Зоя Масленикова

ЖИЗНЬ ОТЦА АЛЕКСАНДРА МЕНЯ

К оглавлению

Номер страницы после текста на ней.

[на стр. 128 фото: [Студент Александр] в Сибири]

Глава пятая

Сибириада

Переезд в Иркутск

В 1955 году произошла реорганизация Пушно-мехового института Охотоведческий факультет перевели в Иркутский сельскохозяйственный институт Кое-кто откололся. Олег перевелся в Саратовский университет на биофак Лютов, с которым Алик жил в одной комнате в Балашихе, вернулся в родной Ленинград, но основная масса студентов переехала в Сибирь.

В жаркий летний день пьяных после прощальных пирушек охотоведов погрузили в вагон стоявшего на Ярославском вокзале состава, и началось шестидневное «переселение народов» по Северной железной дороге, той самой, с которой будет так тесно связана жизнь Александра в дальнейшем. Студентов набилось в вагоны, как сельдей в бочку. Ехали сидя, стоя, лежа на багажных полках. Хотя в Москве оставалась Наташа, но молодой интерес к новым местам, к переменам в жизни брал верх. Александр то приникал к окну, то участвовал в бесконечных дорожных разговорах, то читал или дремал. Он вез с собой множество книг, ибо работал над своей «Историей Церкви».

Сибирь ему не понравилась. Аура ее была тяжелой и мрачной, однообразие бесконечной тайги угнетало

Первое впечатление от Иркутска было самое удручающее Дощатые тротуары, глухие дощатые заборы, приземистые деревянные дома, покрытые копотью от заводских труб, висевшей над улицами Над могучей, почти неправдоподобной широкой Ангарой, там, где уместен был бы Бруклинский мост, висел утлый, гиблый, совершенно ненадежный на вид мостик

Александр заранее отказался от общежития под предлогом своих научных занятий — на деле главной причиной была потребность в уединении Решено было жить с Глебом вдвоем. У знакомого верующего нашлись друзья в Иркутске, с ними спи-
/129\
сались с просьбой подыскать комнату для Александра с Глебом в какой-нибудь верующей семье.

Поэтому с вокзала отправились к духовной дочери о. Сергия Орлова (того самого, под началом которого Александр будет служить диаконом в Акулове). Их встретила семидесятилетняя женщина с молодым гибким телом. Оказалось, она занимается йогой по дореволюционным еще книгам. Она отвела их в ту рабочую семью, где для них сняли комнату.

Это была замечательная семья. Родители и трое взрослых детей (одна дочь была уже замужем)  —  все были православными церковными людьми. Вера пронизывала их быт и отношения. В доме царила любовь. Духовным центром его была мать, человек большой врожденной культуры, ума, такта, хотя и малограмотная. Александр с Глебом вскоре почувствовали себя там как дома.

И так горько было узнать Александру через много лет, что эта редкостная семья, связанная не только родственными, но и духовными узами, морально разложилась. Старенькая мать осталась одна.

Ему даже подумалось, что такое не могло бы произойти с ними, будь они, например, баптистами. Но в недрах тамошней православной церкви в ее состоянии глубокой стагнации это только и стало возможным. Он очень скорбел о них в новодеревенский период своего служения…

На окраине России

С переездом в Иркутск изменилось привычное восприятие географических масштабов. Далекая Москва, казавшаяся прежде целым государством, превратилась в маленькую точку, затерявшуюся в диких просторах. Уже два года Александр жил бок о бок с грузинами, казахами, бурятами и якутами. Теперь он увидел вплотную почти не зависимые от государственного центра племена и народы.

Охотоведам часто приходилось бывать в тайге, тут они сразу попадали в каменный век. Александру надо было как-то оштрафовать одного охотника за браконьерство. Местные доброжелатели предупредили его: «Не ходи к нему. Ведь если ему понадобится спичка, он тут же ради нее убьет человека». У бурят явно существовали две прослойки. Были среди них
/130\
культурные, легко адаптировавшиеся люди. Они говорили по-русски без акцента (в отличие от якутов, как правило, не овладевавших русским с таким совершенством), много читали, знали. Религиозная жизнь буддистов подвергалась там такому разгрому, с которым нельзя и сравнивать гонения на православную веру в Центральной России. Из 50 буддистских монастырей-дацанов осталось два, да и то они были восстановлены совсем недавно.

[вверху стр. фото]

В Сибири сохранилось немало староверов. Там их называли «семейскими», не признавали за русских, а считали какой-то особой народностью. Говорили они на малопонятном старинном наречии, ходили в национальных костюмах, вывезенных из центральных губерний России более 200 лет назад.

