Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.
Ковалев-Случевский К. Об отце Александре Мене // http://www.kkovalev.ru/o.A.Men.htm
Почему-то я не могу точно вспомнить день или дату, когда я впервые увидел его. Помню только год – 1978-й, лето… Тогда я, молодой историк, амбициозно считавший себя непризнанным литератором и непонятым поэтом, на следующий же день после окончания института попал на работу в издательство «Литературной газеты», в еженедельник «Литературная Россия». Меня по случайной рекомендации взяли на должность корреспондента отдела литературной жизни временно, на лето, чтобы замещать ушедших в отпуск сотрудников, а заодно пообещали возможную перспективу постоянной работы. Мне так хотелось там работать, что я почти не выходил из редакции на Цветном бульваре. Ведь это жизнь в «литературном мире», наивно думал я тогда, а не учительствование в средней школе, которую я любил, но сторонился после нескольких отданных ей до этого лет. В результате упорства – я заслужил открытие в газете еще одной ставки корреспондента, и был оставлен в штате постоянно.
Сидел я в кабинете с Инной Брянской – давнишним сотрудником «литроссии», сохранившей черты былой красоты. Она была дочерью самого старого из советских поэтов – почти столетнего Ивана Брянского – знавшего лично чуть ли не Демьяна Бедного и еще каких-то древних «певцов» пролетарской поэзии. Также за соседним столом работал Володя Ерохин – удивительный и очень талантливый человек, социолог школы Левады, философ, писатель и джазовый саксофонист. Он сразу взял надо мной шефство, помогал в мелочах, подсказывал, ведь работа в еженедельнике была не простой, и даже почему-то стала важной частью моей творческой жизни. Например, мне, считавшему себя независимым, представлялось, что служба в любом периодическом издании – коверкает «самобытный» талант. Да еще при приеме на работу мне кто-то безапелляционно заявил: «Посидишь здесь – набьешь руку, начитаешь глаз!». Слова эти меня пугали. С «набитой рукой» и «начитанным глазом» мне уже не быть поэтом, а лишь машиной по производству «штампов»! Так мне тогда казалось.
В «Литературную Россию» я пришел уже с изменившимися взглядами на окружающую советскую действительность. Когда-то, в институте, я отдавал много времени педагогике и истории. Работал с детьми. Даже дипломную работу посвятил преподаванию. Но на втором курсе сошелся с друзьями, благодаря которым мне вдруг открылась абсолютно другая окружающая реальность. Когда в мои руки впервые попал «Архипелаг Гулаг» Солженицына и я начал его читать, то не мог остановиться весь день, всю ночь и весь следующий день. Еще две ночи я уже не мог спать под впечатлением от прочитанного. Эта книга совершила полный переворот в моём сознании. Я еще не знал – верить всему или не верить, но уже понимал – по-другому я больше жить не смогу. Радужные иллюзии рассеялись, наступила проза правды.
Наш курс на истфаке был тогда необычным. Перечислю несколько имён, чтобы понять – какое антисоветское «гнездо» пригрел в нащем «потоке» на своей груди «ленинский» пединститут. Бывшее здание Потемкинских курсов на Пироговке в те годы терпело, например, Юрия Фельштинского (ныне известного историка, издавшего часть своих трудов в США в связи с эмиграцией в 1978 году), приемного сына уже отсидевшего свой срок Даниэля – Павла Уварова и его жену Наталью, до недавнего времени – помощницу и пресс-секретаря министров культуры России. Учились с нами арестованный затем КГБ и поменявший множество религий и взглядов Сергей Маркус, а также будущий помощник и соратник президента Ельцина - Сергей Станкевич, и т.д. и т.п. Имена и в правду можно перечислять. Интересные, яркие имена. Иных уж нет, а те – далече… Понятно, что всякая «плохая» литература запросто «гуляла» по нашим рукам. Где уж тут не набраться уму-разуму.
Поэтому, появившись в редакции советского литературного еженедельника, я уже знал – как ни старайся, всё равно долго здесь не продержишься.
На мою удачу Володя Ерохин оказался вполне приемлемым единомышленником. Да к тому же, он был знаком со священником, с которым мне очень хотелось бы повидаться хотя бы раз. И вот однажды он предложил мне съездить в подмосковную Новую Деревню…
Отец Александр Мень не произвел на меня первоначально какого-то особенного впечатления. Возможно, я отношусь к людям, достаточно критически воспринимающим окружающее. Мнения других московских околоцерковных интеллектуалов, с придыханием рассказывавших о невероятном батюшке, для меня ничего не значили. Я должен был убедиться в чем-то сам. Вот почему потребовался не один приезд в Пушкино, для того, чтобы я мог, наконец, сделать душевный шаг навстречу тогда еще далекому, но интересовавшему меня священнику.
Народ в Новую Деревню приезжал разный. Многих я вовсе не знал, да и не стремился знакомиться. Здесь уже сложилась некоторая «тусовка». Люди после службы шествовали за своим пастырем на чашку чая, горделиво поглядывая в сторону появившихся новичков. Моя всегдашняя «внестадность» и внепартийность еще более взыграла. Нет, я не хочу вливаться в еще один «клуб по интересам», в еще одну школу очередного «гуру». Для начала – присмотрюсь.
Каждая поездка в те времена в Новую Деревню была довольна обременительна. Занимала не меньше двух часов. Электрички ходили по странному расписанию, а днем у них вообще был «провал». Чтобы успеть к службе приходилось вставать до шести часов утра. От станции до храма нужно было добираться чуть ли не на перекладных. Автобусы ездили плохо, неудобно и нерегулярно. Во всяком случае, зимой – это было всегда трудное приключение. Но разве могли нас тогда остановить трудности? Они были нам нужны и становились естественным добавлением к поискам в духовном пространстве России.
Часто, в выходные дни, возвращаться в Москву было затруднительно. К счастью, Володя снял недалеко от церкви небольшую часть сельского домика, где можно было перекусить или заночевать.
Так прошло некоторое время, пока, присмотревшись, не произошло сближение с отцом Александром, которое сыграло затем важную роль в моей судьбе.
Диафильмы реальной жизни
Я никогда не стремился и не навязывался «в друзья» к отцу Александру. Его окружало много разных людей, некоторые и по сей день стараются доказать свою приближенность к его душе и к его времени жизни. Однако мне всегда казалось, что он был по-особенному одинок. Он не стремился создавать «партий», кружков или сект, был достаточно открытым, как православный духовный пастырь, и в то же время достаточно скрытным и не совсем понятным для большинства, как настоящий мыслящий российский интеллигент. И сегодня есть люди (это не относится ко всем его чадам), которые пишут мемуары или статьи о нём лишь для того, чтобы собственную творческую бесплодность через годы прикрыть хотя бы аурой близости к этому удивительно мощному интеллектуалу, умеющему работать и денно и нощно, создавшему не только множество печатных трудов, но выправившему не менее – человеческих умов и душ.
