Работы Якова Кротова: http://yakov.works - Библиотека Якова Кротова.

Софья Рукова 

ПРО  СЕБЯ

Начало пути

(1977-1980)

Москва

ВОСПОМИНАНИЯ

Предисловие

Откуда возникают воспоминания? К чему?  И что за странное стремление поделиться ими? Но представленные здесь страницы были написаны более двадцати лет назад, и мало кто их читал… В основном я писала их для себя. Но – зачем?..

Сейчас, спустя столько лет, перечитывая написанное, я вдруг вспомнила одну сцену, случившуюся еще лет на пятнадцать раньше.

Окончив механико-математический факультет МГУ, я работала научным редактором в одном из крупных московских издательств. Рядом со мной трудились мои коллеги: математики, физики и астрономы. Как всегда, у каждого из нас проходили деловые встречи с авторами – маститыми (и не очень) учеными того времени, среди которых было немало академиков.

Однажды один из таких академиков-астрономов высказал гипотезу, что Земле (нашей дорогой планете) остается жить не более  т р е х  т ы с я ч  лет. Это меня потрясло: как?!  В с е г о  три тысячи лет?! И ради этого мы живем и трудимся изо всех сил, чтобы, спустя каких-то три тысячи лет, все наши труды вместе с нашими потомками канули в  НИЧТО?!!  Я стояла в полном оцепенении, не обращая внимания на дружески-утешительный смех моих коллег:

- Но это же  ц е л ы х   три тысячи лет! Для нас – бесконечность!.. Нам же и 150 лет не прожить…

- Все равно – это КОНЕЦ… - лепетала я, а в голове моей плыли ужасавшие меня мысли: «…   в с е г о  три тысячи…  т о л ь к о  три тысячи… и – к о н е ц   - этому миру, самой жизни… стольким трудам… мысли… искусству… знанию… любви…». Почва уходила у меня из-под ног, терялся  СМЫСЛ самого существования нашего, терялся в бездонной пропасти «черной дыры», которая, незаметно для нас, поглощала все наше БЫТИЕ…

И только спустя годы стало ясно: воспоминания нужны нам – нужны для того, чтобы осмыслить прожитые годы – события, встречи, поступки, - и ОТКРЫТЬ то, что до сих пор было сокрыто: СМЫСЛ, ЗАКОНОМЕРНОСТЬ и НЕЗРИМОЕ ВОДИТЕЛЬСТВО в нашей жизни.

Февраль 1997, октябрь 2007. С.Р.

1. Болезнь.

«… он вразумляется болезнью на ложе своем,

и жестокою болью во всех костях своих… Все

это делает Бог два, три раза с человеком, чтобы

отвести душу его от могилы и просветить его

светом живых»  (Иов 33: 19, 29-30).

Я решила записать для себя историю моего заболевания в семилетнем возрасте по нескольким причинам. Во-первых, растянувшись почти на семь лет (1941-1947), это заболевание навсегда подорвало мое физическое здоровье. Во-вторых, именно в воспоминаниях об этом периоде я долгое время черпала для себя энергию – рассказ об этом всегда создавал во мне (и, увы, в окружающих, в слушателях) впечатление некоего «героизма» - сильной воли, жизнестойкости и прочее с моей стороны. И, наконец,          в-третьих, со временем все в тех же воспоминаниях я стала видеть Промысел Божий, и именно через  них  почувствовала, что такое «страх божий»; и в них дан был для меня урок покаяния… Они оказались той «печкой», оттолкнувшись от которой, я пришла (долгим и извилистым путем) ко Христу, к Церкви.

+++

Почему мысль моя нет-нет да и вернется к давно ушедшим в прошлое годам? Иногда кажется, что я все пережила, забыла, но вдруг всплывает что-то в памяти, какая-то деталь, вызванная неожиданной ассоциацией, и я вновь рассказываю, рассказываю … себе или очередному слушателю. Потом мне становится стыдно: опять вызываю «Ахи-охи», восклицания, жалость или необъяснимое восхищение к себе (что греха таить, бывало и сознательно). И снова забываю – до следующего раза.

Так было и на этот раз. Неожиданно резкая боль в спине, словно острым зазубренным ножом, вдруг вызвала из прошлого одну картину, а она потянула за собой все другие, словно длинную цепочку…

Это было в Челябинске (в эвакуации) в начале зимы 1941 года. Я лежала в больнице. Единственный ребенок (мне было 7 лет) в больнице для взрослых: в детских не было мест. Диагноз (с августа, я так и не смогла пойти в школу): гнойный плеврит и туберкулез легких с кавернами в обоих легких. Было утро, и я с легким сердцем (ребенку по счастью недоступны переживания взрослых за свое здоровье) убирала свою постель. Наклонившись далеко вперед над кроватью, я старалась ровно уложить дальний край покрывала. Резкая, пронзительная боль, от которой я закричала, на миг утратив способность дышать, словно врезалась в позвоночник… И я повалилась на кровать…

Врачи терялись в поисках причин. Было: дважды я ударяла позвоночник от озорства: лет пяти свалившись из окна нашего 1-го этажа, а позднее – в детском саду – во время прыжков на раскладушке упала и ударила позвоночник о ее деревянный угол. Но это ничего не объясняло.

Вскоре боль прошла, и врачи были озабочены главным – легкими. Лечили обычными тогда методами: выкачивание гноя и «поддувание» (пневмоторакс). Лечение  было очень болезненным, но вполне терпимым, особенно под влиянием сыпавшихся на меня похвал в «мужестве» со стороны взрослых.

А взрослые умирали… Сначала один – два человека в неделю, потом все чаще. Иногда мимо меня (я лежала в коридоре) проносили дважды в день  носилки, на которых лежал человек, с головой накрытый простыней, и я знала, что так полагается накрывать только умерших. Иногда эти носилки оставляли у входной двери, напротив которой я лежала, и тогда я становилась невольной свидетельницей горестных сцен: посетители непременно, хотя и со страхом, приподнимали край простыни и вглядывались в лицо…

Как же случилось, что та боль не прошла? Когда она возникла вновь? Не помню. Помню только, что везут меня на телеге (а может, эта была «трясучая» развалюха-машина), лежащую на спине и корчащуюся от боли. Для меня это были ножи, зазубренные, и спина моя не могла освободиться от них. Меня перевозили в детскую больницу.

В палате было 4 или 5 девочек – все с туберкулезом разных органов. Приходили девочки из других палат: я умела и любила петь, а так как была неподвижна, то и приходили к нам. Там меня и «загипсовали»: сделали по телу гипсовую «кроватку» (наподобие формы для теста), и в ней я находилась вплоть до конца октября 1946 года (пять лет; по мере моего роста «кроватку» время от времени делали заново). Там-то в довершение к моим болезням прибавилась еще одна (дома мама упоминала о ней со страхом) – туберкулезный перитонит, в просторечии – водянка. Огромный, вздутый живот, тугой как барабан, безобразил, хотя в лежачем положении это было не так заметно. (Многие девочки ходили с такими животами и сильно переживали свое состояние, завидуя мне, что я лежу). Это было не больно, но лишь очень неприятно. Знакомые девочки погибали одна за другой – от туберкулеза и от водянки. Иногда после операции (прокола), иногда не дождавшись ее. Бывало, что перед сном в палате кто-то скажет: «А я знаю, что завтра умру» и – не ошибался. Когда я видела, что подходит моя «очередь» сказать эти слова, я вся сжималась внутри и делала вид, что сплю, повторяя про себя: «Нет… нет… я не хочу… я буду жить…».

