МИРОВАЯ ДУХОВНАЯ КУЛЬТУРА
К оглавлению сборника: Мировая духовная культура.
Христианство. Церковь. Лекции и беседы. - М.: Фонд имени Александра Меня, 1995.
671 с. Тир 10 000. 2-е изд.: 1997.
Дорогие друзья! Сегодня мы начнем небольшой разговор о Священном Писании в
русской литературе. Вы знаете, что вместе с христианством во время процесса
крещения Руси на нашу землю пришла и великая книга, которую часто называют Книгой
книг. Это было очень важное событие, потому что на Руси в первое десятилетие
после крещения было немало грамотных людей. Распространение духовности не могло
идти только через устное слово и через внешний символ. Нужна была книга. И вот
эта книга пришла.
Большим благословением и счастьем явилось то, что уже за столетие до традиционной
даты крещения Руси Библия была переведена на церковнославянский язык. Не полностью,
не целиком, но в тех ее главных частях, которые употреблялись во время богослужения.
Существовали три типа библейских сборников: это были паремийники, включавшие
в себя ветхозаветные тексты, которые читаются за всенощным бдением, это были
апракосы, то есть тексты Нового Завета, расположенные в том порядке, в каком
их читают в течение всего церковного года (а не в том порядке, как они были
написаны и входили в канон). Вот такие апракосы, паремийники и псалтирь — это
были первые важнейшие части Библии, которые были переведены.
Мы не знаем в точности, кто были переводчики. Кирилл и Мефодий начали это дело.
Вернее, Кирилл начал, после его кончины Мефодий продолжил, а потом неведомые
нам труженики продолжали эту работу. И поэтому в Х веке существовала уже почти
полная славянская письменность. Приход ее означал вхождение в сознание людей
целого мира веры, надежд, идей, культурных горизонтов, исторических перспектив
и воззрений. И естественно, что это не могло оставаться без последствий для
развития литературы.
Распространение Библии было особенно важным в связи с тем, что крещение киевлян
произошло сравнительно быстро — это была настоящая ломка. От первых, рассеянных
по Киевской державе небольших групп христиан до торжественного крещения жителей
Киева при Владимире процесс происходил подспудно, постепенно, но потом он стал
набирать необычайную скорость. Очень скоро после крещения Руси, при Ярославе
Мудром, в Киеве уже стоит собор, который может соперничать с лучшими соборами
восточной Европы. Есть уже огромная библиотека, множество книжных людей, идет
интенсивная культурная работа. Это произошло почти на протяжении жизни двух
поколений, и эта стремительность требовала обязательно Книги, писаного Слова.
Что же мы находим в этой Книге важное для литературы и истории? Прежде всего
особый, духовный, мистический историзм — восприятие жизни человечества как некой
драмы, цельной драмы, драмы, которая имеет завязку и направление. Об этом свидетельствует
очень древний текст, который условно называется «Речь философа». Этот текст
вставлен в Лаврентьевскую летопись в связи с рассказом о так называемом выборе
веры князем Владимиром. В нем рассказано о том, как князь Владимир размышлял,
какую религию сделать государственной в Киевской державе. «Речь философа» содержит
в себе удивительную по выразительности, лаконизму и глубокой насыщенности краткую
схему всей библейской истории.
Надо было владеть немалым литературным мастерством, чтобы огромный эпос Библии
изложить на двух-трех страницах. Там говорится и о самом принципиальном — основании
мира: Бог творит мир в течение определенного периода. Бог создает человеческий
род. Он создает его как кровное единство.
Заметим, что «Повесть временных лет» начинает свою историю не просто с какого-либо
события отечественной истории, а начинает с библейского родословия народов.
