|
Книга написана в 1942-43гг. Перевод Н.Л.Трауберг (с использованием
перевода И.Череватой) по изданию: Lewis C.S. Mere Christianity.
L., 1943. Оп.: Льюис Клайв Стейплз Любовь. Страдание. Надежда: Притчи.
Трактаты: Пер. с англ. -- М.: Республика, 1992. -- 432 с.
Книга 2 (христианство и другие религии;
Христос). - Книга 3. Мораль христианства.
- Книга 4. Троица.
ПРЕДИСЛОВИЕ
То, о чем говорится в этой книге, послужило материалом для серии
радиопередач, а впоследствии было опубликовано в трех отдельных
частях под названием "Радиобеседы" (1942), "Христианское
поведение" (1943) и "За пределами личности" (1944).
В печатном варианте я сделал несколько дополнений к тому, что сказал
в микрофон, но в остальном оставил текст без особых изменений. Беседа
по радио не должна, по-моему, звучать как литературный очерк, прочитанный
вслух, она должна быть именно беседой, исполненной искренности.
Поэтому в моих беседах я использовал все сокращения и разговорные
выражения, какие обычно употребляю в беседе. В печатном варианте
я воспроизвел эти сокращения и разговорные обороты. И все те места,
где в беседе по радио я подчеркивал значимость того или иного слова
тоном голоса, в печатном варианте я выделил курсивом. Сейчас я склонен
считать, что это было с моей стороны ошибкой -- нежелательным гибридом
искусства устной речи с искусством письма. Рассказчик должен использовать
оттенки своего голоса для подчеркивания и выделения определенных
мест, потому, что сам жанр беседы этого требует, но писатель не
должен использовать курсив в тех же целях. Он располагает другими,
своими собственными средствами и должен пользоваться этими средствами,
для того чтобы выделить ключевые слова.
В этом издании я устранил сокращения и заменил все курсивы, переработав
те предложения, в которых эти курсивы встречались, не повредив,
надеюсь, тому "знакомому" и простому тону, который был
свойствен радиобеседам. Кое-где я внес добавления или вычеркнул
отдельные места; при этом я исходил из того, что первоначальный
вариант, как я выяснил, был превратно понят другими, да и сам я,
по-моему, стал лучше понимать предмет беседы теперь, чем понимал
десять лет назад.
Хочу предупредить читателей, что я не предлагаю никакой помощи
тем, кто колеблется между двумя христианскими "деноминациями".
Вы не получите от меня совета, кем вы должны стать: приверженцем
ли англиканской церкви или методистской, членом пресвитерианской
или римской католической церкви. Этот вопрос я опустил умышленно
(даже приведенный выше список я дал просто в алфавитном порядке).
Я не делаю тайны из моей собственной позиции. Я совершенно обычный
рядовой член церкви Англии, не слишком "высокий", не слишком
"низкий", и вообще не слишком что бы то ни было. Но в
этой книге я не делаю попытки переманить кого-либо на мою позицию.
С того самого момента, как я стал христианином, я всегда считал,
что лучшая и, возможно, единственная услуга, какую я мог бы оказать
моим неверующим ближним,-- это объяснить и защитить веру, которая
была общей и единой почти для всех христиан на протяжении всех времен.
У меня достаточно причин для такой точки зрения.
Прежде всего, вопросы, которые разделяют христиан (на различные
деноминации), часто касаются отдельных проблем высокой теологии
или даже истории церкви, и эти вопросы следует оставить на рассмотрение
специалистов, профессионалов. Я бы захлебнулся в таких глубинах
и скорее сам нуждался бы в помощи, чем был бы способен оказать ее
другим.
Во-вторых, я думаю, мы должны признать, что дискуссии по этим
спорным вопросам едва ли способны привлечь в христианскую семью
человека со стороны. Обсуждая их письменно и устно, мы скорее отпугиваем
его от христианского сообщества, чем привлекаем к себе. Наши расхождения
во взглядах следует обсуждать лишь в присутствии тех, кто уже пришел
к вере в то, что есть один Бог и что Иисус Христос -- Его единственный
Сын.
Наконец, у меня создалось впечатление, что гораздо больше талантливых
авторов было вовлечено в обсуждение этих спорных вопросов, чем в
защиту сущности христианства, или "просто" христианства,
как его называет Бакстер. Та область, в которой, как я считал, я
мог бы послужить с наибольшим успехом, более всего в подобной службе
и нуждалась. Естественно, именно туда я и направился.
Насколько я помню, лишь к этому и сводились мои мотивы и побуждения,
и я был бы очень рад, если бы люди не делали далеко идущих выводов
из моего молчания по некоторым спорным вопросам.
К примеру, такое молчание вовсе не обязательно означает, что я
занимаю выжидательную позицию. Хотя иногда это действительно так.
У христиан порой возникают вопросы, ответов на которые, я думаю,
у нас нет. Встречаются и такие, на которые я, скорее всего, никогда
не получу ответа: даже если я задам их в лучшем мире, то. возможно
(насколько я знаю), получу такой ответ, какой уже получил однажды
другой, гораздо более великий вопрошатель: "Что тебе до этого?
Следуй за Мной!" Однако существуют и другие вопросы, по которым
я занимаю совершенно определенную позицию, но и по этим вопросам
я храню молчание. Потому что я пишу не с целью изложить нечто, что
я мог бы назвать "моей религией", а для того, чтобы разъяснить
сущность христианства, которое есть то, что оно есть, пребывало
таким задолго до моего рождения и не зависит от того, нравится оно
мне или нет.
Некоторые люди делают необоснованные заключения из того факта,
что я говорю о Благословенной Деве Марии только то, что связано
с Непорочным зачатием и рождением Христа. Но причина этого очевидна.
Пели бы я сказал немного больше, это сразу завело бы меня в сферу
крайне спорных точек зрения. Между тем ни один другой спорный вопрос,
в христианстве не нуждается в таком деликатном подходе, как этот.
Римская католическая церковь защищает свои представления по этому
вопросу не только с обычным пылом, свойственным всем искренним религиозным
верованиям, но (вполне естественно) тем более горячо, что в этом
проявляется рыцарская чувствительность, с какой защищает человек
честь своей матери или возлюбленной от грозящей ей опасности. Очень
трудно разойтись с ними в этих взглядах ровно настолько, чтобы не
показаться им невеждой, а то и еретиком. И наоборот, противоположные
верования протестантов по этому вопросу вызываются чувствами, которые
уходят своими корнями к самим основам монотеизма. Радикальным протестантам
кажется, что под угрозу ставится само различие между Творцом и творением
(каким бы святым оно ни было); что вновь, таким образом, возрождается
многобожие. Однако очень трудно и с ними разойтись во мнениях ровно
настолько, чтобы не оказаться в их глазах чем-то похуже еретика,
а именно язычником. Если существует такая тема, которая способна
погубить книгу о сущности христианства, если какая-то тема может
вылиться в абсолютно бесполезное чтение для тех, кто еще не поверил
в то, что Сын Девы есть Бог, то это именно данная тема.
Возникает странная ситуация: из моего молчания по этим вопросам
вы даже не можете сделать заключения, считаю я их важными или нет.
Дело в том, что самый вопрос об их значимости тоже относится к спорным.
Один из пунктов, по которому христиане расходятся во мнениях, это
-- важны ли их разногласия. Когда два христианина из различных деноминаций
начинают спорить, вскоре, как правило, один из них спрашивает, а
так ли уж важен данный вопрос; на что другой отвечает: "Важен
ли? Ну конечно, он имеет самое существенное значение!"
Все это было сказано только для того, чтобы объяснить, какого
рода книгу я попытался написать, а вовсе не для того, чтобы скрыть
свои верования или уйти от ответственности за них. Как я уже говорил,
я нс держу их в секрете. Выражаясь словами дядюшки Тоби: "Они
записаны в молитвеннике".
Опасность заключалась в том, что под видом христианства как такового
я мог изложить нечто присущее лишь англиканской церкви или (что
еще хуже) мне самому. Чтобы избежать этого, я послал первоначальный
вариант того, что стало здесь книгой второй, четырем различным священнослужителям
(англиканской церкви, методистской, пресвитерианской и римской католической),
прося их критических отзывов. Методист решил, что я недостаточно
сказал о вере, а католик -- что я зашел слишком далеко в вопросе
о сравнительной маловажности теорий, объясняющих искупления. В остальном
мы пятеро согласились друг с другом. Другие книги я не стал подвергать
подобной проверке, потому что, если бы они и вызвали расхождения
во мнениях среди христиан, это были бы расхождения между отдельными
индивидуумами и школами, а не между различными деноминациями.
Насколько я могу судить по этим критическим обзорам или по многочисленным
письмам, полученным мною, эта книга, какой бы она ни была ошибочной
в других отношениях, преуспела, по крайней мере, в одном -- дать
представление о христианстве общепринятом. Таким образом, эта книга,
возможно, окажет определенную помощь в преодолении той точки зрения,
что, если мы опустим все спорные вопросы, то нам останется лишь
неопределенная и бескровная Святая Христианская Вера. На деле Святая
Христианская Вера оказывается не только чем-то положительным, но
и категорическим, отделенным от всех нехристианских вероисповеданий
пропастью, которая не идет ни в какое сравнение даже с самыми серьезными
случаями разделения внутри христианства. Если я не помог делу воссоединения
прямо, то, надеюсь, ясно показал, почему мы должны объединиться.
