арсения Апостолия),¹⁶³ но обе эти гимназии были недолговечны.¹⁶⁴

Между немецкими городами наибольшей симпатией любознательных греков пользовался Лейпциг, где была греческая церковь и где на скамьях в университете можно было видеть греков в монашеском и диаконском одеянии; Лейпцигский университет в числе своих учеников имел и знаменитого Евгения Булгариса.¹⁶⁵ Из числа великобританских городов греки, кажется, чаще всего попадали в Лондон (и Оксфорд). Так, в конце XVII в. (в 1683 г.) некто Вениамин Удроф из Оксфорда обратился с письмами к патриарху Иерусалимскому и другим греческим патриархам и митрополитам; в этих письмах Удроф, с соизволения английского духовного начальства, просил «послать в Лондон юношей, способных учиться наукам и знающих языки сирийский, арабский и московский, для изучения медицины и богословия по чистому откровению Евангельскому».¹⁶⁶ Такой призыв, нужно думать, не остался напрасным. Говоря о протестантских университетах, мы сделали и такие указания, которые свидетельствуют, что не одни греки-миряне могли учиться здесь, но что и духовные греческие лица, а также и готовящиеся к духовному сану могли быть в тех же высших учебных заведениях Западной Европы и действительно бывали в них; но, разумеется, такие случаи встречались редко.

Мы окончили предпринятую нами задачу обозреть те общеобразовательные учреждения Константинопольского патриархата (начиная от времени падения Константинополя в 1453 г.), которые служили или могли служить пользе духовного просвещения, приготовляя будущих пастырей Церкви к исполнению их обязанностей. При этом слегка коснулись и некоторых заграничных греческих и негреческих школ, в которых, хоть и изредка, могли учиться люди, посвящавшие себя потом пастырскому долгу в Константинопольском патриархате. Нашей целью при ознакомлении со всеми вышеуказанными школами было показать, где и какое получали образование пастыри Константинопольского патриархата вплоть до того времени, когда в этом патриархате начали появляться специально-духовные школы (а это встречаем лишь около середины XIX в.: в это время открылась, например, Халкинская Духовная школа). Из тех фактов, которые нами в обилии представлены выше для уяснения этого вопроса, открывается, что школ в рассматриваемом патриархате было мало, что образование давалось в них невысокого качества, почему, естественно, и духовенство Великой Церкви не стояло на высоте своего призвания во все века до того самого времени, когда здесь возникают специально-духовные школы. Что это действительно было так, видно из нижеследующих свидетельств.

В XVI в. хотя в школах Константинопольского патриархата и были в большом ходу богослужебные книги, вроде Часослова и Октоиха, но от этого получалось мало пользы, потому что «только очень немногие между священниками и монахами понимали написанное в этих книгах», а не понимали они написанного вследствие отсутствия изучения в школах древнегреческого языка, на котором указанные книги были изложены. Об этом явлении не молчали и сами иерархи патриархата, так, например, один митрополит Фессалоникийский (XVI в.) сознавался, что ни один монах в его епархии не знал древнегреческого языка, а следовательно, совсем не понимал церковных молитвословий.¹⁶⁷

Свидетельство XVII в. У Мелетия, митрополита Афинского, читаем: Кирилл, патриарх Александрийский (впоследствии Константинопольский), в 1612 г. написал церковное (т. е. ради церковной пользы) письмо к Иоанну Утенбогарту (голландскому богослову), от которого в Бельгии возник раскол арминиан; в этом письме между прочим говорилось: «Встречаются некоторые, обличающие Восточную церковь в невежестве, так как изучение наук и философии перешло отсюда в другие страны; но именно потому-то, что Восточная церковь ныне чужда науки, она должна считаться истинно (λίαν) блаженной (счастливой), не будучи знакома с жалкими (ολέθριοι) вопросами, которые в настоящее время оскверняют (μιαίνουσαι) слух людей».¹⁶⁸ Здесь не только констатируется факт невежества греческого духовенства, но он притом же и восхваляется.

Свидетельство XIX в., характеризующее положение дела в конце XVIII и в начале следующего века. Известный греческий писатель Константин Экономос (+ 1857 г.) утверждал следующее: «Одно простое чтение богослужебных книг, и часто весьма неудовлетворительное, но если только соединялось с мелодичностью голоса, давало уже право на священническую и диаконскую должность». Невежество низшего клира простиралось так далеко, что из 1000 священников едва 10 могли подписать свое имя; кто же из них умел или мог писать, тот уже считался за ученого и потому, в знак своей учености, носил при себе чернильницу. Немногим лучше низшего духовенства было образовано и высшее. «Между 180 архиереями, которые, за исключением титулярных епископов, составляли высший клир Восточной церкви, едва 10 обладали надлежащим образованием; из остальных 170 тридцать или сорок если и были образованы, то все их образование ограничивалось только одной греческой словесностью и чтением (в точном смысле слова) Св. Писания и св. Отцов. Если же кто-либо из лиц, принадлежащих к клиру, и отправлялся в Европу для образования, то или вовсе не возвращался в свое отечество, или же если и возвращался, то мало был почитаем своими неучеными соотечественниками и сослуживцами, так называемыми дельцами, которые были опытнее его в устроении разных церковных процессий и мирских торжеств».¹⁶⁹

Принимая во внимание вышеприведенные свидетельства от XVI до начала XIX в., мы можем утверждать, как и другие утверждают, что образование греческого духовенства в эпоху от падения Константинополя до середины XIX в. было «самое несовершенное».¹⁷⁰ Но это явление не должно нас слишком соблазнять. Никак нельзя забывать того, что греческое духовенство, по крайней мере высшее, в течение указанных веков носило на себе черты культурности, этот благоприятный пережиток, наследованный им от византийских времен. Некоторые западные писатели именуют греков «библиотекарями древности»: У таких библиотекарей духовенство, в особенности высшее, не могло быть людьми некнижными, незнакомыми с книгой; этого и не было. Патриарх Досифей говорил, что у греческих архиереев «книги вместо вотчин».¹⁷¹ Это значит не то, чтобы греческие архиереи книги предпочитали вотчинам (таких примеров не встречалось), а значит то, что эти архиереи если не имели вотчин, то имели хоть книги. И кто не скажет, что книга — доброе дело? Благодаря книге и наследию культурности от времен более древних греческое духовенство отличалось значительной религиозной толерантностью и ясным религиозным смыслом. Вот несколько примеров. Православные патриархи заходили в армянскую церковь и прикладывались здесь к иконам («Проскинитарий Арсения Суханова».¹⁷² С. 55). Они же заходили и в церковь франков (римо-католиков), причем играл орган, а патриарх кланялся иконам (Там же. С. 56), при каждении же ему он осенял рукой римско-католическое духовенство (Там же. С. 56). Когда иноверный патриарх посещал обитель, где пребывал православный патриарх, то этот последний встречал гостя с крестным ходом и целовался с гостем; для него отверзались врата храмов, он мог входить в них (храмы), причем православное духовенство пело: «Достойно есть» (т. е. входное), ему дозволялось вступать через Царские врата и лобзать св. Престол (Там же. С. 66). Митрополиты совершали освящение воды на реке в Богоявление вместе с римско-католическим епископом (Там же. С. 358). В православных храмах при патриаршем служении одновременно присутствовали православные, римо-католики и армяне — и патриарх заведомо благословлял всех их как чад своих (Там же). В пределах теперешнего Греческого королевства в старые времена случалось, что одни и те же церкви служили и для греческого, и для латинского богослужения; или даже бывало вот что: в одной и той же церкви в одно и то же время совершалось два богослужения (литургии) — греческое и латинское: по прочтении латинским диаконом «Апостола» сейчас же начинал читать это же самое и греческое духовное лицо по-гречески; то же повторялось и в отношении чтения св. Евангелия.¹⁷³ — В своей домашней жизни греческие иерархи совсем не чуждались иноверного духовенства. Патриархи не считали зазорным для себя посещать, например, армянское духовенство, вкушать с ним вино и плоды (Там же. С. 55); патриархи не избегали случая разделять трапезу и с римско-католическим духовенством (Там же. С. 56). Дружественность отношений представителей Православия и иноверия простиралась иногда так далеко, что, например, православный и армянский патриархи сидели вместе и «ели с одного блюда» (Там же. С. 69); мало того, патриархи эти провозглашали друг за друга «здравицу, причем оба пили и целовались в уста» (Там же. С. 70). Разумеется, так было не везде и не всегда, а большей частью тогда и там, где нельзя было ожидать соблазна для людей с немощной совестью. Не скроем, что иногда религиозная толерантность простиралась далеко и, с нашей точки зрения, преступала пределы канонов; но не нам судить за это греческих иерархов. — В частных вопросах религиозной практики греческие иерархи обнаруживали ясный религиозный смысл. Если, например, русскому обществу XVII в. казалось непозволительным в какой-нибудь крайности для служении литургии употреблять вместо просфоры простой хлеб того же качества или отпевать покойника в день воскресный и праздничный, или же священнику служить (литургию) после мытья в бане, то патриарх Иоанникий находил все подобные взгляды неосновательными (Там же. С. 42-45). Если тому же русскому обществу представлялось греховным «есть хлеб бусурманов» и жить в их домах, то патриарх Досифей рассуждал, что ни в том, ни в другом нет никакого греха.¹⁷⁴ — Столь же много любопытного представляли взгляды греческих иерархов на их отношения к прочим верующим. Епископы, митрополиты и патриархи сами принимали на исповедь мужчин и женщин (Там же. С. 357), они же венчали браки. В их кельи открыт был свободный доступ по всякому делу — монахиням, боярыням, девам (Там же. С. 358). Подобно мирянам, иерархи в пост употребляли и раков, и устрицы, и омары, и другие суррогаты рыбы, что, на взгляд русских людей того же времени, представлялось «гадостью» и «скверной» (Там же. С. 357). Близостью пастырей к пасомым и происходящим отсюда доверием пасомых к пастырям объясняют то отрадное явление, что в Греческой церкви никогда, ни при каких обстоятельствах не возникало расколов.¹⁷⁵

Таким образом, греческому духовенству в изучаемое нами время недоставало должного образования, но это духовенство обладало культурностью, заменявшей для него образование.