В десятой главе Книги Бытия, первой книги Библии, вы найдете скучную для непосвященного
таблицу, где перечисляются различные-различные народы, преимущественно древнего
Востока и Средиземноморья. Зачем в священной, религиозной книге мы видим вот
эти бесчисленные, причудливые для нас имена, названия племен, колен, городов,
народов? А это особый прием, свойственный языку Библии. Это знак, сигнал о том,
что человечество есть одна целостная семья и что группы народов, которые здесь
перечисляются, происходят от трех братьев — Сима, Хама и Иафета. И дальше библейские
авторы перечисляют множество народов, которые потом входят в пролог «Повести
временных лет».
Для повествования преподобному Никону Печерскому (мы не всегда точно знаем,
кому из летописцев принадлежит текст) было важно начать не просто, скажем, с
начала основания Киева, а начать с предыстории народов. И указать, что семьдесят
два народа лежат в основе человечества. Это условная священная цифра — в Библии
многие священные цифры условны. Семь значит полнота. В иерусалимском храме до
его разрушения в определенные дни приносилось семьдесят две жертвы — за каждый
народ земли. Несмотря на разделения, конфликты и взаимонепонимания, эта идея
единства человечества была очень древней и исключительно смелой.
Крупнейший русский специалист по древнему Востоку Борис Александрович Тураев
писал в своей книге, что Библия дает уникальный образец сознания единства человечества
в ту эпоху, когда почти каждый народ называл человеком представителя своего
племени, а иные люди — это были уже потомки дьявола или дети каких-то злых богов.
Это вполне понятно, потому что человеку на первобытной стадии свойственна боязнь
чужого. И вот эту смелую библейскую идею о том, что все мы, люди, кровно связаны
между собой, древний летописец делает преамбулой к истории своего княжества,
славянских племен, своего государства и народа.
Я рекомендую каждому из вас найти «Повесть временных лет» — она у нас издавалась
неоднократно, она вошла и в сборник Библиотеки Всемирной литературы, издающейся
под редакцией Д.С.Лихачева, и во многие другие, — и прочесть «Речь философа»
перед князем Владимиром. Конечно, он излагает это не философским языком, это
даже не просто картина, а, я бы сказал, икона истории: там все слегка упрощено,
но это то, что западает в душу, которая начинает искать истину.
В чем же тут смысл? Для древних греков, для древних индийцев, для многих языческих
народов истина была великой тайной (и остается поныне). Это тайна, которая скрыта
за миром явлений, но Библия открывает нам, что история имеет священное значение
для человека, что история есть то лоно, в котором замыслы Божии осуществляются.
Поэтому она не безразлична, не маловажна, она — не что-то преходящее, а то пространство,
где осуществляется великий диалог между человеком и Творцом.
Историзм Священного Писания... Удивительно, что отцы истории, такие как Геродот,
Фукидид, этого не знали. Они были почти летописцами, потому что просто изображали
цепь событий, которые цеплялись друг за друга, а иногда казались изолированными.
У них не было представления о том, что история имеет вектор.
Почему так было? Потому что человек ориентировался в древности на природу, а
в природе нет вектора. В природе все вращается, все приходит на круги своя.
Вот сейчас желтеют осенние листья, мы с вами знаем, что приближаются зимние
холода. Потом опять будет весна, потом опять лето, и вновь, и вновь... Древний
человек видел это неизменно почти на любом поясе земли. Даже в тех регионах,
где климат сезонно не очень колеблется, двигались светила, утром всходило солнце,
вечером оно обязательно садилось, менялись фазы Луны: все было статичным или
вращалось по кругу. И поэтому весь мир естественно воспринимал бытие на земле
как статическую картину. И только Библия пробивает здесь брешь. Не потому, что
ее писали какие-то особые философы, которые додумались до иной модели — так
сказать было бы неверно. Они приняли это как Откровение, как прорыв чего-то
иного, что было им самим не очень понятно. Но уже усвоив и приняв эту концепцию,
они пронизали ею все дальнейшие Книги, и, можно сказать, что от Бытия до Апокалипсиса
Библия разворачивается как великая историческая поэма. Поэтому «Речь философа»
— это не афоризмы, не статичные догматы, а это эпос, рассказ, это сюжет.