Теперь он видел огромные пространства страны без тонкой культурной пленки, которая делала жизнь в Москве более приглядной.

/131\

[фото: Охотоведы]

Недалеко от дома, в котором жил Александр, находился большой лагерь для заключенных. Все как положено: колючая проволока, вышка с вооруженными солдатами, прожекторы по ночам. Дважды в день на работу и с работы проходили серые колонны заключенных под охраной. Большую часть населения Иркутска составляли ссыльные или бывшие ссыльные. Город жил страшными лагерными рассказами. Без счета наслушался их и Александр. Он содрогался, слушая о том, как грузили вагоны детскими трупами. Это были дети раскулаченных: их отбирали у родителей, помещали в детские колонии, и там без ухода они мерли от эпидемий и плохого питания. «Революции не бывает без жертв» — такими словами успокаивали свою совесть организаторы этих зверств… Все это прочно откладывалось в сознании Александра, и в нем крепло решение служить пробуждению и воспитанию христианской совести, формировать у людей такое сознание, при котором ничто
/132\
подобное для них не будет возможно. Он еще глубже понимал гражданскую миссию религии.

В нем зрела готовность вступить в действие в качестве некой социальной силы. Он знал, что для изменения сознания людей нужно не только распространение веры, но и возрождение ее на ином уровне более близком к евангельскому идеалу, чем тот, который сохранила традиционная православная жизнь. Он понимал, что настоящая вера делает человека изнутри свободным, защищает его от темных стихий, действующих не только внутри его, но и извне, что она в состоянии выковать иное гражданское самосознание, чем он видел на этой дикой окраине страны.

Его стала интересовать политика, он слушал радио, следил за международными и внутренними событиями. Он чувствовал себя силой, которая скоро включится в их ход. И он верил, что с помощью Божией и один в поле воин. Ведь нам не дано знать, как широко расходятся высказанные в разговорах или книгах мысли, какой резонанс они имеют. Но он готовился приложить всю свою энергию, веру и знания к тому, чтобы начался рассвет в этом мраке, чтобы в новых условиях продолжить дело своих старших собратьев — Соловьева, Флоренского, Булгакова и других русских религиозных мыслителей.

Сибирь была необходимым этапом в этой подготовке. Он смотрел, слушал, впитывал новую информацию, осмысливал ее, а пока ходил в институт, жадно читал том за томом Владимира Соловьева и писал историю средневековой Церкви.

Решения XX съезда, заставшие Александра и его друзей в Иркутске, были встречены взрывом ликования. Распадались или, во всяком случае, ослабевали узы зла, лжи и несвободы, опутавшие страну. В Иркутские годы, приезжая на каникулы домой, он тут же шел в церковь Иоанна Предтечи и, испросив благословения о. Василия, надевал стихарь… В один из таких приездов в 1957 году Александр и Наталья обвенчались в храме Иоанна Предтечи. Венчал настоятель о. Дмитрий в присутствии будущего экзарха Филарета, Рожкова и Бориса Александровича.

Однажды уборщица иркутской церкви отвела Александра на колокольню, там валялись полурастерзанные старые книги. Как всякий книжник, Александр с жадным и благоговейным интересом стал их рассматривать. Уборщица разрешила взять ему, что он захочет, из этого никому не нужного хлама — все
/133\
равно мыши съедят. Александр нашел здесь разрозненные экземпляры журналов «Паломник» и «Странник», выходившие в начале века. Полных комплектов не получилось, но он собрал, что мог, отдал переплести, и они многие годы служили ему. Их с удовольствием читали его прихожане, особенно те из них, кому трудна была богословская литература или не следовало давать книги самого о. Александра.

[на стр. 134 фото: Студент А. Мень у церкви Ивана Воина в Москве. Фото О. Дробинского]

Но главной находкой оказалось «Руководство к благочестивой жизни». Это был маленький томик из толстой тряпичной бумаги, в нем недоставало листа. Книга пожелтела, на титуле стоял 1819 год, ей было почти 140 лет, она вышла, когда Пушкину было двадцать. Он прочел ее, и содержание книги, несмотря на архаичный плохой перевод, так его поразило, что он обещал ее автору, св. Франциску Сальскому, разыскать оригинал, заново перевести и дать книге новую жизнь в России.

