Анатолий Краснов-Левитин

ЛИХИЕ ГОДЫ: 1925-1941

К оглавлению

Номер страницы после текста на указываемой странице.

ОБНОВЛЕНЧЕСТВО

До сих пор я не сказал ни одного слова об обновленчестве. Между тем, 1925-30 гг. — это разгар обновленческой деятельности в Питере. Питер — обновленческая колыбель, отсюда вышли все главные лидеры обновленцев, и все они не порывали связи с городом. Мало того. Питер — единственный город, в котором обновленчество имело глубокие корни и занимало довольно крепкие позиции.

В свое время я совместно с Вадимом Михайловичем Ша-вровым опубликовал в самиздате большую работу по истории обновленчества, а также свои воспоминания « Закат обновленчества », относящиеся к 1942-45 гг. Тем не менее об обновленчестве сказано далеко не все.

Кроме нашей с В.М. Шавровым работы, в СССР имеются два исследования, посвященные истории обновленчества : магистерская диссертация покойного архиепископа Сергия (Ларина) и книга казанского антирелигиозника А. Шишкина. К сожалению, обе они не выдерживают никакой, даже самой снисходительной, критики. Архиепископ Сергий поставил перед собою совершенно невыполнимую задачу: доказать, что Патриарх Тихон и все руководимое им духовенство с самого начала стояли на советских позициях. Поэтому история обновленчества под его пером представляет собой совершенно неразрешимую загадку. Какая-то группа духовных авантюристов, невесть откуда взявшаяся, вдруг добилась ареста Патриарха, почти всех архиереев, захватила в свои руки кормило церковного правления и произвела раскол церкви. Не приходится серьезно опровергать эти писания преосвященного, напоминающие сочинение четвероклассника, хотя собранный там документальный материал представляет интерес.

Никак не может претендовать на научность и « творение » Шишкина. Оно отличается всеми пороками вульгарной марк-

117

систской историографии: вместо живых людей здесь маски, вместо событий — схема. Для меня это произведение особенно любопытно именно потому, что я всех его героев хорошо знал лично. Прочтя книжку Шишкина, я ощутил в полной мере порочность этого метода, процветающего в России. Введенский, Антонин Грановский, Красницкий, Боярский, такие яркие и такие разные люди, вдруг поблекли, выцвели, стали удивительно похожими друг на друга. Все они — представители буржуазии, приспособляющейся к советской власти, и трудно понять, чем они отличаются друг от друга.

Однако хватит рассуждений — перейдем к воспоминаниям.

До 17 лет я был ярым врагом обновленчества: все церковные авторитеты, начиная от епископов, кончая Полей, утверждали, что обновленцы безблагодатные, еретики и хуже язычников. Я в этом был непоколебимо уверен, и тогда мне еще не приходило в голову, что в 18 лет я сам стану обновленцем. Хотя они и безблагодатные и еретики и хуже язычников, но запрещенный плод сладок : что греха таить, я иногда заглядывал в обновленческие храмы.

Что же я там видел ? Прежде всего должен сказать, что нет ничего более несправедливого, чем огульно считать всех обновленцев предателями, продавшимися, агентами ГПУ. Как правило, это были самые обыкновенные русские священники, случайно попавшие в той сутолоке, которая тогда происходила в церкви, к обновленцам. Я помню, отец вместе со мной как-то зашел в церковь Великомученицы Екатерины, когда там уже были обновленцы; он разговорился со старичком диаконом, и диакон ему сказал : « Это все начальство между собой дерется, мы здесь не при чем ».

Что правда, то правда. Большинство священников здесь были совершенно не при чем. Никаких реформ в то время в обновленчестве не было, и большинство священников пошло туда просто потому, что принадлежность к обновленчеству представляла собой своеобразный Habeas corpus act — гарантию от ареста.

В общем священнослужителей-обновленцев можно разделить на 4 группы : первая — самая многочисленная группа — те самые серые батюшки требоисправители, о которых шла речь выше. Вторая — прохвосты, присоединившиеся к обновленчеству в погоне за быстрой карьерой, спешившие воспользоваться « свободой нравов », дозволенной обновленцами. О них епископ Антонин сказал : « Ассенизационная бочка православ-

118

ной церкви». Почти все они были агентами ГПУ. Третья — идейные модернисты, искренно стремившиеся к обновлению церкви. Эти жили впроголодь, ютились в захудалых приходах, теснимые властями и своим духовным начальством и не признанные народом. Они почти все кончили в лагерях. Четвертая — идеологи обновленчества. Блестящие, талантливые, честолюбивые люди, выплывшие на гребне революционной волны. (Так сказать, церковные Бонапарты). Среди них многие (увы!), хотя и не все, также были связаны с ГПУ.

Но прежде чем писать о них, зайдем в обновленческий храм.

6 часов вечера. Суббота или канун праздника. Так же, как и во всех церквах, раздается колокольный звон. На паперти, однако, почти не видно нищих : нет смысла сюда идти, здесь народа мало. Входим в храм. Охватывает тягостное чувство. Огромное, холодное помещение. И пустое. Десятка два прихожан сиротливо жмутся к алтарю. На паникадилах всего несколько свечей. И на этом унылом фоне странно выглядят яркие облачения, митра на голове священника, протодиакон в камилавке. Уж очень щедро было обновленческое начальство на награды.

Другая картина там, где служили корифеи, знаменитые проповедники: Введенский, Боярский, Платонов. Здесь храм переполнен народом, и в основном дамы в шляпах, девушки, интеллигенты профессорского вида, студенческая молодежь...

Присмотримся и мы к корифеям.

В противоположность православной (староцерковной) епархии, находившейся до весны 1928 г. в состоянии разброда, обновленческая ленинградская епархия имела строго централизованное управление. Во главе епархии с 1925 г. стоял высокопреосвященный Вениамин, митрополит Ленинградской и Северо-Западной области. (В миру Василий Антонович Мура-товский). Старый архиерей, он был рукоположен 25 октября 1897 г. в соборе Александро-Невской лавры, ровно через шесть дней после того, как в том же самом храме был рукоположен во епископа тридцатидвухлетний архимандрит Тихон (будущий Патриарх).

Отличительной чертой митрополита Вениамина (Мура-товского), которому в 1925 г. было 72 года, являлась (на всех этапах его долгой жизни) почти детская безмятежность, а

119

между тем жизнь его отнюдь не была тихой и спокойной.

Родившись в семье священника в городе Казани, Василий Муратовский по окончании семинарии пошел по стезям своих предков и стал священником одного из казанских храмов.

Однако вскоре умерла его жена, оставив у него на руках четырехлетнего сына. В судьбе несчастного вдовца принял участие архиепископ Казанский Палладий (Раев), сам незадолго перед этим овдовевший. Он порекомендовал ему поступить в Казанскую Духовную Академию, обеспечив стипендию, достаточную, чтоб прокормить сына. В это же время началась его дружба с другим (впоследствии знаменитым) земляком : Александром Васильевичем Вадковским, будущим прославленным митрополитом Петербургским Антонием, одной из самых светлых личностей в истории русской церкви, к большому для нас всех несчастью умершим в 1912 г. (до русской смуты).

'• Еще в Казани завязывается своеобразная дружба трех вдовцов : архиепископа Палладия, профессора А. В. Вадков-ского (вскоре также принявшего монашество) и священника о. Василия Муратовского, вскоре постриженного в монахи с именем Вениамин. Впоследствии постоянно, и в проповедях, и в частных беседах, (несмотря на свою староцерковность я вскоре был представлен старцу — « наш пострел везде поспел »), митрополит возвращался к этим друзьям своей молодости и всегда говорил о них в тоне самого глубокого уважения.

Но вот происходит неожиданная перемена: казанцы делают блестящую карьеру. Антоний Вадковский становится ректором Петербургской Духовной Академии в сане епископа Выборгского и всея Финляндии, а архиепископ Палладий (после смерти митрополита Исидора в 1892 г.) становится митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским, первенствующим членом Святейшего Синода. Еще 2 года — ив Петербург перебирается третий, самый молодой из друзей, — архимандрит Вениамин Муратовский. Он получает назначение настоятелем Иоанно-Богословского Черемнецкого монастыря под городом Лугой. В 1897 г. он был рукоположен во епископа Ямбургского, викария Петербургской епархии. Эту должность он сохранил и при митрополите Антонии (преемнике митрополита Палладия), а в 1908 г. был возведен в сан архиепископа и назначен на Симбирскую кафедру, в цветущий, тихий, дворянский город, известный тогда лишь своими чудесными видами на Волгу и прославившийся через десять лет на весь мир своим знаменитым уроженцем. ,,

120

Но тогда жизнь там проходила тихо и мирно. Архиепископ Вениамин недаром был учеником митрополитов Палладия и Антония. С митрополитом Палладием его соединяла любовь к церковному благолепию. Владыка любил пышные богослужения (одних облачений у него было 19), а под влиянием митрополита Антония владыка усвоил тот дух мягкого гуманизма и либерализма, который не вычитывается из книг, а является плодом доброго сердца.

И этот-то тихий, мирный человек попал в самый центр революционного водоворота. И сюда, в тихую волжскую заводь, пришла гражданская война. Архиепископ уехал с отступавшей Колчаковской армией. Доехал до Урала. Попал в руки красных. И тут начинается кошмар. То его сажали, то выпускали, то опять сажали и грозили расстрелом. Наконец Патриарх Тихон назначил его в 1920 г. на Рязанскую кафедру, и здесь его застала церковная смута. Мягкий и уступчивый, владыка признал живоцерковное Высшее Церковное Управление. Затем, после выхода из заключения Патриарха Тихона, тотчас перешел к Патриарху. Однако вновь был арестован. Тучков имел с ним «дружеский» разговор, после которого архиепископ был освобожден, вновь признал обновленчество, вошел в обновленческий синод и получил громкий титул митрополита Ленинградского.

В то время, когда я впервые увидел владыку, он был Председателем Священного Синода, т. е. юридическим главой обновленческой церкви. Постоянно он курсировал между Питером и Москвой, очень часто совершал торжественные богослужения в соборах. Ни для кого, однако, не было секретом, что никакого влияния он не имеет. К нему у церковных людей было смешанное чувство уважения и жалости. Первое впечатление — ожившая картина : окладистая, белая, как у деда Мороза, борода, белые, пушистые кудри до плеч, белая, с розоватым отливом, мантия, белый клобук.

До 1925 г. он жил в лавре, в традиционных митрополичьих покоях. Осенью 1925 г выселили, переехал на Васильевский. Поселился на 9-ой линии, в небольшой частной квартирке. Старая, подслеповатая женщина ему прислуживала. И под пышным облачением, под величественной внешностью, угадывался старый, одинокий*^несчастный человек. Вот проходит он по храму в шелковой архиерейской рясе, в белом клобуке. Благословляет. А из-под рясы выглядывает манжет от рубахи

121

не первой свежести, видимо, с оторванной пуговицей, болтающийся вокруг худой, жалкой, старческой руки.

Добродушный, мягкий как ребенок, он иногда прикрикнет на иподиакона, сделает резкое замечание — и на миг проглянет когда-то властный архиерей, но тотчас осядет, сникнет, станет опять мягким и ласковым. «Вот, владыко, мальчик священником хочет быть », — подвела меня к нему одна его знакомая старушка. « Доброе дело, доброе, мальчик », — сказал владыка и погладил меня сморщенной старческой рукой по волосам...

В 1928 г., утомленный бесконечными переездами из Питера в Москву, владыка получил титул митрополита Московского и покинул Питер навсегда.

6 мая 1929 г. он умер под Москвой, на своей даче. Но и со смертью митрополита его мытарства не кончились. Его, как первоиерарха обновленческой церкви, должны были отпевать в храме Христа Спасителя. Но в последний момент власти не разрешили торжественного отпевания (они и мертвецов не оставляли в покое) — повезли его отпевать на Ваганьково кладбище. Здесь, около храма, он был похоронен.

Лет десять назад отыскал его могилу. Деревянный крест, на нем надпись : « Митрополит Вениамин ». Каким-то ревнителем православия слово «митрополит» зачеркнуто мазком черной краски и написано сверху : « архиепископ ».

Остановимся перед этой скромной могилой. Его судьба и весь его облик очень характерны для русского духовенства и для многих простых русских людей, случайно попавших в революционный водоворот.

И кидает этот водоворот из стороны в сторону, пока не прибьет к тихому берегу, к безвестной могиле.

У митрополита Вениамина было несколько викариев : трое из них — люди, подобные ему, простые, скромные, прибитые революционной волной к обновленческому берегу : Николай Соболев, архиепископ Ладожский, престарелый настоятель Введенской церкви на Петроградской стороне, Михаил Попов, архиепископ Тихвинский, человек высоко образованный, автор многочисленных работ по истории церкви, но сникший после революции, смиренный и незаметный, Макарий Торопов, епископ Петергофский, из сибиряков, тоже скромный, ничем

122

не замечательный, носивший свой совершенно номинальный титул, т. к. в Петергофе у обновленцев не было ни одного приверженца, настоятель Введенской церкви у Царскосельского вокзала.

И наконец, блестящий, талантливый Николай Платонов, носивший тогда титул епископа Гдовского, настоятель Андреевского собора. Это-то и был настоящий хозяин Ленинградской епархии, власть которого, однако, оспаривал протопресвитер о. Александр Боярский. К характеристике этих двух во многих отношениях замечательных людей мы сейчас и перейдем.

С Николаем Федоровичем Платоновым связана целая эпоха моей жизни, вся моя юность прошла вблизи этого человека. В своем очерке « Закат обновленчества », широко распространившемся в церковном самиздате и напечатанном в журнале «Грани » несколько лет назад, я посвятил ему ряд страниц. И все-таки не могу сказать, что он для меня совершенно ясен. Раздумывая о его многообразных перевоплощениях, я никак не могу уяснить, где он был искренен и где он был лжив. И кажется мне, что он и сам этого точно не знал.

Это был, конечно, гениальный актер, эмоциональный, до такой степени входящий в роль, что и сам не мог отделить себя от взятой на себя роли. «Какой великий артист погибает », — с полным правом мог он сказать о себе, умирая от голода в холодной комнате на 3-ей линии Васильевского острова, на квартире у Александры Павловны Тележкиной, с которой его связывали тоже сложные отношения, — в страшную блокадную весну 1942 года.

Расскажем еще раз его биографию.

Он родился 12 марта 1889 г. в Петербурге, в семье художника-богомаза, сына крепостного крестьянина. Учился во Введенской духовной гимназии. Его семья своеобразно сочетала купечески-мещанские традиции с петербургской культурой. Родители были малограмотные. Однако все дети получили образование и все были связаны с церковью. Старшая сестра Николая Федоровича, Александра Федоровна Платонова, начала писать в церковных журналах еще гимназисткой, в начале века, и впоследствии стала (несмотря на свою молодость) известной церковной писательницей. Ее очерки, статьи, разбросанные по церковным журналам, выходившим в Петербурге в предреволюционные годы, перечитываешь с живым интересом. Овеянные живым религиозным чувством, они трогают читателя и теперь; а ее очерк об архиепископе Ни-

123

колае Японском, изданный отдельной брошюрой в 1914 г., остается пока лучшей на русском языке биографией знаменитого миссионера. Читая эти очерки, угадываешь ее дальнейшую судьбу. Основные этапы ее жизни : после революции — монахиня Иоанновского монастыря (была пострижена в 1919 г. с именем Анастасия), 1923 г. — разрыв с горячо любимым братом, закрытие монастыря. 1926 г. — она избирается игуменьей общины разогнанного монастыря, которая продолжает свое существование при храме Алексия Человека Божия. Многочисленные аресты, в которых молва обвиняет ее брата. Высылка из Ленинграда в 1929 г., нелегальный приезд в родной город в 1930 г., случайная встреча в трамвае с братом, обмен репликами. « Что ж ты не подходишь, Шура; или брата не узнаешь ? » «И ты меня еще спрашиваешь, Коля, ведь папа и мама в могиле переворачиваются. Ты дьяволу служишь ». И загадочная реплика в ответ: « Может быть, я сам дьявол и есть!» 30-е годы. Последний арест. Лагерь. 1937 год. Ее следы исчезают.

Брат Николая Федоровича — диакон — тоже погиб в лагерях.

А теперь обратимся к самому герою этих воспоминаний.

Еще в гимназии Николай Федорович проявил себя как талантливый, честолюбивый юноша. По окончании гимназии — Духовная Академия. Решение принять священный сан. Увлечение проповеднической деятельностью. Однако на этом пути вырастает серьезная помеха : природный порок речи — гнусавость и шепелявость. 1914 г. — женитьба на Елизавете Михайловне — прелестной, глубоко религиозной девушке. Окончание Академии. Кандидатская работа о Канте. 17 мая 1914 г. Николай Федорович рукоположен в священники, получает приход — Андреевский собор на Васильевском острове, посреди рынка. Один из самых богатых приходов в Петербурге. И тут начинается цепь перевоплощений.

Сразу после рукоположения — блестящий, шумный успех проповедника. Сразу обнаруживается яркий ораторский темперамент : проповеди пламенные, патетические; порой доходит до истошного крика; мелодраматические эффекты. В то нее время пишет статьи в церковные журналы. Все статьи имеют ярко выраженную черносотенную окраску. Словечки: «всемирный еврейский кагал », « спасать русский народ », « жидо-масоны ».

Но вот происходит революция — и перевоплощение № 1.

124

Оказывается, наш вития всегда бесконечно любил простой народ, только и делал, что боролся за его свободу. И вот, мы видим его уже деятелем «Партии Народной Свободы». Он выступает кандидатом в Учредительное Собрание от Васильевского острова по списку кадетской партии. Он по-прежнему пишет статьи, но теперь в них мелькают уже другие словечки : « народная свобода », « на пути демократического развития », « недоброе старое царское время » и т. д. На выборах в Учредительное, впрочем, провалился : Васильевский остров, населенный рабочими, послал представителей социалистических партий; новоявленный ревнитель «народной свободы» не подошел.

Октябрьская революция. 1918 год. Приезд в Питер Патриарха Тихона. Литургия в Исакиевском соборе. Проповедь произносит молодой священник Платонов. Он говорил о Патриархе как о путеводном светоче России, он вспоминал о Патриархе Гермогене, Патриархе-Подвижнике и Крестоносце. Он сравнивал торжество в Исакиевском соборе с Входом Господним в Иерусалим. Он говорил о Патриархе, грядущем на вольную страсть. Эхо разносило его сильный, гнусавый голос; тысячи людей, переполнявших огромный собор, были потрясены. Умиленный Патриарх, сняв камилавку с архидиакона, возложил ее на молодого священника, когда он после проповеди вернулся в алтарь, и со слезами на глазах произнес : « Аксиос ». « Аксиос, аксиос, аксиос ! » — подхватило духовенство. Отец Николай Платонов, возведенный вскоре в протоиереи, стал героем дня и вскоре получил настоятельство в Андреевском соборе. , <•

Летом 1918 года Платонов был арестован. Это было страшно : было время красного террора, на Гороховой 2, в подвалах, расстреливали пачками. Но все хорошо, что хорошо кончается. Через две недели отец Николай возвращается к себе домой. Его деятельность продолжается. В начале церковной смуты Платонов — ярый тихоновец. Он горой за Патриарха, он произносит речи, очень яркие, очень эмоциональные, очень убедительные, в которых защищает Патриарха и громит живоцерковников.

