Из цикла "В поисках Пути, Истины и Жизни", том 6. К оглавлению тома.

Наш долгий путь окончен.

Впереди три года—едва различимый в веках миг, который ускользнет от внимания большинства современников. Но после него что-то коренным образом изменится в мире.

По дорогам Галилеи и Иудеи пройдет таинственный Человек. Не философ, не жрец, не отшельник. Народный Учитель, говорящий о зернах в борозде и рыбаках на озере. Однако слова Его, простые и естественные, как сама природа, будут жечь, подобно прикосновению к огню.

Еретик в глазах церковных авторитетов, мятежник в глазах властей, Он будет осужден и казнен; и лишь немногие в те дни поймут, что Его крест и победа над смертью—это явление Царства Божия среди сумрака земной жизни...

На протяжении истории две великие революции потрясли культуру: проповедь мировых Учителей, пришедших к вере в бесконечное Божество, и светский Гуманизм, который поставил на Его место человека. Оба движения возникли одновременно во многих странах. В отличие от них «евангельский переворот» уникален. В эпоху Августа и Тиберия никто, даже отдаленно, не напоминал Иисуса Назарянина. Его приход нельзя поэтому считать только частью общего духовного процесса.

Если и религиозные реформаторы, и все те, кто утверждал культ человека, были искателями истины, вопрошавшими бытие, то Сын Человеческий принес людям ответ. Ответ, заключенный в Нем Самом.

Ось христианства—это не просто вера в сокровенное верховное Начало и не горделивое самоутверждение твари; центр его Богочеловек, откровение Сущего через конкретную Личность, Мессию, «распятого за нас при Понтии Пилате».

Такого не знала ни одна религия, ни одно учение. Пусть Будда Гаутама действительно достиг просветления Нирваны, пусть Платон познал «Отца всяческих» как предельное Благо, а Магомет как абсолютную Мощь, но только назаретский Учитель сказал, «видевший Меня видел Отца»...

Дохристианский мир сделал все доступное человеку, чтобы постичь смысл жизни и обрести Бога. Отныне же ему явлен Сам Неизреченный, и явлен воистину божественным образом—без насилия над разумом и волей людей.

Отверженный и гонимый, «не имеющий, где приклонить голову», Христос влечет к Себе лишь тех, кто свободно полюбил и принял Его, кто узнал Его под «обликом раба».

Как белый цвет поглощает спектр, так Евангелие объемлет веру пророков, буддийскую жажду спасения, динамизм Заратустры и человечность Конфуция. Оно освящает все лучшее, что было в этике античных философов и в мистике индийских мудрецов. При этом христианство— не новая доктрина, а весть о реальном факте, о событии, совершившемся в двух планах—земном и небесном. Ограниченное местом и эпохой, оно выходит за пределы временного.

К нему сходятся все дороги, им измеряется и судится прошлое, настоящее и будущее. Любой порыв к свету богообщения есть порыв ко Христу, хотя зачастую и неосознанный.

Климент Александрийский сравнивал Логос с животворной влагой, которая орошает поднимающиеся из почвы растения. Он утверждал, что божественное Слово пребывало в истории всегда, будя в людях высшие стремления.

«Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я дам вам покой»,—говорит Христос. Значит ли это, что Он обещает мертвую зыбь грез, дремотную успокоенность? Всякий, кто захотел бы так понять Его, рискует превратить Евангелие Царства в «опиум», в своего рода духовную анестезию. Но это совсем не похоже на замысел Иисуса, Который «принес огонь на землю, Иисуса, чье служение было постоянной борьбой. И если Он обещал быть с верными «до скончания века», то не должны ли они делить с Ним Его крестный путь? История Церкви есть продолжение этого пути, продолжение евангельской истории.

У людей, которые обрели для себя христианство впервые, иногда возникает иллюзия, будто крутизна кончилась и все преграды остались позади. Их приводит в ужас необходимость новых усилий и нового преодоления. Они искали тихой гавани, а нашли поле боя.

Нечто подобное мы видим и в истории. Казалось бы, Царство Божие возвещено, врата спасения открыты, искупительная жертва соединила Небо с землею, но постепенно выясняется, что предстоит еще немало бурь и испытаний.

По словам Элиота, чем выше религия, тем труднее она для человека. К христианству это относится в полной мере. Для многих окажется непосильным бременем свобода Христова. Она будет страшить, словно выход в открытое море. Отсюда желание спрятаться под сенью авторитаризма, избавляющего от ответственности.

