Из цикла "В поисках Пути, Истины и Жизни", том 6. К оглавлению тома.

Есть нечто знаменательное в том, что автор Книги Иова и великие греческие трагики были современниками. Израильский мудрец и поэты Эллады ничего не знали друг о друге. Между мирами, в которых они жили, пролегала в то время настоящая пропасть; и тем более изумляет родство их идей, поисков и проблем.

Что составляло суть, самый стержень античной драмы? На переднем плане в ней бушевали человеческие страсти, социальные и нравственные катаклизмы, но за ними как неизменный фон вставал тревожный вопрос о тайне Провидения. Что или Кто стоит над миром, управляет им и определяет ход земных событий — бездушная необходимость, власть Судьбы? Или над всем простирается божественный Промысел?

Подобные же вопросы стояли и перед Учителями иудейства; а поскольку отрицать бытие Божие было для них равнозначно безумию, они считали самым естественным признать безграничное владычество Сущего над всем творением.

Ягве — Бог правды, поэтому каждый шаг человека совершается под знаком воздаяния. Однако в период, когда писалась Книга Иова, стало уже ясно, что в мире многое выходит за рамки этого закона.

Почему страдает невинный?

Греческие трагики чаще всего искали ответ на этот вопрос в идее родового возмездия или в тайном, пусть даже неосознанном грехе (как то было с Эдипом). Индийцы ссылались на перевоплощение и Карму. Ничего подобного нет в Книге Иова. Она отрицает наследственную вину, а в прологе Сам Ягве признает героя «непорочным, справедливым, богобоязненным и далеким от зла». Бог как бы гордится его верностью и, указывая на Иова Сатане, называет его Своим «служителем». Тем самым вопрос о трагической судьбе праведника поставлен в предельно ясной, безоговорочной форме.

Надо сказать, что тема эта появляется в Библии гораздо раньше «Иова». Хотя богословие Завета всегда делало ударение на связи между поступками людей и их участью. Писание содержит немало страниц, опровергающих теорию прямого воздаяния.

Не случайно Христос начинает мартиролог человечества с имени Авеля (Мф 23, 35). Первый же праведник, угодный Небу, гибнет от руки убийцы. Это как бы пролог ко всей истории сынов Адама. Состояние нашего мира таково, что именно люди добродетельные чаще всего становятся в нем жертвами. Об этом постоянно говорят псалмы, об этом свидетельствует тернистый путь Моисея и пророков. Наиболее остро пережил эту драму Иеремия. Но он понимал, что страждет за народ, неся муку ради спасения других. Образы гонимых пророков слились впоследствии в Служителе Господнем, о котором возвестил Второисайя (см. том 5).

Но Книга Иова не имеет в виду людей с особой миссией и призванием. Иов — не помазанник, не пророк, не мученик, взявший на себя грехи людей; он — просто человек, один из многих. Поэтому все попытки видеть в нем прообраз Христа лишены основания. Единственное, что выделяет Иова, праведность. И не она ли должна была, согласно общепринятым взглядам, оградить его от всякого зла? Между тем он, безупречный и чистый, подвергается самым жестоким испытаниям. Значит ли это, что человек не может больше рассчитывать на справедливость? Кто же в таком случае Он, вершащий пути мира, и какое место Он предназначил на земле человеку? Иов как бы говорит от лица Авеля и всех идущих за ним жертв. И это составляет основную тему спора Иова с друзьями.

Трудно почувствовать всю глубину отчаяния Иова, если не знать иудейских представлений той эпохи о человеке. Нужно отрешиться от греческих и христианских воззрений и понять, как рисовалась жизнь автору Книги Иова.

Прежде всего, Израилю всегда был чужд дуализм души и тела. Для Библии человек — не «пленный дух», но целостное живое существо, единство духа и плоти (1). Оттого и мир, созданный Богом, есть для него не декорация, а подлинный дом. Поэтому и библейские мистики были не отрешенными созерцателями, а полнокровными людьми, проникнутыми горячим жизнелюбием.