Лекарств почти не было – они шли на фронт. Питания тоже. Поначалу мама приносила раз в день какой-нибудь суп, кашу. Однажды принесла четыре сырых картошки (дома не было керосина, чтобы их сварить), просила сварить или испечь – они пропали.

Мне становилось все хуже. Все чаще, просыпаясь, я видела перед своим ртом черный раструб кислородной подушки. Зная, что ее дают только умирающим, я отталкивала пугающую ненавистную резину и умоляла: «Не надо… я сама… я сама буду дышать…». И теряла сознание. Боли превратились в непрерывный кошмар. Нельзя было подставить судно, сменить постель. Часто я лежала в зловонии с ног до головы, потому что в это же время открылся двусторонний гнойный отит, и гной из обоих ушей просачивался сквозь толстый слой ваты, сквозь подушку… Добавились пролежни, и боль от них слилась с прежней. Из палаты всех вывезли, оставив меня одну. Форточку не открывали из опасения простуды.

«На тебе можно было изучать анатомию: кожа была совсем прозрачной, и я видела сердце, легкие… А глаза были по бокам лица, как у птички… Страшная была картина…», - так позднее рассказывала мама. Потом, в предвидении конца, ей разрешили ночевать у меня (сама на стуле, голова у меня в ногах на кровати). Настал день, который по всем расчетам был последним в моей жизни. Мама шла на работу, не замечая лившихся слез (отпрашиваться с работы было нельзя). Какой-то прохожий остановил ее: «Что с вами?» - «Девочка моя умирает…»

+++

О моя мама! Не эти ли слезы спасли меня? Господь не решился лишить тебя твоей неразумной дочери, потому что потеря ее была тебе не по силам… тебе и моей дорогой Соне (она была первой женой моего покойного отца, но я тогда этого не знала, считая ее двоюродной или троюродной сестрой мамы). Иногда я думаю, что спасло меня и еще одно – искреннее раскаяние. Месяца за два до своей болезни я в очередной раз явила свое упрямство: мне хотелось пойти на улицу, жуя кусок хлеба с маслом (это было «шиком» - всем на зависть!). Мама не разрешила, а после моего скандального крика заперла в ванную комнату в наказание (в ванной держали картошку). И тогда в каком-то мстительном озлоблении я закричала в запертую дверь: «Ты – дура! дура! дура!» Я почти тотчас пришла в ужас от этого слова и от того,  к а к  я его крикнула, но – дело было сделано: сказанного не воротишь…

И вот именно в больнице я впервые почувствовала, что «Бог наказал» меня (моя Соня не редко говаривала мне это в детстве).  Сколько слез я пролила, вымаливая себе прощения… Мама давно простила меня, но для меня этот поступок навсегда остался самым ужасным, и последствия его я несу всю жизнь. Так мне видится.

+++

Но чудо свершилось: в утро того «последнего» дня пришла сестра и с удивлением воззрилась на меня – я больше не кричала. Болей не было. Можно было сменить постель, и это было как незабываемый праздник. Неправдоподобно. «Хочешь гулять? Теперь долго жить должна…». Через день-другой меня завернули в одеяла и вынесли на улицу минут на десять. Было начало весны. Время воскресения… Потом мне говорили, что для меня уже был сделан гроб и одну ночь стоял за дверями палаты. Правда, мама говорила, что только мерки сняли – в детском уме все слилось в одно.

Еще текло из ушей, так же безобразно вздымался живот, но не было болей, гипсовая кроватка была привычной и – можно было жить, смеяться, петь…

Однажды я рассматривала книжку, отвернувшись к стене. Мама сидела рядом и беседовала с девочками, медсестрами. Неожиданно она подала мне записку (печатными буквами – я только-только научилась читать): «Ты что, оглохла? Мы тебе кричим, кричим…». Вначале никто ничего не понял: я видела шевелящиеся губы, смеющиеся лица и считала, что меня разыгрывают; окружающие то же думали обо мне. Но быстро пришло подтверждение: слух пропал абсолютно. Предполагали разное: в те критические дни моего умирания температура у меня не раз доходила до 42 градусов, и одни считали, что лопнули перепонки, другие – что прошел скрытый менингит («Чем вы слышите?! – воскликнул проф. Преображенский в 1963 году, - у вас одни рубцы в ушах»). Общение пошло при помощи записок.

Что делать с перитонитом, было неясно: прокол в лежачем положении не делали, а поднимать меня не решались. И решили попробовать кварц – в порядке эксперимента. Несколько сеансов совершили новое чудо: живот постепенно опадал, становился мягче, а со временем все прошло. Впоследствии мало кто из врачей верил, что кварц мог так помочь, - просто диву давались.

Министерство, где работала мама, постепенно возвращалось в Москву. Соня уже переехала раньше (и посылала мне посылки – книги, конфеты…, а сама питалась корками черного хлеба, мечтая, чтобы они были всегда). Долго решали, как меня вывезти: самолетом – тогда без мамы, а я нуждалась в постоянном присмотре, либо поездом и с мамой, но долго – выдержу ли я дорогу. Выбрали последнее, и в 1943 году после семи дней пути мы вернулись в Москву. Помню вокзал. Меня несли на руках мои мама и Соня. Было много любопытных, и я плакала от стыда. А месяца через два меня устроили в костно-туберкулезный санаторий «Баковка», что в 3 км от станции Переделкино по Киевской железной дороге. На 4 года он стал моим домом. Там я и начала учиться. Там 24 октября 1946 г. встала на ноги.

И там же пережила новую опасность. Как-то утром в правом ухе возникла такая острая боль, что я не позволяла даже приблизить к себе руки: боль возникала от одного движения воздуха. Это образовался секвестр – отделение омертвевшей кости в результате нагноения. Создалась опасность для мозга, для жизни. Срочно перевезли в больницу. Операция была под общим наркозом через слуховой проход. После этого частично восстановился слух на левое ухо, но навсегда пропал на правое.

Я шла на поправку. И вот, 2-го марта 1947 года, после шести с половиной лет отсутствия, я вернулась домой. Мне было уже почти 13 лет, но еще предстояло научиться ходить и по психическому своему развитию я скорее принадлежала к 7-8-летним…

Спустя немного лет мало кто из врачей-специалистов верил, что у меня вообще был туберкулез: ни в легких, ни в позвоночнике не было никаких следов (они «проявились» гораздо позже), но медицинские заключения подтверждали все, что было.

Чудны дела Твои, Господи, но как далеко было еще до того дня, когда я пришла к Тебе с мольбой устроить мою душу, как устроил Ты мое тело…

+++

Я часто спрашивала себя: что же более всего повлияло на меня в моих поисках Истины Бога? Спрашивали и другие. Я отвечала по-разному: то мне казалось, что более всего действовала обстановка у тети Поли (родной сестры моего отца, очень верующей женщины), у которой мы с моей Соней часто бывали; то казалось, что более всего сказалось увлечение философией, историей религии; то – увлечение йогой, особенно мало кому известной тогда «шабд-йогой», в которой мой разум увидел наибольшее приближение к христианству. И все было верно – все сыграло свою роль. Но более всего, думаю, путь мой был направлен именно с того времени, моих 7-13 лет, когда я умирала и вновь возвращалась к жизни, - времени, воспоминания о котором рождали новые мысли, давали новые уроки и являли самое сильное – наличие чуда…

3-19 февраля 1979 года.

2.Пробуждение.

«Ты наставлял меня от юности моей» (Пс 70: 17).

