Дионис, Логос, Судьба

Из цикла "В поисках Пути, Истины и Жизни", том 4. К оглавлению тома.

Подобно Акрополю, царящему над Афинами, возвышается над миром античной мысли здание философии Платона. Значение ее выходит далеко за пределы древности. Современный философ Альфред Уайтхед даже утверждал, будто все значительные идеи Запада являются лишь «рядом подстрочных примечаний к Платону». Сказано, конечно, слишком сильно, но известной правоты этих слов отрицать нельзя. Трудно перечислить всех мыслителей от Аристотеля, Плотина и Отцов Церкви вплоть до наших дней, которые так или иначе испытали на себе влияние Платона. Даже материалисты не могут не ценить его «конструктивно-логические принципы, проповедь самоотверженного служения идее, пафос мировой гармонии, принципиальный антисистематизм и антидогматизм, беспокойный драматический диалог» (1). Они даже причисляют Платона к «учителям человечества» (2).

Платонизм был для многих образованных греков и римлян прологом к Новому Завету, как об этом свидетельствует один из первых христианских философов св. Иустин (3). И впоследствии богословие не раз прибегало к Платону, высоко ставя его стиль мышления и идеи.

«Творения философов значительно позднейших,— говорит о. П. Флоренский,— давно уже пожелтели и высохли, спал их нарядный убор, и стоят перед сознанием оголенные их схемы, как мерзлые деревья зимой. Но живы и будут жить притрепетные Диалоги Платона. И нет такого человека, который хотя бы одно время жизни своей не был платоником. Кто ведь не испытывал, как растут крылья души? Кто не знает, как поднимается она к непосредственному созерцанию того, что от будничной сутолоки задернуто серым покровом оболочек?» (4) А другой православный богослов усматривает в платонизме «скачок, настоящий взлет к новому измерению, внезапное откровение новой, высшей Реальности» (5). Словом, среди предтеч христианства Платону отводится одно из главных мест.

Тем не менее с Платоном дело обстоит куда сложнее, чем кажется на первый взгляд.

Платоново учение о высшем Божестве, духовном мире и бессмертии духа, несомненно, способствовало осмыслению Евангелия античным миром и помогло формированию христианской философии; однако, с другой стороны, «идеализм» таил в себе угрозу извращения христианства тем, что вносил в него идеи глубоко ему чуждые. Из них можно назвать три основные: отвлеченный спиритуализм, родственный индийскому, пантеистическую струю и отсутствие духа свободы, без которого христианство немыслимо (6).

Поэтому, не претендуя изложить во всех деталях многогранную систему Платона, мы постараемся показать ее двойственную роль в истории дохристианского сознания: рассмотрим платонизм и как античное преддверие к Новому Завету, и в то же время отметим те его стороны, которые библейскому учению были прямо противоположны.

Платон — первый мыслитель Греции, сочинения которого сохранились полностью, и это возмещает недостаток данных о жизни и личности философа. Следя за всеми перипетиями этого великого и в то же время трагического ума, можно понять Платона гораздо лучше, чем опираясь на самую подробную внешнюю биографию.

Рассказывают, что Сократ видел сон, в котором он выпускал из рук белого лебедя с огромными крыльями; лебедь тот был Платоном. Хотя это только легенда, трудно представить себе, что мудрец мог не заметить огромных дарований своего ученика, и, наверное, он предвидел в нем своего духовного наследника. Но фактически об отношении Сократа к Платону ничего не известно. Из-за скромности или нежелания прямо обнаружить свои чувства Платон ни в одном диалоге не выводит себя; он всегда в тени.

Нельзя не отметить, что по характеру, склонностям, образу жизни Сократ и Платон во многом отличались друг от друга. Сократ был по натуре общительным и демократичным; аристократ Платон, напротив, казался замкнутым и предпочитал вежливость сердечности. Сократ искренне любил Афины и не расставался с ними; Платон же избороздил Средиземное море во всех направлениях. Сократ больше всего доверял своему разуму и интуитивной мудрости; Платон был широко образован и до конца дней неустанно пополнял свою эрудицию. Сократ — человек скорее прозаический, тогда как в Платоне никогда не угасал дух романтизма и поэзии. Сократ чуждался политики, а Платон много раз пытался воздействовать на общественную жизнь. Сократ внушал любовь окружающим его людям. Относиться же к Платону можно было лишь с почтительным уважением. Характерно, что о нем не сохранилось почти никаких анекдотов, которыми столь богаты предания о греческих философах.