Когда разрушается связь духа и плоти, человек, по мнению иудеев, фактически исчезает. Этот взгляд был самой уязвимой стороной ветхозаветной религии. Египетские жрецы, греческие философы и последователи индуизма уже давно прониклись верой в то, что бытие личности не кончается с последним вздохом. Пусть они понимали посмертие по-разному, но оно было неотделимо для них от идеи воздаяния. Порой оно страшило, порой укрепляло нравственную волю, иногда же вело к равнодушию в отношении земных дел. Но это было обширное духовное пространство, которое развертывалось перед человеком, сознававшим себя бессмертным.

Ветхий Завет этой перспективы был долго лишен. Не имея представления о жизни вечной, он заимствовал пессимистический взгляд на посмертие у вавилонян. Еврейский Шеол, подобно халдейской Преисподней, был мрачной пародией на бессмертие.

Свет веры озарял для иудея только земной мир. Подлинной жизнью в его глазах обладал один Сущий. Все остальное получило от Него лишь временное бытие. Смерть возвращала плоть земле, а душу увлекала в царство теней, куда не проникал свет Божий.

Отсюда понятна та оценка жизни, которую дает ей Иов, говоря об участи смертных словами, исполненными безнадежности и горечи:

Человек, рожденный женой, скуден днями, но скорбью богат,

он выходит и никнет, как цветок, ускользает, как тень, и не устоит.

Да, для дерева надежда есть, что оно, и срубленное, оживет

и побеги станет пускать вновь.

А человек умирает — и нет его, отходит — и где его искать?

Если воды в озере пропадут, иссякнет и высохнет ручей,

так человек—ложится, и не встанет вновь,

не проснется до скончания небес,

не воспрянет от сна своего.

Иов 14,1 сл.

В религиозно-историческом плане это сыграло немаловажную роль. Отсутствие веры в бессмертие укрепляло чувство неповторимой ценности жизни и земных дел. Если человек хотел познать полноту бытия в отпущенный ему срок, он должен был творить добро и удаляться от зла. Здесь, пока он жив, он и пожинал все плоды им совершенного. Эти жесткие рамки явились одним из величайших духовных испытаний Израиля, в то же время они предохранили его от мечтательного спиритуализма.

Так садовник иногда ограждает со всех сторон растение, чтобы укрепить его.

Кто знает, не имеет ли ослабление чувства бессмертия в наши дни такого же провиденциального смысла? Ведь верой в иной мир слишком часто злоупотребляли в ущерб нравственным требованиям религии. Характерно, что Евангелие мало говорит о посмертии, хотя оно постоянно подразумевается. Это значит, чго мысль о вечности не должна вытеснять у людей мысли о нравственных задачах временной жизни.

Однако нельзя не признать, что ограничение человека лишь кратким отрезком бытия колебало уверенность в божественной справедливости. Действие Промысла оказывалось невероятно суженным, а порой почти совсем прекращалось. А без Промысла — библейскую веру нельзя себе представить.

Правда, остроту этого противоречия иудеи ощутили не сразу. В древние времена, когда личностное самосознание только еще пробуждалось, они довольствовались тем, что высшая правда совершается в жизни всего народа. Бог был прежде всего Хранителем и Спасителем нации как целого. Ее благоденствие или невзгоды находились в прямой зависимости от верности Завету. Те же, кому этого казалось мало, могли надеяться на торжество справедливости в судьбе их детей или отдаленных потомков(2).

С наступлением новой эпохи встал вопрос уже не о народе, но о конкретной личности. Ведь она находилась совсем в ином положении, нежели род или нация. Те могли существовать веками, а для личности все обрывалось с гибелью тела. Поскольку же Шеол равнял и правых и виновных идея воздаяния теряла всякий смысл.

Иов — человек, который ничего не знает о Священной Истории и не хочет слышать о грядущих поколениях. Он вопрошает Бога о себе. Раздавленный горем и лежащий в пыли, на самом деле он стоит во весь рост. Пробил его час, и он хочет осмыслить свою судьбу, не желая быть бездумным рабом или слепым орудием. Ему нужно понять, как может в его жизни проявиться справедливость Божия, если для него все уже кончено.