Творение мира — благость Божия. Противление человека, который благодаря своей
свободе может повернуться к Нему спиной, катастрофы, которые этим порождаются...
Постепенно Бог выводит человека из этой темноты и ведет его к свету. Откровение,
данное Аврааму... Авраам еще ничего не знает, не знает, что произойдет. Он только
призван на таинственное какое-то дело, но именно потому, что он верит Богу,
он закладывает основание ветхозаветной церкви. Это великая фигура, которая потрясала
многие столетия, которую изображал Андрей Рублев. Авраам вошел в неведомое,
но знал, что есть какая-то цель, и история Ветхого Завета становится подготовкой
к явлению Христа.
Христос является в мир как осуществление тысячелетних надежд. Для чего? Для
того, чтобы дать человеку, слабому и немощному, новые силы для движения к полноте
бытия, к Царству Божию. Человек не так легко на это поддается, человек этому
сопротивляется. Он борется с Богом, и Бог его побеждает... Это святая победа,
радостная победа. Но свобода — остается. Потому и приходит Христос без меча,
без силы и славы внешней. А принять Его человек может только свободным актом.
Узнать Его! Почувствовать Его! А потом идет развязка, и над ней размышляет князь
Владимир в «Речи философа»: что же произошло в двух мирах, прошлом и новом,
что нового принесло христианство?
Для некоторых людей — это мысль о какой-то иной морали. Нет, это не совсем верно.
Значительную часть этических принципов христианства мы найдем у стоиков, в буддизме,
в Ветхом Завете. В чем же особенность? Почему два мира? Над этим размышляет
еще один древнерусский писатель той же эпохи, знаменитый Иларион.
Знаменитый, но неведомый. Человек, о котором очень мало знали, первый из русских,
назначенный митрополитом киевским по желанию князя Ярослава Мудрого. Обычно
митрополиты назначались из Византии и были греками; и вот, собрались у князя
духовные лица — высшая иерархия — и провозгласили, очевидно, независимо от Константинополя,
этого человека митрополитом. «Муж книжный», честный, постник, образованный человек.
Мы очень мало о нем знаем. До сих пор неточно атрибутированы его произведения.
В ХIХ веке профессор нашей Духовной академии прот.Александр Васильевич Горский
сумел доказать, что «Слово о законе и благодати» принадлежит ему. Оно включает
в себя также и исповедание веры и молитву.
«Слово о законе и благодати» написано между пятидесятыми и шестидесятыми годами
ХI века. В это время в Болгарии, в Византии и во многих других восточных странах
распространялось учение манихейства. Манихеи учили, что все материальное, все
природное создано низшим богом, а истиный Бог создал только дух. Вы понимаете,
насколько для сознания простых людей это было понятным и объяснимым? Наши болезни,
смерть, трудности, голод, жажду, старение, — все то, что угнетает нас в материальном
мире, — все это одним росчерком относилось к злым силам. А единственной ценностью
становился дух. Получалось как бы два творца: злой и добрый.
Эта религия пришла из Ирана, из древней персидской религии Заратустры. Ее усвоили
гностики, манихеи, христиане; манихейство распространялось неудержимо. В Европе
манихеи назывались альбигойцами или катарами. Наверное, многие из вас даже помнят
со школьной скамьи знаменитые Альбигойские войны, которые бушевали во Франции
именно в это время, в ХII-ХIII веках. Альбигойцы захватили почти всю южную Францию,
захватили в прямом смысле слова, то есть к этой доктрине склонились могущественные
феодалы, у которых были замки, войско, и шла война.
В России источником дуализма была соседняя Болгария. Там это учение называлось
богомильством. Богомильская литература проникала очень быстро на Русь, и не
всегда люди, особенно не богословы, могли отличить книги подлинно церковные
от еретических.