1923 год — арест. Почитатели Платонова его оплакивают, готовятся служить панихиды о мученике за веру. Но опять « все хорошо, что xoponiq кончается ». Через месяц в его квартире, 6 линия И, ночью раздается звонок. Дрожащая Елизавета Михайловна открывает дверь и глазам не верит : на

125

пороге стоит ее муж, улыбающийся, веселый. « Выпустили ».

И очередное перевоплощение. Платонов — ярый живоцерковник. Он носится как угорелый по Васильевскому острову. В короткий срок он все василеостровские церкви (кроме Киевского подворья — монахи-украинцы проявили чисто хохлацкое упрямство) приводит к Живой Церкви. Андреевский собор становится цитаделью церковного обновления. Каждое воскресение отец Николай Платонов, взойдя на кафедру, произносит проповеди. Он горой за Живую Церковь. Он произносит речи, очень яркие, очень эмоциональные, очень убедительные, в которых защищает Живую Церковь и громит тихоновцев.

Еще 2 года. И вот, 8 ноября 1925 года, в храме св. Великомученицы Екатерины, — архиерейская хиротония. Протоиерея Николая Платонова рукополагают во епископа Гдовского. Это первый женатый епископ у нас в Питере. Я был на его хиротонии. Здесь начинаются мои личные о нем воспоминания.

** *

В 1972 г., в лагере, я видел сон. Мне приснился Платонов. Видел его как живого. Рядом с ним — Елизавета Михайловна и его вторая жена, Мария Александровна. Мария Александровна, показывая на своего мужа, сказала : « Не оскорбляйте его! »

Я не буду оскорблять его. Я знаю, что все эти перевоплощения не давались даром. (А кроме тех, о которых я говорил, их было еще два : отречение от веры и превращение в антирелигиозного пропагандиста в 1938 г. и публичное раскаяние и причащение Святых Тайн перед смертью в 1942 г.) В этих перевоплощениях — боль, мучительный надрыв. И в его пламенных, подчас истерических, сначала обновленческих, а потом и антирелигиозных, речах — желание убедить не столько других, сколько самого себя. И я его любил. Я до сих пор помню его речи, слышанные мною в детстве, и храню их в своем сердце. Они многому меня научили.

Весна 1926 года. Великий пост. В 4-ую неделю Великого поста — пассия. Чтение Евангелия о страданиях Христовых. Верующие с зажженными свечами. После Евангелия — духовный концерт. На кафедру проповедника всходит архиепископ (он получил это звание от обновленческого синода через 3 месяца после епископской хиротонии) Николай Платонов. Го-

126

ворит о страстях Христовых 2 часа. Речь прерывается песнопениями страстной седмицы в прекрасном исполнении великолепного хора Андреевского собора. Платонов говорит горячо, все более и более возбуждаясь под влиянием собственной речи. И наконец, вершина ! Платонов сказал о наших грехах, которыми мы распинаем Господа.

« Но ты мне скажешь, я такой, как все ! О, если такой, как все, не надо было приходить Господу ! Не надо, не надо было идти на крест !

О, если такой, как все? Зачем было так страдать, так мучиться на кресте ?

О, если такой, как все ? Излишен крест, излишне распятие, излишен Христос ! »

Вся толпа, переполнявшая собор, дрогнула в едином порыве, и сейчас, через 50 лет, я слышу этот голос и вижу искаженное какой-то судорогой лицо проповедника. И мне стало тоже чего-то мучительно стыдно и я дал себе слово никогда не быть, как все.

И это же чувство я испытал через тридцать с лишком лет, когда прочел пастернаковское :

Для кого на свете столько шири,

Столько муки и такая мощь.

Есть ли столько душ и жизней в мире,

Столько поселений, рек и рощ.

Проповедник и поэт встретились друг с другом.

И другая его речь : на праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы. Осенью 1926 года.

Он говорил о мире, потрясенном, смятенном, смутно ожидающем преображения. И опять внезапный порыв : « И уже близок час, когда вслед за Богоматерью все человечество войдет во Святая Святых ! »

У великих проповедников бывают вдохновенные порывы, когда происходит полное слияние оратора со слушателями. Когда и оратор, и слушатели совершенно забывают обо всем на свете. Это бывает очень редко, но эти мгновения и у оратора, и у слушателей остаются на всю жизнь. Сейчас я рассказал о двух таких моментах.

127

И другой человек, во много раз более крупный, чем Платонов, подвизался тогда в обновленческой церкви в Питере. Александр Иванович Боярский.

В противоположность беспринципному, метущемуся, морально растленному Платонову (я обещал его не оскорблять, но при всем желании не могу найти для него другой характеристики, да простит меня Мария Александровна!), Боярский поражал своей цельностью и моральной чистотой. Самая фигура его производила такое впечатление. Высокий, плотный, чернобородый, он крепко держался на ногах, и в облачении, оправдывая свою фамилию, действительно походил на боярина. Но душа у него была отнюдь не боярская. Если Платонов метался из стороны в сторону, всегда желая «идти в ногу со временем », поспеть за победителями, и в этом метании изломал и погубил себя, то Боярский с самой юности был убежденным христианским социалистом и пронес это знамя до самой своей смерти в тюремной камере, не изменив ему ни разу. -- -• <i -,

Он родился в 1885 году в семье священника. Еще в Духовной Академии он проявлял интерес к рабочему вопросу. В 1906 году Александр Иванович — студент второго курса Духовной Академии — появился среди рабочих Спасо-Пе-тровской мануфактуры. «В то время, — вспоминал впоследствии Боярский, — в среде петербургской духовной интеллигенции к рабочим относились со страхом : о них говорили как о богохульниках, людях, которые только что живьем не едят попов». Однако с первой же беседы отец Боярский приобретает популярность в рабочей среде. (См. «Вестник труда», Петроград, 12 мая 1918 г., стр. 1, А. И. Боярский, « Среди рабочих »).

По окончании академии Боярский становится священником храма Святителя Николая в Колпине — рабочем поселке под Питером, прилегающем к известному Обуховскому вагоностроительному заводу.

* В монографии об Обуховском заводе, вышедшей в 30-е годы под редакцией Горького в серии «История заводов », отмечается, что среди рабочих пользовался особым влиянием «местный поп». Подразумевается Боярский. Авторитет о. Александра был действительно велик. Он замечал каждую мелочь, видел людей насквозь, знал, как и кому помочь. К нему шли все бедняки, пропойцы, люмпены. Поговорит, поругает, а потом придумает практический выход, устроит и помо-

128

жет. Удивительная черта была в Боярском: естественно и просто говорить обо всем. Вот сидит он в Колпине, в своем кабинете при храме, всякий туда приходит, и со всеми он разговаривает. Большое помещение (бывшая пономарка), стол в углу, скамьи. Посетители приходят, уходят, многие остаются и слушают. Некоторые говорят : « Хочу, отец Александр, сказать два слова наедине». Этих батюшка берет под руку и идет с ними за перегородку. Вот приходит человек в обмотках из армии — молодой, нервный парень, искатель веры — спрашивает о догматах, говорит о Фейербахе, говорит об основании новой религии. Боярский подробно разъясняет, обстоятельно цитирует Фейербаха с таким видом, как будто он весь день только и думал, что о Фейербахе, а затем, обратившись к старушке, которая пришла жаловаться на сына, что он ее обижает, так же толково и просто объясняет, что надо сделать, как держаться с сыном, и обещает прийти и побеседовать, а потом обращается к 12-летнему мальчишке — вашему покорному слуге : « Ну что, орел, где ты теперь прислуживаешь, в монахи идти еще не раздумал ? » Я начинаю в ответ обличать обновленчество. Двумя-тремя фразами батюшка кладет меня наповал и завершает беседу репликой : « В монахах тебе не бывать — не того склада, Зосиму (из « Братьев Карамазовых ») из тебя не сделаешь. И с тихоновцами тебе не по пути. Ты родился обновленцем. Вырастешь, к нам придешь».

Что ты скажешь! Как в воду глядел. В Колпино был при храме колпинский « Кружок церковных реформаторов », состоящий из молодежи. Там читались рефераты, спорили о конкретных путях обновления церкви. И когда я прочел постановления 2-го Ватиканского Собора, я сразу услышал знакомые мотивы. Многое я слышал уже из уст отца Александра Боярского.

Отец Александр Боярский занимает в истории русской религиозно-общественной мысли совершенно особое место.

Прежде всего, это глубоко практичный человек. Он не улетает в облака и не увлекается декламацией. В этом отношении огромный интерес представляет его работа « Церковь и демократия (спутник христианина-демократа)», Петроград 1918 год. Здесь выражена программа христианской демократии так ясно и просто, что и в наши дни она может быть принята (с небольшими изменениями) основой для христианско-демо-кратического движения йо всем мире. В начале брошюры — принципиальная установка : « Церковь Христова, содержащая

129

всю полноту Христовой вечной истины, не может быть низводима до уровня политической партии» (стр. 17).

Однако церковное сознание имеет свое мнение о насущных вопросах, и это мнение может быть выражено в следующих 13 пунктах.

1. Государственный строй. Соборный (коллективный) разум должен лежать в основе государства; какая бы то ни было единоличная, бесконтрольная власть категорически отвергается.

2. Отрицание наступательной (агрессивной) войны.

3. Отрицание смертной казни.

4. Отрицание сословий.

5. Равноправие женщин.

6. Труд как основа жизни — не должно быть ни одного нетрудящегося человека.

7. Кооперация и капитализм. Автор высказывается за замену капиталистической собственности на орудия производства собственностью кооперативной. Кооперативы должны состоять из рабочих.

8. Богатство и бедность. Боярский великолепно доказывает на основе Священного Писания, что истинный христианин не может быть богатым. Подтверждая это положение евангельскими текстами, А.И. Боярский остроумно замечает, что если какой-нибудь капиталист захочет руководствоваться христианскими нормами в своем хозяйстве, он разорится ровно через два дня.

9. Восьмичасовой рабочий день. ч

10. Земля объявляется общей собственностью.

11. Одиннадцатый пункт посвящен общей собственности. Здесь отец Боярский высказывается за культивирование и всяческое поощрение общинных форм собственности. В качестве примера приводится община, созданная Иваном Алексеевичем Чуриковым в Вырице под Петроградом *. « Общность имущества, — говорит отец Александр, — ценна с христианской точки зрения как выражение духовного единства, как его завершение ».

12. Свобода совести.

13. Тринадцатый пункт озаглавлен : « Методы борьбы со злом ». Сущность этого пункта может быть выражена тремя словами : « Исключительно мирные методы ».

О ней пойдет речь впереди, на страницах наших воспоминаний.

130

«Такова, — заканчивает отец Александр Боярский свою брошюру, — платформа свободного сына Православной Церкви ». (Стр. 32).

В свое время покойный митрополит Николай (Ярушевич) бросил в мой адрес обвинение : « Уж очень он опьянен всеми этими Боярскими и Введенскими». Нет, не опьянен. Пусть кто-нибудь покажет образец такой четкой и ясной программы христианского обновления мира.

Сейчас отдельные экземпляры этой брошюры затеряны в спецхране Библиотеки им. Ленина в Москве и Ленинградской Публичной Библиотеки в Ленинграде. Но да будет первым актом будущей Свободной России перепечатка этой книги. И пусть прочтут ее новые поколения свободных людей во всем мире, пусть скажутъ словами русского поэта : « И эта книжка небольшая томов премногих тяжелей».

Резкое отличие А.И. Боярского от других обновленческих деятелей — редкая честность и чистота. В своей брошюре он пишет об « исключительно мирных методах ». В своей деятельности он руководствуется исключительно христианскими методами.

Чтоб меня опять не обвинили в излишнем пристрастии к этому деятелю, которого я безусловно признаю своим учителем, предоставлю слово другим. Вот перед нами воспоминания Гуровича, защитника митрополита Вениамина во время судебного процесса в Петрограде в 1922 г. На этом процессе Крас-ницкий и другие живоцерковники изощрялись друг перед другом в клевете на митрополита. Даже защитники (кроме Гуровича, присланного из Швейцарии от « Красного Креста ») боялись защищать подсудимого. Для всех было ясно : смертный приговор предрешен.

Как держал себя Боярский ? Пусть говорит Гурович. « Следующим свидетелем был священник Боярский — умный, образованный, талантливый проповедник. Обвинители были уверены, что он даст показания, убийственные для митрополита. Но он произнес пламенный, художественный по своей форме панегирик в прославление митрополита Вениамина. Злоба разочарованных обвинителей обрушилась на следующего свидетеля». (См.ч «Вестник РСХД». Август 1927 г. Статья Гуровича «К ЕГ-летию со дня смерти митрополита Вениамина »).

131

Вот перед нами фундаментальный исторический труд диакона Василия ЧСВ. Автор, очень отрицательно настроенный по отношению к Живой Церкви, дает на основании воспоминаний русской католички, Ю.Н. Данзас, уничтожающую (и не вполне справедливую) характеристику Введенского и других живоцерковников. Он все же, скрепя сердце, вынужден сделать одно исключение : « Он (Введенский) начинает сближаться с Красницким и Альбинским, подчиняет своему влиянию честного и открытого отца Александра Боярского ». (См. Диакон Василий ЧСВ, «Леонид Федоров. Жизнь и деятельность ». Рим, 1966 г., стр. 437).

Личность Боярского, не любившего аффектации, предопределила его ораторскую манеру. Он избегал пафоса. Беседу вел просто, в тоне бытового разговора, — но это была кажущаяся простота. Постепенно он захватывал слушателя как бы в тенета и начинал говорить все так же просто, не повышая голоса, но с необыкновенной силой, против которой трудно было бороться, которой невозможно было противостоять. О силе убеждения, которой обладал Боярский, свидетельствует случай, о котором я слышал от многих очевидцев. В 1921 г, в Колпине, в день Святителя Николая (19-го декабря), у женщины за ранней обедней украли хлебные карточки на всю семью. Боярский только что совершил раннюю обедню и разоблачался в алтаре. Ему рассказали о краже карточек. И вот, он вышел из алтаря, наполовину разоблачившийся, без фелони, но в стихаре, епитрахили и поручах, и крикнул на весь храм : « Стойте ! Слушайте ! » А потом стал говорить. Говорил с необыкновенным жаром, но, как обычно, просто и ясно : изобразил горе обокраденной женщины, ужас семьи, оставшейся без хлеба, голодных детей. А потом указал на образ Святителя. Стал говорить о наказании того, кто оскорбил Св. Николая в день его памяти. Привел несколько примеров наказания. А потом произнес : «А теперь пусть тот, кто украл, положит карточки к подножию иконы Николая Чудотворца !» Наступила напряженная тишина. И вдруг... и вдруг поднялась из толпы чья-то рука с карточками... Толпа расступилась перед ним, как перед архиереем. На солею вышел рабочий парнишка и положил к подножию местного образа Святителя Николая карточки...

**

132

В конце 20-х годов отец Александр Боярский носил сан протопресвитера. Он был настоятелем одного из самых больших храмов Питера — Спасского собора на Сенном рынке — и одновременно служил в Колпине, в Никольском храме. Он был также председателем обновленческого Епархиального Совета. Но такой человек, конечно, не мог нравиться властям. Недовольство властей подогревал Платонов, который выступал против Боярского где и как только мог. В конце 1928 года Боярский был удален из Ленинграда. Правда, пилюлю позолотили : он был рукоположен во епископа Иваново-Вознесенского и в начале 1934 года был возведен в сан митрополита. Но ГПУ давно уже зарилось на независимого и принципиального человека. Не такие люди были ему нужны. Летом 1934 года Боярский был арестован.

Его судьба так и осталась неизвестной. Был какой-то неясный слух, будто видели его в Ивановской тюрьме, в безумии. Затем наступили годы ежовщины... Следы Александра Боярского пропали.

Во время войны его жена считала мужа живым и надеялась увидеть его. Она его и увидела. В 1962 году, перед смертью, она вдруг вскрикнула : « Саша ! » На вопросы близких « Что ты ? Что случилось ? » она, дрожа всем телом, отвечала : « Саша, отец Александр, сейчас прошел по комнате... Я видела... » Больше Боярского не видел никто и никогда. Этот обновленческий деятель умер исповедником Божиим. /

** *

И наконец, Введенский. Его в это время в Ленинграде уже не было: он жил в Москве, где возглавлял обновленческий Синод. В Питере бывал лишь наездами, но все здесь было полно слухами о нем. Его имя я слышал с самого раннего детства. Это был расцвет его славы. О нем слагались легенды. Его имя знала вся Россия. О нем говорили с уважением и недоумением. И даже фанатично настроенные тихоновцы все же восхищались его выступлениями на диспутах. Его появлению в Ленинграде всегда предшествовали плакаты на заборах, на которых аршинными буквами извещалось о диспутах с участием митрополита Александра Введенского; затем в Филармонии, у кассы, выстраивались длиннейшие очереди за билетами. В декабре 1927 года я простоял в такой очереди 5 часов на морозе.

133

В 1927 г. я впервые увидел этого человека, сыгравшего столь важную роль в моей жизни.

О Введенском я писал уже очень много. Мой очерк « Закат обновленчества », напечатанный в журнале « Грани», посвящен в значительной степени последним дням Введенского.

Очерк вызвал ряд откликов в западной печати. В частности, ему посвятил особую рецензию русский католик, иеромонах Хризостом. Процитировав мои слова о том, что я « хотел рассказать все, что я знаю, но понял, что не могу этого сделать », отец Хризостом, с совсем не монашеским злорадством, замечает: «Можно себе представить, в каком виде предстал бы Введенский, если бы А. Краснов мог рассказать о нем все, что он знает ». На это я отвечу вопросом : « А в каком виде мы с Вами предстали бы, если бы кто-нибудь, к нам очень близкий, рассказал о нас все, что знает ? Хотели бы Вы этого ? » Я бы так не хотел.

Имеется два типа мемуаристов : парадные, официальные мемуаристы, которые все подают в приглаженном, приукрашенном виде. Таковы авторы всех советских военных мемуаров (в том числе и маршал Жуков). Их мемуары, как правило, лишены какой бы то ни было исторической и психологической ценности.

Но есть и другого типа мемуаристы, которые старательно выискивают все мелкие, пошлые черточки у великих людей. Характерным примером такого мемуариста является Авдотья Яковлевна Панаева (гражданская жена Некрасова). Ненавидя Тургенева, она изобразила его в своих мемуарах вполне законченным пошляком, хвастуном, мелким, тщеславным эгоистом. Не упустила ни одного факта, который мог бы очернить Тургенева. Не объяснила она только одного : каким образом могли появиться « Рудин », « Дворянское гнездо », « Накануне », « Стихотворения в прозе », изумительные тургеневские повести, которые уже столетие радуют десятки миллионов читателей и будут радовать последующие поколения через много веков после того, как нас уже на этой планете не будет.