Правда, я нечасто встречался с проявлениями легендарной теологической
нетерпимости со стороны убежденных членов общин, расходящихся во
мнениях с моей собственной. Враждебность исходит в основном от людей,
принадлежащих к промежуточным группам, в пределах как англиканской
церкви, так и других деноминаций, то есть от таких, которые не очень-то
считаются с мнением какой бы то ни было общины. И такое положение
вещей я нашел утешительным. Потому что именно центры каждой общины,
где сосредоточены истинные дети ее, по-настоящему близки друг другу
-- по духу, если не по доктрине. И это свидетельствует, что в центре
каждой общины стоит что-то или Кто-то, Кто, вопреки всем расхождениям
во мнениях, всем различиям в темпераменте, всем воспоминаниям о
взаимных преследованиях, говорит одним и тем же голосом.
Это все, что касается моих умолчаний по поводу доктрины. В книге
третьей, в которой речь идет о вопросах морали, я также обошел молчанием
некоторые моменты, но по иным причинам. Еще с той поры, когда я
служил рядовым во время первой мировой войны, я проникся антипатией
к людям, которые, сидя в безопасности штабов, издавали призывы и
наставления для тех, кто находился на линии фронта. В результате
я не склонен много говорить об искушениях, с которыми мне самому
не приходилось сталкиваться. Я полагаю, что нет такого человека,
который был бы искушаем всеми грехами. Уж так случилось, что тот
импульс, который делает из людей игроков, не был заложен в меня
при моем сотворении; и, вне сомнений, я расплачиваюсь за это отсутствием
во мне и других, полезных импульсов, которые, будучи преувеличены
или искажены, толкают человека на путь азартной игры. Поэтому я
не чувствую себя достаточно сведущим, чтобы давать советы относительно
того, какая азартная игра позволительна, а какая--нет: если и вообще
существуют позволительные азартные игры, то мне об этом просто неизвестно.
Я также обошел молчанием вопрос о противозачаточных средствах. Я
не женщина, я даже не женатый человек и не священник. Поэтому я
не считаю себя вправе занимать решительную позицию в вопросе, связанном
с болью, опасностью и издержками, от которых я сам избавлен; кроме
того, я не занимаю пасторской должности, которая обязывала бы меня
к этому.
Могут возникнуть и более глубокие возражения -- они и были выражены
-- по поводу моего понимания слова христианин, которым я обозначаю
человека, разделяющего общепринятые доктрины христианства. Люди
задают мне вопрос: "Кто вы такой, чтобы устанавливать, кто
христианин, а кто нет?" Или: "Не могут ли многие люди,
не способные поверить в эти доктрины, оказаться гораздо более истинными
христианами, более близкими к духу Христа, чем те, кто в эти доктрины
верит?" Это возражение в каком-то смысле очень верное, очень
милосердное, очень духовное, очень чуткое. Но обладая всеми полезными
свойствами, оно -- бесполезно. Мы просто не можем безнаказанно пользоваться
языковыми категориями так, как того хотят от нас наши оппоненты.
Я постараюсь разъяснить это на примере употребления другого, гораздо
менее важного слова.
Слово "джентльмен" первоначально означало нечто вполне
определенное -- человека, имевшего свой герб и земельную собственность.
Когда вы называли кого-нибудь джентльменом, вы не говорили ему комплимент,
а просто констатировали факт. Если вы говорили про кого-то, что
он не джентльмен, это было не оскорблением, а простой информацией.
В те времена сказать, что, к примеру, Джон -- лгун и джентльмен,
не было бы противоречием; по крайней мере, это не звучало бы более
противоречиво, чем если бы сегодня мы сказали, что Джеймс -- дурак
и магистр наук. Но затем появились люди, которые сказали -- сказали
так верно, доброжелательно, с таким глубоким пониманием и чуткостью
(и тем не менее слова их не несли полезной информации): "Но
ведь для джентльмена важны не герб его и земля, а то, как он себя
ведет. Конечно же, истинный джентльмен -- тот, кто ведет себя, как
подобает джентльмену, не так ли? А значит, Эдвард гораздо более
джентльмен, чем Джон". Сказавшие так имели благородные намерения.
Намного лучше быть честным, и вежливым, и храбрым, чем обладать
собственным гербом. Но это не одно и то же. Хуже того, не каждый
захочет с этим согласиться. Ибо слово "джентльмен" в этом
новом, облагороженном смысле перестает быть информацией о человеке,
и просто превращается в похвалу ему: сказать, что такой-то человек
не джентльмен, -- значит нанести ему оскорбление. Когда слово перестает
быть средством описания, а становится лишь средством похвалы, оно
не несет больше фактической информации: оно свидетельствует только
об отношении говорящего. ("Хорошая" еда означает лишь
то, что она нравится говорящему.) Слово "джентльмен",
будучи "одухотворено" и "очищено" от своего
прежнего, четкого и объективного смысла, едва ли означает теперь
больше, нежели то, что говорящему нравится тот, о ком идет речь.
В результате слово "джентльмен" превратилось в бесполезное
слово. У нас и так уже было моножество слов, выражающих одобрение,
так что для этой цели мы в нем не нуждались: с другой стороны, если
кто-то (к примеру, в исторической работе) пожелает использовать
это слово в его старом смысле, он не сможет этого сделать, не прибегнув
к объяснениям, потому что слово это не годится больше для выражения
своего первоначального значения.
Так что, если однажды мы позволим людям возвышать и облагораживать
или, по их словам, наделять более глубоким смыслом слово "христианин",
это слово тоже вскоре утратит свой смысл. Во-первых, сами христиане
не смогут применить его ни к одному человеку. Не нам решать, кто,
в самом глубоком значении этого слова, близок или нет к духу Христа.
Мы не можем читать в человеческих сердцах. Мы не можем судить, судить
нам запрещено. Было бы опасной самонадеянностью с нашей стороны
утверждать, что такой-то человек является или не является христианином
в глубоком смысле этого слова. Но очевидно, что слово, которое мы
не можем применять, становится бесполезным. Что касается неверующих,
то они, несомненно, с готовностью станут употреблять это слово в
его "утонченном" смысле. В их устах оно сделается просто
выражением похвалы. Называя кого-то христианином, они лишь будут
иметь в виду, что это хороший человек. Но такое употребление этого
слова не обогатит языка, ведь у нас уже есть слово "хороший".
Между тем слово "христианин" перестанет быть пригодным
для выполнения той действительно полезной цели, которой оно служит
сейчас.
Мы должны, таким образом, придерживаться первоначального, ясного
значения этого слова. Впервые христианами стали называться "ученики"
в Антиохии, то есть те, кто принял учение апостолов (Деян. II, 26).
Несомненно, так назывались лишь те, которые извлекли для себя наибольшую
пользу из этого учения. Безусловно, это имя распространялось не
на тех, кто колебались, принять ли им учение апостолов, а на тех,
кто именно в возвышенном, духовном смысле оказался "гораздо
ближе к духу Христа". Это не вопрос богословия или морали.
Это лишь вопрос употребления слов таким образом, чтобы всем было
ясно, о чем идет речь. Если человек, который принял доктрину христианства,
ведет жизнь, недостойную ее, правильнее будет назвать его плохим
христианином, чем сказать, что он не христианин.
Я надеюсь, что ни одному читателю не придет в голову, будто "сущность"
христианства предлагается здесь в качестве какой-то альтернативы
вероисповеданиям существующих христианских церквей -- как если бы
кто-то мог предпочесть ее учению конгрегационализма, или греческой
православной церкви, или чему бы то ни было другому. Скорее "сущность"
христианства можно сравнить с залом, из которого двери открываются
в несколько комнат. Если мне удастся привести кого-нибудь в этот
зал, моя цель будет достигнута. Но зажженные камины, стулья и пища
находятся в комнатах, а не в зале. Этот зал -- место ожидания, место,
из которого можно пройти в ту или иную дверь, а не место обитания.
Даже наихудшая из комнат (какая бы то ни было) больше подходит для
жилья. Некоторые люди, верно, почувствуют, что для них полезнее
остаться в этом зале подольше, тогда как другие почти сразу же с
уверенностью выберут для себя дверь, в которую им надо постучаться.
Я не знаю, от чего происходит такая разница, но я уверен в том,
что Бог не задержит никого в зале ожидания дольше, чем того требуют
интересы данного человека. Когда вы наконец войдете в вашу комнату,
вы увидите, что долгое ожидание принесло вам определенную пользу,
которой иначе вы не получили бы. Но вы должны смотреть на этот предварительный
этап как на ожидание, а не как на привал. Вы должны продолжать молиться
о свете; и конечно, даже пребывая в зале, вы должны начать попытки
следовать правилам, общим для всего дома. И кроме того, вы должны
спрашивать, какая дверь истинна, невзирая на то, какая из них нравится
вам больше по своей обшивке или окраске. Выражаясь проще, вы не
должны спрашивать себя: "Нравится ли мне эта служба?",
но: "Правильны ли эти доктрины? Здесь ли обитает святость?
