ДЕЛАЙ, ЧТО ДОЛЖНО

Оп.: Карта. №38-40. 2010. С. 125-135. См. библиографию.  

Со Львом Левинсоном, правозащитником, экспертом Института прав человека, беседуют Андрей Блинушов, Юлия Середа и Сергей Смирнов.

Семья и монашеская среда

— К месту, в котором я нахожусь последние лет десять, меня привела семейная история. Странными зигзагами привела. Я родился в Москве в 1963 году и рос с мамой. Она была редактором художественной литературы, переводчиком с молдавского и вообще интересным человеком, близким к диссидентам.

К семи годам у меня были свои представления о советской власти Мама была совершенно далека от политики, но общалась (в силу принадлежности к литературным кругам) со многими людьми, которые или сами были диссидентами (как Глазов и Суперфин), или проходили «по касательной» в большой «кухонной тусовке». У нас постоянно бывали какие-то писатели, в том числе национальные, например, Друцэ - он сейчас стал апостолом молдавской литературы.

Так как мама полжизни проводила в Молдавии, то меня воспитывала бабушка. Еврейское воспитание, совершенно не иудаистское - советское. После смерти бабушки в 1974 году мама совершила настоящий разворот: неожиданно пришла в православие Крестилась, обратилась к вере. До конца своих дней она вела жизнь истинного христианина. Для нее это была полная перемена, она попала в монашескую среду к жестким ортодоксам.

— Как на нее это повлияло? Позитивно или негативно?

— Не знаю... До могилы они ее точно довели раньше времени. Работу ей пришлось оставить, так как она была несовместима с религией - ведь мама работала «на идеологическом фронте», в издательстве «Советский писатель».

— Что такое монашеская среда в 74-м?

— Монашеская среда формально была сосредоточена в Троице-Сергиевой лавре. На территории РСФСР был еще один монастырь — Псково-Печерс- кий, в УССР — Почаевская лавра, в БССР — Жиро- вицкий монастырь.

В Троице-Сергиевой лавре к тому времени сложилось некое сообщество - на фоне опасливой, осторожной массы, избиравшей монастырскую стезю как карьерный трамплин, поскольку только в черном духовенстве можно продвигаться по иерархической лестнице.

Тогда за православием присматривали, но «сквозных» зачисток и просвечиваний не было. И вот, образовалась группа очень правильных, с точки зрения догматических установок, вплоть до нетерпимости, относительно молодых священнослужителей, наиболее горячие из которых начали бунтовать против компромиссов, разврата, который там царил (я думаю, царит и поныне). Скоро они перешли на полуподпольное существование.

Один из них стал духовником моей мамы. Тогда - иеромонах, теперь архимандрит Амвросий (Юрасов), духовник радио «Радонеж». Очень близко мне знакомый человек. Скитался по разным монастырям, приходам. Поставил себя в позу проповедника, апостола, вне одобренных для советской церкви форм работы с внешним миром. В то время они были четко выровнены: что можно, что нельзя.

— Например?

— Нельзя было крестить по домам, нельзя было проповедовать свыше определенной планки. А уж переходить на политику - тем более нельзя. Проповедь должна была быть максимально абстрактна и лучше даже, если она будет плохой.

Друг Амвросия, иеромонах Павел (Лысак), тоже «вылетел» из Троице-Сергиевой лавры «за излишнюю активность». Нет, конечно, на улицу его не выгнали, а дали направление на приход в Винницкую область, откуда он был родом. Это была форма изгнания. Он не поехал, ушел на дно.

Этим дном оказалась наша квартира, где он жил около десяти лет. Развил большую активность в Москве, сам по себе был человеком честным, искренним, но упертым. До предела. Догматик. Хотя душа у него другая, но в голове... как кирпич. Все встало и уже не поворачивается. И все же отец Павел - противоположность Амвросию. Видно, поэтому теперь, когда церковь из гонимой превратилась в торжествующую, Амвросий «вписался», сделал карьеру, а Павел так и остался «за бортом».

— О какой московской активности ты говоришь?

— В те времена в храмах была только официальная жизнь. Общинной - не было. Люди, которые искали содержательной христианской жизни (не только внешней, в храме), как правило, ее не находили. С первых же лет появления иеромонаха из нашей квартиры была устроена такая «общинная катакомба». Нет, он не вышел из РПЦ, и все его прихожане ходили причащаться в православный храм. Но они были его духовными чадами, исповедовались у него. Сам же он пристроился чтецом в один из храмов.

— Чтец - это ведь какая-то младшая должность?

— Да, но не запрещено и священнику читать. Он там внештатно был, деньги ему были не нужны. Каждую субботу вечером, на исповедь, к нам в квартиру набивалось до пятидесяти человек. Павел был для них центром притяжения. Причем много было известных людей, продвинутых, обеспеченных, которые его материапьно поддерживали.

Кого там только не было! Помимо, там, директоров магазинов, всяких генеральских жен у него перебывала масса народу: Леонид Дербенев, композитор Владимир Мартынов, пианист Алексей Любимов. .

— Что их всех притягивало?

— Во-первых, ему доверяпи. Во-вторых, он давал достаточно высокий нравственный, репигиозный порог. По-видимому, их привлекали такие жесткие задачи. В плане следования всем установлениям.

— Но в такой квартире должно было быть око Большого Брата.

— Естественно. Поэтому он и сел в конце концов.

— А ты-то к этому сам как относился?

— Я поначалу сопротивлялся всем этим вещам. Чуть-чуть повзрослев, годам к двенадцати, стал глубоко верующим человеком. У нас с иеромонахом были расхождения. Он вообще все считал неприемлемым

А я, например, когда лет в одиннадцать научился самостоятельно передвигаться по городу, стал человеком очень театральным, и никакое мое православие не мешало этому.