Трудность в изображении столь сложной личности, как Александр Иванович Введенский, состоит в том, чтоб, рассказав о его слабостях и пороках, объяснить истоки его чудесного, ни с чем не сравнимого проповеднического дара.

Биография обновленческого митрополита рассказана мной в « Истории обновленчества », частью напечатанной в « Новом Журнале» в Нью-Йорке и в журнале «Возрождение» в

134

Париже. Поэтому не буду подробно ее пересказывать. Напомню лишь основные вехи его блистательной и трудной жизни. Он родился 12 сентября 1889 г. (по новому стилю) в Витебске, в семье директора местной гимназии. По окончании гимназии поступил в Петербургский Университет, на историко-филологический факультет. Очень религиозный еще в детстве, он, учась в университете, сблизился с кругами богоискатель-ской интеллигенции, в частности, стал близким человеком в доме Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус. В 1911 г. провел анкету среди представителей русской интеллигенции с целью выяснить причины ее неверия. Опросив при помощи газеты «Русское Слово» несколько тысяч человек, опубликовал в журнале « Паломник» статью « Причины неверия русской интеллигенции ».

Это первое выступление в печати двадцатидвухлетнего автора уже показывает блестящий талант и в какой-то мере является ключом к его последующей деятельности. Подводя итоги произведенного им опроса, А.И. Введенский приходит к выводу, что есть две основные причины неверия русской интеллигенции : несоответствие религиозного учения науке и « порча церкви» — моральная испорченность духовенства и его реакционность. Уже тогда Введенский ставит перед собой две задачи: научная апологетика христианства и борьба за обновление церкви.

Следующие этапы его жизни : 1912 г. — женитьба на Ольге Федоровне Болдыревой, дочери харьковского предводителя дворянства. 1914 г. — рукоположение в сан священника, служба в качестве полкового священника в армии. 1916 г. — переезд в Петербург, служба в качестве священника в Николаевском Кавалерийском Училище. 1917 г. — после Февральской революции — начало широкой политической деятельности. Сближение с отцом Александром Боярским и с отцом Иоанном Егоровым. Основание Демократического Союза духовенства. Выезд на фронт для агитации за продолжение войны. Участие в « Русском Республиканском Совете » (т. н. «предпарламенте »). Сближение с эсеровской партией.

После Октября — выступления на диспутах, которые в первые же годы революции создали молодому священнику Введенскому громкую славку. Служба в Захариеелизаветинской церкви на Захарьевской улице, личная близость к митрополиту Петроградскому Вениамину (впоследствии расстрелянно-

135

му). И наконец, 1921 г. Голод в Поволжье. Агитация за сдачу церковных ценностей государству.

В 1922 г. — совместно со священниками Красницким, Белковым, Калиновским он производит церковный переворот (или, как тогда называли, « церковную революцию »). Формирует, после ареста Патриарха Тихона, Высшее Церковное Управление.

Приезд в Петроград. Запрещение в священнослужении, наложенное митрополитом Вениамином. Темная и очень некрасивая роль, граничащая с предательством, при аресте митрополита Вениамина. Попытка выступить на суде в качестве защитника митрополита, ранение в голову камнем, брошенным фанатичкой. Борьба с Красницким. Разрыв с Живой Церковью. Формирование нового церковного течения (Союз Общин Древле-Апостольской Церкви — СОДАЦ).

Руководящая роль на обновленческом Соборе в мае 1923 года. Рукоположение (после принятия постановления о женатом епископате) в сан архиепископа. Выступления на диспутах с Луначарским.

1924 год — после окончательного оформления раскола возведение в сан митрополита, доминирующая роль в обновленческом расколе.

В то время, когда я его увидел, в 1927 году, он носил официальный титул « Митрополит-Апологет, Благовестник Христовой Правды » и занимал должность заместителя Председателя Священного Синода (при номинальном Председателе митрополите Вениамине Муратовском) и ректора Московской обновленческой Академии. Проживал он в Москве; однако в Питере было два храма, находившихся непосредственно в его ведении : Захариеелизаветинская церковь на Захарьевской улице (ньше улица Каляева), где он служил еще священником, и Пантелеймоновская церковь на Пантелеймоновской улице (ныне улица Пестеля). Основная особенность этих храмов — до 1929 г. там служили по новому стилю

Введенский всегда служил в Захариеелизаветинской церкви 25 марта (в день Благовещения), делая нескромный каламбур из созвучия праздника с его титулом : Митрополит-Благовестник и служит на Благовещение.

24 марта 1927 года я его и увидел во время всенощной. Храм был переполнен народом; вот вышли встречать митрополита : все солидное питерское духовенство. Колокольный звон, возглас диакона.

136

Показался митрополит. В первый момент я остолбенел от изумления. Представьте себе : белый клобук, мантия, окружение духовенства. И в кадильном дыму, под белым клобуком, — актерски бритое лицо, с огромным, чисто еврейским носом с горбинкой (доставшимся ему от деда — псаломщика из крещеных кантонистов), отвислая нижняя губа. При пении « Достойно » благословил, прошел в алтарь. На праздничной литии я подобрался ближе к кафедре и стоял почти рядом со знаменитостью. Он стоял, закрыв глаза, нижняя челюсть отвисла еще больше, левая рука быстро-быстро, нервно перебирала белые, перламутровые четки.

И наконец, перед выходом на полиелей — проповедь. Впечатление ошеломляющее : человек в митре, в полном архиерейском облачении, говорит жестикулируя, размахивая руками, так что иногда кажется, что у него три руки. И все время слышатся совершенно необычные с церковной кафедры слова : Паскаль, Бергсон, на столбцах «Фигаро». Хотя я и был развит не по летам, но не понял в его проповеди ни одного слова (только запомнил Паскаля, Бергсона и « Фигаро »).

Затем служба продолжалась : каждение резкими порывистыми движениями, Евангелие читал резким, отрывистым тенорком. После всенощной, в белом клобуке и в поддевке, уселся на извозчика. Уехал. Придя домой, я рассказал обо всем бабушке. Та отпечатала : да, умный человек, но аферист.

Второй раз видел его на диспуте. Тут впечатление совсем другое. Без облачения, в рясе, без белого клобука не получалось такой странной дисгармонии. Короткие курчавые волосы, высокий лоб. Впечатление адвоката, профессора.

Сначала говорил Луначарский. Полный, с сильной проседью человек. Заученные интонации привычного оратора. Довольно плоские остроты. Публика слушала его невнимательно, и так было всем известно, что он скажет. Все взоры были устремлены на человека в рясе, сидевшего на эстраде, которого Луначарский называл «Гражданин Введенский». Но вот, после речи Луначарского, председатель провозгласил : «Слово предоставляется оппоненту, гражданину Введенскому ». Он вышел на кафедру. Половина зала бурно зааплодировала.

Он начал говорить. Сначала обыкновенные фразы, сказанные в духе светского разговора. Потом он разгорячился, и речь стала нервной, порывистой. Он говорил о гармонии, которая разлита в мире; он сравнивал религию с музыкой,

137

которую отрицать невозможно, потому что ее невозможно понять разумом. Он говорил о любви отца к ребенку (и голос его стал нежным, ласкающим) : докажите отцу, что эта любовь не существует. А потом он стал говорить о религиозном чувстве, о слиянии с универсумом, об ощущении, которое врождено, которое пробивает себе дорогу, несмотря на все препятствия. Рассказал о двух девочках из приюта, которые молились по ночам и чувствовали сладость беспримерную, хотя учительница им и говорила, что Бога нет.

Конец: взволнованная речь о религии как синтезе науки, искусства, жажды справедливости. Воодушевление овладело оратором, он ничего не слышал и не видел. Оно передалось в зал. Половина публики повскакала с мест. Луначарский на эстраде, видимо, тоже нервничал, менял места. После окончания — минута тишины. Потом взрыв аплодисментов. Антракт. В антракте сплошной гомон. Спорящие голоса. Взволнованные лица. Звонок. Речи ораторов-безбожников. Их никто не слушает. Но вот на трибуне снова Луначарский. Начал речь признанием : « Я не собираюсь конкурировать с высококвалифицированным религиозным гипнотизером » (крики : « Еще бы ! »). Речь в юмористическом тоне, через который, однако, прорывается раздражение. Ссылка на Ленина. Аплодисменты, РГО холодные, официальные. Конец.

Верующие взволнованы. Выхожу на улицу. Помню обрывки реплик : « ...но ведь женатый ! » « Ну и пусть ! Я ему еще десять приведу ! Пусть только проповедует! » Я прихожу домой в совершенно восторженном состоянии. Поля, которая тоже была со мной на диспуте, хотя и не все поняла, но тоже в восторге. Долго не могу заснуть. Все раздается в ушах чудесный тенор великого проповедника. С тех пор я не пропускал ни одного диспута.

Введенский не укладывается ни в какие рамки, ни в какие правила школьной гомилетики. Амплитуда его как оратора поистине беспредельна. Иногда он — лектор. Однажды против него выступало 11 специалистов (это был диспут на тему « Наука и религия »). Он оперировал точными данными из высшей математики, биологии, физики. Оперировал теорией относительности, астрономическими терминами. Его оппоненты возражал ему, заикаясь от волнения, выглядели школьниками. Другой раз перед вами был трибун, Савонарола, который обличал, громил, а потом голос вдруг смягчался, и

138

он, как бы всматриваясь в даль, говорил о весне, приходящей в мир, об обновлении мира тихостью Святого Духа.

А иногда его речь была тихой исповедью, лирическим раздумьем о судьбах мира, о судьбах церкви. Тихая грусть как бы овевала слушателей. И тем неожиданнее был взрыв в конце. Призыв к вере, восторженное исповедание веры в Бога. Особенно впечатляюще он говорил о Христе, о Его любви. Христос — это единственная светящаяся точка в истории, в этом мире, в котором царствует хаос страстей. « Какой ужас, какая гибель в душе без Христа! » — восклицал он, и всех охватывал ужас...

Во всяком случае могу сказать одно : Введенский для меня убил всех проповедников. Все, что я слышал после него, за всю мою долгую жизнь в церкви, казалось мне бледным и жалким, кроме, пожалуй, некоторых проповедей Платонова, который в лучшие свои минуты приближался к Введенскому. Я тогда был лишь слушателем. Личное знакомство и близкая дружба наступили после. А теперь все-таки попытаюсь дать себе отчет. Кто такой Введенский? Гениальный проповедник ? Да ! Хороший человек ? Вряд ли. Плохой человек ? Вряд ли. Прежде всего это человек порыва. Человек необузданных страстей. Поэт и музыкант. С одной стороны — честолюбие, упоение успехом. Любил деньги. Но никогда их не берег. Раздавал направо и налево, так что корыстным человеком назвать его нельзя было. Любил женщин. Это главная его страсть. Но без тени пошлости !

Он увлекался страстно, до безумия, до потери рассудка. И в то же время в душе у него было много красивых, тонких ощущений : любил музыку (ежедневно по 4, по 5 часов просиживал за роялем. Шопен, Лист, Скрябин — его любимцы), любил природу. И, конечно, был искренно религиозным человеком.

Особенно радостно он переживал Евхаристию : она была для него Пасхой, праздником, прорывом в вечность. Мучительно сознавал свою греховность, каялся публично, называл себя окаянным, грешником. Обращаясь к народу, говорил : « Вместе грешим перед Христом, будем вместе и плакать перед ним ! » А потом наступал какой-то спад; и сразу проступали мелкие, пошленькие черточки в его характере : любовь к сплетням, детское тщеславие и/'что хуже всего, трусость.

Трусость в соединении с тщеславием и сделали его при-

139

способленцем, рабом советской власти, которую он ненавидел, но которой все-таки служил...

Последний диспут, на котором я присутствовал, происходил в Филармонии, в январе 1928 г. Это был необычный диспут : диспут между обновленцами и староцерковниками. От обновленцев выступал митрополит Введенский, от староцерковников — бывший ректор Петербургской Духовной Семинарии, в это время настоятель храма Волкова кладбища, прот. Кондратьев.

Сначала говорил Введенский. Первая часть его доклада была посвящена порокам церкви. Он говорил о цезарепапизме, процитировал слова Юстиниана, обращенные к епископам, « бессмертные по цинизму » : « Моя воля — вот ваш канон». Рассказал о том, как в ризнице Пантелеймоновской церкви он нашел старинную икону « Семь Вселенских Соборов ». Посредине император Константин, а по бокам семь маленьких кружков — семь Вселенских Соборов. « Древний иконописец здесь графически изобразил значение в церкви императорской власти и вселенских соборов ! » Он затем говорил о традиционном консерватизме церкви. Процитировав слова Канта, что верующие люди всегда идут в арьергарде научных достижений человечества », Введенский с жаром заявлял, что назначение верующих христиан — идти впереди человечества, нести горящий факел мудрости и справедливости среди кромешной тьмы. Он заявил, что церковь не должна быть музеем, где все тщательно запротоколировано, проинвентаризировано и покрыто вековой пылью. « Откройте окна, впустите свежий воздух, пусть ворвется в церковь солнечный свет », — исступленно требовал он.

Затем говорил отец Кондратьев, старик с большой белой бородой. Он весьма ехидно заявил, обращаясь к Введенскому : «Вы не отказались от политики, а переменили политику. Спросите любую из наших женщин, кто вы такие. Она вам ответит кратко : красные попы ». (Смех, аплодисменты. Улыбается и Введенский.) «Вы не отказались от подчинения государству, а лишь переменили хозяина ». Протоиерей Кондратьев затем процитировал слова епископа Антонина, председателя обновленческого собора : «Собственно говоря, это не был Собор в церковно-каноническом смысле, а просто стачка попов ». Наконец, отец Кондратьев огласил сенсационный документ : секретный циркуляр, подписанный Введенским как заместителем председателя Синода, обращенный к епар-

140

хиальным архиереям, в котором рекомендовалось (в случае необходимости) обращаться к органам власти для принятия административных мер против староцерковников. «Вот Ваш факел, который Вы хотите нести человечеству », — говорил отец Кондратьев, потрясая злополучным циркуляром в старческой руке. Взрыв аплодисментов одной части зала. Обновленцы смущенно молчат, впечатление потрясающее. Слово берет Введенский, который говорит, что он всегда боролся с Красницким и всегда был против административных мер, но впечатление не в его пользу : тут и все его красноречие бессильно.

Затем выступают комсомольцы, сектанты. Наконец, слово предоставляется молодому, энергичному батюшке — отцу Борису (староцерковнику) из храма Бориса и Глеба на Калашниковой набережной. Краткое, но сильное выступление. О Введенском говорит : « Какой оратор, какие знания, какие способности. Но иногда от небольшой ошибки инженера может рухнуть грандиозный мост. Не случилось бы этого с Введенским ! Он допустил одну, как будто и неважную, как будто только тактическую, ошибку: пошел на временный союз с безбожниками. И от этой ошибки рухнет все его сооружение ». И заключительные слова отца Бориса: « Обновленчество, староцерковничество — это все только эпизоды. Главное в другом : это арена расчищается для последнего смертного боя между вами, безбожниками, и нами, божниками ». Гробовая тишина. Все ошеломлены смелостью священника. Председатель диспута встает и с перекошенным от злобы лицом роняет реплику по адресу отца Бориса : « Он уже проиграл этот бой ».

Вскоре (через год) отец Борис исчез с нашего горизонта, был сослан в Якутию. Но я часто потом вспоминал его слова о Введенском и о смертном бое между христианами и безбожниками.

Последним выступил Лонгинов, один из самых ярых безбожников, редактор хулиганской газеты «Безбожник у станка», который даже Ярославского считал оппортунистом по отношению к религии. Попович (бывший семинарист), он носил длинную окладистую бороду. На этой почве часто возникали забавные недоразумения, когда он (совместно с Введенским) совершал турне с диспутами по провинции : когда они приезжали в какой-нибудь город, представители Горкома подбегали к Введенскому, одетому в шевиотовый костюм, и жали ему руку, тогда как Лонгинов, стоя в стороне, лукаво улыбался

141

в свою длинную бороду. В вагоне он был очень любезен с Введенским : угощал его то арбузом, то домашним пирогом и даже подносил ему фиалки. Зато на диспутах бывал груб и по-чекистски недоброжелателен.

На этот раз он превзошел самого себя : обрушившись на отца Кондратьева, он заявил, что «напрасно он дергает с таким ехидством Введенского за фалды. Если он переменил политику, то это великолепный комплимент, потому что нет человека в мире, который не занимался бы политикой ». Тут же, однако, прибавил, что не верит и обновленцам и не сомневается, что «они продадут нас кому угодно и за что угодно ». И закончил свою речь грубой тирадой. « Я сегодня выбивал свои брюки и от них пошло облако пыли. Еще больше пыли пойдет от вас, церковников, когда мы начнем скоро вас как следует бить ».

Этим зловещим выступлением безбожника закончился диспут. Интересно, что в 30-е годы « выбиватель пыли » был сам арестован и провел в лагерях 20 лет. Вернулся лишь в 1956 г. немощным старцем. Видимо, палка, которой выбивают пыль, о двух концах.

Я, к сожалению, никогда не видел епископа Антонина, самого крупного и самого замечательного из представителей православного модернизма, т. к. он умер в Москве 14 января 1927 года. Однако со сторонниками этого замечательного человека, которого я также признаю своим учителем, мне приходилось в Питере сталкиваться очень часто. Епископу Антонину в « Истории обновленчества » я посвятил ряд страниц, а 3-ий том, неизвестный н_а Западе, почти целиком посвящен ему. Здесь вкратце напомню его биографию.

Епископ Антонин был, конечно, самый крупный из вождей обновленчества. Богатырем он был даже физически: высоченного роста (на несколько вершков выше Петра Великого), обладающий великолепным басом, который перекрывал всех протодиаконов, наполняя собой храм Христа Спасителя. Крупным человеком он был и в интеллектуальном и в духовном отношении.

Епископ Антонин (в миру Александр Андреевич Грановский) родился в 1860 г. на Украине, в семье псаломщика. По окончании семинарии много странствовал, изучил в совершенстве восточные языки, занимался археологией, участвовал в раскопках. И только в 27 лет поступил в Киевскую Духовную Академию, которую окончил в 1891 г. первым по списку. На

142

последнем курсе принял монашество с именем Антонин. Тотчас после окончания Академии получил назначение помощником инспектора Киевской Академии. Затем, рассорившись со своим начальством, иеромонах Антонин переехал в Москву в качестве смотрителя (начальника) Донского Духовного Училища. Однако и в Москве не повезло. Причиной для отставки послужил комический инцидент : иеромонах Антонин, тяготясь одиночеством, завел себе друга по своему характеру : выдре-сировал и приручил медвежонка. На окраине Москвы, около Донского монастыря, часто можно было в 90-е годы видеть экстравагантную фигуру: высоченного, широкого в плечах иеромонаха, рядом с которым шествовал медведь. Однажды, на Пасху, когда полагалось делать визиты начальству, отец Антонин пришел к какому-то важному начальнику и расписался внизу, в книге визитеров : « Иеромонах Антонин с медведем ». Результатом была немедленная отставка. Опять вернулся иеромонах в свой родной Киев и получил назначение смотрителем Киево-Подольского Духовного Училища. За это время отец Антонин приобрел себе (благодаря своему несдержанному, порывистому характеру) бесконечное количество врагов, но приобрел и верного друга в лице архиепископа Фин-пяндского Антония (Вадковского).