Сюда ли указывает мне путь моя совесть? Происходит ли мое нежелание
постучать в эту дверь от моей гордости, или просто от моего вкуса,
или от моей личной неприязни к этому конкретному привратнику?"
Когда вы войдете в вашу комнату, будьте добры к тем, кто вошел
в другие двери, и к тем, кто еще ожидает в зале. Если они -- ваши
враги, то помните, что вам приказано молиться за них. Это одно из
правил, общих для всего дома.
Книга 1 ДОБРО И ЗЛО КАК КЛЮЧ К ПОНИМАНИЮ ВСЕЛЕННОЙ
ЗАКОН ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ
ПРИРОДЫ
Каждый слышал, как люди ссорятся между собой. Иногда это выглядит
смешно, иногда -- просто неприятно; но как бы это ни выглядело,
я считаю, что мы можем извлечь для себя кое-какие важные уроки,
слушая, что ссорящиеся говорят друг другу. Они говорят, например,
такие вещи: "Как бы вам понравилось, если бы кто-нибудь сделал
то же самое вам?", "Это мое место, я его первый занял",
"Оставьте его в покое, он не делает вам ничего плохого",
"Почему я должен уступать тебе?", "Дай мне кусочек
твоего апельсина, я давал тебе от своего", "Давай, давай,
ты же обещал". Каждый день люди произносят подобное -- как
образованные, так и необразованные, как дети, так и взрослые.
Относительно всех этих и подобных им замечаний меня интересует
лишь то, что человек, делающий их, не просто заявляет, что ему не
нравится поведение другого человека. Он взывает при чтом к какому-то
стандарту поведения, о котором, по его мнению, знает другой человек.
И тот, другой, очень редко отвечает: "К черту ваши стандарты!"
Почти всегда он старается показать, что то, что он сделал, на самом
деле не идет вразрез с этим стандартом поведения, а если все-таки
идет, то для этого имеются особые извинительные причины. Он делает
вид, что в данном конкретном случае у него были эти особые причины,
чтобы просить освободить место того, кто занял его первым, или что
ему дали кусочек апельсина совсем при других обстоятельствах, или
что случилось нечто непредвиденное, освобождающее его от необходимости
выполнить обещание. Фактически выглядит так, что обе стороны имели
в виду какого-то рода Закон или Правило честной игры, или порядочного
поведения, или морали, или чего-то в этом роде, относительно, чего
они оба согласны. И это действительно так. Если бы они не имели
в виду этого Закона, они могли бы, конечно, драться, как дерутся
животные, но не могли бы ссориться и спорить по-человечески. Ссориться
-- значит стараться показать, что другой человек не прав. И в этом
старании не было бы смысла, если бы между вами и им не существовало
какого-то рода согласия в том, что такое добро и что такое зло.
Точно так же не имело бы смысла говорить, что футбольный игрок
допустил нарушение, если бы не существовало определенного соглашения
по поводу правил игры в футбол.
Этот закон раньше называли "естественным", то есть законом
природы. Сегодня, когда мы говорим о "законах природы",
мы обычно подразумеваем такие вещи, как силы тяготения, или наследственность,
или химические законы. Но когда мыслители древности называли законы
добра и зла "законами природы" они подразумевали под этим
"закон человеческой природы". Их идея состояла в том,
что, как все физические тела подчиняются закону тяготения, как все
организмы подчиняются биологическим законам, так и существо по имени
человек имеет свой закон -- с той великой разницей, однако, что
физическое тело не может выбирать, подчиняться ли ему закону тяготения
или нет, тогда как человек имеет право выбора -- подчиняться ли
ему закону человеческой природы или нарушать его.
Ту же идею можно выразить по-другому. Каждый человек постоянно,
каждую секунду находится под действием нескольких различных законов.
И среди них имеется только один, который он свободен нарушить. Будучи
физическим телом, человек подвластен закону тяготения и не может
пойти против него: если вы оставите человека без поддержки в воздухе,
у него будет не больше свободы выбора, чем у камня, упасть на землю
или не упасть. Будучи организмом, человек должен подчиняться различным
биологическим законам, которые он не может нарушить по своей воле,
точно так же как их не могут нарушить животные. То есть человек
не может не подчиняться тем законам, которые он разделяет с другими
телами и организмами. Но тот закон, который присущ только человеческой
природе, и который не распространяется на животных, растения или
на неорганические тела, -- такой закон человек может нарушить по
своему выбору. Этот закон назвали "естественным", потому
что люди думают, что каждый человек знает его инстинктивно и поэтому
никого не надо учить ему.
При этом, конечно, не имелось в виду, что время от времени нам
не будут попадаться индивидуумы, которые не знали бы о нем, аналогично
тому как время от времени нам встречаются дальтоники или люди, совершенно
лишенные музыкального слуха. Но, рассматривая человечество в целом,
люди полагали, что человеческая идея о приличном поведении очевидна
для каждого, И я считаю, что они были правы. Если бы они были не
правы, то все, что мы говорим о войне, например, оказалось бы лишенным
смысла. Какой смысл заявлять, что враг не прав, если такая вещь,
как добро, не была бы реальностью? Если бы нацисты не знали в глубине
своего сердца так же хорошо, как и мы с вами, что им следовало подчиняться
голосу добра, если бы они не имели представления о том, что мы называем
добром, то, хотя нам и пришлось бы воевать против них, мы смогли
бы их винить в содеянном ими зле не более, чем в цвете их волос.
Я знаю, что, по мнению некоторых людей, закон порядочного поведения,
знакомый всем нам, не имеет под собой твердого основания, потому
что в разные века различные цивилизации придерживались совершенно
несхожих взглядов на мораль. Но это неверно. Различия между взглядами
на мораль действительно существовали, но они всегда касались лишь
частностей.
Если кто-нибудь возьмет на себя труд сравнить учения о морали,
господствовавшие, скажем, в Древнем Египте, Вавилоне, Индии, Китае,
Греции и Риме, то его поразит факт, насколько эти учения были похожи
друг на друга и на наше сегодняшнее понятие о нравственности. Некоторые
свидетельства этого я обобщил в одной из моих книг под названием
"Человек отменяется", но в данный момент я хотел бы лишь
попросить читателя подумать о том, к чему бы привело совершенно
различное понимание морали. Представьте себе страну, где восхищаются
людьми, которые убегают с поля битвы, или где человек гордится тем,
что обманул всех, кто проявил к нему неподдельную доброту. Вы с
таким же успехом можете представить себе страну, где дважды два
будет пять. Люди расходились во взглядах на то, по отношению к кому
не следует быть эгоистичным,-- только ли к членам своей семьи, или
к тем, кто живет вокруг, или вообще ко всем людям. Однако они всегда
были согласны в том, что не следует ставить на первое место самого
себя. Эгоизм никогда и нигде не считался похвальным качеством.
Разного мнения держались люди и по тому вопросу, сколько жен следует
иметь: одну или четырех. Но они всегда были согласны в том, что
брать каждую понравившуюся женщину вы не имеете права.
Однако самое замечательное состоит в следующем. Когда бы вам ни
встретился человек, утверждающий, что он не верит в реальность добра
и зла, уже в следующий момент вы увидите, как этот же человек сам
возвращается к отвергнутым им принципам. Он может нарушить обещание,
данное вам, но если вы попробуете нарушить обещание, данное ему,
то не успеете вы и слово вымолвить, как он станет жаловаться: "Это
несправедливо". Представители какой-нибудь страны могут утверждать,
что договоры не имеют никакого значения, но в следующую минуту они
перечеркнут собственное утверждение, заявив, что договор, который
они собираются нарушить, несправедлив. Однако если договоры не имеют
никакого значения и если не существуют добро и зло, иными словами,
если нет никакого закона человеческой природы, то какая же может
быть разница между справедливыми и несправедливыми договорами? Я
думаю, шила в мешке не утаишь, и, что бы они ни говорили, совершенно
ясно, что они знают этот закон человеческой природы так же хорошо,
как любой другой человек.
Отсюда следует, что мы вынуждены верить в подлинное существование
добра и зла. Временами люди могут ошибаться в определении их, как
ошибаются, скажем, при сложении чисел, но понятие о добре и зле
не в большей мере зависит от чьего-то вкуса и мнения, чем таблица
умножения. А теперь, если вы согласны со мной в этом пункте, мы
перейдем к следующему. Он состоит в том, что никто из нас по-настоящему
не следует закону природы. Если среди вас найдутся люди, являющиеся
исключением, я приношу им мои извинения. Этим людям я бы посоветовал
почитать какую-нибудь другую книгу, потому что все то, о чем я собираюсь
говорить здесь, не имеет к ним отношения.