III

- Церковные, или Духовные, школы; Халкинская школа
— ее происхождение, местоположение, внешний вид; ее организация: администрация, преподаватели, ученики, учебные курсы, экзамены годичные и выпускные; дисциплина и пр.;
— влияние митрополита Московского Филарета на устройство школы;
— впечатления от экзаменов и церемонии выдачи дипломов в Халкинском училище;
— нечто по части статистики школы;
— две катастрофы в жизни школы самого последнего времени;
— судьба питомцев Халкинской школы;
— мысли грека по поводу юбилейного года этой школы.
— Духовная школа в Константинополе.
— Полузаграничные богословские училища: богословский факультет в Афинах, его неудовлетворительность и бесплодность, Ризариевская семинария там же, ее отклонение от своего назначения.
— Вопрос о состоянии клира Константинопольского патриархата текущего времени по отношению к образованности;
— опять: надежды на будущее.

Как это ни странно, Константинопольская патриархия почти до середины XIX в. не имела духовных школ; духовенство получало образование в тех же общих школах, в которых учились все ищущие просвещения, без различия их будущих профессий. Впрочем, нужно сказать, что Византийское государство прожило всю свою жизнь, не имея специально-богословских школ. Но потребности нашего времени не могли не вызвать появления богословских школ и в среде Греческой церкви, которая, как видим, долго жила и руководствовалась преданиями древней Византии.

Первая богословская школа возникает в Константинопольском патриархате в 1844 г., при патриархе Германе IV, его стараниями. Название ее общеизвестно. Это Халкинская школа, имеющая значение и главной семинарии и Духовной академии для Константинопольского патриархата.

Если в Галате, в Константинополе, сесть на пароход, отправляющийся к так называемым Принцевым островам Мраморного моря, то через час глазам откроется зрелище острова, представляющего собой гору, сплошь покрытую густой древесной растительностью и увенчаную ярко белеющим зданием. Это и есть остров Халки, один из группы Принцевых островов, а виднеющееся на нем здание и есть интересующая нас школа. А еще через полчаса пароход причаливает к пристани названного острова. С пристани ясно открывается, что эта школа занимает вершину совершенно отдельно стоящей горы. Впрочем, остров Халки не представляет особой пустыни, он довольно велик и в значительной мере населен. Кроме богословского училища и нескольких монастырей на нем находятся и другие обширные училища, как греческие (например, коммерческое), так и турецкое (военное). В Константинополе, очевидно, держатся тех же воззрений, каких и англичане у себя, а именно, что для блага учащихся, а может и учащих, школы должны быть основываемы вдали от городского шума и столичных соблазнов. Халки оказывается чем-то вроде Константинопольского Оксфорда. Так как остров в значительной степени населен, то можно было бы думать, что богословское училище не представляет собой очень уединенного места. Но такое предположение ошибочно. Училище занимает совершенно отдельный холм, так что оно является изолированным, как корабль в море. С пристани острова беловатые здания училища кажутся орлиным гнездом, помещающимся на верхушке скалы. Путь к школе по причине крутизны очень труден. Тяжелый этот путь на одного русского путешественника навеял следующие, не лишенные справедливости размышления: «Любящий созерцать может видеть в таком подъеме символическое изображение того незримого труда, с каким христианский богослов восходит на мысленную гору возможно точного и полного боговедения, — особенного труда в такие минуты жизни, когда жизнь какой-либо страсти утомляет нравственные силы благочестивого труженика. Так, царствие Божие нудится и нуждницы восхищают е...»¹⁷⁶ Дорога в гору не только трудна, но и длинна. Когда лично нам самим приходилось подниматься к училищу, то даже на долготерпеливом «осляти» (лошадей там не оказалось) мы взбирались на гору не менее 20 минут.¹⁷⁷ Зато, поднявшись на гору к училищному корпусу, путник сразу же забывает о трудности горного подъема. С вершины холма открывается чудный, единственный в своем роде вид. Вдали чуть-чуть виднеется Константинополь с его причудливыми очертаниями, а вот и прочие Принцевы острова, рассеянные по всем сторонам; море и небо соперничают между собой в чистоте и яркости лазури, и тут же могучий лес, представляющий собой диковину вблизи Константинополя. Училище стоит среди благоухающего леса и дышит в одно и то же время и горным, и морским, и лесным воздухом. Халкинскую училищную гору за ее восхитительные виды греки именуют Феоптрой. Но самый училищный корпус не представляет ничего внушительного. Школа помещается на месте древнего монастыря в честь Св. Троицы, основанного знаменитым патриархом Фотием, но от монастыря, кажется, ничего не осталось, если не считать небольшой церкви, занимающей центр училищного двора и похожей больше на часовню (или капеллу). Здания школы имеют вид правильного квадрата и не отличаются ни красотой, ни архитектурными особенностями. Вообще, с первого взгляда видно, что богословская школа не богата материальными средствами и не знакома с изысканностью. Она не похожа по красоте и величине зданий ни на наши академии, ни на наши семинарии; мне она живо напоминает одно подмосковное Духовное училище прежнего времени (50-70-х гг.), а именно Николо-Перервинское, которое помещалось тоже в монастыре, в центре которого расположена церковь (но величественная и богатая). Я побывал в Халкинском училище, кажется, везде: и в церкви, и в библиотеке, и в столовой, и в классах, и в помещениях воспитанников, но все это было более чем скромно.¹⁷⁸ Внешняя церковная жизнь подчинена самому строгому, почти скитскому режиму. Ворота всегда на замке. Нет там ни оглушительных роялей, ни надоедливых скрипок (инструментов, первообраз которых создан нечестивым поколением: Быт. 4, 21-23). «Женск. пол» можно видеть здесь только на расстоянии пушечного выстрела. Если бы каким-либо волшебством перенести студентов какой-либо из наших академий в запертую ограду Халкинской школы, то никто в мире не уверил бы их, что они обретаются в так называемом «Училище Великой Церкви», а не в великой тюрьме. Но греки не мы, а мы не греки. У них, взирающих на Восток, многое не так, как у нас, устремляющих взоры более на Запад.

Халкинская школа живет и управляется, руководствуясь определенным уставом, утвержденным высшей церковной властью в Константинополе. Первый ее устав появился в 1845 г., а второй, измененный, — в 1852 г.¹⁷⁹Ныне же действующий устав ее есть новый устав. Можно найти значительную разницу между указанными уставами и новым. Второй из них действовал до 1867 г., когда при Константинопольском патриархе Григории VI был выработан и издан устав, сохраняющий свою силу до теперешнего времени. О втором, догригорьевском, уставе мы имеем немного сведений, и этими сведениями мы обязаны известному русскому изданию «Собрание мнений и отзывов Филарета, митрополита Московского». Дело в том, что в конце 50-х гг. нашему великому святителю по какой-то остающейся невыясненной причине прежний догригорьевский устав Халкинской школы был отдан на рассмотрение. Весьма возможно, что Константинопольская патриархия, желая дать возможно лучшую постановку учебно-воспитательного дела в Халкинской школе, обратилась к нашему Св. Синоду, в ведомстве которого уже давно находилось множество специально-духовных школ, с предложением выразить свой голос по вопросу о порядках, существовавших в тогдашней Халкинской школе. Синод, как это часто случалось в то время, подобную задачу поручил Московскому святителю. Филарет, исполняя это поручение, двукратно рассматривал устав указанной школы и выразил о нем свое компетентное мнение. В общем, Московскому владыке устав мало нравился, хотя в то же время он находил, что частности этого устава заслуживают одобрения и даже подражания. Об уставе Халкинской школы Филарет говорил: «Организация Халкинского богословского училища незавидна; управление училищем не очень достойно подражания; статьи об учении (науке) в уставе Халкинского училища скудны. Но в уставе, — прибавляет мудрый критик, — есть примечательные правила относительно благочестия, нравственности, благочиния, хозяйства».¹⁸⁰ Вот отзывы Московского святителя о прежнем уставе Халкинской школы. Заметим, что многие суждения владыки, отличающиеся, как всегда, проницательностью и глубиной, с благодарностью и большой пользой приняты во внимание составителями нового устава той же школы, совершившими дело пересмотра этого последнего, как мы сказали, в правление патриарха Григория VI (в 1867 г.). Впрочем, с деталями суждений митрополита Филарета по интересующему нас вопросу считаем более уместным познакомить читателя при рассмотрении теперешнего строя учебно-воспитательного дела в изучаемой нами школе. Итак, посмотрим: какие характеристические черты представляет теперешний строй учебно-воспитательного дела в Халкинской школе? При рассмотрении этого вопроса мы будем руководствоваться главным образом теперешним уставом Халкинской школы,¹⁸¹ причем станем держаться и того порядка в размещении отдельных сторон вопроса, какой находим в том же уставе. Полный титул Халкинского училища, по указанию устава (§ 1), такой: «Богословская школа Великой Христовой церкви». «Школа содержится на ежегодные взносы Вселенского патриарха и святых архиереев Вселенского престола, на добровольные приношения христиан — любителей науки» (§ 2). Но это не значит того, чтобы содержание школы всецело падало на сейчас исчисленные взносы. По крайней мере, по уверению одного русского знатока современного Востока, «контингент воспитанников Халкинской школы составляют большей частью дети светских лиц, материально обеспеченных, воспитанники и родственники епархиальных архиереев, послушники или докимы состоятельных игуменов, эпитропов и тому подобных влиятельных в штатах афонских монастырей лиц, которые (все) делают определенный ежегодный взнос за своих питомцев в школу на их содержание».¹⁸² Таким образом, положенный по уставу обязательный ежегодный взнос на практике покрывает, кажется, только часть училищных расходов, а именно содержание учебно-воспитательного персонала и поддержание в должном порядке училищных зданий.

В административном отношении школа состоит в непосредственной зависимости от патриарха, находится под ведением комитета из архиереев, носящего имя «эфории»», и управляется схолархом, т. е. ректором (§ 3). Эфория состоит из четырех лиц, принадлежащих к числу членов синода, равных по значению в заведовании школы, избираемых патриархом и синодом на один год; впрочем, позволяется одного и того же эфора избирать и еще на год (§§ 5 и 11). О схолархе в уставе говорится следующее: он должен иметь богословское и небогословское образование, но в особенности первое. Схоларх должен неотлучно оставаться в стенах школы (за редкими исключениями) и получать продовольствие от нее же. Он есть председатель учительского совета, созываемого по его желанию; вопросы, рассматриваемые в совете, решаются большинством голосов; при разделении голосов поровну большинство признается за тем мнением, в пользу которого подает свой голос схоларх; составляются протоколы заседаний совета, но о печатании их в уставе нет ни слова. Схоларх отдает отчет в своей деятельности эфории, а через нее патриарху и синоду (§§ 14, 16, 21-22). Обыкновенно схолархом бывает лицо, носящее звание архимандрита, но должность эту иногда занимает и лицо епископского достоинства и даже в сане митрополита.