Когда в 1899 г. архиепископ Антоний получил кафедру митрополита Петербургского и Ладожского, Антонина перевели в Петербург, он был возведен в сан архимандрита и получил важный пост — старшего цензора Петербургского Духовного Цензурного Управления.

Тут оказалось, что Антонин все эти годы занимался не только дрессировкой медведя: в 1902 г. вышла в свет его магистерская диссертация « Книга пророка Варуха. Репродукция ». Санкт-Петербург, 1902 г. Эта работа, представленная и блестяще защищенная отцом Антониной в качестве магистерской диссертации на заседании Киевской Духовной Академии 18 декабря 1902 г., выходила далеко за пределы обычных диссертаций. Это труд, почти не имеющий себе равных в русской экзегетике. Как известно, книга пророка Варуха дошла до нас только в греческом переводе. Отец Антонин Грановский задался целью восстановить неизвестный нам шрейский пратекст. Для этого он воспользовался эфиопским, двумя сирскими, древне-армянским текстами. Проанализировав почти каждую фразу в этих текстах, произведя тщательный этимологический и синтаксический анализ, исследователь

143

находит целый ряд гебраизмов : по-эфиопски, мол, так сказать нельзя, по-эфиопски — это звучало бы вот как, это явный перефраз с еврейского. Причем каждое такое замечание подтверждено многочисленными примерами из эфиопской, древ-не-сирской и армянской литературы. В результате сличения текстов появляется древнееврейский текст в конце книги, где книга пророка Варуха приведена целиком на древнееврейском языке. Интересен отзыв знаменитого гебраиста Хволь-сона : « Прямо не верится, что этот текст составлен русским иеромонахом в XX веке, а не иудеем, жившим 25 веков назад. Ни одной погрешности, стиль и колорит древнееврейского языка соблюдены блестяще ».

28 февраля 1903 г. в Свято-Троицком соборе Александро-Невской лавры была совершена хиротония архимандрита Антонина во епископа Нарвского, третьего викария Петербургской епархии. Хиротонию совершали митрополиты Антоний Петербургский, Владимир Московский, а также епископы Владикавказский Владимир, Таврический Николай, Саратовский Иоанн, Тамбовский (будущий Экзарх Грузии) Иннокентий и епископ Ямбургский (будущий Святейший Патриарх Московский и всея Руси) Сергий.

Еще будучи архимандритом, преосвященный Антонин принимал активное участие (наряду с епископом Сергием) в работе Религиозно-философского Общества. Он уже тогда имел репутацию отчаянного либерала. В качестве цензора пропускал самую крамольную литературу, поддерживал связь с либеральной интеллигенцией.

В 1905 г. епископ Антонин служил в Казанском соборе панихиду по жертвам 9-го января; летом 1905 г. опубликовал статью, в которой говорится о дьявольском происхождении самодержавия. А после манифеста 19 октября перестал поминать Николая II самодержавнейшим. В результате с 1906 г. епископ увольняется на покой и проживает со своим медведем в Троице-Сергиевой пустыни под Петербургом. Причем по общему мнению епископ легко отделался благодаря заступничеству митрополита Антония. Что касается обер-прокурора Саблера, то он только разводил руками и острил: « Из пророка Варуха вышла заваруха ».

В 1912 г. епископ Антонин на короткое время появился на Владикавказской кафедре; однако через три года и отсюда уволился на покой в Московский Богоявленский монастырь, здесь его и застала революция. Проживая в Богоявленском

144

монастыре (это в Китай-городе), напротив того места, где сейчас станция метро « Площадь Революции », он служил в Заиконоспасском монастыре (через дорогу) — против ГУМа (известного в Москве универсального магазина).

Здесь он начал свою глубокую литургическую реформу. В 1922 г., после церковного переворота, стал во главе Высшего Церковного Управления в сане митрополита Московского. Однако летом 1923 года откололся от обновленцев, сложил с себя звание митрополита и в звании епископа возглавлял основанный им Союз Церковного Возрождения до самой своей смерти от рака мочевого пузыря 14 января 1927 года.

** *

Бывают люди, которые настолько опережают свое время, что так и сходят в могилу, никем не понятые, никем не оцененные. Д.С. Мережковский сказал от имени таких людей :

Дерзновенны наши речи, Но на смерть осуждены < Слишком ранние предтечи Слишком медленной весны.

К таким людям принадлежал и епископ Антонин Грановский. В чем своеобразие этого необычного, несчастного, одаренного человека ?

Прежде всего, он с негодованием отверг обновленческую грязь и клеймил позором таких людей, как Красницкий, жестоко бичевал « Сашку Введенского » (как он его не очень почтительно называл) за трусость, за приспособленчество, за личную разгульную жизнь. Обновление церкви надо делать чистыми руками. « Себя прежде обновить надо », — бросил он однажды прямо в лицо Введенскому.

Поэтому епископ Антонин был сторонником монашества и строгого аскетизма. Всякую хулу на идею монашества он провозгласил хулой на Пречистую Матерь Божию, Предтечу и преподобных отцов и матерей.

В то же время, будучи убежденным сторонником христианского социализма, братства людей и уничтожения власти богатых, он энергично протестовал в обращениях на имя правительства против гонений на церковь в выражениях столь резких, каких советское правительство никогда (ни до,

145

ни после Антонина) еще ни от кого не слышало. Мы даже стесняемся здесь их процитировать и отсылаем читателя к нашему 1-му тому, напечатанному в «Новом Журнале», где приведен текст его заявления во ВЦИК (во всяком случае это не для дамских ушей).

В то же время епископ провел (по собственному почину) литургическую реформу. Он стал совершать литургию (как сейчас в католических храмах) посреди храма. Литургию он перевел на русский язык и дополнил ее некоторыми трогательными моментами из древних (коптской и сирской) литургий. Все тайные молитвы он читал вслух. Он ввел общенародное пение, которое должно было заменить наемные хоры. Владыка Антонин провел каноническую реформу, отменив все награды для духовенства : камилавки, набедренники, палицы. Он восстановил древний апостольский обычай выборов епископа и свел к минимуму внешний этикет : отменил ношение митры и саккоса, оставил только отличия епископского сана, имеющие мистическое значение : омофор, панагию и посох.

В то же время, следует сказать, епископ не навязывал никому нового обряда, а лишь настаивал на праве его на существование. "• «.»• . "1'Г,.,. .

Когда он стоял во главе обновленчества, то обычно по воскресениям служил литургию в Храме Христа Спасителя, с большим торжеством, по старому традициональному архиерейскому обычаю, а по четвергам служил в Заиконоспасском монастыре (по-новому). Строгий аскет, он жил совершенным бессребренником : имел только одну рясу и связку книг. Его монашеская келья была открыта всегда, для всех. И в то же время он не делал никаких уступок в принципиальных вопросах и не постеснялся открыто, во время литургии, бросить в лицо обер-агенту ГПУ Красницкому: «Нет Христа между нами ! » И не допустил его к Святой Чаше. Аббат (впоследствии епископ) д'Ербиньи совершенно не понял епископа Антонина и нарисовал в своей книге о поездке в Россию карикатурный его портрет; но другой гость с Запада, немецкий пастор, сказал об Антонине : « Я приехал посмотреть нового Лютера, а увидел нового апостола Павла».

Придя к обновленчеству, я проникся антониновскими идеями и всегда говорил об этом Введенскому, к его немалому раздражению. Но все это я понял позже, а тогда, в 20-е годы, я просто интересовался слухами об экстравагантном епископе. У нас, в Питере, к Союзу Церковного Возрождения прина-

146

длежал (с 1924 г. по 1926 г.) Преображенский собор на Литейном. Но крохотная община не могла содержать огромного здания. Собор был вскоре передан староцерковникам. А приверженцы Антонина собирались на Загородном проспекте, в частном помещении, в полуподвальном этаже, где по вечерам совершалась молодым священником, отцом Львом Бунаковым, литургия по антониновскому чину...

Существовала в Питере в эти годы также группа « Живая Церковь », руководимая печально знаменитым В.Д. Красницким.

Владимир Димитриевич Красницкий, так же, как и епископ Антонин, — знаменательная фигура. Он тоже оказался предтечей — предтечей того беспринципного, торгашеского, приспособленческого течения, которое господствует сейчас в нашей многострадальной Русской Православной Церкви. Красницкий — одно из самых зловещих имен в послереволюционной истории русской церкви. И так странно получилось : именно носитель этого имени был со мною на редкость ласков и даже нежен. Так и слышатся мне сейчас его слова : « Толя, почему ты не идешь в алтарь ? »

Это был первый священник, который ввел меня 9-и лет в алтарь и дал мне стихарь : у Красницкого я однажды исповедовался. Исповедь происходила после предпричастного стиха, у жертвенника, в Князь-Владимирском соборе, весной 1925 года; отец Владимир сказал : « Сейчас, когда ты еще невинный стоишь в алтаре, молись Богу, о чем хочешь, Господь исполнит все » . В алтаре мы были только вдвоем, на престоле стояла Святая Чаша, в красном озарении смотрел написанный на стекле (образ этот цел и сейчас) Христос.

Это были в жизни отца Владимира дни тихие, когда его преследовали неудачи, а карьера шла ко дну.

О нем также много мне приходилось писать, писал я, конечно, в отрицательном плане. Мой друг, Вадим Шавров, как-то привез эти написанные мною страницы в Питер, на Васильевский остров, и прочел их Поле. Поля укоризненно сказала : « Когда-то мы с Толей к нему ходили, а теперь он его поливает ». Что делать, говорить правду — тяжелая ноша.

Владимир Димитриевич Красницкий родился в 1880 г., на Украине, и на всю жизнь у него сохранилась типичная для украинца певучая интонация. Он окончил Петербургскую Ду-

147

ховную академию, где учился вместе с будущим митрополитом Вениамином Федченко (известным эмигрантским деятелем), который в своих мемуарах говорит о веселом студенте Володе Красницком. По окончании академии и женитьбе получил место третьего священника в Князь-Владимирском соборе (на Петроградской стороне, у Тучкова моста).

Еще студентом Красницкий был активным деятелем Союза русского народа. Это был черносотенец чистейшей воды : в своей кандидатской работе о социализме он называет социализм еврейской уловкой, а на одном из собраний Петербургского Отделения Союза русского народа он произнес речь, в которой доказывал, что евреи употребляют в мацу христианскую кровь. В соответствии со своими установками, он летом 1917 года, будучи редактором « Петроградских Епархиальных Ведомостей », призывая к продолжению войны до победного конца, заявлял в передовой статье, что « большевиков надо утопить в их собственной крови » (эту фразу ему напомнил на процессе митрополита Вениамина защитник митрополита Гурович). Ловкий карьерист, он, видимо, входил в милость к вновь избранному митрополиту Петроградскому; во всяком случае, его имя фигурирует среди петроградских делегатов, приехавших в 1918 году к Патриарху Тихону в Москву, чтобы просить о присвоении митрополиту древнего почетного титула « Священноархимандрит Свято-Троицкия-Александро-Невския Лавры ». (См. « Церковные Ведомости » за 1918 г.).

Во время гражданской войны Красницкий временно отошел в тень : в это время он совмещал священнослужение с работой в качестве бухгалтера в одном из учреждений на Петроградской стороне. Его имя всплывает в 1921 г. в связи с дискуссией об изъятии церковных ценностей и с голодом в Поволжье. Его фамилия стоит рядом с фамилиями А. И. Введенского и А. И. Боярского под знаменитым воззванием петроградской группы духовенства с призывом отдать церковные ценности голодающим, появившимся в « Петроградской Правде » весной 1922 года. Сам А. И. Введенский, однако, отнесся к своему новому другу решительно без всякого энтузиазма : « Хотел бы я знать, — говорил он потом, — откуда взялся этот тип. Никогда ни в одной обновленческой группировке не участвовал, ни с кем из нас никакого дела не имел. И вдруг появляется на каком-то нашем совещании. Он, видите ли, что-то там делает и что-то там тоже подготовляет ».

148

Как бы то ни было, в майском церковном перевороте 1922 года отцу Владимиру принадлежит доминирующая роль. Он входит в состав делегации, пропущенной к заключенному Патриарху на Троицкое Подворье и добивавшейся от него отречения (в состав делегации входили священники : А. Введенский, В. Красницкий, 3. Белков, А. Калиновский и диакон Скобелев); он не только занимает в образовавшемся Высшем Церковном Управлении (наряду с Введенским) пост заместителя председателя ВЦУ, но на короткое время становится форменным церковным диктатором.

Он организует церковную партию «Живая Церковь», которая, по замыслу ее организаторов, должна была быть в таком же отношении к ВЦУ, в каком коммунистическая партия находится по отношению к ВЦИКу. Блестящий администратор, он в короткий срок создает огромную, широко разветвленную организацию, которая действует на всей территории СССР. (Подробно его деятельность в это время освещена в нашей с В.М. Шавровым работе).

Оригинальной чертой В.Д. Красницкого был его ни с чем не сравнимый цинизм : он не только не скрывал того, что является эмиссаром ГПУ, но всячески бравировал этой ролью. «Выслать за контрреволюционную деятельность за пределы епархии », « просить гражданские власти принять меры против контрреволюционной агитации », — эти слова буквально не сходили с уст предприимчивого батюшки. В короткий срок имя его стало наиболее одиозным из имен вождей Живой Церкви. Более того, самый термин « Живая Церковь » стал одиозным, потому что он ассоциировался с именем Красницкого. Особенно скандальным было его выступление на процессе митрополита Вениамина в Петрограде, в июле 1922 года, в качестве свидетеля, где (по словам Гуровича) «каждое слово его накидывало петлю на кого-нибудь из обвиняемых ». После того, как митрополита приговорили к расстрелу, Красницкий обессмертил себя неслыханным по цинизму документом : он обратился от имени ВЦУ во ВЦИК с просьбой отсрочить приведение в исполнение смертного приговора, чтоб успеть лишить приговоренных к смерти священного сана. Все содрогнулись от отвращения и ужаса, и все в страхе молчали. Все, кроме одного. Епископ Антонин смело выступил против «нового Иуды », бросил ему в л^що во время литургии в Страстном монастыре : «Нет Христа между нами !» — и отказал в причастии.

149

Красницкий и здесь потребовал « высылки митрополита за контрреволюционную деятельность в 24 часа из епархии », но коса нашла на камень. ГПУ ему ответило на этот раз отказом : Антонину покровительствовал его старый друг П.Г. Сми-дович (заместитель председателя ВЦИК) и « сам» Калинин. Красницкий попытался назначать в Московские приходы священников помимо Антонина. Но и здесь осечка. Антонин, обладавший, несмотря на возраст и болезни, огромной физической силой, приходил в церковь и выбрасывал из алтаря за шиворот рясофорных агентов ГПУ.

Красницкий называл его «буйнопомешанным», но принужден был смириться и лишь летом 1923 года наконец отделался от Антонина; ВЦУ решило освободить его от всех занимаемых им постов. Однако в это время произошло неожиданное освобождение из заключения Патриарха. В течение нескольких дней — вся церковь у ног Патриарха Тихона. Живая Церковь развалилась. Тучков, однако, решил спасать положение — реорганизовать обновленчество. Организуется обновленческий Священный Синод. От наиболее скандальных фигур решено отделаться, и в первую очередь — от отца Владимира Красницкого.

« Мавр сделал свое дело, мавр может уходить ». Красницкий вновь появился в Питере и возвратился в первоначальное состояние священника Князь-Владимирского собора. Но он все еще не сдавался : у него остались сторонники среди питерских священников, у него сохранились связи с Тучковым. И в 1924 г. он выкидывает сногсшибательный фортель : заявляет о своем примирении с Патриархом Тихоном. Патриарх его принял в общение и в принципе благословил его вхождение в будущий Патриарший Синод.

Но слишком велико было возмущение верующих против Красницкого. Слишком одиозно его имя. Патриарх через несколько месяцев аннулировал свою резолюцию. Красницкий снова вернулся в Питер, погрузился в неизвестность, на этот раз уже навсегда.

В эти годы, однако, существовала в Питере самостоятельная группа « Живая Церковь», руководимая Красницким. Сам Красницкий служил в своей старой «вотчине» — Князь-Владимирском соборе. Огромный собор пустовал : количество прихожан никогда не превышало сотню человек. Между тем, собор нуждался в ремонте, крыша протекала, с правой стороны карниз обваливался. Красницкий свел к минимуму

150

расходы, служил один, без диакона; приспособил для богослужений пономарку. В соборе служба была только по праздникам. Ничего не помогало : денег на ремонт не хватало. Однако каждое воскресение и вторник в пономарке расставлялись скамейки. На солее также ставился столик. Красницкий проводил беседы. Говорил он гладко, очень спокойно; темы бесед всегда были интересны : доказательства бытия Божия, догматическое богословие. После беседы можно было задавать вопросы.

Вскоре (осенью 1926 г.) выяснилось, что служить в соборе более невозможно. Собор был закрыт, а вскоре перешел к староцерковникам. Власти, однако, не забыли своего старого фаворита : ему была предоставлена небольшая церковь св. Иоанна Милостивого (бывшая церковь при богадельне) в Геслеровском переулке. Там он и служил до самого ее закрытия в 1932 году.

Гавным источником дохода для группы « Живая Церковь » и для Красницкого была Спасская часовня. Расположенная в самом бойком месте города, на Невском проспекте (посредине, между Гостиным Двором и бывшей Городской Думой, в 20-е годы — центральной железнодорожной городской станцией), часовня посещалась бесчисленным количеством людей : всякий верующий всегда забегал в часовню — поставить свечку, помянуть родных, а иногда и заказать молебен, очень мало интересуясь тем, к какому церковному течению она принадлежит. Часовня считалась подворьем Спасской Пустыни (Курской губернии) и обслуживалась четырьмя монахами : иеромонахом Паисием, старичком-иеродиаконом и двумя престарелыми иноками. К « Живой Церкви » они присоединились только для того, чтобы избежать закрытия часовни. Половина дохода шла отцу Красницкому.

Кроме того, группе «Живая Церковь» принадлежала церковь Серафимовского кладбища в Новой Деревне. Это было золотое дно. Когда надо отпевать покойника или служить панихиду на могиле родителей, уж совсем никому нет дела до церковных течений. На Серафимовском кладбище служил старичок-архиепископ Иоанн Альбинский (старый друг Красницкого) и еще двое священников.