Итак, возвратимся к обычным человеческим существам. Я надеюсь,
что вы не поймете превратно то, что я собираюсь сказать. Я здесь
не проповедую, и Богу известно то, что я не пытаюсь показаться лучше
других. Я просто стараюсь обратить ваше внимание на один факт, а
именно на то, что в этом году, или в этом месяце, или, что еще вероятнее,
сегодня мы с вами не сумели вести себя так, как хотели бы, чтоб
вели себя другие люди. Для этого может быть сколько угодно объяснений
и извинений.
Например, вы страшно устали, когда были так несправедливы к детям;
та не совсем чистая сделка, о которой вы почти забыли, подвернулась
вам в такой момент, когда у вас было особенно туго с деньгами; а
то, что вы обещали сделать для такого-то старого своего приятеля
(обещали и не сделали) -- что ж, вы никогда не стали бы связывать
себя словом, если бы знали заранее, как ужасно заняты будете в это
время! Что же касается вашего поведения с женой (или мужем), сестрой
(или братом), то, если бы я знал, как они способны раздражать человека,
я бы не удивлялся -- да и кто я такой, в конце концов? Я сам такой
же. То есть мне самому не удается как следует соблюдать естественный
закон, и как только кто-нибудь начинает говорить мне, что я его
не соблюдаю, в моей голове сразу же возникает целый рой извинений
и объяснений. Но в данный момент нас не интересует, насколько обоснованны
все эти извинения и объяснения. Дело в том, что они лишь еще одно
доказательство того, как глубоко, нравится нам это или нет, верим
мы в закон человеческой природы. Если мы не верим в реальную значимость
порядочного поведения, почему тогда мы так ревностно оправдываем
свое не совсем порядочное поведение? Правда состоит в том, что мы
верим в порядочность настолько глубоко -- мы испытываем на себе
такое сильное давление этого закона или правила,-- что не в состоянии
вынести того факта, что нарушаем его, и в результате пытаемся списать
свою ответственность за нарушение на кого-то или на что-то другое.
Вы заметили, что мы подыскиваем объяснения только нашему плохому
поведению? Только наше плохое поведение мы объясняем тем, что были
усталыми, или обеспокоенными, или голодными. Свое хорошее поведение
мы не объясняем внешними причинами: мы ставим его исключительно
в заслугу себе. Итак, я хочу обратить ваше внимание на два пункта:
Первое: человеческие существа во всех частях земного шара разделяют
любопытную идею о том, что они должны вести себя определенным образом.
Они не могут отделаться от этой идеи. Второе: в действительности,
они не ведут себя таким образом. Они знают естественный закон, и
они нарушают его.
На этих двух фактах основаны наше понимание самих себя и той Вселенной,
в которой мы живем.
НЕКОТОРЫЕ ВОЗРАЖЕНИЯ
Если эти два факта являются основой, то мне следует остановиться,
чтобы упрочить ее, прежде чем идти дальше. Некоторые из полученных
мною писем свидетельствуют, что есть немало людей, которым трудно
понять, что же такое естественный закон, или нравственный закон,
или правила порядочного поведения.
В этих письмах я, например, читаю: "Не является ли то, что
Вы называете моральным законом, просто нашим стадным инстинктом,
и не развился ли он так же, как все наши другие инстинкты?"
Что ж, не отрицаю, мы можем иметь стадный инстинкт; но это совсем
не то, что я имею в виду под моральным законом. Мы все знаем, что
значит чувствовать в себе побуждения инстинкта -- будь то материнская
любовь, или половой инстинкт, или чувство голода. Такой инстинкт
означает, что вы испытываете сильное желание действовать определенным
образом. И конечно, иногда мы испытываем сильное желание помочь
другому человеку, и пет сомнений в том, что такое желание возникает
в нас благодаря стадному инстинкту. Но почувствовать желание помочь
совсем не то же самое, что чувствовать: ты должен помочь, хочешь
этого или нет. Предположим, вы слышите крик о помощи от человека,
находящегося в опасности. Вы, возможно, почувствуете при этом два
желания: одно -- помочь ему (в силу своего стадного инстинкта) и
другое желание -- держаться подальше от опасности (в силу инстинкта
самосохранения). Однако в дополнение к этим двум импульсам вы обнаружите
в себе третий, который говорит вам, что вы должны следовать тому
импульсу, который толкает вас помочь, и должны подавить в себе желание
убежать. Это побуждение, которое судит между двумя инстинктами,
которое решает, какому инстинкту надо следовать, а какой подавишь,
само не может быть ни одним из них. Вы могли бы, с таким же основанием
сказать, что нотная страница, которая указывает, по какой клавише
вам надо ударить в данный момент, сама -- одна из клавиш. Нравственный
закон говорит нам, какую мелодию нам следует играть; наши инстинкты
- только клавиши.
Есть еще один способ указать, что нравственный закон - это не
просто один из наших инстинктов. Если два инстинкта находятся в
противоречии друг с другом и в разуме нашем нет ничего, кроме них,
то, вполне очевидно, победил бы тот инстинкт, который сильнее. Однако
в те моменты, когда мы особенно остро ощущаем воздействие этого
закона, он словно бы подсказывает нам следовать тому из двух импульсов,
который, наоборот, слабее. Вы, вероятно, гораздо больше хотите не
рисковать собственной безопасностью, чем помочь человеку, который
тонет; но нравственный закон тем не менее побуждает вас помочь тонущему.
И, не правда ли, он часто говорит нам: попытайся активизировать
свой правильный импульс, сделать его сильнее, чем он есть в своем
естественном проявлении.
Я хочу этим сказать, что часто мы ощущаем потребность стимулировать
свой стадный инстинкт, для чего пробуждаем в себе воображение и
чувство жалости -- настолько, чтобы у нас хватило духа сделать доброе
дело. И конечно же, мы действуем не инстинктивно, когда стимулируем
в себе эту потребность совершить добрый поступок. Голос внутри нас,
который говорит: "Твой стадный инстинкт спит. Пробуди его",
-- не может сам принадлежать стадному инстинкту.
На этот вопрос можно взглянуть с третьей стороны. Если бы нравственный
закон был одним из наших инстинктов, мы могли бы указать на определенный
импульс внутри нас, который всегда был бы в согласии с правилом
порядочного поведения. Но мы не находим в себе такого импульса.
Среди всех наших импульсов нет ни одного, который нравственный закон
никогда не имел бы оснований подавлять, и ни одного, который ему
никогда не приходилось бы стимулировать. Было бы ошибкой считать,
что некоторые из наших инстинктов -- такие, к примеру, как материнская
любовь или патриотизм, - правильны, хороши, а другие -- такие, как
половой или воинственный инстинкт, -- плохи. Просто в жизни чаще
сталкиваешься с обстоятельствами, когда следует обуздывать половой
или воинственный инстинкт, чем с такими, когда приходится сдерживать
материнскую любовь или патриотическое чувство. Однако при определенных
ситуациях долг женатого человека -- возбуждение полового импульса,
долг солдата -- возбуждение в себе воинственного инстинкта.
С другой стороны, встречаются обстоятельства, когда следует подавлять
любовь матери к своим детям и любовь человека к своей стране; в
противном случае это привело бы к несправедливости по отношению
к детям других родителей и к народам других стран. Строго говоря,
нет таких понятий, как хорошие и плохие импульсы. Вернемся снова
к примеру с пианино. На клавиатуре нет двух различных видов клавишей
-- верных и неверных. В зависимости от того, когда какая нота взята,
она прозвучит верно или неверно. Нравственный закон не есть некий
отдельный инстинкт или какой-то набор инстинктов. Это нечто (назовите
это добродетелью или правильным поведением), направляющее наши инстинкты,
приводящее их в соответствие с окружающей жизнью.
Между прочим, это имеет серьезное практическое значение. Самая
опасная вещь, на которую способен человек, -- это избрать какой-то
из присущих ему природных импульсов и следовать ему всегда, любой
ценой. Нет у нас ни одного инстинкта, который не превратил бы нас
в дьяволов, если бы мы стали следовать ему как некоему абсолютному
ориентиру. Вы можете подумать, что инстинкт любви ко всему человечеству
всегда безопасен. И ошибетесь. Стоит вам пренебречь справедливостью,
как окажется, что вы нарушаете договоры и даете ложные показания
в суде "в интересах человечества", а это в конце концов
приведет к тому, что вы станете жестоким и вероломным человеком.
Некоторые люди в своих письмах задают мне такой вопрос: "Может
быть, то, что Вы называете нравственным законом, на самом деле --
общественное соглашение, которое становится нашим достоянием благодаря
полученному образованию?" Я думаю, подобный вопрос возникает
из-за неверного понимания некоторых вещей. Люди, задающие его, исходят
из того, что если мы научились чему-то от родителей или учителей,
то это "что-то"-- непременно человеческое изобретение.
Однако это совсем не так. Все мы учим в школе таблицу умножения.
Ребенок, который вырос один на заброшенном острове, не будет знать
этой таблицы. Но из этого, конечно, не следует, что таблица умножения
-- всего лишь человеческое соглашение, нечто изобретенное людьми
для себя, что они могли бы изобрести и на иной лад, если бы захотели.