Преподавательский персонал составляет десять учителей, не включая схоларха, который обязан преподавать какую-либо науку в школе, но не обязательно богословскую (§§ 17, 23). Преподаватели назначаются эфорией по соглашению со схолархом и утверждаются патриархом и синодом. Они должны иметь священный сан или по крайней мере быть богословски образованы. Жить они должны в стенах школы и от нее же получать продовольствие, обедать, подобно схоларху, вместе с учениками от одной и той же трапезы, а ужинать имеют право у себя в помещении. Но во всяком случае один или двое учителей, соблюдая между собой очередность, обязаны являться к общей вечерней трапезе воспитанников (§§ 24-25, 29). Замечу, что когда я сам обозревал столовую Халкинской школы, то мне бросилась в глаза следующая странность: один или два стола были выше других и, так сказать, господствовали над ними. Я не мог понять этого явления и из расспросов проводника узнал, что более высокие столы назначались для учительского персонала (нужно ли это?). Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в уставе нет упоминания о том, как поступают женатые преподаватели: неужели и они обязательно являются в столовую к ученикам для обеда и делят себя таким образом как бы между двумя семьями? А быть может, женатых преподавателей не полагается, и их не бывает? Этого я, к сожалению, не знаю. Митрополит Филарет по поводу главы устава о преподавателях сделал такую отметку: «Хорошие черты, что наставники составляют общежитие и могут оставаться на всю жизнь» (?). Но прибавляет, что «у нас подражать сему неудобно», и выражает по этому поводу сожаление.¹⁸³

Глава устава о воспитанниках представляет немало любопытного. «Число учеников, — говорится здесь, — не превышает шестидесяти, но, однако (сознаемся, несколько нескладно замечается в § 35), может увеличиваться по мере возрастания материальных средств школы». Нам кажется, что появление этой последней прибавки в цитируемом нами месте устава можно объяснить следующим образом: митрополиту Филарету в свое время была известна лишь первая половина параграфа о числе учеников («число учеников не превышает 60»). Но это указание нашему святителю не понравилось. Он писал: «Управление Халкинским училищем не очень достойно подражания. Под патриархом три ежегодных эфора, казначей и он же член синода, потом схоларх-митрополит, наставники, эконом, подчиняющийся схоларху и состоящий в ежедневном сношении с казначеем, четыре части печати в четырех руках (ср. § 4), 25 тыс. руб. серебром содержания.¹⁸⁴ Для чего все это? Для 60 учеников».¹⁸⁵ Это справедливое замечание Московского святителя, сделавшись известным составителям нового Халкинского устава эпохи Григория VI, можно утверждать, заставило призадуматься редакторов устава, и они сочли нужным к словам «не превышает 60» и т. д. присовокупить добавление: «но, однако, число это может увеличиваться по мере возрастания» и т. д. Укажем далее правила, в соответствии с которыми принимаются воспитанники в указанную школу. «Они должны быть не моложе 18 лет и не старше 22, за исключением кончивших курс в гимназии, которые могут быть принимаемы до 25 лет» (разумеется, в этом случае не в первый класс); они обязаны предоставить свидетельство, скрепленное подписью архиерея о добрых их нравах и хорошем их поведении». «Каждый из них должен иметь поручителем кого-нибудь из архиереев в том, что он со всей точностью будет исполнять обязанности, возлагаемые уставом на учеников школы, и что по достижении определенного канонами возраста он примет священный сан». В случае смерти поручителя устав требует, чтобы воспитанник представил за себя другого поручителя из архиереев же (§§ 35-39). Считаем нужным заметить, что приведение в надлежащий порядок сейчас указанных правил касательно воспитанников совершено по мысли и критическим заметкам Московского святителя Филарета. В прежнем уставе Халкинской школы указан был не такой возраст поступающих в школу учеников, как в новом уставе: дозволялось принимать и детей 12 лет. Вследствие чего поручительство архиереев и за таких детей, что они со временем примут священный сан, являлось нецелесообразным. С допущением в школу детей такого молодого возраста соединились и некоторые неудобства. Все это не укрылось от проницательного взора Филарета, и он писал: «Ученики принимаются от 12 до 25 лет. Разница трудная для единства в ходе учения. Притом от учеников при поступлении в училище требуется подписка, что они примут священный сан. Как можно требовать сего от двенадцатилетнего через его поручителя?»¹⁸⁶ Составители нового устава, как видно, не только приняли во внимание замечания Филарета, но и сделали соответствующие изменения в уставе: определено было принимать в школу учеников, не моложе 18 лет, вследствие чего организация училища приобрела больше стройности и разумности. Составители нового устава действовали, имея такого проницательного помощника, как приснопамятный Филарет. Сделаем перечень остальных правил, нашедших себе место в главе устава «Об учениках». Здесь перечисляются обстоятельства, при которых ученики подлежат исключению, при этом замечается, что если какой-нибудь ученик захочет покинуть школу раньше окончания курса или откажется принять священный сан по достижении канонического возраста, то поручитель подобного ученика обязан вознаградить школу за убытки через внесение 15 турецких лир за каждый год пребывания его в школе. Впрочем, в правилах сказано, что если ученик, отказавшийся облечься в священный сан, потом сделает это, поручитель получает обратно из школьного казначейства внесенный им штраф. Нужно сказать, что в некоторых случаях поручитель освобождается от возмещения убытков при выходе ученика из школы ранее окончания курса; это допускается, если ученик заболел хронической болезнью или оказался неспособным к учению в течение первого же училищного курса (§§ 42-44). Если мы не ошибаемся, поручители в действительности редко платят за тех учеников, которые не желают принять сана; это заключение основывается на том наблюдении, что ученики часто даже заканчивают курс, оставаясь в мирском звании.

Быть может, не лишним будет для более ясного представления школьной организации перечислить науки, преподаваемые в Халкинском училище. Круг богословских наук составляют следующие: церковная история, герменевтика и толкование Св. Писания, догматическое и нравственное богословие, патрология и библейская археология, пастырское богословие, гомилетика, катехитика, литургика и церковное право, богословские упражнения (в чем состоят эти упражнения, скажем ниже). К общеобразовательным наукам отнесены в уставе изучаемой школы: св. история, катехизис, антропология (точнее, физиология), психология, логика, ифика и история философии, греческий и латинский языки и их филология, риторика и сочинения, геометрия, арифметика, алгебра, математическая география, история, хронология (?), славянский (читай: русский) и болгарский языки; а также турецкий и французский языки, церковная музыка (пение) теоретически и практически (§ 45). Все эти науки изучаются в течение семи лет. Причем на первых курсах преобладают общеобразовательные предметы изучения, а на последних, наоборот, — богословские. Так, например, на шестом курсе, если не считать языков, из общеобразовательных наук преподается лишь история философии, а на седьмом — исключительно одни богословские науки. Стоит отметить, что при изучении латинского языка ученики знакомятся не только с обычными светскими писателями, но и с церковными — Тертуллианом, Амвросием, Августином (§ 45). В высшем, последнем, классе изложение наук оканчивается в феврале, а остальное время года предоставляется ученикам употреблять на приготовление к выпускному экзамену, который именуется экзаменом на диплом (§ 46). В рассматриваемой нами главе устава «О науках» помещены почему-то еще следующие параграфы: «В каждый воскресный день схоларх и прочие преподаватели по очереди произносят в школьном храме перед учениками краткое поучение нравственного содержания»; «гомилетические упражнения (опыты) воспитанников седьмого курса произносятся с амвона школьного храма в присутствии всех преподавателей и учеников» (§§ 47, 53). Не можем удержаться, чтобы не похвалить это последнее обыкновение: оно очень практично и разумно. Одно остается неясным для нас в приведенном правиле: за богослужением ли произносятся вышеуказанные гомилетические пробы (опыты) или вне его. Разумеется, мы хвалим рассматриваемое обыкновение лишь в том случае, если требуется произносить проповеди с амвона, но не во время богослужения, причем наставник гомилетики может делать соответствующие нужде замечания, в противном же случае, т. е. если гомилетические опыты происходят в церкви за богослужением, указанное обыкновение лишается оригинальности, не представляя собой ничего необычайного.

Митрополит Филарет, рассматривая прежний устав Халкинской школы, замечал: «Статьи об учении в нем скудны», т. е. малоудовлетворительны, не указывая в точности, в чем заключаются недостатки этих «статей». Во всяком случае великий святитель был прав, делая подобную заметку. И в новом уставе «статьи об учении» нельзя признать удовлетворительными. В них совсем не указывается, на какой степени высоты должны стоять в школе науки, например богословские. Одни названия наук очень мало говорят о том, насколько серьезно и глубоко они должны быть излагаемы. Притом в этих «статьях» встречаются требования, бросающиеся в глаза своей наивностью; например, говорится: каждая наука должны быть преподана сполна, от начала до конца (άπ' άρχής μεχρι τέλους, § 49). Подобные требования скорее напоминают низшую школу, чем такую школу, которая в одно и то же время играет роль и семинарии, и академии, какова Халкинская школа. Здесь, очевидно, наука понимается в узком смысле, в смысле учебной книги по известной науке. В составе наук, преподаваемых в школе, есть такие, без которых легко обойтись, и нет таких, которые в наше время считаются совершенно необходимыми. Например, преподается какое-то «естественное право» (ψυσικόν δίκαιον) как отдел философии (V курс) и не излагается такая простая и нужная наука, как физика. Как увидим ниже, Халкинская школа дает ученую степень, претендующую на такое же значение, какое у нас имеет степень магистра; и, однако, устав не указывает, чтобы воспитанники школы занимались составлением научных диссертаций, возбуждающих и развивающих мыслительные способности.

Очень любопытны экзаменационные порядки, существующие в изучаемой нами школе. Очевидно, здесь придается большое, даже преувеличенное значение экзаменам. Экзамены в Халкинской школе бывают двоякого рода: годичные (курсовые) и экзамены на диплом (выпускные). Испытания последнего рода происходят публично (§§ 57, 59).

