Зоя Масленикова

ЖИЗНЬ ОТЦА АЛЕКСАНДРА МЕНЯ

К оглавлению

Номер страницы после текста на ней.

Часть II
МОЙ ДУХОВНИК

Мой духовник, мой пастырь, проводник,
взвалив на плечи
                            тяжесть ноши крестной,
нас терпеливо выводил из бездны
туда, где бьет светящийся Родник.

Ни в чем не упрекая, не виня,
он акушером был, когда рождался
в нас новый дух. За каждого сражался,
с волками бился он и за меня.

И наконец он в этой битве пал,
залив песок у дома алой кровью.
Я подтверждаю, большей нет любови:
он жизнь за нас, овец своих, отдал.

/273\

Предварение

Чтобы приступить к дневниковым записям о моем духовнике, надо сначала рассказать о себе и о том, как я к нему попала.

Вернувшись со школьного выпускного бала в ночь на 22-е июня 1941 года, я наблюдала из окна первую бомбежку моего родного Севастополя.

В августе мы эвакуировались с мамой в Армавир, а через месяц — в Куйбышев. Немцы продолжали бомбить Севастополь, и вскоре отчий дом был стерт с лица земли. С ним ушло в безвозвратное прошлое безмятежное детство с занятиями музыкой, языками, живописью, с писанием стихов и романтическими дружбами. 6-го ноября погиб на теплоходе «Армения» мой одноклассник Игорь Брянский, самый дорогой мой друг.

После трех лет службы в армии жизнь началась в суровой послевоенной Москве с нуля. Не было ни жилья, ни специальности, ни знакомых. Сплошные проблемы, и решать их приходилось совсем одной.

Огромные усилия и многие годы ушли на обретение образования, квартиры, устройство личной жизни, на выход к творчеству.

И вот настал такой момент непривычного равновесия, когда все непосильные задачи были, наконец, разрешены.

У меня была однокомнатная квартира в хрущевской пятиэтажке, которая казалась мне сказочным дворцом. В подвале того же дома я выстроила скульптурную мастерскую, где проводила утро за любимым делом. Музеи приобретали мои работы. После обеда я давала дома уроки английского и французского, это обеспечивало скромный достаток. У меня появился круг милых мне друзей. Подрастала дочь и утоляла жажду материнства. И наконец я любила и была любима!

И вдруг на меня напала тяжелейшая тоска. Как, это все, что может дать жизнь? Неимоверные мои усилия — стоят ли они результата? Жизнь меня обманула, она — подлая ловушка!

Отчаяние владело мною беспричинно и неотступно, а ведь психика у меня достаточно здоровая. Если бы не ответствен-
/274\
ность за дочь, я бы покончила с собой. На шкафу у меня стоит мой внутренний автопортрет той поры, я его назвала «Blasphème» («Проклятие Богу»). Измученное женское лицо запрокинуто в небо, а из разинутого рта несется кощунственный вопль.

Внешне я держалась, но в душе царил безысходный ад.

Год 1967

И вот с лета этого года начала развертываться цепь странных событий.

С моей приятельницей, еврейской поэтессой Рахилью Львовной Баумволь и ее сыном Юлиусом Телесиным я отправилась в семидневное плавание на теплоходе — из Москвы до Горького по Оке, а из Горького до Москвы по Волге, каналу и Москва-реке.

Накануне нашего прибытия на теплоходе появился новый пассажир. Статный, холеный, с седой шевелюрой и седой же бородкой он погулял в своем отличном чесучовом костюме по палубе и скрылся в каюте. Мы решили, что он, должно быть, писатель. Рахиль утверждала, что он похож на Григоровича, а я — на Лескова.

Юлиус спустился к нам из капитанской рубки с известием, что это какое-то духовное лицо.

У нас в тот вечер настроение было почему-то шалое, взвинченное.

—  Хорошо бы познакомиться, — сказала Рахиль.

—  За чем же дело стало? — сказала я.

—  Слабо! — сказала Рахиль.

—  Пари! — сказала я.

Мы ударили по рукам и разошлись по каютам.

В девять утра выхожу в пустынный коридор, а мне навстречу — вчерашний незнакомец. В голове мелькает: пари, в три часа прибываем в Москву, он скроется в каюте, другого шанса может не быть.

—  Простите, можно с вами поговорить? — я заграждаю ему дорогу.

—  Да. Но о чем же? — чуть удивленно отвечает он.

—  Но не в коридоре же! — стараюсь я выиграть время,
/275\
чтоб успеть придумать предлог.

— Хорошо, пойдемте на палубу, сядем. Так о чем вы хотели со мной поговорить?

—  Мне сказали, что вы духовное лицо. Это правда?

— Да.

Надо сказать, что тогда я была, как и в детстве, очень застенчива, и это, кажется, единственный случай такого легкомысленного знакомства за всю мою жизнь. К тому же мне в ту пору было уже 43 года! Я сознавала всю непристойность моего поведения, краснела, мысли мои метались. И вдруг — спасительная идея!..

—  Скажите, пожалуйста, вам знакомо письмо священников Глеба Якунина и Николая Эшлимана?

—  Да, — отвечает спокойно и невозмутимо незнакомец, глядя на меня благожелательными серо-голубыми глазами.

Дело в том, что в ту пору я регулярно читала чуть не весь самиздат. Когда кому-нибудь из друзей угрожал обыск, ко мне свозили эту литературу чемоданами. Так мне попала машинопись большого, страниц на семьдесят, письма двух священников, где они раскрывали тайны механизма, с помощью которого госбезопасность управляла всеми деталями церковной жизни. Авторы письма упрекали патриарха и епископат в полном подчинении беззаконному насилию и призывали их пользоваться своими конституционными правами.

—  Мне хотелось бы знать, насколько это письмо справедливо, верно ли оно изображает положение дел в Церкви?

В спешке я не успела сообразить, что мой вопрос легко счесть провокационным.

Но собеседник отвечал с поразительной искренностью. Он говорил, что картина дана верно, однако письмо пользы не принесет, потому что патриарх бессилен и вообще что-либо изменить сейчас нельзя. Важно хотя бы сохранить институт Церкви в безбожной стране. Авторов письмо уже лишило возможности приносить пользу Церкви, и это очень жаль.

Ответ незнакомца не был ему выгоден ни с какой точки зрения: ни с церковной, ни с лубянской, ни с правозащитной.

—  Вы знаете, — сказала я, — когда вы говорили, у меня мелькнула подлая мысль: не является ли ваша искренность частью вашей профессии?

Собеседник мой призадумался, а потом ответил серьезно: — Пожалуй, вы правы.

/276\

После этого мы познакомились. Оказалось, я разговариваю с архиепископом Ростовским и Ярославским Сергеем Ивановичем Лариным.

Тут к нему подошел какой-то молодой человек и позвал завтракать. Потом, попозже, — отказался архиепископ.

—  Идите, Сергей Иванович, позавтракайте, — сказала я.

—  Ну, хорошо. Только это не будет означать, что наш разговор окончен, ладно? — сказал он.

Пока мы разговаривали, Рахиль с Юлиусом прохаживались по палубе и, проходя мимо нас, метали в нашу сторону выразительные взгляды.

Но мне не хотелось продолжать игру. Знакомство с Сергеем Ивановичем произвело сильное впечатление.

Минут через двадцать он вышел на палубу, и беседа наша продолжалась почти шесть часов, вплоть до прибытия теплохода в Северный речной порт.

Личностью он, несомненно, был значительной. Помимо Духовной Академии, окончил еще исторический факультет Ленинградского университета, был в курсе самиздата, вообще много читал, мыслил. Несколько лет был экзархом Московской патриархии в Западной Европе, устанавливал экуменические связи с буддистами в Японии, объездил много стран.

Я сразу призналась ему, что не верю в Бога. Читала Ветхий и Новый Заветы, правда, наспех: своей Библии у меня нет.

Оказалось, он едет через Москву в Муром, принадлежащий к его епархии. Расстались на том, что через десять дней на обратном пути он позвонит мне, и мы повидаемся. Прощаясь, он вручил мне визитную карточку и вписал туда адрес своего подмосковного дома.

Назначенный им день пришелся на воскресенье. Я решила, что он и думать забыл о нашем знакомстве, и уехала к десятилетней дочке, жившей у моих родителей на даче.

Вскоре я получила от Сергея Ивановича письмо. Он сожалел, что не дозвонился, писал, что уезжает в отпуск на юг и через месяц снова попытается мне позвонить.

Нечего и говорить, что в указанный день я безвыходно сидела дома, ждала звонка.

Действительно, владыка позвонил и на следующий день был у меня. Он приехал из Патриархии.

Полы белой рясы были спрятаны в брюки, на груди под пиджаком висела панагия. Извинившись за такой костюм, он
/277\
попросил разрешения вымыть руки. Вернулся он в выпростанной рясе и вручил мне подарок: американское издание Нового Завета с Псалтырью. Мы провели вместе опять шесть часов, обедали, увлеченно беседовали, в частности, о моем знакомстве с Пастернаком, чей скульптурный портрет стоял у меня на полке.

Я дала владыке с собой самиздатского «Доктора Живаго», машинописный томик еще не изданных стихов Пастернака с дарственной надписью и только что вышедшие у нас пластинки с баховскими «Страстями по Иоанну». Расстались на том, что в следующий свой приезд в Москву владыка «будет иметь честь» принять меня в своем доме в Мамонтовке.

Проходили, однако, недели, все сроки миновали. В тревоге я написала Сергею Ивановичу письмо в Ярославль. Оно вернулось с надписью на конверте: «Адресат умер». Как я позже узнала, с архиепископом Сергием случился инфаркт, он отправился на машине из Ярославля в Москву к врачу, которому доверял. И, не добравшись до него, скончался.

Я погоревала об этой утрате. Мне казалось, что с его смертью в моей жизни потеряны какие-то мне самой неясные возможности. А потом стала думать, как вернуть столь дорогие мне книги и пластинки.

Нельзя же никому не известной женщине явиться в официальную резиденцию архиепископа и спрашивать запрещенную литературу! Я посоветовалась с одной моей знакомой, у которой были знакомые, имевшие связи в церковных кругах. Она обещала выяснить, как мне надо поступить.

Это одна дорожка, которая должна была, по замыслу Промысла, привести меня к Цели. А вот и другая.

Пастернак и при жизни, и уже после смерти свел меня с несколькими людьми, ставшими моими друзьями.

В их числе была замечательная женщина Зельма Федоровна Руофф. Еще и в старости была она очень красива, а между тем семнадцать лет отсидела в тюрьмах и лагерях и осталась одна как перст на этой земле. Но дух ее был высок, ум имела живой и деятельный, и была она кладезем редких познаний в поэзии, живописи, музыке, философии.

Из лагеря написала Пастернаку, он бесстрашно ответил, и между ними завязалась переписка.

Среди ее знакомых был профессор медиевист Александр Иосифович Неусыхин, большой знаток Рильке и Пастернака, о
/278\
творчестве которых Зельма Федоровна писала блестящие исследования. Мы с ней виделись каждую неделю, и она мне не раз говорила, что у Неусыхина есть дочь моих лет, с которой ей почему-то очень хотелось меня познакомить. В силу моей природной застенчивости и нелюбви к специально планируемым знакомствам я все отлынивала.

Наконец Зельма Федоровна сказала, что овдовевшая дочь Неусыхина Елена Александровна Огнева съехалась с родителями, поселилась где-то в моих края и теперь мне от знакомства не отвертеться. Я сдалась и попросила, чтобы Елена Александровна мне позвонила.