Может показаться, что митрополит Иларион, когда он писал о резком противопоставлении
старого закона и новой благодати, находился под влиянием вот этой богомильской
ереси. Но это не так. Это очень сложное произведение, очень трудно толкуемое
с богословской точки зрения, причем автор пишет: я же пишу не неграмотным, не
детям, а людям, которые в этом разбираются. Значит, у него уже тогда была изощренная
богословская аудитория, для которой он мог написать такую сложную и спорную
вещь. Для того, чтобы отклонить мысль богомилов (или катаров, или альбигойцев)
о том, что два завета — это завет дьявольский и завет Бога, Иларион начинает
с такой преамбулы: «Благословен Господь Бог Израилев, Бог христианский, за то,
что посетил и дал избавление людям Своим». То есть Бог Ветхого Завета для него
тождествен Богу Нового, и здесь никаких сомнений не может быть. «Кто есть великий
для нас Бог? Он один, творящий чудеса, установил закон, предваряющий истину,
и благодать, чтобы в нем пребывало человеческое естество, от многобожия отходящее
к вере в единого Бога, чтобы человечество, как сосуд скверный, но омытый, словно
водою, законом и обрезанием, восприняло молоко благодати и крещения. Ибо закон
предтечей был и слугой благодати и истины».
Концепция закона в Ветхом Завете здесь рассматривается под углом зрения, если
хотите, эволюции, подготовительной стадии. Люди находятся во мраке идолопоклонства.
Бог дает им закон, чтобы из этого состояния выйти и, когда является Христос,
закон отступает, по образному выражению Илариона, как уходит луна, когда восходит
солнце, и торжествует благодать.
В чем принципиальная разница между законом и благодатью? Антитезис закона и
благодати впервые сформулировал апостол Павел. Я постараюсь передать вам самую
суть. Закон — это кодекс этики, это принцип, правило, закон — это ограда. Наконец,
закон — это обряд.
Нужен ли обряд? Да, конечно, потому что он выражает наше духовное состояние.
Нужна ли ограда? Да, потому что она формирует человеческое общество и самого
человека. Нужны ли кодексы: не нарушай! не поступай! не убивай! не кради! и
так далее? — Да, конечно. Так мы поступаем с ребенком, когда мы начинаем его
учить. Мы ему сначала говорим, чего не следует делать. Мы учим его обуздывать
себя, мы говорим: нет! Начинать приходится с негативных моментов.
А что такое благодать? Это возможность для человека воспринять уже силу божественную,
которая будет помогать ему позитивно преобразовывать свою личность.
Закон как бы сажает человека на цепь, чтобы он не ушел далеко. Благодать открывает
человеку свободу, чтобы он нашел силу в своем внутреннем мире, изнутри. Чтобы
любовь к человеку, самоотвержение, правда, — все то, что является для нас главным
в жизни, — не осуществлялись под давлением какого-нибудь кодекса, в который
мы заглядываем со страхом, как в уголовный кодекс, а изнутри. Изнутри. Кстати
сказать, уголовный кодекс тут очень даже причем. Я много раз беседовал с представителями
правоохранительных органов, милиции, и спрашивал, сильно ли действует на преступников
ужесточение наказания? Ни один не сказал, что да. Все они говорили, что, если
есть у человека совесть, тогда что-то получается. Но как ни пугай их всеми мерами,
в том числе высшими, ничего не действует. Если не действует благодать, никакой
закон, даже уголовный, не помогает. Это реальный психологический и исторический
факт.
Каждая культура созидается в рамках обряда. Это естественно, это драгоценно
для нас. Потому что обряд есть форма, национальная и культурная форма выражения
чувств человеческих. Если мы все это ликвидируем, это все равно, что разбить
стакан и пытаться пить воду. Конечно, стакан — не вода. Но для того, чтобы вода
держалась, необходима форма. Это еще один элемент закона. Но у обряда есть одна
особенность: поскольку он понятен и свойствен психике человека, то у обряда
есть тенденция захватить все, захватить и не принадлежащие ему сферы. Эта проблема
была, есть и будет острой.