«Господь ежедневно прилагал спасаемых

к Церкви» (Деян 2: 47).

Как я пришла в Церковь? Этот вопрос мне задавали не раз, и всякий раз ответ мой был иным. Я и сама не понимала, как, почему и зачем… Теперь, просматривая свой путь к Церкви и анализируя его шаг за шагом, я вижу, что не было дня в моей жизни (как, думаю, и во всякой другой), когда бы не звучал во мне призыв Того, Кто был исполнен любви и терпения к тому строптивому существу, каким я была, вероятно, с самого рождения.

Нет, сама я никогда бы не пришла в Церковь: я была  п р и в е д е н а  как упрямое дитя, которое любящая мать незаметно направляет к дому, видя, что собираются тучи и вот-вот разразится гроза. А много позднее я прочту: «Узами человеческими влек Я их, узами любви…» (Осия 11: 4). Разве могла я устоять перед зовом любви?! И память подсказывает…

«Сила Господня являлась в исцелении больных» (Лк 5: 17).

В семь с половиной лет я заболела. Неожиданно, серьезно и надолго. Одно заболевание сменяло или дополняло другое: грипп… плеврит… туберкулез… водянка… заболевание позвоночника (полная неподвижность на несколько лет) и, наконец, глухота. И – боль… мучительная, непрестанная, изнуряющая, от которой мутилось сознание. В то тяжелое военное время (1941-42 годы) не хватало ни лекарств, ни продуктов. Я была обречена, как и многие мои сверстники, погибшие в те годы от тяжелых заболеваний. Но в день, который по всем медицинским прогнозам должен был стать моим последним днем, произошло неожиданное: я уснула, а проснулась с ясным ощущением, что боль исчезла. С того дня началось  ч у д о   и с ц е л е н и я,  в которое даже очевидцы верили с трудом. Прошло несколько лет: я встала на ноги, и слух, хотя и частично, вернулся ко мне.

«Потом Он ввел меня в храм» (Иез 41: 1).

Много лет спустя, уже взрослым человеком, я оказалась в Ярославле в составе экскурсионной группы. Нас привезли на остров, где в то время создавался филиал музея русской деревянной архитектуры (сам музей, как нам сказали, был организован в Кижах). Я не могла оторвать глаз от миниатюрных деревянных построек: баньки, небольшая мельница, изба… и, я ахнула, -  ц е р к о в ь  невиданной ранее мною красоты. Она заворожила меняю Я вошла внутрь: голые стены и длинные скамьи вдоль них, пустота. Пустота? – но мне совсем не хотелось покидать ее. Словно кто-то невидимый задел глубоко скрытую струну где-то внутри меня. Несколько лет подряд после той экскурсии все свои отпуска и немало выходных дней я отдавала поездкам по тем местам, где были храмы – деревянные и каменные, большие и маленькие, заброшенные и действующие, находившиеся далеко на севере, на материке и на островах, или в средней полосе России. Меня неудержимо влекло к этим загадочным строениям, над которыми высились купола, а внутри многих из них со стен смотрели на меня странные лики.   

«Пришли волхвы с востока и, открыв сокровища свои, принесли дары»

(Мф 2: 1,11).

Первым был Рамакришна. Я узнала о нем из «Жизни Рамакришны» Ромена Роллана, а позднее прочитала «Евангелие (или Провозвестие) Рамакришны». Все, что он говорил, было необычно живо и находило во мне мгновенный отклик. Я испытывала необъяснимое притяжение к этому человеку и отказывалась верить в его небытие. Одна деталь удивила меня и запомнилась: он   в и д е л   Божию Матерь с Младенцем, а позднее – Христа, и эти видения потрясли его. Он верил, что Христос – воплотившийся Бог (что не мешало ему верить и в другие воплощения, но я как-то не придавала этому значения). Он одарил меня тем, что посеял во мне  веру  в   б е с с м е р т и е.

Вторым был Вивекананда, любимый ученик Рамакришны. Именно он подарил мне первую   м о л и т в у,  поразившую меня своей глубиной и надолго ставшую моей опорой: «О Господи, дай мне Твою божественную Мудрость, Твою божественную Любовь; открой мои глаза и сделай так, чтобы я могла Тебя видеть».

Когда я впервые прочитала ее, вокруг и внутри меня внезапно настала та «великая тишина», о которой я прочту через несколько лет совсем в другой Книге (Мф 8:26; Мк 4: 39; ср. 3Цар 19: 12). Эта молитва не раз творила чудеса: исчезал казавшийся непобедимым страх, волнение сменялось спокойным доверием, непонятное – прояснялось.

Третьим явился Саван Сингх джи, наиболее прославленный наставник малоизвестной у нас тогда (да, вероятно, и сейчас) «Йоги Слова» (шабд-йоги на санскрите). Он учил тому, что уже в этой жизни каждый человек может познать Бога, услышать Его «внутренним ухом», увидеть Его «внутренним зрением» и обрести Свет, которому не страшна никакая тьма, даже смерть (позднее я прочту: «они видя не видят и слыша не разумеют» - Лк 8: 10; «свет во тьме светит, и тьма не объяла его» - Ин 1: 5).

Для этого необходимы были три момента: 1) живой наставник, который через свое присутствие и наставление в нравственной жизни помогает развивать «внутренний слух» и «внутреннее зрение»; 2) совместная медитация (сосредоточенное размышление над словом или предметом) с наставником и послушание-доверие ему; 3) святое Слово, которое иначе называется «Слышимый Поток Жизни» или «Звучащий Поток» (в переводе с санскрита). И после «посвящения» (некое таинство, во время которого новоначальный становился учеником наставника и получал живую связь со Словом) Бога можно было слышать, а по смерти – соединиться с Ним.

Чарующая красота этого непонятного учения о СЛОВЕ захватила меня, вселила веру в Него и породила страстное желание найти наставника, который помог бы мне услышать это таинственное  С л о в о.

3.Озарение.

«И мысли его смущали его»  (Дан 4: 16).

То было время полного внешнего благополучия: любимая и любящая семья, отдельная уютная квартира, интересная работа, материальный достаток, хорошие друзья. Но в этом состоянии внешней устойчивости я вдруг остро ощутила всю ненадежность и своего «счастья», и самого существования – все это могло исчезнуть в любой миг, и вопрос «зачем все это?..»  все более отравлял радость жизни. Внутри и вне меня воцарялась  б е с с м ы с л е н н о с т ь. Только то таинственное Слово, о котором я читала у Савана Сингх джи, казалось мне, могло дать ответ. Я должна была найти наставника, но, не зная где искать его, вновь и вновь просила: «…дай мне Твою божественную Мудрость… открой мои глаза и сделай так, чтобы я могла Тебя видеть».

И вот, сначала робко, а потом все смелее, стала возникать мысль: а не есть ли это, то, что мне нужно, христианство?.. Оно не чуждо всем трем «пунктам»: быть может, тот наставник – среди священников, «медитация» - молитва, «посвящение» - крещение, а Слово я, быть может, найду в неведомой мне Библии, в некоем Евангелии?..

«Тогда эти трое пробились сквозь стан» (1 Пар 11: 18).