30-е годы нанесли, однако, серьезный удар по группе «Живая Церковь». Весндй 1932 г. одновременно были закрыты Спасская часовня и церковь Иоанна Милостивого. Архиепископ Иоанн присоединился в 1933 г. к обновленцам. Крас-

151

ницкий остался совершенно один, в кладбищенском храме. Целые дни сидел он с книгой в руках около храма, в ожидании панихид. В это время был арестован его единственный сын — техник на заводе им. Кулакова — за какие-то производственные неполадки. В 1935 г. бывший церковный диктатор поехал в Москву хлопотать о сыне.

Это была его последняя поездка. Весной 1936 года, во время эпидемии гриппа, забытый всеми, Красницкий скончался. Как говорят, перед смертью, причастившись, он молился об умирении и соединении русской церкви.

В 1959 г. я посетил на Серафимовском кладбище его могилу. Он похоронен около входа в церковь. Рядом с 'ним похоронена его верная прихожанка Елизавета (Лиза), оставшаяся верной своему пастырю до самой его смерти. На могиле сохранилась надпись : « Протопресвитеру Владимиру Димитриевичу Красницкому — стойкому борцу за дело Христа Спасителя ».

Второй раз я посетил Серафимовское кладбище в августе 1974 года, перед отъездом из России. Я пришел туда, чтоб проститься с моим верным другом детства Полей (Пелагеей Афанасьевной Погожевой), которая покоится там с 25 мая 1967 года. По пути я зашел на могилу отца Владимира. Прежней надписи уже нет. Написано просто : « Свящ. Владимир Красницкий ». Но зато разросся по всей могиле огромный куст белых роз.

И я невольно вспомнил Тургенева. Цветы на могиле Базарова. И заключительные слова чудесного тургеневского романа : « О вечном покое, о вечном примирении говорят они », эти розы.

** *

И еще одно имя хочется мне вспомнить здесь.

В мое время, в 20-е годы, весь рабочий Питер ходуном ходил от одного имени — имени « братца » Ивана Чурикова. О нем ничего не знала богоискательская интеллигенция, увлекавшаяся Булгаковым и Бердяевым, Андреем Белым и Блоком, Мережковским и Вячеславом Ивановым. Его имя без скрежета зубовного не могли произносить кондовые церковники. Зато в рабочих кварталах, среди простого люда, у питерских кухарок и прачек, сапожников и дворников, это имя было окружено любовью, лаской, глубоким почитанием.

152

И даже эпитет « братец Иванушка » звучал как самое интимное, родное, близкое.

И сейчас еще в Питере его, мученика, расстрелянного в 1930 году в подвалах на Гороховой, знают, любят, помнят.

Скажем о нем несколько слов, прежде чем остановиться на «чуриковщине». Иван Алексеевич Чуриков, небогатый купец из города Самары, глубоко религиозный православный человек, был потрясен картиной поголовного пьянства, разврата, нужды, которые царили в приволжском городе. И, почувствовав призвание Божие, начал он проповедовать Слово Божие, насаждать в народе трезвость. Он имел особый благодатный дар, непостижимый и несомненный, исцелять закоренелых пьяниц. Я сам видел десятки пьяниц, которые на всю жизнь переставали пить после получасового разговора с « братцем ». И хотя Иван Алексеевич был православным христианином и ни в чем не отступал ни от догматов, ни от канонов, ни от обрядов и обычаев православной церкви, его деятельность привлекла недоброжелательное внимание консистории и епископа Самарского Гурия, человека не злого, но раздражительного и экспансивного. Консистория вынесла постановление — за « восхищение мирянином Чуриковым учительства» сослать его в Суздальский Спасо-Евфимьевский монастырь на покаяние. Преосвященный Гурий, раздраженный независимостью Чурикова, утвердил это постановление, в чем потом каялся, — и вот, братец Иванушка попадает в тюрьму-монастырь, в Суздаль. Но через год им заинтересовалась Великая Княгиня Елизавета Федоровна, и братец Иванушка, освобожденный из заключения, перенес свою деятельность в Петербург. Митрополит Антоний Вадковский и протоиерей Димитрий Боголюбов помогли ему в его благородном деле.

Обстоятельства переменились, когда в 1912 г., после смерти митрополита Антония, Петербургского кафедру занял митрополит Владимир, суровый, косный, узко консервативный. Он был человеком лично честным, играл благородную роль в дни войны, противодействуя Распутину, и тоже погиб мученической смертью в 1918 г. в Киеве, — но из песни слова не выкинешь — по отношению к Чурикову он был очень несправедлив : запретив без всяких оснований дальнейшую проповедь Чурикова, он отлучил его и всех его последователей от церкви.

Эта несправедливая расправа еще больше сплотила чуриковцев, проповедь Ивана Алексеевича с призывами к обнов-

153

лению жизни стала более решительной, более вдохновенной, более последовательной. И вот, возникает в Питере великое социальное движение. Несколько десятков человек, сложив свои трудовые деньги, покупают в Вырице, под Питером, участок земли — возникает религиозная коммуна.

Собственно говоря, подобные попытки делались и раньше. В 80-х годах такую общину организовал Николай Неплюев. Однако Неплюев все-таки оставался барином, очень благородным, опростившимся, но все-таки барином, поэтому его начинание так и не вышло за пределы господской филантропии. Такая же неудача постигла и подобные попытки толстовцев, сектантов типа Сютаева и других.

Но то, что не удалось мечтательным барам и народным мечтателям, дало блестящие результаты у православного самарского мужичка. Прежде всего, ему удалось создать крепкое хозяйство. В 1916 г. община приобрела трактор (дело совершенно неслыханное в те времена), а в 1921 г. в Вырице, в суровом питерском климате, в парниках выращивали виноград. И все это на началах полной добровольности, в обстановке огромного религиозно-нравственного подъема, полной трезвости и чистоты. Все здесь было общее, никто ничего не называл своим. Коммуна разрасталась. В 1927 г. она уже насчитывала несколько сот человек, а в Питере у движения « трезвенников » насчитывалось 14 отделений и « чуриковщи-ной » было охвачено более 10 тысяч человек.

Вырица называлась « Небесным Иерусалимом », и каждый год, на Вознесение, туда собирались тысячи людей. И.А. Чуриков, в белой рубахе, становился за соху — трактор в этот день бездействовал — и делал первую полосу, при этом он запевал сильным голосом песню о винограде Божием, который созревает для жатвы. Тысячи голосов подхватывали эту песню. Так начинались в «Небесном Иерусалиме » полевые работы. Этот день был символичным : для Чурикова работа была теургией, а теургия переходила в работу над переделкой мира.

Чуриков рассматривал будущее мира как братское общественное делание — как « Христов социализм ». Свою социальную программу он изложил в своей проповеди в Вербное Воскресение, в 1927 г., на окраине Васильевского острова.

Его приверженцы собрались в тесном деревянном домике, недалеко от Галерной Гавани, — народу было столько, что нечем было дышать. Иван Алексеевич в своей обычной белой рубахе сидел в « красном углу », под иконами. После пения

154

тропаря « Общее воскресение прежде Твоея страсти уверяя » начал свою речь « братец Иван ». Говорил он приятным баритоном, отчеканивая слова, с характерным волжским оканьем. Начал с критики традиционного религиозного миропонимания, которое рассматривает Бога сидящим в мягких креслах; а Бог живет в душах трудящихся людей, Бог среди бедняков и обездоленных.

Какая-то непонятная волна прошла по народу, слышались рыдания, а проповедник все продолжал говорить о Боге, о Христе. Друге нищих и грешников, Который идет страдать за людей и Который находится тут, среди нас. А потом он затянул чудный церковный гимн на слова пророка Исайи : «С нами Бог ! » После этого Чуриков стал говорить о том времени, когда вся Россия покроется религиозными трудовыми братствами, подобными вырицкому, когда исчезнет пьяный разгул, а вместе с ним ненависть и жадность. « Вот мы восходим в новый Христов социализм, как в Иерусалим, — гремел над людьми сильный вдохновенный голос, — в Иерусалим, куда нет входа убийцам, развратникам, насильникам... »

На всю жизнь запомнился мне этот вечер. И не случайно я вспомнил его здесь, сразу после обновленцев. Иногда мне кажется, что именно « братец » Иван Чуриков был представителем подлинного народного религиозного обновления. И что с того, что он ошибся, что вместо « Христова социализма » пришла волна террора, произвола, насилия, — и сам Иван Чуриков в 1930 г. был расстрелян, и погибли его ближайшие сподвижники, и Вырицкая коммуна была разгромлена, объявленная «кулацкой лжекоммуной».

В основном он все-таки не ошибся : нравственное обновление и истинный Христов социализм — будущее человечества.

** *

Я рассказал очень подробно об обновленческом течении во всех его многообразных проявлениях, которые я наблюдал, я изобразил самых различных представителей обновленческого движения (от престарелого митрополита Вениамина Муратов-ского до Ивана Чурикова). Я никого не идеализирую, я никого не стараюсь охаять. Однако нельзя не задать вопрос : каковы исторические корни этогр движения.

Совершенно не верно будет ответить, что это движение состояло исключительно из агентов ГПУ и было инспирировано

155

этим малопочтенным учреждением. Наивность такого объяснения видна хотя бы из того, что обновленческие течения существовали в России не только до существования ГПУ, но и тогда, когда ни о какой революции еще и помину не было. Уже в 60-е годы прошлого века возникают параллельно, и в духовенстве, и в народе, течения, стремящиеся к обновлению церкви. Именно Ф. М. Достоевский бросает крылатую фразу : «паралич церкви». Не кто иной, как B.C. Соловьев, пишет статью «Как обновить наши церковные силы» и другую статью, где ратует за обновление, за освобождение от средневековых подделок. Булгаков, Бердяев, Мережковский, Эрн, В. Иванов — для всех них главной заботой было обновление церкви. В начале века на церковном горизонте появляются такие яркие фигуры борцов за обновление, как отец Григорий Петров, архимандрит (впоследствии старообрядческий епископ) Михаил Семенов, епископ Антонин Грановский.

И сектантское движение, широким морем разлившееся по всему лицу Земли Русской в XIX — XX веках, говорило о пробуждении в народе жажды религиозной правды, религиозного обновления. В 20-е годы, в революционную эпоху, эта обновленческая волна поднялась особо высоко и была во всех отношениях многообещающим движением. Но и здесь, как и всюду, русская революция споткнулась о проклятый порог — о гнусное, деспотическое советское государство. И оно, как всё и всегда, опоганило, опаскудило это движение : развратило и запугало его лидеров, а затем физически уничтожило всех искренних людей. Это же пыталось оно сделать и с сектантством. Но здесь дело оказалось значительно более сложным.

20-е годы — годы сектантского расцвета. В это время власти с сектантами заигрывали и лишь в 30-е годы начали планомерную борьбу с ними. Сектантство я знаю мало, т. к. всегда был убежденным церковником. Однако кое-чта мне все-таки известно. Постараюсь рассказать о питерском сектантстве 20-х годов то немногое, что мне известно.

В Питере в это время действовали следующие секты: баптисты, возглавлявшиеся Гурием Павловым; Союз евангельских христиан, возглавлявшийся Житковым и Прохановым; адвентисты седьмого дня. На окраине Васильевского острова, на деревянном двухэтажном доме, была дощечка с надписью :

156

« Церковь святого Иисуса » — это была единственная в России община русских методистов. Где-то в подполье, на Охте, существовал скопческий « корабль », о котором носились смутные слухи и о котором потом Ленинград узнал по судебному процессу 1928-го года. Наиболее популярные секты — баптисты и евангельские христиане. Они росли в геометрической прогрессии, причем большинство присоединившихся были отщепенцами от православия (в этом — коренное различие между тогдашним и теперешним сектантством; теперь большинство сектантских неофитов приходит от безбожия). В то время между церковью и сектами была резкая полемика, переходившая порой в жгучую ненависть.

Сектанты собирались, как правило, в « кирхах v — немецких лютеранских церквах, которых было в Питере очень много. У нас, на Васильевском острове, на Среднем проспекте, до сих пор высится величественное здание лютеранской церкви св. Михаила, единственное в Питере здание готической архитектуры. Теперь там какая-то фабрика. В то время там по субботам собирались « адвентисты 7-го дня », по воскресеньям, вечером, — баптисты. По четвергам — Союз евангельских христиан. « Хозяева» — лютеране — оставили себе только воскресное утро, когда совершалась протестантская обедня.

В субботу мы часто заходили с отцом (во время служения адвентистов). Много бывало среди них молодежи : молодые рабочие, ремесленники. Очень трогательна была заключительная импровизированная молитва, когда каждый обращался вслух к Христу : « Hani дорогой Иисус Христос ! » И дальше излагал своими словами прошение. Хотя я к сектантам относился враждебно, но против воли чувствовал себя растроганным. Отец рассказывал потом насмешливо : «Я ожидал, что вот-вот они скажут : Дорогой Иисус Осипович ! » Но лгал : я видел во время этой молитвы у него на глазах слезы.

Собрания баптистов и евангельских христиан отличались большей помпезностью — тут и речи профессиональных проповедников, и орган, и хор. Наибольшее впечатление на меня произвела проповедь руководителя «Союза евангельских христиан » И.С. Проханова. Воспоминанием о ней я и закончу свой безыскусственный рассказ о религиозной жизни Питера в 20-е годы. Прежде всего о Проханове.

Это был талантливыйчи своеобразный человек. Окончил в свое время Петербургский Технологический Институт. В молодости « ходил по верам ». Имел беседу и с Л.Н. Толстым, и с

157

B.C. Соловьевым. В конце концов (в начале века) стал евангельским христианином (русский вариант баптизма, впоследствии вновь объединившийся с классическим баптизмом). Подвергаясь в царское время репрессиям, проявил необыкновенное мужество и стойкость. После революции возглавлял Союз евангельских христиан.

Я услышал его проповедь в следующих обстоятельствах. На Васильевском острове, наряду с лютеранской церковью св. Михаила, о которой шла речь выше, была еще одна « кирха » — св. Екатерины (угол Большого проспекта и 1-ой линии). Весной 1927 г, проходя мимо этого храма, я увидел необыкновенное скопление народа, который валил в широко раскрытые двери храма. Огромная афиша извещала, что по случаю выпуска окончивших курсы проповедников евангельских христиан И.С. Проханов предложит проповедь на тему : «Школа на волнах океана». Заинтригованный необычным названием, я проник в храм и протискался к самой кафедре. На трибуне стоял широкоплечий мужчина с бородой, с суровым умным лицом. Проповедь уже началась. Она продолжалась два часа Я ее прослушал с напряженным вниманием, и она мне запомнилась на всю жизнь. Речь шла о книге пророка Ионы. Спокойно, без всяких ораторских украшений, Иван Степанович анализировал содержание книги. Очень ярко он изобразил колебания Ионы, его отказ служить Богу. Он знает, что это грех : когда корабельщик ищет, кто именно грешен перед Богом, почему разразилась буря, Иона сразу отвечает : « Выбросьте меня и буря прекратится ». Перейдя к актуальной теме, оратор привел примеры из жизни. Он говорил о человеке, который поступил на курсы проповедников, а потом женился — ушел с курсов. « Вот вам Иона ! » Он говорил о человеке, которого исключили из профсоюза за принадлежность к секте, и он испугался, перестал ходить в собрание. « Вот вам еще Иона ! И много, много среди нас Ион». А затем Иона попадает в чрево китово. И здесь — самый сильный момент проповеди. Проповедник удивительно ярко изобразил переживания Ионы во чреве китове : отчаяние, ужас, и наконец — молитва. Такая молитва, которой никогда он еще не молился; молитва обновляющая, совершающая чудеса И после этой молитвы Иона обновился : все человеческое, пошлое, мелкое с него сошло И когда произошло чудо, он стал так проповедовать, как никто и никогда. И по этой проповеди уверовали тысячи человек. И заключение: «Вот мы вас выпускаем, вы прошли школу.

158

Вы думаете, вы проповедники ? Нет, когда вы побываете во чреве китове, когда пройдете школу на волнах океана, вот тогда вы станете проповедниками ».

Эти слова мне врезались на всю жизнь. Их правду я ощущаю и теперь. Они оказались в полной мере пророческими. Все новоиспеченные проповедники побывали во « чреве китове », в тюрьмах и лагерях. Предстояло пройти эту школу и мне, тогда 12-летнему мальчишке, любопытному, говорливому, грубому и жестокому по отношению к бабушке и трусливому перед отцом. И тогда меня поразили эти слова и запомнились мне на всю жизнь. Царство небесное Ивану Степановичу Проханову, скончавшемуся в 1933 г. в Праге, в изгнании.

159

МОСКВА

До сих пор я писал только о Питере. Но в 20-е годы я часто бывал и в Москве.

Отец работал на Спиртоводочном заводе и жил на противоположном конце Москвы, или, точнее, за Москвой. Там, где теперь остановка метро « Сокол », а тогда это было село Всехсвятское. До Москвы ходил трамвай, или, вернее, два трамвая, т. к. надо было на одном трамвае ехать до Петровско - Разумовского, а там пересаживаться на другой. Для ребят поездка в Москву была событием. До нее надо было добираться часа полтора. « Село Всехсвятское » — это было не просто название; это было самое настоящее село, состоящее исключительно из деревянных домиков, обсаженных садиками. Много рябин. Яблони. Над местностью господствовали два здания : церковь Всех Святых и пожарная каланча. Оба здания сохранились, но теперь, в обрамлении десяти- и пятнадцатиэтажных домов, они кажутся игрушечными. Кроме церкви и каланчи, ничего не осталось от старого Всехсвятского.

Отец жил в деревянном домике, в Изоляторном переулке, снимал комнату в 15 метров. Он иногда брал меня в Москву, а в 1928 году, утомленный вечными жалобами на мою лень и озорство, решил взять меня туда на постоянное жительство. Переехала также и Поля. Так я и прожил в Москве 8 месяцев. Если Питер 20-х годов для меня ассоциировался с церквами, то Москва 20-х годов для меня ассоциируется с театрами. В Москве у меня не было прежней вольницы. По воскресеньям я ходил в нашу Всехсвятскую церковь, а в остальные дни должен был регулярно посещать школу. Но зато отец (страстный театрал) считал своим долгом развлекать сынишку : раз в неделю (в воскресенье вечером) я обязательно бывал с отцом в театре. Таким образом, я за полгода узнал все московские театры как свои пять пальцев. И может быть, самое интересное, что тогда было в Москве, — это театр.