И действительно, когда Александр был уже в Москве, кто-то принес ему изящный французский томик в кожаном переплете. Вера Яковлевна прекрасно перевела книгу, перевод перепечатали на машинке, экземпляры переплели, и о. Александр стал давать эту книгу и новоначальным в вере, и тем, кто уже имел немалый опыт. А со св. Франциском Сальским установился молитвенный контакт, и Александр обращался к нему за помощью в делах духовного просвещения.

В 1965 году перевод Веры Яковлевны попал за границу и был опубликован в издательстве «Жизнь с Богом». Так св. Франциск помог студенту-охотоведу с превышением выполнить данное ему обещание.

Студенты считали Александра «своим в доску парнем». Он, казалось, жил одной с ними жизнью. Как и большинство охотоведов, он с увлечением изучал зоологию и смежные дисциплины, вместе с ними съел пуд соли и выпил цистерну водки, жил пять лет среди них в Балашихе и Иркутске, разделял все их радости и тревоги, участвовал в их развлечениях, в походах в лес, в охоте, жил с ними в тайге. Правда, они знали, что он чем-то там еще интересуется, что-то изучает и пишет на духовные темы, но не очень вникали, потому что это не отделяло Александра от них

А на деле он жил совсем другой жизнью, и в центре его мыслей, желаний, трудов стояло нечто иное. В этом главном и основном он был одинок. Только с Глебом у них со временем стал возникать действительно общий язык.

/135\

О чем думал студент Мень в институтские годы

В юности от старших я часто слышал, что достаточно одной живой веры, чтобы привлечь людей. Частично я с ними соглашался, тем не менее хорошо понимал особенности нашего времени. Во времена апостолов большинство их аудитории было в той или иной мере религиозной. Теперь веру заменило безверие, украшенное секулярными мифами. Нужно было сначала разбить лед, найти новый язык для «керигмы», проповеди, увязать ее с вопросами, которые волнуют людей сегодня.

Наставниками моими (кроме родителей) были люди, связанные с Оптиной Пустынью и «маросейской» общиной отцов Мечевых. С самого начала в этой традиции меня привлекла открытость к миру и его проблемам. Замкнутая в себе церковность, напротив — казалась ущерблением истины, которая призвана охватывать все. Когда в 17-18 лет я интенсивно готовился к церковному служению и много изучал патристику, у меня сложилась довольно ясная картина задачи, стоящей передо мной. Я видел, что к вере начинают тянуться люди, преимущественно образованные, то есть те, кто имеет возможность независимо мыслить. Следовательно, священник должен быть во всеоружии. Я не видел в этом ничего от «тактики» или «пропаганды». Пример св. Отцов был достаточно красноречив. Усвоение культуры нужно не просто для того, чтобы найти общий язык с определенным кругом людей, а потому что само христианство есть действенная творческая сила. Конфликт Отцов с харизматиками-эсхатологистами, отрицавшими культуру и «мирские» проблемы, имел прямое отношение к этой теме. Когда изучал раннехристианскую историю и писал о ней (в 19-20 лет), я убедился, что в моих мыслях нет никакого надуманного реформаторства, а они следуют по пути, проложенному традицией. Традициям святоотеческой христианской культуры противостоял апокалиптический нигилизм, вырождавшийся в секты, бытовой, обрядоверческий консерватизм, который питался языческими корнями, и, наконец, лжегуманизм, пытающийся осуществлять призвание человека вне веры. Под знаком этого противоборства я и пытался понять (и описать) историю Церкви. Когда я познакомился с «новым религиозным сознанием» начала XX века в России, стало ясно, что «новизна» его относительна, что оно уходит
/136\
корнями в ранние времена и в само Евангелие. Хотя Новый Завет прямо не касался вопросов культуры (ибо по своей природе он глубже ее), но в его духе содержалось все, что должно было породить линию, ведущую через ап. Павла к св. Юстину, Клименту и далее к классическим Отцам.

[вверху стр. фото]

О католической церкви в то время я больше всего получал сведений из антирелигиозной литературы, но как только стали доступны более объективные источники, я увидел, что в ней, если говорить о послепатристических веках, творческая и открытая к миру тенденция получила широкое развитие (при этом слепая идеализация католичества была мне всегда чужда). Это «открытие» послужило исходной точкой для моих экуменических убеждений. Правда, я не предполагал тогда, что события начнут развиваться в этом направлении столь быстро. Вся окружавшая меня церковная среда резко осуждала мои настроения. Когда же с понтификатом Иоанна XXIII начался неожиданный поворот, я торжествовал. Ведь раскол наносил огромный ущерб и диалог воспринимался как оплодотворяющая сила.