Я потом и работал какое-то время в театре. Для меня и до сих пор театр - средоточие культуры, а то и культа. Он же считал, что театр - бесовское торжище.

Не могу жаловаться, он мне был фактически за отца, полностью обеспечивал мою жизнь.

В те советские времена эти директора магазинов иногда приносили удивительные вещи. Порой осетриной холодильник был забит. Но он не ел мяса, и в доме не было мяса. Все посты он свято соблюдал. В то время пирожок с мясом за 10 копеек мне был дороже черной икры! Запретный плод...

Естественно, в нашей «катакомбной общине» были стукачи. Кто - точно не знаю, да и не имеет значения. Народу через эту квартиру прошло - сотни Не говоря уже о том, что он там крестил, наверное, человек сто.

— Как - крестил?

— Погружением. Купил для этого большой надувной бассейн! Некоторые люди опасались креститься в церкви - чиновники, например. Один генерал даже, помню, был.

В конечном счете, нашу квартиру чуть ли не штурмом брали. Не помню весь сценарий в деталях, меня не было тогда в Москве, а мама была в монастыре. Отец Павел был в квартире один. Видимо, предполагал, что за ним следят. Квартира на первом этаже «хрущевки». Он в окно увидел - дом окружают Позвонили в дверь. Он не стал открывать, затаился. Они дежурили трое или четверо суток, дверь ломать не стали. Каждые полчаса звонили, по 15 минут давили на кнопку звонка. Телефон отключили.

— Но в это же время к нему должны были люди приходить?

— Людей останавливали, задерживали, потом отпускали. Потом он каким-то образом сумел сообщить «на волю», что происходит, и уже никто не приходил. Ну и однажды ночью ему показалось, что все нормально, никого нет. Он вышел - и его схватили. Месяца через полтора судили.

— Очень быстро!

— Да... Ему инкриминировали не какую-то политику, а очень простую статью: нарушение паспортного режима.

— Не сумели сделать политическое дело?

— Скорее, не хотели раздувать. Но все равно там звучало про Би-Би-Си, про «Голос Америки». В суд каких-то комсомольцев нагнали, как обычно. Дали ему 10 месяцев, которые он все честно отсидел. С тех пор мы не общались.

Почему-то у него сложилось убеждение, что в эту квартиру ему нельзя возвращаться. Он сейчас живет, здравствует. Может быть, реабилитирован. Но так нигде и не служит Думаю, какой-то круг близких людей у него остался. Узкий круг тех, кто сохранил ему верность.

Учеба в школе и работа в церкви

— В детстве я не читал детских книг. Что, наверное, не есть хорошо. Когда выучился читать, доставал из маминого книжного шкафа подряд все книги. Но приключенческих среди них не было. Потом, повзрослев, очень много читал христианской литературы. На меня оказал большое влияние Лев Толстой, я и сейчас отношусь к нему с большим почтением. Перечитал всю его нравственную литературу, все его учения. Я прекрасно понимал все его расхождения с церковью, но для меня они были несущественны.

— А школа?

— До 6-го класса у меня были только пятерки. В школу я фактически перестал ходить класса с седьмого. У меня было вообще-то слабое здоровье, болел, брал справки в поликлинике, в школе меня чаще всего не видели. Но я читал массу всего дома - все. что можно было и что нельзя. Например, мама купила дореволюционное издание полного собрания сочинений Владимира Сергеевича Соловьева - я перечитал все. Сейчас бы меня не заставили.

— Конфликты с учителями из-за такого необычного воспитания в околодиссидентской, околоцерковной среде были?

— В четвертом классе, когда эти представления уже созрели, был такой эпизод: я на глазах у всех сорвал с себя пионерский галстук, потом спустил его в унитаз

— В каком году?

— В 1973-м.

— Были последствия?

— Маму вызвали в школу, но она не пошла Я думаю, это по-детски прошло. Еще в восьмом классе был забавный эпизод, он потом повлиял на мою дальнейшую судьбу очень смешным образом. Как-то на уроке обществоведения задали написать сочинение. Четыре темы на выбор: две из них касались брежневских «Целины» и «Малой земли», третья - в том же духе, четвертая - «Что дала советская власть вашей семье?».

Я там разошелся! Причем на полном серьезе. Не помню уже, что конкретно я там написал, но трактат вышел совершенно антисоветский, страниц на сорок. Я как засел строчить, исплевал советскую власть, как мог, спокойно пошел и сдал. Что началось - страшно себе представить! Учительница побежала к директору. Меня вызвали, я пришел. Директор был хороший мужик, но на него, видимо, кто-то давил. Короче, куда- то они это дело засунули, замяли. Конец семидесятых - то еще время... Во многом в силу этого я так и остался без высшего образования.

— Почему? Не дали сдать экзамены?

— Когда сдавал документы в Литературный институт, меня через знакомого пригласили к ректору и сказали: «Мы Вас взять не можем, Вам надо в технический поступать». А в технике я был и остаюсь полным нулем. Отсоветовали. Я, собственно, не очень переживал и решил избрать церковную стезю. Почему-то (в силу своей дурости, наверное) считал, что уж в семинарию-то мне никто не помешает поступить.

— А почему же тогда сначала пошел в Литературный?

— Потому что я из театра не вылезал. У меня тогда «двойная жизнь» была

— Писал что-то?

— Ой, постоянно! Стихи, прозу. Нигде не печатал. А церковь... С семнадцати лет я уже читал в подмосковной церкви в селе Рахманово, где жил у знакомых. Все службы знал наизусть. В общем, взял рекомендации от священника и пошел поступать в семинарию. Это, конечно, было совсем абсурдно, семинария - еще более идеологический институт.