Нет никакого сомнения, что казнь Сократа явилась поворотным моментом в жизни и мышлении Платона. По существу, как философ он родился, лишь пережив драму 399 года. Впечатлительный и тонкий человек, он на долгие годы был ранен этим страшным событием — гибелью любимого учителя. Но и многое другое лежало тяжким бременем на его внешне безоблачной юности. Платон не нашел себя ни в поэзии, ни на общественном поприще, что должно было уязвлять его гордость (7). Наблюдение над окружающим вполне могло привести к мрачному взгляду на жизнь. Платон был свидетелем сдачи Афин, смены властей, буйства толпы. И если Сократ знал еще Периклову эпоху — Платон таких воспоминаний не имел.

Вместе со своим учителем он считал, что у власти должны стоять достойнейшие, но перед глазами его были лишь глупцы и предатели, насильники и фанатики. Обманул надежды Платона и его родственник Критий: террор «тридцати» показался ему хуже правления бесстыдных демагогов. Не лучше проявила себя и демократия, когда одураченная чернь подняла руку на самого лучшего человека, какого знали Афины,— на Сократа.

А чего стоили эти мучительные минуты на суде, когда мудрец, казалось, играл со смертью, дразня своих озлобленных судей! Любой выкуп готов был дать Платон за драгоценную жизнь старца, ставшего для него вторым отцом! Но все оказалось тщетньм: юридическое преступление совершилось.

Что оставалось Платону делать? Мог ли он теперь спокойно ходить по афинским улицам? Нет, он предпочитает бежать из этого города отравителей. К тому же оставаться было небезопасно: власти могли начать мстить Платону как ученику Сократа и родственнику Крития. Он уедет, он вообще покинет афинскую землю. Его уже зовут в Мегары — пелопоннесский город, куда начали стекаться друзья Сократа. Платон отрясает прах...

Корабль выходит из Пирея. Вместо пыльных улиц перед молодым греком расстилается море, спокойное и величественное, как сама беспредельность. Постепенно вся катастрофа начинает казаться страшным сновидением. И в самом деле, не сон ли это? Стоит ли жить, если единственная действительность — это мир ненависти и лжи, мир, убивший Сократа?

Но ведь трудно не признать, что Сократ шел на смерть как победитель; значит, есть какая-то иная сфера, где бессмыслица и зло — лишь мираж. Собрав все свои силы, Платон стремится выйти из-под гнета поразившего его ужаса. И в этом внутреннем единоборстве с царством фурий и чудовищ зарождается в его душе новое видение, его будущая философия.

Платон высаживается в Мегарах — тут он уже вне афинских пределов. В Мегарах он находит Эвклида — одного из самых горячих поклонников Сократа; тот еще во время войны тайно приезжал в Афины беседовать с мудрецом и был среди тех, кто оставался с осужденным до последнего мгновения. Осиротевшие сократовцы проводят целые дни в беседах и воспоминаниях. Эвклид полон решимости продолжать дело учителя. Последователь элейцев, он делится с Платоном своей идеей сочетать учение Парменида о Едином с верой Сократа в божественное Благо. Эти разговоры и дружеское общение помогают Платону оправиться от потрясения, вызванного гибелью Сократа, и взяться за работу.

Платон знает, что ему нужно делать: он перебирает сохранившиеся черновые записи Сократовых бесед, читает, выбирает, переписывает. Ему известно, что многие уже начали составлять книги в защиту казненного. Но, в отличие от них, ему мало просто оправдать Сократа в глазах греческого мира. Он ищет большего: он хочет воскресить образ беседующего мудреца, для того чтобы продлить диалог с умершим. Ведь Сократ лишь наметил пути к истине, нужно продолжать его дело. Так возникает замысел «Апологии Сократа» и первых «сократических» диалогов Платона (8).