161

Свою работу о романе Булгакова «Мастер и Маргарита», напечатанную в « Гранях », я начинаю с рассказа о московских театрах 20-х годов. Сейчас опять повторю : кто не жил тогда в Москве, никогда не поймет, что значил для нас всех театр. Дело в том, что театр — это единственный уголок жизни, остававшийся хоть относительно свободным. В этом немалая заслуга А.В. Луначарского. В других областях он вилял и, хотя и делал некоторые поблажки, все-таки проводил политику зажима (ничего не сделаешь : назвался груздем — полезай в кузов). Но театр... театр был его стихией. Старый театрал, лишь случайно не сделавшийся режиссером (помешало увлечение политикой), он тонко чувствовал, любил театр и здесь не признавал никаких стеснений. Не последнюю роль, видимо, играл его брак с Н.А. Розенель, страстно любимой, через которую он был связан и лично с рядом видных режиссеров и актеров. Во всяком случае несомненно одно : до отставки Луначарского (в 1930 г.) театр был оазисом среди пустыни. Русский театр 20-х годов показывает, каким благом является в жизни плюрализм. До 1930 года русский театр был плюралистичен : в нем находили место разные стили, различные художественные идеи. Театры и театрики, театральные студии росли в Москве, как грибы, помещались часто в подвальных помещениях, жались в частных квартирках, — и каждый театр имел свое лицо, свое призвание, свое творческое, неповторимое откровение. В 1930 году самое холодное из чудовищ (по выражению Ницше) — советское государство — накладывает свою омерзительную лапу и на театр. И, как по мановению волшебной палочки, все вдруг бледнеет, тускнеет, гаснет. Все становится неинтересным, ненужным, бессмысленным. Великолепный расцвет театра в России в 20-е годы говорит также о величии русского гения, о том, как многолик и разнообразно талантлив русский народ и какие творческие богатства он явит миру, когда падут обветшалые стены « гнилой тюрьмы» государства.

Жаль только — жить в эту пору прекрасную

Уж не придется — ни мне, ни тебе.

А пока займемся воспоминаниями о давно прошедших днях. Мы не будем писать о Малом театре, о Художественном,

162

о классическом русском балете, обо всем этом уже написаны горы книг. Напишу о той исчезнувшей театральной Москве, о которой теперь мало кто помнит. Первое слово о Мейерхольде. Для меня он в театре то же, что А.И. Введенский на кафедре проповедника. Тот убил для меня на всю жизнь всех проповедников. Этот убил для меня всех режиссеров. Все, что я видел после, представляется мне (в режиссерском плане) ученической мазней. Изумительная сила была в этом человеке. Забегая несколько вперед, расскажу о том, как в 30-е годы Всеволод Эмильевич в Малом Оперном театре (находясь на гастролях в Ленинграде) решил поставить « Пиковую Даму ». Так, пустячок, небольшой эксперимент в промежутке между опусами. Всего несколько репетиций. Труппу Малого Оперного я хорошо знал (там работал мой отчим). Труппа состояла из оперных певцов, к каждому из которых применим анекдот : « Тенору сказали :

— Вы дурак.

— Да, но зато какой голос ».

Ни одного мало-мальски приличного актера, никто ходить по сцене не умеет. Побывали в руках у Мейерхольда. Что такое ! Никого нельзя узнать. Точно подменили. И ходят, и говорят, и живут в роли. Таков был Мейерхольд. Гениальный режиссер. Правда, он был не только режиссер. Он был прежде всего гениальный актер. Система работы : актеры стоят полукругом. Посередине маэстро. « Вы ! » — указательным пальцем тычет в актера (по имени он никогда никого не называл). И он начинает играть. Без костюма, без грима, в своей защитного цвета толстовке и бриджах. С несимпатичным, обросшим седоватой щетиной лицом. И в мгновение ока происходит перевоплощение. Он показывает то Хлестакова, то Анну Андреевну, то даму с камелиями. Актеру остается только подражать. Собственно, в спектакле Мейерхольда все актеры — это сам Мейерхольд, отражающийся в нескольких десятках зеркал. Его индивидуальность на всех и на всем. Первое, что я видел, было « Горе от ума » (или « Горе уму ») Грибоедова.

« Горе уму » — это острое, хлесткое название он заимствовал из первоначальных набросков Грибоедова. У Мейерхольда было это так : гаснет свет. Вспыхивают прожекторы, освещают эстраду. На ней кабаре, играет музыка (что-то французское, легкое), столики, за одним столиком молодой человек, дама под вуалью. Кавалер смотрит'на часы, с улыбкой показывает циферблат даме. Встают. . поворот сцены. Передняя барского

163

дома. Девушка тихо открывает дверь, входит парочка. Горничная (тихо-тихо) : « Ах, Софья Павловна ! Ах, Алексей Сте-паныч ! Зашла беседа Ваша за ночь ! » Таков старт. Любители классики морщатся, многие пожимают плечами, шепот знатоков : « Какая вульгарщина ! » « Бедный Грибоедов ! » Так, вероятно, и есть. Но все-таки глаз нельзя оторвать. Остальное в том же духе. Софья Павловна (3. Райх) — подтянутая, чопорная, аккуратная, вечно недовольная, но в неожиданной порывистости движений, в резкости, с какой говорит с Чацким, угадывается страстная, чувственная натура. Чацкий — высокий, стройный, часто подходит к роялю, стоящему в углу... все его монологи кончаются нервными, быстрыми аккордами на фортепьяно. Больше всего мне запомнилась сцена сплетни. Через всю сцену — стол. За столом сидят гости. Ужин в доме Фамусова. Во время ужина — разговор о Чацком: от гостя к гостю передается сплетня о его сумасшествии. Чацкий выходит из-за кулис. Идет мимо стола. Все взоры на нем. Фамусов, выйдя из-за стола, подходит к Чацкому : «Ты не в своей тарелке ». В этот момент все встают из-за стола, у каждого в руках тарелка. Один Чацкий без тарелки. Все уходят. В полном одиночестве Чацкий произносит свой монолог « миллион терзаний». Интересен был Молчалин : застегнутый на все пуговицы, сдержанный, молчаливый чиновник. И вдруг в последнем акте — неожиданное самораскрытие. В сцене с Лизой — страстный, пылкий мальчик. Помню интонацию в словах : « Жемчужины, растертые в белилах », — здесь звучит подлинная страсть. Забыта всякая осторожность. Это — любовь. Любовь первый раз в жизни. И кто его знает, не звучат ли здесь в перенятых от Мейерхольда интонациях отзвуки той большой страсти, которая настигла великого режиссера впервые в 50 лет — страсти к Зинаиде Райх, которой он тоже отдал « жемчужины, растертые в белилах», — свое творчество, свой театр, всю свою душу.

Самой знаменитой из постановок Мейерхольда считался тогда « Лес » Островского. Это был своеобразный манифест — « революция в театре » — « театральный октябрь ». Видел и этот спектакль. Здесь Мейерхольд решил создать народное зрелище. Все построено на буффонаде, на шутовстве. Фантазии режиссера нет конца. Масса выдумок: светящиеся •транспаранты с броскими, яркими надписями. «Молится и объегоривает: объегоривает и молится» — это по адресу Семибратова. Гурмыжская — молодая, энергичная, с хлыстом

164

в руках. Помещик, превращенный в священника; объяснение в любви — молодой Семибратов и воспитанница Гурмыжской на гигантских шагах, подвешенных под купол высокого здания. Но лучше всего сцена, когда Несчастливцев требует у Семибратова, чтоб он купил лес у Гурмыжской по божеской цене. Несчастливцев, завывающий как заправский трагик, в шлеме и бутафорских орденах; Аркашка Счастливцев (Игорь Ильинский), который трубит в охотничий рот, потом бьет в литавры. Но и в Семибратове просыпается русская натура, широкая, размашистая, купеческая : « Если так, то знай наших — бери, грабь», — он снимает нагольный полушубок, швыряет на землю, потом снимает сапоги — швыряет в Несчастливцева. Аркашка бьет себя в грудь. Соревнование в благородстве. Все на ходулях. Балаган. Народное зрелище.

Не хватает только одной мелочи : самого народа. Эстеты в восторге. Театральные мальчики и девочки захлебываются от восхищения. А народ — народ безмолвствует; рабочие, случайно сюда попавшие по даровым билетам, которые распространяются по заводам, таращат глаза и решительно ничего не понимают. Смотрят на часы. Скучают. Трагедия Мейерхольда почти та же, что у Маяковского, оба они рвались к народу, а народ их не понимал и не принимал. Не понимают и не принимают и теперь, зато эстеты от них без ума. Народ очень тонко чувствует подделку. Он прекрасно понимает, что и у Мейерхольда, и у Маяковского народность не настоящая, что это только актер, переодевшийся мужичком. « Маяковский, который писал дурные и непонятные стихи », — сказал мне однажды рабочий парнишка с завода « Борец », ученик школы рабочей молодежи. Сейчас здесь, на Западе, у юнцов новая мода : носить щегольские брюки с великолепно сделанными якобы-заплатами на коленях. Вот так и у Маяковского с Мейерхольдом. Искусственные заплаты. Великолепно сделанная имитация балагана. Все великолепие подделки могут оценить лишь эстеты, поэтому именно эстетствующая интеллигенция валом валила на постановки Мейерхольда.

Но Мейерхольд шире Маяковского : он разбивал прокрустово ложе фальшивой народности. И вот в 1926 г. он ставит « Ревизора». «Ревизор» в постановке Мейерхольда — это событие. Прежде всего — это мистическое представление. Глубокое проникновение в самую суть жизни и в какой-то мере воплощение неосуществленного замысла Гоголя — показать « мистический город ». Спектакль разбит на сцены. Каж-

165

дан сцена имеет название, отмеченное в программе. Вот, например, немая сцена : « Овеяна сладчайшею мечтою ». Сцена без слов. Анна Андреевна одна, на диванчике, облокотилась на локоть, мечтает. И вдруг из-за занавески выходит офицер — гвардеец, красавец в лосинах, а из-за стола другой офицер, из-под стула, из-под дивана, из-за шкафа, все офицеры, офицеры, и все красавцы-усачи, как на подбор. И все пред ней на одно колено, умоляющим красивым жестом прижимают руки к груди. Но вдруг, вдруг два офицера вынимают пистолеты, стреляются; выстрел — один красиво падает. Анна Андреевна откидывает голову на спинку дивана как бы в обмороке, а оставшийся в живых офицер осыпает ее цветами...

**

А вот конец спектакля. Последнее действие. Письмо прочитано. Хлестаков разгадан. Городничий (Игорь Ильинский) сходит с ума, он рвется, буйствует, его удерживают несколько дюжих парней и не могут удержать. Несут смирительную рубаху. И тут, со слезами на глазах, повисший на руках санитаров, произносит городничий свой знаменитый монолог : « Над кем смеетесь ? Над собой смеетесь ! » Он как бы висит над залом, кругом тьма, а на него направлены все прожекторы. Ни одного смешка. Впечатление мрачное и трагическое. В словах городничего — подлинная сила : это обличитель, вдруг понявший смысл жизни. Он понял только теперь, что фитюльку, тряпку принимал за человека, принимал за жизнь. Но уже поздно. Голова свисает, он весь обмяк, его выволакивают во тьму. А потом загорается свет. На сцене страшные восковые куклы. Это и есть заключительная немая сцена.

Мейерхольд тогда был в чести, но уже раздавались первые раскаты грома. Летом 1928 г. уехали за границу три актера : М.А. Чехов, Грановский (директор театра «Габима ») и Мейерхольд. В газетах стали открыто писать, что они не- вернутся. Театральный сезон в театре Мейерхольда начался первый раз без него. В «Известиях » появилось интервью с Луначарским, где очень прозрачно намекалось, что театр Мейерхольда в ближайшем будущем будет расформирован. И вдруг во всех газетах — телеграмма А.И. Рыкову, тогдашнему председателю Совнаркома : « Умоляю не закрывать театр им. Мейерхольда, сохранить мое творчество. Вернусь в ближайшее

166

время. Народный артист РСФСР Вс. Мейерхольд ». И действи-тельно, в октябре 1928 г. вернулся. На свою беду вернулся. Два других актера остались на Западе. Только сейчас из рассказа М.А. Чехова стала известна подоплека этого эпизода. Т. к. воспоминания М. А. Чехова напечатаны лишь в одном американском театральном журнале, и потому мало известны, позволю себе пересказать здесь своими словами его рассказ.

В августе 1928 г. Чехов пришел к Мейерхольду, который занимал в это время номер в одной из гостиниц Берлина, и передал ему предложение Рейнгардта. Рейнгардт предложил Мейерхольду заключить с ним контракт на следующих условиях : Рейнгардт определяет Мейерхольду очень большую сумму, превосходящую жалование самых знаменитых актеров в его театре. В течение двух лет Мейерхольд может вообще ничего не ставить. Потом Рейнгардт предоставляет ему полную свободу ставить что угодно и в каком угодно духе. Не успел Чехов закончить, как вскочила Зинаида Райх : « Михаил Александрович ! Вы изменник и подлец ! Прошу Вас немедленно покинуть нашу комнату ». Чехов смущенно ретировался. Мейерхольд пошел вслед за ним. Они потом долго сидели в вестибюле и беседовали. Беседу начал Чехов : « Всеволод Эмильевич ! Вы понимаете, что Вы там погибнете ? » « Понимаю ! » « Зачем же Вы туда едете ? » « Не могу иначе, Михаил Александрович, не могу. Когда мне было 16 лет, мой отец, фабрикант, публично меня порол в цеху за то, что я распространяю прокламации на его фабрике. Потом всю жизнь я помогал революции. Давал деньги. Кому и на что, я точно не знаю. Но помогал, но давал. И сейчас я не могу. Вы понимаете, не могу изменить своей жизни ». « Но ведь Вы же не этого хотели и не этому помогали, тому, что там сейчас есть ? » « Не этого. Но все-таки не могу ».

Пожав друг другу руки, они расстались навсегда.

По приезде в Москву Мейерхольд поставил «Клопа» Маяковского. Видел я и этот спектакль. Первые два акта — там, где изображается нэповская Москва — были великолепны. Прекрасен был Игорь Ильинский в главной роли. Не преминули два друга (Мейерхольд с Маяковским) уязвить и Луначарского, который терпеть не мог так называемого «левого театра ». «В искусстве я — тихоновец », — сказал он как-то в приятельском разговоре во время ужина после диспута А.И. Введенскому.

Во втором акте « Клопа » Игорь Ильинский говорит ком-

167

сомольцам : « Надоели вы мне со своими пошлыми агитками. Вот я спою вам романс.

На Луначарской улице стоит старинный дом.

С прекрасной старой лестницей,

С изячнейшим окном.

Общий хохот. Аплодисменты. Но последний акт — коммунизм — был ужасен. Серые стены, напоминающие железобетон. Все в каких-то халатах. И все говорят штампованными фразами. Помню, отец сказал : « Какая ужасная будет жизнь. Вот тоска. Это же не жизнь, а какая-то лаборатория ». Мне запомнилась эта фраза и этот последний акт пьесы «Клоп». Здесь сказа-• лось самое ужасное, что есть в советской идеологии : представление о социализме как о стандарте, как о мертвенном единообразии. И даже две столь яркие индивидуальности, как Маяковский и Мейерхольд, не могли преодолеть этой одури. И в этой одури веяло той реакцией 30-х годов, которая погубила и Маяковского, и Мейерхольда, и искусство — главное дело их жизни. Т. к. мне уже, верно, не придется больше говорить о В.Э. Мейерхольде, расскажу про его конец. До 1932 г. Мейерхольд, как единственный тогда крупный театральный деятель-коммунист, продолжал считаться официальным режиссером. Но в 1932 г. наступила катастрофа. Мейерхольд решил поставить комедию (уж не помню фамилию драматурга) «За стеной». В пьесе показывался московский быт начала 30-х годов. Коммунальная квартира. Очереди. Карточки. Бесконечные разговоры о соседе, ответственном работнике, который живет «за стеной». Бесконечные пересуды о пайках, которые он получает, об автомобиле, на котором он ездит. В конце пьесы известие : человек за стеной окончил жизнь самоубийством. Всеобщее ликование. Спектакль обещал быть настолько смешным, что во время репетиции даже маляры, которые работали наверху в люльках, не могли удержаться от смеха. Но вот « просмотр». По традиции на просмотр к Мейерхольду являлось все руководство « партии и правительства » (в том числе Сталин). И вдруг на всем протяжении спектакля — гробовая тишина : ни одного смешка, ни одного хлопка. После спектакля выходит смущенный Мейерхольд. Сталин бросает : « Ну что ж. Постараемся это забыть ! » — и уходит. Оказывается, обитатели Кремля расшифровали « за стеной » как за кремлевской стеной.

С этого времени судьба Мейерхольда была решена. Его гибель была лишь вопросом времени. Впрочем, и без того

168

Сталин мог бы предъявить Мейерхольду немалый счет. Спектакль « Земля дыбом », посвященный « первому красноармейцу Республики Льву Троцкому»,, хвалебная рецензия Троцкого о спектакле. Но самое главное : в наступающую эпоху становились излишними бунтари типа Мейерхольда и Маяковского. Троцкий в своем некрологе о Маяковском писал : « В сумерках революции гибнет поэт революции Маяковский ». Можно перефразировать : « В сумерках революции гибнет актер революции Мейерхольд ». А он был актером революции. Не благодаря партбилету (это чепуха'). Он был революционер в искусстве : дерзание, творческий порыв, перевертывание всех столов, разрушение всех правил, все вверх ногами — вот лейтмотив всей жизни Мейерхольда.

Последние годы Мейерхольда были очень трудны. Ни один его спектакль не пропускался на сцену. Был забракован даже юбилейный спектакль к 20-летию Октябрьской революции. Последний спектакль, который ему удалось выпустить, — это « Дама с камелиями » А. Дюма (сына). Спектакль был поставлен в 1933 г. Я видел его весной 1934-го, когда театр приехал на гастроли в Ленинград. Это была лебединая песня. Тот, кто видел этот спектакль, вряд ли его забудет. Здесь Мейерхольд отказался от игры в балаган, от гротеска, от буффонады. Все было поставлено в чисто реалистическом плане. Обстановка, аксессуары — весь стиль 2-ой половины XIX века был воссоздан на сцене. Даже бокалы, которыми чокались актеры, были старинные, хрустальные. Когда Мейерхольду говорили, что в зрительном зале все равно не видно, какие бокалы, он отвечал : «Мне нужно это для актеров. Звон хрустальных бокалов зажигает актеров ». Реализм так реализм. По этому спектаклю можно было изучать Францию XIX века. Чего тут только не было : молодые поэты, приехавшие в Париж из провинции, молодые честолюбцы, приехавшие сюда в поисках славы, шансонетки, распевающие песенки Беранже, Бальзак, Золя, Мопассан. Как ему удалось так раздвинуть кулисы пошловатой, слезливой драмы Дюма — это непостижимо. И на этом фоне Зинаида Райх в роли Маргариты Готье. Для театральщиков стало шаблоном говорить о том, что Зинаида Райх — не актриса и что актрисой её сделал Мейерхольд. Зинаида Райх, конечно, актриса. И Мейерхольд её «не сделал», а разбудил в ней актрису. Потому что эта своеобразная, истеричная женщина, травмированная своим первым чудовищным браком (ее первый муж был С. Есенин), нуждалась в особом

169

подходе, в особых методах работы. В Маргарите Готье она была во всяком случае великолепна. За 10 лет, которые я знал ее на сцене, она выросла в большую трагическую актрису. Впрочем, может быть, было и другое : сейчас, когда я вспоминаю Маргариту Готье в исполнении Зинаиды Райх, я задаю себе вопрос : не было ли здесь предчувствия трагедии, наступившей в ее жизни. У больных, истеричных женщин ведь предчувствия особенно сильны. Вспоминаются бессмертные строчки Пастернака :

Когда случилось петь Дездемоне, — А жить так мало оставалось, — Не по любви, своей звезде, она, По иве, иве разрыдалась.