Скажем сначала о курсовых. Учение в школе в первых шести классах продолжается до конца мая, а июнь месяц назначается для подготовки учеников к годичным испытаниям. Экзаменационная коллегия состоит из одних учителей под председательством схоларха, причем каждый из наставников экзаменует из своего предмета, прочие же преподаватели могут предлагать вопросы только с разрешения схоларха. Ученики экзаменуются по жребию (διά κλήρου), т. е. по билетам, из всех наук, пройденных в течение годичного курса (нужно помнить, что воспитанники последнего, VII курса годичных экзаменов не сдают). По окончании экзаменов экзаменационная коллегия, собравшись специально, определяет степень успехов учеников, принимая во внимание в особенности отметки учителей в течение всего года. При оценке успехов принимаются во внимание письменные работы учеников, как-то: рассуждения и упражнения. Достоинство ученических успехов обозначается не баллами, а словами: «порядочно», «хорошо», «отлично», причем первая отметка имеет значение единицы, вторая — 2, а третья — 3. Ученики, получившие за совокупность курсовых успехов отметки «отлично» и «хорошо», переводятся в следующий класс. Ученик же, имеющий за совокупность тех же успехов отметку «порядочно», для перехода в следующий класс обязан удовлетворительно сдать экзамен перед началом учения (в конце августа), иначе остается на второй год в том же классе. Если же по истечении и второго года ученик будет иметь отметку «порядочно», тогда он исключается из школы с известными последствиями для его поручителя. Наиболее преуспевшие ученики получают награду, но какую, устав школы этого не указывает (§§ 62-72).

Читатель, без сомнения, обратил внимание на то, что успехи учеников обозначаются не баллами, а определенными словесными отметками: «отлично» и пр. Эта особенность представляет принадлежность нового Халкинского устава, а в прежнем ее не было. В этом последнем предписывалось отмечать успехи учеников баллами. Виновником же перемены был святитель Филарет, который подверг суровой критике балльную систему, усвоенную Халкинским училищем. Преосвященный критик писал: «Определение успехов учащихся числами и баллами есть странное превращение умственного в механическое. Нельзя почитать удовлетворительным этого превращения разумных свидетельств о разумных действиях учеников в бессловесные числа, которые и решают судьбу ученика сложением и вычитанием».¹⁸⁷ Голос московского критика был услышан в Константинополе, и балльная система исчезла.¹⁸⁸

Экзамены воспитанников VII курса на диплом (έπί διπλώματι) происходят так: они предшествуют годичным испытаниям учеников прочих шести классов (экзамены обыкновенно начинаются 1 июля). Экзаменационная коллегия на этот раз состоит из преподавателей богословских наук; впрочем, если кто из прочих преподавателей имеет богословский диплом (какой школы?), то и он может входить в состав той же коллегии. Выпускные экзамены разделяются на письменные и устные. Письменные экзамены бывают за 15 дней до наступления устных и производятся следующим образом. Каждый из преподавателей богословских наук приготовляет столько тетрадей, сколько экзаменующихся учеников, на них пишет из каждой науки (богословской) по три вопроса, из числа которых ученик обязан дать письменный ответ на какой-нибудь один; дело это происходит под наблюдением схоларха и преподавателя; для написания ответа дается срок в три часа, пишущий не должен иметь под руками ни книги, ни записок и не должен советоваться ни с кем из присутствующих; по готовности письменных ответов на вопросы ученик вручает тетрадь схоларху. Эти тетради отдаются схолархом на рассмотрение экзаменационной коллегии, которая принимает их во внимание при оценке успехов учеников, оканчивающих курс; мало того, они выносятся на публичные испытания для ознакомления с ними всех желающих. — Устные же испытания происходят следующим образом. На них присутствует сам Вселенский патриарх и по крайней мере двое членов патриаршего синода и членов эфории.¹⁸⁹ Каждый из преподавателей предлагает экзаменующемуся различные вопросы из каждой богословской науки: «экзамен имеет вид собеседования». В заключение происходит что-то вроде диспута между автором и преподавательской коллегией по поводу особого сочинения, составленного испытуемым. В пояснение сейчас сказанного нужно заметить следующее: каждый из оканчивающих курс, по крайней мере, за месяц до экзаменов обязан представить схоларху сочинение на богословскую тему, избранную самим автором, но одобренную схолархом; сочинение должно быть написано на чистом греческом языке и иметь объем не менее печатного листа. Схоларх отдает это сочинение на рассмотрение преподавателям, каждому порознь (§§ 73—78. Ср. § 60).¹⁹⁰

Остановимся на минуту на рассмотрении способа, по которому производятся экзамены в изучаемой нами школе. Сообразно требованиям устава, ученики, за исключением выпускного класса, подвергаются испытаниям по билетам. Московскому святителю пришелся не по душе такой способ испытания учеников, и он в свое время говорил о нем с поразительной резкостью. Вот его рассуждения: «И в Халкинское училище проникла зараза испытания по билетам. Странный обычай, основанный на подозрении в обмане. Науку бросают в воздух в беспорядке на изорванных лоскутках. Но этот способ сам себя обманывает. Худой ученик, которому попадается знакомый вопрос, кажется хорошим; хороший ученик, если предмет не по силам обширен, затрудняется иногда нечаянностью вопроса... Способнейшему ученику, — поясняет свою мысль критик в другом месте, — достается простой предмет, и испытатель не имеет случая открыть достоинства ученика. Слабому ученику достается трудный вопрос, и испытатель затрудняется решить, потому ли ответ неудовлетворителен, что труден вопрос, или потому, что ученик незнающ. Если бы испытание шло по порядку науки (т. е. без билетов, в порядке учебного пособия), то уму и памяти ученика удобно было бы следовать за движением предмета. А от обмана нетрудно остеречься вызовом учеников не по воле наставника, а по назначению испытателей, и вопросами испытателей, которые (вопросы) могут быть обращены не к памяти, а к уму испытуемых, и тем лучше открыть их достоинство. Истина может лучше открыться, когда испытатель выйдет из порабощения билетами. Сие говорится здесь не только против Халкинской школы, — прибавляет митрополит Филарет. — но и против наших».¹⁹¹ Но нашего святителя не послушалось не только начальство наших школ, живущих «в порабощении билетами», но не вняло критику и начальство Халкинской школы, вообще очень ценившее мудрые замечание Московского мудреца. Почему случилось это последнее, разъяснить не беремся. Отрадно будет указать на то, что хотя бы выпускные экзамены происходят в изучаемой школе не «в порабощении билетами». Они происходят в разговорной форме, в виде собеседования экзаменаторов с экзаменуемым (έν έίδει συνδιαλξεως). Если этот экзамен выпускного курса явился в Халкинской школе вследствие замечаний Московского иерарха, то и это остается знаменательным, как признак влияния малой Церкви на Великую.

После этого небольшого отступления докончим изложение сведений о выпускных экзаменах. По окончании экзаменов схоларх и наставники богословских наук, специально собравшись, посредством закрытого голосования (διά μυστηκής ψηφοφορίας) производят оценку каждого из оканчивающих курс учеников, принимая при этом во внимание успехи, показанные ими на прежних годичных испытаниях по богословским наукам. Отметки успехов и при этом случае остаются те же, какие встречаем и на первых курсах: «отлично», «хорошо», «порядочно». Ученики, получившие отметку «отлично» или «хорошо», удостаиваются диплома с печатью школы, подписанного схолархом и утвержденного патриархом. А имеющие отметку «порядочно» обязываются явиться на экзамен в эту же школу в будущем году в обычное время. Воспитанники, еще не принявшие священного сана, хотя и присужденные получить диплом, получают таковой по посвящении. Если же воспитанник, не удостоенный диплома, не пожелает вторично подвергнуться экзамену, то он оставляет школу без всякого аттестата, причем поручитель его несет известные уже нам последствия (§§ 79-81). Если воспитанник, получивший при окончании курса отметку «порядочно», и во второй раз потерпит неудачу, если же притом он уже носит священный сан, то он увольняется без обычного взыскания с поручителя и получает от школы аттестат, удостоверяющий его благоповедение и то, что он слушал уроки в школе; аттестат этот имеет подпись схоларха и утверждается патриархом. Если же таковой неудачник не получил еще посвящения, то поручитель его обязан понести не раз уже упомянутые последствия, впредь до хиротонии этого питомца школы. Лица, получающие диплом, именуются «дидаскалами православного христианского богословия» (§§ 81, 83). Эта степень в переводе на язык наших ученых степеней значит «магистр богословия». В прежнем же уставе те же удостоившиеся получить диплом именовались даже «дидакторами богословия», т. е. докторами богословия.¹⁹² Но не следует слишком обольщаться этими громкими титулами: на практике же усвояется учено-богословской степени, даруемой Халкинской школой, не больше значения, чем известной нашей степени — студент Духовной семинарии,¹⁹³ что, конечно, вполне справедливо, так как вся ученость питомца рассматриваемой школы исчерпывается представлением в совет школы письменного сочинения объемом в печатный лист (о чем уже было упомянуто).

Экзамены напоминают о вакации. И Халкинский устав от экзаменов переходит к регламентации вакации. Этим временем считается время, протекающее от окончания испытаний (приблизительно с 10 июля) до 1 сентября, но на самом деле каникулы бывают еще короче, потому что в конце августа происходит переэкзаменовка и бывает прием новых учеников в разные классы (§ 84. Ср. §§ 53-54). По поводу регламентации каникул устав вообще очень точно перечисляет дни, считающиеся праздничными в Халкинской школе. Отметим некоторые особенности в этом отношении. На Масленице к праздничным дням относится лишь суббота, по-видимому, нет наших святочных вакаций, не принадлежат к праздничным дням 8 мая, 9 мая, 26 сентября. Но зато к праздничным дням отнесены следующие дни, не считающиеся у нас таковыми: 26 октября (память св. Дмитрия Солунского), 6 февраля (память св. Фотия — местный праздник), 23 апреля (св. Георгия) и 30 июня.