Были люди, которые записывали за ним почти каждое слово, уже заранее предполагая, как потом будут рассказывать потомкам о своих «впечатлениях от встреч». Увы, я не был в их числе. Сейчас, к сожалению, даже не помню деталей, частностей и подробностей, память стерла очень многие важные слова отца Александра, проповеди, то, о чём мы говорили при личных беседах. Тогда это было живой жизнью, повседневной и необходимой реальностью, естественным бытом для ищущей Истины души. Но никак не предметом для будущих творческих излияний или грядущего мемуарного самовыражения.
Только сейчас, более четверти века спустя я решил впервые написать о священнике-мыслителе и своём общении с ним, о его Новой Деревне, которая подобно призрачной Утопии Томаса Мора одним своим названием давала надежду каждому вновь появлявшемуся там путнику. Не уверен, что мои истории будут кому-то интересны. Но с уверенностью могу сказать: Провидение свело меня с человеком, имя которого уже тогда было «вписано» в золотой список российской культуры. Впрочем, согласия с этим заключением я вовсе не требую. У всех «свои списки».
Я, конечно, и не мог считать себя другом отца Александра. Разница в возрасте была существенной. Да и во всём остальном – тоже. Но знаю и помню – он всегда относился к собеседнику «на равных». Это было так не свойственно обычному мирскому пониманию интеллектуального общения, что порой сильно удивляло. А он, со своей стороны, был настоящим другом, наставником, но не в образе отца-настоятеля, а скорее – старшего брата, опытного коллеги по поискам в мире Православия, порой даже научным руководителем из некоего условного университета духовных знаний. При этом он был простым сельским (в буквальном смысле этого слова!) священником, не только выполнявшим все необходимые службы, требы и обязанности, но и в одинаковой степени отдававшим всё своё свободное время равно как профессору из Москвы, так и неграмотной старушке-колхознице из соседнего поселка.
Это знали и ощущали все, кто попадал в приход. Каждая его проповедь была предельно проста и доступна, хотя сложные переплетения слов, мыслей и образов проявлялись лишь как надводная часть гигантской глыбы знаний и духовного опыта. Он был одним из первых и редких священников советского периода, которые были предельно просты в бытовом общении, не стеснялись юмора, остроумных шуток и улыбки, могли запросто говорить и о политике, и о кухонных проблемах, и о квантовой физике, и о последних анекдотах. Потом стало даже модно – быть священником-интеллектуалом, а заодно – запросто общаться со своей паствой, на равных, с шутками-прибаутками, как профессор-демократ «возится» со своими студентами. Но у него это получалось естественно и совершенно неповторимо. Кто знает, тот подтвердит: отец Александр имел особую красоту и способность к общению. И еще – он был очень молод душой. А потому казался ровесником.
Выдавали его – глаза. В них заметна была какая-то глубокая боль, являющаяся, по-видимому, той чертой, которая отличала и отличает настоящего мыслителя, от просто думающего человека. Это тот самый «штрих», в данном случае жизненный, который разделяет просто хорошего художника и художника гениального. Взгляд, оказывается, может выдавать особую одаренность и талант человека. В отце Александре это проявлялось с особой силой. Глаза его были «древними» (странное слово, но как историк, другого, более точного, найти не могу), от жрецов времен Хаммурапи.
Он умел создавать особое «мыслительное поле» («интеллектуальное поле» звучало бы немного претенциозно) вокруг себя. Всё самое интересное и современное тут же аккумулировалось и становилось предметом обсуждения или внимания. Тогда впервые в серьезный обиход входили произведения Льюиса и Толкиена, распространяемые среди прихожан в только что законченных переводах, в машинописи. Похождения отца Брауна – казалось бы «невинные» детективы, открывались необычным представлением о духовных исканиях священнослужителя, занятого актуальными мирскими делами. Гилберт Кийт Честертон в переводах Н. Трауберг представал и как философ, и как создатель блестящих литературных образов. А что говорить о новом, христианском прочтении Пушкина или Гоголя?
Особо интересны были опыты по созданию диафильмов и слайд фильмов на различные духовные темы. Тогда еще не было компьютеров, и никто не знал словечка «мультимедиа». Однако впервые в нашей церковной практике были созданы образные авторские слайд фильмы с использованием современной фотографии, старинных изображений и закадрового текста, который, как правило, начитывал сам отец Александр. Часто это были его же книги, только немного адаптированные для чтения и озвученные.
Среди таких работ можно выделить «диафильмовые» рассказы о евангельских событиях на основе только что вышедшего на западные экраны фильма Франко Дзеффирелли «Иисус из Назарета». В СССР такой фильм не мог быть показан никогда. Кинорежиссера при советах почитали, особенно за очень популярный у нас фильм-экранизацию шекспировской пьесы «Ромео и Джульетта». Но никто и не надеялся увидеть актрису, сыгравшую Джульетту, в роли Девы Марии. И вот кадры из фильма появляются в подробном и озвученном «по православному» диафильме из нескольких частей.
Это было внове, очень доходчиво, современно, удобно, доступно, наглядно и понятно. Можно себе представить реакцию властей на эти «пропагандистские» действия в самый разгар брежневщины. Ведь всякое кино, согласно ленинским умозаключениям, считалось важнейшим из искусств, а потому предохранялось с особой тщательностью.
Я помню, как собирал разных друзей у себя дома и устраивал показы этих «видео». Кому-то нравилось, кому-то нет, кто-то интересовался, а кто-то с ужасом хватался за голову, впервые столкнувшись с разговором «на церковную тему». Но все расходились под большим впечатлением. Работа отца Александра не была проведена напрасно. Более того, он породил некоторое увлечение данной формой выражения своих мыслей и идей. У меня сохранились сотни слайдов, снятых мною самостоятельно или купленных в разных магазинах и тщательно подобранных по разным темам, с целью создания диафильмов по различным философско-литературно-духовным проблемам. По ним можно и сейчас издавать альбомы. Но ничего так и не было осуществлено. А потом началось телевидение, компьютеры, мультимедиа, цифровые носители, DVD и прочее. Теперь те труды кажутся наивными. Но они не были бессмысленными. О них кто-то еще должен рассказать более подробно.