Но я думал - почему не попробовать? Поступай два раза. Оценок там не ставят. Экзамены такие: изложение, собеседование, что-то элементарное.

Неделю там живешь, общаешься. Оба раза не поступил.

— В Троице-Сергиеву лавру?

— Да, в Московскую духовную семинарию. Но я продолжал активно заниматься самообразованием, в гуманитарном плане, хотя и не по всем направлениям, о чем сейчас жалею. Языки я изучал только древние, например. Я и сейчас могу Евангелие по-древнегречески прочитать, хотя уже немного подзабыл.

Когда я не поступил в институт и в семинарию, устроился в московскую церковь Адриана и Наталии в Лосинках и проработал там около шести лет. Из Лосинок меня буквально выперли - нет, не потому, что я чем-то не устраивал. Отношения были замечательные и с настоятелем, и с клириками.

Кстати, тогда в церкви антисемитизма почти не было, очень много выкрестов-евреев работало в Патриархии. У меня друг был Володя Лев — чистокровный еврей, много лет работал главным псаломщиком в Новодевичьем. Но нам покоя не давали - в прямом смысле. Один год даже пришлось мне жить в глухой деревне в Ивановской области...

Десять километров пешком по снегу до цивилизации. Мы там со священником были фактически вдвоем. Прихожан - две старушки. Несколько лет в Москве в сторожах сидел по разным конторам, читал книжки.

В 1987-м из лагеря выпустили Глеба Павловича Якунина, и мы встретились.

С Глебом Якуниным

— Когда его посадили, я еще маленьким был. Можно сказать, знал его заочно: собирали ему посылки в Ыныкчан.

— Посылки в какой среде собирали?

— В диссидентской. И в церковной. Когда Глеб вышел на свободу, подмосковный митрополит Ювеналий дал ему приход возле Щелково, в селе Жегалово, вторым священником.

— В то время не было уже ограничений на место жительства?

— Жил-то он в Москве, но служить в столице ему не дали. Вот под Москвой спокойное место, Жегалово. Через месяц после того, как он туда пришел, там оказался я.

Времена были другие, меня взяли в штат. Я там проработал четыре года. С Глебом мы быстро нашли общий язык. В 1990 году он стал депутатом Верховного Совета и очень меня звап пойти к нему работать.

Но у меня никакого интереса к политике не было. Мне было интересно общаться с ним как с личностью, неординарным священнослужителем. Но идти в Верховный Совет!..

Я не пошел. Он покинул Жегалово, где его еле-еле терпели (кстати, ушел он все-таки вполне мирно). Политических проповедей он там не произносип. Просто бып неприятен всей той кодле. Через месяц ушел и я.

К тому времени я уже был совершенно нерелигиозным человеком. До сих пор хорошо отношусь к институту церкви как душепопечительному, хотя, конечно, он может быть разным. Как, скажем, психиатрическая больница может быть мягкой, полезной клиникой.

Кроме того, церковь значима как некая культурная ценность. Я ни в коем случае не хочу это сбрасывать со счетов. Но, работая в церкви долго, я, как ни парадоксально звучит, стал совершенно неверующим человеком, каковым и сейчас остаюсь.

Лет с 13 до 20 я все соблюдал, прочитал всех святых отцов, каких только было можно, - греческих, российских, вплоть до Игнатия Брянчанинова. Все законспектировал. Одно время я даже вел неофициальные курсы - «Устав церковной службы», нескольких нынешних священников выучил богослужебной науке - литургикой называется.

 
Но времена менялись, церковь становилась государственным институтом, по крайней мере, стала претендовать на это, и тут же была заключена в объятия власти. Это мне претит. Нет, я ни с кем не ссорился, меня ценили как специалиста, который любую службу может спасти, даже если хор не придет, и к Пасхе подготовить храм за полчаса.

— Так что же стало решающим толчком к твоему уходу?

— Наверное, когда вышел фильм «Иисус» - или «Иисус из Назарета»? - совершенно дебильный фильм, по-моему. Он шел во всех кинотеатрах Москвы и в Щелково (это рядом с церковью, где я работал) - восемь сеансов в день.

В церковь позвонила директор кинотеатра и говорит, мол, батюшка уже выступал, не могли бы теперь Вы выступить перед сеансом? Меня это покоробило. Я понял: все, времена изменились. Выступать я не стал. И вскоре после этого смылся оттуда.

— Отец Глеб - глубоко верующий человек?

— Да. Но абсолютно не догматичный, очень свободомыслящий. Он верующий, но его вера совершенно не подчинена никаким оковам, условностям. Он никаких постов не соблюдает, откровенно.

— И прихожанам говорит?

— Нет, не говорит. То есть говорит тем, кто способен это услышать. Что он, бабушке будет говорить? Он очень правильный в этом смысле. В нынешней политике ему места нет. да и тогда, в начале девяностых, он, думаю, во многом ошибался. Не хочу его идеализировать, хотя очень уважаю.

В театре

— В 1990 году я попал в театр Погребничко, лучший, я считаю, в Москве. Тогда он назывался «Театр на Красной Пресне», сейчас - «Театр около Дома Станиславского». Это - великий режиссер

Очень замкнутый театральный мир строит, оригинальный. Мыслит образами такими потусторонними: у него все ходят в ватниках, в валенках на сцене, даже когда Гамлета играют. Кстати, мы ведем переговоры, чтобы один его спектакль в зоне показать. В основном у него довольно трудные спектакли, для подготовленных людей. Мы нашли более-менее «членораздельный» для свежего человека - по «Лесу» Островского, называется «Нужна трагическая актриса». Разыгрывается зэками, на сцене одни мужики.

— Погоди, а кем ты был в театре? Неужели актером?