По вопросу об обряде были сражения: в ХVI веке в Европе — Реформация, в ХVII
веке на Руси — раскол. И до сих пор внутри христианства есть разделение по поводу
обряда. Скажем, баптисты от нас отделяются, потому что не признают нашего обряда.
Многие, многие конфликты внутри христианства были с этим связаны.
Для традиционного архаичного сознания и для средневекового сознания это было
еще более важным элементом. И, конечно, древняя Русь сначала приняла христианский
обряд, а потом уже углубилась в сущность христианства. Подобно тому, как мы
маленького ребенка сначала учим налагать на себя крестное знамение, и лишь потом
он понимает глубину этого знака, так и начинающий язычник шел от обряда.
Но что поразительно: очень скоро, так же скоро, как возникла библейская историософия
(«Слово философа»), понимание того, что мы называем историческим провиденционализмом,
то есть то, что существует нравственный миропорядок, — это проходит красной
нитью через всю летопись. Иларион говорит, что историческое возмездие существует.
И не потому, что Бог является жестоким карателем, а потому что есть связь, глубокая
связь между событиями и деяниями человеческими. И когда оскудевает добро, наступает
экологическая катастрофа духа. Экологическая катастрофа духа. И это есть возмездие.
В ХII веке, вскоре после крещения Руси, незадолго до своей смерти, уже «сидя
в санях», как тогда выражались (на санях везли покойника знатного), князь Владимир
Мономах пишет свое «Поучение». Он пишет его не только своим потомкам, но также
и всем, кто, как он выражается, «хочет понять и прочесть». Это удивительная
книга. В мировой средневековой литературе это памятник, в каком-то смысле равный
по значению пророческим писаниям Библии. Начинается она с того, что он сидит
и переписывает Псалтирь: строчка за строчкой, фраза за фразой... Мы чувствуем,
что престарелый князь не может остановиться, потому что каждая фраза для него
— живая. И мы видим, как перекликается душа христианина ХII века с древними
сетованиями и хвалой псалмопевцев, живших задолго до нашей эры.
В чем для него самая суть христианской веры? «Прежде всего, — говорит он, —
Бога ради и души своей страх имейте Божий в сердце своем». Подумайте, человек
понял что-то духовное, глубокое, и вдруг — страх, вдруг какая-то зловещая нотка.
Над этим много размышлял Павел Флоренский; свои известные лекции о философии
культа он начал с лекции о страхе Божием.
Слова эти взяты из Библии. Должен вам пояснить, что в Библии есть два термина,
которые обозначают страх: один обозначает страх, когда человек боится грозы,
молнии, дикого зверя, а второй — это страх, когда он боится Бога. Это совсем
другой страх. Мы не должны переводить его страхом в прямом смысле слова. Это
трепет, это благоговение, это, как говорил один горец в Гималаях, когда подходишь
к большой горе, то надо уметь к ней подходить. Знаменитый историк религии Рудольф
Отто писал о том, что человек переживает перед Богом и обычный страх, и надежду,
и радость, и любовь, но есть особое чувство — это потрясение души, это трепет
перед особой тайной, нечеловеческой тайной, чувство ноуменального (от «ноуменус»
— божество). Вот что такое страх Божий.
Не надо думать, что Бог — это картинка, что Бог — это отвлеченное понятие, а
вспомним прежде всего слова пророка Исайи, у которого Господь говорит: «Как
небо далеко от земли, так и ваши мысли далеки от Моих. Я Бог, а не человек».
И когда мы в простонародном разговоре начинаем говорить: а почему Бог — это,
а почему — то? как будто мы говорим о соседе, как будто мы говорим о начальнике
какого-то большого общепланетного министерства — почему он не досмотрел там?