Недаром его всегда влекла литература; отвлеченные рассуждения он превращает в живую драму. С уверенным мастерством художника обрисовывает Платон характеры действующих лиц, наделяя каждого индивидуальными чертами. Тут и смешной заносчивый рапсод Ион, и изнеженный Алкивиад, и честный вояка Лахез. А в центре всего — бесконечно дорогой образ Сократа, ироничного и упорного в достижении цели.

Почему Платон избрал эту беллетризованную форму для воплощения зреющих в нем мыслей?

В какой-то степени она была подсказана ему «умственным акушерством» Сократа и являлась продолжением его диалектического метода. Но главная причина заключалась в том, что Платон вообще не слишком верил в убедительность отвлеченных трактатов. Ему претили холодные схемы, он хотел воссоздать живой, творческий процесс поисков истины.

Как и Сократ, Платон чуждается «вещания», не хочет говорить «от себя» как познавший и «посвященный». Читатель должен сам войти в мир Сократа и стать его собеседником. Именно для этого Платон создает своеобразные философские драмы. Разговоры его героев протекают в прохладных рощах, на рынках, у портиков храмов, за веселым пиром. Тактичные, полные дружелюбия и понимания собеседники не спеша обмениваются мнениями. Они умеют слушать, умеют умно возразить, оживить речь шуткой. Их общение создает атмосферу, в которой нет накала страстей, а спокойно выясняется истина. Платон очень умело избегает «игры в шашки с самим собой»; он не навязывает выводов, иной раз предоставляя читателям самим додумать то, что не было высказано. Не будет преувеличением сказать, что платоновские диалоги на все века остаются эталоном для любого философского собеседования (9).

Дар Платона-стилиста проявляется в диалогах не меньше, чем его философский гений. «Платон,— говорит Боннар,— пользуется в одно и то же время всеми оттенками стиля с самой естественной непринужденностью. Он переходит от простого к возвышенному с акробатической ловкостью, вызывающей трепет. Двадцать, тридцать раз подряд ученик отвечает «да» на вопросы учителя. От этого вы заскрежетали бы зубами, если бы это было на другом, а не на греческом языке. Но эти двадцать и тридцать раз — другие «да». Полные умолчаний. Иногда они значат почти наше «несомненно», а иной раз это «да», столь близкое к «нет», что вас пробирает дрожь. Но вот фраза становится длиннее и приходит в движение. Можно сказать, что она начинает танцевать. Встает ветер над пылью слов. Слова кружатся, поднимаются к небу со все возрастающей скоростью, расширяя орбиту фразы. Куда несет нас волшебник-автор? Мы не знаем. По вертикали к зениту. Мы приблизились к небесному светилу, к солнцу. Внезапно мы чувствуем, как попадаем в объятия разума и любви» (10).

У Платона впоследствии появилось много подражателей, но никто из них, даже мыслители большого масштаба, не достиг его виртуозности.

Разворачивая перед своими читателями историю последних дней учителя, Платон одновременно поднимает жгучие вопросы, которые занимали в те дни многих мыслящих людей. Вот Сократ беседует с прорицателем Евтифроном о сущности благочестия. Мелет обвиняет Сократа как нечестивца? Но не следует ли перед этим выяснить, в чем состоит долг человека по отношению к богам? Евтифрон полагает, что благочестие — это то, что угодно богам. Но Сократ напоминает ему, что, согласно мифам, у богов очень разные вкусы и, ублажая одного, легко оскорбить другого. Следовательно, это определение не может распространяться на всю религию. Может быть, богам любезны дары? Но ведь сам Евтифрон согласен, что это была бы своего рода «торговля». Да к тому же — зачем дары небожителям? «Ведь было бы неловко дающему приносить дары тому, кто в этом нимало не нуждается» (11). Постепенно Сократ, разбивая все аргументы прорицателя, подводит к мысли, что благочестие — лишь часть «справедливого», а значит, и сами боги должны подчиняться справедливому. Беседа обрывается, ни к чему не приводя. Но у читателя возникает мысль, что в религии на первом месте не могут стоять жертвы, а благочестие есть нечто иное, более возвышенное.