Оглядывая свое прошлое, Иов уверен, что свято хранил условия «договора». Он исполнял все веления Божии, надеясь на Провидение, и как, по-видимому, жестоко обманулся! Иову было бы легче, если б он знал, что виновен. Но он сознает свою правоту, и это самое ужасное. Он готов погибнуть от руки Божией, лишь бы прекратилась его пытка и разрешилась загадка его участи:

Пусть убьет Он меня — я надеюсь на Него,

только б защитить мне пред лицом Его пути мои! И это было б спасением мне.

Иов 13,15

Сколько у меня пороков и грехов? Вину мою и грех мой покажи мне!

Иов 13,23

Элифаз рассказывает, как однажды ночью его посетило видение и он услышал таинственный голос, возвещавший, что только один Бог чист и совершенен. Наверняка и Иов может найти у себя какие-то проступки, но, поскольку он не закоренелый грешник, ему следует во всем положиться на Бога. Скорее всего, несчастье Иова — только временное испытание, искус, который он обязан с честью выдержать. Элифаз повторяет слова Притч:

Блажен, кого обличит Бог, и наказания Крепкого не отвергай!

И узнаешь, что дом твой цел... и отпрыски твои, как трава земли.

Созрев до конца, сойдешь ты в гроб, как сноп, что собран во время свое.

Иов 5, 24—26

Безмерная скорбь отдаляет Иова от друзей. Он отрезан от них, от всего мира, оторван от Бога, он один, абсолютно, метафизически один — во власти снедающей его боли:

Если бы взвесить скорбь мою и боль положить на весы!

Тяжелее она, чем песок морей, оттого и дики слова мои!

Иов 6,2-3

Выслушав друзей, Иов переходит в наступление: если им мало его собственного примера, пусть оглянутся вокруг. Они уверены, что все совершается по воле Провидения. Пусть же оценят жизнь человека беспристрастно. Разве не повита она изначала одним лишь мраком? Доля смертных — жалкое и бесцельное прозябание, которое кончается быстро, как сон:

Не повинность ли несет человек на земле, и не срок ли наемника срок его?

Как раб, что изнывает по тени ночной, и наемник, что ждет платы своей,

Так и я принял месяцы зла, и ночи скорби отсчитаны мне.

Ложась, думаю «Скорей бы встать!» и ворочаюсь от вечера до утра .

Мелькают дни мои, как ткацкий челнок, и без упованья спешат к концу.

Иов 7,1 сл

Из города стон людей слышен,

и души убиваемых на помощь зовут,

и этого не прекратит Бог!

Иов 24,12

К чему злые остаются жить, достигают старости в расцвете сил.

В счастье провожают они свой век и сходят в Преисподнюю легко.

Иов 21,7,13

Безнадежной юдолью плача объявляет Иов жизнь. Его слова несут в себе динамит, предназначенный взорвать устои привычных воззрений. Это глубокое осознание несовершенства мира есть кризис, в котором, как в горниле, выплавлялись все великие религиозные движения. То, что атеизм обычно считает аргументом против религии, на самом деле является неотъемлемой частью подлинной веры.

Именно тогда, когда люди с наибольшей силой ощущали гнет мирового зла, в последние мгновения агонии духа, неожиданный свет прорывал завесу тьмы! Сверхъестественная надежда, рожденная в тупике, открывала иную, высшую Реальность. Таков был путь великих учителей: Будды, Заратустры, пророков Израиля. Но не таковы друзья Иова. Они не томятся, не алчут правды. Им довольно скромного религиозного агностицизма. Билдад из Шуаха на слова Иова о жребии людей отвечает, что человек не может претендовать на познание тайн мира. Кто в состоянии проникнуть в замыслы Предвечного? Зачем задумываться над тем, чего все равно не постигнешь? Нужно положиться на мудрость «старинных людей». Раз они говорят, что все на земле течет как надо, значит — так и есть.