В условленный час ко мне пришла маленькая, говорливая, не по возрасту морщинистая женщина с живыми черными глазами. Едва оглядевшись, она тут же попросила разрешения позвонить по телефону.

— Мамочка, — услышала я, — ты знаешь, где я нахожусь? В той самой таинственной квартире, которую мы с тобой в бинокль рассматривали!

Оказалось, Неусыхины живут напротив, в точно такой же пятиэтажке.

Вскоре я отправилась к Елене Александровне с ответным визитом. Трехкомнатная квартира вся, начиная с прихожей, уставлена книгами — зрелище привычное. Но комната Елены Александровны меня удивила. Иконы, распятие, горит лампадка, перед ними старая Библия, явно настольная книга. Много литературы по церковной архитектуре и иконописи.

Я рассматривала все это с недоумением: впервые в жизни я оказалась в комнате церковного человека. Да, собственно, она была и первой моей верующей знакомой. Отец мой, карел из глухого хутора Ушкалы Олонецкой губернии, до шестнадцати лет прислуживал в церкви, мечтал стать священником. А поступил в фельдшерскую школу в Повенце и веру потерял. Медицинский факультет Новороссийского университета выбил из него остатки религиозности, позже отец стал военным врачом, вступил в партию, и росла я в атеистической атмосфере. Впрочем, мама, воспитывавшаяся в просвещенной дворянской семье в безверии, во время первой мировой войны поступила в школу сестер милосердия и, знакомясь с анатомией и физиологией, напротив, веру обрела, так поразила ее премудрость Божия, открывшаяся ей в устройстве человеческого тела. И позже, изучая медицину в том же Новороссийском университете
/279\
(где встретилась с отцом), еще больше в вере укрепилась. Однако от нее я почти ничего не слышала о Боге. Один-единственный раз, уже взрослой, я поняла из ее обмолвки, что она тайком бывает в церкви.

[вверху стр. фото: 1964. Пасха. Петровское. Фото В. Андреева.]

Не те были времена, чтобы в семье партийного полковника давать детям религиозное воспитание. Да отец и не допустил бы.

На дворе был уже 1967 год, и вот я впервые оказалась в гостях у верующей интеллигентки.

На столе лежала фотография. Молодой священник с прекрасным вдохновенным лицом произносил проповедь перед кучкой деревенских старушек.

—  Кто это? — воскликнула я, схватив фотографию.

—  А почему вы спрашиваете?

—  Да потому что это необыкновенный человек!

/280\

— Вы находите? Да почему же?

И тут я выдала развернутую характеристику лицу, увиденному на фотографии. Не знаю, может быть, мне это кажется, но недаром я все-таки портретистка. Мне именно фотография говорит очень много, лицо читается, как книга, и о незнакомом человеке я могу говорить подробно и обстоятельно.

Помнится, в священнике этом я почувствовала огромную одаренность и целеустремленность, поняла его как источник света и мощный генератор добра.

Действительно, после Пастернака я не встречала людей такого масштаба, даже Ахматова, позировавшая для портрета, показалась слишком величественной, чтобы быть великой. Я сказала Елене Александровне, что эту голову надо непременно лепить.

Через несколько дней Елена Александровна предложила поехать с ней в загородную церковь, где я могла бы увидеть этого священника.

Выйдя из электрички на станции Тарасовка около шести вечера, мы вдруг очутились в тридевятом царстве. Дело было перед Новым годом, и запушенный праздничным снегом поселок с его деревянными избами в резных наличниках казался погруженным в глухую ночь. А в светлых окнах за тюлевыми занавесками силуэты елок обещали что-то трепетно-таинственное, как в детстве…

Дорожка привела к огромному темному храму, окна которого светились во мраке так же маняще и загадочно.

В церкви шла Всенощная, народу было немного. Молодой иерей, еще более красивый, чем на фотографии, служил так просто, будто нет ничего естественней, как махать кадилом, подавать возгласы хору, кланяться, благословлять и мазать лбы молящихся елеем. Вместе с тем явственно ощущалось, что здесь совершается полное недоступного мне смысла действо и священник благоговейно общается с кем-то невидимым. Присутствовать при этом мне, неверующей, показалось кощунственным.

Мне раньше иногда приходилось заглядывать в храм. Лет за семь до того довелось устраивать отпевание Пастернака на дому, и я без смущения разговаривала по этому поводу с батюшкой из Переделкинской церкви. Да и в беседах с владыкой Сергием я не испытывала особого благоговения, только уважение, не больше. А тут мне хотелось вжаться в столб, у которого я сто-
/281\
яла, исчезнуть как-нибудь от мучительного чувства непричастности к происходящему.

Служба кончилась, народ расходился. Священник вышел из алтаря, Елена Александровна поговорила с ним и вдруг, к ужасу моему, позвала:

—  Зоя Афанасьевна, идите сюда, я вас познакомлю с отцом Александром!

Зачем это? — подумалось мне. О чем я буду с ним говорить? Я видела его в богослужении, этого достаточно! Ноги налились свинцом, и я с трудом преодолела те несколько шагов, что нас разделяли, не догадываясь, что иду навстречу своей судьбе.

Сразу уловив, что со мной происходит, отец Александр заговорил просто и дружески:

—  Здравствуйте! Я рад случаю сказать вам, что мне очень нравится ваш портрет Пастернака. Большая удача.

—  Да где же вы могли его видеть? — изумилась я. — Он никогда не выставлялся. В Переделкине?

—  Нет. У Веры Николаевны и Леонида Евгеньевича.

Вот так сюрприз! Японистка и поэтесса Вера Николаевна Маркова и ее муж художник Леонид Евгеньевич Фейнберг были самыми большими моими друзьями, в их доме я годами бывала как своя, но и слыхом не слыхивала, что у них есть знакомый священник! В те годы, впрочем, такие знакомства скрывали даже от близких. Мы вместе пошли к станции.

О. Александра ожидали какие-то люди, тут же к нам присоединившиеся. Мы шли гуськом по узкой дорожке, петлявшей между высокими сугробами, а он подходил то к одному, то к другому и о чем-то тихо разговаривал. Я не понимала, что тут происходит общение духовных детей со своим пастырем, и сказала моей спутнице:

—  Ну, в этих проводах оперного тенора после спектакля я не участница.

И тут заметила, что рядом со мной идет о. Александр. Он и виду не подал, что слышал мою язвительную реплику, напротив, заговорил со мной приветливо.

—   Скажите, а вы получили свои вещи, которые были у владыки Сергия?

Вот те на! Оказывается, та цепочка от моей знакомой к кому-то «в церковных кругах» вела к нему? Поистине наша встреча рано или поздно произошла бы неизбежно.

/282\

Отец Александр посоветовал мне написать в Мамонтовку к родным владыки и попросил передать нашим общим знакомым, что будет у них в такой-то день после Рождества. С милой застенчивостью сказал, что рад был бы увидеть у них и меня и продолжить знакомство.

Год 1968

А дальше события развивались бурно и стремительно.

2-го января я заболела. В ухе возникла такая нестерпимая боль, что я в прямом смысле слова билась головой о стенку. Профессор Загорянская, принявшая меня дома по просьбе моих друзей, облегчила страдания, поставила диагноз и объяснила, что требуется немедленная радикальная трепанация черепа с удалением части височной кости, и даже успешная операция не дает полной гарантии. Такая это плохая болезнь. По ее словам, был один шанс из ста, что процесс только начался и можно попробовать лечить консервативным методом.

— Но вы на это рассчитывайте, — сказала она. — Отправляйтесь в мою больницу на рентген и готовьтесь к операции.

Елена Александровна, с которой мы быстро сошлись, была в курсе моих дел и передала о. Александру о нежданной беде. Я думаю, что это по его молитве мне выпал один шанс из ста, и хотя приходится всю жизнь лечиться, но операция меня миновала. Врачи и поныне всякий раз удивляются счастливому течению неизлечимой болезни.

Только отступила угроза операции, как грянула новая беда.

10 января 1968 года с мамой на улице случился инсульт, скорая помощь доставила ее в больницу, и, не приходя в сознание, она скончалась.

То же чувство, которое заставило меня, неверующую, устраивать отпевание Пастернака, побудило меня заговорить об этом с моим отцом. Маму должны были похоронить в Абрамцеве, близ родительской дачи, и сначала папа согласился по дороге заехать с гробом в Тарасовку, однако потом отказался: ему, партийцу, было неудобно перед своими коллегами, партийными военными, собиравшимися присутствовать на похоронах.

/283\

[на стр. 285 фото: Дом в Семхозе. Фото С. Бессмертного.]

Елена Александровна утешила меня: объяснила, что отпевание можно будет совершить позже заочно.

В первые дни я нужна была отцу непрерывно, но примерно через неделю после похорон выбралась в Тарасовку. Отец Александр был предупрежден.

Мы встретились нечаянно в дверях храма. Поверх черной рясы на плечи его была накинута спортивная куртка цвета хаки. Он объяснял мне, как заказать отпевание, где мне стать, а в глазах его было столько доброты и понимания того, что значит потерять мать! Когда он отошел, окаменение прошло, и я с великим облегчением впервые с 10 января заплакала.

Привезли покойницу, отпевание было совместным. Когда оно окончилось и о. Александр ушел в алтарь, я вышла из церкви и пошла к станции. Какие-то женщины издали что-то кричали, но я не оборачивалась. В этих местах я никого не знала, и зовы не могли ко мне относиться. Однако женщины догнали меня и сказали, что батюшка просит вернуться.

Он стоял на морозе на паперти в одной рясе, с непокрытой головой.

— Простите, что я вас вернул. Вы торопитесь?

Я не спешила: с отцом был брат. Отец Александр повел меня на хоры, и в пустой церкви состоялся наш первый долгий разговор. Я ему рассказала о препятствиях между мной и Богом. Я довольно хорошо изучила диалектический материализм, единственную систему ответов о сущности бытия, которую мне могло предложить общество. Но ответа на главный вопрос о смысле жизни не нашла, а бессмысленное существование вызывает у меня отвращение. К вере меня то несет, то относит от нее всю жизнь, но в общем все это, особенно Церковь — не для меня.

Я могла рассказать об этом практически незнакомому человеку, потому что он внушал полное доверие. Оно складывалось из ощущения надежности, какой-то особой доброкачественности его существа, из его заинтересованности во мне и нашей встрече, из доброты, светившейся в темных, внимательных глазах. Подкупал и ничуть не зашоренный ум, спокойно принимающий не близкие ему взгляды.

Я понимала, что судьба подарила мне встречу с человеком
/284\
какой-то редкостной бесценной породы. Уже не ради лепки одной, а чтоб иметь возможность продолжить общение, я попросила его позировать К этой просьбе он, видимо, был уже подготовлен: о моем желании вылепить его портрет ему успела сказать Елена Александровна. Он охотно согласился, только предупредил, что по обстоятельствам своей жизни не сможет ездить ко мне в мастерскую. А для эскиза мне этого и не требовалось.

[на стр. 287 фото: Семхоз. [О. Александр] в кабинете. Фото С. Руковой.]

На листке бумаги он написал адрес Семхоз, совхоз Конкурсный, Парковая, 3-а и изобразил платформу, лесенку, дорожку в лесу, сараи справа, от которых надо было сворачивать налево на ведущую к его дому тропинку через рощу. Мы условились о первом сеансе.