Камнем преткновения станет и сама тайна Богочеловечества, что видно на примере главных церковных ересей. Одни сочтут Христа только тварным Существом, другие — только Богом. Успехи ислама лишний раз подтвердят, насколько сильным осталось искушение вернуться к более простой религии, где Бог - все, а человек - ничто.

С давних пор люди колебались между национальной замкнутостью и обезличивающей нивелировкой. Христиане в свою очередь будут поставлены перед этой нелегкой альтернативой. Как совместить слова апостола «нет ни эллина, ни иудея» с реальной многоликостью культур и психологических типов?

Желание сберечь отечественное наследие будет нередко выливаться во вражду ко всему чужому. Истинным захотят считать только одно из земных воплощений христианства, то есть свое. Разрушая духовное соцветие церквей, вспыхнут распри, соперничество, расколы. Противоположная уравнительная тенденция поведет к попытке умалить или игнорировать неповторимую красоту каждого исторического облика Церкви.

В действительности же вселенское христианство подобно горе, опоясанной лесами, кустарниками, лугами и ледниками, которые вместе составляют ее цельное одеяние. Нельзя ждать, что свет Евангелия будет преломляться одинаково. Проходя через толщу различных народов, он станет создавать все новые и новые ландшафты духовности.

Знаменательно, что христианство не породит единой культуры, какую породили, например, буддизм или ислам. Теология Августина и Фомы, русская икона и готика — только грани христианского творчества, соответствующие определенной среде и эпохе.

Впрочем, плюрализм не упразднит и принципа единства. Напротив, чем богаче и разнородней станет жизнь Церкви, тем настоятельней окажется потребность в связующем ее стержне. Эту роль будут выполнять вероучительные формулы и канонический строй общин.

Еще одна проблема христианства: его отношение к религиозному прошлому. Новый Завет признает Ветхий как свое лоно и фундамент и даже в язычестве найдет предчувствие и предвосхищение Благой Вести. Недаром апостол Павел отправной точкой своей проповеди в Афинах сделает алтарь «неведомому Богу». Однако такого рода диалог будет нередко подменяться компромиссом с чуждыми Евангелию сторонами древних верований. В результате, как показал Вл. Соловьев, возникнет «тот двойственный полуязыческий строй понятий и жизни, который сложился и господствовал в Средние века как на романо-германском Западе, так и на Византийском Востоке».

Один из признаков этого компромисса — просачивание в церковную мысль древнего взгляда на космос как на неизменную иерархию сфер. Труды Ареопагита, в которых образ статической Вселенной почти заслонит веру в движение твари к Царству Божию, наложат огпечаток на все средневековое миросозерцание, особенно в Византии.

Нелегко будет преодолевать и инерцию старой религиозной психологии. За две тысячи лет многоголовая гидра язычества не раз оживет в самой ограде Церкви. В эту ограду хлынет волна суеверий, заражая молитву механически-заклинательным духом, внося в почитание святых оттенок многобожия, а в обряды— натуралистический магизм. Начнется засилье приземленного, домостроевского понимания веры. Ритуальные и канонические формы будут рассматривать как нечто незыблемое, данное навсегда.

Евангелие отнюдь не отметает обрядов. Ритуал — это живая плоть таинств, русло духовной жизни, ритм, объединяющий людей и освящающий повседневность. Он соответствует самой природе человека*. Угрозой и тормозом обряд становится только тогда, когда в нем начинают видеть самодовлеющую ценность, когда за вечное и Божие выдают то, что — само по себе — имеет земное происхождение.

------------------------------------------------------------------------------

* Нечто подобное обрядам известно уже в мире животных, где «ритуалы» (брачные танцы и пр.) служат регуляторами эмоциональной жизни

Это касается и традиции в широком смысле слова. Религиозные (и культурные) каноны играют в обществе роль, сходную с ролью стойкой наследственности в жизни организмов. Никакое новаторство не бывает плодотворным, если до конца отрывается от традиции. Самые смелые проповедники—от Амоса до ап. Павла или св. Франциска— укоренены в Предании.

Опасность для Церкви создадут христиане-законники, которые превратят Предание в фетиш и повторив грех наиболее консервативных фарисеев, навяжут церковному сознанию мертвящий юридизм и казуистику. Завороженные прошлым, они будут смотреть на него как на единственный идеал.