«Воистину знаю, что это так»,— признает Иов. Он согласен, что Бог — «не человек» и смертные не имеют права предъявлять Ему требования. Быть может, он и успокоился бы на этом, не будь его терзания столь велики. Да и не Иов начал эту борьбу. Тот, на Кого уповал он, дал ему выпить до дна горькую чашу:

Тошной стала мне моя жизнь!

Жалобам моим волю дам,

В горечи души моей заговорю!

Скажу Богу не засуживай меня,

открой за что Ты на меня напал?

Иов 10, 1-2

В своих жалобах и обвинениях Иов доходит до самого края пропасти, кажется, что вот-вот он сорвется, и тогда ничего не останется, кроме бунта. Недаром смысл «Иова» пытались свести к богоборчеству только слегка замаскированному(3). Но на самом деле — и в этом весь парадокс книги — она стоит на одной из высочайших ступеней веры, той веры, которая побеждает вопреки всему, бросает вызов самой Вселенной, идет против очевидности и теорий. Автора книги не смущают самые страшные слова, он не замалчивает ничего, что свидетельствует против его веры. Он предельно искренен перед Богом, той искренностью, которая почти граничит с кощунством.

Некоторые толкователи утверждали, что речи Иова кажутся богохульными только современному человеку, а древние иудеи будто бы столь доверительно относились к Богу, что позволяли себе самое смелое обращение с Ним(4). Это справедливо, но лишь отчасти. Иначе — почему друзья Иова считали его слова оскорбительными?

Нет, Иов действительно говорил без оглядки, забыв обо всем, одержимый только своими муками. И самое непостижимое, что этот человек, призывавший Бога на суд, оставался все же «человеком веры». Она, вера Иова, была главным источником его «кощунств».

Уже давно утвердилось мнение, будто такая вера есть неповторимая особенность ветхозаветной души. И в самом деле, люди, среди которых свершилось воплощение Слова, должны были обладать особым религиозным даром. Тем не менее в библейской вере нельзя видеть нечто совершенно исключительное, недоступное и закрытое для прочего человечества. Вера, как своего рода «духовный инстинкт», присуща всем людям. Тот, кто живет, верит, даже если считает себя чуждым религии. Пусть бессознательно, но он ориентирован на некий высший смысл своей жизни и бытия мира. Это и есть смутное предощущение реальности Божественного.

«Абсолютных атеистов нет, есть идолопоклонники» — это верное замечание одного современного мыслителя есть ключ к пониманию судеб веры в человечестве. Даже если разум исключает Бога, дух не может скрыться от него и возводит на Его место идола. Это показывает, насколько прочно мы связаны с Высшим. Идолы, однако, долговечны, но не бессмертны, и когда они падают, эта глубокая и сокровенная связь не уничтожается. Человек снова и снова ищет то Подлинное, что прежде, казалось, он находил в своих кумирах. История религий есть история чаяний, утрат и новых поисков.

Так происходит и в Книге Иова. Только в ней борьба за веру идет у самого последнего предела. Здесь сокрушительное «нет» обрушивается на скалу «да», скалу несгибаемой веры. Отвергая ложные облики Бога, Иов пробивается к Богу Истинному.

Автор книги ополчается на традиционную теологию, но герой ее, восставая против Бога теорий, продолжает искать Бога Живого. И ищет Его он не в умозрении, ибо в положении Иова любые отвлеченные концепции пустой звук. Для Элифаза, Билдада и Софара Божество — это прежде всего предмет благоговейных размышлений. Они говорят о Нем не иначе как в третьем лице. Для Иова же Бог — это Тот, перед Кем он стоит и Кому открывает свою истерзанную душу. Говоря словами Мартина Бубера, Бог для него — это «высшее Ты», с Которым он хочет говорить непосредственно.

Иов — не пророк-ясновидец и не ведает того, что пережил Аввакум на своей башне, но он тоже ждет ответа, и от этого ответа зависит вся его жизнь. Вот почему он сетует, что нет посредника, который свел бы его с Богом в «очной ставке». Вот почему его так тяготят разглагольствования друзей, судящих о тайне из вторых рук.