/137\

В самый разгар изучения католичества (в 21—22 года) я в свободное от занятий в институте время работал в Епархиальном управлении (истопником) и близко соприкоснулся с разложением около архиерейского быта, которое очень меня тяготило. Но соблазн счесть нашу Церковь мертвой меня, слава Богу, миновал. Хватило здравого смысла понять, что церковный маразм есть порождение уродливых условий, а с другой стороны, я уже слишком хорошо знал (изучая Средние века) теневые стороны жизни и истории западных христиан. Как бы в подтверждение этому мне была послана удивительная «случайная» встреча. Я познакомился в Сибири с молодым священником, который только что приехал с Запада и учился в Ватикане (был католиком). Его рассказы и книги открыли мне много замечательною и интересного, но сам он, мягко выражаясь, не мог вдохновить. Не буду писать о нем. Он много бедствовал и еще служит где-то в провинции. Одним словом, я понял, что маразм есть категория интерконфессиональная, а не свойство какого-то одного исповедания.

Отношение мое к протестантам (и в частности, к баптистам) было сложнее. Я очень ценил евангелический, профетический, нравственный дух, присущий протестантизму. Приехав в 1955 году в Иркутск, я в один день посетил собор и баптистское собрание. Контраст был разительный. Полупустой храм, безвкусно расписанный, унылые старушки, архиерей, рычащий на иподьяконов, проповедь которого (очень короткая) напоминала политинформацию (что-то о Китае…), а с другой стороны, набитый молитвенный дом, много молодежи (заводской), живые, прочувствованные проповеди, дух общинности; особые дни молодежных собраний, куда меня приглашали. Старухи у нас — гонят, а тут меня приняли прекрасно, хотя я сказал, что православный. У других протестантов (либеральных) я нашел сочетание веры и библейской критики, в котором так нуждался (к слову сказать, за последнее время это сочетание упрочилось в католичестве и у наиболее просвещенных представителей православных). Я не был согласен с основными установками «Истории догматов» Гарнака, которую тогда изучал, но находил в ней много ценного. Сегодня католики сделали уже очень много для преодоления стены между ними и протестантами (у нас в этом отношении дела обстоят хуже, хотя Бердяев и проложил первые пути). При все том я безусловно не мог примириться с тем, что протестанты оторвались от единства Церкви. Ведь иерархический строй (не говоря уж о таин-
/138\
ствах) необходим, ибо создает возможность для Церкви быть реальной силой в мире.

Усвоение русской религиозной мысли нового времени столкнулось неожиданно с определенной трудностью. Прот. Г. Флоровский, труд которого я прочел в конце студенческого периода, называл все это течение «декадентским». Он предлагал ориентироваться на митроп. Филарета (Дроздова), считал его чуть ли ни новым отцом Церкви. Но его аргументы в конце концов меня не убедили. Я прочел убийственную характеристику Филарета у историка С. Соловьева, а к тому же сам факт, что митрополит защищал в своем катехизисе крепостное право, телесные наказания и т. п., решил для меня спор.

В жизнеописании доктора Гааза я прочел следующий эпизод. Этот поистине святой человек вступился за невинно осужденных, на что митроп. Филарет заметил: «Невинно осужденных не бывает, раз осуждены, значит виновны». Доктор Гааз тут же нашелся: «Владыко, — сказал он, — вы Христа забыли». Филарет потом признал свою неправоту, но его высказывание характерно… Едва ли такие идеи мог бы высказать Вл. Соловьев или Бердяев. А ведь дерево познается по плоду. Книга Лескова «Соборяне» дает страшную картину положения «филаретовского духовенства», к которой добавить нечего.

Этот частный вопрос характерен для всей темы: церковность истинная и церковность, обремененная социальными грехами. Скажут: социальное для Церкви — второстепенно. Но на самом деле Судия будет спрашивать нас не о теоретических убеждениях или мистических видениях, а о том, что мы сделали для Его «меньших братьев». А это неотделимо от «социального». Здесь различие между Вл. Соловьевым и его противниками (в споре о средневековом миросозерцании); архим. Феодором Бухаревым и его гонителями (архим. Феодор настаивал на том, что православие призвано сказать свое слово в общественной жизни; за это его лишили должности, звания доктора богословия и хотели заточить в монастырь; в знак протеста архим. Феодор снял с себя сан).

