Глава 22. Логос и хаос, отречение от Сократа

Мудрые язычники в философии своей и познании

достигли даже до лица Божия,

однако не смогли ни увидеть, ни познать Его.

Яков Беме

Политические неудачи Платона и его отлучки из Афин нисколько не сказались на его детище — Академии. Она уже стала вполне сформировавшейся школой, которой, кроме самого философа, руководили некоторые его ученики. В Академии разрабатывались самые различные вопросы: последователи Платона стремились придать его учению более стройный вид. Они толковали книги философа и все чаще требовали от него уточнений и разъяснений. Среди учеников особенно выделялся Аристотель из Стагира (384—322). Восемнадцатилетним юношей он приехал в Афины. Платон в это время отсутствовал, и к его возвращению ученик был уже начинен недоуменными вопросами, с которыми немедленно приступил к учителю. Платон был поражен ранним развитием и остротой интеллекта нового адепта школы; Аристотелю мало было усвоить дух платонизма, он хотел увязать воедино все его положения. От своего отца-медика Стагирит унаследовал страсть к исследованиям природы, и, вероятно, его высказывания не раз ставили учителя в тупик: ведь прежде Платон относился к естествознанию несколько свысока, а теперь оказывалось, что его учение будет весьма уязвимым, если не осветить и эту область.

Платон внимательно прислушивался к доводам Аристотеля, которого называл «умом» Академии. Он стал серьезно задумываться над тем, не пришло ли время дать целостную концепцию космогенеза. Его уже давно тревожила неясность теории эйдосов. В книге «Парменид» он сам подверг ее критическому анализу. Нужно было более четко сформулировать принцип взаимосвязи Царства Идей и видимого мира. Этого к тому же требовали друзья Платона — пифагорейцы.

Бьша еще одна причина, побудившая философа начертать схему космогонии. Провал политических планов оставил глубокий след в его душе. Силы, которые, по мнению Платона, противились гармонии, нуждались в описании и объяснении; им нужно было найти место в единой картине Вселенной и общества людей.

Так родился замысел одной из последних книг Платона. Она была названа «Тимей» по имени главного персонажа беседы. Примечательно, что Сократ уже оттеснен в этой книге на задний план; фактически он только слушатель, а Тимей — учитель. Престарелый философ в это время уже почти совсем отходит от «сократовского» метода, он не спорит, а только излагает. Книги его из «разговоров» превращаются скорее в монологи одного из собеседников. Важно и то, что Тимей являлся одним из известных пифагорейцев. Платон теперь все чаще обращается к пифагорейской литературе, и злые языки даже утверждали, что его «Тимей» списан с трактата пифагорейца Филолая. Это, конечно, нелепое предположение, ибо Платону незачем было прибегать к плагиату; но огромное влияние на него пифагорейской теософии несомненно.

Начиная трактат о мироздании, Платон хочет как бы проститься со своим «совершенным градом». Ему нелегко признать его химерой. Он вспоминает о старинном предании, которое восходило к его прапрадеду Солону, якобы привезшему его из Египта. Согласно рассказу жрецов, к западу от Греции в глубокой древности существовал большой остров Атлантида. Это была могущественная держава, строй которой будто бы совпадал с тем, который Платон проектировал в «Государстве» (1). Впоследствии страшная катастрофа постигла Атлантиду и она погрузилась в море.

При помощи этой легенды Платон, видимо, хотел убедить себя и учеников, что его мечта — не пустое изобретение, но некогда была реальностью. Только слепые силы разрушили порядок, построенный по образцу идеального Полиса.

В судьбе Атлантиды, как и в собственном поражении, Платон усматривает зловещие признаки: он приходит к выводу, что принципам меры, равновесия, порядка всегда противостоят какие-то противоположные им начала и, не учитывая их, невозможно понять мировой строй.