почему не досмотрел тут? — мы забываем о страхе Божием, мы забываем, что это
Бог, а не человек. Что это иноприродное нам начало, что это Личность, лицо,
но совсем особое, и поэтому без благоговения, без трепета подойти к Нему нельзя:
все потускнеет, все исчезнет, Он Себя не откроет.
Это понимает и князь Владимир, когда напоминает библейские слова о том, что
начало мудрости — это страх Божий. Надо сохранять это. Далее он говорит: «Научись,
верующий человек, быть благочестию свершителем», научись, по евангельскому слову,
«очам управлению, языка воздержанию, ума смирению, тела подчинению, гнева подавлению,
иметь помыслы чистые, побуждая себя на добрые дела, Господа ради; лишаемый —
не мсти, ненавидимый — люби, гонимый — терпи, хулимый — молчи, умертви грех».
И дальше он говорит удивительные слова: «Бога ради, не ленитесь, молю вас, не
забывайте трех дел тех (он имеет в виду дела милосердия), не тяжки ведь они;
ни затворничеством (обращаю ваше внимание!), ни монашеством, ни голоданием,
которые иные добродетельные претерпевают, но малым делом можно получить милость
Божию».
Разумеется, Владимир Мономах совсем не отрицает аскетических подвигов (аскетизм
занимает очень важное место в Евангелии), но в то же время князь уловил, сохранил
главное, что есть в Евангелии: что все-таки Богу важнее милосердие к ближнему.
И затворничество и голодание не могут быть выше, чем действенная любовь. Это
говорит нам человек ХII века, повторяя слова еще более древние, в то время как
многие столетия спустя люди понять это оказывались не в состоянии. Духовную
часть «Поучения Владимира Мономаха» я вполне мог бы дать современному человеку,
скажем, моему прихожанину, как краткий конденциум православного, христианского,
евангельского учения. Оказывается, в древней Руси это понимали и умели формулировать,
умели возвышенно и благоговейно.
А теперь мы сделаем сразу огромный скачок в истории. Мы перейдем через эпоху
феодального распада, ордынского ига, возвышения Москвы (вы понимаете, что в
одной небольшой беседе невозможно охватить всю эту огромную тематику) и подойдем
к протопопу Аввакуму, человеку ХVII века.
Здесь мы найдем удивительный контраст. Я не буду говорить и напоминать вам о
том, что протоиерей Аввакум Петров был одним из ярчайших писателей своего времени,
что он был борец за дело сохранения старых традиций, деятель действительно огромного
масштаба. Это такая личность, которая в истории рождается, может быть, раз в
полвека.
Я хочу обратить внимание на роль Библии в его творчестве. Он писал, уже находясь
в Пустозерске, в суровейших, в ужасных условиях, которые и сейчас для людей
трудны, когда у нас есть и радиосвязь, и электричество. В конце ХVII века его
за инакомыслие сослали туда и потом казнили жестоким образом (вы наверное знаете,
что он был сожжен в срубе). Это был человек непреклонный.
Протопоп Аввакум писал толкования на священные книги, толкование на Библию,
на отдельные части Ветхого и Нового Завета. У него мы находим совершенно иной
стиль, иной подход. Величественного, византийского, благоговейно-возвышенного
стиля мы у него не найдем. Этот человек пишет, как будто рубит топором, грубыми
народными словами, которые он слышал в своей нижегородской юности.
Вот, скажем, он описывает драму первого человека, Адама. Для него это не просто
история, для него это вечный архетип состояния человека перед Богом, и в этом
он прав. Сказание об Адаме, которое обнимает всех нас, — это сказание о своеволии.
Я думаю, что вы все помните, что в молитве «Отче наш», единственной молитве,
которую непосрественно дал нам Господь Иисус, есть слова: «Да будет воля Твоя».