— Да нет, был оформлен пожарным, а удостоверение выдали — «администратор». Кстати, Борщев Валерий Васильевич, мой будущий шеф, несколько раньше, в 80-е годы, тоже работал пожарным в Театре на Таганке, когда его за участие в фонде Солженицына из журналистов выгнали.

А я ходил в свой театр постоянно, видел все десятки раз, у меня там друзья близкие работают. Глеб меня в ту пору активно звал в Верховный Совет, а я вместо Верховного Совета пошел в театр и работал там года полтора. Мне очень дорого время, которое я провел в театре...

В Верховном Совете

— На первом году моей жизни в театре Глеб Якунин меня все-таки уломал. Он говорил: «Помощь нужна! Помоги хотя бы с почтой разбираться!»

Скоро я получил книжечку помощника народного депутата Верховного Совета. Ходил раз в неделю в Белый дом. У Глеба там был настоящий кабинет, он был заместитель председателя Комитета по свободе совести, вероисповеданиям, милосердию и благотворительности! Такое было название.

Председателем был не менее известный человек, отец Вячеслав Полосин, позже перешедший в ислам. Тоже личность оригинальная. Единственный известный мне протоиерей, перешедший в ислам.

Ну вот, скоро я стал приходить два раза в неделю, потом проводил там уже и выходные, а скоро свободного времени вовсе не осталось.

Из театра ушел, думая, правда, что на время, даже заявление оставил, что в соответствии с законом о статусе депутата после окончания его полномочий я, как бывший помощник, имею право восстановиться на прежней работе.

Только объем работы возле такого депутата, как Глеб Якунин, оказался огромным: взять хотя бы переписку с зэками. Пришлось вникать, изучать проблему. К девяносто третьему году я уже приобрел некоторые познания в законодательстве.

— Много было писем?

— Когда я пришел, на столе лежала огромная гора почты, некому даже было распечатать. В день - несколько десятков писем.

Постепенно я понял, что законодательная работа в новых условиях имеет смысл. Первым серьезным опытом живой работы стал 1993 год, когда была предпринята первая попытка изменить закон 1990 года «О свободе вероисповеданий».

Московская Патриархия задействовала определенные силы в ельцинской администрации, это шло при поддержке Хасбулатова. Толкнули новый закон «О свободе совести и религиозных организациях», его принял Верховный Совет Глеб возглавил оппозицию этому закону.

— А что там было плохого? Как в законе 1997 года - разделение на традиционные и нетрадиционные религии?

— По сути, да. По своей концепции эти законы похожи, хотя закон 1993 года не был столь жестким, как нынешний. (Закон 1990 года вообще был наилиберальнейшим).

Я сутками сидел, готовили всякие бумаги. В правовую проблематику свободы совести я вошел полностью, а содержательная мне вообще понятна, я религиозной темой очень хорошо владел. И представление о других конфессиях имел, а что не знал - прочитал.

— Лев. извини, такой каверзный вопрос: помогло ли тебе то, что ты был верующим?

— Да, помогло. Я, с одной стороны, имел опыт внутренней религиозной жизни и знал ее, а с другой стороны, я на религию смотрел извне, отстраненно.

— Глазами светского человека?

— Да. У меня не было никаких внутренних тормозов. мол, нехорошо обижать «своих».

Глеб Якунин стал членом Комиссии по расследованию причин и обстоятельств ГКЧП и буквально засел в архивах КГБ... как это ведомство на тот момент называлось, наверное, ФСК?

Председателем Комиссии был Лев Пономарев. Комиссия расследовала обстоятельства 1991 года, ей дали «зеленый свет». Не на все, но на многое. Конечно, если бы подойти системно, можно было сделать все больше и лучше, можно было поднять тонны интересных материалов... Был момент! Но не вышло. Да я не сужу, как могли - так работали. Во всяком случае, Глеб набрался терпения и переписал несколько толстых тетрадок.

— «Отксерить» ничего нельзя было?

— Я его тоже спрашивал. В 1991 году была еще не та чудо-техника, но при желании можно было достать. В общем, переписал он много. Достоверность этой информации у меня не вызывает никаких сомнений. Лев Александрович Пономарев и я - мы можем выступать гарантами истинности переписанного.

Некоторые факты мы потом сопоставляли с «Журналом Московской Патриархии»

 

128

Многие псевдонимы невозможно раскрыть, они просто исчезают. В сводках 4-го отдела 5-го управления КГБ, курировавшего церковь, сообщается примерно так: «На мирную конференцию в Женеву направлен агент Адамант. Ему дано указание такое-то, выступить с инициативой такой-то, попытаться продвинуть на руководящие посты во Всемирном Совете Церквей такого-то...» Открываем «Журнал Московской Патриархии», читаем: «В марте такого-то года на мирную конференцию в Женеву поехал митрополит такой-то».

Все становится ясно. Еще несколько сверок, все подтверждается. Адамант продолжает свою деятельность. То же с Дроздовым (По утверждению о. Гпеба Якунина, исследовавшего архивы КГБ, Дроздов - оперативный псевдоним нынешнего патриарха РПЦ Алексия II [Ридигера]. - Прим.ред.) и с другими. Было раскрыто примерно 15 кличек. Переписанное касается в основном внешнеполитической деятельности. Этот срез не очень большой, но в высшей степени интересный.

— Результаты где-нибудь были опубликованы?

— На эту тему много всего было. Глеб написал (точнее, мы вместе написали) книжку «Подлинный лик Московской Патриархии». Мне, правда, не очень нравится ее прибауточный стиль.

Довольно много информации мне удалось «нарыть» в 1994 году, уже в Думе, при помощи депутата Савицкого, ныне покойного, а в то время зампреда думского комитета.

Добрались до Государственного архива РФ, я просидел там месяца три: переписывал, ксерокопировал архивы Совета по делам религии.