Я полностью согласен с тем, что мы учимся правилу порядочного поведения
от родителей, учителей, друзей и из книг, точно так же как мы учимся
всему другому. Однако только часть этих вещей, которым мы учимся,
просто условные соглашения, и они действительно могли бы быть изменены;
например нас учат держаться правой стороны дороги, но мы с таким
же успехом могли бы пользоваться правилом левостороннего движения.
Иное дело -- такие правила, как математические. Их изменить нельзя,
потому что это реальные, объективно существующие истины.
Вопрос в том, к какой категории правил относится естественный
закон. Существуют две причины, говорящие за то, что он принадлежит
к той же категории, что и таблица умножения. Первая, как я сказал
в первой главе, заключается в том, что, несмотря на различный подход
к вопросам морали в разных странах и в разные времена, эти различия
несущественны. Они совсем не так велики, как некоторые люди себе
представляют. Всегда и везде представления о морали исходили из
одного и того же закона. Между тем простые (или условные) соглашения,
подобные правилам уличного движения или покрою одежды, могут отличаться
друг от друга безгранично.
Вторая причина состоит в следующем. Когда вы думаете об этих различиях
в нравственных представлениях разных народов, не приходит ли вам
в голову, что мораль одного народа, лучше (или хуже) морали другого
народа? Не способствовали ли бы ее улучшению некоторые изменения?
Если нет, тогда, конечно, не могло быть никакого, прогресса морали.
Ведь прогресс означает не просто изменения, а изменения к лучшему.
Если бы ни один из кодексов морали не был вернее или лучше другого,
то не было бы смысла предпочитать мораль цивилизованного общества
морали дикарей или мораль христиан морали нацистов.
На самом деле мы все, конечно, верим, что одна мораль лучше, правильнее,
чем другая. Мы верим, что люди, которые пытались изменять моральные
представления своего времени, которые были так называемыми реформаторами,
лучше понимали значение нравственных принципов, чем их ближние.
Ну что ж, хорошо. Однако в тот самый момент, когда вы заявляете,
что один моральный кодекс лучше другого, вы мысленно прилагаете
к ним некий стандарт и делаете вывод, что вот этот кодекс более
соответствует ему, чем тот.
Однако стандарт, который служит вам мерилом двух каких-то вещей,
сам должен отличаться от них обеих. В данном случае вы, таким образом,
сравниваете эти кодексы морали с некоей истинной моралью, признавая
тем самым, что такая вещь, как истинная справедливость, действительно
существует, независимо от того, что думают люди, и от того, что
идеи одних более соответствуют этой истинной справедливости, чем
идеи других. Или давайте посмотрим на это с другой стороны. Если
ваши моральные представления могут быть более правильными, а моральные
представления нацистов -- менее правильными, то тогда должно существовать
нечто -- какая-то истинная моральная норма, - которая может служить
мерилом верности или неверности тех или иных взглядов. Причина,
почему ваше представление о Нью-Йорке может быть вернее или, напротив,
неправильнее моего, заключается в том, что Нью-Йорк -- это реально
существующее место и он существует независимо от того, что любой
из нас думает о нем. Если бы каждый из нас, говоря "Нью-Йорк",
подразумевал просто "город, который я себе вообразил",
как могли бы представления одного из пас о нем быть вернее, чем
представления другого? Тогда не могло бы быть и речи о чьей-то правоте
или чьем-то заблуждении. Точно так же, если бы правило порядочного
поведения просто подразумевало "все, что ни одобрит данный
народ", не было бы никакого смысла утверждать, что один народ
справедливее в своих оценках, чем другой. Не имело бы смысла говорить
о том, что мир может улучшаться или ухудшаться в моральном отношении.
Таким образом, я могу сделать заключение, что, хотя различия между
понятиями людей о порядочном поведении часто заставляют нас сомневаться,
существует ли вообще такая вещь, как истинный закон поведения, тот
факт, что мы склонны задумываться об этих различиях, доказывает,
что он существует.
Перед тем как я закончу, позвольте мне сказать еще несколько слов.
Я встречал людей, которые преувеличивали упомянутые расхождения,
потому что не видели разницы между различиями в нравственных представлениях
и в понимании определенных фактов или представлении о них. Например,
один человек сказал мне: "Триста лет тому назад в Англии убивали
ведьм. Было ли это проявлением того, что Вы называете естественным
законом, или законом правильного поведения?" Но ведь мы не
убиваем ведьм сегодня потому, что мы не верим в их существование.
Если бы мы верили -- если бы мы действительно думали, что вокруг
нас существуют люди, продавшие душу дьяволу и получившие от него
взамен сверхъестественную силу, которую они используют для того,
чтобы убивать своих соседей, или сводить их с ума, или вызывать
плохую погоду, -- мы все безусловно согласились бы, что, если кто-нибудь
вообще заслуживает смертной казни, так это они, эти нечестивые предатели.
В данном случае нет различия в моральных принципах: разница заключается
только во взгляде на факт.
То обстоятельство, что мы не верим в ведьм, возможно, свидетельствует
о большом прогрессе в области человеческого знания: прекращение
судов над ведьмами, в существование которых мы перестали верить,
нельзя рассматривать как прогресс в области морали. Вы не называли
бы человека, который перестал расставлять мышеловки, гуманным, если
бы знали: он просто убедился, что в его доме нет мышей.
РЕАЛЬНОСТЬ ЗАКОНА
Теперь я вернусь к тому, что сказал в конце первой главы о двух
любопытных особенностях, присущих человечеству. Первая состоит в
том, что людям свойственно думать, что они должны соблюдать определенные
правила поведения, иначе говоря, правила честной игры, или порядочности,
или морали, или естественного закона.
Вторая заключается в том, что на деле люди эти правила не соблюдают.
Кое-кто может спросить, почему я называю такое положение вещей странным.
Вам оно может казаться самым естественным положением в мире. Возможно,
вы думаете, что я слишком строг к человеческому роду. В конце концов,
можете сказать вы, то, что я называю нарушением закона добра и зла,
просто свидетельствует о несовершенстве человеческой природы. И
собственно говоря, почему я ожидаю от людей совершенства? Такая
реакция была бы правильной, если бы я пытался точно подсчитать,
насколько мы виновны в том, что сами поступаем не так, как, с нашей
точки зрения, должны поступать другие. Но мое намерение состоит
совсем не в этом. В данный момент меня вовсе не интересует вопрос
вины: я стараюсь найти истину. И с этой точки зрения сама идея о
несовершенстве, о том, что мы -- не те, чем следовало бы быть, ведет
к определенным последствиям.
Какой-нибудь предмет, например камень или дерево, есть то, что
он есть, и не имеет смысла говорить, что он должен быть другим.
Вы, конечно, можете сказать, что камень имеет "неправильную"
форму, если вы собирались использовать его для декоративных целей
в саду, или что это -- "плохое дерево", потому что оно
не дает вам достаточно тени. Но под этим вы только подразумевали
бы, что этот камень или то дерево не подходят для ваших целей. Вы
не станете, разве только шутки ради, винить их за это. Вы знаете,
что из-за погоды и почвы ваше дерево просто не могло быть другим.
Так что "плохое" оно потому, что подчиняется законам природы
точно так же, как и "хорошее" дерево.
Вы заметили, что из этого следует? Из этого следует, что то, что
мы обычно называем законом природы, например влияние природных условий
на формирование дерева, возможно, и нельзя называть законом в строгом
смысле этого слова. Ведь говоря, что падающие камни всегда подчиняются
закону тяготения, мы, в сущности, подразумеваем, что "камни
делают так всегда". Не думаете же вы, в самом деле, что, когда
камень выпускают из рук, он вдруг вспоминает, что имеет приказ лететь
к земле. Вы просто имеете в виду, что камень действительно падает
на землю. Иными словами, вы не можете быть уверены, что за этими
фактами скрывается что-то, помимо самих фактов, какой-то закон о
том, что должно случиться, в отличие от того, что действительно
случается.
Законы природы, применительно к камням и деревьям, лишь констатируют
то, что в природе фактически происходит. Но когда вы обращаетесь
к естественному закону, к закону порядочного поведения, вы сталкиваетесь
с чем-то совсем иным. Этот закон, безусловно, не означает "того,
что человеческие существа действительно делают", потому что,
как я говорил раньше, многие из нас не подчиняются этому закону
совсем и ни один из нас не подчиняется ему полностью. Закон тяготения
говорит вам, что сделает камень, если его уронить; закон же нравственный
говорит о том, что человеческие существа должны делать и чего не
должны. Иными словами, когда вы имеете дело с людьми, то, помимо
простых фактов, подлежащих констатации, сталкиваетесь с чем-то еще,
с какой-то привходящей движущей силой, стоящей над фактами. Перед
вами факты (люди ведут себя так-то). Но перед вами и нечто еще (им
следовало бы вести себя так-то). Во всем, что касается остальной
Вселенной (помимо человека), нет необходимости ни в чем другом,
кроме фактов. Электроны и молекулы ведут себя определенным образом,
из чего вытекают определенные результаты, и этим, возможно, все
исчерпывается. (Впрочем, я не думаю, что об этом свидетельствуют
доводы, которыми мы располагаем на данном этапе). Однако люди ведут
себя определенным образом, и этим, безусловно, ничто не исчерпывается,
так как вы знаете, что они должны вести себя иначе.