Больше всего Иов боится обнаружить, что Бог чужд ему и вообще нечеловечен. Повседневный опыт жизни прямо-таки навязывает эту мысль.

Предал Он землю во власть злых, завесил лица судей земли;

А если не Он, кто еще?

Иов 9,24

Если дело в силе — могущ Он; если в правде — кто рассудит меня?

Поэтому боюсь я лика Его; как поразмыслю — страшно мне!

Ибо поглощен я этой мглой, и мрак покрывает мне лицо.

Иов 9,19, 23,15-17

Тем временем суровый Софар требует, чтобы Иов прекратил самооправдание. Бог справедлив, и, следовательно, все совершается по раз и навсегда установленным правилам. Иов же просто ослеплен сознанием собственной безгрешности. У него лишь один выход — покаяться.

Но Иов по-прежнему стоит на своем. Он подробно перечисляет все возможные грехи и заявляет, что чист перед Творцом. Читателю-христианину его слова могут чем-то напомнить молитву евангельского фарисея, полагавшего, что он «сквитался» с Богом. Но следует учесть, что здесь мы находимся еще на почве Завета, понимаемого как договор, и в этом смысле Иов действительно прав перед Богом. Он, как и друзья его, верит в правду Божию и именно в силу этого хочет во что бы то ни стало «судиться» с Творцом. Он устал от слов, он жаждет не только слышать о Боге, но и узреть Его лик:

О, если бы мог я найти Его, мог перед престолом Его стать!

Хотел бы я знать, что Он скажет мне, изведать, что Он ответит мне!

Вот, к востоку иду, и нет Его, к западу не примечаю Его.

Иов 23,3 сл.

Все бессильно: посулы, доводы, слова. Страдание исторгает из глубины души последнюю, но неудержимую волну, которая должна сломить преграду, отделяющую Бога от человека:

Земля! Не сокрой крови моей, да не знает покоя мой вопль!

Се, и ныне Свидетель мой на небесах, и в вышних Заступник есть у меня.

Многоречивые друзья мои! К Богу течет моя слеза,

Чтобы человеку правда у Бога была и между человеком и ближним его!

Иов 16,18 сл.

Заступись за меня пред Собой! Иначе кто поручится за меня?

Иов 17,3

Но вот, я знаю мой Заступник жив, и в конце встанет над прахом Он,

И, когда кожа спадет с меня, лишаясь плоти, я Бога узрю!

ДА, САМ Я УЗРЮ ЕГО, МОИ ГЛАЗА НЕ ВЧУЖЕ УВИДЯТ ЕГО —

истаивает сердце в моей груди!

Иов 19, 25-27

Автор «Иова» дает место «новым мехам» и «новому вину». Ненавязчиво, но с силой великой убежденности он подводит читателей к мысли, что богословие Завета еще не полное и не окончательное. Вот почему друзья Иова в конце концов умолкают: они исчерпали свои аргументы перед лицом правды и «безумия веры».

Впоследствии один из хакамов, смущенный, вероятно, поражением в споре этих мудрых и набожных людей, ввел в книгу еще один персонаж — юношу по имени Элиу. Обличив Иова в кощунстве и дерзости, Элиу развил перед ним уже известную нам доктрину — страдания как средства очищения и испытания праведника (6). Но его слова ничего в сущности не изменили и не могли поколебать позицию, которую отстаивал Иов.

Все сказанное относительно Бога и Его путей уже сказано, все разумные доводы пущены в ход И тем не менее этого оказывается недостаточно

Воцаряется молчание. Кто сможет наконец разрубить узел? Не Он ли единственный, на Кого Иов уповал как на своего Заступника?

Иов ждет.

И вот внезапно из налетевшей бури раздается глас Господень. Читающий книгу ждал этого мгновения с таким же нетерпением, как Иов, и в то же время со смутным чувством тревоги. Ведь автор отнюдь не объявлял себя проводником высших велений. Попытается ли он теперь от лица Ягве разрешить все сомнения Нова? Но если он захочет изложить просто еще одну теорию теодицеи, богооправдания, не поставит ли он Творца в один ряд с друзьями Иова? Это зачеркнуло бы основную мысль книги. Однако поэт и здесь сохраняет удивительную мудрость и такт.