Но до того произошла еще одна встреча с ним у наших друзей.

Отец Александр, хозяева дома и я сидели вокруг низкого круглого стола в комнате, увешанной дивными картинами и заставленной старинными книжными шкафами, которая служила Леониду Евгеньевичу мастерской. А с рояля смотрел на нас и, казалось, увлеченно слушал нашу беседу тот самый скульптурный портрет Пастернака...

А беседа действительно была упоительной Замечательный художник, поэт и прозаик Леонид Евгеньевич обладал обширными познаниями в теософии, но и о. Александр знал не меньше. Два выдающихся ума говорили об эзотерических материях с блеском и воодушевлением Конечно же, при всем дружелюбии собеседников это был поединок двух мировоззрений.

Леонида Евгеньевича уже много лет я считала своим «учителем мудрости», а тут впервые молча стала на сторону его противника! Наверно чуткий художник как-то это ощутил, и с этого дня постепенно началось наше отдаление... Мне жаль, потому что и поныне я храню в памяти о нем самые добрые чувства, благодарность и восхищение.

Итак, в назначенный день с нарисованным о Александром планом в руках я разыскала деревянный дом с мезонином в заваленном глубоким снегом саду.

Он встретил меня радушной улыбкой, помог раздеться и
/286\
повел по крутой узкой деревянной лестнице в мезонин. Познакомил с женой Наташей, десятилетней дочуркой Лялей и шестилетним сыном Мишей. В мезонине было тесно, но уютно. Топилась печь, в кухне медленно вскипал на электрической плитке чайник.

Внизу жили родители Наташи: агроном Федор Викторович Григоренко, его жена Ангелина Петровна и «дедусь», Наташин дедушка, уже впадавший в склеротический психоз.

Но главной роскошью мезонина были книги, занимавшие все свободные сантиметры стен под скошенными потолками.

Насколько я могла судить по беглом просмотре корешков, библиотека была первоклассной. Советских изданий почти не было, разве что фантастика, даже классика была в основном в отличных дореволюционных изданиях. Основную массу составляли книги по гуманитарным наукам, богословию, мистике, их подбор выдавал широкие интересы и отличный вкус их владельца.

—  Да вы миллионер! — невольно воскликнула я, восхищенная увиденным.

—  Все это в вашем распоряжении, — великодушно ответил хозяин.

Он сел за письменный стол, я пристроилась на стуле для посетителей с краю письменного стола, достала принесенный в сумке серый пластилин и принялась за работу.

Лепка не мешала разговаривать, и началась долгая, неспешная беседа о том, о сем. Потом пили на кухне чай, которым заведовал хозяин.

Так начались мои регулярные поездки в Семхоз. Каждый раз я возвращалась в состоянии вдохновения, полная новых идей, открывая для себя неведомый мне мир.

Отец Александр никогда не затрагивал никаких религиозных тем. Он знал так много, так прекрасно разбирался в искусстве, литературе, поэзии, музыке, философии, да просто в жизни, наконец, что говорить с ним на эти темы было наслаждением. Но мне-то надо было понять другое. Почему он священник? В чем его вера? Как он совмещает свое христианство с жизнью в атеистическом государстве? Однако если я задавала подобные вопросы, он отвечал слишком кратко. Сначала я ценила, что он не пользуется случаем и не пытается обратить меня в свою веру. Но и простое общение с ним воздействовало на меня и тревожило, как загадка.

/288\

Я видела перед собой здравомыслящего, трезвого, рассудительного человека, отнюдь не фанатика. Так почему он верит в Бога? У него мощный интеллект и прямо-таки неправдоподобная образованность, а он молится перед едой, крестится на иконы, соблюдает посты. Да и вообще он прирожденный ученый, а общается преимущественно с «темными бабками». Почему? Отмахнуться от этих вопросов не удавалось.

Я попросила у него что-нибудь почитать, чтобы лучше понять его веру.

—  А что бы вы хотели? — Я не знала.

—  Выберите сами.

—  Нет, так мне трудно. О чем бы вы хотели почитать?

—  Ну, я не знаю. Меня на любительском уровне очень интересует археология. Существуют ли какие-нибудь книги по библейской археологии?

Он просиял и одним точным движением достал с полки машинописный перевод с немецкого книги Вернера Келлера «А Библия права». Дома я читала ее с упоением. Келлер в серии очерков рассказывал о достижениях археологов, работавших в библейских странах в первой половине XX века.

Оказалось, что Библия совсем не миф, в ней отражены реальные исторические события, даже манна небесная и перепела, падавшие с неба на изголодавшихся евреев в пустыне, — не выдумка!

Но щедрый во всем остальном о. Александр оставался неизменно сдержанным в том, что касалось вопросов веры. Вместо ответов на расспросы он дал мне почитать некоторые свои книги по истории религии и книгу о Христе «Сын Человеческий».

В Семхозе я познакомилась с милейшей его мамой Еленой Семеновной и замкнутой, странноватой двоюродной теткой Верой Яковлевной Василевской.

Летом мы с дочкой жили во времянке при родительской даче в Абрамцеве. На электричке это двадцать минут до Семхоза. Встречи стали еще чаще. Я привезла одиннадцатилетнюю дочь в Семхоз и познакомила ее с Лялей, ее одногодкой. Обе были стеснительные, диковатые, не имели друзей… Девочки сразу подружились, водой не разольешь.

Иногда о. Александр просил меня за чем-нибудь приехать в Тарасовку, я заставала конец службы, стояла, слушала. Моему миру отчаяния и ненависти к жизни противостоял какой-то
/289\
свет и смысл, меня тянуло туда, но преграда была неодолимой.

Осенью я забрала черновой эскиз домой с тем, чтобы лепить большой портрет в мастерской.

Встречи с о. Александром стали реже, но связь и чтение книг из его библиотеки не обрывались.

Год 1969

22-го января утро было морозное и ослепительно солнечное. Я долго смотрела на зимнее голубое небо в окне, а потом записала как бы само собой сложившееся стихотворение:

Хрустящий воздух колется, как лед.
На гранях солнце ломкое дробится.
День превращен в хрустальную гробницу
И ждет, чтобы замерзнувшая птица
Упала камнем, оборвав полет.
Застыл одним кристаллом небосвод,
И ангелам сегодня нету дела,
Что жалоба моя оледенела
И, превратившись в неживое тело,
Упала камнем, оборвав полет.

Я поставила точку, и тут же зазвонил телефон. Елена Александровна спрашивала, не хочу ли я поздравить о. Александра. Оказалось, это был день его рождения, мама его Елена Семеновна собиралась в Семхоз. Елена Александровна договорилась встретиться с ней, чтобы передать свое поздравление, и предлагала мне воспользоваться оказией.

До той минуты я понятия не имела про день рождения, никогда ему не писала, но тут же приняла вызов судьбы…

Вот что я написала.

Дорогой Александр Владимирович!

Поздравляю Вас с днем рождения! Я очень хочу, чтобы жизнь Ваша поскорее наладилась^* и Вы могли бы без помех делать Ваше прямое дело. Вы наделены редкостными силами и навряд ли нуждаетесь в моей поддержке, и я скорее для себя, чем для Вас, пользуюсь случаем рассказать Вам, каким благом явилось для меня

В Тарасовке настоятель храма о  Серафим Голубцов создавал о  Александру невыносимые условия, писал на него доносы, преследовал за общение с прихожанами  О Александр готов был перевестись куда угодно.
/290\
общение с Вами, как, вероятно, и для многих других, кому повезло вовремя с Вами встретиться.

Тот процесс, который медленно и лениво давно уже совершался в моей душе, последний год под Вашим влиянием пошел куда быстрее. Одна за другой падают преграды между мной и Целью, в том числе такая, на крушение которой я и не надеялась. Я вижу тут чье-то сильное воздействие, может быть, при Вашем вмешательстве. Я знаю, что без наших разговоров с Вами, без книг, которые я благодаря Вам читаю, я бы долго еще не пришла к тому, к чему теперь готова.

Я буду просить Вашего совета, помощи и поддержки. Я хотела бы найти приемлемую для себя первую ступень религиозной жизни. Когда у Вас будет досуг и позволят обстоятельства, может быть, Вы помогли бы мне выбрать эту первоначальную свободную форму духовного труда и дисциплины?

Свободную и необязательную потому, что далеко не все мои сомнения преодолены, но мне хочется их побороть, меня тянет на этот путь, хотя я совсем не уверена, что достанет у меня сил идти по нему.

Можно тут пробовать, когда нет абсолютной решимости? Можно ли делать первые шаги без уверенности, что готова и на последующие? И какие?

Я бы большего не желала, как Вашего согласия помогать мне и руководить мною. Вам сейчас не до меня, и вообще Вы слишком нагружены слабыми душами, вешающимися на Вас всей тяжестью. Но не могли бы Вы найти необременительные для  Вас формы общения, — например, переписку изредка?

Ну и подарок Вам ко дню рождения! А, впрочем, кривлю душой. Мне на Вашем месте было бы приятно получить еще одно подтверждение плодотворности своего существования. Будьте здоровы и благополучны! Желаю Вам сил для миссионерской деятельности среди нас, папуасов.

С глубоким уважением 3. Масленикова

Р. S. Я сейчас работаю над Вашим портретом, мысленно с Вами разговариваю и сочиняла Вам письмо последние два дня. Не знаю, решилась бы написать Вам, если бы вдруг Е. А. не позвонила с предложением передать Вам через Е. С. поздравление. Я сочла это перстом.

Р. Р. S. Спасибо за Ваше письмецо.

В тот же день Елена Семеновна передала это письмо сыну. А дальше события развивались так.

23-го января я проснулась таким же пронзительно морозным и безоблачным утром. Лежала в кровати, глядя на ледя-
/291\
ное голубое небо. Вдруг вскочила и в первый раз в жизни опустилась на колени.

— Если Ты есть, отзовись, — позвала я. И тихо добавила:

—  Верую. Помоги моему неверию.

А в этот самый час о. Александр молился в своем Семхозе о даровании мне веры. Где-то в чистом небе, пронизанном солнечными искрами, возникло живое Средоточие всего этого света. Между мной и сияющим Средоточием образовалась связь в образе полупрозрачного луча. У меня начался вдох, который не имел пределов. Ребра раздвигались и раздвигались, пока не объяли мир и больше, чем мир. Когда ребра медленно сомкнулись, в груди у меня оказалось нечто живое и трепетное, как птица. Я испытывала небывалую по силе радость. Меня услышали и даровали веру. Я встала на колени еще неверующей, а поднялась другим человеком, я не только знала, но и ощущала, что где-то далеко и вместе с тем близко существует живой, отзывающийся Бог.

Однако день был распланирован, я должна была идти в мастерскую. Когда я подошла к двери, раздался робкий звонок. На пороге стояла женщина с грудным ребенком на руках. В этот лютый мороз одета она была в осеннее пальтецо и босоножки. Она просила подаяния.

Вот тебе вера, а вот вопрос: что ты будешь с ней делать? —  подумалось мне. Я заставила ее войти, накормила и расспросила. Выяснилось, что она молодая крестьянка, вышла замуж за человека из другой деревни, путь в которую лежал через Москву. Муж оказался пропойцей, и, вернувшись из роддома, она очутилась одна в пустой обобранной избе без средств к существованию. Два месяца она тщетно ожидала его возвращения. Соседи набрали ей денег на билет до Москвы, а там посоветовали ехать в Черемушки просить подаяния: мол, в новых домах люди подобрее. Нечего и говорить, что я с радостью приодела ее и дала денег на дорогу домой.