Вся эта бурная жизнь отнимала немало времени. Отец Александр и вправду был очень занятым человеком. Хотя успевал, как он говорил, «писать своё», по одной страничке в день.
Его занятость заставляла некоторых окружающих дорожить его временем. И если удавалось улучить мгновения для общения, это было уже событием. Помню один раз, к вечеру, он спешил домой, в Семхоз. Предложил поговорить по дороге. Кто-то подбросил нас до станции Пушкино. Затем мы должны были сесть в электричку от Москвы. Её долго не было. Народу набралось невероятно много. Отец Александр очень устал, так как весь день с раннего утра стоял на ногах, на службе, что-то еще решал и даже не пообедал. Мы едва смогли войти в вагон. Буквально втерлись, приложив силы. Двери за спиной с трудом закрылись. Отец Александр был в светской одежде, в обычном костюме. Но люди его знали и узнавали. Были тут и прихожане храма. Его выделяющееся одухотворенное лицо даже в толпе было заметно сразу. Слух по вагону пробежал мгновенно.
- Вон там… Это… Передают… Вы что ли священник? – звучно, но вежливо обратился здоровенный детина в майке на голое тело.
- Что такое? – переспросил отец Александр.
- Просят Вас… Туда… Это… Садитесь, там место освободили…
- Нет-нет, спасибо. Передайте, я постою…
Так мы и ехали, стоя зажатыми в толпе, подчиняясь разгонам и торможениям, качаясь в такт с телами окружающих, в какофонии гомона и брани, в духоте и потно-табачном смраде, разговаривая громко и без стеснения на духовные, волнующие темы. Здесь, в этом вагоне, можно было говорить в полный голос, не волноваться о присутствии «стукачей». Здесь были люди, обычные советские работяги, которые немного затихали, когда начинал говорить священник. Они тоже прислушивались. Один раз какой-то пьяный вдруг стал хватать батюшку за полы пиджака, пытаясь что-то зычно заявить. Но был остановлен и немедленно оттащен.
Это были уникальные мгновения, которые иногда материализовались в виде реальной жизни и судьбы.
Цена потерянного экслибриса
Главные вопросы, которые «тревожили» меня в те времена – чем, собственно, православие лучше других религий. Для ответа на них я не жалел ни времени, ни сил. Успевал работать и одновременно перемещаться в пространстве, чтобы решить мучавшие меня проблемы. Чего только я не перебрал и не переделал в связи с этим.
Перечитывал всё, что только можно было по Востоку: то, что доступно было по буддизму, йоге, Ведам, а также даосизму и конфуцианству. Отправляясь в Тартуский университет, уже заранее знал, что, помимо лотмановских семиотиков встречусь с известным эстонским переводчиком с санскрита, слывшим великим знатоком Дао. Собирал работы Померанца и переводы с тибетского Октябрины Волковой. В Душанбе, в среде русских интеллигентов, в кругу художника Володи Серебровского гадал на Книге Перемен (и выходили поразительно точные и жизненно важные результаты!). Изучал у соседа по дому тибетские календари, привезенные им из непальских монастырей во время экспедиции на Эверест, а затем сдабривал их проповедями Чогьяма Трунгпа. Наконец, знакомился с буддистами, которые затем жили по году в моей квартире, учили разбирать сутры, голодать и вегетарианствовать (по-настоящему, а не так, как это принято думать). Общался с астрологами и Ведо-ведами, считавшими, что произнесение вслух священного языка – санскрита – недопустимо (а как он звучит!!! кто слышал, тот знает…). Пытался понять модных тогда и гонимых властями кришнаитов. Приблизился к откровениям Агни-йоги или «веселости» Раджнеша, промыслениям Блаватской и Анни Безант, а также к «пониманию» и «вúдению» Гуру всех времен и народов – Кришнамурти. В результате дошел до того, что написал отчаянную работу под гамлетовским названием «Быть или не Быть», где пытался доказать, что оба понятия – равнозначны, что Смерть и Небытие – то же самое, что и Жизнь, так как являются частью Бытия, а найти полное Небытие вообще невозможно, и даже Будда с его Нирваной – все еще внутри Бытия.
Христианство также было главным для внутренней жизни. Я не только читал многочисленных православных мыслителей, но и «вживую» общался с другими христианами: католиками, старообрядцами (особенно – в Риге, в Гребенщиковской старообрядческой общине), пятидесятниками (которые на очень многое открыли глаза, особенно, на простоту молитвы и ее связь с повседневной жизнью), а также баптистами из Таллина, занимавшими тогда в самом центре эстонской столицы её символ – церковь святого Олафа (Олая), «Олевисте» – с высоченным шпилем. В Таллине, кроме бесед, братских молитв, абсолютной открытости, меня поразили службы адвентистов с участием современных рок-групп, которые пели свои ритмичные песни прямо в храмах, привлекая многочисленную молодежь.
К наиболее интересным встречам могу отнести знакомство тогда с замечательным православным священником о. Сергием Желудковым, отлученным от прихода за свои дневники и книги, опубликованные на Западе. Он жил недалеко от Псково-Печерского монастыря, прекрасно знал жизнь простых сельских россиян и писал настоящую правду о духовной жизни глубинки. За это и пострадал. Отец Сергий ушел из жизни неожиданно быстро, хотя казалось, что он обладал большой и неиссякаемой энергией, жизнелюбием и творческим духом.
Все эти проблемы были «выброшены» мною на голову отца Александра Меня. Конечно, не я один – многие «мучили» его своими сомнениями и мыслями. Первым делом я получил от него книги для чтения, две из которых были написаны им самим.
«Возьмите, от меня в подарок» («От Мéня» - потом «откликнулось» мне). «Не будем терять время, прочтете – поговорим!» - сказал он.
Это были следующие книги.
По востоку – его «У врат молчания (духовная жизнь Китая и Индии)», изданная в Брюсселе в 1971 году, под псевдонимом Эммануил Светлов.
По православию – его же «Небо на Земле. Богослужение Восточной Церкви», выпущенная также издательством «Жизнь с Богом» в 1969 году.
А также – «Листья Древа. Опыт православного духоведения» архиепископа Зарубежной Русской Церкви Иоанна Сан-Францисского (Шаховского), уникальное нью-йоркское издание 1964 года.