Они пойдут еще дальше, уподобившись не только фарисеям, но и зелотам: поверят, что в религии допустимо насилие. Когда Карл Великий или Добрыня начнут крестить народы «огнем и мечом», станет ясно, что христиане забыли, «какого они духа». Люди будут убивать друг друга из-за несходства обычаев, пытать и жечь на кострах тех, кто исповедует иные богословские взгляды или иначе совершает крестное знамение.

Страшно не то, что Церковь подвергнется гонениям врагов, но что сами христиане станут гонителями...

Кроме магизма, фарисейства, зелотства христианский мир познает и саддукейский соблазн. Одни «князья» Церкви, вопреки словам Христовым, присвоят себе политическую власть, а другие—научатся служить Кесарю с еще большей угодливостью, чем архиереи Иерусалима.

Наконец, появится и тенденция, которую условно можно назвать ессейской.

Мы уже видели, насколько велика была дистанция между Евангелием и Кумраном, где со злорадством ждали гибели мира. Но пустынники с берегов Мертвого моря—предтечи не только манихейства, проклявшего творение Божие. У них найдутся последователи и среди христиан.

Новый Завет аскетичен в том смысле, что учит самоотвержению, борьбе с грехом, чистоте мыслей, чувств и поступков. Аскетизм есть противоядие от нравственных недугов и средство для победы над эгоистической самостью. При этом Евангелие отнюдь не отворачивается от земной жизни*. Однако со временем появятся христиане манихейского толка, ненавидящие все земное, похожие скорее на брахманов-самоистязателей, чем на учеников Христовых. Служение людям будет казаться им помехой к совершенствованию, хотя евангельское слово «любовь» останется у них на устах. «Хочешь приобрести любовь к ближнему?—скажет один сирийский монах.—Удались от него, и тогда возгорится в тебе пламень любви... Бегай от людей и спасешься». Это уже полная метаморфоза, делающая христианство сектой анахоретов.

----------------------------------------------------------------------------------------

* Напомним, что, когда апостол Иоанн говорит, «не любите мира», под «миром» он разумеет царство греха. О мире же как творении Божием тот же апостол говорит, что Господь возлюбил его и отдал Сына для его спасения

Равнодушие или даже отвращение к телесной природе человека (которую ап. Павел назовет «храмом Духа Святого») объясняет, почему многие члены Церкви будут так легко мириться с положением обездоленных, с несправедливыми общественными порядками. Они станут лицемерно (или искренне) указывать на небо, напоминая о блаженстве за гробом, тогда как суровая притча Евангелия об овцах и козлищах требует именно земных дел, активной самоотдачи в этой жизни.

Говоря, что человек живет «не хлебом единым», Христос, однако, повелевает «накормить голодного», в лице которого верующий служит Самому Богу. Когда же христиане под благовидными предлогами откажутся исполнять эту заповедь, их постигнет неизбежное возмездие. Заботу о нуждающихся и социальной правде узурпируют враги веры ..

Суд над избранным народом не раз совершался в Ветхом Завете; не сможет его избегнуть и новый народ Божий. Если дважды пал Храм Иерусалимский, то едва ли случайно, что многие христианские святыни, начиная с храма св. Софии, будут отданы в руки иноверцев, запустеют или погибнут.

Некогда орудиями «вразумления Господня» были ассирийцы и халдеи, и в истории Церкви ее противники также, сами того не ведая, исполнят волю Провидения. Христианское сознание, по словам Бердяева, «одухотворяется, очеловечивается через кризисы и катастрофы, которые, видимо, могут производить впечатление смерти самого христианства. Можно в конце концов признать, что и Спиноза со своей борьбой с антропоморфизмом, и злые издевательства Вольтера, и критика Канта, и диалектика Гегеля, и антропологизм Фейербаха, и обличение классовой лжи Марксом, и библейская критика, и мифологическая теория, и восстание против христианства Ницше, и провокации Розанова — были обогащающим опытом, были очистительным огнем. Революции, как бы они ни были ужасны, какой бы они ни принимали богоборческий характер, имели очистительный характер, повышали качество религиозной жизни».

Христианство упрекают в том, что оно мало улучшило жизнь общества за период внешнего господства Церкви, то есть в средние века. Но правильно ли считать эту эпоху «веками веры»? Ведь компромиссов, измен, отступничества в то время было куда больше, чем подлинного осуществления воли Христовой.

Евангелие не могло быть усвоено античным и средневековым человеком во всей полноте. Только отдельные, хотя и многочисленные, ручьи личной святости пробивали плотину непросветленного сознания. К тому же цель, поставленная миру Христом, сдишком велика; она превосходит возможности отдельных культур. Нужны наверно, еще сотни и тысячи лет, чтобы закваска сделала свое вселенское дело.