Есть хороший архивист и журналист - Женя Поляков, мы с ним вместе работали, он много сделал по этой части. Обнаружили много любопытного. Фактически-документальное подтверждение происхождения и сущности Московской Патриархии.

Оценивать, конечно, можно по-разному, тут свободу аналитического творчества никто не исключает. Но что факт, то факт. Например, мы опубликовали письмо Алексия, тогда управляющего делами в Совете по делам религии, написанное в 1984 году. Письмо адресовано начапьнику какого-то хозяйственного управления в ЦК КПСС, а содержание такое: постоянные члены Священного Синода на протяжении длительного времени пользуются услугами 4-го управления Министерства здравоохранения. Тыр-пыр, какие- то вежливые фразы, выражающие признательность Хотели бы также просить Вас решить вопрос и о санаторно-курортном обслуживании. Наверное, было решено положительно

— Это к вопросу отделения церкви от государства...

— В таких формах это было намного безобиднее чем сейчас. Пусть они там парятся в бане, е конце концов. То, что происходит сейчас - серьезнее

— А можно какой-нибудь пример твоей успешной работы в Верховном Совете? Что-то, к чему ты пично приложил руку?

— Ну, скажем, в году 91-м в один старинный храм в Ивановской области пришел батюшка, который стал все там скоблить, чистить, переделывать и, к сожалению, портить росписи. Уже замазали какую-то часть XVIII века.

Я подготовил обращение Комитета по свободе совести в администрацию Ивановской области и Министерство культуры - разобраться. Написал в очень жестких выражениях. (Сейчас, набив руку, я бы так уже не писал). Что там началось! Сейчас напиши такое от любого депутата - не будет такой реакции. А тогда минкультовская комиссия поехала в эту глушь, настоящая заваруха там была. Росписи удалось спасти.

Работа с Борщевым. Палата по правам человека

— Что ты вкладываешь в понятие «заниматься законодательством»?

— Круг проблем не сразу стал таким широким, как сейчас. Хотя, например, альтернативной гражданской службой я всерьез занялся с 1994 года.

Принятый в 1994 году в первом чтении закон об А ГС шел через наш Комитет Госдумы по делам общественных объединений и религиозных организаций. Я тогда еще неофициально вошел в рабочую группу. И с тех пор из этой проблемы «не вылезал».

Потом стал подступать к другим проблемам, в основном, конечно, к свободе совести. Очень глубоко тогда этим занимался, составил «Белую книгу» о нарушениях свободы вероисповедания на 1995 год. Особо меня увлекла тема новых религиозных движений. так называемых «сект».

В конце 1995-го стало понятно, что Глеб Якунин не попадает в следующую Думу. Мы с ним организовали Общественный комитет по защите свободы совести. В силу определенных причин это не совсем состоявшееся дело, но кое-что удалось. (Формально Комитет до сих пор существует).

Меня позвал к себе Валерий Васильевич Бор-щев. К тому времени я уже показал большую активность как помощник депутата. С Борщевым я работал и в Думе, и еженедельно вел прием в округе, в Новогиреево, четыре года. Это очень полезно, я научился «полевой» правозащитной работе.

В 1996 году, вскоре после выборов, была образована Палата по правам человека Политического консультативного совета при Президенте РФ В этот совет вошли все 43 блока и партии, участвовавшие в выборах. Прошлая Дума оказалась коммунистической, и Ельцин решил организовать такой противовес. Да и Рыбкина (тогда он в своих в Кремле ходил) надо было куда-то пристроить. И вот создали нечто. Противовес не получился. Из двадцати палат за дело взялись только две-три. Но они себя реализовали.

— Какие еще?

— Точно не берусь сказать, знаю лишь, что большинство толком не работало, — мне говорили в администрации — вот. Палата по правам человека работает активнейшим образом, и еще две-три.

Многие правозащитники вошли в эту Палату, лидеры известных организаций. Я стал ответственным секретарем. С того момента депутатская приемная Борщева стала по сути приемной Палаты по правам человека.

Я вел прием с 16 до 23-24 часов, были огромные очереди. Часть очереди - наши избиратели, те, кто приходил на прием к Борщеву. Мы старались их вперед принять. С разными проблемами, в основном - жилье, всякие бытовые, социальные вещи.

А другая часть - те, кто приезжал из других городов, по уголовным делам, по каким-то сложным вопросам. С Андреем Бабушкиным, конечно, никто не может сравниться по умению сидеть до шести часов утра.

Но и мы старались. Прием - очень большая работа. Каждое обращение требовало реакции, я старался действовать оперативно. Колоссальная переписка: несколько тысяч писем во все инстанции по всем делам от московского жилдепартамента до всяких прокуратур.

К середине 90-х я совершенно влился во всю ту проблематику, которую сейчас развиваю.

— Почему у тебя получился такой широкий круг интересов?

— Потому что Палата по правам человека по определению занималась всеми правами. Мы работали четыре года, с 1996-го по 2000-й. Собирались примерно раз в месяц в администрации Президента.

Это была полезная площадка для переговоров, туда не мог не прийти, скажем, заместитель генпрокурора. Палата по правам человека пережила приход Путина и завершение депутатских полномочий Борщева.

В начале августа 2000 года Путин подписал указ о роспуске Политического консультативного совета. На этом история кончилась.

— А. скажем, Уголовно-процессуальный кодекс?