Оказалось, все вышеупомянутые проблемы он уже прошел и «перемучил» внутри себя. Известно, что его книгу о буддизме и даосизме «У врат молчания» знатоки Востока критикуют за некоторый дилетантизм и не полное знание источников, тем более в оригинале. Не это главное. Он сумел просто, доступно и с невероятно точными акцентами расставить на свои места «лечебные» ответы для терапии основных ключевых «болевых» точек современного ему россиянина, ищущего Путь, Истину и Жизнь. Вряд ли и сегодня кто-то похвастается работой на ту же тему, написанной столь понятным, поэтичным, образным и близким для понимания языком.
Помогли ли мне эти книги? Больше, чем помогли! Я их прочитал мгновенно. А «Небо на Земле» - мой маленький «талисман» и по сей день. Не знаю, что сказал бы отец Александр, если бы узнал, что именно после «У врат молчания» учение Лао Цзы стало мне еще ближе и теплее – как бы он не пытался его «разбирать» и «критиковать». Эта общекультурная сила его простых и доходчивых текстов приучала не злобствовать или отрицать, а понимать, чувствовать и осознавать многообразие и красоту настоящей, глубокой человеческой мысли, а вместе с тем – величие Божественного замысла и особенности христианского миросозерцания.
Эта встреча произошла в его тесной комнатке, в домике причта при храме в Новой Деревне. Книгу «Небо на Земле» он взял с полки, она была в единственном экземпляре. Только дома, открыв её, я увидел, что получил в подарок рабочий экземпляр, весь испещренный правкой, сделанной его рукой, наверное, для очередного переиздания. Когда позже я спросил – может быть эта правка нужна, он ответил, что нет, всё уже сделано. Этот уникальный экземпляр так и остался в моей библиотеке, как напоминание о первых встречах.
«Листья Древа» Иоанна Шаховского оказались с экслибрисом «Из книг А. Меня». Маленький листочек был вклеен на форзаце. И от этого читать становилось «теплее».
Несколько лет спустя, уже в начале 1980-х, когда времена немного переменились, Брежнева не стало и Андропов начал понемногу «затягивать» гайки, возникли неприятности и у меня. Был арестован, а затем покаялся в КГБ мой однокурсник Сергей Маркус, через которого мы доставали и передавали «дальше» много разной запрещенной литературы – в оригиналах и ксероксах. Началась новая волна неприятностей и у отца Александра.
Однажды ко мне на работу, в мою комнату-каморку «Альманаха библиофила» (на крыше булгаковского, первого московского небоскреба в Большом Гнездниковском переулке), редакция которого в этот момент состояла из меня одного, зашел человек, доставший удостоверение офицера КГБ. Я и раньше замечал какие-то странности, например, недавнее неожиданное появление на пороге моего дома бывшего одноклассника (через 10 лет!), который не скрывал, что работает в «органах». Офицер, заявившийся в редакцию, имел намерение поговорить о том – как мне работается, что мне думается, не мешает ли мне кто жить, не влияет ли кто на меня каким-то образом и прочее, прочее… Знатоки говорили, что такая «профилактическая беседа» означала, что ты уже давно «под колпаком», нужны какие-то дополнительные сведения о твоих связях, а завтра-послезавтра можешь попасть под обыск, оказаться на допросе или вдалеке от дома. Я понял – что-то происходит или должно произойти, но отступать было уже некуда. Мы не только поговорили, но и сильно поспорили, причем, довольно долго. «Будьте поосторожнее!» - заметил мой гость напоследок. Уже позднее, в конце 1990-х, по прошествии более 15-ти лет, после перестройки и на закате ельциновской «демократии», этот зашедший ко мне «андроповский» офицер нашел новый номер моего телефона, позвонил, представился (каково же было моё удивление!) и в разговоре дружески отметил: «Да, какие были времена…».
Но это было потом. А в тот момент происходило нечто, абсолютно не зависящее от меня. Работала машина спец-аппарата, и что было на уме у того, кто нажимал на кнопки пульта её управления?!
Ко всему этому многие из нас были давно готовы, ведь вольно или невольно попадали под разряд «инакомыслящих». Пятый отдел КГБ заработал тогда на полную катушку, и можно было ожидать любых неприятностей, обысков, конфискаций книг и рукописей, открывания дел или чего-то более страшного. Никто не мог тогда загадывать на будущее, даже на несколько дней вперед…
О чем можно было в первую очередь думать в такой ситуации? Конечно, о судьбе своей семьи, о двух маленьких детях – мальчуганах (одному почти стукнуло два, а другому – четыре года). И, естественно, о том, чтобы никак не повредить друзьям, знакомым и коллегам. Сейчас это может показаться глупым и даже смешным, но в тот же вечер я перевез часть «компромата» из своей квартиры к надежным друзьям, а ночью – уничтожил какие-то бумаги или ксероксы, которые могли бы кого-то «подставить», ведь распространение запрещенной литературы каралось законом.
В тот самый момент на моём письменном столе лежала книга, подаренная отцом Александром – «Листья Древа». Книги, изданные типографски, пусть даже и «вражеских» издательств, не представляли опасности. Ведь можно было не говорить – откуда и как они к вам попали. Купил у барыги рядом с книжным магазином, и всё! Но ксероксы – это уже «размножение», по ним можно было найти сам множительный аппарат независимо от владельца, по известным только специалистам приметам, и т.д. и т.п.
Книгу «Листья Древа» украшал личный экслибрис отца Александра. Маленький, со вкусом оформленный, с любовью вклеенный листочек… Я не задумывался, когда аккуратно отклеил его, чтобы спрятать в потаенном месте. Ведь экслибрис ясно указывал – кто дал мне эту книгу. На всякий случай, мне так казалось, надо его на время убрать, чтобы не подставлять батюшку.
Не буду говорить о дальнейших событиях. О всяческих мелких неприятностях, так и не перешедших – слава Богу – в крупные. Времена и угрозы миновали. Волна преследований схлынула.
В какой-то момент, спустя год или два, открыв «Листья Древа» и увидев на обороте обложки следы клея, я вспомнил о спрятанном экслибрисе и решил вернуть его на место. Но, увы, не мог припомнить – куда его положил. Кажется, сунул в какие-то бумаги, или в другие книги. Но куда?
Я искал долго, «перерыл» всю свою немаленькую библиотеку. Делал это и позже…
Прошли годы, а я всё ищу этот экслибрис, чтобы он вернулся на свой форзац. Маленький испуг стал мне уроком на всю жизнь. Не знаю, попадется ли он мне, или так и уйдет в вечность, как ушла душа его хозяина. А ведь какая банальная истина: «что ты спрятал, то пропало»! И каждый раз, когда я открываю какую-то старую книгу из своего собрания, иногда в сознании пробегает быстрой молнией – «а вдруг листочек сейчас выпадет из страниц».