Все это настолько странно, что люди стараются объяснить это так
или иначе. Например, мы можем придумать такое объяснение: когда
вы заявляете, что человек не должен вести себя так, как он себя
ведет, вы подразумеваете то же самое, что в случае с камнем, когда
говорите, что у него неправильная форма, а именно, что поведение
этого человека причиняет вам неудобство. Однако такое объяснение
было бы совершенно неверным. Человек, занявший угловое сиденье в
поезде потому, что он пришел туда первым, и человек, который проскользнул
на это угловое место, сняв с него ваш портфель, когда вы повернулись
к нему спиной, причинили вам одинаковое неудобство. Но второго вы
обвиняете, а первого -- нет. Я не сержусь -- может быть, лишь несколько
мгновений, пока не успокоюсь,-- когда какой-нибудь человек случайно
подставит мне ножку. Но прихожу в негодование, когда кто-то хочет
подставить мне ножку умышленно, даже если это ему не удается. Между
тем первый доставил мне неприятное мгновение, а второй -- нет.
Иногда поведение, которое я считаю плохим, совсем не вредит мне
лично, даже наоборот. Во время войны каждая сторона рада воспользоваться
услугами предателя со стороны противника. Но и пользуясь его услугами,
даже оплачивая их, обе стороны смотрят на предателя как на подонка.
Поэтому вы не можете определить поведение других людей как порядочное,
руководствуясь лишь критерием полезности этого поведения для вас
лично. Что же касается нашего собственного порядочного поведения,
то, я думаю, никто из нас не рассматривает его как поведение, которое
приносит нам выгоду. Порядочно себя вести -- это довольствоваться
тридцатью шиллингами, когда вы могли бы получить три фунта; это
честно выполнить свое школьное домашнее задание, когда можно было
бы легко обмануть учителя; это оставить девушку в покое, вместо
того чтобы воспользоваться ее слабостью; это не бежать из опасного
места, заботясь о собственной безопасности; это сдерживать свои
обещания, когда проще было бы забыть о них; это говорить правду,
даже если в глазах других вы выглядите из-за этого дураком.
Некоторые люди говорят, что, хотя порядочное поведение не обязательно
приносит выгоду данному человеку в данный момент, оно в конечном
счете приносит выгоду человечеству в целом. И что, следовательно,
ничего загадочного в этом нет. Люди, в конце концов, обладают здравым
смыслом. Они понимают, что могут быть счастливыми или чувствовать
себя в подлинной безопасности лишь в таком обществе, где каждый
ведет честную игру. Именно поэтому они и стараются вести себя порядочно.
Не вызывает, конечно, сомнения, что секрет безопасности и счастья
лишь в честном, справедливом и доброжелательном отношении друг к
другу со стороны как отдельных людей и групп, так и целых народов.
Это одна из наиважнейших в мире истин. И тем не менее мы обнаруживаем
в ней слабое место, когда пытаемся объяснить ею свой подход к проблеме
добра и зла.
Если мы, спрашивая: "Почему я не должен быть эгоистом?",
получаем ответ: "Потому что это хорошо для общества",
то за этим может возникнуть новый вопрос: "Почему я должен
думать о том, что хорошо для общества, если это не приносит никакой
пользы мне лично?" Но на этот вопрос возможен лишь один ответ:
"Потому что ты не должен быть эгоистом". Как видите, мы
пришли к тому же, с чего начали. Мы лишь констатируем то, что является
истиной. Если бы человек спросил вас, ради чего играют в футбол,
то ответ "для того, чтобы забивать голы" едва ли был бы
удачным. Ибо в забивании голов и состоит сама игра, а не ее причина.
Ваш ответ просто значал бы, что "футбол есть футбол",
и это, безусловно, верно, но стоит ли говорить об том?
Точно так же, если человек спрашивает, какой смысл вести себя
порядочно, бессмысленно отвечать ему: "Для того, чтобы принести
пользу обществу". Так как стараться "принести пользу обществу",
иными словами, не быть эгоистом, себялюбцем (потому что общество,
в конечном итоге, означает "других людей"), это и значит
быть порядочным, бескорыстным человеком.
Ведь бескорыстие является составной частью порядочного поведения.
Таким образом, вы фактически говорите, что порядочное поведение
-- это порядочное поведение. С равным успехом вы могли бы остановиться
на заявлении: "Люди должны быть бескорыстными".
Именно здесь хочу остановиться и я. Люди должны быть бескорыстными,
должны быть справедливыми. Это не значит, что они бескорыстны или
что им нравится быть бескорыстными; это значит, что они должны быть
такими. Нравственный закон, или естественный закон, не просто констатирует
факт человеческого поведения, подобно тому как закон тяготения констатирует
факт поведения тяжелых объектов при падении. С другой стороны, этот
естественный закон и не просто выдумка, потому что мы не можем забыть
о нем. А если бы мы о нем забыли, то большая часть из того, что
мы говорим и думаем о людях, обратилась бы в бессмыслицу. И это
не просто заявление о том, как хотелось бы нам, чтобы другие вели
себя ради нашего удобства. Потому что так называемое плохое или
нечестное поведение не совсем и не всегда соответствует поведению,
неудобному для нас. Иногда оно, наоборот, нам удобно. Следовательно,
это правило добра и зла, или естественный закон, или как бы иначе
мы ни назвали его, должно быть некоей реальностью, чем-то, что объективно
существует, независимо от нас.
Однако это правило, или закон, не объективный факт в обычном смысле
слова, такой, как, например, факт нашего поведения. И это наводит
нас на мысль о некоей иной реальности, о том, что в данном конкретном
случае за обычными фактами человеческого поведения скрывается нечто
вполне определенное, царящее над ними, некий закон, которого никто
из нас не составлял и который тем не менее воздействует на каждого
из нас.
ЧТО СКРЫВАЕТСЯ ЗА ЗАКОНОМ
Давайте подведем итог тому, что мы выяснили на данный момент.
В случае с камнями, деревьями и подобными им вещами так называемый
закон природы -- не более чем оборот речи. Говоря, что природа подчиняется
определенным законам, вы лишь подразумеваете, что она ведет или
проявляет себя определенным образом.
Так называемые законы не могут быть законами в полном смысле этого
слова, то есть чем-то, стоящим над явлениями природы, которые мы
наблюдаем. Но в случае с человеком дело обстоит иначе. Закон человеческой
природы или закон добра и зла должен быть чем-то таким, что стоит
над фактами человеческого поведения. И в этом случае, помимо фактов,
мы имеем дело с чем-то еще -- с законом, который мы не изобретали,
но которому, мы знаем, мы должны следовать.
А сейчас я хочу разобраться, что говорит нам это открытие о Вселенной,
в которой мы живем. С того момента, когда люди научились мыслить,
они стали задумываться о том, что представляет из себя Вселенная
и как она произошла. В самых общих чертах на этот счет существуют
две точки зрения. Первая -- это так называемая материалистическая
точка зрения. Люди, которые разделяют ее, считают, что материя и
пространство просто существуют, они существовали всегда и никто
не знает почему; что материя, которая ведет себя определенным, раз
и навсегда установленным образом, случайно ухитрилась произвести
такие создания, как мы с вами, способные думать. По какому-то счастливому
случаю, вероятность которого ничтожно мала, что-то ударило по нашему
солнцу, и от него отделились планеты, и в силу другой такой же случайности,
вероятность которой не выше, чем вероятность предыдущей, на одной
из этих планет возникли химические элементы, необходимые для жизни,
плюс необходимая температура, и, таким образом, часть материи на
этой планете ожила, а затем, пройдя через длинную серию случайностей,
живые существа развились в такие высокоорганизованные, как мы с
вами.
Вторая точка зрения -- религиозная. Согласно ей, источник происхождения
видимой Вселенной следует искать в каком-то разуме (скорее, чем
в чем-либо другом). Этот разум обладает сознанием, имеет свои цели
и отдает предпочтение одним вещам перед другими. С религиозной точки
зрения именно этот разум и создал Вселенную, частично ради каких-то
целей, о которых мы не знаем, а частично и для того, чтобы произвести
существа, подобные себе самому, я имею в виду -- наделенные, подобно
ему, разумом. Пожалуйста, не подумайте, что одна из этих точек зрения
бытовала давным-давно, а другая постепенно вытеснила ее. Всюду,
где когда-либо жили мыслящие люди, существовали они обе. И заметьте
еще одну вещь. Вы не можете установить, какая из этих двух теорий
правильна с научной точки зрения. Наука ведь действует путем экспериментов.
Она наблюдает, как ведут себя предметы, материалы, элементы и т.п.
Любое научное заявление, каким бы сложным оно ни казалось, сводится
в конечном счете к следующему: "Я направил телескоп на такую-то
часть неба в 2.20 ночи 15 января и увидел то-то и то-то". Или:
"Я положил некоторое количество этого вещества в сосуд, нагрел
до такой-то температуры, и получилось то-то и то-то". Не подумайте,
что я имею что-нибудь против науки. Я только поясняю, как она действует.
