Дионис, Логос, Судьба

Из цикла "В поисках Пути, Истины и Жизни", том 4. К оглавлению тома.

Среди тех, кто претендовал стать преемником Платона, на первом месте был, разумеется, Аристотель. Основатель Академии всегда высоко ценил огромные познания и педагогический дар Стагирита. Нередко Платон поручал Аристотелю читать лекции и заниматься с учениками. И все же руководство школой досталось не ему: на это были свои причины. Из двадцати лет, проведенных Аристотелем в Афинах, половину этого времени он уже не мог считаться правоверным «академиком». Ему стало тесно в рамках платонизма, его влекла природа как неисчерпаемый объект изучения; и вообще у Аристотеля наметилось совсем иное отношение к жизни и задачам философии, чем у учителя. Согласно преданиям, в последние годы отношения между Платоном и его учеником ухудшились, хотя верность Аристотеля Академии доказывает, что до разрыва дело не дошло. Очевидно, Платона тревожил отход Стагирита от «идеализма», но даже пиетет перед наставником не поколебал Аристотеля: он говорил впоследствии, что никакие дружеские узы не могут заставить его отказаться от собственных взглядов (1). Нелегкими были и отношения Аристотеля с товарищами. Говорят, что в Академии он многих раздражал своим насмешливым тоном и самоуверенностью. Но основной причиной того, что Аристотель не был избран главой школы, явилась его критика идей Платона. Мог ли Платон хотеть, чтобы ему наследовал человек, оспаривавший наиболее важные его концепции. Скорее всего именно сам Платон назначил себе другого преемника: им стал после смерти философа его племянник Спевсипп.

Сразу же после этого Аристотель покинул Афины и уехал в Малую Азию к атарнейскому правителю Гермию, с которым его связывала давняя дружба по Академии. Он женился на племяннице Гермия и поселился у него, всецело уйдя в научные исследования. Но через три года персидский царь Артаксеркс, которому подчинялась Атарнея, обвинил Гермия в измене; его арестовали, увезли в Сузы и там казнили.

Аристотель тяжело переживал трагическую гибель друга; ему пришлось оставить Атарнею и искать другое пристанище, где можно быдо бы заниматься любимой наукой. Вместе с семьей он решил перебраться на остров Лесбос к Теофрасту, тоже близкому ему человеку. Там он продолжил свои биологические изыскания, изучая размножение акул и морских ежей, органы слуха у рыб, наблюдая, анатомируя, ставя опыты.

Но вскоре в жизни ученого снова произошла перемена. Когда-то еще его отец, врач, служил при македонском дворе, теперь же царь Македонии Филипп стал настойчиво звать к себе Аристотеля. «У меня родился сын,— писал он,— но я менее благодарен богам за то, что они мне его дали, чем за то, что они позволили ему родиться в твое время. Ибо я надеюсь, что твоя забота и твои поучения сделают его достойным будущего государства».

Из этих слов явствует, что к тому времени философ уже приобрел известность. С другой стороны, пригласить Аристотеля входило в обширные политические планы Филиппа.

До тех пор Македония, затерявшаяся среди лесов, где еще бродили стада зубров, считалась глухой окраиной греческого мира. Южные полисы долго третировали ее как полуварварскую страну и не заметили ее возросшей мощи. Теперь Македония заявила о себе как новая грозная сила. Филипп, воспитанный в Фивах, мечтал придать своей династии блеск эллинской культуры. Этим он надеялся прочнее связать Македонию с остальной Грецией. Одновременно он готовился к покорению всей страны, усыпляя бдительность эллинов мирными заверениями.

Тщетно афинский оратор Демосфен громил Филиппа в своих речах, предсказывая, что скоро тот явится в Грецию с оружием в руках; большинство афинян не верило в это, а нашлись и такие, которые образовали промакедонскую партию, полагая, что сильная монархия — единственное спасение для разложившейся нации.

Аристотель, хотя и не был приверженцем этой партии, относился к Македонии с большой симпатией. С ней была связана его семья, в Афинах же он всегда оставался «метеком», чужеземцем.