В поисках этого таинственного противника Платон обращается к вопросу о происхождении космоса и его стройности. Существовало ли упорядоченное мироздание извечно, спрашивает Платон, «или же оно возникло, выйдя из некоего начала?» Ответ для философа ясен: «Оно возникло: ведь оно зримо, осязаемо, телесно, а все вещи такого рода ощутимы и, воспринимаясь в результате ощущения мнением («мнение» в терминологии «Парменида» Платона — знание видимого мира), возникают и порождаются. Но мы говорим, что все возникшее нуждается для своего возникновения в некоей причине» (2). Здесь Платон шел по пути, проложенному Анаксагором. «Конечно,— продолжает он,— Творца и Родителя этой Вселенной нелегко отыскать, а если мы его и найдем, о нем нельзя будет всем рассказывать». Две идеи могут, по мнению философа, служить здесь ориентирами: мысль о благости Творца и стройный порядок природы. Из них явствует, что Демиург, то есть Создатель, образуя мир, имел перед собой некий совершенный архетип. «Ведь космос — прекраснейшая из возникших вещей, а его Демиург — наилучшая из причин. Возникши таким, космос был создан по тождественному и неизменному (образцу), постижимому с помощью рассудка и разума» (3). Но философ тут же еще раз оговаривается: выразить эти тайны в точных терминах разума едва ли возможно. «Нам приходится довольствоваться в таких вопросах правдоподобным мифом, не требуя большего» (4). Это прежде всего касается «побуждения», которое привело Творца к созданию мира. Этим побуждением можно назвать благость Создателя, который «пожелал, чтобы все вещи стали как можно более подобны ему самому» (5). Одним словом, цель творения — это приближение ограниченного и обусловленного мира к идеалу Безграничного и Абсолютного Божества. Верховный Разум, или Логос, творит целостный мир по образу эйдосов, а в конечном счете — своего совершенства.

Космос не есть что-то раздробленное или мертвое; он сотворен как «единое видимое живое существо» (6). Оно подобно гигантской сфере, которая должна обладать разумом и душой. Идею мировой души Платон заимствовал у пифагорейцев. Она представлялась философу как бы пограничной областью между двумя мирами — миром вечных идей архетипов и зримым планом бытия. Вселенская душа была создана первой и послужила объединяющей основой для космоса. Мировое же тело, согласно Платону, организовано по принципу, напоминающему законы сохранения в современной физике: оно «устроено так, чтобы получать пищу от своего собственного тления, осуществляя все свои действия и состояния в себе самом и через себя само» (7).

Это глубокое и плодотворное представление о мире как об организме было впоследствии развито во многих философских системах и научных теориях. Платоновская модель космоса чем-то напоминает эйнштейновскую.

Платон выдвигает догадку, будто мировая материя — это не просто конгломерат элементов, но некий континуум Пространства-Времени, замкнутый в самом себе. Он есть та среда, в которой Демиург формирует все, но само по себе Пространство-Время трудно определить в силу отсутствия в нем обычных «качеств». Это также перекликается с современной физикой, которая усматривает в основе материи трудно моделируемые процессы. Говоря о теории материи, Вернер Гейзенберг пишет: «Подобно тому как у Платона, дело выглядит так, будто в основе этого сложного мира элементарных частиц и силовых полей лежит простая и прозрачная математическая абстракция».

Согласно Платону, взаимодействие мира эйдосов и Праматерии придает космосу законченный и стройный вид. Таким образом, философ выдвигает мысль о несотворенной основе тварного мира.

Но откуда же взялась Праматерия, в лоне которой проявляет себя Демиург?

Ответ на этот вопрос Платон дает тот же, какой давали и прежние философы, и древние мифы. Праматерия — извечна. Демиург лишь привел ее в гармонический порядок (8). «Бог позаботился обо всех видимых вещах, которые пребывали не в покое, но в нестройном и беспорядочном движении; он привел их из беспорядка порядок» (9).

Таким образом, процесс миротворения есть процесс активности Логоса в царстве вечного Хаоса.

Эту замечательную догадку о том, что в природе есть нечто противящееся структурности, Платон опять-таки излагает на языческий лад. Подобно тому как в древних космогониях Хаос никогда не может быть побежден силами гармонии, так и в «Тимее» черты несовершенства остаются неизбежными в нашем «наилучшем из миров». Создание Вселенной закончено, и она охватывает все видимое единым кругом. Полностью изгнать из нее хаотическое начало не под силу и самому Демиургу, ибо оно связано с властью Ананке — Необходимости. «Из сочетания Ума и Необходимости произошло смешанное рождение нашего космоса. Правда, Ум одержал верх над Необходимостью, убедив ее обратить к наилучшему большую часть того, что рождалось».