Это великая молитва и великие слова. Только открывшись высшей воле, человек
осуществляет себя, осуществляет подлинное свое «я». Чтобы проверить это: вот
здесь красный свет! Но он говорит: да будет воля м о я! И змей, который олицетворяет
все низменное и темное, сатанинское, демоническое, говорит: можно, вы будете,
как боги, владеющие добром и злом — всем миром.
Я должен пояснить это идиоматическое выражение: на древнееврейском языке слова
«добро и зло» обозначают «все на свете». «Ведать» это не означает научного,
философского, теоретического познания, а обозначает владение, обладание, поэтому,
скажем, к мастерству музыканта или к супружеским отношениям прилагается этот
же глагол «знать». «И познал Адам Еву, жену свою» — значит, он вступил с ней
в союз любви, плотской любви. Так вот, «познать добро и зло» значит управлять
всем. Это как раз для науки современной, науки нового времени: встать у пульта
и вертеть вселенной, как будто бы это все игрушки. Так захотел сделать первый
человек. И когда он вкусил от запретного древа, он увидел только одно: что он
голый, что он беспомощный. И спрятался от Бога. Вечный образ... Первое движение
— убежать.
Бог спрашивает: «Где ты, Адам? Почему тебя не вижу?» — все так образно, как
в натуре. Это сделано специально, чтобы люди любой цивилизации, любого уровня,
пятилетний ребенок и семидесятилетний старик, поняли: ты где, Адам? Помните,
у Генриха Белля есть такая книга «Где ты, Адам?» А он говорит: «Я спрятался.»
«Почему?» «Я вижу, что я голый.» «Откуда ж ты узнал это? Не вкусил ли ты оттуда?»
Это момент для совести человека, когда он может сказать: да, я преступил Твою
заповедь. Но нет, он говорит: «Это женщина, которую Ты мне дал, это она меня
соблазнила». Бог спрашивает женщину: «Как же ты вкусила от запретного?» И она
не кается, она говорит: «Это змей». И так идет цепочка. Все это настолько бессмертно,
настолько передает основную модель искушения в любое время, что мы начинаем
понимать, почему протопоп Аввакум мог писать об этом в таких словах.
Я не люблю на беседах много цитировать, потому что все вы люди грамотные, сами
прочтете. Вот он описывает драму Адама и потом говорит: «...Оне упиваются, а
дьявол смеется в то время. Увы невоздержания, увы небрежения Господни заповеди!
Оттоле и доднесь творится так же лесть в слабоумных человеках. Потчивают друг
друга зелием не растворенным, сиречь зеленым вином процеженным и прочиими питии
и сладкими брашны. А опосле и посмехают друг друга, упившегося до пьяна, — слово
в слово, что в раю бывает при дьяволе и при Адаме.
Бытия паки: «и вкусиста Адам и Ева от древа, от него же Бог заповеда, и обнажистася».
О, миленькие! одеть стало некому; ввел дьявол в беду, а сам и в сторону. Лукавый
хозяин накормил и напоил, да и с двора спехнул. Пьяной валяется на улице, ограблен,
а никто не помилует. Увы безумия и тогдашнева и нынешнева!»
Подобного рода иронический, шаржированный, гротескный подход мы находим почти
всюду в толкованиях протопопа Аввакума. И может показаться, что у этого человека
как бы ослабел страх Божий, если он подходит к священным предметам иронично.
Нет! Это большая тонкость литературного гения, который, употребляя вульгаризмы,
даже почти сквернословие, сохраняет дистанцию. Этот подход прочно укрепился
в мировой литературе. Мне даже приходилось читать книгу «Юмор в Библии».
Да, в Библии много юмора, потому что юмор — это человеческое свойство, дар Божий.
Ведь у животных юмора фактически нет. И юмор, и даже сарказм был в обилии у
пророков. И в Евангелии... Вы скажете, такая серьезная книга, какой же там может
быть юмор? Есть! И очень много. Просто мы разучились читать свежими глазами.