В таком же духе построены и другие ранние диалоги Платона. Они будят мысль, по-новому ставя старые проблемы.

Платон стремится усовершенствовать сократовское оружие. Существует способ, который может отточить его, это — математическое мышление. Чтобы расширить свои познания в этой области, Платон отправляется в африканскую колонию Кирену, где обосновался знаменитый математик Феодор, тоже друг Сократа.

Общение со старым ученым было необычайно плодотворно для Платона. Геометрия, которую он тщательно изучил под руководством Феодора, не только дисциплинировала его ум, но подвела к мысли о реальности мира отвлеченных понятий. Впоследствии философ будет называть геометрию божественной матерью всех наук.

Примерно тогда же Платон посетил и Египет. Там его глубоко поразила традиционная устойчивость сословной системы, напоминавшей спартанскую. Вековой уклад жизни египтян показался ему надежной гарантией против социальной сумятицы, царившей в Афинах. Пройдут годы, и философ воспользуется египетским образцом для создания своей утопии.

Тем временем до Платона доходили известия о событиях на родине. Связанные с казнью Сократа волнения давно улеглись. В Афинах со злорадством следили за неудачной борьбой Спарты с персами. Вновь была восстановлена антиспартанская коалиция. Афиняне думали, что царь Ирана полностью разгромит спартанцев. Но персы не довели дела до конца, боясь усиления Афин. Все эти военные заботы отвлекали афинян от внутренних распрей, и Платон почувствовал, что настало время вернуться домой.

В 395 году корабль уже несет его к берегам Греции. Он весь во власти впечатлений от виденного и слышанного, полон планов и замыслов. Он думает о незыблемом Благе, к которому должны стремиться все люди и по которому обязаны измерять свои поступки, о всеобъемлющем Единстве и вечных законах, отраженных в мире, как облака в ровной глади моря. Ему грезится идеальная страна, где все приведено в согласие с мировым божественным Порядком.

И вот наконец Пирейская гавань, покинутая Платоном четыре года назад. Он уехал растерянным и разбитым, а возвращается одушевленным готовностью начать борьбу за Сократову правду.

В городе все до боли напоминает об учителе, о беседах с ним, о его последних днях... Платон встречает прежних знакомых, узнает городские новости. Кто теперь очередной «властитель дум» переменчивых афинян? Опять софисты? Да, снова эти ловкие краснобаи завладели всеобщим вниманием. Их не станут судить, как Сократа: они-теперь уже ни на что не покушаются и готовы с легкостью отказываться от того, что защищали полчаса назад. Не ирония ли судьбы, что Сократа считали софистом? Ведь все его служение было направлено против их недостойной игры в мудрость.

Платон ставит своей задачей раскрыть людям глаза: он объявляет войну софистам. Один за другим пишет он диалоги, в которых вновь оживает Сократ и встает на защиту достоверного знания.

Что такое риторика, которую пропагандируют софисты? — спрашивает в одном диалоге Сократ. Она учит убеждать? Но убеждение требуется и в других областях знания. Постепенно выясняется, что ни о каком подлинном знании софисты и не помышляют, довольствуясь лишь словесными победами на суде или в собрании. На чем играет искусный оратор, заинтересованный в такого рода победе? На человеческих слабостях; он просто повар, приготовляющий вкусную пищу для гурманов. Его «угодничество» имеет вид науки, но на самом деле оно отдает шарлатанством. «Знать существо дела красноречию нет никакой нужды, надо только отыскать какое-то средство убеждения, чтобы казаться невеждам большим знатоком, чем истинные знатоки» (12).

Пусть риторика действительно способствует успеху, но достаточно ли этого для человека? Вспомним тиранов: не руководствуясь разумом, а опираясь на успех и силу, служили ли они доброму?

Собеседник Сократа вынужден в конце концов признать, что такие люди — рабы зла и им не только не следует завидовать, но нужно жалеть их, как потерявших человеческое достоинство.

Платон подводит читателя к мысли, что не стоит быть даже великим царем, если в своих поступках не руководствуешься принципами Добра. Добро не есть признак, но объективное божественное Начало. Поэтому поиск истины есть в одно и то же время стремление к Добру. А зло, даже если оно побеждает, остается всего лишь болезнью души, безумием.