Через день или два поехала в Тарасовку. Отец Александр повел меня на солею, усадил на лавочку за большими образами, и я ему поведала о главном событии в моей жизни. Весело было глядеть, как он обрадовался!

[на стр. 292 фото: Церковь в Тарасовке. Фото С. Бессмертного.]

Оказывается, он уже ответил на мое письмо. Вот что он писал:

/293\

Дорогая Зоя Афанасьевна!

Спасибо за поздравление, за память.

Бесконечно рад за Вас, что Вы нащупываете прочные внутренние стержни для жизни. Если бы я не был так косноязычен (а я именно косноязычен, когда речь идет о вещах глубинных), я бы многое Вам сказал. Хочется сказать. Но да не в словах дело! Важно почувствовать Божественное дыхание не только в мире, в облаках, в соснах, в нашем собственном творчестве, но и в течении событий, в тайниках того, что мы называем судьбой. Я всегда радуюсь, когда лишний раз остро ощущаю осмысленность, целенаправленность течения жизни, значимость встреч, совпадений, откликов, отзвуков. Именно поэтому мы можем помогать друг другу продвигаться. Ведь пересечение наших жизненных линий — это тоже часть замысла, который нужно учиться разгадывать.

Вы просите помощи, но по-настоящему помочь я могу больше всего иным, необычным путем. Я верю в таинственные токи, веяния, силы, верю в молитву и молитвенную помощь. Слова же бывают так часто тяжелые и неповоротливые, как камни. Косные. Впрочем, не поймите меня неверно. Это я так: разумеется, слова нужны, действия тоже, и если хоть в какой-то степени могу быть чем-то Вам полезен, то располагайте мною.

Что касается внешних обстоятельств, то ближайшее будущее покажет, как быть дальше. Я знаю, что Вы очень плотно себя загружаете. Но когда кончатся Ваши дела и устроятся мои, я наверное смогу приехать к Вам, чтобы наличием своей головы в натуральном виде содействовать Вашей работе.

Будьте здоровы. Пусть Вас с Дашей хранят Силы Небесные.

Всегда Ваш. А.

Я, естественно, тут же ответила и вскоре получила еще одно письмо.

Дорогая Зоя Афанасьевна!

Простите, что не сразу ответил Вам. Но думаю, что дело здесь не в ответе. Как хорошо, что Вы все это написали (хотя частично о некоторых вещах Вы мне говорили). Сейчас я хотел бы еще и еще раз повторить Вам то, о чем мы с Вами говорили в последний раз в Т[арасовке].

Я имею в виду необходимость некоторых вековых, стержневых моментов в жизни для того, чтобы внутренний путь был здоровым и правильным. Первое — это храм. Невзирая ни на
/294\
что, он остается местом таинственного пересечения мира нашего и божественного.

Когда Вы читаете стихи любимого поэта, смотрите на картину или слушаете музыку — Вы включаетесь в тот духовный поток, который был озарен их гением, их прозрениями, их видением мира и миров. В какой-то степени это можно сравнить и с богослужением. Вживаясь в него, мы входим в духовный круг, наполненный мощным благодатным звоном древних колоколов, мы слышим голос Златоуста и Дамаскина, включаемся в цельность Церкви, которая открывается не всем и не сразу.

И, наконец, самое главное: Литургия. Тайная вечеря, когда Христос поднял священную чашу искупительных страданий, продолжается в Евхаристии. Приступая к ней, мы принимаем на себя малую долю в Его страданиях, в Его жертве за людей. Наши мысли, наши чувства, подобно живым существам, могут оказывать воздействие на мир. Незаметное, но сильное. Итак, после исповеди Вы должны придти к евхаристической чаше. Она откроется Вам не сразу, но сразу — это бывает редко.

Второе — молитва. Возьмите себе на каждый день какое-нибудь изречение (лучше короткое) из молитвенника или Евангелия. И в этот день старайтесь думать о нем (в любой обстановке). А вечером, когда Даша ляжет спать, сядьте удобно и спокойно, приведите все внутри в тишину и внутренне попытайтесь сосредоточиться на этой фразе, на ее смысле и отношении ее к Вам лично. Далее: старайтесь выучить наизусть (разобрав смысл) несколько важнейших молитв. Произносите их, вдумывайтесь в них, обращайтесь к Богу этими словами (это не исключает и своих слов). Помните, лучшая молитва — это благодарственная. За все, абсолютно за все: за небо, за воздух, за лица людей.

Пока это все (храм, чаша, молитва). Когда Вам можно будет приехать? Можно в любую пятницу и субботу к 8 утра, а в воскресенье к 10-и, кроме этих ближайших.

Мое грядущее темно. Все в худшем виде. Но так и должно быть.

Ваш А.

По совету о. Александра я стала каждую неделю ходить в церковь и ежедневно читать сначала утреннее, а потом и вечернее правила.

Первое время не давалась сосредоточенность, я по десять раз отвлекалась мыслями во время одной молитвы. Я ужаса-
/295\
лась состоянию моей души. Казалось, грехи и отчаяние испепелили сердце. Мне нечем было верить, нечем любить Бога и ближних. В устроении мира, в событиях, в ходе истории я воспринимала только злое, разрушительное начало. В мастерскую я давно уже ходила через силу, только чтобы не умереть окончательно при жизни.

И вот подошло время первого причастия. Это было в пятницу на первой неделе Великого Поста. Перед тем я написала «исповедь за жизнь» и отдала ее о. Александру.

Было морозное раннее утро, когда я шла к тарасовской церкви. На поле перед ней стоял молочный низко стелющийся туман. Он был пронизан смугло-розовыми лучами восходящего солнца. По дороге через поле брели к храму люди. По пояс они были скрыты туманом, только черные силуэты плеч и голов плыли в воздухе. Обычно довольно безобразная церковь теперь, окруженная туманом, казалась огромной и воздушной, а на солнце горел крест, единственное яркое пятно в смутной размытой картине.

На исповеди я рассказала, что главная моя мука состоит в ощущении греховности всего моего состава и в том, что я не могу надеяться на милосердие Бога ко мне.

Отец Александр отвечал, что в силах Божиих обращать вспять даже химические процессы, как было сделано с воскрешенным Лазарем.

Все, что он говорил, было мудро и прекрасно, но мне в тот миг не помогло. Горе мое возрастало, и после причастия я почувствовала себя отверженной. Не было места для меня и в храме, я и здесь была чужой.

Отец Александр попросил дождаться его после службы. Я пошла с ним к какой-то старушке, которую ему надо было причастить дома. Мы не говорили о моем состоянии. Мне страшно было остаться одной и хотелось побыть рядом с этим светлым и сильным духом человеком. Он рассказывал о своих трудностях, мы говорили о чем-то постороннем, а потом о состоянии человечества в наши дни, о том, что нет никакого иного выхода людям из тупика, куда они зашли, кроме веры.

Первая острота горя прошла, о. Александр довел меня до платформы, и я уехала домой.

/296\

Дорогая Зоя Афанасьевна!

Простите, что не сразу написал Вам. Но этому мешали причины чисто внешние. Я видел в прошлый раз, что Вам было нелегко. И Вы сами должны догадаться, что самое большое, самое важное легко НЕ МОЖЕТ быть дано, завоевано, приобретено. И все-таки я уверен, что Вы сумеете даже на первых трудных этапах преодолеть все сложные препятствия. Мысленно, молитвенно я всегда с Вами в трудные мгновения. Мы все связаны невидимыми узлами.

Постепенно, шаг за шагом будете Вы строить дом для Духа внутри. Очень и очень важно, что Вы смогли разобраться в основных линиях тех темных пересечений, которые препятствуют душе двигаться. Терпение, еще раз мужество и терпение. Я очень хорошо понимаю Вас, когда Вы говорите о том, что в храме Вам трудно. Но это пока, это временно, это преодолеется. И тогда Вы найдете сокровище, спрятанное под оболочками, которое стоит поисков.

Теперь о вопросах Ваших по пунктам.

1)  Такая поглощенность и равнодушие ко всему имеет две стороны. Во-первых, это естественная реакция души («болезнь роста»), потом все будет проще, глубже, органичней. Но с другой стороны, христианин не может принять мира, жизни, природы, чувств, творчества и многого другого, не «отказавшись» от них. Это очень трудно объяснить. Это особая «диалектика». Принятие через своеобразное отрицание. Но прошу Вас, помните о законе, который я называю обычно законом «маятника»: одно отклонение (сильное) ведет к противоположному — сильному. Как волны.

2)  Цикл молитв, который положен за правило, лучше все-таки читать, даже тогда, когда они звучат механически. Исключение делать можно только в случае крайнем (все это не исключает молитвы своими словами). А слова молитвы «Отче наш» лучше оставить так, как есть.^* Ведь дело не в словах, а в смысле, который мы вкладываем. «Яко же и мы…» сюда включено и желание научиться прощать.

3)  В отношении поста, Вам хорошо бы не есть мяса, а на четвертой и Страстной неделях — и молочного.

4)  Если Вам сейчас удобнее (внешне и внутренне), то конечно можно посещать храм в субботу. Всенощная — это школа под-

* Я писала о. Александру, что вношу от себя две поправки в «Отче наш»: 1) «И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем (желали бы оставлять) должником нашим»;   2) «Да будет воля Твоя» (ибо она всегда блага).

/297\
готовки к литургии. Я дам Вам календарь, и Вы сможете следить за всем.

К Ф[едору] Н[иколаевичу]^* я обязательно приду, когда это будет необходимо.

И с Вами мы увидимся, я надеюсь. В досягаемый промежуток времени. К сожалению (а в каком-то смысле и к счастью) жизнь моя, как Вы знаете, несколько перенасыщена.

И поэтому прошу Вас простить, если иногда по причинам внешним что-нибудь будет не так. Заранее прошу Вас, отнеситесь к этому проще и легче. Однако мысленно я остаюсь с Вами и сейчас особенно молюсь за Вас. Дай Бог Вам сил, веры, жизни, радости.

Всегда Ваш. А.

После гибели сына Ф. Н. перенес инсульт и почти не выходил из дому. С каждой неделей я полнее погружалась в веру. Она оказалась не раз данным состоянием, а сферой жизни, наполненной событиями, движением, областью, обещающей возможность бесконечного погружения. И всякий раз я выносила из церкви какое-то сокровище.

В одно из воскресений Великого Поста о. Александр позвал связанных с ним людей в свою церковь на Пассию. Меня он не звал, но Елена Александровна уговорила.

Настоятель и о. Александр служили в черных траурных облачениях. Я никого не знала из его знакомых, стояла отдельно и несколько отчужденно. Но великая сила его сосредоточенной проникновенности захватила и меня. В какой-то момент, как мне показалось, молитвы присутствующих поднялись одновременно в небо стройными струями и образовали живую архитектурную композицию редкого совершенства.

Но наконец подошло указанное о. Александром время моего второго причастия. В Великий Четверг я причащалась в церкви Ивана-Воина на Якиманке. Храм был битком набит народом. В полумраке тесного придела священник принимал общую исповедь. Когда он читал молитвы и мы все стояли на коленях, пришли горькие и блаженные слезы покаяния…

В вагоне метро я уставилась на носок чьего-то черного ботинка и ощутила счастье. Это чувство, ровное и легкое, было глубже, чем то счастье, какое мне когда-либо приходилось испытывать прежде, и к этому блаженству присоеди-

* Речь идет о моем друге художнике Федоре Николаевиче Дмитриеве, отце юного художника Коли Дмитриева, который погиб в 15 лет, оставив более 700 работ. О Коле и его отце см.  книгу Л.  Кассиля «Ранний восход».