Почти все притчи Христовы произнесены с улыбкой. Вот вам пример хрестоматийный.
Господь говорит о том, что в духовной жизни необыкновенная настойчивость. В
стремлении, в молитве человек не должен думать, что быстро все получится. И
чтобы подтвердить эту мысль, он рассказывает про некоего судью, который Бога
не боялся, людей не стыдился. Приходит к нему вдова (очевидно, дальняя предшественница
чеховской женщины, слабой и беззащитной), приходит и начинает его донимать:
ты мое дело разбери. Сначала он ее куда-то отсылает. Потом видит: нет, это не
та женщина, и в конце концов говорит: да, хотя я Бога не боюсь, а людей не стыжусь,
но что же со мной будет, если я не решу ее проблемы? И он идет ей навстречу.
Господь привел вот этот как бы смешной случай, но для серьезной цели. И многие
притчи именно таковы, потому что человеку свойственно смеяться. И видеть несоответствие
между идеалом и действительностью свойственно человеку.
Как-то в Москве одна замечательная женщина Надежда Николаевна Ладыгина воспитывала
обезьянку шимпанзе. А потом у нее родился сын, и она написала прекрасную книгу,
которая вышла перед войной, «Дитя шимпанзе — дитя человека». Там, в одной из
таблиц она сравнивает, что общего у них, что отличает их. Чувство юмора у ребенка
пробуждается, у шимпанзе — нет. Когда шимпанзе смеется, это просто рефлекторная
реакция на удовольствие, на щекотку.
Поэтому свежий, новый, острый подход к библейской фактуре в древнерусской литературе
вполне оправдан, и он заставлял людей, которые слушали и читали протопопа Аввакума,
свежими глазами увидеть тексты, которые к ХVII веку, начиная со времен крещения
Руси, уже стали чем-то привычным, они как-то уже перестали замечаться.
Подобную же цель преследовал современник протопопа Аввакума, но человек совершенно
иного склада, Симеон Полоцкий. Симеон Полоцкий хотел открыть Библию заново,
вскрыв ее поэтические свойства. Симеон Полоцкий был родом с Запада, из Белоруссии,
служил при Алексее Михайловиче, был прославлен как поэт, как создатель придворных
пьес. Он написал парафраз к Псалтири. В предисловии он пишет, что псалтирь —
это поэтическое произведение, что это поэзия, поэтому он имеет право переложить
ее на стихи, точно и близко к подлиннику. Знаменитый художник Симон Ушаков сделал
гравюры к этой книге. Она вышла и пользовалась на Руси большой популярностью.
Но в другом отношении Симеон Полоцкий приближался к протопопу Аввакуму — своему
антагонисту по идеологии. Потому что старообрядцы и западники были достаточно
чужды друг другу. Это были разные миры внутри древнерусской культуры. Симеон
Полоцкий отнюдь не одобрял старообрядцев.
Он писал пьесы на библейские темы. Их ставили при дворе Алексея Михайловича
и Федора Алексеевича. В частности, пьесу-комедию о блудном сыне. Евангельская
притча превращалась в актуальное событие. Как-то я видел западный фильм о блудном
сыне. В этом фильме отец — почтенный современный бизнесмен в прекрасном костюме,
в замечательном домике. Сын его — искатель приключений, может быть, хиппи, идет
автостопом, ищет себе приятелей, потом он в каких-то там ночных кабаре... Все
на современном плане. Это то же самое, что делал Симеон Полоцкий в своих пьесах,
которые ставил в ХVII веке при царском дворе. Для чего это нужно? Чтобы вечный
смысл Писания все время перевоплощался в какие-то новые формы, национальные
и эпохальные формы, соответствующие эпохе, и чтобы люди всех сословий и званий
могли понять великую весть, которую нам несет Библия. Спасибо.
|