Платон меньше всего был похож на Фалеса или Анаксагора, которые неохотно отрывались от «созерцания небес». Его влекли земные дела. Посещение чужих стран, особенно Египта, пробудило в нем страсть к социальным проектам. Платон страдал, видя жалкое нравственное состояние отечества. Язвы несовершенной политической системы заставляли его постоянно думать о том, возможно ли построить государство на основе божественной гармонии и порядка.

Философу было известно, что первыми эту мысль выдвигали пифагорейцы. В Южной Италии они еще кое-где пользовались влиянием: именно с ними решил обсудить Платон волнующий его вопрос.

В 391 году он отправился в старую спартанскую колонию Тарент, где правил пифагореец Архит. Это был замечательный человек, сочетавший в себе государственного мужа, философа, математика и писателя (13). Знакомство с ним оказало на Платона влияние едва ли меньшее, чем встреча с Сократом.

Архит приобщил его к миру пифагорейской теософии и древней орфической мудрости. Он указал ему на математические структуры как на основы мирового целого. Но главное — Архит посвятил Платона в учение о бессмертии души и воздаянии.

Перед Платоном открылись новые захватывающие горизонты. Ему казалось, что теперь он может ясно истолковать намеки Сократа на жизнь, продолжающуюся после смерти тела. Не о ней ли говорил учитель, покидая своих друзей? Не есть ли переменчивый мир, о котором учил Гераклит, лишь оболочка реальности? Подлинно бессмертны только истина и дух. Можно ли поверить, что дух Сократа исчез, уничтожился? Не чувствует ли сам Платон, что некая высшая сущность учителя оказалась сильнее тления?

Мысли Платона о возможности справедливого общества также как будто находили подтверждение в Таренте. Сам Архит представлялся ему воплощением сократовского идеала мудрого правителя. Пифагорейский философ боролся с ростом имущественного неравенства: по его настоянию богатые тарентцы «делили свое имущество с бедными».

Пифагорейцы в свою очередь увидели в Платоне человека, в котором они давно нуждались. Они искали вождя, способного распространить их идеи по другим городам «Великой Греции». Они рекомендуют Платону отправиться на остров Сицилию, в Сиракузы. Философ внезапно оказывается втянутым в политику. В Сиракузы он везет с собой план реформы. В основе ее лежит мысль, что общественный и экономический строй не есть нечто безразличное в нравственном отношении. Государственный порядок есть воплощение морального состояния граждан. А сами нравственные принципы коренятся в том вечном Добре, которое должно определять жизнь каждого человека. Отсюда вывод, что социальное переустройство неотделимо от внутреннего преобразования людей. Это была глубокая идея, верность которой трудно оспаривать. Как бы впоследствии ни пытались ее затушевать, она может служить надежным ориентиром сократовской философии. Если отрицать объективное значение справедливости, то непонятно, например, почему плохо неравенство и угнетение. Ведь, горькие для одних, они вполне устраивают других. Поэтому отказ от единой правды обычно приводит лишь к смене форм несправедливости.

Тезис о тесной связи социального порядка с этическими ценностями Платон развивал в своей книге «Государство», которую писал много лет. В первой ее части, созданной в период знакомства с Архитом, философ доказывал, что справедливость противоположна «праву сильного». Справедливый человек стремится послужить благу других людей не меньше, чем своему собственному. Само общество складывается не случайно, а потому, что люди нуждаются друг в друге. Труд есть нечто, связующее людей. Землепашец необходим строителю, ремесленник — им обоим, а все нуждаются в справедливом и мудром правителе или правителях.

Поскольку основы справедливости нужно искать в мире духовном, то для управления городом более всего подходит человек, приобщенный к истинной мудрости. Это было развитием мысли Сократа о том, что власть должна быть отдана «искуснейшим». Но Платону мало, чтобы государственные мужи были людьми высокого умственного и образовательного ценза. Он выдвигает утопический и довольно сомнительный план, согласно которому «философам» отдается безраздельная власть в государстве.