Явившись Иову, Бог не снимает покрова с тайны. Значит ли это, что ответов вообще не существует? Нет, но в данном случае все объяснения были неуместны.

Иов мог бы услышать о бессмертии человека, о воздаянии в вечности, о воскресении, но ведь его мучило и иное. Почему Бог допускает зло в мире?

Автор мог бы сказать, что не Бог виновник зла, а те силы мироздания, которые восстали против Него, тем более что об этих силах в книге говорится много раз. Загадочные существа, «проклинающие день», космические чудища Левиафан, Рахав, Змей — все они олицетворяют бунтующий хаос, который Бог до времени сдерживает, но не уничтожает(7). Но и этот ответ неизбежно привел бы к другому вопросу: для чего Творец вообще позволял демоническим существам восстать против «Дня» — вселенской гармонии?

Христианский ответ указал бы на свободу как главное условие существования мира(8). В свободе создана тварь, в свободе же она удаляется от Сущего и в свободе возвращается к Нему. Без свободы все бытие осталось бы пляской автоматов. Но как обосновать, как объяснить саму свободу в ее иррациональной действительности? Можно ли извлечь смысл из бессмысленной и темной воли к «ничто», рождающей мятеж против Бога? В Книге Бытия Бог видит мир уже прекрасным и завершенным, ибо Сущий пребывает над временем. Для человека же мир еще творится, проходя через трудные стадии восхождения. Сочетать понятие о свободе твари с волей Бога в рассудочной плоскости — невозможно. Перед антиномией свободы и Промысла ограниченный разум останавливается, будучи не в силах заключить бытие в рамки системы.

Именно поэтому так слабы все рациональные теодицеи, которые пускаются в бескрайнее море на утлых суденышках. Здесь нужен стремительный полет веры, ее великие прозрения. Перед бессмыслицей мирового зла, перед лицом страдания любая теодицея кажется фальшивой и превращается в набор слов. Не в теории заблуждались друзья Иова (тут во многом они были правы); ошибка их в том, что они ограничились рассуждениями. А Иов взывал к Самому Богу, искал ответа там, где умолкают все слова и куда не достигает человеческий разум.

Потому-то и в речах Ягве мы находим лишь едва уловимый намек на ответ. Он говорит только о том, что автор знает. А знает он пока одно: мысль человека не в силах вместить всех замыслов Провидения.

Перед Иовом разворачиваются картины Вселенной. Они столь величественны, что невольно приводят к мысли о безграничной мощи ее Создателя. Сущий вопрошает:

Где был ты, когда землю Я утверждал?

Говори тебе ли не знать! Кто положил ей предел?

Скажи! Можешь ли ты связать узел Плеяд, оковы Ориона разрешить?

Выведешь ли зверей Зодиака в срок, поведешь ли Медведицу с ее детьми?

Иов 38,4 сл.

Все существа получают жизнь от Бога. Не должно ли это навести на размышления о тайнах Промысла? Здесь можно ощутить как бы предвосхищение слов Христовых: «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна не упадет на землю без воли Отца вашего. Не бойтесь же: вы лучше многих малых птиц» (Мф 10, 29—31). Это значит: есть высший Промысел, хотя порой Он действует не так, как человек Его себе представляет.

Ягве указывает на двух исполинов — Бегемота и Левиафана, олицетворяющих хаос(9). Они суть твари и находятся в руке Божией. Может ли Иов покорить их силой? Если же этого не делает даже Всемогущий, значит, здесь есть некий сокровенный смысл. Все пути Творца направлены на конечное благо мира, сколь бы загадочными они ни казались людям.

По существу к этому сводится весь монолог Ягве. Но гораздо важнее для понимания книги реакция и ответ самого Иова на Богоявление. Он «кладет руку свою на уста», склоняется в смирении и благоговении. Почему? Разве не знал он и раньше, что Бог всемогущ? Разве не говорил, что пути Божий неисповедимы? Ведь он сам не один раз утверждал это, соглашаясь с друзьями.