Этот маленький черно-белый квадратик с надписью «Из книг А. Меня»…
Начала музыковедения
Была у меня тогда «почти неразрешимая» жизненная проблема. Я мнил себя в то время одновременно композитором и писателем. Когда-то окончил музыкальную школу по классу скрипки. До сих пор помню прекрасного скрипача и педагога, талантливейшего человека – Якова Исааковича Парадиса, который занимался со мной наперекор обстоятельствам. Он был очень занятым человеком, преподавал, консультировал, играл в каком-то очень известном оркестре, а в музыкальной школе был главным заводилой и душой учительского общества – по всем жизненным вопросам обращались именно к нему. Вообще он был известным в Москве скрипачом. Почему он выделил меня среди других учеников и тратил уйму времени на моё не только музыкальное образование, но и всяческое воспитание – я не знаю. Но заставлял играть часами, таскал к себе домой и «мучал» меня, сидя в кресле в роскошном домашнем халате. В общем, пытался оторвать от улицы, которая влекла всеми своими прелестями. И ему удалось кое-что сделать. До сих пор вспоминаю этого человека, как нечто очень светлое в моём дворовом и немного хулиганском детстве.
Он исчез перед самыми выпускными экзаменами. Пропал, растворился… Только потом я узнал, что он с семьей уехал в Израиль. Что стало с ним позже – не знаю. Спустя годы я искал его, звонил родственникам, но тщетно… Так он и остался в памяти: волшебник скрипичной музыки в роскошном халате, в мягком кресле под клетчатым пледом.
Но он заложил главное – невероятную любовь к музыке, настоящей музыке, во всех её формах и проявлениях. Чувство стиля, вкус – это вещи, которые нельзя объяснить словами. Ты или обладаешь ими, или – нет. Это как язык – если он родной, то говоришь на нем без акцента, а если нет – то знаток всегда «услышит» и распознает. Выучиться на «без акцента» можно только приложив невероятные усилия. А еще, это как игра на скрипке. Любой скрипач, увидев на сцене или киноэкране актера, «играющего» на этом магическом инструменте, сразу скажет – умеет он на самом деле или нет. Игру на скрипке невозможно имитировать! Пальцы на струнах, кисть руки на смычке, подбородок на деке, движения, дыхание, выражение лица – всё это нельзя сыграть даже самому великому актёру. Это можно только уметь, а на умение уходят годы и годы кропотливых занятий…
Вот так я бросил скрипку, а потом стал композитором. Решил, что могу сочинять классическую, симфоническую музыку. И в то же время «не вылезал» из-за письменного стола, занимался прозой, сочинял стихи и не отрывался от личного дневника.
Одновременно мне приходилось работать сразу на трех работах: корреспондентом в «Литературной России», дворником в соседней больнице по утрам, да еще раз в два-три дня по ночам дежурить сторожем в моей «второй Родине», любимой Исторической библиотеке – «историчке» – или в соседних с ней учреждениях. Надо было кормить семью. Один за другим родились оба моих сына. Помогать было некому. А было мне тогда – 24. Все дни были расписаны по минутам.
Ну, когда тут сочинять музыку! Тем более, приходилось еще кое-что писать на дому и для работы. Меня это страшно мучило. И даже бывали моменты, когда казалось, что вся эта жизнь абсолютно беспросветна, ничего не успеть и не суметь. Внутреннее одиночество, постоянная усталость, недосып, невозможность делать то, что хотелось, накатившая ответственность – всё приводило в отчаяние. Если кое-то и сочинялось, благодаря прекрасному пианино, привезенному в послевоенное время мамой из Германии буквально на лошадях, то затем – незаконченное, в отрывках – бросалось насовсем.
Этой проблемой я также поделился с отцом Александром. Меня поразило его знание музыкальной культуры. И мы не раз обсуждали текущие музыкальные события. Надо сказать, что среди его прихожан было немало музыкантов.
Однажды, во время беседы в его комнатке в доме при церкви в Новой Деревне, он, выслушав мои жалобы на нехватку времени, сил и возможностей, как бы невзначай спросил:
- Так вы не успеваете писать музыку и одновременно заниматься литературным трудом?
- Именно так.
- Попробуйте по другому.
- То есть?
- Соедините всё вместе. Пишите о музыке.
Простая фраза, сказанная как бы невзначай, тогда еще не дошла до моего сознания. Только по возвращении домой я всерьез задумался над услышанным. Почему бы и нет?
Эти немудрёные, мимоходом брошенные слова определили затем почти всю мою жизнь. Вот что такое видеть и чувствовать человека, ощущать его проблемы, как свои. Это были слова настоящего пастыря, и я был и буду всегда благодарен за них.
Прошли годы. Результатом стали несколько моих книг о музыке и музыкантах, а также многочисленные статьи, научные труды и доклады в сфере музыкальной эстетики, приведшие меня в университеты мира (Оксфорд, Париж и др.) и ставшие основой для диссертации. Появился и цикл телепрограмм на первом канале Центрального телевидения, породивших своим названием – «Виват, Россия!» – известное политическое движение в стране (хотя политики даже и не подозревают, что взято это восклицание из слов виватного канта Василия Тредиаковского, написанного им в Париже в середине XVIII века). Один из фильмов – о государственных гимнах России – был специально повторен в конце 1980-х дважды перед сессиями Верховного Совета РСФСР, когда обсуждали перемену гимна. В нём мной выдвигалась идея принятия гимна Глинки вместо гимна Александрова-Михалкова. Так и произошло. Большинство депутатов проголосовало «за». Но, увы, затем началась эпопея по сочинению слов, как известно, ничем не закончившаяся. Оказалось, что нам словами объяснить Россию труднее, чем музыкой. Точно так же, как и «понять умом»…
А тогда, по возвращении домой из Новой Деревни, я вдруг задумался над словами отца Александра. Почему он так сказал? Ведь я не собирался писать о музыке. Однако этой же бессонной ночью вдруг открыл музыкальную энциклопедию и стал листать, будто выискивая какую-то разгадку.
Дальнейшее, происшедшее этой ночью, не поддается обычной логике. Оно может даже показаться юмористичным. Я неожиданно решил: а что если просто взять и выбрать себе какую-то тему, например, имя композитора, желательно российского, да и написать о нём книгу.
Сказано – сделано.
Первый том энциклопедии начинался на букву «А».
Композитор Бортнянский и другие
На букву «А» в музыкальной энциклопедии ничего интересного по моему мнению не нашлось. Выделился Алябьев. Весьма примечательная личность, известен своим романсом «Соловей». Но мне показался не интересным.