В 343 году Аристотель прибыл в Македонию и впервые встретился со своим учеником — Александром. Наследнику шел тогда тринадцатый год. Это был мальчик с лицом архангела и темпераментом Ахилла. От матери, горячей последовательницы Дионисова культа, он унаследовал пылкость и необузданность, а от отца — политический ум и безмерное честолюбие.

Три года Аристотель и Александр провели вместе. Ученый привязался к подростку, в котором дикарь мог уживаться с утонченным эллином. Он приобщил его к греческой культуре; «Илиада» с тех пор стала настольной книгой Александра: даже в походах он не расставался с ней. Замечая раннее развитие царевича, Аристотель не боялся посвящать его в сложные философские проблемы. Александр, по словам Плутарха, «воспринял не только этическое и политическое учение Аристотеля, но приобщался к более глубоким учениям» (2). Наследник гордился оказанным ему доверием и претендовал на монопольное обладание этими тайнами мудрости. Годы спустя он выражал недовольство тем, что Аристотель публикует свои книги. «Я хотел бы,— писал он учителю,— не столько могуществом превосходить других, сколько знаниями о высших предметах». Это, конечно, была поза, ибо вовсе не о философской деятельности мечтал молодой македонянин; в его желании стать единственным обладателем Аристотелевых познаний проявилась все та же ненасытная жажда власти, которая с детства владела Александром.

С тайной завистью следил юноша за успехами отца. Тот же сумел захватить выход к морю, разбить фокидян, владевших Дельфами, одну за другой присоединял к своей монархии афинские колонии. «Он мне ничего не оставит»,— жаловался Александр.

Филипп был искусным дипломатом; он знал, где нужно действовать подкупами и интригами, а где — силой и угрозами. При этом он повсюду продолжал твердить о своих мирных намерениях.

Обстановка в те годы напоминала время перед началом второй мировой войны. Демосфен видел, что Филипп, пользуясь раздробленностью Эллады, неуклонно расширяет сферу своего государства. «Мы равнодушно смотрим, как усиливается этот человек!» — восклицал Демосфен, выступая на собраниях в Афинах. Он не желал слушать тех, кто уверял, что Филипп призван стать вождем общеэллинского движения. «Он ничего общего не имеет с греками,— говорил оратор,— он варвар — жалкий македонянин, уроженец той страны, где прежде и раба порядочного нельзя было купить... и вот мы все еще медлим, проявляем малодушие и смотрим на соседей, полные недоверия друг к другу». Демосфен изобличал мнимое миролюбие Филиппа: «Или, может быть, про людей, которые устраивают осадные машины, вы до тех пор будете утверждать, что они соблюдают мир, пока они не подведут эти машины к самым вашим стенам?» (3)

Но, несмотря на все усилия врагов Филиппа, влияние промакедонской партии росло. В конце концов под ее давлением Афины призвали Македонию на помощь против соседей. Филипп с готовностью явился и под видом «помощи» начал настоящее покорение Греции.

Опомнившись слишком поздно, афиняне наскоро сколотили союз и осенью 338 года выступили против македонской армии. При Херонее противники встретились, и Филипп одержал полную победу. В битве отличился и юный Александр, который первым сумел обратить греков в бегство. После Херонеи был заключен мир, и Филиппа признали «вождем» всех эллинов. Старой полисной демократии пришел конец.

С этого времени Александр больше не возвращался к урокам Аристотеля. Ему уже было не до наук и философии — иные грандиозные планы теснились в голове юноши. К тому же возникла опасность, что отец не передаст ему свою власть.

В 337 году Филипп был убит заговорщиками. Афины обезумели от радости. Сам Демосфен, забыв о трауре, который он справлял по умершей дочери, облачился в белую одежду и публично принес благодарственную жертву. «Мальчишки» Александра он не опасался.

Между тем очень скоро грекам пришлось убедиться, что смерть Филиппа не освободила их. Александр, едва став царем Македонии, двинул свои фаланги на юг. Напуганные греки, не желая второй Херонеи, выразили ему покорность. Двадцатилетний «мальчишка», как и отец, был признан гегемоном всей Эллады.

Аристотель тем временем понял, что в Македонии ему делать больше нечего; он решил вернуться в Афины и начать там преподавание философии. В лице Александра он получил могучего покровителя, а город Сократа и Платона был в его глазах наилучшим местом для работы. Обучение наследника принесло ему приличное состояние, он смог за это время собрать библиотеку и богатые коллекции.