Так и возлюбленная Мейерхольда выразила свое предчувствие смерти в трагическом образе Маргариты Готье. В это время положение Мейерхольда сильно пошатнулось; театральные и журналистские шавки ждали только сигнала, чтобы наброситься на него, а пока попробовали силы в спорах о « Даме с камелиями ».

В 1934 г. мы с отцом (мне тогда было уже 18 лет) были на диспуте о пьесе в ленинградском лектории, на Литейном. Последний раз я видел Мейерхольда. Обыкновенно я видел его на сцене, когда он выходил раскланиваться на аплодисменты. Процедура была такая : хлопают зрители, актеры, однако, не раскланиваются, а тоже начинают рукоплескать; наконец, начинает аплодировать и « сама » — Зинаида Райх. Мой отец, который изучил все повадки Мейерхольда, говорил : «Ну, хозяйка захлопала. Сейчас выйдет ». Действительно, на сцену выходит сгорбленный, обыкновенно небритый старикан с наружностью завхоза. Близоруко щурится в публику, кланяется, потом, обращаясь к актерам, тоже им аплодирует. Сейчас, на диспуте, он был чисто выбрит и одет в приличный костюм, но вид имел сумрачный, недовольный. С трибуны выступали люди комсомольского типа, критиковали, ругали за « буржуазные вкусы», за сочувствие к «буржуазной кокотке». «Л понимаю, — говорила одна женщина, — если бы это была проститутка вроде Сони Мармеладовой; тогда бы можно было ее пожалеть ». Отец, не сдержавшись, дал реплику : « Хватит болтать, скотина». Наконец, на трибуну вышел «сам». Говорил плохо, запинаясь. Бегающие глаза и подергивающиеся

170

плечи изобличали неврастеника. Однако своих оппонентов сразил наповал. Он начал так: « В Париже все типы людей очень ярко выражены. Когда там случается происшествие (он сказал по-французски — accident), например ; человек попал под трамвай и ему отрезало ногу, то толпа сразу разделяется на три разных класса : одни суетятся, бегут за полицией, за врачом, стремятся помочь. Другие вынимают платки и начинают соболезновать. Но есть и третья категория, это те, кто стоят, тупо уставившись на валяющегося на мостовой человека и отрезанную ногу. Нам, актерам и режиссерам, тоже приходится иметь дело с такими зрителями. Многие из тех, кто сегодня выступал принадлежат именно к таким зрителям ». Негодование выступавших, хохот, аплодисменты. Пуще всех аплодирует отец, кричит : «Довольно, лучше ничего не скажете ! ». ,

Через несколько лет наступила настоящая беда. В 1937 г. было опубликовано постановление ЦК о закрытии театра им. Вс. Мейерхольда. Все газеты были переполнены руганью в адрес несчастного режиссера. Все двери закрылись перед ним. Только один человек не побоялся, взял его в свой театр — умирающий Станиславский. Станиславский и Мейерхольд были врагами, они стояли на диаметрально противоположных позициях. Театр Станиславского — театр актера. Театр Мейерхольда — театр режиссера. Но Станиславский был крестным отцом Мейерхольда : в 1898 г. молодой, преуспевающий основатель Художественного театра принял к себе в труппу приехавшего из Сибири немчика и дал ему играть роль Тре-плева в знаменитой «Чайке». И через 40 лет Мейерхольд опять постучался в те же двери.

Станиславский (это было незадолго до его смерти) устроил его главным режиссером в оперную студию им. Станиславского. (В « Художественный » он его взять не мог; там в это время царил Немирович-Данченко, не упустивший случая лягнуть поверженного Мейерхольда).

И наконец — 1939 г. Арест. Аресту предшествовала речь Мейерхольда, которая только теперь стала известна благодаря « самиздату ». Речь смелая. Он бросил сильные, мужественные слова : « Если Вы хотели превратить талантливые, разнообразные театры в серое вареёо, то Вы достигли этой цели ». Речь сопровождалась бурными аплодисментами. А через несколько

171

дней в Ленинграде, в Европейской гостинице, Мейерхольд был арестован. Это был дебют другого режиссера, Л.П. Берии, только что занявшего пост наркома внутренних дел вместо Ежова. Мейерхольд бесследно исчез. Только через много лет стало известно, что он был расстрелян по обвинению в том, что был... японским шпионом. Правда, он в Японии никогда не был, но Третьяков, пьесу которого он ставил, был в Китае, а Китай — это близко от Японии. По логике Берии, это вполне достаточно, чтобы расстрелять человека.

В 1956 г. Эренбург огласил в заседании ВТО последнее слово Мейерхольда на суде. Он держался мужественно и отрекся от всех признаний, сделанных на следствии, т. к. они у него были вырваны под страшными пытками. В заключение он просил, когда придут другие времена, показать текст этой речи его детям.

Зинаида Райх не упоминалась, это показывает, что он узнал о гибели любимой больше всего на свете женщины. А финал Зинаиды Райх был таков : через несколько месяцев после ареста Мейерхольда вся Москва была взволнована ужасной вестью — Зинаида Райх была найдена зверски убитой у себя на квартире в Брюсовском переулке (ныне ул. Неждановой). У нее были выколоты глаза. Признаков ограбления не было. Прошло несколько лет, и вот МГБ « обнаружило » убийц. Открыты убийцы были, якобы, так : в компании артистов и режиссеров известный певец Головин вынул изумительной красоты табакерку. На нее обратили внимание, она стала переходить из рук в руки. Вдруг кто-то узнал : « Да ведь это табакерка Зинаиды Райх ! » Головин, несколько смутясь, сказал, что ему подарил эту табакерку сын. Через несколько дней его сын, сам Головин и его престарелый отец были арестованы. Состоялся суд. Сын Головина был приговорен к расстрелу, якобы, за убийство Райх. Головин был приговорен к 10 годам заключения за соучастие, а его престарелый отец к 5 годам. Это не было опубликовано, но вся Москва говорила об этом, и все отдавали должное советскому « правосудию » : и за жену Мейерхольда заступились. И лишь через 11 лет стало известно, что все это — сплошная чепуха. Злополучная табакерка была подарена сыну Головина дочерью Мейерхольда. Когда его арестовали, она всюду ходила и просила ее допросить: ничего не помогало, никто не хотел слушать. Через 11 лет реабилитированы расстрелянный и сам Головин, который был в то время еще жив, его старик отец умер в лагере. Неплохим режиссером

172

оказался Берия. Как говорят актеры, «с выдумкой». Почему, однако, понадобились такие « сложности», почему Берия не мог просто отделаться от Зинаиды Райх, как отделывались от жен других репрессированных : арестовать ее (как жену « врага народа ») и расстрелять ? Все дело в том, что после ежов-щины наступила « оттепель » : Сталин хотел все свалить на Ежова. Берия ходил в « либералах ». Начинать свою деятельность с ареста жены артиста не хотелось. Между тем, оставить Зинаиду Райх невредимой было просто немыслимо. Она была не из тех, кого можно заставить молчать, и способна на самый отчаянный шаг. Кроме того — человек широко известный; знали ее и в посольствах, и среди иностранных корреспондентов. Вот и решено было прибегнуть к последнему « резерву » — уголовщине. Так закончилась жизнь Вс. Мейерхольда и его верной подруги Зинаиды Райх.

Раз уж к слову пришлось, так расскажем и о другом эпизоде из истории русского театра, о гибели другой молодой талантливой актрисы, ныне забытой, погибшей в 1923 году. Тем более, что, вероятно, теперь не осталось в живых никого из тех, кто знает об этой страшной истории. В 1920 году на сцене Михайловского театра в Петрограде появилась 19-летняя балерина Лидия Иванова. Несмотря на свою молодость, она пользовалась шумным успехом и считалась серьезной соперницей известной питерской балерины Спесивцевой. Лида Иванова имела очень много поклонников, среди них было много видных людей. Неравнодушны были к ней и «дяди» из ГПУ и, как говорят, сам глава петроградского ГПУ Бакаев. На беду, Лида Иванова была из хорошей русской интеллигентской семьи, в которой были живы патриархальные традиции. Ее отец ходил за ней по пятам; она всюду являлась в сопровождении папы. Тут вмешались закулисные счеты, столь сильные в балете : Лида имела могущественных врагов. И вот однажды, в летний день 1923 г., Лида рассказывает папе, что директор театра пригласил ее покататься на лодке. Будут также солидные люди (из Губкома и из Чека). Что делать ? Отказаться

— Лида будет выдана на съедение врагам, ее сживут со света, Прощай, карьера ! На семейном совете было решено, что Лида поедет покататься на лодке. В 7 часов отец будет ее ждать в вестибюле театра, где должен быть спектакль с ее участием. Приходит отец к 7-и часам, Лиды нет. Ждет, ждет. Нет. Он к директору — тоже нет. Вызывают спешно другую балерину. Ивановой нет.

173

Проведя ночь в страшном беспокойстве, несчастный отец на другое утро летит в театр к директору: «Где Лида ?» Директор отвечает : « Я видел Вас вчера и от Вас спрятался. Должен сказать Вам правду : Лида погибла ! » « Как, где, почему ? » « Лодка перевернулась, мы выплыли, а Лиду спасти не удалось ». В журнале « Жизнь искусства », в петроградской « Красной газете » были напечатаны трогательные некрологи; было объявлено, что тела найти не удалось. Между тем отец после первого порыва отчаяния стал внимательно изучать обстоятельства гибели. Официальный вариант отпал тотчас. В лодке была найдена записная книжка Лиды, что, конечно, было бы невозможно, если бы лодка перевернулась. Далее, на лодочной пристани показали, что в пять часов вечера лодка, на которой находилась Лида, благополучно причалила к лодочной пристани. Из нее вышли четверо мужчин, совершенно сухих. У отца не было сомнений : четверо здоровых мужиков изнасиловали его Лиду, а потом утопили.

Несчастный отец бросался всюду и везде. Требовал расследования. Находились работники из прокуратуры и суда, которые хотели заняться этим делом. Но как только начиналось расследование — телефонный звонок от всемогущего тогда в Питере Зиновьева, и мгновенно дело прекращалось. Наконец наступил 1927 год. Зиновьева в Питере больше нет. Иванов летит к Кирову, добивается приема. Тот очень по-дружески с ним говорил и направил его к заместителю председателя ГПУ Ягоде. Ягода также очень любезен и обещает разобраться. Просит зайти через 3 недели, когда вновь будет в Ленинграде. Заходит. Ягоду как подменили. Не отвечая на поклон и не предлагая сесть, отчеканивает : « Уберите это дело — иначе мы Вас уберем, как полено с дороги ». Этим кончается грустная история о Лиде Ивановой. Здесь молва вплетает еще другие имена, разрисовывает эту историю узорами. Но я кладу на уста печать. Я пишу только о том, что мне доподлинно известно.

Всю эту историю я узнал от старого друга, Ираиды Генри-ховны Вахта, которая в молодости танцевала вместе с Лидой Ивановой и хорошо знала ее отца. Ираида Генриховна умерла 23 марта 1963 г. в городе Самарканде. Один этот факт, относящийся еще к героическому периоду советской власти, для меня говорит гораздо больше, чем все теоретические рассуждения о безнравственности советской системы. Всюду, где нет гласности, где имеется возможность совершать втихомолку темные

174

дела, непременно развиваются зверские инстинкты — рядом с произволом всегда идет преступление.

** *

Другие театральные деятели не гибли физически, как Мейерхольд, их не убивали чекисты под видом бандитов, но судьба их, пожалуй, еще более трагична.

Вот, например, в Москве 20-х годов среди интеллигенции был очень популярен театр « Семперанте». Название означало латинское semper ante — всегда впереди. Основан был этот театр молодым актером Анатолием Владимировичем Быковым (сыном известного московского протоиерея, профессора биологии, принявшего по глубокой вере сан). А.В. Быков в 20-е годы, будучи еще молодым студентом, носился с мыслью создать в Москве театр dell'arte. Надо сказать, что по своему типу Быков походил на итальянского или французского артиста — каботена. Веселый парень, любящий выпить, бродяга по призванию, он был необыкновенно, блестяще талантлив. И талант его был сродни таланту каботенов : он был импровизатор. В мгновение ока мог изменить голос, изобразить что угодно и кого угодно.

Интерес к комедии dell'arte у него возник не случайно. Это увлечение имело место в кругах эстетов еще до революции. Петербургский артист Миклашевский (впоследствии эмигрант) в 1912 году издал специальную книгу о комедии dell'arte, спорную, но интересную. Воплотил эту идею в жизнь Евгений Вахтангов, поставивший накануне своей смерти блестящий спектакль — комедию Гоцци « Принцесса Турандот». Спектакль, о котором написана тьма тьмущая статей, исследований, диссертаций. Вся театральная Москва в 20-е годы посмотрела этот спектакль. Смотрел его и молодой артист А.В. Быков, и ему пришла мысль воплотить комедию dell'arte не в духе музейного спектакля, как у Вахтангова, а на основе современного сюжета. Сказано — сделано. Быков собирает труппу молодежи, такой же богемной, хотя далеко не такой талантливой, как он сам. Дело встало на серьезную почву, когда Быкову удалось заинтересовать этой идеей известную актрису Малого театра Левшину. Правда, трудно сказать, чем увлеклась больше Левшина: новаторской идеей молодого актера или им самим, т. к. через некоторое время она вышла за него замуж, будучи старше его на 20 лет. Двух больших актеров объеди-

175

няла прежде всего великая театральная идея. Замечательной актрисе (она была исключительно талантливая, если не великая актриса) было тесно в Малом театре, который в это время стал театром эпигонствующим, свято хранящим традиции Ермоловой, но не имеющим и капли ее силы. Благодаря Лев-шиной удалось выхлопотать у Луначарского разрешение на открытие театра и некоторую дотацию. Был поставлен первый спектакль « Гримасы ». Название « Семперанте » замелькало в « Известиях », в объявлениях о спектаклях.

Помню этот спектакль. Пьесы нет, есть лишь сценарий, построенный таким образом, чтобы дать актеру развернуться. Действие происходит в некой небольшой европейской стране, (где-нибудь в Дании или Швеции), но это Европа условная. Сам Быков — типичный русский провинциальный телеграфист. Он немного поет, его снедает жажда славы. У него есть любимая девушка (конечно, Левшина), глубокая провинциалка, сентиментальная, с альбомом, в котором она засушивает фиалку, подаренную кавалером. В этом небольшом провинциальном городишке недавно гастролировала столичная опера. Нашему телеграфисту это окончательно вскружило голову. Он едет в столицу. Но это не бескорыстный мальчик, мечтающий о славе. Это хитрая бестия. Ему удалось перехватить на почте частное письмо примадонны, где она ругает на все корки директора. С этим письмом в кармане он едет в столицу. Столица. В гостях у примадонны. Это опять Левшина, но кто мог бы ее узнать! За полчаса она совершенно преобразилась, ничего общего у этой обворожительной, избалованной женщины, привыкшей к поклонению, с робкой провинциалкой. Говорит с провинциалом свысока, принимает его сначала за какого-то бедного дальнего родственника, потом он начинает ей немного нравиться. Объяснение. Сцена с перехваченным письмом. Возмущена, но наглость молодого парня ее волнует. Говорит с ним кокетливым тоном. Наконец, договорились : она соглашается устроить его хористом. 3-ий акт. Он уже не хорист, ему удалось пробраться с помощью примадонны в хоть и плохонькие, но певцы. Он начинает вести сложную сеть интриг. Вот он у редактора провинциальной газеты. Редактор — пожилая женщина в очках, вся в черном, и это (вы подумайте !) опять Левшина. Он приносит ей рецензию, где ругает премьера — баритона — и восхваляет до небес « скромного и талантливого актера » (самого себя). Гнев, пренебрежение редактора. Он с очаровательной наивностью подносит ей цветок. Гнев,

176

изумление. Потом в ней пробуждается женщина. Первый раз улыбка : « Зачем Вы тратились ? » Лед сломан. В конце концов, несколько подправив статью, соглашается ее поместить. Затем целый ряд подобных же интриг. Последний акт. Он вытеснил премьера. Он на верху славы. Он известный певец. Приходит примадонна (он уже давно ее любовник). Он говорит с ней как равный, он говорит с ней как мужчина, в тоне превосходства. Но только примадонна за дверь — является (о ужас !) провинциалка. Та же Левшина. Все такая же белобрысая, робкая, жеманная. Мгновенное смущение. Говорит с ней резко. Она плачет. Поручает слуге проводить ее до извозчика. Занавес. Буффонада ? Фарс ? Каботинаж ? Да, но сколько блеска, таланта, остроумия. Из такого вот каботинажа выросли Мольер и Гольдони, Сервантес и Лопе-де-Вега.

Но печальна была участь русского кандидата в мольеры. Вскоре ему стали навязывать советский репертуар. Стало хуже. Чувствовалось, что играет, давясь от рвоты. Инсценировали плохой роман А. Толстого «Черное золото », потом поставили какую-то пьесу о вредителях. Когда стало невмоготу, начали разъезжать по провинции. Так было до 1933 г. Принесло их играть в Сочи, а там как на беду отдыхали братья Тур (известные советские журналисты). Написали в « Известия » разносную статью. Театр немедленно разогнали. Быков умер перед войной, зимой 1941 г., замерзнув ночью в пьяном виде на одной из московских улиц. А Левшина постучалась опять в двери Малого театра. Приняли из милости (все-таки заслуженная артистка). До самой смерти (в 50-е годы) она заведовала кабинетом истории театра. Таков конец талантливого Быкова и почти гениальной Левшиной. И опять можно повторить уже сказанное мною выше : советская власть — великий гаситель.