Пример Архита казался Платону доказательством верности этого принципа. «Пока в государствах,— говорил он,— не будут царствовать философы, либо так называемые нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать и это не сольется воедино — государственная власть и философия, и пока не будут в обязательном порядке отстранены те люди — а их много,— которые ныне стремятся порознь либо к власти, либо к философии, до тех пор... государствам не избавиться от зол» (14). Иными словами, Платон хотел превратить философию и науку (ибо тогда они были едины) в главенствующую политическую силу. Это чем-то напоминает современную теорию «технократии».

Принято считать, что в области политической Платон был фантазером, чистым мечтателем. На самом же деле он находился в прямой зависимости от конкретного опыта своего времени и личных наблюдений. «Писаные законы и нравы поразительно извратились и пали,— жаловался он в одном из своих писем,— так что у меня, вначале исполненного рвения к занятию общественными делами, когда я смотрел на это и видел, как все пошло вразброд, в конце концов потемнело в глазах. Но я не переставал размышлять, каким путем может произойти улучшение нравов и особенно всего государственного устройства» (15). Казнь Сократа и вообще весь ход афинских дел заслонили от него ценность демократических принципов. С другой стороны, его пленили египетские и спартанские порядки. Но пока он не покидал почвы общих размышлений относительно духовных основ общества, он был проповедником высокого идеала; лишь когда он попытался конкретизировать свою утопию, обнаружились самые зловещие черты его гражданского проекта. Впрочем, это станет очевидно лишь в последующие годы.

Одушевленный мечтой о правителе-философе, Платон прибывает в Сиракузы (16). Здесь уже десять лет пожизненным «стратегом-автократором» признан Дионисий I. Победитель карфагенцев, он пользовался поддержкой широких слоев населения. Дионисий разыгрывал мудрого и просвещенного монарха. Как впоследствии Нерон, он воображал себя поэтом, и целый штат придворных льстецов восхвалял его драмы.

Пифагорейцы надеялись, что Дионисий заинтересуется Платоном и тот сумеет вдохновить правителя на реформы. Этот план казался тем более осуществимым, что в окружение Дионисия еще раньше проникли другие друзья Архита.

И действительно, сначала Платона приняли хорошо. Дионисий с удовольствием слушал его беседы и пускался с ним в теоретические рассуждения. Ему льстило, что афинский писатель, хорошо известный на родине, стал его «собственным» придворньм философом. Зять правителя, юный Дион, по-настоящему подружился с Платоном и искренне проникся идеями реформы. Много лет спустя, вспоминая о Дионе, Платон писал: «В беседах я излагал ему в рассуждениях то, что, по моему мнению, является наилучшим для людей, и советовал ему осуществить это на практике; видимо, сам того не зная, я каким-то образом бессознательно подготовлял падение тирании. Что же касается Диона, то он был очень восприимчив ко всему, а особенно к тому, что я тогда говорил». По словам Плутарха, Дион «с юношеской простосердечностью заключил, что такое же действие учение Платона должно оказать на Дионисия» (17).

Однако Дионисий был очень далек от того, чтобы принимать речи философа всерьез. Ему не могло понравиться, что Платон взял на себя роль советника и настойчиво напоминал ему о высшем долге государственного мужа. В свою очередь, Платон поселился в Сиракузах вовсе не для того, чтобы проводить ночи в пирах и развлекать скучающего тирана.

Начались ссоры и взаимные упреки. Однажды Дионисий раздраженно спросил Платона, зачем, собственно, тот пожаловал в его столицу.

— Я ищу совершенного человека,— ответил философ.

— Но, клянусь богами,— зло рассмеялся правитель,— ты его не нашел, это вполне ясно.

Одним словом, превратить диктатора в мудреца не удалось. Дионисию вконец надоела опека Платона, и он решил от него избавиться. Неясно, сам ли Платон захотел покинуть Сиракузы или был выслан, но, во всяком случае, в 387 году он отплыл в Афины на корабле спартанского посла.