По профессии и образованию я – математик, а потому искренне верю, что за математическими понятиями и их соотношениями скрывается реальность, хоть и не всегда известная мне. Однако мне нравилось обнаруживать за этими понятиями неожиданные житейские ситуации. Так случилось и в тот раз, когда в глаза мне бросились слова – названия только что поступивших на редактирование статей: «Абстракция актуальной бесконечности», «Абстракция потенциальной осуществимости», «Абстракция отождествления». Не вдаваясь в математическую суть этих словосочетаний, я, едва сознавая это, бормотала: «Да это же… Святая Троица! Абстракция потенциальной осуществимости – это … как бы Бог-Отец, потому что Он – сама непознаваемая до конца Бесконечность, Которая может (потенциально) явить Себя… Абстракция актуальной (действующей) бесконечности – это как бы Бог-Сын, уже воплотившаяся, явленная Бесконечность… А абстракция отождествления – как действие Святого Духа…». Я путалась, что-то «притягивала за уши», но это меня не смущало – мое «открытие» ошеломило меня: Святая Троица в каждом Лице и как единство-единосущность стала для меня ощутимой  р е а л ь н о с т ь ю. Мне больше не хотелось сопротивляться.  

«Я, будучи позван, пришел беспрекословно» (Деян 10: 29).

В один ясный весенний день, повинуясь непонятному, но властному зову сердца, я отправилась за город, чтобы найти еще неизвестный мне храм, обрести мудрого наставника и испытать ни с чем не сравнимую, полную скрытой Тайны, радость от первого крестного знамения (дрожащей, почти немеющей рукой), от первых капель только что освященной воды, первого коленопреклонения и… первого Причастия.

4. Первые шаги.

«Утверди шаги мои на путях Твоих» (Пс 16: 5).

Первые шаги в Церкви… Путь, где на каждом шагу – препятствие: почти неодолимое сопротивление против видимых «знаков» церковной жизни, которые вызывали лишь чувство незаслуженного унижения, почти насилия над собой. Путь непрестанных усилий. И путь, на котором, как следствие, как плод этих усилий, открывается невидимая прежде внутренняя сторона этой жизни. Но сначала …

Отступление 1.

«Он взял на Себя наши немощи и понес

наши болезни»  (Ис 53: 4).

Нет, на самом деле я не забывала, да и не могла забыть то, о чем решила все-таки написать. Просто казалось, что это где-то в стороне от моего «пути». Но я ошиблась: все равно возникает часто вопрос – как я пришла к отцу, да и к «жизни такой» (как следствие)?

И тогда выплывает в памяти 1976-й год. Весной того года я поскользнулась на лестнице при спуске в метро и довольно сильно расшиблась. Однако, пришла в себя и забыла бы про это падение, если бы через две недели не обнаружила болезненную шишку подмышкой. Поход к хирургу принес неожиданный диагноз:  аневризма левой подмышечной артерии. Я никогда не слышала ни о чем подобном и сильно удивилась беспокойству врачей, требовавших , чтобы я немедленно ехала в институт сосудистой хирургии (или он иначе назывался – не помню) имени Вишневского. Там не оказалось мест, хотя серьезность диагноза там подтвердили. Вскоре знакомые врачи помогли устроить меня в институт сердечно-сосудистой хирургии имени Бакулева. К этому времени мы с мужем уже знали, что у меня разрыв внутренних стенок той самой артерии… Приятного было мало. Предстояла серьезная операция, но и до нее две аортографии (оперативное введение в кровеносную систему контрастного вещества для просмотра на экране; две – потому что первая не удалась) причинили немало мучительных моментов.

За несколько дней до операции состав палаты, где я лежала, сильно изменился: вместо трех весьма пожилых женщин моими соседками оказались три девочки  8-ми, 14-ти и 15-ти лет. Первую из них вскоре отпустили за недостатком обследований, вторая перенесла тяжелейшую операцию на лице и была переведена в другую больницу, а 3-я – М. – стала моей юной подружкой (каковой осталась и по сей день). И вот, дня за три до моей операции М. подошла ко мне со словами: «Тетя Соня, бабушка прислала мне крестильный крестик, а я боюсь его держать в своей тумбочке. Можно я дам его Вам на хранение?». Она протянула мне маленький нательный крестик и положила на мою ладонь. Прошло не более минуты, как я почувствовала, что со мной что-то происходит. Я физически ощущала, как от этого маленького предмета в меня словно вливалось какое-то странное тепло, полное мира и тихой радости и еще чего-то невыразимого. Несколько минут я  не могла говорить, только сжимала крестик и впитывала идущую от него таинственную силу. Потом сказала: «Береги его – он необыкновенный… А пока я с радостью подержу его у себя». Так, скрыто от других я брала крестик в ладонь, сжимая его, но уже ничего не ощущая, кроме благодарности, и ожидала назначенного дня. В день операции, уже под первым (успокоительным) уколом я неожиданно сказала сама себе: «Господи! Если Ты есть… если я останусь жива, то обязательно крещусь…».

Операция длилась долго – около 5 часов под общим наркозом, после которых меня долго не могли вернуть в сознание. На всю жизнь я запомнила первую мысль в момент «пробуждения»: «Как?! Опять дышать?! И я не увижу больше той красоты, где была? Где не надо дышать?.. Я не хочу обратно сюда! Я хочу  туда!..». Я даже попыталась не дышать, не замечая, что воздух идет в меня по трубкам (обнаружила их только утром), - мне казалось, что ничего нет труднее, как опять заставлять биться свое сердце и «шевелить» легкими… Слишком хорошо было там, откуда меня (так бесцеремонно – пощечинами!) извлекли…

Последующие часы и дни, полные мучительных болей, не стоит описывать. Но едва я вернулась из реанимации в свою палату, М. снова вручила мне свой крестик, который я едва держала в ладони (обе руки и одна нога были оперированы), но мне казалось, что никакие медикаменты не помогали мне так, как эта маленькая «вещица». Операция была    9-го августа, а 9-го мая (ровно через 9 месяцев… знак?) следующего года состоялась моя первая встреча с моим будущим духовным отцом и другом «на всю оставшуюся жизнь»…

Ноябрь 2007 г.

Отступление 2.

«Закон духа жизни во Христе Иисусе» (Рим 8: 2).

«… Жизнь в Церкви вращается вокруг Христа… Он – ее центр, ее смысл и содержание…» - эти слова, казалось, не заключавшие в себе ничего нового, словно парализовали меня: душа, будто пойманная в невидимую ловушку, беспомощно забилась, охваченная смятением и тоскливым беспокойством. Я шла к той «понятной» мне нестрашной Абстракции, а не к конкретной Личности, Которая почему-то пугала меня. Но взгляд говорившего был устремлен на меня (скорее – в меня), голос был тверд, и мне оставалось либо уйти, либо покориться – довериться этому взгляду, этому голосу. Я выбрала последнее – просто потому, что более мне некуда и не к кому было идти.

«Прочитайте и приходите», - в руках у меня оказалась книга К.Адама «Иисус Христос».

Не знаю почему, но я верила в возможность непорочного зачатия (видимо, для меня это была та грань, переступив которую, переходишь из области разума в область веры). Поэтому, прочитав, что Иисус родился от Девы, зачавшей от Святого Духа и оставшейся по рождестве Младенца Девой, что уже по самому рождению Младенец был совершенным  Человеком, то есть абсолютно лишенным греховной тварной сущности обычного человека, и совершенным Богом, я была ошеломлена: все для меня было естественно и логично, как аксиома, которую принимаешь на веру просто потому, что она отвечает твоей интуиции и не противоречит доводам разума. И воскресение Иисуса тоже стало понятным: лишенный тварности и человеческой греховности,  Он был лишен и их разрушающей силы, будучи наделен иными, таинственными свойствами, позволившими Ему по смерти лишь изменить Свою плоть, сохранив Свою Личность во всей полноте. И потому люди, живущие во Христе, по Его слову, причащаясь Его Таин, в процессе своей земной жизни преобразуют, словно под действием некоей «божественной инъекции», свою душу, свою личность и даже свою плоть так, что обретают возможность вечной жизни и личного спасения. Так я рассуждала тогда, и меня это устраивало.