И чем человек ученее, тем скорее (я надеюсь) он согласится со мной,
что именно в этом и состоит наука, именно в этом польза ее и необходимость.
Но почему все эти объекты, которые изучат наука, существуют вообще
и стоит лн за этими объектами нечто совершенно от них отличное --
вовсе не вопрос науки. Если за всей обозреваемой нами действительностью
"нечто" существует то оно либо останется неизвестным для
людей, либо даст им знать о себе каким-то особым путем. Заявления
же о том, что это "нечто" существует, либо, наоборот,
не существует, в компетенцию науки не входят. И настоящие ученые
обычно подобных заявлений не делают. Чаще с ними выступают журналисты
и авторы популярных романов, нахватавшиеся непроверенных научных
данных из учебников. В конечном счете простой здравый смысл говорит
нам: предположим, когда-нибудь наука станет настолько совершенной,
что постигнет каждую частицу Вселенной; не ясно ли, что на вопросы
"Почему существует Вселенная?", "Почему она ведет
себя так, а не иначе?" и "Есть ли какой-нибудь смысл в
ее существовании?" тогда, как и теперь, ответа не будет.
Положение было бы совершенно безнадежным, если бы не одно обстоятельство.
Во Вселенной есть одно существо, о котором мы знаем больше, чем
могли бы узнать о нем только благодаря наблюдениям извне. Это существо
-- человек. Мы не просто наблюдаем за людьми, мы сами -- люди. В
данном случае мы располагаем так называемой внутренней информацией.
И благодаря этому нам известно, что люди чувствуют себя подвластными
какому-то моральному закону, которого они не устанавливали, но о
котором не могут забыть, как бы ни старались, и которому, они знают,
следует подчиняться. Обратите внимание вот на что: всякий, кто стал
бы изучать человека со стороны, как мы изучаем электричество или
капусту, не зная нашего языка и, следовательно, не имея возможности
получить от нас внутреннюю информацию, -- из простого наблюдения
за нашим поведением никогда не пришел бы к выводу, что у нас есть
нравственный закон. Да и как он мог бы прийти к нему? Ведь его наблюдения
показывали бы ему только то, что мы делаем, а нравственный закон
говорит о том, что мы должны делать. Точно так же если бы что-то
скрывалось или стояло за доступными нашему наблюдению фактами в
случае с камнями или погодой, то мы, наблюдая их со стороны, и надеяться
не могли бы обнаружить это "что-то".
Вопрос, таким образом, становится в другую плоскость. Мы хотим
знать, стала ли Вселенная тем, что она есть, случайно, сама по себе,
без какой бы то ни было причины, или за этим стоит какая-то сила,
которая делает Вселенную именно такой. Поскольку эта сила, если
она существует, не может быть одним из наблюдаемых фактов, но является
реальностью, которая эти факты создает, простое наблюдение за ними
ее не обнаружит. Только одно единственное явление наводит на мысль
о существовании "чего-то", помимо наблюдаемых фактов,
и это явление -- мы сами. Лишь в нашем собственном случае мы видим:
это "что-то" существует.
Давайте посмотрим на ситуацию с другой стороны. Если бы за пределами
Вселенной существовала какая-то контролирующая сила, она не могла
бы показать себя нам в виде одного из внутренних элементов, присущих
Вселенной, как архитектор, по проекту которого сооружен дом, не
мог бы быть стеной, лестницей или камином в этом доме. Единственное,
на что мы могли бы надеяться, это то, что сила эта проявит себя
внутри нас в форме определенного влияния или приказа, стараясь направить
наше поведение в определенное русло. Но именно такое влияние мы
и находим внутри себя. Не правда ли, такое открытие должно было
бы пробудить наши подозрения? Единственный случай, когда мы могли
бы надеяться на получение ответа, дает нам ответ положительный;
а в других случаях, где мы не получаем ответа, мы видим, почему
не можем его получить.
Предположим, кто-то спросил меня: "Почему, когда вы видите
человека в синей униформе, идущего вдоль по улице и оставляющего
маленькие бумажные пакеты у каждого дома, вы предполагаете, что
эти пакеты содержат письма?" Я бы ответил: "Потому что
всякий раз, когда он оставляет подобный бумажный пакет для меня,
я нахожу в нем письмо". И если бы этот человек возразил: "Но
вы же никогда не видели тех писем, которые, по вашему мнению, получают
другие люди", на это я бы ответил: "Конечно нет, ведь
они не мне адресованы, я догадываюсь о содержимом пакетов, которые
мне не разрешается открывать, по аналогии с тем пакетом. который
я могу открыть".
Точно так же обстоит дело с нашим вопросом. Единственный пакет,
который мне разрешается открыть, это человек. И когда я это делаю,
особенно когда открываю одного конкретного человека, которого называю
"Я", то обнаруживаю, что я не существую сам по себе, что
я подвластен какому-то закону; что-то или кто-то желает, чтобы я
вел себя определенным образом. Я, конечно, не думаю, что если бы
мне удалось проникнуть внутрь камня или дерева, то я нашел бы там
точно то же самое, точно так же, как я не думаю, что все остальные
люди на этой улице получают такие же письма, как я. Я мог бы, например,
надеяться обнаружить, что камень обязан подчиняться закону тяготения.
"Отправитель писем" просто говорит мне, чтобы я подчинялся
закону моей человеческой природы, тогда как камень он заставляет
подчиняться законам его природы. Но мне следовало бы при этом ожидать,
что в обоих случаях действует "отправитель писем", сила,
стоящая за фактами. Начальник жизни, ее Руководитель.
Не подумайте, пожалуйста, что я иду быстрее, чем я иду на самом
деле. Я и на сто километров не подошел еще к Богу, каким трактует
Его христианская теология. Все, что я выразил до сих пор, сводится
к следующему: существует нечто, руководящее Вселенной и проявляющееся
во мне в виде закона, который побуждает меня творить добро и испытывать
угрызения совести за содеянное мною зло. Я думаю, нам следует предположить,
что эта сила скорее подобна разуму, чем чему-нибудь иному, потому
что в конечном счете, единственное, что мы знаем помимо разума,
-- это материя. Но едва ли можно вообразить себе кусок материи,
дающий указания. Впрочем, вряд ли эта сила точно соответствует разуму
в нашем понимании; пожалуй, еще меньше соответствует она человеческой
личности.
Посмотрим, удастся ли нам в следующей главе узнать немного больше
об этой силе. Но одно слово предостережения: в последнее столетие
появилось немало слишком вольных фантазий на тему о Боге. Я решительно
не собираюсь предлагать вам нечто подобное.
Примечание. Для того чтобы данный раздел вышел достаточно кратким
и пригодным для радиопередач, я упомянул только материалистическую
и религиозную точки зрения. Но для полноты картины мне следовало
бы упомянуть о промежуточной точке зрения, так называемой философии
"жизненной силы", или о творческой эволюции. Наиболее
остроумно философия эта представлена у Бернарда Шоу, но глубже всего
она освещена в трудах Бергсона. Люди, придерживающиеся этой философии,
полагают, что небольшие изменения, в результате которых жизнь на
нашей планете эволюционировала от ее низших форм до человека, не
были случайными, но направлялись "целеустремленной" силой
жизни.
Когда люди говорят о такой силе, мы вправе спросить их, обладает
ли эта сила, по их мнению, разумом. Если да, то "разум, породивший
жизнь и ведущий ее к совершенству", -- это просто Бог. Таким
образом, эта точка зрения уподобляется религиозной.
Если же они полагают, что сила эта лишена разума, то как могут
они утверждать, будто "нечто", не обладающее разумом,
к чему-то "стремится" или имеет какую-то "цель"?
Не фатальна ли такая логика для их точки зрения? Идея творческой
эволюции очень многих привлекает тем, что она не лишает удовольствия
верить в Бога, но в то же время освобождает человека от не очень
приятных последствий, вытекающих из Его существования. Когда у вас
прекрасное здоровье, и солнце сияет, и вы не хотите думать о том,
что вся Вселенная -- лишь механический танец атомов, приятно поразмышлять
о великой таинственной силе, которая струится через века, неся вас
на себе. Если, с другой стороны, вы хотите сделать что-то бесчестное,
то сила жизни, будучи слепой, лишенной разума и нравственных понятий,
не станет вмешиваться в ваши намерения, как вмешивается тот назойливый
бог, про которого нам рассказывали в детстве. Сила жизни -- это
своего рода ручной, укрощенный бог.
Вы можете настроиться на его волну, когда у вас появится желание,
но сам он тревожить вас не станет. Словом, при вас остаются все
удовольствия от религии, а платить ни за что не надо. Поистине,
эта теория -- величайшее достижение нашей склонности принимать желаемое
за действительное!
У НАС ЕСТЬ ОСНОВАНИЕ ДЛЯ БЕСПОКОЙСТВА
Я закончил последнюю главу той мыслью, что с помощью нравственного
закона кто-то или что-то за пределами материальной Вселенной наступает
на нас. И я подозреваю, что когда я дошел до этого пункта, некоторые
из вас почувствовали определенное беспокойство. Вы даже могли подумать,
что я сыграл с вами злую шутку, что я старательно маскировал религиозное
"нравоучение", чтобы сделать его похожим на философию.