Поэтому Платон считает, что для верного описания рождения Вселенной, кроме божественного Разума, «следует привнести также и вид беспорядочной причины» (10). И хотя Логос во многом упорядочил Хаос, этот последний, в сущности, необорим.

В свое время П. Флоренский, желая подчеркнуть «народные» корни платонизма, указал на его тесную связь с магией (11). Это очень верная идея, но она свидетельствует скорее о слабости Платоновой мысли, которая не смогла освободиться от древнеязыческих пут. Один из явственных признаков магизма в учении Платона — это представление о круговой замкнутости как высшего, так и низшего мира. Символ небесного совершенства в платонизме — круг; он является идеалом и для земного бытия. «Мы должны,— говорит он,— подражая безупречным круговращениям Бога, упорядочить непостоянные круговращения внутри нас» (12). Но эта «гармонизация» мира, в сущности, лишена перспективы, ибо никогда не приведет его к состоянию качественно иному, нежели теперь; для Вселенной возможны лишь небольшие улучшения, так как она обречена на неразрывную связь со своей другой «причиной» — Судьбой-Необходимостью. Поскольку же «лучшее из возможных» мироздание является своего рода компромиссом между добром и злом, Логосом и Хаосом, то человеку не остается ничего иного, как примириться с фактом несовершенства. Мятеж против зла, апокалиптическая надежда — все это оказывается чуждым Платону, наследнику магического миросозерцания.

Новая концепция универсума заставила Платона еще раз наметить пути для устроения общества. Правда, он больше не решался сам входить в политические дела, но пересилить в себе тягу к реформаторству он не мог.

Теперь Платон исходил уже из мысли, что «все человеческое зависит от Судьбы и случая» (13). Поэтому философ отказался от надежды установить идеально налаженное общество на земле. Как мир есть безнадежное смешение добра и зла, так и социальный строй должен иметь в виду порочность и слабости людей.

С такой установкой Платон писал свою последнюю книгу «Законы» — детище его закатных дней. Она лишена уже того блеска, который отличал его прежние диалоги. Собеседники в «Законах» — старики, они в основном лишь слушают рассказ о некоей колонии на Крите. Сократа здесь нет и в помине. Видимо, автор чувствовал, что книга, по сути дела, содержит отрицание идей учителя. Если раньше Платон как бы вел непрестанную беседу с умершим, то теперь кажется, будто он стыдится его.

Мало того, что здесь полностью отброшена Сократова идея права, даже «философы-правители» оказываются уже ненужными. Спасение Платон отныне видит только в твердой власти. Хотя она представлена не одним тираном, а группой вождей, это нисколько не смягчает ее деспотического характера (14).

Город должен быть построен по определенному плану. Все граждане наделяются землей, которая, однако, остается собственностью государства.

Если и прежде Платон ориентировался на Спарту, то теперь его город-казарма еще больше приближается к спартанскому образцу. У власти должны стоять старые люди, лишенные увлечений и иллюзий.

Все тяжелые работы в Городе падают на плечи рабов и иноземцев. Рабство увековечивается (15). Жизнь «свободных» граждан проходит под бдительным наблюдением властей. Этому способствует система взаимного шпионажа. Особое значение придается спорту и военному делу. С двадцати лет начинается долгая армейская служба.

Чтобы человек не имел возможности предаваться праздности, он должен быть все время чем-то занят: упражнениями, пением, работой, назначенной правительством. Оно будет указывать, какие развлечения допустимы, какие нет. Искусство — особенно опасная область; авторов, которые в чем-либо нарушат строгие порядки, ждут суровые уголовные кары. Скульптор не свободен ни в сюжете, на в выборе материала. Музыкант не имеет права писать чистую музыку без слов: песни должны быть патриотического и воспитательного содержания. Недремлющее око направлено и на театр — любимый греками театр. «Не ожидайте же,— обращается Платон к драматургам,— что мы так легко позволим вам раскинуть у нас на площади шатер и привести сладкоголосых артистов, оглушающих нас звуками своего голоса; будто мы дадим вам витийствовать перед детьми, женщинами и всей чернью и об одних и тех же занятиях говорить не то же самое, что говорим мы, но большей частью даже прямо противоположное. В самом деле, мы — да и все государство в целом,— пожалуй, совершенно сошли с ума, если бы предоставили вам возможность делать то, о чем сейчас идет речь, ели бы должностные лица не обсудили предварительно, допустимы ли и пригодны ли ваши творения для публичного исполнения» (16).