Местом для своей школы Аристотель избрал рощу, примыкавшую к храму Аполлона Ликейского. Там, в гимнасии, получившем название Ликея, или Лицея, начал он свою деятельность исследователя и учителя. В Лицее был установлен неизменный распорядок дня: утром в кругу близких учеников Аристотель разбирал философские сочинения и излагал основы своей системы, а по вечерам устраивал общедоступные лекции для всех ищущих образования. Говорят, ученый имел привычку прогуливаться со слушателями по аллеям, беседуя на ходу, поэтому членов Лицея называли «перипатетиками», то есть прогуливающимися.

В гимнасии была создана обстановка, необходимая для научных занятий. Перед скамьями стояла белая доска, на которой преподаватель мог чертить схемы. Книги Аристотеля находились в распоряжении учеников. Для изучения анатомии был заказан большой атлас. Коллекции Аристотеля непрерывно пополнялись; говорят, сам Александр присылал ему редкие экземпляры животных (4).

Уже сам внешний облик Лицея указывал на его существенное отличие от Академии, где царицей наук была математика. Платон называл земной мир мрачной пещерой, для Аристотеля же, напротив, обращение к природе было выходом из пещеры беспочвенных рассуждений. Как естествоиспытатель он должен был видеть в окружающем мире не тень, а реальность; как мыслитель он не мог удовлетвориться смелыми теориями и поэтическими мифами.

Человек в общем сухой и педантичный, Аристотель с юношеской страстностью относился к своим изысканиям. В то время как Платон парил в заоблачных высях, Аристотель был зачарован многообразием живых существ. Он считал, что в этой области любая мелочь заслуживает внимания. «Не следует,— писал ученый,— ребячески пренебрегать исследованиями незначительных животных, ибо в каждом произведении найдется нечто достойное удивления» (5). Он вскрывал осьминогов, рассматривал внутренности жертвенных быков, прослеживал развитие цыпленка в яйце, изучал глаз крота. Зоологических сведений он собрал больше, чем все ученые до него на протяжении двадцати веков после него. В книгах Аристотеля описано свыше пятисот видов животных, которые впервые в истории он сумел классифицировать. Замечательно, что в некоторых отношениях он превосходил даже своего продолжателя Карла Линнея. Работы Аристотеля по биологии оставались классическими в течение долгого времени; ими восхищались Бюффон и Дарвин. Предваряя Кювье, Стагирит сформулировал закон соотношения органов и задолго до Дарвина указал на «борьбу за существование» в природе.

Работоспособность Аристотеля была почти сверхъестественной. Он написал около трехсот больших трактатов, в которых исследовал проблемы зоологии, физики, астрономии, психологии, этики, политики, метафизики (6). Это был редчайший пример того, как полнота наук целой эпохи вместилась в одной гениальной голове. Даже такого универсала, как Леонардо, нельзя сравнить с Аристотелем: за что бы Стагирит ни брался, он все доводил до конца, в совершенстве овладевая предметом.

Дошедшие до нас сочинения Аристотеля зачастую представляют собой лишь конспекты лекций, собранные его учениками, но и в них поражает сила его интеллекта, глубина наблюдательности, точность выражений и тщательность анализа.

Однако будь Стагирит только ученым, нам пришлось бы говорить о нем лишь вскользь. Но этот могучий мозг, переработавший необъятную информацию, не остановился на одних фактах и их классификации. Научные открытия и обобщения Аристотеля служили его главному замыслу: создать универсальный философский синтез, который, преодолев слабые стороны «идеализма», смог бы заменить учение Платона.

В то время как у Платона началом философии являлось отрешение от чувственного мира, у Аристотеля изумление перед этим миром более всего способно пробудить философскую мысль (7). Он утверждал, что человек, умеющий наблюдать, не может не задумываться над тем, откуда происходит это поразительное совершенство природных структур. Иными словами, Аристотель, являясь человеком науки, отнюдь не отказывался от поисков высшего Начала, которые одушевляли его предшественников. При этом если Ксенофан и Анаксагор прочитали в книге природы лишь несколько строк, то Стагирит изучил целые ее страницы и обширные главы. Чистым фактологом он никогда не был: в многообразии явлений космоса упорно искал он типичного и закономерного. «Наука,— говорил он,— направлена на общее и обусловленное необходимостью. Необходимое есть то, что не может быть иным» (8). С явлениями бессвязными науке нечего было бы делать; отсюда ее зависимость от четких правил мышления, от логики.