— УПК для меня был темным лесом. Но с 1997 года, когда Мара Федоровна Полякова начала кампанию по проекту УПК, я всерьез этим занялся. Сейчас я - в рабочей группе у Мизулиной по мониторингу. Мы ведем мониторинг, и эта проблематика становится понятной

Палата... наши обращения где-то таяли, в основном. Но иногда нас использовали для пользы дела. Когда сильно распоясался губернатор Кондратенко в Краснодарском крае, из администрации Президента мне позвонил чиновник и попросил прислать тематический план наших мероприятий. Нет, никакого давления не было. Но мы тоже действовали не очертя голову, действовали грамотно, ощущая себя квазипарламентской организацией. (Кстати, в Палате были и другие точки зрения Например, был один ЛДПРовец). Так вот, позвонил этот чиновник: а не хотите ли вы «заняться» Краснодарским краем?

— А почему таким замысловатым путем они с этим Кондратенко? Сами бы надавали ему по шее. .

— Ну... не хотелось им наезжать, были какие-то соображения. Мы сказали: да, знаем о нарушениях- про месхетинцев и другое Нам говорят: вот, и месхетинцев, и свободу совести обсудите. Мы впряглись. Сюда приехали замглавы администрации края, начальники отделов - целый десант!

— Вызвали на ковер кондратенковскую братию?

— Самого Кондратенко не было. Хотя мы. конечно, послали ему официальное приглашение. Мне кажется, что заседание оказалось полезным.

Третья Дума. Работа с Ковалевым

— Борщев, как известно, в третью Думу не попал. Я стал работать у Сергея Адамовича Ковалева. С Ковалевым работать непросто, но интересно. На сегодняшний день у нас с ним разные взгляды. Но он не диктатор в этом смысле. Он может ругаться, но в конце концов демонстрирует уважение к оппоненту.

—И что - опять работа с письмами?

— В том числе. Я брал на себя часть сложных случаев - обращения «пожизненников» или, там. по наркотикам. То, что мне интересно из его почты. Но у нас также были люди, которые работали с корреспонденцией.

— Ты, можно сказать, эксперт?

— Это была и экспертная работа, и как помощника Сергея Адамовича. Я подготовил очень много поправок от его имени, даже законопроектов Наша с ним активная совместная творческая работа началась, как только я пришел к нему в третью Думу.

Как раз Борис Борисович Надеждин прибежал со своим законопроектом о Конституционном Собрании, где половина назначалась Президентом и т.д. Он. как танк, очень воодушевляется новыми перспективами. Остановить его можно только регламентным путем.

Я сел и за две недели написал альтернативный законопроект более чем из ста статей Мы успели его внести - и это тормознуло. На сегодня Борис Борисович, он умный и достойный человек, понял, что был неправ, мне кажется.

У него были с Сергеем Адамовичем диспуты, слушания в парламенте, Конституционном Собрании Мы предложили другую модель: не собрания чиновников-назначенцев, а Учредительного собрания, избираемого органа. По особой модели, да не так, как Дума, это не должны быть парламентарии. Иначе, чем же отличается от парламента? Это была моя первая из действительно крупных законопроектных работ Мы не ставили целью, чтобы этот законопроект был принят. То есть я был бы не против, но возможности такой нет.

— Конституционное Собрание...

—... это тот орган, который может быть собран для изменения Конституции.

— И еще референдум.

— Референдум «с нуля» невозможен. Он возможен, только если Конституционное Собрание, выработав новый текст Конституции, вынесет его на референдум.

— А может не вынести?

— А может принять его само,

— Это нечестно!

— Это честно. Даже лучше, если б не было референдума. Ведь Конституция - в деталях, в нюансах вся заключена. Имел ли хоть кто-то из большинства граждан представление о том, что написано в Конституции, которая была принята в 1993 году? Да и как вообще это сделать? Не то, чтобы нам Конституция не нравилась в целом. Нам очень многое нравится, вторая глава нам в принципе нравится. Но есть желание кое-что развить, изменить...

— В 59 статье, например.

— Да. 59 статью вообще надо изменить, как она в прежней Конституции была изложена. Отдельное право, а не как какие-то вариации на тему защиты отечества. Но выносить это на референдум... Тут я согласен с Ковалевым.

Впрочем, референдум должен оставаться - желательно, по другим вопросам - как некий политический инструмент. Ковалев - единственный из правых осенью 2002 года подписал запрос коммунистов в Конституционный Суд против отмены референдума (тогда запретили проводить референдум за год до выборов)

Сам референдум нельзя истреблять, да и законодательство нельзя менять в угоду политической конъюнктуре. Или есть право, или нет. Но Ковалев всегда говорит: было бы странно, если бы математическая теорема принималась референдумом. В этом есть правда. Плебисцит и референдум хороши на местном уровне. А на уровне решения национальных, международных проблем это уже принимает силу масштабов.

— Проблема смертной казни?

— Да-да. Вот фактический пример недопустимости референдума. Это как карты разного масштаба: мы смотрим на карту какого-нибудь района и все понимаем, но если решать судьбу этого района на глобусе...

— С другой стороны, в европейских странах решения о присоединении к Европейскому Союзу принимаются как раз референдумом.

— Это же политические решения о судьбе нации. Это, наверное, можно.

— Хотя, казалось бы. Конституция больше на судьбу нации влияет, чем вхождение в ЕС.

— Может быть, какие-то хорошо развитые общества могут себе позволить. Но опыт показывает, что все конституции, принятые референдумом, принимались именно в том виде, в каком они были написаны теми, кто их проталкивал. Вот и все.

— Так выборы в Конституционное Собрание точно так же будут проходить! И выберутся туда в результате манипуляции выборами...

— А мы предложили модель (она действует, например, в Австрии и других странах) двухмандатных округов для Учредительного собрания (которое называется Конституционным Собранием по Конституции). Когда избирается не один человек, а два, набравшие максимальное количество голосов. Это очень правильная модель.

— Возможность манипуляций снижается?