Путешествие едва не закончилось катастрофой. Дионисий, желая отомстить своему назойливому ментору, дал тайное распоряжение послу продать Платона в рабство. «Философ будет счастлив в неволе»,— мрачно шутил тиран. По дороге корабль зашел в порт острова Эгины. Внезапно Платона связали и отвезли на невольничий рынок. Гордый аристократ, умозрительный философ оказался выставленным на продажу среди тех, кого законы приравнивали к скоту.

Трудно понять, как Платон, пережив эти тяжелые мгновения, мог впоследствии с таким равнодушием относиться к участи рабов. Впрочем, человеческая натура полна загадок...

Счастливая случайность спасла философа. Нашелся грек, который выкупил его за двадцать или тридцать мин. Говорили также, будто деньги на выкуп прислал Архит (18).

Итак, потерпев неудачу в своих замыслах, Платон возвратился в Афины. Теперь он по-новому осмыслил судьбу Сократа: конфликт между поборниками правды и людьми, живущими по своим лишь прихотям, неизбежен.

Этот вывод оказал решающее воздействие на формирование платоновского идеализма. Он не был придуман, но вырос из столкновения философа с миром. На эти экзистенциальные истоки учения Платона обратил внимание Вл. Соловьев в своем проникновенном исследовании о Платоне. «Тот мир, в котором праведник должен умереть за правду,— писал он,— не есть настоящий мир. Существует другой мир, где правда живет. Вот действительное жизненное основание для Платонова убеждения в истинно-сущем идеальном космосе, отличном и противоположном призрачному миру чувственных явлений. Свой идеализм,— и это вообще мало замечалось,— Платон должен был вынести не из тех отвлеченных рассуждений, которыми он его потом пояснял и доказывал, а из глубокого душевного опыта» (19).

Афинская драма 399 года и провал в Сиракузах не сломили Платона; он выстоял и нашел в себе новые духовные силы. Отказываясь признать хаос видимого бытия за последнюю истину, Платон всем своим существом тянулся к тому незримому миру, в котором предчувствовал свою небесную отчизну.

1. А. Лосев. Жизненный и творческий путь Платона. Вступительная статья к сочинениям Платона, т. I, с. 73.

2. См.: В. Асмус. Платон. М., 1969, с. 5.

3. Св. Иустин. 2-я Апология, 13; см. также высокую оценку платонизма, данную апологетами Афинагором (Апология, 19, 23) и Минуцием Феликсом (Октавий, 22, 34).

4. П. Флоренский. Общечеловеческие корни идеализма.— Богословский Вестник, 1909, сентябрь, с. 285.

5. N. Аrseniev. Revelation of Life Eternal. N. Y., 1963, р. 49.

6. Эти аспекты учения Платона частично рассмотрены у В. Зеньковского (Преодоление платонизма и проблема софийности твари.— «Путь», 1930, № 24).

7. Платон. Письма, 324 е.

8. Хронология сочинений Платона точно не установлена. Однако в результате длительной работы исследователей была реконструирована общая картина истории его творчества, спорная еще в деталях, но в целом общепризнанная. См.: Вл. Соловьев. Жизнь и произведения Платона.— Собр. соч., т. XII, Брюссель, 1970, с. 375 cл.; W. Lutoslawski. The Origin and Growth of Plato's Logic. N. Y., 1905, р. 35 f.; А. Лосев. Ук. соч., с. 50 cл.

9. См. характеристику, которую дает Гегель собеседникам Платоновых диалогов: Гегель. Сочинения, т. X, с. 195.

10. А. Боннар. Греческая цивилизация, т. III, с. 154.

11. Платон. Eвтифрон, 14 с. Пер. С. Жебелева.

12. Платон. Горгий, 459 b.

13. Об Архите см.: М. Смоленский. Архит Тарентский, его жизнь и сочинения.— Журнал Министерства Народного Просвещения, 1877, ч. 192.

14. Платон. Государство, 473 d.

15. Платон. Письма, 325 d.

16. Там же, 326 b.

17. Там же, 327 а; Плутарх. Жизнеописания. Дион, 4, 5.

18. Диоген Лаэртский, 3, 19—20; Плутарх. Дион, V.

19. Вл. Соловьев. Жизненная драма Платона.— Собр. соч., т. IX, с. 219.

далее

к содержанию