Одним словом, конфронтация внутри самих рамок Церкви была для меня не менее важна, чем конфликт веры с атеизмом. Последний был закономерен и предсказан Спасителем. Церкви надлежит быть в утеснении. Впрочем, предсказана и борьба внутри (ср. слова Христовы о волках в овечьих шкурах, слова ап. Павла о «лжебратиях» и т. д.). В сущности, обличив Господом фарисеев было «'внутрицерковной» борьбой, ибо они находились на по-
/139\
четном месте в ветхозаветной Церкви, к которой Христос обращал Свое слово.

В связи с этим вопросом и готовя материалы к истории Церкви нового времени, я стал собирать материалы по обновленчеству. С детства мне рассказывали о нем одни ужасы. Но меня интересовало: есть ли в этом какое-то ценное зерно. В Сибири нашел письма епископов, относящиеся к периоду раскола, прочел книгу Введенского «Церковь и государство». Все это подтвердило худшие предположения. «Обновления» на грош: одно властолюбие, политиканство, приспособленчество. Но потом во время каникул в Москве встретился с А. Э. Левитиным, и он рассказал много интересного о Введенском. Я понял его не только как зловещую, но и как трагическую фигуру, которая в другое время принесла бы Церкви много пользы. Что же касается его «приспособленчества», то оно уже не могло удивить после того, на что я насмотрелся в наших собственных патриархийных стенах. Здесь все отрицательное  —  от Введенского, но ничего положительного, что было ему свойственно. Как труды митроп. Филарета не утратили интереса из-за его политических «грехов», так и стенограммы проповедей и диспутов Введенского не должны быть забыты. В них есть немало ценного.

Когда в 1957 году я занялся книгой о Библии, я отодвинул тему новейшей церковной истории на задний план и впоследствии передал собранные материалы тем, кто этой темой занимался вплотную. Кажется, часть их попала потом в руки Л. Регельсона.

Отход от церковно-исторических вопросов (я остановился в своей рукописи на XV веке) был обусловлен тем, что я отчетливо услышал призыв перейти к делам, имеющим прямое отношение к проповеди веры, к уяснению людям смысла Библии и Евангелия. В те годы Св. Писание стало все чаще попадать в руки людей (в иркутском соборе лежали на прилавке и довольно медленно расходились экземпляры Библии издания 1956 года; потом их все скупили баптисты). И я видел, насколько велики препятствия к пониманию Библии для рядового читателя, даже образованного, не говоря уж о прочих.

В результате получился том (400 машинописных страниц) под названием: «О чем говорит и чему учит Библия». Книга вышла весьма несовершенная, но она стала черновым прототипом и планом для шеститомника «В поисках Пути» и в первую (по времени) очередь для «Сына Человеческого».

Зимой 1957—58 гг. я впервые ясно увидел, что такое «хрис-
/140\
тианский гуманизм» и «христианский Ренессанс», которые противостояли Ренессансу языческому. Это напряжение началось с эпохи Франциска и Данте и завершилось св. Григорием Паламой, кватроченто, Рублевым, преп. Сергием. В отличие от «темных веков» Средневековья (X—XI вв.), оно заговорило о ценности человека и мира как творений Божиих. Но этот гуманизм не получил внешнего преобладания, а остался полускрытым ручьем под горой языческого гуманизма, создавшего светскую идеологию нового времени. Тем не менее ручей этот никогда не иссякал. И сегодня, я убежден, христиане должны стремиться к развитию его линии. Не повторению, а развитию, как обстоит дело и с патристикой. Собственно, патристика была первым выражением христианского гуманизма. Слова этого я не боюсь. Если «Бог отдал Сына Своего» ради человека, то сама Благая Весть возносит человека на недосягаемую высоту, то есть является гуманистической в самом лучшем смысле этого слова.

О соотношении национального и религиозного я задумывался мало и осознал его внезапно, беседуя однажды со старообрядческим начетчиком в глухой забайкальской деревне. Он сказал мне, что «за Удой лучше поют и служба лучше» (то есть в православной церкви). Я спросил: «Что же вы туда не ходите?» — «Нет, сказал он, — в какой вере родился, в такой и умри». — «Ну, а что было бы, — спросил я его, — если бы князь Владимир, крестивший Русь, рассуждал бы так? Вы бы и до сих пор поклонялись Перуну».