— Да. Как правило, если общество разделено по каким-то вопросам - там, левый-правый - это чувствуется, особенно в регионах. Идет коммунист, а следом кто-то другой, или наоборот. Они, как правило, и отражают интересы большинства.

— Вопрос, который напрашивается: пример са- мого-самого, чего удалось достичь?

— Приведу пример, который близок моему сердцу, он касается все той же материи, религиозной проблематики. Через Думу мучительно долго шел законопроект «О памятниках истории и культуры или объектах культурного наследия»

Очень важный и весьма неплохой, потому что «выравнивал» проблемные места, а их немало. Но Патриархия, подсуетившись, умудрилась вставить туда уже ко второму чтению понятие памятников культуры религиозного назначения и прописать это таким образом, что половина недвижимых памятников архитектуры и культуры с особым статусом должна принадлежать им. И на такие памятники закон уже не распространялся. Предлагалось даже разрешить приватизировать памятники мирового значения, если они религиозные, причем режим использования памятников определяется в таком случае церковью

Например, к могиле Пушкина в Святогорском монастыре ты без платочка на голове уже не придешь. И так далее, и так далее. Если им нужно отапливать собор - они будут его отапливать, несмотря на то что от этого фрески осыпаются.

А во Владимире, в Успенском соборе, старухи мыли фрески Рублева стиральным порошком, я сам был свидетелем! Ну и предполагалось, что памятники религиозного назначения - это богадельни, духовные семинарии, монастырские сады и так далее.

В таком понимании и учреждение, например, бывшая духовная консистория - тоже памятник религиозного назначения. Мы подали поправки, я вошел в рабочую группу. Поначалу были очень сильные препирательства. С их стороны сидел отец Борис Михайлов. искусствовед, настоятель храма Покрова Богородицы в Филях, представлявший интересы Патриархии и яростно со мной боровшийся.

Когда я взял на себя атаку, оказалось, что вся рабочая группа, кроме этого представителя Патриархии, «за», включая известную коммунистку Елену Драпеко, руководителя группы, которая с этой точки зрения оказалась вполне вменяемым человеком.

Научным руководителем группы был вообще замечательный человек, историк архитектуры Алексей Комеч. Окончательная редакция закона получилась по-нашему. Они до сих пор скрежещут зубами. Архиепископ Климент даже ставил на отдельное голосование в Думе эту поправку, но она не прошла.

Мы убрали приватизацию религиозными организациями памятников «всемирного значения», согласование использования памятников культуры религиозного назначения с церковью. Ну, оставили кое-где в мягких формах.

А главное, мы дали определение «памятников религиозного назначения». Церкви, часовни, мечети, синагоги, пагоды, минареты, монастыри. Точка. То есть только культовые здания. Если бы взяли верх они, то все музеи, библиотеки, архивы, сидящие сейчас в бывших церковных богадельнях, гостиницах, семинариях, вылетели бы очень быстро.

Это понимали и в правительстве: отдай - съедят с потрохами. И Дума, и Президент это поддержали. Наша поправка закреплена в законе, я этим очень горжусь. Тем, что мы нашли такой ход, компромиссный, конечно, но закон, в этой части, очень хороший.

— Владимирские фрески это от дурных старух не спасет.

— Не спасет Но Владимирский собор - кафедральный, он принадлежал «старухам» и при советской власти. Он не был их собственностью, но они им пользовались, что тут поделаешь. Органы охраны памятников, прокуратура обязаны следить за этим по закону - это уже вопрос правоприменения Если по закону, им вообще голову оторвать Другой вопрос- что н икто ничего не делает. Это уже от нас не зависит.

— А еще примеры?

— Да много всего было, трудно так вот с ходу .. По сути, законом об альтернативной гражданской службе я тоже горжусь В том смысле, что он не настолько плох, как мог бы быть.

Сергей Адамович меня ругает: дескать, влезли - и только хуже получилось. Я не согласен: мы очень много сделали, заявительный порядок прописали, например. Ну, конечно, очень плохо, что установлен предел: только за полгода до призыва можно подать заявление.

Это плохо, поскольку ограничивает права. Но закон не содержит отправной точки - с какого момента ты можешь подать заявление. Любой гражданин, поставленный на учет в военкомате, т.е. в период с 1 января до 31 марта в год достижения им возраста 17 лет, уже может подать заявление на АГС. И пусть только откажут - сам может судиться, родители (как законные представители несовершеннолетнего) могут судиться.

Еще пример. То, над чем мы бились несколько лет и что меня волнует, может быть, больше всего - проблема наркотиков, даже «наркополитики».

Я фактически работал как эксперт в Комитете по законодательству. У меня прекрасные отношения с Павлом Крашенинниковым, там были нормальные люди, приличный комитет. Ко мне «в стол» поступали все проекты, касающиеся наркотиков. Например, закон «О наркотических средствах и психотропных веществах» касается Комитета по охране здоровья, а поправки в Уголовный кодекс находятся в Комитете по законодательству

К 2001 году у меня в папке скопилось более двадцати проектов по этой теме. Все они, кроме одного (внесенного Борщевым в 1998 году, мною же и написанного), направлены на ужесточение наказания: смертная казнь, пожизненное лишение свободы, уголовная ответственность за потребление. Лекарева выдумывала такие изыски: смертная казнь за вовлечение детей в распространение. Депутат Владимир Лысенко даже предложил почему-то смертную казнь за распространение в крупных размерах, а в особо крупных - нет.

— Почему такая активность ? Я понимаю, тема важная, но...

— Просто все спешили отметиться. Мы все собрали, обсудили, я с Крашенинниковым поговорил. Он человек непростой, весьма неоднозначный, но с ним работать можно. Мне дали карт-бланш созвать рабочую группу по этой проблеме.