/298\
нилось почти физическое ощущение надежды, вкус которой я давно позабыла…

Приближалась первая в моей новой жизни Пасха. Я собиралась на Светлую заутреню к Ивану-Воину. Но в пятницу позвонила Соня Прокофьева, дочь Леонида Евгеньевича. Ей только что звонил о. Александр, приглашал к обедне в Светлое воскресенье к семи утра. Она никогда не бывала в Тарасовке и просила меня поехать вместе с ней.

В храме к нам подошла Елена Александровна. Сначала мне мешало мое положение между двумя знакомыми перед самым амвоном.

Но мало-помалу меня захватила красота богослужения. Я перестала рассматривать о. Александра глазами портретиста и отдалась чувству праздничности и светлой радости. Они казались естественными, само собой разумеющимися. И еще в это счастливое настроение входило сознание, что рушились стены, всегда замыкавшие меня в камеру-одиночку. Людям вокруг и христианам, жившим тысячу лет назад, свойственны те же переживания, только неизмеримо богаче их духовный опыт, первые крупицы которого мне предстоит собирать.

12 мая 1969 г.

Дорогая Зоя Афанасьевна!

Простите, что отвечаю с запозданием… Случаи с Дашей должны быть для Вас ощутимым свидетельством огромной силы Иисусовой молитвы. Поэтому-то отцы и советуют практиковать ее по-немногу, с осторожностью. Реакция на нее Даши — понятная… Вообще я очень жалею, что нет пока возможности приглядеться к ней лучше. Ей нужна большая разрядка, подруга, перемена обстановки. М. б. поездка с Виктором^* даст часть того, что нужно. Кстати, если Вы хотите привести Соню, то хорошо в это воскресенье, 18-го.

Очень хорошо, что Вы написали о том, что пережили 2-го мая. Хочу верить, что это было свыше, а не от лукавого. Вам, может быть, такое предположение покажется странным, но такие случаи бывали. Поэтому главное — это сознавать свое недостоинство. (Цель темных сил, когда они провоцируют явления священных образов, — вызвать гордость и самосвятство). Меня радует, что ни разу после этого не было тяжести на душе.

Вообще молитва и внутренняя встреча это двухстороннее

* Виктор Белый, муж Софьи Леонидовны Прокофьевой, пригласил нас с Дашей на Север  Летом 1969 года мы ездили рыбачить на р. Мезень и ее приток Кимжу.

/299\
событие. Люди с наиболее развитым «словом» воспринимают и осознают веяния ОТТУДА словесно, люди с художественно-пластичным строем души более склонны к образам. Наша душа стекло, в котором преломляется свет невечерний.

Остерегайтесь только напряжения души, экзальтации. Здесь легко сорваться.

Причащаться Вам хорошо раз в месяц. Один раз можно в Москве, другой — в Тар[асовке].

Храни Вас Бог и укрепи.

Ваш А. Мень.

Р. S. К Е. А. (и след. к Вам) я возможно выберусь 25-го. В Тар[асовку] приезжайте в будущую субботу, 24-го.

1 июня. Троица

За два дня до праздника о. Александр похоронил своего скоропостижно скончавшегося отца.

Когда я увидела его спокойное и скорбное лицо, я ощутила его боль и была потрясена состраданием. А потом мне показалось, что небо открыто и силы небесные приводят там в движение все мироздание.

Я молилась: Господи, возьми меня в Свои работники!

После службы я подошла ко кресту. Отец Александр сказал:

—  Я хотел попросить Вас об одном деле. Но, пожалуй, отложим до моего возвращения из отпуска.

—  Нет, не будем откладывать, я готова, — невольно улыбнулась я мгновенному отклику на мою молитву.

Отец Александр, чуть смущаясь, вручил мне толстенный, в 1200 страниц французский «Словарь религиозных и мистических авторов» Дюкарма и попросил перевести.

1 августа

Я рассказала о. Александру об исповеди в Загорске во время его отпуска. Там старый монах допрашивал о моей интимной жизни и наложил эпитимию. Батюшка отмел мое ощущение вины: раз я уже исповедовалась в прошлых грехах, я не обязана была говорить о них снова.

Поделилась смущением, которое вызывало у меня разное отношение к Ипостасям Пресвятой Троицы. Я реально ощущала только Сына, и это меня мучило как неполноценность и несправедливость в любви. Отец Александр подробно объяснил, почему так и должно быть, почему это нормально и естес-
/300\
твенно. Затем и воплотился Сын Божий, чтобы явить нам Отца, послать Духа Утешителя и раскрыть нам наше назначение детей Божиих. Он нам ближе и понятней, потому что жил на земле, как мы живем.

Еще я сказала, что с Божией помощью от меня отвалились самые крупные, грубые грехи (о. Александр перекрестился и возблагодарил Бога), и под ними обнаружился слой более мелких, но зато въедливых, вошедших уже в состав моего характера, и с ними бороться труднее.

Вот что он отвечал: нужны терпение и последовательность. Это подобно уборке комнаты — вроде работа неблагодарная, грязь накапливается снова, но убирать ее необходимо. Призвал к смирению перед своей греховной природой. Привел из «Дневника сельского священника» Бернаноса историю служанки, которая стремилась к абсолютной чистоте дома и храма, гонялась, надрываясь, за каждой пылинкой и тем себя сгубила.

Как с ним хорошо и легко! Он схватывает слёту и вызывает на исповеди такое доверие, будто сам Христос говорит его устами.

Отец Александр познакомил меня с Анной Ивановной. Мы целый час ждали поезда, вместе ехали в Москву и были увлечены перспективами, открывшимися с этим знакомством. Вообще нарастает ожидание моей плодотворной деятельности на этой ниве.

28 октября

26 октября похоронили Александра Иосифовича Неусыхина, отца Елены Александровны. Я помогала, чем могла, присутствовала на гражданской панихиде в Институте истории Академии наук (там был и о. Александр). Оттуда все поехали на кладбище, а я вернулась в квартиру покойного готовить поминки.

Когда народ приехал с кладбища, оказалось, что мест за столом не хватает, и я тихонько ушла домой. С о. Александром виделись издали, ни словом не обмолвились. А время было для меня трудное: дочь уже месяц лежала в больнице с невыясненным диагнозом, были предательства близких, безденежье и прочие огорчения.

На другой день я написала о. Александру письмо об охватившем меня отчаяньи, о том, что это состояние тем тяжелей,
/301\
что я ощущаю его как отступничество от веры. Через три дня начали с бешеной скоростью развертываться события, и все — положительного характера. Дочь я забрала из бесполезной больницы, и тут же нашелся блестящий специалист, велевший прекратить на год учебу и провести зиму за городом, получила заказ на надгробие, которое можно делать на даче, тем самым разрешилась проблема с деньгами. Ну, и т. д. Я получила ответ от о. Александра.

Дорогая Зоя Афанасьевна!

Я ожидал, что Вы напишете и примерно такое, потому что видел в день похорон А. И., что Вам очень трудно (хотя внешне Вы выглядели обманчиво прекрасно). Вряд ли словами я могу помочь Вам, но хочу сказать только одно: где-то далеко-далеко (а порой и неожиданно близко) находится тот уровень нашей жизни, когда духовное начало почти целиком овладевает психофизическим. Но думать, что это придет сразу  —  большая ошибка, Поэтому-то и хорошо разделять в себе эти две сферы до поры до времени.

Вы абсолютно правы, когда говорите об «оттягивании». Но видите, нападение идет со стороны внешней, чтобы подкопаться под внутреннюю. Темный мир ставит нам всевозможные ловушки и пытается выбить из колеи болезнями (своими и близких), разрывами и срывами в отношениях, разочарованиями и многим другим. И вот тут-то хорошо именно стараться поставить барьер, чтобы дым из одного помещения не переходил в другие. И тогда борьба идет в двух или нескольких планах. Потому что кесарево (то есть внешнее) требует кесаревых методов (лечение, отдых и т. д.).

На Вас сейчас навалилось. Это очевидно. Но во внутреннем плане этому нужно сопротивляться.

Простите за схематизм, но Вы поймете.

1) Постарайтесь все принимать как крест и как эпитимью. Нас всегда прощают, когда мы приходим с покаянием. Но для пользы самой души требуется эпитимья. То есть изживание через труд, томление, несение креста. Вспоминайте все то, что Вы принесли в покаянии, и ощущайте все как крест. Едва только примешь, как все разрешается внутренне (а иногда и внешне!!), а 2) когда приходит «бес уныния», «отчаяния», осознайте его как чужеродную силу, как покушение на Вас и на все, с чем Вы связаны (ведь это же отражается, скажем, на Ваших контактах).

Что касается конкретного, то я надеюсь, что все молитвен-
/302\
ные и медицинские усилия Дашу поправят. Конфликт с отцом для Вас не новость. И кроме заповеди о родителях, есть и другие слова, которые заставляют нас превыше всего ставить иное родство (для пользы тех же самых родителей). С Е. А. действительно Вам трудно. Я не буду говорить Вам, что она человек добрый и неглупый и одаренный многообразно. Но она человек больной. Это факт, с которым можно и должно считаться. Возможно Вы иной раз об этом забываете. С ней трудно всем. И ей самой трудно с собой.

Но вот путь для облегчения: лимитировать разговоры по телефону и особенно полночные бдения. Вечером она уже почти бесконтрольна, а по тел. остановиться неспособна. Проявляйте к ней снисходительность и в то же время четкость. Можете сослаться прямо на меня, что я просил ее (для ее же пользы) не говорить более 10 мин. по тел. и не вступать в собеседования после 8—9 часов вечера.

Не помню, кто-то сказал: «Вера это крепость надежды, построенная над пропастью отчаяния». И это не потому что вера это «убежище» или «утешение», а потому что обезображенный и страшный мир поистине может внушить чувство ужаса. И лишь вера срывает с мира маску и обнажает сокровенную красоту Сущего. В этом и только в этом смысле мир, внушающий отчаяние, — нереален. А действителен только Реальный. Дай Вам Бог мира и примирения.

Ваш А.

7 декабря

В понедельник 24 ноября приехала в Семхоз по просьбе о. Александра поработать с ним. Переводила с листа французские и английские статьи, а он сидел за машинкой и записывал нужное ему для работы. Но на этот раз работали мы недолго.

—  Какие у вас на сегодня планы? — спросил батюшка.

—  Да никаких особенно.

—  Тогда одевайтесь.

Мы пошли к электричке. Он ничего не объяснял, я не спрашивала. Мне нравилась эта таинственность. Я направилась было к платформе, где останавливаются поезда на Москву. Он удержал меня.

Приехали в Загорск Туман скрадывал детали и земные основания, из которых вставали очищенные и облагороженные
/303\
формы Лавры и мягко светились золотые купола.

[вверху стр. фото: Троице-Сергиева Лавра. Здание Духовной Академии. Фото С. Бессмертного.]

Предельно одухотворенная, архитектура так ясно объясняла мне мое место на земле, назначение и связь с Богом.

Мы оба были приглушенные, мягкие, светло-печальные Вошли в Лавру и подошли к решетке, ограждающей Академию.

—  Подождать вас здесь? — спросила я

—  Идемте.