Вера в реальность окружающего мира, к которой, вопреки Пармениду и Платону, пришел Аристотель, сочеталась у него с верой в разум. Естествознание и сократовская традиция побудили его ввести умозрение в строгое рациональное русло. Наблюдатель и экспериментатор, Стагирит в сфере абстракций чувствовал себя столь же свободно, как в зоологии и физике. При чтении книг Аристотеля, посвященных теории знания и логике, видно, с каким наслаждением погружается их автор в мир прозрачных силлогизмов.

Аристотель не подходил к разуму как к чему-то данному, а с такой же тщательностью анатомировал умственный аппарат человека, с какой вскрывал морских ежей на Лесбосе. Повинуясь его воле, орудия интеллекта выстраивались в ряд, подобно организованной и дисциплинированной армии. Труды Аристотеля и поныне остаются образцом филигранной отделки доказательств. Обобщая законы мышления, он впервые фиксирует логические фигуры. «Речь, в которой из известных посылок вытекает нечто новое», то есть умозаключение, представляет для Аристотеля основную гарантию верности исследования (9).

Он является поэтому наиболее ярким представителем однопланового, «эвклидовского» разума и стоит на точке зрения, весьма далекой от той, которую развивала парадоксальная логика индийских мудрецов. «Реальность существует» — такое или подобное утверждение не имело для него смысла. Антиномии представлялись ученому лишь ошибками разума, покинувшего единственно надежную почву — рациональное обоснование.

Правда, Аристотель считал, что невозможно установить формально-логическую связь абсолютно всего. Он сознавал, что есть некие исходные посылки и недоказуемые пункты, на которых доводы строятся как на аксиомах. «Начало доказательства,— говорил он,— не есть доказательство» (10). Однако его самого прежде всего интересовало то, что доказательствам уже подчиняется. И вот язык философа становится точным, сжатым, сухим, чуждым всякой поэтичности и «импрессионизма»: ни один метафизик до него не заключал своих мыслей в столь прочную кристаллическую форму, даже Платоновы «Теэтет» и «Парменид» не идут здесь ни в какое сравнение. Платон всегда оставлял поле для игры воображения и творческой свободы, учение же Аристотеля оттесняет интуицию на задний план. Превыше всего он ставит проверку, аргументы, выводы.

Вооружившись этим органоном (орудием), Аристотель подошел ко всему сущему как объективный исследователь. Он терпеливо конструировал грандиозную систему, в которой должны были найти себе место нравственность и зоопсихология, вращение светил и связь элементов и, наконец, сам высочайший божественный Принцип бытия.

1. «Должно для сохранения истины жертвовать личным, в особенности философам. И хотя и то и другое мне дорого, священный долг велит отдать предпочтение истине» (Аристотель. Никомахова этика, I, 4, 1096 а).

2. Плутарх. Жизнеописания. Александр, VII.

3. Демосфен. Речи, IX, 16, 29.

4. См.: В.Зубов. Аристотель. М., 1963, с. 53.

5. Аристотель. О частях животных, I, 5, 645 а.

6. Сохранившиеся до наших дней работы Аристотеля распадаются на несколько циклов: 1) «Органон» — гносеология, логика, методология науки, 2) сочинения по метафизике, 3) биологические труды, 4) книги по этике, 5) психологии, 6) политике. Хронологически они делятся на три периода: 1) академический, когда в книгах Аристотеля еще сильно чувствуется влияние Платона, 2) острой критики платонизма, 3) лицейский, к которому относятся книги, излагающие основы философии Аристотеля (см.: F. Сорlestоп. А History of Philosophy, v. I, 1962, р. 12—18).

7. Аристотель. Метафизика, I, 981 а.

8. Аристотель. Вторая Аналитика, I, 33, 88 b.

9. Там же, I, 24 b.

10. Аристотель. Метафизика, IV, 6 а, 1011.

далее

к содержанию