Итак, приход на землю Богочеловека не означает конца борьбы между светом и тьмой, а поляризует их с удвоенной силой. И поляризация эта будет возрастать во всех измерениях, как предсказал Сам Господь в Своем пророчестве на Елеонской горе.

Каждая мировая религия переживает три этапа: исток, распространение и консервацию. Этому закону, на первый взгляд, должно будет подчиниться и христианство. Однако, застывая и угасая на время, оно будет постоянно воскресать к новой жизни. Мир попытается истребить его во имя Олимпа, Кесаря, Империи; он вынесет Церкви смертные приговоры от лица Разума, Науки, Прогресса и других богов неоязычества. С ней будут расправляться философы и диктаторы. Христианство выдержит, наконец, самое мучительное испытание - незрелость и недостоинство своих исповедников. Его учение будут упрощать и искажать. И все же оно не сломится.

Цивилизация нового времени, усвоив лишь частные выводы из богочеловеческой веры и порвав с ее корнями, познает горечь несбывшихся надежд. Сооружая вместо Царства Божия вавилонскую башню, она придет к тому же плачевному итогу, что и древние ее строители. Мечты о свободе обернутся новыми видами порабощения, победы разума поставят под угрозу жизнь на Земле, речи о братстве кончатся террором и мировыми войнами.

Но и после этого бессилию Запада и одичанию Востока, бездуховности и моральному оскудению будет противостоять Евангелие Иисуса. В преследованиях христианство окрепнет, скованное «лжебратиями» разорвет цепи. Как говорил Иоанн Златоуст, вера Христова— «вечно обновляется».

Происходит это потому, что Сын Божий реально присутствует в жизни Церкви. В Нем Ее сверхчеловеческая сила. Поэтому в каждой эпохе мы найдем динамичное, живое, открытое христианство, чающее Царства Божия. Оно несокрушимо, хотя бы все полчища ада пытались убить его или сделать застывшим, рабским, безжизненным. «Облеченное во Христа», оно будет продолжать свой путь, зная, что воля Отца должна осуществляться «на земле, как на небе».

Наличие двух полюсов внутри эмпирического христианства легко почувствовать на примере, взятом из области искусства. Если Христос-Пантократор, грозно взирающий со стен древних соборов, в чем-то есть проекция затаенных страхов и надежд, желания укрыться за спиной карающего и милующего Владыки, то изображения Распятия говорят совсем о другом. На них мы видим Сына Человеческого, прошедшего через все страдания мира и зовущего за Собой всех истинных крестоносцев (а не тех, что грабили города и истребляли их жителей). В Нем, по слову пророка, «нет ни вида, ни величия». Он отдает всего Себя, торжествуя в муке и побеждая в смерти...

Он обещал, что верные Ему будут творить знамения большие, чем те, которые творил Он Сам во дни земной жизни. Он обещал им полную власть над законами природного мира. Но достичь этого невозможно без исполнения «новой заповеди» Христовой, заповеди о самоотверженной любви. С первых же своих шагов Церковь осознает ее центральное значение, о чем свидетельствует гимн апостола Павла:

Если я языками человеческими говорю и ангельскими,

но любви не имею,

сделался я медью звучащею и кимвалом звенящим.

И если я имею пророчество и постигаю все тайны и все знания,

и если имею всю веру, так, чтобы и горы переставлять,

но любви не имею, —

я ничто.

И если я раздам все имение мое,

и если предам тело мое на сожжение,

но любви не имею, —

нет мне никакой пользы.

«Христианская любовь,— говорит Тейяр де Шарден, — есть нечто непостижимое для тех, кто не пережил ее в опыте. Многим людям, которых я знаю, кажется невероятным, почти фантастическим, что можно любить Бесконечное и Неисследимое, что сердце человека может биться истинной любовью к своему ближнему. И однако... это чувство существует, и оно необычайно сильно. Разве можно сомневаться в этом, если окинуть взором, хотя бы поверхностно, результаты, которые оно не перестает давать вокруг нас? Разве это не реальный факт, что вот уже двадцать веков тысячи мистиков черпают в его огне такое пламенное рвение, что оно оставляет далеко позади — по свету и чистоте — порывы и преданное служение любой чисто человеческой любви? И еще разве не факт, что другие тысячи мужчин и женщин, испытав эту любовь, отказываются ежедневно от всякою иного стремления и от всякой иной радости и вверяют себя ей, вопреки любым трудностям?»