Что же в таком случае внесло мир в его больную душу? Объяснение мы находим в последних словах Иова, обращенных к Богу:

ТОЛЬКО СЛУХОМ Я СЛЫШАЛ О ТЕБЕ,

НЫНЕ ЖЕ ГЛАЗА МОИ ВИДЯТ ТЕБЯ,—

Сего ради отступаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле!

Иов 42,5-6

Как представитель ветхозаветного мира, он был в особом положении. Пантеисту греку или индийцу — Божество казалось ближе, ибо мыслилось пребывающим всюду. Но Иов не мог удовлетвориться лишь отблеском небесной Славы. Он хотел узреть Сущего лицом к лицу. Поэтому так остро ощущал он свою богооставленность. Быть может, он намеренно говорил с Богом столь дерзко, чтобы нарушить молчание Неба. Он вопил, упрекал, стучался в врата — и они распахнулись. Но то, что Иов постиг и увидел, он уже был не в состоянии рассказать.

В присутствии Господнем все вопросы отпали сами собой. Выразить эту тайну оказалось не под силу даже такому великому поэту, как автор Книги Иова. Творение его прекрасно именно этой недосказанностью и целомудрием. Он не предложил новой теодицеи, но обрел радостное смирение в единении с Самим Сущим.

Невольно хочется, чтобы на этом и опустилась завеса, но автор завершает свою книгу эпилогом, который после речей Ягве выглядит довольно неожиданным. Казалось бы, Иов, признавший правоту Сущего, должен быть изображен неправым. Однако мы видим, что ропот не лишил его праведности в очах Божиих. Напротив, друзья его, как выясняется, «говорили не так верно». И Иов приносит за них жертву. Это может означать только одно: Богу неугодна успокоенность человека перед лицом страдания и несовершенства. Протест Иова рожден справедливым чувством, ибо человек, примирившийся со злом, даже из благочестивых побуждении, подавляет в себе святую жажду добра и совершенства, которая есть признак его богоподобия.

Вторая тема эпилога — воздаяние. Мы видим Иова вновь счастливым и утешенным. Стало быть, не все в убеждениях его друзей было ложным. Хотя Иов выше их в своем взыскании Бога и правды, но и их взгляды не совсем бессмысленны. Воздаяние — не автоматический закон, но и не ложная идея.

Кроме того, как иначе мог показать автор благоволение Ягве к Своему «служителю»? Ведь он остановился лишь у преддверия нового Откровения, и ему не суждено было сделать следующего шага. Для него все продолжало еще решаться по эту сторону жизни. Следовательно, кончить книгу по-другому он не мог. Вознаграждение Иова — единственный доступный автору признак правоты страдальца. И в этом есть свой особенный смысл.

Не случайно люди с такой радостью и удовлетворением узнают о свершившемся возмездии, победе или награде. Это чувство коренится не в природном уровне человека, но есть законное требование его духа.

Книга Иова не отрицает Божией справедливости; она лишь показывает, что не все объясняется только воздаянием. В этом ее огромное значение в истории Ветхого Завета. Она была создана на том перевале мысли, где старое богословие переживало трагический кризис.

Но Израиль ожидало еще одно испытание. Он должен был переоценить свое укоренившееся отношение к земным благам. Ведь Иов, сидя на гноище, вспоминал о прошлом как о потерянном рае. А был ли то действительно рай, то есть высшее благо для человека?

Кроме того, люди могли утверждать, что судьба Иова — только частный случай. Не одни же страдальцы живут на свете!

Есть ведь немало и тех, кому всегда сопутствует благоденствие. Это ли не предел человеческих желаний?

И вот прежде, чем открылись иные духовные горизонты, Израилю предстояло познать всю тщету его земных иллюзий.