Собственно в этом риторическом вопросе содержался ответ на все случаи. Греки, сирийцы, эфиопы, римляне, египтяне, русские, болгары и все другие народы, — если бы они ставили национальную традицию выше веры, то они бы никогда не приняли христианства, а язычники Востока до сих пор поклонялись бы вместо единого Бога ислама — своим идолам. Все это, впрочем, никак не может быть аргументом против национальной оболочки и стиля той или иной религиозной общины и церкви. Нация — это характер, индивидуальное лицо этнического коллектива. Вне ее невозможна ни культура, ни Церковь — как они не существуют для «человека» вообще. Основа всего — диалектика ап. Павла: с одной стороны, он иудей и сознает себя причастным своему народу, а с другой, говорит, что во Христе нет ни эллина, ни иудея. Более того, он говорит, что нет ни мужского пола, ни женского. Значит ли это, что он отрицает существование полов? Он просто указывает на иерархию в духовной жизни. В про-
/141\
явлениях, в земном, во внешнем, в «природном» есть и эллин и иудей, есть и мужчина и женщина. Но в глубине (как теперь говорят, в сфере экзистенциального), во встрече со Христом все это отступает на задний план. Аналогия — искусство. Оно, как правило, есть проявление национальной культуры, но на своих высотах доступно всем векам и народам. Наименее национальная наука, потому что она безлична, как бы «внечеловечна»

Я отвлекся на все эти рассуждения лишь потому, что подобные мысли занимали меня все то время и не потеряли актуальности и сейчас. Я жил ими всецело, но это не мешало мне оставаться в гуще жизни, работать, учиться, интенсивно общаться с людьми, с которыми меня связывали общие дела, интересы (научные и бытовые), я совсем не выглядел отчужденным. И пожалуй, считал бы такую «позу» ложью, доказательством тому, что христианство «не имеет отношения к жизни».

Сибирские похождения

В сентябре и октябре студентов посылали на полтора месяца в колхозы «на картошку». В их обязанности входило выкапывать картофель и грузить его Деревянных лопат не было, им давали железные острые мотыги, и половина картофеля превращалась в рубленое месиво. Жили в избе. Вечерами пели песни, играли на гитаре, пытались ловить самодельным радиоприемником русские передачи из Америки, рассказывали анекдоты. В этом гвалте Александр работал при свете керосиновой лампы. Ребята отводили ему один квадратный метр за столом, он раскладывал книги, привезенные в чемоданчике, и писал очередные главы второго тома «Исторических путей христианства». Ребята с уважением относились к богословским занятиям Александра, спрашивали, о чем он сейчас пишет. Он объяснил так, чтоб им было понятно. Свои карты Александр раскрывал постепенно и осторожно. На первом курсе окружающие знали только, что он читает какую-то «философию», не входящую в программу, быть может, идеалистическую, во всяком случае, какую-то «не такую». Когда к этому привыкли, Александр рискнул показать кое-кому богословские книги… На третьем курсе, уже в Иркутске, он вел с друзьями разговоры на темы, которые могли пробудить в них интерес к духовным проблемам и подготовить к их пониманию. На четвертом кур-
/142\
се стал давать кое-кому религиозные книги, а на пятом в группе уже знали, что он готовится стать священником.

[вверху стр. фото: На Иртыше]

Александр не стремился никого обращать. Он лишь исподволь приучал их к мысли, что есть другие воззрения, кроме казенных. Он знал, что большинство разъедется по глухим местам и, едва переступив порог веры, окажется совершенно беспомощным и в полном одиночестве. И от своих отстанут, и к Церкви не пристанут. Слишком велика была ответственность за души этих людей Час его еще не пробил…

Как-то с двумя приятелями-бурятами Александр решил съездить на воскресенье в Иркутск. Дожидались на полустанке поезда дальнего следования, но неумолимая проводница захлопнула дверь перед носом безбилетников. Ребята ринулись вслед за уходящим составом. Догнали, уцепились за поручни и так и ехали, вися на подножке. А путь неблизкий, километров двести. Руки стали неметь. Тогда на полном ходу залезли на
/143\
крышу вагона. Дул резкий пронизывающий ветер. Окоченели. По счастью, в одном из вагонов ехали солдаты и под конец путешествия впустили к себе посиневших от холода студентов.

Когда добрались до Иркутска, Александр тут же отправился за пятнадцать километров пешком к Глебу, который копал картошку в другом совхозе. Но радость встречи искупила все трудности пути. Им было о чем говорить. Только с Глебом, Олегом и Виктором мог делиться Александр своими мыслями об исторических судьбах Церкви и о ее будущем, которому он собирался посвятить всю свою жизнь. А в Глебе под воздействием целеустремленного, кипящего энергией и идеями друга зрело решение посвятить себя делу Христову и стать священником.

Преддипломная практика охотоведов состояла в учете оленей в Забайкалье. Вдвоем с напарником Александр исходил сотни километров по глухим таежным местам. Центральное лесничество находилось в Улан-Удэ. Туда возвращались после многодневных походов.