«Он сделался для всех послушных Ему виновником спасения вечного» (Евр 5: 9). «Ловушка» оказалась сомкнувшимся объятием Любви (не потому ли на шее – цепочка с крестиком, как обручальное кольцо на пальце?).

Храм

«Может ли такой, как я, войти в храм?» (Неем 6: 11).

И я стала посещать храм. Робко, не смея перекреститься, чужая всем  и себе самой, я старалась как можно незаметней проскользнуть внутрь и становилась недалеко от выхода, желая лишь одного – остаться никем не замеченной. Иногда несмело оглядывалась, искоса посматривая на молящихся вокруг меня людей, на висевшие по стенам иконы; стараясь вслушиваться в непонятные слова и подавляя тоскливое чувство одиночества в этом мире.

Крестное знамение

«Это – знамение между Мною и вами… дабы вы знали, что Я Господь, освящающий вас» (Исх 31: 13).

Я подходила к церковной ограде. Женщина, шедшая впереди меня, остановилась, неспеша перекрестилась и прошла в калитку. Робея, стараясь подражать ей («еще задержат…»), я поднимаю с трудом гнущуюся руку и прикладываю три сложенных пальца ко лбу, груди, плечам… Какая легкость!  Словно омытая невидимой росой, я повторяю жест и… мне хочется плакать и смеяться: какое чувство свободы!  Так вот для чего он нужен, этот нехитрый знак, - он очищает меня, снимает тяжесть лежащих на мне забот, не давая вносить в это жилище  невидимого Бога мою человеческую нечистоту. И я уже смелее вхожу в открытую дверь -  мне кажется, что на руках у меня бессрочный пропуск, выданный Небесным «Бюро Пропусков».

Свечки

«Прими дар мой от руки моей» (Быт 33: 10).

Люди толпились в углу, возле «свечного ящика», подавая какие-то записки и покупая тонкие восковые свечки. Потом ставили их в гнезда на больших подсвечниках перед иконами.

Я решаюсь – становлюсь в очередь и покупаю свою первую свечку. В растерянности смотрю по сторонам: как много икон! И вдруг взгляд мой останавливается: в какой-то книге я видела похожую икону – ее название звучало как надежда и любовь одновременно – «Взыскание погибших». Я подхожу и дрожащей рукой ставлю свою свечку. Она падает. Но тут же чья-то морщинистая рука заботливо подхватывает ее и надежно устанавливает в гнездо.

Я смотрю на маленькое желтое трепещущее пламя, и мне кажется, что это – я сама…

Молитва

«Много может усиленная молитва» (Иак 5: 16).

Я спешила в храм. Произошла неприятность, изрядно угнетавшая меня, и я надеялась получить утешение, избавление от горечи и поддержку. Всю дорогу до храма я не уставала почти автоматически повторять единственную запомнившуюся тогда молитву: «Богородице Дево, не презри мене грешную, требующую Твоея помощи и Твоего заступления, на Тя бо упова душа моя, и помилуй мя». Шел дождь, было холодно, сумрачно и пустынно.

Я не сразу разглядела замок на двери – не поверила. Но храм был закрыт: в этот день не было ни службы, ни треб. Сунулась в знакомую дверь «сторожки», но и она была заперта. Растерянно глядя на закрытые двери, безлюдный двор, серое небо, поймала себя на мысли, что бессознательно продолжаю твердить: «… на Тя бо упова душа моя… на Тя бо упова душа моя…», словно заигранная пластинка, и уныло побрела обратно.

Я не прошла и десятка шагов, как почувствовала, что тяжесть на сердце покидает меня. Еще немного – и мне вдруг стало легко и радостно: я не замечаю больше серого неба, подставляю лицо под чистые капли дождя и впитываю пьянящий аромат осенних листьев. Как хорошо!

Значит, Твои двери  в с е г д а   открыты?

Коленопреклонение

«Но вот коснулась меня рука и поставила меня на колени мои и на длани рук моих» (Дан 10: 10).

Народу в храме было много, но я, по своей привычке, ни на кого не смотрела, стараясь понять смысл того, что читалось, возглашалось, пелось. Не знаю, где были мои мысли, только вдруг почувствовала волнующее напряжение: впереди, позади, вокруг меня пели нечто торжественное, страшное и одновременно прекрасное. Вся – внимание, я разбираю только четыре слова: « Кресту Твоему покланяемся, Владыко…». Сжавшись словно от боли, не сдерживая слез, я бормочу про себя: «Как же так?.. Как же это мы покланяемся Твоему Кресту? Твоим страданиям?.. мы… живые… не знавшие Твоих мук…», и, не в силах стоять, словно под действием невидимой силы, я опускаюсь на колени, лицом в пол… Мне хочется распластаться перед Ним, перед этим Крестом… и тут слышу: «… и святое   в ос к р е с е н и е   Твое славим». О радость!..

Благословение

«Она сказала: дай мне благословение» (Иис Нав 15: 19).

Я складываю руки – ладонь правой поверх левой – и почти неслышно прошу: «Благословите…». Человек в черном облачении монаха, с крестом на груди, крестит мои сложенные ладони, и я прикладываюсь губами к его руке: я верю, знаю по первому опыту, что каков бы ни был этот священник, силою, данной ему в особом таинстве, он передал мне благодать Святого Духа, и мой день (или вечер) пройдет сегодня в мире с собой и окружающими, что бы ни случилось.

«Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, милосердие, вера…» (Гал 5: 22).

               «Небо на земле».

«И увидел я новое небо и новую землю» (Откр 21: 1).

Прошло немного времени, и я обнаружила, что непонятные прежде слова становились понятными и полными глубокого смысла. Я увидела, что богослужение – это непрерывно возобновляемый завет (союз) между Богом и человеком.

Там, в алтаре, я вижу «отражение» Неба: там собираются невидимые небесные существа, и люди, облеченные властью, дарованной им Богом, говорят нам от Его лица, несут нам Его дары, обращаются к Нему с тайными и явными молитвами о нас и о всем мире, там царит Господь.

А все пространство перед алтарем – «отражение» земли, и люди, заполняющие это пространство, - часть человечества, ради которого Небо спускается на землю.

А между этим «Небом» и этой «землей» на небольшом возвышении – слева и справа – небольшие группы людей. Они поют. Справа – более торжественно и в основном – «Господи, помилуй», а слева – не так стройно, но не менее искренне и чаще всего – «Подай, Господи». Иногда они поют попеременно, и тогда левый хор («клирос») вторит правому.

И мне кажется, что справа возносится молитва от священников, монахов, подвижников – молитва о всем мире; а слева – молитва от простых людей земли, «сущих в болезни, и в печалех, бедах же и скорбех, обстояниих и пленениих, темницах же и заточениих…» - мольба о спасении их самих и их близких, жажда утешения, избавления от бед, от болезни, от смерти… Эти молитвы, возносимые справа и слева, сливаются в центре алтаря и, подхваченные невидимыми небесными силами, идут к Тому, к Кому устремляется душа каждого, кто пришел в Церковь…

5. Сновидения тех лет (1977-1980)

Почему я написала о них

«Бог… говорит… во сне» (Иов 33: 14, 15).

«Даниил видел сон… на ложе своем. Тогда

он записал этот сон, изложив сущность дела»

(Дан 7: 1).