Следующая буква – «Б». Балакирев, Бородин… Сплошная Могучая кучка. Не очень. Посмотрим еще.
И тут, вдруг, маленькая заметка, совсем малюсенькая. Бортнянский Дмитрий Степанович, композитор духовного пения. Точной даты рождения нет (как потом оказалось и дата кончины была ошибочной). Текста – всего два абзаца. Хм…
Вот так, собственно, и родился замысел книги, которая писалась затем много лет, собиралась по крупицам, включая находки в наших и зарубежных архивах. Увидела она свет в серии «Жизнь замечательных людей» только в 1989 году, да и то – после длительных ухищрений некоторых сотрудников издательства «Молодая гвардия», которое принадлежало ЦК ВЛКСМ. А в комсомольском издательстве не очень привечали церковную тему. По той же причине были трудности у книги Валерия Сергеева об Андрее Рублеве (нельзя пропагандировать какого-то монаха советской молодежи!), возникли они и у Бортнянского: считалось, что он писал исключительно для Церкви.
Мне стоило немалых трудов объяснять, что почти 70% его музыки – светская, что он автор первых в России опер, которые ставились в Италии, первых симфоний, циклов сонат, романсов, его гимн «Коль славен» играли куранты на Спасской башне Кремля, и прочее, прочее, что вообще он – основоположник русской композиторской школы. Поддержал и фактически решил судьбу книги Тихон Николаевич Хренников, бывший тогда Председателем Союза композиторов СССР. Этот замечательный человек, не взирая на то, что я для него был совершенно не известным «мальчишкой», обыкновенным «просителем», не только вступился за Бортнянского, но и написал важнейшее письмо на бланке Союза композиторов на имя генерального секретаря ЦК ВЛКСМ с требованием издать книгу о нём именно в серии ЖЗЛ. Письмо возымело действие. Книгу запустили в производство.
Говорят, что Хренников многим по жизни помог абсолютно бескорыстно, не взирая на положения и звания. Подтверждаю сие мнение.
- Хорошее дело. Бортнянского я очень люблю, – заметил отец Александр после того, как я поведал ему о своём решении писать книгу о композиторе. – Особенно его знаменитую «Херувимскую».
В те времена известный детский хор Попова исполнял это прекрасное песнопение на другие, специально сочинённые, «светские» слова. Вместо «иже херувимы» детям следовало петь «здравствуй красно солнышко», дабы не попасть под влияние религиозной пропаганды. Понадобилось много усилий и времени, чтобы этот абсурд был преодолён.
«Бортнянский» в серии ЖЗЛ дважды переиздавался, был переведён на японский язык и выпущен в Токио по инициативе японских ревнителей российской истории и музыкальной культуры. Для этого издания были написаны специальные комментарии и примечания, понятные японскому читателю. На обложке, по просьбе издателей, поместили редкую страницу древнерусских рукописных крюковых нот XVI века (из фондов рукописного отдела РГБ им. Румянцева), так как в Японии с особым трепетом относятся ко всем старинным иероглифическим надписям. Был также написан (вместе с кинорежиссером Ю. Роговым) сценарий 2-х серийного художественного фильма о Бортнянском и необычных историях из его эпохи, который был отдан в "Мосфильм" во времена директорства Десятерика, где он исчез безответно (с авторами тогда не церемонились). Юра Рогов! Сохранилась ли твоя копия сценария?! Увы... Наконец, мною был снят и показан по 1-му телеканалу двухсерийный телевизионный фильм о композиторе, в процессе подготовки которого удалось поездить по самым интересным местам России. А сколько было проведено концертов и выступлений известных хоровых коллективов, прочитано лекций – от регентских курсов в Москве до Оксфордского университета!
И всё это – благодаря одной фразе мудрого батюшки.
Что тут еще скажешь…
Ночь перед Рождеством у Царских Врат
Мы приезжали в Новую Деревню по мере возможности. Как правило, останавливались у друзей, в снятом небольшом домике в поселке, в 10 минутах ходьбы. Сюда иногда приходили разные люди, тут готовили еду, ночевали. А главное – пели и играли. Звучала гитара, бурчал саксофон, исполнялись авторские песни.
Я как бывший заядлый «КСПэшник» уже не страдал особой тягой к исполнительству под гитару. Хотя играл весьма неплохо и до сих пор помню наизусть сотни песен, бывших популярными в 1970-е. Но интересно было послушать тех, кто сочинял так называемые самодеятельные духовные песни, тогда начинавшие входить в обиход.
Естественно, что через некоторое время я был привлечен в состав хора на клирос храма. Не скажу, чтобы мне это особенно нравилось, но благодаря пению быстро познаешь содержание всей службы. Кроме того, участвуешь в ней не только как прихожанин, то есть условно–пассивно, но практически ежесекундно. И тогда не замечаешь ни времени, ни каких либо мелочей в виде толкающихся старушек или особенно ретивых служителей, что-то постоянно делающих около икон или подсвечников.
Пение в хоре – это особая жизнь в храме. И мне открылась она тогда в Новой Деревне.
В то время, в 1979 году, я как раз крестился и крестил всю мою семью. Правда, сделал я это не в Новой Деревне, а в Москве, дома. И пригласил для этого другого священника – батюшку из московского храма. Простого российского служаку. Решили сделать это не в церкви, чтобы не повредить моей работе. Хотя это не спасло. Из редакции «Литературной России» мне пришлось уйти за «христианские убеждения». Попросили «по собственному желанию», так как газета и журналистика – считались важной идеологической работой, а потому «субъектам с крестами на шее» тут было не место...
А однажды наступило Рождество. Кажется с 1979 на 1980-й. В эти дни маленький деревянный храм, который по преданию был построен в 1920-е годы красноармейцами (!), воинская часть которых располагалась тогда неподалёку (и это в то время, когда везде храмы сносили или закрывали!!!), просто преображался. Весь в снегу, в окружении с одной стороны поля, а с другой – дороги, вдалеке от Москвы, он казался маленькой сказкой, похожей на пастернаковскую иллюзию из «Доктора Живаго».
Мы пели всю вечернюю службу. Она закончилась поздно. А утром, буквально часов через 5-6, надо было снова петь. Куда идти хористам? В домике причта, как, впрочем, и во всех окрестных домах, в которых жили прихожане, всё уже было занято, съехалось много народу.