Переходим к рассмотрению обязанностей, возлагаемых на учеников и учителей Халкинским уставом и относящихся к области религиозной практики и благоповедения. Религиозные обязанности указанных лиц заключаются в следующем: воспитанники поют и читают при совершении церковных служб; все без исключения, как учителя, так и ученики, в известное время дня являются к церковным службам, совершаемым в школьном храме.¹⁹⁴ Воспитанники исповедаются и принимают Святые Христовы Тайны, по крайней мере, четыре раза в году: в день Рождества Христова, на Пасху, в праздник свв. Апостолов (30 июня) и в Успеньев день. Нам очень нравится это обыкновение, и мы думаем, что очень хорошо сделали бы наши духовные школы, если бы ввели этот превосходный христианский обычай, переносящий нашу мысль во времена священной древности. Перед принятием св. Причастия требуется совершать таинство елеосвящения¹⁹⁵ (§§ 88-89, 91). — Школьные обязанности халкинских учеников не имеют особенностей. Упомянем только о распределении часов, назначаемых на учение. Утром уроки начинаются в 8 часов и продолжаются до полудня, а потом после обеда, зимой от 1,5 до 3,5, а летом от 2 до 4 часов (§ 93). — По части благоповедения и благочиния учеников в Халкинской школе принято немало очень хороших правил. «Ученики должны быть правдивы в сношении со всеми». А «ложь подлежит наказанию». Золотые слова! Откуда, если не из школ, и в особенности из духовных, ложь должна быть безусловно и энергично изгоняема как омерзительный порок? «Ученики должны относиться друг к другу, как брат к брату». Запрещены в школе и споры, и раздоры, и тайные сборища. Особенно превосходно следующее правило: «Ни один из учеников не имеет права самовольно делать никому никаких замечаний, даже самому последнему слуге. (Истинно так!) В случае же неудовольствия на кого-нибудь ученик обязан обращаться к схоларху» (§§ 113—114). Недаром такой разумный человек, как митрополит Филарет, говорил: «В Халкинском уставе есть примечательные правила относительно благочестия, нравственности и благочиния». Только тот не согласится с великим святителем в данном случае, чье нравственное чувство притуплено и извращено. Вообще, устав требует от воспитанников Халкинской Духовной школы, чтобы они жили достойно их предназначению и избегали всего, не соответствующего их священнолепному характеру. В числе правил встречаются и такие: книги, одежда, письма и прочее, что поступает в школу или посылается из нее, должны быть передаваемы при посредстве вратаря и надзирателей; дозволяется входить в комнату другого ученика только днем, на короткое время и по уважительному поводу; запрещается есть что-либо украдкой, употреблять напитки и курить (§§ 115, 117-118). По уставу Халкинской школы раз исключенный ученик снова в школу не принимается (§ 120). — Инспекции в нашем смысле слова в изучаемой школе не имеется.

В уставе Халкинского училища имеется глава под названием «О входе в училищное помещение и выходе из него». Здесь говорится следующее. Ученики выходят на прогулку все вместе и одновременно, дважды в день: после обеда на полчаса, причем прогуливаются около школьных ворот, и под вечер на один час, причем гуляют по склону холма; прогулки совершаются под наблюдением особых надзирателей и в тишине. Из посторонних никому не позволяется входить в школу или посещать учеников без разрешения схоларха, в последнем случае начальник заведения назначает место и час свидания. Строго воспрещено посторонним лицам ночевать в школе (§§ 106-108).

Костюм воспитанников однообразный и состоит из подрясника или полукафтанья, подпоясанного черным кожаным ремнем, и короткой полуряски. На голове они носят невысокую камилавку-скуфу, под которую подбирают свои длинные волосы. Одежда у учеников своя, но одного качества и покроя. В уставе Халкинской школы с большой подробностью перечисляются те вещи, которые они должны доставить в школу при поступлении в нее. Здесь между прочим поименованы: два ночных колпака, кровать со всеми необходимыми постельными принадлежностями, смотря по времени года, один стул и один стол и проч. Учебные книги у воспитанников должны быть свои; для домашнего чтения ученик не лишен права иметь свои же книги, но лишь такие, которые не расходятся с требованиями благочестия, государственного устройства страны (Турции) и должной нравственности; употребление всяких других книг воспрещено (§§ 98—100). — Стол ученики имеют от училища и получают ежедневно завтрак, обед и ужин. Трапеза совершается в полной тишине и безмолвии. Только больные имеют право на отдельную от других пищу (§§ 101-103). В мясоед стол (обед и ужин) состоит из двух сытных мясных блюд, а в постные дни из такого же числа рыбных.¹⁹⁶

Вообще, жизнь Халкинской школы, внешний строй ее воспитанников покоится на началах общежительного монастырского устройства, хотя на самом деле школа не служит подготовлением к монашеству. Монастырский строй жизни в особенности напоминает следующее обыкновение, утвердившееся в быте халкинских питомцев: являясь к схоларху, воспитанники, прежде чем начать свою речь с ним, делают метание (земной поклон) схоларху и целуют его руку. То же самое повторяют по окончании беседы.¹⁹⁷Монашескому строю изучаемой школы нимало не противоречит то обстоятельство, что питомцы этой школы едят в установленное на то время мясную пищу, ибо на всем Востоке эту пищу разрешают себе и архимандриты, и епископы, и митрополиты, и даже сами патриархи, и поступают так по вполне уважительной причине: все они, по их твердому убеждению, к сонму монахов не принадлежат.¹⁹⁸

В уставе Халкинского училища находим регламентацию относительно духовника, служащих при училище священниках,¹⁹⁹ надзирателях, экономе, но статьи эти не представляют особенного интереса. Любопытно отметить следующее: прежним Халкинским уставом требовалось, чтобы заведовали хозяйством школы казначей и эконом. Митрополит Филарет, рассматривая этот устав, написал: «На что казначей и эконом, а не один?»²⁰⁰ И вот казначей исчезает из штата Халкинской школы. Видно, что составители нового устава не пропустили мимо ушей даже мимолетных замечаний нашего проницательного свидетеля.

К сожалению, внутренняя жизнь Халкинской школы редко встречает таких наблюдателей, которые считали бы своим долгом знакомить публику с вынесенными ими от их наблюдений впечатлениями. По крайней мере, мы лично знаем очень мало таковых наблюдателей. Нам приходилось встречаться с изложением впечатлений подобных наблюдателей лишь касательно двух сторон в жизни Халкинской школы: во-первых, относительно экзаменов, во-вторых, относительно церемонии выдачи дипломов окончившим курс и имеющим на то право.

Лицо, побывавшее на экзаменах в указанной школе, раскрывает перед нами следующую картину. В небольшой комнате, назначенной для экзаменов, прямо от входа вдоль всей стены тянется широкий турецкий диван, долженствующий принять на себя иерархов; перед диваном — накрытый белой скатертью стол, на котором приготовлено было иераршее облачение; далее, влево от этого стола, к стене, еще стол и при нем несколько стульев для профессоров-экзаменаторов, по стенам направо и налево стулья для публики. В 9 часов вошли иерархи и профессора училища. Патриарха не было по причине нездоровья; его лицо представлял митрополит Никомидийский, старший между всеми иерархами Константинопольского патриархата. Когда он облачился, началось молитвословие, продолжавшееся около получаса. Затем иерархи заняли места на диване: первый поместился митрополит Никомидийский, как бы на кровати; за ним — другие митрополиты в два ряда; одни сели на краю дивана, как сидят все и у нас, свесив ноги, а другие забрались к ним за спины, усевшись там, поджав ноги. Схоларх прочел составленный им отчет о состоянии училища.²⁰¹ В отчете сначала изображалась идеальная сторона школы, говорилось, каковы должны быть воспитанники, готовящиеся в ней к пастырскому служению; затем, переходя к действительности, оратор заметил, что она, к сожалению, далеко не отвечает идеальным требованиям: один из воспитанников уволен из училища за дурное поведение, трое отправились домой для поправления здоровья, но об одном из них замечено: лучше было бы, если бы он не возвращался.²⁰² Об оканчивающих курс сказано, что только один из них решился служить Церкви в духовном звании и для этого принял уже посвящение в иеродиакона, а другие еще на этот счет колеблются, и, таким образом, все заботы и все церковные затраты на их образование могут остаться непроизводительными. Далее говорилось о составе профессорского персонала. В заключение одним профессором произнесена была речь о соединении Церквей. Затем началось самое испытание. Экзаменовались оканчивавшие курс по некоторым богословским предметам. Студенты вызывались по билетам (в форме свернутых бумажек), на которых написаны были их имена и которые брал и открывал схоларх. Каждый вызванный, прежде всего подходил к митрополиту Никомидийскому, кланялся ему в ноги и целовал просто, без благословения, протягиваемую руку.²⁰³Экзамен для каждого студента по одному предмету продолжался 5-10 минут. Ответы вообще были тверды, но довольно элементарны и, по-видимому, буквально заучены. Вопросы задавались только профессором предмета, по которому шел экзамен. Сами митрополиты-синодалы хранили совершенное молчание.²⁰⁴ К 12 часам экзаменационное заседание уже кончилось. — Был я еще, говорит тот же посетитель халкинских экзаменов, на нескольких экзаменах, которые производились в том же порядке, между прочим, на экзамене по русскому языку. Для чтения с разбором и переводом назначено было слово митрополита Филарета «Чего вы ожидаете, слушатели слова, от служителей Слова?» Произношение несколько резало слух, но грамматический разбор и перевод были совершенно удовлетворительны.²⁰⁵

Другой посетитель Халкинской школы записал свои впечатления относительно церемонии выдачи дипломов кончившим здесь курс. Вот его наблюдения. В богословском Халкинском училище 1 и 2 июля производился экзамен воспитанникам VII, последнего, класса. А 3 июля,²⁰⁶ в воскресенье, происходил выпуск окончивших полный училищный курс. Выпуск состоит обыкновенно в торжественной раздаче дипломов тем из питомцев, которые сдают удовлетворительно выпускной экзамен, т. е. получают на экзамене отметки «отлично» и «хорошо» (и следовало бы прибавить: «и которые уже имеют духовный сан»). На акт был приглашен наш (русский) посланник в Константинополе. В посольстве оказалось немало лиц, готовых разделять его сочувствие к богословскому училищу, этому единственному рассаднику высшего духовного образования во всем Константинопольском патриархате. Наставники и ученики богословского училища встречали посетителей при входе в обитель. Преславский митрополит Анфим в качестве временного начальника училища сказал приветственные речи нашему посланнику по-русски,²⁰⁷ греческому — по-гречески. При входе в училищную залу почтенные посетители встречены были патриархом и всеми членами синода. Затем все взошли в храм, где состоялся акт.²⁰⁸ Патриарх и синод, учащие и учащиеся заняли в храме каждый свое место. Патриарх в мантии и омофоре начал обычное молитвословие, которое заключалось в пении тропаря и кондака Пятидесятницы, тропаря трем святителям (глубоко знаменательный обычай, заметим мы), еще некоторых стихир и молитвы «Царю Небесный»; за пением стихир следовала ектенья, в которой поминали строителей (ктиторов), благотворителей, учащих, учащихся и всех ревнителей духовного просвещения; наконец, отпуст пели иерархи, наставники и некоторые из воспитанников. Это — первая часть акта. После молитвы все сели. Секретарь училища Герман Григора стоя прочитал журнал заседаний 1 и 2 июля, относившихся к питомцам, выходящим из заведения. В нынешнем (1866) году окончили полный курс наук четыре человека: двое с отметкой «отлично» и двое с отметкой «хорошо»; все они имели священный сан. Из 40 воспитанников заведения только четверо окончили курс — число, слишком недостаточное для такого патриархата, в котором насчитывается более 100 епархий. Ректор (схоларх) сказал окончившим курс напутственное слово, что требуется уставом и обычаем. За чтением слова началась раздача дипломов следующим порядком. Секретарь читал вслух диплом воспитанника, оканчивающего курс; ректор в свою очередь читал написанное на особом листе наставление от имени училища питомцу, оставляющему это последнее; а питомец как бы в ответ на это наставление, со своей стороны, читал писанное на другом листе обещание служить верно Христовой Церкви. Подписав прочитанное обещание, он получал свернутый в трубку диплом от ректора,²⁰⁹ принимал благословение от патриарха, делал легкий поклон иерархам и возвращался на свое место. То же самое повторялось четыре раза, по числу оканчивающих курс. Все четверо были греки. Один из получивших диплом говорил собранию благодарственную речь, но говорил так тихо и вяло, так монотонно и безжизненно, что он мог бы усыпить слушателей, если бы чтение его продолжалось немного больше. Но, к удовольствию публики, его скоро остановили, чтобы выслушать протокол выпускного акта, составленный секретарем в то время, как молодой оратор читал перед собранием что-то вполголоса. Протокол прочитан, и акт объявлен оконченным. Посетители, — прибавляет описатель, — целый час потом оставались еще на острове. В библиотеке, в училищной столовой патриарх был в высшей степени любезен с дорогими и редкими гостями.²¹⁰