1. Известный французский библеист Альбер Желен подчеркивает, что этой концепцией о тесном единстве души (нёфеш) и плоти (басар) Ветхий Завет близок к современному пониманию человека. Для платонизма единственной подлинной ценностью был дух, а плоть рассматривалась, в согласии с орфической традицией, как гроб или тюрьма. Христианство испытало на себе это влияние. Но в своей подлинной изначальности оно также мыслило человека единым и поэтому учило не столько о бессмертии души, сколько о воскресении мертвых. См.: А. Gelin.Тhе Concept of Man in the Bible. London, 1968, р. 13—15, а также нашу книгу «У врат Молчания», Приложения.

2 . О развитии идеи воздаяния в Ветхом Завете см . Е. Galbiat. А. Рiazzа.Mieux comprendre la Bible, 1956, p. 250-274; M. Buber.The Prophetic Faith. New York, 1960, p. 187 ff.

3. См., напр. , очерк М. Рижского (Проблема теодицеи в Ветхом Завете, с. 26), где эта мысль, однако, проводится с известной осторожностью.

4 .См.: W. Ваrret. Irrational Man. New York, 1962, р. 74 ff.

5. Слово Гоэл — от глагола гаал — означает в других книгах Библии того, кто защищает, мстит, избавляет и выкупает (напр., Втор 19, 6). В Септуагинте это место переведено так «Я знаю, что вечен Тот, Кто должен меня освободить и воскресить на земле кожу мою, терпящую все это». Латинский перевод (Вульгата) дает такой вариант «Я знаю, что Искупитель мой жив и что в последний день я воскресну на земле и снова облекусь моей кожей». Масоретский (еврейский) текст буквально может быть переведен так «И я знаю Заступник (защитник) мой жив и в конце над прахом (ал-афар, т. е. над «пепелищем», среди которого сидел Иов, — бтох-хаафар), встанет, и после (распадения?) кожи моей спадет это, и из плоти моей увижу Бога». Часть фразы, в которой упомянута кожа, остается неясной, возможно по вине переписчиков. Но общий смысл места, по-видимому, сводится к уверенности Иова, что он будет еще жив, когда узрит Бога. Упоминание о коже, быть может, связано с болезнью Иова. Есть и другое, но более спорное толкование. Иов надеется постигнуть пути Божии после смерти. См.: D. Ваrthelemy. Dieu et son image, 1963, р. 37.

6. Речи Элиу (в синодальном пер. Елиуй), о котором не говорится ни в прологе, ни в эпилоге (Иов 42, 7-9), отличаются по языку (в них больше арамеизмов) и стилю от других частей книги. Кроме того, они разбивают последовательность действия. Это привело библеистов к выводу, что Элиу вставной эпизод, добавленный позднее. См.: R. А. Масkensiе. Job. - JВС, I, р. 528,529.

7. Иов 3, 8; 7,12,9,13; 26,13. О смысле этих образов см. нашу книгу «Магизм и Единобожие».

8. Из христианских мыслителей нашего времени об этом ярче и проникновеннее других писал Н. Бердяев. По его словам, «таинственность свободы выражается в том, что она творит новую, лучшую жизнь и она же порождает зло, т. е. обладает способностью самоистребления. Свобода хочет бесконечной свободы, творческого полета в бесконечность, но она же может захотеть и рабства». (Н. Бердяев. Опыт эсхатологической метафизики. Париж, 1947, с. 139).

9. Прежние толкователи пытались поставить эти два создания в один ряд с животными, описанными в предыдущих стихах речи Ягве. Но там живые существа представлены реалистично, с полным знанием их облика и образа жизни. Бегемот же и Левиафан (в которых пытались увидеть гиппопотама и крокодила) образы, явно относящиеся к восточной мифологии (ср.: I Енох 60, 7, 8; 3 Езд 6, 49—52; Ап. Бар 29, 4; Бава-Батра, 74в). Они принадлежат к тому же разряду существ, что и дракон Рахав. Бегемот — это «начало (решит) путей Божиих» (40, 14), а Левиафан «царь над всеми сынами гордыни» (41, 26). Иными словами, здесь можно видеть некий собирательный образ твари, которая идет своими путями, не повинуясь Богу, но над которой Его власть по-прежнему сохраняется.

далее

к содержанию