- Ну что, ложитесь в храме, – тихонько сказал отец Александр. – Здесь тепло, лампады горят. Красота. Мы вас закроем, а к утру откроем…
Нельзя передать – как мы обрадовались предложению! Праздничная ночь. Провести её в церкви, среди икон свечей – разве это не чудо?
Хористы, а нас было человек шесть-семь, улеглись прямо на амвоне, на коврике. Мне досталось место у Царских Врат. Я завернулся в свое зимнее пальто, сунул руку под голову и попытался заснуть. Но даже усталость не смогла заставить меня сразу же погрузиться в сон, потому что сама реальность казалась сном. Полумрак, иконные лики, дрожащие фигуры святых при едва различимом свете лампад, намоленное пространство, Рождественская ночь, Подмосковье, нелюбимый властями приход, что-то от первохристиан или пилигримов, скрывшихся от суеты внешнего мира… Чудо.
Усталость взяла своё, глаза сами закрылись. Когда нас стали будить, я еле-еле поднялся. За ночь пальто раскрылось, я «прикрывал» собой поток холодного воздуха из-под Врат, сквозняком меня продуло так, что горло казалось огненным вулканом. С трудом, хрипя, пропел в хоре службу. А на следующий день заболел и пролежал неделю с температурой.
За чудо надо платить. Так мне подумалось. Впрочем, разве в этом дело?
Ведьма в Заветах Ильича
Не помню, с какого времени, но бытовала поговорка, будто отец Александр всем, впавшим в уныние или сомнения, советовал пройтись пешком по Старой Ярославской дороге до самой Троице-Сергиевой Лавры. А это ни много, ни мало – почти 40 километров! Мне еще одна старушка в деревне под Кимрами рассказывала, как крестьяне раньше целыми семьями регулярно ходили пешком в Лавру. Путь занимал порой несколько дней. По дороге ночевали у знакомых или родни.
Старая «ярославка» проходила прямо у ограждения храма. Автомобилисты уже давно пользовались новой, четырехполосной трассой, которую проложили неподалеку. А по забытой, исторической дороге изредка курсировали какие-то автобусы. Электричка из Москвы, после Пушкино, в сторону Сергиевого Посада (тогда Загорска) делала остановку в дачном поселоке Заветы Ильича.
Одним летом, мы решили на семейном совете снять дачу неподалеку от Новой Деревни. Мальчишкам нужен был свежий воздух, а своего загородного «угла» мы не имели. Пушкино – как довольно большой город – нас не привлекал. Остановились на Заветах. Тем более, когда-то здесь располагался загородный детский сад, куда меня отправляла мама от своей работы, места считались очень живописными и оздоровительными. Да и храм вроде – неподалеку.
Я с трудом нашёл (это было проблемой в те времена) и снял маленький домик на территории большой дачи у одного известного московского адвоката. Домик состоял из комнатки с печкой и терраски, но зато был отдельным.
Проблема возникла в связи с расстоянием до храма. В общей сложности это было около 6 км. Пешком не находишься, да ещё с детьми. Машины у нас не было. Как и денег на неё. Но хватило средств на приобретение небольшого мопеда ЗИС с велосипедными педалями, работающего на смеси бензина с маслом, который под горку на шоссе развивал скорость до 50 км в час. Так я стал перемещаться между Новой Деревней и «Заветами неизвестно какого Ильича» (тогда много шутили про Брежнева).
Дачный сезон предоставил больше возможностей бывать в церкви и общаться с отцом Александром. Я, будучи моторизованным, шутил, что теперь можно не только ходить, но и ездить в сторону Лавры, в целях экономии времени. И действительно, за это лето я объездил все окрестности, посмотрел много сокровенных уголков этого удивительного региона. Казалось, что жизнь прекрасна и вот так будет происходить всегда.
Теперь я понимаю, что при приближении к святости и Духу, всегда возникает больше искушений и проблем. Они соседствуют, как пшеница и плевелы, и чем ближе вы к источнику Бытия, тем сложнее задачи приходится решать, причем, не столько даже на духовном, сколько на самом примитивном, бытовом уровне. Это я еще больше усвоил много позже в Иерусалиме, куда волею судеб занесло одного из моих сыновей, где он отслужил в самом сердце Святого Города три года во внутренних войсках и повидал всякого от разных религий и конфессий. Да и у меня там происходили такие странные события и искушения с казалось близкими по духу друзьями, которые в обычное время нельзя было бы даже предположить.
А в Заветах Ильича тогда случилась следующая история.
В августе хозяева дачи, проживавшие на участке в большом доме, решили уехать к морю и оставили нам все ключи, на случай, если их сын, который работал на Крайнем Севере, решит приехать в Москву. Буквально через три дня после их отъезда я вернулся с работы очень поздно, уже затемно, и с удивлением заметил, что в большом доме горит свет.
- Приехал сын с супругой, – заметила моя жена. – Пришлось отдать им ключи.
Мы сели ужинать на веранде. И тут из темноты появилась «она». Говорю, как есть: в одну секунду, лишь только я увидел её лицо, я всё понял. Не могу объяснить – каким образом. Интуитивно.
Перед входом на веранду стояла женщина непонятного возраста (лет около сорока), с затасканным, изморщиненным лицом, с улыбкой, обнажавшей торчащий (почти единственный!) зуб-клык. Абсолютнейшая баба-яга! Прямо с детских картинок, из сказок и сновидений.
Она держала уже зажженную папиросу, но при этом обратилась со странным вопросом:
- У вас спички есть?
Жена встала и отправилась за спичками в комнату, где спали дети. Баба-яга двинулась вслед за ней. Я вскочил со стула и бросился ей наперерез.
- Подождите здесь!
Но не успел. Она сделала-таки шаг через порог. В это мгновение четырехлетний старший сын, спавший крепчайшим сном, вскочил на ноги, и с закрытыми глазами, стоя, во сне начал кричать взахлёб, неестественно громким криком, как делают очень напуганные дети.
У меня уже не было времени что-то говорить или объясняться. Я схватил бабу-ягу за плечи и вытолкнул из комнаты, а затем с террасы. В одно мгновение ребенок затих, улегся на кровать и продолжил спать, как ни в чём не бывало.
Спички она получила, а затем с кратким ответом, что мы очень устали, была отправлена обратно к себе.
- Это жена сына? – спросил я.
- Да.
- Ты уверена? А его самого ты видела?
- Мельком, он только поздоровался. Но его зовут так, как нам и говорили. Всё вроде сходится.
- Но ты видела, что произошло с нашим сыном? Разве здесь нужны комментарии? Она приходила вовсе не за спичками. Ей зачем-то нужны мы.