Он твердо взял меня за локоть и ввел в маленький темноватый холл Попросил раздеться, забрал мое пальто и шапку и исчез, оставив в обществе важного швейцара в золотых галунах. Потом появился в черной рясе с крестом, повел меня по старинной лестнице и коридорам мимо учебных классов.

Наконец открыл какую-то дверь, и мы оказались в пустом темном зале, где тускло поблескивали золотом непонятные
/304\
предметы и кое-где горели лампадки Отец не дал мне оглядеться, мы пересекли зал, он открыл ключом массивную резную дверь, взял меня за руку и быстро провел через длинную анфиладу темных комнат.

Поставил у стены и щелкнул выключателем. Помещение залил электрический свет. Я стояла перед дивной древней иконой.

—  «Одигитрия», Византия, IX век,  — провозгласил батюшка, явно наслаждаясь произведенным впечатлением Так началась эта удивительная экскурсия по залам академического музея, недоступного широкой публике. Я была единственной зрительницей, а моим гидом был непревзойденный знаток этих сокровищ. Про некоторые экспонаты он рассказывал, как они попали в музей через его руки. Помню в их числе раскрашенный макет дореволюционного Сергиева Посада с Лаврой в центре. Стоя перед портретом С. Н. Дурылина работы М. В. Нестерова, он подробно рассказал его трагическую историю. Здесь можно было бы провести много часов, но так же твердо, как он ввел меня сюда, о Александр, закончив беглый показ, снова взял меня за руку и вывел. Он запер дверь музея и на минуту включил свет в том таинственном темном зале. Это оказалась академическая церковь Покрова Богородицы с прекрасным ее образом над алтарем.

На обратном пути батюшка вышел в Семхозе, а я ехала в электричке, по-новому переживая свою причастность к Церкви, и просила Бога позволить мне ей поработать.

А 30-го ноября — солнце и ликование по случаю первого прихода в церковь новой души Л В. В., княгини В., вдовы князя В. Ее золовка, княжна Мария Николаевна, сестра Н. Н., зарабатывает машинкой и кое-что печатает для о. Александра. Живут они на Арбате, я бывала у них по делу, и Л. В. пожелала брать у меня уроки французского Занятия переходили в долгие беседы о вере.

И вот настало время везти ее к о. Александру. Дней десять назад мы сели в электричку, и тут в вагон вошла Елена Александровна. Собеседница она неутомимая и увлекательная. В какой-то момент я случайно глянула в окно, а перед глазами надпись: «Тарасовка».

—  Бежим скорей, Тарасовка, — закричала я. Мы сидели недалеко от дверей и успели выскочить. Но тут Елена Алексан-
/305\
дровна спохватилась: Перчатки забыла! — и вскочила в вагон, следом за ней зачем-то кинулась княгиня, двери захлопнулись, поезд тронулся, и я осталась на платформе одна.

Рассказываю батюшке про наше приключение, а он улыбается:

— Хрестоматийный случай, обычные уловки сатаны. Не огорчайтесь. Если она не передумает, приезжайте с ней 30 ноября.

А они не сразу догадались выйти, попали в перерыв поездов, одним словом, оказались в Тарасовке у запертых уже дверей церкви.

И вот наконец я привезла трепещущую смятенную женщину к о. Александру. А после их разговора с ним увидела совсем нового человека — окрыленного, ликующего, просветленного!

Год 1970

Дорогая Зоя Афанасьевна! Поздравляю Вас с праздником. Если Вы б[ытъ] м[ожет] свободны  —  то приезжайте с Дашей. Мы пойдем на елку в Академию, а Вы заодно еще раз побываете в нашем музее. Надеюсь на Вашу помощь по [Вырезано] вопросу.

Ваш А.      Январь 1970

Мы с о. Александром отправились в Лавру во главе ватаги из восьми—десяти ребятишек. Елка была устроена для детей духовенства в актовом зале Академии. Семинаристы и «академики» давали концерт, выступали и детишки. Два болгарина в черных рясах исполняли древние знаменные распевы по «крюкам». Пели колядки, носили рождественскую звезду, в зале был устроен отличный «вертеп». Но о. Александр не дал мне насладиться непривычным зрелищем и увел в музей. Однако за нами тут же двинулись другие взрослые, несколько знакомых ему священников, и попросили его провести экскурсию, что батюшка и исполнил безотказно.

Возвращались веселые, с гостинцами, в приподнятом праздничном настроении.

Наконец состоялся долгожданный перевод о. Александра из Тарасовки в Новую Деревню. 13-го февраля 1970 г. он впервые служил на новом месте.

/306\

Дорогая Зоя Афанасьевна!

… Сегодня первый раз служил в новом месте. Тарасовка покинута. Теперь я обитатель сверхкрохотного деревянного храма. Местечко очень глухое, но на шоссе.

Чувствую огромное, давно не испытанное облегчение. Как будто жернов с шеи свалился. Спасибо, что Греция^* Вам нравится. А то я уже почти возненавидел эту гору бумаги, нет сил к ней прикоснуться и мнительность одолевает. Но все это пустяки. Будьте здоровы и мирны.

Господь с Вами. А.

Храм действительно был крохотный, деревянный и так безвкусно расписан, что московские прихожане о. Александра окрестили его «смерть эстетам».

Но батюшка был несказанно рад.

Как-то Елена Александровна попросила меня помочь вычитать после машинки «Магизм и единобожие» о. Александра, II том истории мировых религий. Книгу в 600 страниц разделили на четверых, но потом оказалось, что остальным некогда, и вся книга собралась у меня.

Я убедилась, что труд этот нуждается в серьезной редактуре, по разрешению о. Александра сделала пробную правку на пятом экземпляре, и он ее с энтузиазмом принял. Потом дал мне III и IV тома. Так началась моя работа в качестве редактора всех его книг. Этим и объясняется упоминание «Греции» в письме о. Александра.

Дорогая Зоя Афанасьевна!

Передаю Вам обещанную брошюру про Дон Боско… Мне бы очень хотелось кое в чем посоветоваться с Вами. Есть два варианта: или Вы (если выкроите время) приедете ко мне домой (30, 31) или — в Пушкино в среду 1-го. Если же это не подойдет Вам, то отложим на неделю позже. С собой захватите, пожалуйста, Тейара, т. к. надо проверить перевод о грехопадении. Ответ передайте через Наташу.

Храни Вас Бог.

Всегда Ваш благодарный А. М.

Дорогая Зоя Афанасьевна!

… Бесконечно благодарен. Вы первый человек, который мне реально помог.

С наступающими святыми днями. Ваш А.

* Речь идет о книге «Дионис, Логос, Судьба», IV томе истории мировых религий.

/307\

Эта записка была написана перед Пасхой 1970 г. А на Пасху о. Александр подарил мне Библию в недоступном тогда для мирян патриархийном издании с надписью: «В знак благодарности за неоценимую помощь. А. Мень. 1970». Вообще он был неистощим в выражении благодарности. У меня несколько полок заняты подаренными им книгами. Многие с подобными же щедрыми надписями.

Отцу Александру.

Про излюбленные странности Вашего письма (краткая памятка)

1.  Дорогой Иван Иванович! — запятую перед именем ставить не надо, все это — обращение.

Но: Здравствуйте, дорогой Иван Иванович! — запятая ставится перед обращением.

2.  Хорошо бы научиться писать без ошибок. Научиться — инфинитив, отвечает на вопрос: что делать? или что сделать?  пишется всегда с мягким знаком.

Мой учитель научится, конечно, писать без ошибок.

Научится — будущее время, отвечает на вопрос: что сделает. Пишется без мягкого знака. Кстати, «пишется» без мягкого знака, вопрос: что делает?

3.  Потому что — всегда пишется раздельно.

4.  В общем — пишется раздельно.

5.  Расти. Отсюда: вырастать, нарастать, обрастать и т. д.

6.  Те, кто сердится, тоже бывают правы. Те бывают (множ. число),

кто сердится (единств. число). (У Вас обычно: кто сердятся).

7.  Если по смыслу нет отрицания, а есть усиление или перечисление, то пишется не НЕ, а НИ:

Ни Саша, ни Шура, ни Алик не знали, как писать отрицания.

Если в корне есть Н — истина, линь, то прилагательные с суффиксом НЫЙ имеют НН. Если в корне Н нет, то в прилагательном одно Н: комар — комариный.

Пример: Надеюсь, что эти замечания для Вашего самолюбия не более, чем комариный укус, они писались с истинным к Вам уважением.

З. М.

/308\

22 июня

Перед отъездом в отпуск о. Александр написал мне письмо.

Дорогая Зоя Афанасьевна!

Уезжая, я еще раз хочу Бас поблагодарить за ту ни с чем не сравнимую помощь, которую Вы мне оказали. Остаюсь Вашим неоплатным должником. К сожалению, обстоятельства последнего времени, как Вы знаете, препятствуют нормальному общению. Ну да ничего: слава Богу и за то, что есть. Оставляю Вам книгу о Паламе. Она обзорная, но очень хорошая и содержательная. Не только в плане познавательном, но и в плане чисто духовном. Быть может, прочтя ее, Вы точнее уясните мое отношение к нашей восточной мистике (отношение любовное, но сложное). Желаю Вам провести хорошо эти дни.

Теперь хочу Вам наметить основные мысли, которые должны определять своего рода цикл молитвенных размышлений. Они могут быть рассчитаны на неделю.

Первый день посвящается обычно противопоставлению суетности и вечности. Это то чувство, которое остро пережил Толстой (в «Исповеди»), то, что запечатлено в Екклезиасте. Все проходит, течет, распадается. Только высшее, духовное — бессмертно. Одним словом, день проходит под знаком выявления подлинного в жизни и отделения его от мишурного.

Второй день показывает нам, как мало мы сделали для этого подлинного, как безнадежно мы утопали в грехах и привычках, которые нас тянули на дно. Это переживание Грехопадения в его общем смысле как отхода от Бога и от света.

А третий день — это осознание плодов греха: немощь, паралич духа, богооставленность, то есть ад при жизни. Тогда мы видим, что Христос — единственный, Кто может нас оттуда извлечь. Мы стоим на краю бездны, в которую смотрим.

Четвертый день посвящаем Ему. Вновь обращаемся к Евангелию, к Его жизни, ко всему, что вносит свет в наше существование. Словом, проследить все: от Вифлеема до Голгофы. Этот день с НИМ.

Пятый день — это Христос в таинствах, в Церкви. Это крещение, это Чаша и Прощение грехов. И суббота  —  день благодарения.

Для этих молитвенных размышлений хорошо брать Евангелие, Фому Кемпийского, наш молитвенник и мысли из Франциска
/309\
Сальского. Я на всякий случай оставляю его Вам вместе с Паламой.

Обнимаю Вас, шлю Вам с Дашей. Благословение Божие и самые лучшие пожелания.

Ваш А.

В первый же понедельник после того, как я получила эти наставления, приступила к молитвенным размышлениям. Каждый день я делала записи в дневнике, а по возвращении о. Александра показала их ему.

Он читал и при мне комментировал записи.

На мое замечание об удивительных противоречиях Екклезиаста батюшка сказал:

—   Есть даже мнение, что Екклезиаст писали два разных человека.

—  Нет, по-моему, это разные состояние одного автора. Человек не может долго оставаться на слишком большой глубине отчаяния.

—  Я тоже думаю, что это выражение разных состояний одного автора. Екклезиаст — завершающий итог доxристианского сознания. Я недаром поставил Фому Кемпийского рядом с Екклезиастом. У них много общего.