Сколько себя помню, я всегда видела сны. Страшные – порой сердце замирало от ужаса; полные невыразимой печали – и тогда слезы лились на подушку; пронизанные лучезарным светом – я просыпалась тогда со счастливой улыбкой… Сны, в которых сбывались мечты и случались невообразимые происшествия; сны, в которых я умирала, сгорала в огне, выходила из своего тела… Сны «черно-белые», в которых все было окрашено в серый однообразный цвет; и сны «цветные», насыщенные гаммой таких тончайших красок, каких я никогда не видела наяву. Одни сны забывались сразу по пробуждении, другие жили в памяти многие годы; одни оставляли меня равнодушной, другие вызывали неодолимое желание «разглядеть» скрытую в них тайну.

«Жизнь во сне» была для меня такой же реальной, как жизнь наяву, но смысл ее был скрыт от меня.

И, быть может, потому, что наяву я вела «дневник» - скудную регистрацию случавшихся событий, встреч, переживаний, постепенно зародилось желание записывать иные «события», иные встречи и переживания – те, что происходили в снах. И я стала их записывать.

И тут произошло неожиданное: едва самое заурядное сновидение ложилось на бумагу, как я обнаруживала в нем некий смысл, словно кто-то (или что-то) показывал мне меня со стороны. Сон словно заговорил со мной на каком-то таинственном языке, заговорил обо мне. И тогда подумалось: «А что если это… не просто сон?». Открыв однажды Библию, я прочитала:

«Бог говорит однажды, и если того не заметят, в другой раз: во сне, в ночном

видении, когда сон находит на людей, во время дремоты на ложе. Тогда Он открывает у человека ухо и запечатлевает Свое наставление, чтобы отвести человека от какого-либо предприятия и удалить от него гордость, чтобы отвести душу его от пропасти и жизнь его от поражения мечом» (Иов 33: 14-18).

Какое ликование наполнило мою душу! Так это – Он! Его наставление… я пойму… должна понять… Перелистывая страницы дальше, я вдруг увидела нечто иное:

«… сновидения бывают при множестве забот… во множестве сновидений – много суеты» (Еккл 5: 2,6).

Холод разочарования сменил жар недавнего ликования: «и только?..»

В то время (70-е – 80-е годы 20 в.) Он говорил со мной почти каждую ночь… и осторожно, но в то же время твердо, показывал мне весь хаос моей неспокойной души.

Вот некоторые из тех сновидений, сохраненные (и часто раскрытые мне) по просьбе моего дорогого о.А.

Лик

«Взгляни на небо, и смотри… Если ты праведен,

что дашь Ему?» (Иов 35: 5, 7).               

Я работала в поле. Оно было совсем невелико. По краям его с одной стороны был лес, с боков – маленькие деревенские домики, впереди и над головой – небо. Пасмурное небо.

Почувствовав усталость, я разогнулась – потянулась. Машинально подняла глаза к небу и увидела, что из серого оно становилось розовым, но не на горизонте, как это бывает перед восходом или на закате солнца, а прямо надо мной. Медленно, как при проявлении фотоснимков, на нем возникало… Лицо, а вокруг Него – алый круг.

Его глаза внимательно, даже несколько сурово и испытующе всматривались в меня, а я смотрела на Него и испытывала странное состояние: ликование («значит, Он есть?!..») и одновременно смутное беспокойство («почему Он  т а к  смотрит, словно я делаю что-то не то… или не так?»).

Я оглянулась вокруг – люди работали не поднимая головы. Мне хотелось крикнуть им: «Смотрите, смотрите же – Он есть!», но непонятное смущение сковывало меня. Поймав мой взгляд, кое-кто поднял голову и тоже посмотрел в небо, но – ничего не увидев – тут же опускал голову к земле.

Я продолжала смотреть в это (в пол-неба!) Лицо, пытаясь понять тайну Его молчаливого взгляда.

Еще какое-то время – и Лик исчез, словно растворившись в небе, оставив лишь розовый круг. Потом исчез и он.

12.07.1977.

До моего крещения оставалось три месяца.

Двое

«…и послал их по два пред лицем Своим…

куда Сам хотел идти» (Лк 10: 1).                      

Я стояла в комнате напротив стены и ждала  ч у д а. Каким-то необъяснимым чувством, смешанным со страхом и одновременно желанием увидеть, я знала, что оно сейчас произойдет.

И я увидела: сначала  о н и  проступили на стене как почти плоские красочные фигуры, еще смутные лица и очертания фигур, потом, отделившись от стены, приобрели объем и живую реальность. Их было двое – невысокого роста, у каждого на голове митра, на плечах – фелонь. Они медленно, словно плывя по воздуху, невысоко над полом, приближались ко мне, и я почему-то боялась этого приближения. В их глазах была серьезная дружелюбность, губы шевелились, но слов я не слышала. И вдруг ощутила, как сама я и все вокруг меня пронизалось невидимым исходящим от них   с в е т о м.

В каком-то оцепенении повторяя про себя «верую… верую…», я вдруг срываюсь с места и пишу заявление с просьбой уволить меня с работы «по собственному желанию»: я хочу быть с ними… И в это время слышу тихий голос моего спутника: «Еще не время. Подожди. Подумай. Это не уйдет…»

Я останавливаюсь. Двое медленно исчезают у меня на глазах…

26.07.1977.

Автобус

«И все горы Мои сделаю путем, и дороги Мои будут подняты» (Ис 49: 11).

Я шла по улице города. Она слегка спускалась вниз, и идти было легко. Я шла вдоль домов, обычных 9-этажных крупноблочных домов, на первых этажах которых были магазины, лавочки, мастерские. Я заходила в каждую открытую дверь – магазин с подарками, овощную лавочку, мастерскую химчистки, ателье… - что-то искала и не находила. День был серенький, и на душе было неспокойно и тоскливо. Это было то состояние, которое я называла «чего-то хочется, а чего – не знаю».

Но вот дома кончились, и улица тоже. Я оказалась на небольшой площади, в центре которой стоял пустой автобус. Обычный городской автобус. Народу не было. «Пора возвращаться назад», - подумала я и только тут почувствовала усталость. «Хорошо бы сесть на автобус, но никого нет и неизвестно, сколько он еще простоит тут…» Я уже повернула было назад, но, оглянувшись, увидела номер автобуса – «К». «Кольцевой… он всегда доставлял меня  д о м о й…», - и, не раздумывая больше, я подбежала к открытой задней дверце. Едва я вошла, она захлопнулась, и автобус тронулся с места. В салоне оказалось три или четыре пассажира, не замеченных мною с улицы. Я взяла билет и села на одиночное место с левой стороны.

Дорога шла резко в гору. Автобус шел ровно, и шум мотора напоминал гул самолета. С неба вдруг упали лучи солнца, и на душе стало спокойно и светло, словно я нашла то, что так долго и тщетно искала. «А я еще хотела   с а м а…», - с машинальным удивлением подумала я…

Май 1978.

Оледенение

«От дуновения Божия происходит лед, и

поверхность воды сжимается» (Иов 37: 11).

«Дайте нам вашего света, потому что

светильники наши гаснут» (Мф 25: 8).

Я сидела у себя в большой комнате и работала со своим начальником и еще одним сотрудником. Работы было много (нашей, редакторской), и мы оторвались от стола лишь тогда, когда стемнело настолько, что уже ничего нельзя было различить. Я подошла к стене и привычно нажала кнопку выключателя. Свет не включался.