Стояла зима, и морозы нередко превышали 50 градусов. Всю эту стужу Александр вынес в сапогах — не признавал он валенок да и только! Как-то пришлось проехать в такой мороз 200 километров в открытом грузовике — все сошло с рук.

В тайге он встречался с разным людом. Преобладали бывшие заключенные, ссыльные. Это были большей частью охотники. Среди них встречались и староверы, с которыми он охотно вступал в беседу. Он с двадцати лет носил бороду, и поэтому «семейские» считали его своим. Молодежь отрекалась от обычаев отцов, брилась, а на нем был «образ Божий», как раскольники называли бороду. Высоченный черноволосый старообрядец без единого седого волоса на голове пригласил его в свою избу. В ней не было перегородок, и вся она состояла из одной огромной комнаты. По углам жили четверо его женатых детей с семьями, а в центре находилась резиденция отца, откуда он самовластно управлял большим семейством. И в самом деле «семейские».

В Улан-Удэ он встретил священника, вернувшегося из Китая, где тот жил в эмиграции. Он много чего порассказал печального об эмигрантских нравах.

Там же Александр познакомился с ламой. Лама оказался образованным и умным человеком. Буддизм в Бурят-Монголии был совершенно разгромлен. Когда возникло некоторое оживление в дальневосточном буддизме, он пробовал опирать-
/144\
ся на русскую интеллигенцию, искал в ней себе адептов — буряты и якуты были слишком подавлены и забиты. Но в начале 70-х годов начались обыски и аресты среди буддистов, и попытки как-то возродиться ни к чему не привели.

При приближении дипломников в поселках прятали собак. Впереди студентов шел слух о том, что они ловят бродячих псов. Собственно, все собаки, лайки в основном, были там бродячими. Кстати, на собаках Александр ездил на рыбную ловлю. На реке пробивали во льду лунки, сыпали в воду мелких рачков, и на приманку со дна подымались целыми стаями окуни. Оставалось опускать намотанную на руку леску с голым крючком без наживы и выдергивать рыбу. Не успел Александр опомниться, как около его лунки уже лежал целый пуд окуней. При скудном студенческом бюджете «подножный корм» был очень кстати.

Однажды студенты получили разрешение на отстрел двух оленей. Когда на лесную поляну в нескольких шагах от Александра вышел лось, он замер в восхищении перед его грацией и так и не поднял ружья. Ели оленину, добытую напарником.

Как-то Александр решил принять участие в охоте на медведя. Отправились в тайгу с местными охотниками. Они поставили юрту в распадке. По каким-то обстоятельствам на исходе дня Александр шел в тайге один. Снег был глубок, около метра толщиной, и продвигаться можно было только на широких камасовых лыжах. Делались они из коровьей или оленьей шкуры, чтобы легко было спускаться вниз с сопок и не скользить вниз при подъеме. И вот, находясь километрах в пятнадцати от юрты, при спуске с крутой сопки Александр потерял равновесие и кубарем покатился вниз среди деревьев.

Лыжные крепления разорвались, и он с трудом отыскал камасы в глубоком снегу. Попытался починить их, но ничего не выходило. Нерпичьи краги оледенели на пятидесятиградусном морозе, и их пришлось бросить. Надо было прежде всего согреться. Но в тайге без топора не так-то легко зимой найти топливо. Подлеска там нет, стоят огромные голые стволы, как колонны в зале. Все-таки Александр набрал каких-то веточек, пустил на растопку письма и развел огонь. Согрелся, поел сырой мороженой лососины с солью, достал писания Николая Кузанского, средневекового богослова и мистика, почитал, чтобы собраться с духом. Затем, оставив часть поклажи на снегу, связал между собой лыжи, лег на них, как на лодку, и стал
/145\
грести руками по снегу. Это был единственный способ передвигаться.

Надвигалась ночь. Александр упорно полз. Стало совсем темно. Он боялся потерять направление в темноте. Правда, с ним был карабин и можно было выстрелами попросить о помощи. Но Александр не считал свое положение достаточно серьезным для этого. На исходе пятого часа этого мучительного передвижения по таежным сопкам на животе он увидел, наконец, огонь. Юрта топилась по-черному, и из ее открытого верха светилось пламя.