- Комментарии не нужны.
Мы не испугались, хотя поняли, что происходит нечто не очень хорошее. Но решили, что утро вечера мудренее.
Последующие дни обозначили ситуацию еще более остро. Сын адвоката так и не показался. Он всё время то ли спал, то ли пил. Из дома не выходил. Баба-яга, которая, по моему мнению, была настоящей ведьмой, пыталась всяческими способами «примазаться» к нам, как это делают цыганки-гипнотизёрши на улицах. Но она поняла, что мы уже всё поняли, а потому ничего у неё не получалось. Каковы были её цели по отношению к нам? Кто теперь знает…
- Бог не выдаст, свинья не съест, – заметил отец Александр, когда я ему рассказал о происходящем. – Надо молиться.
Так мы прожили почти десять дней, и особенно волнительно было мне тогда, когда жена и дети оставались одни, а я должен был ехать на работу в Москву. Наконец, история приблизилась к развязке. Не буду описывать многочисленных подробностей. Но в течение этих дней у нас пропали разные мелочи, предметы обихода (для колдовства?), дорогой по тем временам радиоприемник (единственная связь с внешним миром, так как телевизора в домике не было). А однажды, когда мы вышли на часик погулять с детишками к местному пруду, по возвращении обнаружили, что исчез мой замечательный мопед (средство передвижения до храма).
Всё, что могла по мелочам, эта ведьма «зацепила» и «забрала».
- Такие мелочи! Слава Богу, что только это, - с улыбкой произнёс отец Александр, а друзья, также не без юмора, мне посочувствовали. – Кстати, теперь придётся ходить до храма пешком…
Всё-таки пешком, по Старой Ярославской дороге! В сторону Лавры и обратно. И пришлось, но лишь некоторое время, ведь лето уже было на исходе.
Чем же завершились эти события?
Мой приход в отделение милиции Заветов Ильича был отмечен заявлением дежурного офицера: «Никто твоим мопедом заниматься не будет!». При этом он открыл мне большой сарай, где стояло несколько «Жигулей», мотоциклов и куча велосипедов. «Вишь, давно стоят, и хозяева даже не объявляются. А ты про какой-то мопед».
На следующий день, после пропажи мопеда, к вечеру свет в большом доме не горел. Супружеская чета съехала. А еще через день появился адвокат со своей женой, вернувшийся с отдыха. После посещения дома он буквально бросился на нас:
- Что произошло? Кто тут был?
- Ваш сын, с женой.
- А куда он делся?
- Куда-то уехал. Что-нибудь случилось?
- Случилось, - тревожно заявил адвокат. – В доме кавардак, все ценные вещи исчезли, выпит и съеден весь запас вина и еды в погребе – а там было на целый батальон!
- А жена сына брюнетка, сухопарая, выглядит так-то и так-то?
- Нет, что Вы! Она полная и белокурая!
Выяснилось, что сын адвоката вообще исчез. Искали его почти два месяца. А позднее адвокат мне рассказал результаты расследования.
Сын ехал в Москву из Заполярья с заработанными за несколько лет деньгами. Его жена с двумя детьми осталась там. Он вёз с собой более 25-ти тысяч рублей наличными, что было по тем временам огромной суммой, эквивалентной новому автомобилю с хорошим загородным особнячком. Уже во дворе своего московского дома, на Ленинском проспекте, он заметил сидящую на лавочке женщину, которая с ним о чем-то заговорила. С этого момента он больше ничего не помнил. Ни её лица, ни имени, ни дачи, ни того, что было с ним потом. Ничего почти за три месяца! Он остался без денег, квартиру «очистили», дача отца, на которой мы жили, также пострадала. Но пришел живым и здоровым, а это уже было много!
Адвокат оказался не из робкого десятка и стал тормошить органы правопорядка. Он, наконец, узнал некоторые дополнительные подробности дела. Женщину эту уже давно знали спецслужбы и милиция. Её звали Люся, в картотеке она числилась как экстрасенс. Промышляла своими способностями. Исчезали не только деньги и вещи, но и люди. Но поймать или арестовать её было просто невозможно. Рассказывали историю: два милиционера выследили её и подошли, чтобы надеть наручники, а приблизившись – тут же забыли зачем подходили. Вежливо откланялись и пошли дальше… То, что сын адвоката остался живым и как-то смог вернуться домой, в милиции прокомментировали коротко: «Повезло!».
Вот и всё.
Это было в начале 80-х… Заветы Ильича, натуральная ведьма, мистическое испытание, демоторизация пути к церкви, беда семьи адвоката и исчезающие улыбки друзей после рассказов о том, что могло бы случиться и с нашей семьей. Люся, видимо, так и гуляла (или гуляет?) по России со своими сообщниками. А отец Александр Мень продолжал до самой своей трагической кончины служить в своем маленьком деревянном храме на Старой Ярославке.
«Бог не выдаст, свинья не съест».
Молитва на шоссе
Для меня он всё еще продолжает служить в Новой Деревне. И по сей день. Невидимо и незримо. Я даже не приезжаю туда, чтобы не пытаться убедить себя в обратном.
Мы расстались очень давно, еще в середине 80-х. Не знаю почему, но я стал реже бывать в Новой Деревне, летом мы с детьми стали уезжать далеко на Волгу, под Кимры, появились новые друзья, жизнь повела своей дорогой. Я уже не следил за дальнейшими изменениями в общественном положении отца Александра, за его политическими или иными высказываниями. У него взрастала новая паства, переворачивались времена, страна изменяла свою систему, а люди – образ мышления.
А потом пришла весть об убиении…
Некоторое время мне приходилось часто ездить по Новому Ярославскому шоссе. То в сторону Сергиева Посада, в Лавру или поселок писателей, то в далёкое дионисиевское Ферапонтово, с которым на некоторое время связала жизнь. Всякий раз, проезжая мимо не обозначенной на трассе Новой Деревни, едва заметив среди деревьев главку храма и заросшее кладбище, где покоится его прах, я всегда повторял и повторяю, вслух или мысленно, одну и ту же молитву, однажды пришедшую мне в голову:
«Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помяни во Царствии Твоем раба Твоего, отца Александра, покоящегося здесь, в Новой Деревне, и даруй ему Царствие Небесное».
Однажды я проехал и забыл о молитве. Но потом, вспомнив, повторил её и подумал, что сказал бы по этому поводу сам отец Александр. Мне представились его умно-ребяческие глаза, чуть заметная улыбка, и показалось, что он произнес бы иронично: «Стоит ли напрягаться…».