Быть может, вы готовы были слушать меня до тех пор, пока думали,
что я собираюсь сказать что-то новое; но если это "новое"
обернулось просто-напросто религией - что ж, мир уже испробовал
это, и вы не можете повернуть время вспять. Если кто-нибудь из вас
испытывает подобные чувства, мне хотелось бы сказать такому человеку
три вещи.
Первое -- относительно поворота времени вспять. Подумали оы вы,
что я шучу, если бы я сказал, что надо бы перевести стрелки часов?
Ведь когда часы идут неверно, такая мера зачастую разумна. Но оставим
пример с часами и стрелками. Все мы стремимся к прогрессу. Однако
прогресс означает приближение к тому месту, к той точке, которую
вы хотите достигнуть. И если мы повернули не в ту сторону, то продвижение
вперед не приблизит нас к цели. Прогрессом в этом случае был бы
поворот на 180 градусов и возвращение на правильную дорогу; а самым
прогрессивным человеком окажется тот, который скорее повернет назад.
Мы все могли убедиться в этом, когда занимались арифметикой. Если
я с самого начала неправильно произвел сложение, то чем скорее я
признаю это и вернусь назад, чтобы все начать сызнова, тем скорее
найду правильный ответ. В ослином же упрямстве, в отказе признать
свою ошибку нет ничего прогрессивного.
Если вы задумаетесь над современным состоянием мира, вам станет
совершенно ясно, что человечество совершает великую ошибку. Мы все
-- на неверном пути. А если это так, то всем нам необходимо вернуться
назад. Возвращение назад -- это скорейший путь вперед.
Второе: заметьте, что мои рассуждения -- еще не совсем религиозное
"нравоучение". Мы еще далеки от Бога какой-либо конкретной
религии, тем более от Бога религии христианской. Мы лишь подошли
к кому-то или чему-то, что стоит за моральным законом. Мы не прибегаем
пока ни к Библии, ни к тому, о чем говорится в Церкви; мы стараемся
понять, не можем ли мы узнать что-либо об этом таинственном "Некто"
своими собственными силами. И тут я со всей откровенностью хочу
сказать: то, что мы обнаружинаем, действует на нас, как шок. Два
факта свидетельствуют об этом "Некто".
Первый -- созданная Им Вселенная. Если бы Вселенная была единственным
свидетельством о Нем, то из наблюдения за ней мы должны были бы
сделать вывод, что Он, этот загадочный "Некто" -- великий
художник (потому что Вселенная воистину прекрасна). Но в то же время
мы вынуждены были бы признать, что Он безжалостен и враждебен к
людям (потому что Вселенная -- очень опасное место, внушающее неподдельный
ужас).
Второй факт, указывающий на Его существование, -- это нравственный
закон, который Он вложил в наш разум. И это второе свидетельство
более ценно, нежели первое, поскольку оно дает нам информацию внутреннего
характера. Из нравственного закона вы больше узнаете о Боге, чем
из наблюдения за Вселенной, точно так же как вы больше узнаете о
человеке, слушая, как и что он говорит, нежели созерцая построенный
им дом.
На основании этого второго факта мы делаем заключение, что Существо,
пребывающее за видимой Вселенной, горячо заинтересовано в правильном
поведении людей, в их "честной игре", в бескорыстии их,
храбрости, искренней вере, честности и правдивости. В свете этого
нам приходится согласиться с утверждением христианства и некоторых
других религий, что Бог добр. Но не будем спешить. Нравственный
закон не дает нам никаких оснований считать, что Бог добр в том
смысле, что Он снисходителен, мягок, благожелателен.
В нравственном законе не чувствуется никакой снисходительности.
Он тверд как алмаз. Он приказывает идти прямыми путями и, кажется,
вовсе не заботится о том, насколько болезненно, опасно или трудно
следовать этому приказу. Если Бог таков же, как этот нравственный
закон, то Он едва ли мягок.
На данном этапе нам нет смысла говорить, что под "добрым"
Богом мы понимаем такого Бога, который способен прощать. Ведь прощать
способна только личность. Но мы еще не вправе утверждать, что Бог
-- личность. Пока мы пришли к заключению, что сила, которая скрывается
за нравственным законом, скорее похожа на разум, чем на что-то другое.
Но это еще не значит, что эта сила должна быть личностью. Если это
просто безличный, бесчувственный разум, то, вероятно, нет смысла
просить его о помощи или о поблажке, как не имело бы смысла просить
таблицу умножения простить вас за неправильный счет. Неверного ответа
вам в этом случае не избежать. И бесполезно говорить, что если Бог
таков, если Он -- безличное абсолютное добро, то Он вам не нравится
и вы не собираетесь обращать на Него внимания. Бесполезно это, потому
что одна часть вас самого стоит на стороне этого Бога и искренне
соглашается с Его осуждением человеческой жестокости, жадности,
бесчестности и корысти. Вы, быть может, хотели бы, чтобы Он был
снисходительнее на этот раз. Но в глубине души вы сознаете, что,
если сила, стоящая за Вселенной, не будет безоговорочно обличать
недостойное поведение, она перестанет быть добром. С другой стороны,
мы знаем: если существует абсолютное добро, оно должно ненавидеть
большую часть того, что мы с вами делаем.
Вот в каком ужасном, безвыходном положении оказываемся мы с вами.
Если Вселенной не правит абсолютное добро, то все наши усилия в
конечном счете напрасны. Если же абсолютное добро все-таки правит
Вселенной, то мы ежедневно бросаем ему враждебный вызов, и непохоже
на то, чтобы завтра мы стали сколько-нибудь лучше, чем сегодня.
Таким образом, и в этом случае наша ситуация безнадежна. Мы не можем
жить без этого добра, и не можем жить в согласии с ним.
Бог -- наше единственное утешение, и ничто не вызывает в нас большего
ужаса, чем Он: в Нем мы сильнее всего нуждаемся и от Него же больше
всего хотим спрятаться. Он -- наш единственный возможный союзник,
а мы сделали себя Его врагами. Послушать некоторых людей, так встреча
лицом к лицу с абсолютным добром -- одно удовольствие. Им следовало
бы хорошенько задуматься; они все еще играют в религию. Надмирная
доброта несет с собой либо великое облегчение, либо -- величайшую
опасность, в зависимости от того, как вы ей отвечаете. А мы с вами
отвечаем неправильно.
Теперь я подошел к третьему пункту. Избирая этот окольный путь,
чтобы подойти к тому предмету, который меня действительно интересует,
я не хотел разыгрывать вас. Я избрал его вот по какой причине: всякий
разговор о христианстве лишен смысла для людей, не познакомившихся
предварительно с фактами, которые я описал выше. Христианство призывает
людей покаяться, чтобы получить прощение. Ему нечего (насколько
мне известно) сказать тем людям, которые не знают за собой ничего
такого, в чем следует покаяться, и которые не чувствуют, что нуждаются
в прощении. Только после того, как вы осознаете, что нравственный
закон действительно существует, как существует и сила, стоящая за
ним, и что вы нарушили этот закон и повели себя неверно в отношении
этой силы, -- только тогда, и ни секундой раньше, христианство станет
обретать для вас смысл.
Когда вы знаете, что больны, вы следуете советам доктора. Когда
вы осознаете всю безысходность вашего положения, вы начнете понимать,
о чем говорят христиане, потому что они предлагают объяснение нашим
обстоятельствам: как это случилось, что мы одновременно ненавидим
добро и любим его. Они предлагают объяснение того, каким образом
Бог может быть безличным разумом, стоящим за нравственным законом,
и в то же самое время Личностью. Они говорят вам, как невыполнимые
для нас требования закона были выполнены за пас, как Бог Сам стал
человеком, чтобы спасти человека от Божьего осуждения. Это старая
история, и, если вы пожелаете углубиться в нее, вы, несомненно,
обратитесь к тем, кто более компетентен, чем я. Все, чего я прошу
от вас, - это взглянуть в лицо фактам, чтобы понять вопросы, на
которые христианство предлагает ответы. И это - пугающие факты.
Я хотел бы сказать что-нибудь более радужное; но должен говорить
то, что считаю правдой. Я, конечно, целиком согласен с тем, что
христианская религия, в конечном счете -- источник несказанного
утешения. Но начинается она не с утешения. Она начинается с тревоги
и смятения, которые я описал выше, и не имела бы смысла попытка
прийти к этому утешению, минуя стадию тревоги. В религии -- как
на войне, как в других ситуациях: покой (утешение) нельзя обрести,
если искать только его. Вот если вы будете искать истину, то, возможно,
в конце концов обретете и покой; а если все ваши поиски направлены
на покой, вы не найдете ни его, ни истины. Все, что вы найдете,
-- это пустые речи да помышления, которые будут вам казаться истиной
в начале пути, в конце же его вас ждет безнадежное отчаяние. В большинстве
своем мы излечились от предвоенных розовых мечтаний о согласованной
международной политике. Настало время излечиться от них и в религии.
Далее
|