Охотники встретили его равнодушно: «А, пришел? А то собирались тебя искать». Заснул Александр как убитый около очага, сложенного из камней, а ночью проснулся от ожога. Оказывается, от искр начала тлеть телогрейка. Огонь пробрался в вату и, наконец, добрался до тела. Сбросив телогрейку на землю, он затоптал огонь и лег опять. Утром починил лыжи и пошел собирать пожитки, которые побросал ночью в пути.

Охота на медведя вызвала у него отвращение. Если б мог, то запретил бы ее. Происходит она в тех местах так. Разыскивается берлога спящего почти в анабиозе зверя. Четверо-пятеро охотников окружают ее с заряженными карабинами наготове, кто-нибудь тычет лыжей в медведя. Тот спросонья, ничего не понимая, выскакивает, объятый страхом, и его встречают дула ружей, из которых палят по нему в упор. Александр был просто счастлив, что берлога оказалась пустой. Видимо, спящий медведь почуял выслеживавшего его охотника и ушел. Убивать полезных, умных, красивых зверей — их и так мало осталось — и еще таким варварским способом! Не охота, а бойня.

Под обличьем охотоведа жил зоолог, внутри зоолога скрывался христианин, заключивший в свое сердце все живое, а в самой глубине — мистик, в твари узнававший Творца.

Близилось время, когда тайный центр его существования выйдет наружу и подчинит себе всю его внешнюю жизнь. Всего пять месяцев отделяло этого охотоведа, ползущего на сломанных лыжах по снегу в тайге и с карабином в руках ожидающего появления медведя из берлоги, от рукоположения во диакона. Но он и сам еще не знал, что его время уже близко.

Километрах в пятидесяти от Иркутска, на берегу Байкала, в глухом месте стояла деревянная церковь дивной красоты. Когда на Ангаре строили плотину, церковь должны были затопить. Однако в Иркутске нашлось несколько деятельных, обра-
/146\
зованных верующих, они стали хлопотать и добились выделения девяноста тысяч рублей на ее перенос в другое место. Попутно произвели перестройку, и церковь даже выиграла. Много лет спустя о. Александр увидит ее в фильме о декабристах. В этом храме служил хороший священник, отличный проповедник, человек глубокой веры, умный и образованный. Он знал языки и преподавал их. Но его дарования пропадали без пользы. Церковь его никто не посещал, и он служил литургии обычно в полном одиночестве.

Александр и Глеб иногда ходили к нему пешком. И одинокому священнику, и обоим охотоведам эти встречи приносили много радости и обоюдной пользы.

На пятом курсе Александр устроился истопником в епархиальное управление. Его работа состояла в том, чтобы ночами топить печи. Он приносил с собой книги, подкладывал в огонь дрова и ночи напролет читал, думал, молился. Ему нравилась его работа, да и нужны были деньги на покупку книг. А еще он писал Наташе длинные письма, которые озаряли отблески огня из топки.

На военных сборах

В Иркутске перед выпускным курсом проходили шестинедельные военные сборы. Однажды во время учебного боя наступавшее отделение, в котором действовал с полной тридцатидвухкилограммовой выкладкой курсант Мень, заскочило в лесок. Там солдаты рассеялись в чаще, и Александр потерял их из виду. Выскочил из леса — никого. Вбежал обратно, поискал товарищей — никого. Выскочил на опушку опять и вдалеке увидел цепь солдат, идущую в атаку. Что делать? Надо догонять. И с полной выкладкой, с тяжелым автоматом в руке он побежал вдогонку.

Как потом оказалось, сзади шел «газик» с начальством и офицеры держали пари: догонит ли цепь курсант или махнет рукой и отстанет. Александр догнал на полном издыхании. В числе офицеров, ставивших на него, был начальник военной кафедры Сельскохозяйственного института подполковник Каменецкий. Именно от него потребовали впоследствии срезать Меня на госэкзамене по военному делу.

У Александра был от природы короткий размах руки. Обычно ему никогда не удавалось кинуть далеко камень. Как-то на заня-
/147\
тиях пришлось бросать гранаты. Дошел черед до Александра.

[вверху стр. фото: Военные сборы.]

— Бросить-то я брошу, но вы лучше ложитесь, — честно предупредил он. Ребята залегли, но офицер остался стоять. Александр швырнул, как мог, гранату и тут же кинулся на землю. Храбрый офицер еле устоял на ногах и с головы до ног был засыпан землей.

Служилось Александру легко, он без труда переносил тяготы дисциплины, армейский быт и непрестанные учения. Это ведь тоже был жизненный опыт…

Второй кризис

Во второй раз Александр пережил кризис на последнем курсе института. Незадолго до выпуска он сидел с ребятами из своей группы в актовом зале.

/148\