По ознакомлении с церемониалом выпускного акта Халкинской школы считаем уместным сообщить некоторые доступные нам статистические данные о количестве воспитанников, окончивших курс в этой школе за время ее существования. В 1866 г. дипломы, выданные воспитанникам, окончившим курс и имеющим посвящение, носили номера 107-110.²¹¹ Отсюда видно, что начиная с 1848 г.²¹² таких дипломов было выдано в среднем по шесть в год. Общее число учеников, учившихся в Халкинской школе от ее основания до 1878 г., насчитывалось до 350 человек.²¹³ Из отчета Халкинской школы за 1886 г. видно, что от ее основания до указанного года диплома в ней удостоен 271 человек, из которых 33 лицам они не были выданы на руки, так как эти 33 воспитанника не приняли посвящения.²¹⁴ Таким образом, к этому времени в среднем была предназначена выдача дипломов семи воспитанникам в год, значительное большинство которых и получило таковые дипломы. В 1886 г. учеников в школе было 80, окончили курс 8, получили диплом 6; в 1888 г. окончили курс 10 воспитанников, из них 6 вручены дипломы; в 1889 г. кончило курс 8 воспитанников, из них шестеро получили диплом на руки; в 1892 г. удостоены диплома 11 воспитанников, а выдано 7 (по обычаю — лицам, имевшим священный сан ко дню выпускного акта).²¹⁵ Из этого неполного статистического обзора, во всяком случае с достаточной ясностью, открывается, что число учащихся и оканчивающих курс в Халкинском училище не может удовлетворять нужды Константинопольской церкви в образованных священнослужителях.

В 90-х гг. XIX в. Халкинское училище претерпело две катастрофы, из которых одна была особенно тяжела, — имеем в виду землетрясение, случившееся в Константинополе и на Мраморном море в 1894 г. и разрушившее здание этой школы.²¹⁶ И это случилось в то время, когда училище только что закончило свое благоустройство: в 1892 г. школа была расширена через пристройку, заключавшую в себе парадный ход, актовый зал, зал правления и пр.²¹⁷ Вследствие постигшего бедствия учение на острове Халки прекратилось на долгое время. Для восстановления разрушенных зданий Халкинского училища потребовалось два года. Освящение возобновленных зданий и водворение в них ученического и учительского персонала происходило весьма торжественно 6 октября 1896 г. Училище перестроено на средства какого-то грека Павла Стефановика, что обошлось в 200 000 рублей. Для увековечения заслуг строителя на фронтоне школы, по распоряжению патриарха, золотыми буквами выбита следующая надпись: «Прекрасный храм, который раньше воздвигнул сонм архиереев для небесной мудрости, обрушившийся при землетрясении, снова создал щедрый муж по велению сердца своего Павел Стефановик, подарив его священной матери, которой он есть чадо; посему и вы, обитающие в этом доме небесной музы, питайте такое же стремление к мудрости, какое и он, строитель, питает». Так как все издержки по обновлению зданий училища указанный «великий благодетель Церкви и народа» (как именует его Константинопольский синод и Народный Совет» принял на свой счет, то все прочие значительные пожертвования, сделанные с целью возобновления школы патриархом, Церквами, монастырями и другими милостивцами, обращены в неприкосновенный капитал, назначенный на содержание училища.²¹⁸ Значит, нет худа без добра. В лучшем ли виде восстановлено училище по сравнению с прежним, указаний на это мы не имеем. Первый выпуск из школы, по ее возобновлении, происходил в 1897 г., причем право на диплом получили 12 воспитанников, из которых 8 имели духовный сан и потому удостоены торжественной выдачи дипломов. Всего учащихся в училище было в это время около 100 человек.²¹⁹

Другая катастрофа, меньшего значения, произошла в среде административного, педагогического и ученического мира Халкинской школы. Причина явления остается неясна. Вот описание печального события, усмотренное нами на страницах одного русского духовного журнала.²²⁰ В стенах Халкинского богословского училища в настоящем году (т. е. в 1897-1898 учебном году) произошли прискорбные события, которые не скрывает и официальное издание Константинопольской церкви «Церковная истина». Последние двадцать лет Халкинская семинария находилась под управлением архимандрита Германа Григоры, человека весьма почтенного и по образованию, и по службе, и по летам. В конце 1897 года между ректором, Григорой, и некоторыми преподавателями семинарии возникли разногласия по обстоятельствам, о которых греческие газеты, однако, умалчивают. Та и другая сторона обратились к суду синода Константинопольской церкви. Синод расследовал дело, постановил уволить от должности преподавателей (около (?) восьми), не находивших возможности служить под управлением архимандрита Германа. Но через некоторое время синод отменил свое постановление, восстановил в правах уволенных было преподавателей и предложил подать в отставку самому ректору. Это распоряжение вызвало движение среди воспитанников, которые весьма любили своего начальника и желали продолжать образование под его руководством. Когда же Герман Григора вышел в отставку, вместе с ним покинули училище до пятидесяти учеников, и в школе осталось лишь около двадцати учеников. Занятия в школе прекратились. Они снова начались лишь в конце февраля 1898 г., когда опять возвратились в школу некоторые из ее учеников, получив на это разрешение от синода. В конце февраля их было до сорока человек. Ректором Халкинской семинарии временно назначен схоларх «великой национальной школы» архимандрит Михаил Клеобул, а прежний начальник Халкинской семинарии удалился на покой. Вскоре в этой школе водворился мир и порядок, но питомцы ее не все возвратились под кров своего прежнего приюта. — Мы лично питаем надежду, что описанные события не будут сопровождаться опасными потрясениями в жизни Халкинского училища.

Из вышеприведенных нами статистических данных с несомненностью открывается, что большая часть питомцев Халкинской школы посвящают себя на служение Церкви;²²¹ это именно воспитанники, получающие диплом как принявшие духовный сан или в школе, или же по выходе из нее. Эта часть воспитанников и составляет главный контингент образованного духовенства в Константинопольском патриархате. Они обыкновенно делаются преподавателями в мужских и женских гимназиях и прогимназиях, занимают священнические места при греческих церквах за границей: в Лондоне, Вене, Петербурге и в других просвещенных центрах Европы и даже Америки, получают лучшие приходы в городах и исполняют обязанности секретарей, протосинкеллов и других должностных лиц при патриархе Константинопольском и с тем вместе становятся кандидатами на высшие степени иерархии: епископа, архиепископа, митрополита и даже патриарха.²²²

Таким образом, мы видим, что карьера воспитанников Халкинского училища, получивших диплом, очень завидна, беда же в том, что таких лиц Халкинское училище доставляет в очень ограниченном числе.

Но как ни завидна карьера воспитанников Халкинского училища, с другой стороны, нужно сознаться, что ничего завидного не представляет тот умственный багаж, с которым они покидают школу по окончании курса наук. Один греческий писатель, по случаю 50-летнего юбилея Халкинского училища оценивая образовательное значение этого последнего, в 1894 г. писал следующее: высоко ли стоит научная деятельность этой школы? Нет, не высоко. «Исключите кое-какие маленькие и убогие опыты и перейдите прямо к печальным итогам. Где у нас научное богословское движение в последнее полустолетие, где великие имена отечественных богословов? Вот оканчивает курс в Халкинском училище современный иерарх, и всякий может подумать, что он отрекся не только от мира, но и от книг. Богословское училище до сих пор не ознаменовало себя изданием хоть какого-либо ученого труда. Нам непонятно, каким образом честолюбие наших (греческих) иерархов дозволяет им мириться с современным духовным бесплодием и отсутствием умственных занятий. Только те из них, которые получили свое образование в Германии или в России, издают кое-какие научные работы и ревностно трудятся над духовным воспитанием нашего народа; все же остальные, когда уезжают с острова Халки, оставляют там свои таланты, по-видимому, глубоко закопанными в землю. Поэтому в течение многих уже лет, когда заходила речь об этом училище, заходила и заходит речь о его преобразовании».²²³

Печально слышать это!