Такова природа явления, которое Иоганн Арндт, а за ним св. Тихон Задонский назовут «истинным христианством». В истории оно обнаруживается без труда. Когда Церковь как совесть общества встанет на защиту слабого и будет бороться с бесправием и войнами, когда она будет сохранять духовное наследие народов, утверждая человеческое достоинство женщины, раба, крепостного,— она явится подлинным орудием Господним. Когда апостол Павел и другие миссионеры, вплоть до наших дней, одолевая бесчисленные преграды, понесут людям весть о «свободе чад Божиих», когда Климент Александрийский или Фома Аквинат скажут, что вера—не враг разума, когда апологеты первых веков провозгласят принцип терпимости, а св. Мартин и преп. Нил Сорский осудят казни инакомыслящих, когда св. митрополит Филипп или Дитрих Бонхоффер сложат головы в борьбе с тиранией, когда Отцы Церкви назовут богачей грабителями, а государство, пренебрегшее правом,— шайкой разбойников, когда мученики всех стран и времен — от Рима до Японии, России, Мексики, Германии, Эфиопии и Албании — запечатлеют своей кровью верность Христу, — то все они будут представлять собой истинное христианство.

Свидетельницей Богочеловека на земле станет каждая душа, избравшая тернистый путь святости. Но при этом святость меньше всего будет тождественна сухому морализму. Она ознаменует жизнь со Христом и во Христе. Ее средоточие Чаша Господня, от которой струятся благодатные потоки, озаряющие Церковь.

Христианская святость неотделима от молитвы и служения. Молясь за мир, подвижники будут очищать его нравственную атмосферу, создадут очаги духовности, роль которых невозможно переоценить. Эти люди победят манихейский соблазн мироотрицания. На протяжении веков бесчисленные шедевры искусства, научные и философские труды выйдут из монастырей. И это будут делать не ради уступки «миру». По словам Хуана де ла Крус, испанского святого, Воплощение «возвело человека, а в нем и всю тварь, к красоте Божественной». Св. Франциск Ассизский— странник, «обрученный с бедностью»,—возвестит радость и любовь ко всей природе и после веков страха как бы заново откроет Евангелие Европе. Преп. Серафим Саровский, повторив в своих лесах путь пустынников Сирии и Египта, останется свободным от изуверской мрачности. «Веселость не грех, она отгоняет уныние,—будет учить он. Нет нам дороги унывать потому, что Христос победил все».

Многие иноки, отрекшись от себя, явят великие образцы жертвенной любви. Мистическое горение не будет отдалять их от ближнего. «Если ты вознесен до седьмого неба, а брат твой голоден,—скажет фламандец Рейсбрук,—спустись на землю и приготовь ему пищу».

Избрав жизнь среди прокаженных Полинезии, Дамиан де Вестер станет лишь одним из целого сонма «подражателей Христу», которые во всех концах света будут лечить больных, воспитывать сирот, спасать преследуемых, утешать страждущих, которые пойдут, как Тереза Калькуттская и последователи Фуко, в трущобы, к преступникам, к презираемым и изгоям.

То, что в XX веке героями Церкви признают таких людей, как Максимилиан Кольбе или мать Мария, погибших в концлагерях за своих братьев и сестер, будет свидетельством неистощимой нравственной энергии христианства и даже больше: ее роста в сравнении с минувшими эпохами.

Источник этой жертвенности кажется непостижимой загадкой. Ведь человеку так трудно выйти из замкнутого кольца самости, подняться над эгоизмом и другими болезнями своей души. Но Благая Весть именно в том и заключается, что с приходом Христа мир вступил в новую эру, когда люди могут преображаться благодатью Духа, даруемой через Иисуса Христа.

Христианство—религия спасения. Однако спасение не сводится для него к посмертной участи отдельных душ. Оно должно охватить все творение Божие. И только единение со Христом делает людей носителями высшего бытия, помогает им не отвергнуть, но освятить мир, приобщить его к божественной жизни, вернуть Творцу «умноженные таланты».

Задача эта неисчерпаема, она открывает бесконечные просторы за пределами нашего мира и нашей истории.

Мы начали странствие по векам, которые вели ко Христу, молитвой бл. Августина. В ней выражен главный смысл человеческой судьбы и призвания. И теперь закончим повесть о поисках Пути, Истины и Жизни теми же словами:

Ты создал нас для Себя,

и мятется сердце наше,

доколе не успокоится в Тебе.

далее

к содержанию