—  Да, и мой протест против Фомы Кемпийского связан с этими элементами дохристианского мироощущения.

И тут последовало продолжение разговора о Фоме Кемпийском, начатом в тот же день на исповеди:

—  Восточные, буддийские влияния у исихастов и у Фомы Кемпийского общие. И все же они включаются как составная часть в духовную сокровищницу Церкви, — заметил о. Александр.

Прочитав страницу, где я описывала отвлечения от молитвы на ужасные пустяки, батюшка сказал:

—  Эти вовсе не нужные, а порой и совсем неподходящие мысли — признак того, что молитва идет правильно, что это истинная молитва.

Далее я писала, что иногда целыми днями напролет живу спиной к Богу. От меня зависит усилие, но подлое это слово. Разве для того, чтобы общаться с любимым, нужно усилие?

— А если между любящими кирпичная стена? Надо делать усилия, надо взять кирку и долбить стену.

—  Но тут-то стены нет.

—  Нам кажется, что нет. Более того, когда мы долбим кир-
/310\
личную стену, в ней остается отверстие. А тут стена из нашей греховности, просвет снова затягивается нашими грехами, и нужны новые усилия. Это большой душевный труд.

Я потому так подробно останавливаюсь на этих репликах о. Александра, что они накрепко запомнились и много раз помогали мне потом. Может быть пригодятся и кому-то другому, идущему тем же путем.

11 июля

Дана сия

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА

путешествующей девице Дарье

В том, что она не своей волей задержалась в темных безднах Совхоза, но по воле туземных обитателей, которые с пристрастием наполнили ее пищей и ублажили ее играми и культмассовыми мероприятиями. К сей грамотке прилагается и сама девица в целости и сохранности.

Выдана для представления в родительский комитет.

Иулия в лето 1970 в день единнадесятый.

А. Мень

Во второй половине октября мне удалось на недельку уехать в Абрамцево и пожить уединенно во времянке.

20 октября

Гуляя по пустынному кладбищу, я читала имена на надгробиях, молилась и думала вот о чем. Те, чьи скорлупки тлеют здесь в могилах, стали совсем иными. Их души умерли, потому что умерли их тела, с которыми они связаны. Уцелели крохи духа, если у кого они были. Но дух единороден, для нас непостижим, и только в Духе можем мы соединяться с умершими. А что душа? Душа — это орган, воспринимающий отзвуки земного мира, это наше конкретное Я, связанное с телом и его метаморфозами, Богом данные сознание и подсознание, зависимые от времени и обстоятельств.

Жизнь духа для нас непостижима. Он обитает на таких запредельных высотах, откуда все земное тоже, наверно, представляется непостижимым. А души, может быть, и истлевают понемногу после смерти (потому что я их иногда ощущаю, но сумеречно, как в Аиде или Шеоле).

А что если и Шеол — правда, и рай и ад — правда? Пер-
/311\
вый для души, вторые — для духа? Но знать мы ничего не можем. Им не понять нас, нам их. Разлука всерьез. Если и встретимся, то, по Лермонтову, в новом мире друг друга не узнаем.

21 октября

Ну вот. Польза иметь духовника, да еще такого!

Вчера с двух до девяти была в доме о. Александра. Сначала занималась французским с его женой, потом помогала о. Александру переводить с английского для книги о пророках, которую он пишет. После работы, когда мы сделали передышку в ожидании ужина, я ему рассказала о своих мыслях на кладбище.

— Вы во всем правы, — сказал он, — кроме одного. Дух в людях не однороден, а глубоко личностен. Он и составляет наше истинное Я.

Батюшка нарисовал оболочку — тело, внутри его душа, на которую тело оказывает сильное влияние, а внутри души дух, на который воздействует душа, а тем самым и тело.

А потом очень просто, опять на ходу изобретая схематический рисунок, рассказал о духовной эволюции каждого человеческого Я в отдельности и человечества в целом.

Существует резервуар еще спящих, но уже неповторимых «Я». В какой-то момент одно из них призывается к жизни, происходит как бы вытяжка семени. Дух обретает тело, душу и жизненную среду. Пройдя определенный путь развития, дух
/312\
высвобождается из тела. Какое-то время душа пребывает в состоянии распада, более медленного, чем распад тела.

Именно потому контакты с душами происходят всегда на низком уровне — психофизический мир наш, душа, лишенная духа, больше тяготеет к бренному телу. Для духа же тут какое-то время возможны разные переходные состояния чистилища,

преисподней и прочие, пройдя через которые, он должен прийти к высшему состоянию Нового Адама.

Однако на этом эволюция не кончается. Всю полноту дух может обрести, лишь снова облекшись телом, но уже иного порядка, на иной, высшей основе (Воскресение мертвых). Это произойдет, когда все спящие «Я» Ветхого Адама пробудятся, пройдя земную жизнь, и перейдут в стадию Нового Адама.

В тех случаях, когда душа, выйдя из первого резервуара, по каким-то причинам не пробудилась (смерть во младенчестве, болезнь мозга или просто — человек ел, пил, но не более того), она возвращается в этот первый резервуар.

Перевоплощение душ о. Александр отвергает.

/313\

25 октября

В этом мире мы все жертвы зла. И Христос ею был и остается в Евхаристии. Если мы думаем, что Царствие Божие бывает на земле, то имя его сострадание, то есть все-таки страдание.

Ясный свет в глазах о. Александра это отчасти радость добровольной сестры милосердия в бараке с ранеными. В истоке этого света — страдающая любовь.

Год 1971

В январе 1971 года у меня развилась серьезная сердечная болезнь, я была на краю.

Отец Александр навещал, причащал, молился обо мне, и я понемногу начала выздоравливать.

Дорогая Зоя Афанасьевна!

Поздравляю Вас с наступающим постом. Хочу надеяться, что он будет Вам в помощь.

Общую схему на Пост я написал и передам Вам при первом же удобном случае. Приложение выправил и тоже передам Вам.

Заглянул сегодня в III т., почитал Ваши заметки и понял к своему ужасу, что почти все должен переписывать. Трудно было с этим смириться, но это неотвратимо.

Всегда Вам благодарный А.   Февраль 71

Как-то, возвращаясь из Новой Деревни, ко мне заглянула расстроенная Елена Александровна. Оказалось, о. Александр получил большое разносное письмо о его книге «Сын Человеческий» от одной важной православной дамы, шекспироведки Е. Н., водившей дружбу с архиереями. Можно было предположить, что они знакомы с ее отзывом.

Ответ о. Александра, еще не отправленный, был подробный и по существу дела, но чувствовалось, что он задет: какие-то фразы звучали резко и могли обидеть его корреспондентку. Елена Александровна боялась, что батюшка наживет врагов не только в лице этой дамы, но и среди тех иерархов, чье недовольство молодым богословом просвечивало в письме Е. Н.

Елена Александровна оставила мне копию ответа о. Алек-
/314\
сандра, и я внесла некоторые поправки, которые меняли только интонацию, но не суть дела. Вскоре батюшка приехал ко мне. У меня была приготовлена для него огромная кастрюля вкуснющего компота. Он всегда поглощал много жидкости, и такой компот был для него большим лакомством.

Я лежала, по моей просьбе он принес закрытую крышкой кастрюлю, громадную чашку и половник из кухни и поставил все это на табуретку возле кровати.

После этих приготовлений я приступила к делу и попросила внести в письмо нужные изменения. Он хмурился, сердился, наотрез отказывался. Тогда я налила компот в чашку, он потянулся к ней, но я отвела руку.

—   Исправьте «уважаемая» на «многоуважаемая», получите компот.

—  Вы не змей, а я не Ева, — возмутился батюшка.

—  Прекрасно. Останетесь без компота, — твердо отвечала я, готовясь вылить содержимое чашки в кастрюлю.

В глазах его мелькнула веселая искорка.

—  Ну, что ж, это, пожалуй, можно поправить, но больше менять ничего не буду, не надейтесь.

Мало-помалу смехом и шутками, преодолевая его отчаянное сопротивление, я уговорила его принять изменения. Допивал он кастрюлю, уже весело хохоча.

Дорогая Зоя Афанасьевна!

Терпеливо жду, когда Вы приедете. Посылаю Вам две книжки для Даши (ее жду на той неделе) и французскую книгу, которую взял временно. Елико возможно (без цитат) переведите, пожалуйста, главу (стр. 68—79). Если трудно, то конспективно.

Е. А. покажет Вам письмо нашей корреспондентки, и Вы посмеетесь неожиданным рез [ульта] там Ваших с ней (Е. А.) стараний.

Всегда молюсь о Вас обеих.

Ваш А.

Суть нового послания Е. Н. сводилась к следующему: читая письмо батюшки, она испытала умиление, на нее снизошла благодать, она поняла, что отец Александр истинно христианский смиренный пастырь, согласна с его доводами и снимает свои обвинения. Чтобы не покинуть поле боя совсем побежденной, она оставила за собой претензии к стилю, слишком, на ее взгляд, современному и не соответствующему возвы-
/315\
шенности предмета. О. Александр по моей просьбе отдал мне черновик своего ответа (на 30 машинописных страницах), куда его рукой были внесены чернилами мои карандашные поправки.^*

В марте по благословению о. Александра меня повезли на поправку в глухой литовский хутор к замечательному священнику, францисканскому монаху о. Станиславу Добровольскому. Я присутствовала ежедневно на мессах, причащалась, беседовала с о. Станиславом и совершила для себя открытие от католицизма нас по сути ничего не отделяет, наши перегородки до неба не доходят.

Даша все это время жила в доме о Александра Через 17 дней я вернулась в Москву здоровой, и с тех пор с сердцем у меня не было серьезных неприятностей.

И слава Богу, потому что по возвращении пришлось пережить тяжкое испытание о. Александр обдумывал для себя проблему эмиграции в Израиль. Тогда только что приподняли глухой железный занавес, впервые возникла возможность покинуть нашу страшную страну, и многие знакомые, в том числе из чад о. Александра, решали для себя эту проблему.

Обливаясь слезами, я написала батюшке письмо на 16 страницах, где обосновывала мою убежденность в том, что его место в России.

Тем очень немногим близким, которые знали о его кризисе, он обещал объявить свое решение на Петра и Павла, то есть 12 июля.

Наслушавшись восторженных рассказов об о Станиславе, батюшка решил сам съездить к нему, познакомиться.

Кроме него, с женой туда собирались о. Сергий Желудков и Юра Глазов, который первым «открыл» для нас о. Станислава. Но Юра не смог по семейным обстоятельствам и передал о. Сергию описание не очень простого пути в хутор Пабярже. А тот внезапно расхворался, и поскольку с Семхозом никакой связи не было, привез мне Юрину схему, грецкие орехи для о. Станислава и свой железнодорожный билет.

И вдруг я решилась. Наскоро собралась и отправилась в условное место на Белорусском вокзале.

Объяснив про болезнь о Сергия, я сказала, что могу сдать его билет, но, если о Александр благословит, готова поехать

* Письмо о. Александра Меня к Е. H. опубликовано в "Aequinox". Сборник памяти о. Александра Меня". М., Carte blanche, 1991.

/316\
вместо него, тем более, что знаю, как добраться. Батюшка благословил.

[вверху стр. фото: Пабярже. У отца Станислава. Фото С. Бессмертного.]