Группа была очень хорошая: очень вменяемые представители Верховного Суда, Генпрокуратуры, даже МВД. Все понимали, что закон в нынешней редакции, 228 статья УК и все эти массовые наркорепрессии - кошмар.

За одну сотую грамма - от семи до пятнадцати лет, как и за килограмм! Мы выработали нормальную версию. Там было много полезных изменений, главное - мы ввели критерий размеров: крупный - более 10 условных разовых доз, которые по специальной процедуре утверждаются, особо крупный - более 50 (мы вообще-то предлагали более 100).

Внесли это от большой группы депутатов. Причем удалось так обыграть дело, что нас в полном составе поддержала фракция «Народный депутат», которая вообще-то выступает за смертную казнь

На нашу сторону встал наиболее вменяемый человек в этой фракции - генерал Воротников Он оказался не таким уж страшным. Генерал КГБ, руководитель Ассоциации ветеранов госбезопасности - а по этому вопросу оказался нашим сторонником. (Я всегда говорю: даже с Жириновским можно сотрудничать).

Сорок членов фракции подписалось под этим проектом. Это давало ему почти зеленый свет.

В конечном счете мы, однако, решили действовать через Президента - с подачи Саши Баранникова, одного из самых близких мне сейчас по работе депутатов.

Получилось в результате, что эти идеи, коренным образом меняющие уголовный закон в сторону снижения наркорепрессий, внес Президент, и они были приняты.

Баранников оказался очень умным, толковым, умеющим работать человеком, который сумел наладить отношения с Козаком и с другими нужными людьми, которые тоже много понимают и на некоторые вещи способны. Хотя я не в восторге от Козака, но в данном случае, по УК, они сработали великолепно.

Но, конечно, большинство тех предложений, с которыми мы выходили через Ковалева и через Баранникова, было обречено на провал. Это не значит, что этого делать не надо было. Это раскачивало саму проблему, и хотя бы поэтому не лишено смысла. Вопрос обсуждается, внимание привлекается. Иногда нужно что-то делать просто для того, чтобы не прошло худшее.

Вместе с Баранниковым мы очень активно поработали по АГС. Вплоть до того, что мне пришлось написать два проекта. Сначала мы сделали проект Рыбакова (тогда еще без Саши, он присоединился потом) - компромиссный, но все-таки наш проект, где основные вещи решены нормально. Потом, когда замаячил жесткий правительственный вариант, мы внесли сверхлиберальный, идеальный: как должно быть в нормальном обществе. Это проект Володи Семенова.

— Заведомо непроходной.

— Да. Потом я своими же руками писал отрицательный отзыв и на рыбаковский. который сам сочинял, он же баранниковский, и на семеновский. Потому что деваться было некуда, надо было двигать правительственный, чтобы не проиграть окончательно. Юлий Рыбаков сначала подверг нас остракизму, но потом смирился и простил. Баранников, бедный, на Комитете по законодательству выступил по этим трем законопроектам.

Из его выступления следовало, что проект Рыбакова очень хороший, и он сам, Баранников, в числе авторов, а правительственный проект плох, но поддержать надо правительственный. Эта игра не всем понравилась - прописным нашим либералам типа Похмелкина, которые тут же осудили такое «двуличное поведение» Но, веди мы себя по-другому, результат был бы худшим: правительственный проект отдали бы в Комитет по обороне. А так мы хотя бы держали ситуацию под контролем.

 

Ради дела

— Работа в парламенте предусматривает компромиссы, соглашения?

— Безусловно. Например, нам говорят: тот проект, что вы приняли в первом чтении, мы вставляем в проект Президента. Пусть доброе дело идет от Президента. С одной стороны, ради дела правильно на это идти. С другой стороны, это же хамство: почему Президент не может подписать мой проект, если он уже принят?

— А как это психологически? Вот человек сидит днями и ночами, тяжелейшую работу делает: пишет законопроект... на плохом компьютере...

— На жутком! Тормозном, без Интернета...

— Вкладывает сто процентов души, интеллекта. а потом лишь пять-десять процентов из этого проходит.

— И это достаточно много. Может быть, в силу своей приверженности театру я считаю, что процесс важнее, чем результат. Конечно, не такой процесс важен, когда как белка в колесе, а ориентированный на результат. Но сам результат при этом не всегда зависит от нас. Скажем, когда Софья Васильевна Каллистратова защищала диссидентов, то не потому, что была уверена, что их оправдают. Она знала: результат предсказуем. Но нельзя было их не защищать, правильно?

— Фактически это перефразированный диссидентский принцип: делай что дОлжно, и будь что будет.

— Да, но здесь мы расходимся с Сергеем Адамовичем. Он считает: делай, что дОлжно, но зачем ты идешь на компромиссы с Крашенинниковым, зачем вы там с Памфиловой всякие шуры-муры устраиваете, зачем с Мироновым в игры играть, и так далее. Да, делайте, вносите, но чего крутиться?! А я считаю: процесс дипломатии очень важен. Ну Сергею Адамовичу можно: он в силу своего положения...

— Белый ворон?

— Да, он играет эту свою роль Он был депутатом, членом парламента, достойно выступал обличителем всех неправд. Называет черное - черным, белое - белым. На его месте это нормально, ему зачем вертеться. Но мы-то другую цель преследуем! Если мы займем такую же позицию, то вся игра, в которую мы играем, например, с Валентином Гефтером - он во многих группах со мной состоит, - она будет невозможна. С нами просто не станут работать. Тогда мы играли бы в духе «Экспресс-хроники». Я уверен: вот Лев Александрович Пономарев, он и на Гражданский Форум не пошел, но приди он в Думу - поведет себя по-другому. И никто его не осудит. Потому что если ты хочешь что-то продвигать, то не стоит в белые ризы облачаться. Это понимают все.