Я подняла голову – комната была неузнаваема: стены покрылись плотным слоем инея, на окнах – морозные узоры, с люстры свисали сосульки самых причудливых форм.

«Замерз электрический ток» - эта несуразная мысль пронизала меня, поразив фантастичностью явления и ужасом предстоящих последствий. Оледенение было настолько мощным, что возможность оттаивания казалась исключенной.

Мой начальник встал, взобрался на стул и что-то поправил в одном из рожков люстры – и неожиданно лампочка засветилась, вначале неуверенно мигая, затем все увереннее, словно набирая силу. С люстры закапало – сосульки таяли. И – зажглась вторая лампа… третья… четвертая. Комната оттаивала.

Я выбежала в коридор. Лифты стояли, и на лестничной площадке взволнованные жильцы растерянно обсуждали событие. Я подбежала к ним: «Достаточно включить… одну только лампу…  о д н у   т о л ь к о  лампу!..». Меня не слышали               29.12.1978.

Пылесос

«… сила Моя совершается в немощи»

(2 Кор 12: 9).

«Молитва – не автоматическое устройство,

всегда готовое включиться по воле человека.

В ней важно только  д о в е р и е  к Богу».

(На исповеди в тот же день).

Мне подарили пылесос. Он был очень странный: по форме и внешнему виду он напоминал большой (диаметром около полуметра) круглый удлинитель, на катушку которого вместо электрического провода наматывался гибкий резиновый шланг. На самой «катушке» был включатель, работавший в двух режимах: поворот вправо – «всасывание» («В»), поворот влево – «разбрызгивание» («Р»).

Как только я включала мой пылесос в сторону «В», наставляла конец шланга на объект (будь то вещь, явление или человек) и начинала читать… Иисусову молитву, как объект преображался: вещь становилась привлекательной, показывая свои истинно хорошие качества, злое действие прекращалось и превращалось в доброе, а человек становился мягким, терпимым, полным доброты и мира. Но когда я стала показывать свой подарок и его необыкновенные свойства («теперь мне так легко узнать истину!.. и так легко зло превратить в добро!.. один поворот выключателя и…»), как НЕКТО вдруг незаметно для меня поворачивал выключатель в сторону «Р», и тогда шланг, конец которого я машинально продолжала  наставлять на объект своей демонстрации, начинал стремительно разматываться и творил обратное: всякое добро обращалось в зло… Я перехватывала выключатель и «отмаливала» объект, попавший в руки моего невидимого противника. С каждым разом это было все труднее: четыре – пять раз читала я Иисусову молитву вначале, но потом все более и более.

Я наставила пылесос на своего верного спутника по жизни. И неожиданно (когда же я потеряла бдительность?) враг овладел им. У меня на глазах шланг безостановочно разматывался, запутываясь в бесконечные петли, и искажался облик того, кого я любила уже много лет: всегда ласковые умные глаза вдруг стали жестокими и холодными, черты лица, еще минуту назад такого доброго, исказила гримаса злобы и раздражения, знакомый глуховатый голос перешел в звериный рык…

Я уже давно перехватила выключатель пылесоса, повернув его на «В», уже более ста раз произнесла свою молитву, не отрывая взгляда от выключателя и боясь поднять глаза на того, кого тщетно пыталась спасти. Голос прерывался, усталость одолевала меня. Я уже не помнила, сколько раз обратилась к Тому, к Кому взывала до сих пор так, словно Он  о б я з а н  был отозваться на мою молитву и поворот выключателя. Но Он молчал.

И тогда в полном отчаянии я воскликнула: «О Господи! Я ничего не могу сама!  Я даже не могу больше читать молитву. Ты один… Ты один… спаси мне его!» И, закрыв на миг глаза, я снова из последних сил медленно, вкладывая в каждое слово всю себя, стала произносить: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную…». Открыв глаза, я увидела, как шланг (о, какой он был длинный… и почти весь размотался…) вдруг остановился, затем медленно-медленно начал наматываться на катушку. В последний раз, почти теряя сознание, я читаю молитву и вижу: молниеносно намотался шланг, и ни одна петля не помешала.

И прежний облик моего спутника вернулся к нему…

19.01.1979.

Экскурсия

«Ты страшишь меня снами, и

видениями пугаешь меня»

(Иов 7: 14).

Я шла на экскурсию в «Подземный Музей». Был обычный серенький скучный день, и я радовалась предстоящей встрече с   н о в ы м.  Дверь закрылась за мной и…

Вначале мне показалось, что я в гигантском зале, потолок которого почти терялся где-то невероятно высоко; вместо стеллажей и стендов с экспонатами вдоль стен-скал стояли прилавки с разного рода товарами. В глаза бросались яркие краски предметов (как на играющем на свету алмазе), манивших к себе; красочная пестрота одежды посетителей; праздничная, словно ярмарочная, сутолока. «Зал» оказался целым (подземным? пещерным?)  городом, в котором шла обычная на первый взгляд жизнь, только совершенно открытая взору (как и положено в музее). Впечатление было такое, словно у зданий (будь это жилье, магазин или учреждение) не было стен, а лишь барьеры с дверцей-«калиточкой». Было и еще нечто необычное: раз или два на глаза попались «блюстители порядка» - это были военные в накидках, но… без головы. Вместо головы в отверстии ворота видна была одна шея. Это не было страшно – лишь удивляло: они двигались, точно зная куда и зачем направлены.

Как любезно меня принимали! Кушанья, питье… внимание («не слишком ли любезно?.. подозрительно любезно…»). Мне захотелось уйти отсюда, вернуться домой. Но меня (любезно…) задержали: впереди самое интересное – экскурсия в Еще-более-Подземный Музей. Я вижу, как впереди группы экскурсантов открывается поначалу не замеченная мною дверь в серой стене-скале, и экскурсанты парами («послушно, как дети») под строгим наблюдением экскурсоводов вступают в черный проем на лестницу, круто ведущую вниз. Нет! Внутренний голос говорит мне, что я не должна идти туда – возврат вряд ли возможен…

Чудом мне удается спрятаться за спинами посетителей. Я вижу, как экскурсовод, замыкающий цепочку, ищет меня взглядом, потом дверь захлопывается за ним. Теперь надо найти выход.

+++

- Вы не хотите идти туда? – рядом со мной очаровательная молодая женщина. Она обволакивает меня ласковым взглядом, нежным касанием рук. Стройная, в легком нарядном платье (какие краски!), она полна грации, непосредственности и почти мгновенно вызывает во мне симпатию и доверие. – И не надо. Давай (как естественно и просто она перешла на «ты»)  полетим в – небо?

Я с благодарностью киваю в знак согласия: улететь! На чем угодно, только улететь отсюда, из этого непонятного празднично-страшного мира… Мы садимся в «корабль» - он круглый как блюдо («летающая тарелка»?) и по форме напоминает резиновую круглую надувную лодку. Ни мотора, ни крыльев, но мне некогда думать об этом – корабль поднимается в воздух. «Значит, и здесь есть  небо?... как страшно», - эта мысль перебивается моей очаровательной спутницей, по-дружески, но без тени фамильярности обнимающей меня за плечи.

- Мы полетим над Интервалом. Посмотри, как красиво!

Мысль: «Интервал? Почему  интервал …». Смотрю вниз и тотчас в страхе откидываюсь назад: прямо под нами, где-то бесконечно далеко внизу, глубокая абсолютно круглая котловина. Хотя расстояние до нее невероятно велико, я четко вижу строения, людей, полное отсутствие растительности (иногда вместо деревьев – сухие стволы с голыми ветвями). Там – та же рабочая суета и те же яркие праздничные  краски.