Помню, на улице Горького — подвальчик. Там, где когда-то было знаменитое кабаре Балиева. Небольшой зал. Здесь помещается студия Малого театра, состоящая сплошь из молодежи. До чего же она интереснее старика — Малого театра. Я видел у них две пьесы : шекспировскую « Конец — делу венец » (главную роль играла молодая актриса Цветкова). До чего здорово! Как было все живо, остро; молодые актеры упивались пьесой, купались в Шекспире. Цветкова была обворожительна : плутоватая, остроумная, влюбленная, кокетливая — она, правда, болы!1е напоминала француженку XIX века, чем героиню шекспировской сказки. Но это я понимаю

177

теперь, а тогда... тогда я в нее просто влюбился. (Мне ведь было уже 14 лет). Упросил отца пойти опять в студию. На этот раз шла пьеса из советской провинциальной жизни « Шулер». Интересно! Вот, не разучились же тогда писать талантливые пьесы. Пьеса в том же ключе, что « Двенадцать стульев » Ильфа и Петрова. Приезжает молодой парень, сын царского офицера, из Москвы в провинцию. Из Москвы его выслали за принадлежность к шулерской компании. Отец в негодовании. Всеобщее презрение, но и всеобщий интерес. Это — как булыжник в провинциальное болото. Сенсация. Разносятся слухи. Провинциальная девушка (из «бывших») — « моя » Цветкова. Ей кто-то говорит, что шулер — не шулер, а убийца, и убил он графиню. Необыкновенный интерес. Правда, странно, почему он на свободе. Одна из барышень объясняет: « Не знаете законов. За графиню — полгода условно ». И вот появляется « сам », молодой, красивый, хорошо одетый. « Моя » Цветкова (по пьесе она Маша Конская) влюбляется до одури. Впрочем, влюбляются и все другие : сентиментальные девицы, скучающие вдовушки и веселые дамочки. Он — герой дня. Все его окружают. Все хотят знать подробности : где, когда, как совершилось романтическое преступление. Он приоткрывает край завесы над легендой: графиню он удавил «ниткой жемчуга ». Это сражает мою Цветкову наповал. Она отвергает двух женихов (отца и сына — лабазников, оба сватаются). Отдает ему руку и сердце. Однако наиболее предприимчивая из вдовушек продолжает его атаковать. (Это Клавдия Поло-викова, потом артистка Театра Революции, известная больше как теща Симонова — мать Серовой. А жаль, лучше бы знали Симонова как ее зятя, — великолепная артистка, крупнее, чем Симонов как писатель). И вдруг, и вдруг в день свадьбы известие. Он полностью оправдан, реабилитирован. Он рад, он скачет по сцене как мальчик. Он опять поедет в Москву. Будет работать канцеляристом. (Выясняется, что он никогда никем другим не был). Всеобщее разочарование. Невеста ему отказывает. Все женщины от него отворачиваются. Осмеянный, превратившийся в « фитюльку», « тряпку », погружается он в первоначальное ничтожество.

Через 47 лет помню. Неплохая проверка для спектакля и для Натальи Цветковой, сделавшей потом весьма умеренную карьеру и умершей внезапно во сне в 1952 году. Самого главного их спектакля « Кино-роман » я не видел, но этот спектакль обратил на Студию всеобщее внимание; о Студии заго-

178

ворили, пророчили ей блестящее будущее. Но железная завеса « казенного » репертуара 1930 года опустилась и над Студией, шибанула ее по голове и прихлопнула в один момент.

Помню и другую « студию», студию, сделавшую потом блестящую карьеру, студию Завадского. Хорошо она началась. Открылась на Сретенке в двух смежных соединенных квартирках. Сломав все стенки, выкроили зрительный зал. В антракте сидели на местах. Фойе не было. Вместо капельдинеров хранили пальто две молодые актрисы. Студийцы дебютировали в модной тогда пьесе Газенклевера « Деловой человек » (Господин Компас) — из жизни Германии веймарского периода. Одновременно пьеса шла в Малом театре и в Питере, в « Александринке ». По общему мнению, победителем вышел Завадский. Помню еще одну пьесу, « Любовью не шутят» Альфреда де Мюссе. Как тонко сделано, какое проникновение в дух дореволюционной Франции (действие происходит в XVII веке). Студия, как и ее основатель, преуспела в жизни. Завадский стал и народным, и орденоносным, — а студия превратилась в официальный театр Моссовета.

Завадский сделал одно большое дело : выдвинул блестящую актрису Марецкую, поставил несколько интересных спектаклей. Но сам театр! Что такое! Видел там в конце 50-х годов « Мадам Сен-жен » Скриба. Какое убожество ! Наполеон, превращенный в заурядного итальянского офицерика, мадам Сен-жен, ругающаяся чуть ли не матом и задирающая шлейф на плечо, — примитив, глухая провинция ! И это Завадский ! Понятно ! Нельзя безнаказанно ставить 20 лет Сафроновых и говорить через каждые два слова : «Мы коммунисты !» Искусство мстит за себя.

Я вспомнил здесь о забытых уголках театральной Москвы. О подснежниках, расцветших было и сразу исчезнувших под снегом. Я не говорю о тех, о ком написаны тома, о ком пишут дипломные работы мальчики и девочки в ГИТИСе и в Ленинградском Театральном Институте и о ком защищают диссертации театроведы. И все нее сделаю небольшую экскурсию в « большие » театры Москвы.

В своей работе о Булгакове я говорил о великой трагической артистке Алисе Коонен. Алиса Коонен — не просто великая трагическая актриса. Кажется, последняя в России. Это явление уникальное, не укладывающееся ни в какие шаблоны и, конечно, не оцененное современниками. Когда мне говорят о том, что народы, « соединившись в мирную семью », поте-

179

ряют свою индивидуальность, я всегда вспоминаю Алису Коонен. Когда мне говорят, что интернационализация жизни, космополитизм ведут к стандартам, к упадку культуры, — я опять вспоминаю Коонен. Она жила поистине на стыке разных культур и вобрала в себя все лучшее, что было в мировой культуре. Очень трудно определить ее национальность. Кто она ? По происхождению как будто шведка, родившаяся и выросшая в Финляндии. С детства она вобрала в себя русскую культуру. Прославилась в Малом театре. Сама Ермолова (можно ли себе представить что-нибудь более русское, чем Ермолова ?), сходя со сцены, публично подарила ей веер и назвала своей преемницей. И в то же время это не русская (вернее, не только русская) актриса. Она была мастером французской классической драмы (Comedie frangaise не могла бы, верно, сделать ей ни одного упрека). Она раскрыла нам в Федре кра-соту Расина, для нас такого далекого и такого непонятного. А на другой день играла американку в пьесе « Машиналь », или ирландскую крестьянку в пьесе «Любовь под вязами », или комиссара в « Оптимистической трагедии » Вс. Вишневского. Даже эту ходульную советскую пьесу она сумела поднять до уровня Шекспира. И как правильно делал Таиров (ее муж и друг, и тоже большой режиссер), что показывал ее всегда на сером фоне (знаменитые таировские « сукна »). Ей не нужны были декорации, как Анне Карениной не нужно было лиловое платье. Ей не нужно было никаких украшений; ей нужна была только рама.

Наибольшее впечатление на меня произвела «Адриена Лекуврер ».

Выше я говорил о « Даме с камелиями » у Мейерхольда (как он сумел раздвинуть рамки банальной мелодрамы Дюма), но нечто подобное сделали и Коонен с Таировым. Кстати сказать, при жизни Таиров и Мейерхольд были врагами (и Мейерхольд вел себя в этой распре отвратительно). Помирим их хоть теперь, после смерти, соединив их имена.

Коонен сделала из мелодрамы Скриба трагедию шекспи-ровского масштаба. Для того, чтобы уяснить себе многообразие таланта Коонен, позволю себе обратить внимание на один момент. В 1-ом акте Адриена Лекуврер — знаменитая французская актриса XVIII века, вдохновившая Скриба на создание драмы, — декламирует в аристократическом салоне моно-лог Федры (Расина). Сама Коонен играла Федру (я видел ее в этой роли). Ничего похожего. Это Федра, пропущенная через

180

личность Адриены Лекуврер. Адриена в роли Федры. Театр в театре — искусство актера здесь достигает ювелирного, филигранного мастерства. Адриена, как известно, выступает в присутствии соперницы — маркизы и своего любовника. Она говорит о лицемерии знатных дам. Начинает монолог в традициях классицизма. Но вот роль отброшена, как ненужное тряпье. Она бросает в лицо сопернице жгучее оскорбление. В ее голосе слышна такая страсть, такая горечь, такой гнев, что кажется — это уже не обличение соперницы, это обличение высокомерия, чванства, лицемерия этих дворян, которые ее отравят, а потом откажут ей в погребении. Тут звучат раскаты еще далекой, но уже наступающей откуда-то из грядущего революции. И это чувствует соперница. С перекошенным лицом, чувствуя свое унижение перед любовником, она произносит вполголоса : « Какое оскорбление ! » И подносит актрисе в мороженом яд, И это понятно. Так и должно быть. Здесь мы воочию убеждаемся в силе гения. Поставьте на место Коонен другую актрису — ничего особенного; так себе, эффектная штучка во французском стиле. Для того, чтобы зритель почувствовал ужас совершившегося, надо, чтобы он поверил, а чтоб поверил — надо его потрясти.

Я пришел на спектакль вместе с отцом, не зная содержания пьесы, (впоследствии, уже взрослым парнем, я видел Коонен в этой роли много раз), и отчетливо помню тревогу, беспокойство за Адриену, когда она произносила монолог. Мне было ясно : такого нельзя простить, нельзя перенести. И, наконец, последний акт. Монолог отравленной Адриены. Она в бреду. Почти полчаса. Обрывки ролей, бред; пугается, видит призраки — грозит, ласкает, любит. Слова пошловатые, но разве в них дело ? Я не помню слов, я помню Адриену — Коонен. Слова тут не при чем — это всего лишь аксессуар. ...Но здесь умолкаю: все равно рассказать невозможно, перо бессильно. Это надо было пережить.

Лебединая песня Коонен — « Мадам Бовари ». Пошляки над ней смеялись, говорили : « стара баба-бовариха ». Но это закулисная мразь. А что скажу я, зритель ? Скажу, что она для меня раскрыла Флобера, — если бы сам он воскрес из мертвых и рассказывал бы мне о своем романе, он, конечно, не смог бы раскрыть и сотой доли того, что мне сказала Коонен. Печален ее конецч^Она не бывала на « Архипелаге ». Но от этого не легче.

В 1948 г. началась травля Таирова (за « космополитизм »).

181

Его вышвырнули из театра, из искусства. Он умер в 1952 году затравленный, всеми покинутый, одинокий, больной. Вместе с ним ушла из искусства и Коонен (с кем ей было работать !). Ушла со сцены в цвете сил, исполнив перед уходом завещание Ермоловой, подарив молодой актрисе знаменитый веер. Увы ! Она никому не смогла передать своего таланта. И прожила 20 лет, заживо погребенная, лишь изредка выступая в концертах. В 1958 году Романов (директор Киевского Драматического театра) заикнулся было в статье в «Известиях » (это была эпоха « хрущевской весны ») о том, что надо вернуть великую актрису на сцену. Отклика не последовало.

Что скажу о ней сейчас, когда путь ее закончен (она умерла в 1973 году) ? Белинский говорит, что театр — это школа братства, сотни человек воодушевлены здесь одним чувством, одной волей, единым порывом. Театроведы — богоискатели типа Вячеслава Иванова — называли это « соборным действием ». Театр Коонен и Таирова — это вселенское соборное действие, объединяющее все народы, все континенты, все эпохи. Согласимся на этот раз с советскими официальными борзописцами 40-х годов. Они действительно космополиты в самом высоком, в самом лучшем смысле этого слова. Провозвестники грядущей весны, преображения человечества. И лучше всего проводить Коонен из этого мира словами Блока, посвященными другой актрисе :

Пришла порою полуночной

На крайний полюс, в мертвый край. Не верили. Не ждали. Точно Не таял снег, не веял май.

Не верили. А голос юный

Нам пел и плакал о весне, Как будто ветер тронул струны Там, в незнакомой вышине,

Как будто отступили зимы, И буря твердь разорвала, И струнно плачут серафимы, Над миром расплескав крыла...

182

**

Театроведческая экскурсия закончена. Про Рубенса рассказывают, что, когда он был послом в Испании, один из испанских сановников, застав его за мольбертом, почтительно спросил : « Господин министр забавляется живописью ? » Последовал ответ : « Вы хотите сказать : художник забавляется дипломатией ? » Меня могут спросить : « Церковный писатель забавляется театром ? » Отвечу : « Я никогда ничем не забавлялся и забавляться не могу : декадент до глубины души, я ко всему относился всегда с преувеличенной страстностью, с надрывом, граничащим с истерией». В том числе и к театру, который я всегда воспринимал мистически, как таинственное, непонятное, чудесное, как перевоплощение человеческой личности. Впрочем, не я один. И здесь я назову имя, которое странно зазвучит в этом контексте. В те времена в Москве жил известный аскет и духовный подвижник митрополит Трифон (Туркестанов). Это был последний по времени русский старец, общепризнанный всей русской церковью. В миру князь Туркестанов, преосвященный Трифон с ранней юности отличался особым благочестием. Приняв монашество в Троице-Сергиевой лавре, он вскоре достиг высоких иерарших степеней, будучи епископом Можайским (викарием московского митрополита Владимира).

Удалившись на покой после революции, он до 1934 года жил в Москве, непрестанно пребывая в посте и молитве, имея множество духовных детей, напоминая собой по типу святителя Тихона Задонского. Его могила, чтимая до сих пор верующим народом, находится на Лефортовском кладбище. На надгробной доске вычеканены золотыми буквами слова преосвященного : « Любите храм : храм — это небо на земле ». А его образ навеки запечатлен на картине П. Корина «Русь уходящая ». Странно связать образ старца с театром, а между тем он был не только в молодости театралом, но сохранил любовь к театру и в старости (хотя, разумеется, не ходил в театр). На его долю выпало в 1928 году отпевать М.Н. Ермолову. Отпевание состоялось в известном московском храме Большого Вознесения у Никитских ворот. (В храме, связанном с памятью многих великих русских людей : здесь венчался А.С. Пушкин, здесь последний раз перед отъездом из России выступал Ф.И. Шаляпин, — читал Апостол на свадьбе дочери). Сюда собралась весной 1928 года вся Москва на отпевание Марьи Николаевны Ермоловой. Престарелый митрополит, совершив отпевание, сказал : « Когда я принимал мона-

183

шество, мне захотелось проститься со всем самым лучшим, самым светлым, самым прекрасным, что я знал в миру, — и я купил билет на Ермолову ». (Текст речи митрополита находится в настоящее время в музее им. Бахрушина в Москве). И в эти годы митрополит пишет свои театральные воспоминания. Эти воспоминания по воле митрополита читались в одном московском доме, где собирались уцелевшие старые москвичи. Воспоминания читала хозяйка дома, а сам митрополит сидел в это время за занавеской, не выходя к гостям. Этот эпизод достаточно ясно показывает, как много значил театр для старой русской интеллигенции; это значение теперь совершенно утеряно, но, быть может, не безвозвратно : я верю, что русское возрождение принесет возрождение и русскому театру.

** *

И еще с одним воспоминанием связана у меня Москва 20-х годов. В 1927 году, во время одного из приездов, мне удалось видеть одного из самых знаменитых своих современников — Л.Д. Троцкого. Было это так.

Осенью 1927 года я приехал из Ленинграда в гости к отцу. Целыми днями шатался по городу. И вот, как-то раз на Пречистенке (ныне ул. Кропоткина) я заметил странное шествие. Шла огромная толпа молодежи (больше парни с комсомольскими значками, но попадались и девушки), по тротуарам сновали люди с растерянными лицами. Будучи от природы страшно любопытен, я немедленно нырнул в толпу. И стал у всех спрашивать : «Что это за демонстрация ? » Какой-то угрюмый парень выругался в ответ и сказал : « Не приставай !» Зато другой, видимо, студент, ответил : « Не демонстрация, это похороны ».

Это действительно были похороны Иоффе, одного из известнейших троцкистов, бывшего нашего посла в Берлине, окончившего жизнь самоубийством перед XV съездом партии, в дни полного разгрома оппозиции. Процессия двигалась к Новодевичьему. Протискиваясь вперед, кому-то отдавив ногу, от кого-то получив подзатыльник, я прошел к гробу. За гробом шел высокий, крупный человек в очках, без шапки. Волосы не столь густые, как на портретах. По ним, по знаменитой бородке, по очкам, я узнал его мгновенно : это был Троцкий. В сером пальто, без перчаток, с красными как у гуся

184

руками. (Уже стояли заморозки.) Он шел молчаливый, мрачный, ни на кого не глядя. Но на него смотрели. И как смотрели ! Я никогда не видел, чтоб на кого-нибудь смотрели с таким обожанием, с таким восторгом, как на этого человека в сером пальто, похожего по внешности на еврея-аптекаря. Дошли до Новодевичьего. Помню как во сне : раздавались крики « шпик, шпик », и начинали кого-то бить. Какого-то оратора стащили с возвышения. И наконец раздался громкий, властный, отдававшийся эхом во всех углах огромного кладбища, голос. Говорил « сам ». Комсомольцы слушали, затаив дыхание, готовые по одному его мановению пойти на смерть. Да впоследствии все и пошли. Я тоже слушал как завороженный. Но вот меня поразила одна фраза знаменитого оратора. Он воскликнул : « Поклянемся же этой могилой и этим гробом, что мы отдадим нашу жизнь... — огромная сила, металл в голосе — и вдруг, — вдруг неожиданно прозаическая концовка, — на борьбу с бюрократией». «Как? Только и всего?» — мелькнуло у меня в голове. И гипноз рассеялся. И я дальше слушал эту речь, в которой потрясающая патетика чередовалась с серыми, привычными газетными фразами. Правда, конец был великолепен : знаменитый оратор бросил в толпу предельно сильную фразу из тех, которые запоминаются на всю жизнь : « Кто хочет уйти в историю без скорбной печати Робеспьера, тому с нами не по пути ! » Но я уже освободился от гипноза и мне хотелось спросить : « Но зачем, но почему ? Неужели только, чтоб бороться с бюрократией ? » И с этим двойственным ощущением я покинул кладбище; оно у меня осталось от Троцкого на всю жизнь.

** *

Хороша была старая Москва ! Хороша ! В 20-е годы она еще сохранилась : маленькие улочки, переулочки, все церкви были открыты (на каждой улочке их было по две). Несокрушимым белым монолитом, увенчанным золотой шапкой, — храм Христа Спасителя. У входа на Красную площадь, как бы прикорнув к стене, лепилась крохотная часовня Иверской Божьей Матери. С двух сторон ее обхватывали трамвайные пути, и когда проходили с грохотом с обеих сторон два трамвая, в часовне становилось темно и жутко : казалось, какие-то чудовища надвигаются на'-часовню, но по-прежнему кротко смотрел на тебя озаренный красной лампадой Лик Пречистой

185

Матери Божией. По ночам, возвращаясь из театра, мы с отцом ожидали трамвая на площади около Страстного монастыря. И монастырь, весь розоватый, освещенный луной, опушенный снегом, был красив до неправдоподобия — он казался сказкой. Особенно много старины оставалось в Китай-городе : на каж-

ь t дом шагу церковь, древняя, с позеленевшей крышей, с проросшими на ней деревцами. Колокольный звон стоял над Москвой в субботние вечера, заглушая скрежет трамваев и звуки автомобилей. А на Тверской (тогда еще узкой) по вечерам было весело : светло как днем, празднично одетые люди (нэпманы и нэпманши) шли куда-то гурьбой, выходили из ресторанов, смеялись, радовались чему-то.

С неохотой покинул я Москву в феврале 1929 года. У меня было ощущение, что я ее покидаю навсегда. Так оно и вышло. Летом 1932 года, приехав из Ленинграда, я уже Москвы не застал. Вместо нее был новый город. Та Нью-Москва, некрасивая, прозаичная, серая, которая высится теперь на месте старого, милого русского города.

186