Но особенно непримиримо относится государство «Законов» к посягательству на официальную идеологию. Таковой у Платона является уже не философия, а старое язычество. Оно должно служить делу гражданского «единомыслия». Платон помнит о свободе мнений, царившей в кружке Сократа, и, увы, боится ее. «У молодых людей,— говорит он,— возникают нечестивые взгляды, будто нет таких богов, признавать которых предписывает закон» (17). Ирония судьбы! Это почти дословно то, в чем обвиняли Сократа...

Но Платон как будто совсем забыл об учителе, он требует, чтобы на всех, кто проявит идейные колебания, немедленно доносили. Врагам государственной веры он приготовил наказания: штрафы, изгнание и даже смертную казнь (18).

В «Законах» религия совершенно теряет черты чего-то живого и тем более индивидуального. Все частные и домашние святилища упраздняются; религиозные общества и тайные места молитвы запрещены. Культ строго расписан и является обязанностью всех лояльных граждан. Это и неудивительно: в его новом Государстве личность окончательно подавлена, атмосфера наушничества и страха парализует всякую нежелательную власти активность. Человек низведен до уровня послушного орудия в руках тирании.

В этом зловещем проекте Платон, по меткому замечанию Вл. Соловьева, окончательно совершил прямое принципиальное отречение от Сократа и от философии.

Когда читаешь «Законы», начинает казаться, что страницы этой книги написаны маньяком, тяжелым душевнобольным, дошедшим на старости лет до полного маразма. Но даже усматривая в «Законах» явные черты умственного и душевного расстройства, нельзя только этим объяснять дух книги. Еще работая над «Государством», философ поддался искушению поставить во главу угла не человека, а строй, в «Законах» же он сознательно заключил сделку с Судьбой, всецело проникся презрением к личности, освятив насилие над человеческим духом.

Три основные линии эллинского миросозерцания пересеклись в Платоне. Величие его заключалось в прозрении высшего духовного мира, где человек находит свою небесную родину. Но кроме солнечного света Логоса, в его сознание проникает и обманчивый лунный свет дионисического дуализма; позади же всего грозно сверкают звезды ночного неба — Судьба и Необходимость. Столкновение этих трех начал и привело «идеализм» к духовному тупику. Недаром конец земного пути философа был окрашен пессимизмом и унынием.

О том, что мрачная тень нависла над седой головой основателя Академии в последние годы его жизни, свидетельствуют разные предания. Говорят, Платон сделался в это время необычайно угрюмым, сгорбился и ходил, не поднимая головы. Никто не видел улыбки на его лице. Жизнь его была трагедией, и, как положено в трагедии, она окончилась гибелью героя. Но, в отличие от участи героев Софокла или Еврипида, то была не физическая гибель, а глубокое внутреннее крушение. Впрочем, скоро пришла и смерть тела. Платон умер в 347 году. В то время ему было уже около восьмидесяти. Ученики погребли его неподалеку от Академии, в которой он вел с ними беседы в течение сорока лет.

1. Платон. Тимей, 24 а cл. Платон возвращается к теме Атлантиды в своем неоконченном диалоге «Критий», 108 е cл.

8. Платон следует здесь языческой мифологии и философии, которым свойственна пантеистическая идея предвечного Лона. Изначальный дуализм духа и материи у Платона позволяет сближать его с индийской доктриной Санхьи (см.: U. Bhattacharjee. Plato and Bhagavad-Gita.— «The Calcutta Review», 1927, р. 133 ff.). Творец для него лишь «мастер», изготовляющий вещи из уже имеющегося материала (см.: А. Е. Тауlor. Рlato, р. 138). Об отличии такого относительного творения от творения абсолютного (из небытия к бытию) см.: Н. Лосский. Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция. Париж, 1938, с. 104.

11. П. Флоренский. Общечеловеческие корни идеализма.—БВ, 1909, февраль, с. 421.

15. Об отношении Платона к рабам см.: Законы, 777 е. В другом месте он говорит, что «земледелие предоставлено рабам», ремесла — чужеземцам (Законы, 806 е).

АЛЕКСАНДР МЕНЬ

Дионис, Логос, Судьба

Греческая религия и философия от эпохи колонизации до Александра