Поездка эта совершалась втайне — не хватало, чтоб на о. Александра вешали собак еще и за связи с католиками! А в гостях у о. Станислава в это время находилась, как нам было известно, одна длинноязыкая дама, отправившаяся туда без благословения.

В Паневежисе мы нашли легковую машину, в Крикенаве о Александр с женой остались осматривать дивный готический собор, а я поехала в Пабярже.

О Станислав все понял и быстро выпроводил нежелательную гостью Путь был расчищен, я вернулась в Крикенаву и привезла батюшку с женой.

Священники сразу нашли общий язык После обеда, щелкая за столом орехи, любимое лакомство о Станислава, я вос-
/317\
пользовалась тем, что нахожусь в обществе ученых богословов, и задала трудный вопрос:

—  Христос говорит: «И отцом себе не называйте никого на земле: ибо один у вас Отец, Который на небесах», почему же священников называют отцами? Вот и к вам я обращаюсь: отец Станислав, отец Александр.

Я остановила взгляд на родном батюшке. Он не знал ответа и, чуть улыбнувшись, попросил ответить нашего доброго хозяина.

Отец Станислав обосновал это последним обещанием Христа: «Не оставлю вас сиротами». То есть на священниках лежит благодатная обязанность выражать Отцовство Бога по отношению к Его чадам.

Потом мы обсудили с батюшкой ответ о. Станислава и пришли к выводу, что он удовлетворителен лишь отчасти. Ведь все же сказано совсем определенно: «Никого не называйте». Скорее просто не находится другого слова, а в общем-то это не дело.

На другой день о. Станислав устроил нам восхитительное автомобильное путешествие по святым местам Литвы. Но меня ничто не радовало, тяготила мысль о возможном отъезде батюшки.

Вечером перед мессой мы отдыхали у дома на лавочке перед огромным заросшим оврагом, на дне которого струилась чистейшая речка. Все цвело и благоухало, щелкали соловьи. Потом мы остались с о. Александром вдвоем, я не выдержала и затронула больную тему. Отец Александр говорил жестко и отчужденно о том, что он здесь не нужен, устал преодолевать вражду, ему, еврею, ничего не сдвинуть в омертвелой Русской Православной Церкви.

—  Может быть, я там кому-нибудь пригожусь. И разве это плохо? Покажу жене Рим, Флоренцию, Париж!

Рано утром, когда все спали, я взяла на кухне огромный ключ и пошла в костел.

Горе разрывало мне душу. Я распростерлась перед алтарем, раскинув руки крестом, и молила Бога избавить батюшку от этого искушения, сохранить его нам.

Время шло, но остановить рыдания я никак не могла.

В храм тихо вошел о. Станислав, прошел к своему месту у двери и стал молиться.

Мне было стыдно. Я собрала свои ноги и руки, с трудом
/318\
поднялась и села на скамью подальше. Мы оба долго молились. Отец Станислав так же бесшумно встал, плавно, медленно подошел и сел рядом.

—  Зоя, что вас так мучает? Расскажите мне.

—  Отец Станислав, для меня было бы большим облегчением все вам рассказать. Но я не имею права. Это не моя тайна. Надо всеми нами нависла беда. Молитесь, чтобы Господь ее отвратил.

Отец Станислав положил мне руку на голову, потом вернулся на свое место, и мы снова молча молились вдвоем.

Наконец он поднялся и, не разрешив мне остаться еще в храме, повел завтракать. Там нас уже давно ждали. Отец Александр с тревогой заглянул мне в глаза. Но после молитвы полегчало, и я могла ответить ему обычным спокойным взглядом: мол, все в порядке.

К вечеру того же дня мы уехали в Москву.

Батюшка был измотан физически: старенький настоятель болел и почти не мог служить, приходилось работать за двоих. Душевное состояние его было тяжко, и после Троицы он уехал в отпуск.

Вернулся он к Петру и Павлу, но я не поехала в тот день в Новую Деревню: слишком волновалась.

Добрую весть привезла Елена Александровна: он остается!

Уже несколько месяцев меня мучила проблема Иова, и я написала батюшке несколько писем на эту тему.

Дорогой Александр Владимирович!

Поскольку Вы будете писать об Иове^*, я хочу поделиться с Вами теми недоумениями, которые эта книга у меня вызовет.

Если Вам любопытно, прочитайте, нет — выкиньте. Да простит мне Господь, я сейчас буду богохульствовать, но это потому, что я не понимаю, смущаюсь душой и излагаю свои сомнения не для того, чтобы Его оскорбить, а чтобы с Вашей помощью их разрешить.

Мне не нравится образ Бога в Книге Иова.

Вот Ягве пребывает в блаженстве на небесах, мирно беседует с Сатаной и хвалится праведностью Иова. Но Сатана внушает Ему сомнения в бескорыстии этой преданности И Бог проникается подозрительностью по наущению Врага! И дает ему право мучить Иова. Это место меня особенно смущает. Бог дает разрешение на зло, а мог бы и не давать Значит зло все-таки от Него?

А Иов стоек.  Он покорно принимает происки нечистого за

* Продолжая работу по моим замечаниям над III и IV томами, о. Александр уже готовил V том, «Вестники Царства Божия», о библейских пророках. Тема Книги Иова входила в его замысел.

/319\
волю Божию. Но Ягве разрешает усилить пытки, как генерал в подвалах Лубянки, пока Иов не отречется от того, во что верует — в справедливость Всевышнего, пока не отречется от самого себя.

Ради чего это мучительство, садизм? Чтобы Иов стал лучше? Но неужели в арсенале Всевышнего нет иных средств? Мне все это кажется просто бессмысленным. Ведь силы человеческие небеспредельны. Доведенный до каких-то границ, человек перестает быть самим собой и за себя уже не отвечает.

Конец же мне кажется недостойным ни Бога, ни образа Божия в человеке. Ягве кичится всемогуществом, играет бицепсами, и Иов склоняется перед силой, уже не помышляя о справедливости.

За это ему дают новые стада и новых детей. Будто новые дети могут утолить боль об умерших!

Кстати, в этой истории по прихоти Бога гибнут ни в чем не. повинные дети Иова. Да и он тут при чем? И разве Иов после испытания праведней, чем до него?

А уж за что разгневался Бог на друзей Иова? Они по мере своих сил и разумения оправдывали это мучительство, искренне веруя в непостижимую для людей, но неизменную правоту Всевышнего.

Если уж гневаться, то за то, что они не сумели помочь Иову, не нашли для него слов утешения. Но об этом в книге ни слова.

Можно ли называть эту книгу предварением Страстей Христовых? Это мне кажется чудовищным. Страсти — не бессмысленное испытание, посылаемое Страждущему Тем, Кто пребывает в безопасности и блаженстве, как в Книге Иова. Их смысл иной.

Если я попробую толковать Книгу Иова символически, что у меня получится?

Человеку, пребывающему в благополучии и ходящему путями Господними, посылаются Врагом, но с согласия Бога, беды, чтобы испытать, любит ли он Бога ради Него самого или за даруемые ему блага. До поры человек сохраняет веру в благость Бога. Он убежден в своей невиновности, в ней сомневаются его друзья, но Бог в ней не сомневается и тем не менее испытывает его, чтобы узнать меру его стойкости. Человек вступает в спор с Богом, обвиняет его в несправедливости, но Бог всегда прав, потому что всемогущ, а человек всегда неправ, потому что слаб.

Мораль: терпи все, даже то, что терпеть уже не можешь.

Нам неведомо, зачем нужны твои муки, но если ты все перетерпишь, хваля за них Бога, то получишь награду.

Это действительно отношения раба и Господина. Кстати, не в этой ли атмосфере царит зло, беспрепятственно расцветают тирании?

Я этого не приемлю. Только начиная с Христа, мы становимся
/320\
детьми Отца и братьями Сына. И Книгу Иова я не могу читать как священную, потому что все мое существо восстает против такого понимания Бога. 3. М.

Это только одно из моих писем отцу на трудную тему Иова. Я вникала в традиционное, церковное ее толкование, искала связь между ней и Страстями Христовыми, но возникали новые недоумения. А главное, я солидаризировалась с Иовом спорящим, чувствовала, что в этой книге речь идет и обо мне.

Отец Александр написал мне большое письмо на эту тему, передал с Дашей, но она его потеряла.

Через неделю после праздника Петра и Павла я получила записку от о. Александра.

Может быть и к лучшему, что письмо потеряно, т. к. там я писал Вам кое-что насчет Вашего «иовства». Значит, не то написал. Поговорим лучше устно. Если Вам не трудно будет заехать к нам в четверг часов в 11, то я жду… Не унывайте. Все ведь не так плохо, как у Иова? Ваш А.

И вот 22 июля, наконец, прорвалось.

Был щедрый летний день. Мы сидели в беседке в его саду, и яблони протягивали к нам свои ветки, увешанные плодами.

—  Ну, что же, — говорила я, — можно повернуться лицом к Свету, но я все равно буду ощущать всей кожей моей, всем телом, всей душой реальность зла вокруг себя.

Он слушал с состраданием, с любовью. Сначала говорил, что надо потерпеть еще, может быть, совсем немножко, скоро все кончится. Я отвечала, что тогда не прощу бессмысленности этих мучений. Он уверял, что они не могут быть бесплодными и должны принести нечто важное и хорошее. Сказал, что проведет неделю в молитвах за меня.

—  Должно пройти. Впрочем, может и вернуться. Но не будем об этом думать.

Я передаю только обрывки из полуторачасового разговора, а на самом деле все было и сложнее, и глубже, и таинственней. Часто вместо слов мы употребляли взгляды, жесты, молчание. Говорили о моем «иовстве», которому было посвящено его письмо.

Но важно вот что. С этого разговора страдание, которое поселилось во мне с осени, привело к тяжелой болезни сердца, а до этой встречи уже почти непрерывно владело мной, — отступило.

/321\

Бог не внимал моим молитвам, но сразу же внял молитве о. Александра.

Страдание оставило меня, и это несомненно чудо.

А кроме того, о. Александр перевел большой кусок какой-то английской книги о страдании и отдал его мне. Но в нем уже не было такой острой нужды: помогла его молитва.

23 авг. 71

Дорогая Зоя Афанасьевна!

Просмотрел (общим взглядом) Ваши поправки и замечания. Большое спасибо Вам, они в высшей степени важны и необходимы. Надеюсь тщательно проредактировать книгу (как раз вчера получил и замечания специалиста) и тогда снова переписать ее в окончательном виде. Но так как объем редактуры будет все же значительным, придется отложить немного…

Каковы Ваши дальнейшие планы относительно дачи? И вообще? Хорошо бы нам после праздника встретиться и поговорить обо всем…

Еще и еще раз благодарю Вас и желаю всяческого мира.

Ваш А.

С августа 1971 по март 1973 года я не вела дневник. Уцелели письма о. Александра за это время. Это в основном деловые записки. Возможно это не слишком увлекательное чтение, но они могут помочь будущим исследователям жизни и творчества о. Александра. Трудность с ними в том, что о. Александр почти никогда не ставил на письмах даты. Я их датировала несколько позднее, может быть, не очень точно, чаще ставила только месяц и год, да и то не всегда. Эти предположительные даты проставлены в конце писем другим шрифтом.

К тому же из-за угрозы обыска позднее я вырезала ножницами из писем все, что могло представлять интерес для КГБ: упоминания о запрещенной деятельности и о связанных с ней людях.

/322\

[на стр. 323 фото: [О. Александр пишет за рабочим столом]]