Кроме Халкинского училища в Константинопольском патриархате существует еще так называемое Центральное Духовное (ιερατική) училище;²²⁴ оно находится в самом Константинополе и имеет своим назначением приготовлять молодых людей к священнослужительским должностям в приходских церквах. Об этом училище мы знаем немного; наше знание ограничивается некоторым знакомством с действующим уставом рассматриваемого духовного училища. А этот устав есть вообще сколок с устава Халкинской школы лишь с некоторыми изменениями, обусловленными специальной целью училища. Как в Халкинской школе, так и здесь управление сосредоточивается в руках Эфории, состоящей из трех митрополитов, членов патриаршего синода. На рассмотрение и утверждение Эфории восходят все дела, касающиеся учебно-воспитательных порядков училища. В училище принимаются молодые люди, принадлежащие к епархиям, входящим в состав Константинопольского патриархата. Все они обязываются жить в стенах заведения в качестве казеннокоштных. Ученики должны быть не моложе 18 и не старше 23 лет (здесь заметно небольшое различие от требований Халкинского устава). Поступающие в училище ученики должны представить заслуживающего доверия поручителя (а не архиерея, как в уставе Халкинского училища) в том, что они будут выполнять все возлагаемые на них обязанности и что по окончании курса учения и по достижении определенного канонами возраста и вступлении в брак (этого в Халкинском уставе нет) примут сан священства. На этого поручителя возлагается долг в известном размере вознаградить училище за напрасные издержки в случае, если воспитанник по окончании курса не пожелает принять священства, если он будет исключен за леность и худое поведение или без всяких поводов оставит училище (правило это, как видим, целиком взято из устава Халкинского училища). Но вот новое правило, которого не встречаем в этом последнем уставе. Ученики должны представить от того архиерея, в епархию которого со временем намерены вступить, письменное удостоверение, что по окончании ими курса учения он, архиерей, позаботится устроить их на соответствующие их образованию места. — В училище принимаются лишь молодые люди, представившие свидетельство об окончании полного курса в общинной школе. Училище доставляет ученикам бесплатно пищу, помещение и образование и всякое вспомоществование, но одежду и книги они должны иметь свои (опять повторение правила, находящегося в уставе Халкинского училища). Преподаватели Центрального Духовного училища избираются из лиц, окончивших курс в Халкинском богословском училище. Училище имеет четыре годичных класса. Предметами преподавания служат науки как светские, так и богословские. К первым, например, относятся: греческий язык, география, история, начатки логики и психологии, арифметика, а к последним: пространный катехизис, священная история Ветхого и Нового Завета, церковная история, толкование Св. Писания, литургика, практическое каноническое право с применением к Педалиону (Кормчей), существуют и проповеднические упражнения. Рассматривая подробности училищной программы, видим, что в числе греческих авторов, назначенных для классного чтения, встречается Лукиан, сатирик II в., без которого, думается, легко могла бы обойтись духовная школа; но, с другой стороны, с удовольствием следует отметить то, что через все классы проходит обязательное классное чтение произведений трех великих святителей — Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста (причем рационально поступают, что их чтение начинают со Златоуста как более простого писателя). Не можем не указать на прекрасный и в высшей степени целесообразный обычай во всех классах упражнять воспитанников в чтении «молитв, тропарей, церковных песнопений» (быть может, с объяснениями отдельных речений и вообще содержания молитв и песнопений). В числе недостатков духовно-училищной программы Константинопольской школы должно указать на следующее: основное, догматическое, нравственное, пастырское и обличительное богословия, преподаваемые в наших Духовных семинариях, вовсе не находят себе места в кругу наук патриаршего Центрального Духовного училища.²²⁵ Но, во всяком случае, хорошо и то, что есть, ибо лучше что-либо, чем совсем ничего. Нужно, однако, заметить, что и это училище лишь в малой мере удовлетворяет широкой потребности, ощущаемой в Константинопольском патриархате — иметь более или менее образованных пастырей Церкви...

Немного пользы извлекает Константинопольский патриархат и от учебных заведений, находящихся в Греческом королевстве. Несмотря на то, что Эллада уже давно освобождена от турецкого ига, на которое обыкновенно ссылаются греки в извинение своего малого духовного развития, эта страна весьма мало делает для религиозно-умственного подъема не только греков, подчиненных Турции, но и для своих соотечественников. Первое место между учреждениями, которые должны быть полезны для насаждения и развития богословской науки в Греческом королевстве, занимает богословский факультет, открытый при Афинском университете в 1837 г. Но, к сожалению, этот факультет не оправдывает даже и самых малых надежд, возлагаемых на него. Афинский университет организован несколько иначе, чем наши университеты. Курсы в этом университете делятся на две части: на курсы общие, обязательные для всех студентов без исключения, и на курсы специальные, приноровленные к потребностям каждого факультета в отдельности. Курсы общие составляют следующие науки: всеобщая история, элементарная математика, естественная история, экспериментальная физика, элементарная химия, фармацевтическая (?) химия (6 наук).²²⁶ Обязательность для всех студентов слушать общие курсы мы считаем прекрасным правилом. Но, увы, в Афинском университете эти курсы могут приносить для студентов вообще, а для богословов в частности, неисчислимый вред. Дело в том, что профессора Афинского университета стяжали себе нелестную славу безбожников и нигилистов. Уже в 1840 г. один из профессоров университета счел долгом в актовой речи защитить коллегию профессоров от упрека в проповедовании безбожия и повел дело так искусно, что больше оправдывал безбожие, чем опровергал его, и при этом смелой рукой касался почти всех догматов христианской веры. В числе гостей на акте были и члены Афинского синода, которые молча слушали оратора, склонив свои головы, чтобы не подать повода к беспорядкам в многочисленном собрании.²²⁷ А вот другой факт, тоже характеристический, относящийся к недавнему прошлому (к 1895 г.). Один афинский студент окончил жизнь самоубийством. Устроились гражданские похороны. Перед раскрытой могилой выступил с речью товарищ покойного и в потрясающих чертах описал, чему их учат в университете те профессора, которые присутствовали тут же. «Вера — ничто, отечество — ничто, душа — ничто, любовь к родителям — ничто. Он не самоубийца, — говорил оратор о трагически погибшем юноше, — он убит, и убит теми, кто научил нас презирать веру и все». Смелого студента, конечно, исключили, а профессора... остались.²²⁸ Чему могут учиться у таких профессоров студенты богословского факультета, обязательно слушая у них общие курсы, мы не можем себе представить.

Но перейдем к описанию состояния дел на богословском факультете. Когда открывался этот факультет, протестантское греческое правительство пожелало придать ему характер протестантских богословских факультетов. И это в Православной Греции! Во главе немногочисленных профессоров этого факультета поставлен был некто Феоклит Фармакид, который нимало не задумываясь, учил, что все иерархическое развитие Церкви есть результат честолюбия императоров и самой иерархии; он даже отвергал авторитет Вселенских соборов; не признавал монашества, хотя сам принадлежал к монахам; он же отвергал почитание икон и т. д. Фармакид в качестве ретивого профессора часто говаривал, что студентам нечего поститься и некогда молиться и что они должны думать о науке.²²⁹ О том же Фармакиде рассказывают, что он вместе с другими лицами хлопотал о введении Библии, переведенной с еврейского на греческий язык, в народное употребление в подрыв Библии LXX и в целях подготовления народа к усвоению лютеранского учения.²³⁰ Нет ничего удивительного в том, что Фармакида скоро выкурили из университета: он был невозможен в роли профессора православного богословия. Но это в сущности мало улучшило общее положение дел на факультете. Факультет во все времена остается каким-то недоноском. Учение шло плохо, профессоров было мало; значение его сводилось чуть не к нулю. Вот, например, в каком, можно сказать, жалком положении находился этот факультет в 1892 г. (и раньше). Свидетельство извлекаем из источника самого компетентного, из официального доклада парламенту со стороны Афинского митрополита Германа, председателя местного синода. Герман в своем докладе говорит: «Богословская школа при университете (каковым именем на официальном языке называется богословский факультет Афинского университета), считающаяся лишней (разумеется, с точки зрения парламентской камарильи) в университете, с самого ее учреждения содержится очень бедно, и потому она никогда не имела более шести профессоров. В последнее время даже и это число уменьшилось до четырех, каковое число совершенно недостаточно для систематического богословского образования учащихся, хотя бы учащие считались самыми трудолюбивыми и самыми учеными профессорами. Студенты записываются в эту школу (факультет) одни из действительной любви к науке, а другие или потому, что вынуждены к этому какими-либо внешними побуждениями, или из желания пользоваться стипендиями из оставленных некоторыми благочестивыми людьми по завещанию капиталов; эти последние записываются в богословскую школу, а слушают лекции чаще всего в других школах (факультетах). Отсюда понятно, почему плоды богословской школы нашего университета не соответствуют надеждам Церкви и нуждам нации».²³¹Некоторые русские ученые причину захудалого состояния богословского факультета в Афинах ищут в самом характере и направлении богословской науки здесь. Так, известный знаток Православного Востока нашего времени профессор А. А. Дмитриевский говорит: «Богословский факультет названного университета зачах, так сказать, с момента своего рождения на свет и в состоянии такового прозябания продолжает существовать до сего дня (1892 г.), бедный профессорами и слушателями; потому что он пришелся не по вкусу греческому юношеству (!), а это произошло оттого, что тамошние дидаскалы черпали свою мудрость не в творениях великих христианских богословов и философов, а в многотомных произведениях западных богословских мыслителей и в аудиториях германских и английских университетов».²³² Таким образом, по словам почтенного ученого, следует, что факультет не процветал оттого, что у профессоров его ум зашел за разум по причине излишнего увлечения западной наукой, а студенты не хотят-де слушать таких помутившихся рассудком профессоров. Но на самом деле ничего такого не было. На причину захудалости факультета отчасти указывает вышеупомянутый доклад Германа. Эта причина много проще и не выходит из ряда обыкновенных. Ее вполне удовлетворительно разъясняет один очень внимательный наблюдатель именно афинской жизни. Он пишет: «Богословский факультет в Афинах находится совсем в забросе и не может никакими силами выпросить себе денег у правительства на открытие новых кафедр. Нужно выпрашивать, вымаливать денег у парламентского большинства, но оно спокойно готово тратить миллионы на жалованье чиновникам, но ни гроша не дает для Церкви».²³³ Значит, ларчик просто отворялся. Правительство смотрит с пренебрежением на богословский факультет, относится к нему, как мачеха к нелюбимому пасынку. Профессоров богословских наук в нем очень мало, да и тем, как бы в насмешку, правительство назначило меньший оклад жалованья, чем прочим профессорам университета. Спешим добавить, что вышеупомянутый доклад митрополита Германа парламенту остался без всяких последствий.

Наилучшей иллюстрацией захирелости богословского афинского факультета служат статистические данные, относящиеся к первому 40-летию существования Афинского университета и указывающие донельзя жалкое число слушателей, приходившееся на богословский факультет в 1837-1877 гг. Общее число студентов в эти годы достигало 8 426, из них на богословском факультете было 306. Из вышеуказанного общего числа студентов 2518 принадлежали к грекам, подчиненным турецкой власти. На богословском факультете из 306 человек в течение первого десятилетия (1837-1847 гг.) было 34 слушателя (причем в 1844 г. почему-то сюда не поступило ни одного слушателя); во второе десятилетие (1847-1857 гг.) — 63; в третье десятилетие (1857-1867 гг.) — 110; в четвертое же десятилетие (1867-1877 гг.) — 99.²³⁴ Мало, очень мало! Любопытный вопрос: поступают ли, и сколько поступает на Афинский богословский факультет греков, подчиненных турецкой власти, и в частности из Константинопольского патриархата, но для ответа на него мы не располагаем данными. Тем не менее мы считаем невероятным, чтобы из числа 2 518 слушателей (в течение 1837-1877 гг.), прибывших сюда учиться и принадлежащих к подданным турецкой власти, совсем не было таких лиц, которые записались бы на богословский факультет, Но во всяком случае, по уверению А. А. Дмитриевского, воспитанники Халкинской школы на богословский факультет в Афинах не идут. Он говорит: «Часть воспитанников Халкинской школы по окончании курса (имеются в виду не имеющие священного сана), снимая с себя ряски и камилавки, именуемые скуфами, подстригают себе волосы и поступают на все факультеты Афинского университета, кроме богословского факультета».²³⁵Впрочем, оставляем это известие на ответственности нашего востоковеда...

Историки Греческой церкви, когда сообщают сведения о богословском афинском факультете, то непременно при этом упоминают о Ризариевской школе, или гимназии, находящейся в Афинах. Что это за школа, и какое отношения она имеет к богословской науке и духовным интересам? Ризариевская гимназия, по мысли ее основателей — греков, братьев Ризариев, должны была сделаться чем-то вроде Духовной семинарии в Афинах. Обладая большим капиталом и желая помочь духовному образованию в Греческом королевстве, они, по завещанию, отказали свои богатства на устроение школы в Афинах, которая должна была обучать и воспитывать юношей, имеющих в виду сделаться впоследствии священниками в Греции. Некоторые из воспитанников должны были и содержание получать от школы же в качестве пансионеров. Ризариевская школа открыта в 1844 г.²³⁶Имеет 5 классов, в которых изучаются следующие науки: 1) греческий и латинский языки, 2) история и география, 3) математика, 4) физика, 5) элементарная философия, 6) французский язык, 7) христианская нравственность, 8) катехизис, 9) священная и церковная история, 10) догматика, 11) введение в Св. Писание, 12) литургика, 13) проповедь (практические упражнения), 14) каллиграфия, рисование, церковное пение. Первый класс имеет собственно приготовительный курс и похож на элементарную греческую школу, второй-четвертый — аналогичны трем высшим классам гимназий с тем различием, что в Ризариевской школе богословские предметы и латынь изучаются пространнее, пятый же класс предназначен для изучения высшей богословской науки. Курс последнего года устроен был так, что ученики богословского класса могли нужные им науки слушать в университете вместе со студентами богословского факультета на этом факультете.²³⁷ (Очевидно, университет и Ризариевская школа и по местоположению находятся друг подле друга.) Но, несмотря на все это, школа оказалась бесплодной. В первые годы существования школа оказалась под влиянием таких лиц, как Фармакид, уже известный нам: богословские науки преподавались в духе, чуждом Православию. Притом же этим наукам отводилось очень мало места.²³⁸ Каких ректоров имела иногда эта злосчастная школа-семинария, можно видеть на следующем поучительном примере. Раз ректором ее назначен был греческий священник Григорий Калаганис, много живший на Западе и проникнутый вольным его духом. Он стал с таким пренебрежением относиться к церковным обрядам в школе, что сами ученики стали просить о его смещении. Покидая ректорство, Калаганис с усмешкой говорил: «Слышите, мало того, что я протестант, нет, я еще и Лютер и Кальвин вместе».²³⁹ Значит, в ректоры этого училища попадали люди, меньше всего подходящие на эту роль. При таком положении вещей получались такие изумительные результаты, которых не мог бы предсказать ни один пессимист. В течение первых пятнадцати лет существования Ризариевской семинарии на нее было истрачено более 100 тыс. драхм, однако из числа ее воспитанников только трое приняли на себя духовный сан.²⁴⁰ Одной из причин, по которой питомцы школы не хотели идти в священники, нужно сказать, была крайняя необеспеченность духовенства, чисто нищенская жизнь, какую приходилось вести греческим священникам, особенно сельским. Общую картину Ризариевской школы рисует нам вышеупомянутый Афинский митрополит Герман в докладе парламенту; в 1892 г. Герман заявлял: «Щедрый и поистине царский дар Церкви и нации, принесенный братьями Ризариями, не был оценен, как следует, теми, от кого зависело исполнение воли жертвователей, и потому не вполне достигнутой осталась цель приснопамятных Ризариев, чтобы в их школе получали образование лишь те из детей греков, которые намерены облечься в священническое одеяние. Такая неудача в достижении их заветной цели происходит оттого, что, с одной стороны, люди, поставленные на страже точного исполнения завещания Ризариев, или вовсе пренебрегают им, или же иногда делают распоряжения, противоположные указанному в завещании и уставе (училища); а с другой стороны, приготовляющиеся к принятию священного сана иногда и до окончания учения не обращают на это внимания, а по окончании курса немедленно бросают священное одеяние (очевидно, заметим мы, воспитанники Ризариевской школы, подобно ученикам Халкинского училища, носят подрясники и полуряски) и надевают светское и выбирают другой род жизни, следуя примеру прежних, старших по курсу учения, сотоварищей».²⁴¹

Статистические данные, относящиеся к изучаемой нами школе и охватывающие 1844-1877 гг. ее существования (34 года), однако, показывают, что избегают священства не все воспитанники Ризариевской семинарии, а собственно (хотя это-то особенно и странно) так называемые пансионеры, т. е. казеннокоштные. Всего пансионеров в этой школе в 1844-1877 гг. было 389 человек, да, кроме того, экстернов (т. е. своекоштных, приходящих) около 200. Из турецких провинций было 35 человек. Священниками из 389 человек сделались только 38 человек (по одному на год существования школы). Но вот что интересно, почти все 200 экстернов приняли священный сан.²⁴² Такое различие экстернов от пансионеров, как нам кажется, объясняется тем, что экстерны посылаются в школу откуда-нибудь из далеких провинций и содержатся в ней с непременным условием впоследствии принять священство; а пансионеры берут на себя, по-видимому, лишь нравственное обязательство посвятить себя служению Церкви²⁴³ и не исполняют этого обязательства. Что касается 35 воспитанников Ризариевской школы, прибывших из турецких провинций, то, без сомнения, они принадлежат к экстернам и, следовательно, почти все они сделались впоследствии священниками на родине, вероятнее всего в обширном Константинопольском патриархате. Не принявшие же на себя священства пансионеры этой школы делались учителями (преимущественно на турецком Востоке), медиками, коммерсантами.²⁴⁴ Таким образом, Ризариевская школа оказывала некоторую помощь Греческой церкви в турецких областях.

В последнее время, можно сказать — на днях, совершилось некоторое изменение к лучшему в положении как богословского факультета в Афинах, так и Ризариевской семинарии. Этим богословская наука обязана покойному Афинскому митрополиту Прокопию (воспитаннику Московской Духовной академии). Он обратился с энергичным ходатайством к правительству об улучшении вышеназванных школ; и в результате получилось следующее: на богословском факультете вновь открыты еще три богословских кафедры, которые и замещены уже достойными профессорами, а в Ризариевской школе прибавлен еще класс (низший) и расширено преподавание богословских наук.²⁴⁵ Этим благоприятным результатом Греческая церковь обязана, между прочим, последней постыдной войне греков с турками: греки понесли полное поражение, обнаружив изумительное отсутствие мужества, и правительство королевства убедилось, что без религии (о которой в Греции, по отделении здешней Церкви от Константинопольского патриархата, совсем забыли) и воевать невозможно (известно, что никто так не боится смерти, как люди, лишенные утешений религии), а потому решились снова поставить христианскую Церковь на подобающую ей высоту в Греческом королевстве. Гром ударил. Грек перекрестился. Впрочем, что на самом деле выйдет из тех улучшений, каких достигли в настоящее время богословский Афинский факультет и Ризариевская школа, гадать еще рано...²⁴⁶

В заключение нашего очерка церковных или духовных школ Константинопольского патриархата и таких же школ Греческого королевства, которые тоже могли бы служить добрую службу образовательным интересам сейчас упомянутого патриархата, если бы они хоть сколько-нибудь отвечали своему назначению, мы должны в нескольких словах разрешить естественный вопрос: в каком положении находится духовное просвещение пастырей так называемой «Великой Церкви», лучше ли оно стало теперь (приблизительно после 40-х гг. XIX в., когда появилась Халкинская богословская школа), чем каково оно было раньше, то есть до появления духовных школ как здесь, так и в Греческом королевстве? После того что мы говорили выше о духовных школах, имеющих своим назначением подготовлять образованных пастырей для Константинопольского патриархата, читатели, конечно, не ждут от нас утвердительного ответа на этот вопрос, и они имеют на то полное право. Вот какие вести приходится читать за последнее время. Теперешний Константинопольский патриарх Константин V, стремясь улучшить состав приходских священников в патриархате, в 1897 г. повелел особой комиссии (эпитропии) ознакомиться с их познаниями посредством особого экзамена и предписать всем священнослужителям его патриархата явиться в течение трех месяцев в патриархию для сдачи испытаний по катехизису, священной истории и литургике; этот экзамен должен показать, насколько каждый из священников заботится о своем самообразовании.²⁴⁷ Нужно сказать, что по малочисленности воспитанников духовно-учебных заведений в Константинопольской архиепископии, в священники здесь поступают и лица, не подготовленные к этому званию, как это было и прежде, в старину, а именно учившиеся лишь в начальных школах или же гимназиях.²⁴⁸ Как происходил вышеуказанный удивительный экзамен, какие результаты он дал, даже происходил ли он на самом деле, мы не знаем. Для нас важен сам факт требования подобного экзамена. Этот факт показывает, что священники патриархата далеко не все знают то, что обязан ведать каждый прошедший школу христианин-мирянин. А вот другое известие. В 1898 г. в Константинопольской газете «Έκκλησιαστηκή 'Αλήθεια» (№ 42) опубликовано окружное послание святейшего синода Константинопольской церкви, из которого узнаем, что иерархи патриархата «рукополагают в сан священника лиц, работавших недавно заступом или пилой, не развитых умственно и не укрепленных нравственно и вообще без всякой подготовки и обучения, необходимых для прохождения священнической должности».²⁴⁹ Надеемся, что читатели после этого не потребуют от нас еще других фактов для подтверждения печального положения рассматриваемого дела.

Закончим наш очерк о школах Константинопольского патриархата теми же словами, которыми заканчивает свою статью на эту же тему греческий ученый нашего времени Хазиотис: «Надеемся, что уже приближается тот счастливый день, когда народное воспитание (и прибавим: священнослужительское) у греков покажет себя достойным как великих педагогических преданий их предков, так и той эпохи, в какую мы живем».²⁵⁰ Ну что же? Еще подождем.