- Мы летим над Интервалом… на тот берег. Там гораздо интереснее, - говорит моя спутница. Внутренне вздрагиваю: «На тот берег? Значит, я не улечу? Значит, это тоже экскурсия?..».

Корабль приземляется… я бегу… бегу что есть сил… бегу не помня себя в поисках выхода: здесь все устроено по кругу, значит если бежать в одном направлении, рано или поздно я найду его. Скорее… скорее…

Вот и своеобразное Пропускное Бюро перед входными воротами. В нем я оставила свою одежду при входе в Музей – юбку и жакет. Вбегаю в «калиточку» за барьер и подбегаю к длинному ряду вешалок (типа «плечики»), на которых висит одежда экскурсантов. Ни номера, ни квитанции нет – не полагается. Несколько человек уже ищут свое платье, я растерянно всматриваюсь в длинный ряд. Неожиданно слышу, как откуда-то сверху, словно по радио, читают «Отче наш» (где-то на заднем плане мысль: «и это – здесь?..»). Внутренний голос подсказывает мне, что я должна найти одежду до окончания молитвы.

- … да будет воля Твоя…(«Время еще есть, главное – юбка… где же она?...»)

- … и остави нам долги наша… («Вот она! Теперь жакет… скорее…»)

- … и избави нас от …(«Вот он!»). Я хватаю найденную вешалку одновременно со словом «лукавого» и стремглав выбегаю за барьер. Раздается мелодичный звон. Я оглядываюсь и вижу, как четыре девушки, искавшие одежду вместе со мной, застывают в странном оцепенении и, словно в них как в платье продели плечики, невидимой силой поднимаются над полом и подвешиваются – руки в стороны («как распятые…») – в общий ряд одежды, уже ничем не отличаясь от висящих там платьев. Весь ряд висящей одежды («одежды ли?») трогается с места и вводится в крутящуюся словно турникет витрину – там лучшие «образцы платья». Я с ужасом смотрю на это, не в силах сдвинуться с места. Но тут четыре платья отделяются и «спрыгивают» на пол, вновь обратившись в тех девушек. Они, смеясь, раскланиваются в мою сторону, словно говорят: «Ничего страшного. Это была просто шутка». Но я им не верю: я думаю, что они уже никогда не выберутся отсюда…

Едва отхожу от Бюро, как обнаруживаю, что забыла сумочку из болоньи, в которой мои документы. Скорее назад. Вижу: сумочка аккуратно сложена и лежит на барьере перед Начальником Бюро. Он уже готов спрятать ее, но тут кто-то отвлекает его. Из-под самого его носа я успеваю схватить сумочку и снова слышу мелодичный звон…

Теперь к воротам! К ним ведет узкий (шириной точно с ворота) длинный проулок. Как только я сворачиваю в него, раздается громкая маршевая музыка: в проулок (словно возникая в воротах) чеканя шаг вступает колонна военных в знакомых накидках. Парад! Одно подразделение безголовых за другим, во главе каждого – командир с головой в праздничной… фелони (!). Ширина колонны точно по ширине проулка. Посетители, притиснутые вплотную к стенам, замирают. На какой-то миг застываю и я, но тут же спохватываюсь: «Ворота открыты… я маленькая… если протиснусь к воротам, когда там будут безголовые, то проскользну – у них же нет глаз…». Стараясь сплющиться, слиться со стеной, осторожно продвигаюсь между стеной и колонной, замирая в тот миг, когда показывается командир с головой (глазами!)…

+

Слава Богу – на свободе! Я бегу… У ворот меня ждет мой спутник, данный мне моим Небом. Я тороплю его: «Скорее отсюда!» и обгоняю – он не очень торопится, он  ничего  не знает. И тут вновь раздается мелодичный звон и затем повелительный оклик:

- СТОЙ!

Мощный порыв звуковой волны, будто невидимая гигантская сила, вдруг останавливает мой бег, и я чувствую, как меня словно магнитом притягивает назад к воротам. Оглядываюсь: мой спутник растерян – его шапка, слетев с головы, уже плавно плывет по воздуху «туда».

- Нет! – кричу ему, - не останавливайся! Скорее ко мне!

Мы еще можем преодолеть эту силу. Пригибаясь, словно разрезаем телом плотную среду, движемся дальше. Снова:

- СТО-О-ОЙ!

Опять порыв волны, но нам уже легче. Когда раздается в третий раз:

- Сто-о-о-ой! –

мы уже в Зоне Недосягаемости.

В изнеможении опускаюсь на землю… «Ты вывел из ада душу мою и оживил меня…» (Пс 29: 4).

25.02.1979.

Сон.

«Даниил видел сон и пророческие видения

головы своей на ложе своем»  (Дан 7: 1).

Откуда-то с самой верхотуры я спускаюсь по стене, обходя одну за другой арки-окна. Руки и ноги словно сами собой находили в гладкой кирпичной стене необходимые выступы, и через некоторое время я оказалась на полу… просторного храма, купол которого уходил в высоту неба. Вокруг было много народу, шла подготовка к какой-то торжественной службе.

Меня обступили: «Тебя будет посвящать… Сам Царь царей!» Я взглянула в указанном направлении: там стоял человек спиной ко мне в обычном облачении священника. Зачем меня посвящать? во что? к чему?  Во мне не было ничего, что говорило бы о готовности к какому бы то ни было «посвящению» и какому бы то ни было служению, но из деликатности я промолчала.

Служба началась. Хор запел какое-то незнакомое песнопение…

+

Утром через неделю я стояла на клиросе: я не слышала ни своего голоса, ни голосов своих напарниц – я пела Богу. Наяву.

11.03.1979.

Гейзер.

«Предай Господу путь твой, и уповай на

Него, и Он совершит» (Пс 36: 5).

Мы купались в море – я и одна из моих подруг. Я не знала, кто она была, даже не смотрела на нее: все мое внимание было поглощено приближающимися волнами. С каждой минутой они нарастали, и вспрыгивать на гребень очередной волны становилось все труднее.

И вот вдали показался гигантский вал. Бесполезно было бежать от этой многоэтажной водной громады, уверенно катившейся на нас, чтобы потопить.

- Ныряй в самую воду… как можно глубже! – крикнула я подруге.

«Когда на поверхности буря – на дне тишина…», - откуда-то вспомнилось мне, и с мыслью «Господи, помилуй!» я нырнула в обрушившуюся на меня лавину…

Я плыла в воде – ни неба, ни земли, - одна спокойная прозрачно-зеленоватая вода окружала меня со всех сторон. Волна не проходила, и я никак не могла выплыть наверх. Воздуха в легких уже не хватало, и, смирившись с неизбежным концом («Господи, не могу больше… прости…»), я вдохнула… Нет, не вода… но чистейший воздух наполнил мои легкие! Словно легкая воздушная пленка отделяла мое лицо от воды. Я плыла и – дышала! В воде… И радость от чуда наполнила сердце: о Господи!..

Неожиданно вода стала быстро уходить, и вдруг я очутилась на ровном, как пол, чистом песчаном дне, и оно было… полом огромного помещения, залитого солнцем, в глубине которого, уже затихая, бил фонтан гейзера. Он-то и был причиной тех водных громад, что готовы были уничтожить нас. Вот он снова забил сильнее, кто-то крикнул: «Горячая!». Еще больший ужас охватил меня, но внезапно сменился спокойным доверием: «Он не допустит, а если и допустит, то все равно ничего страшного». И фонтан ослабел, а вскоре исчез совсем.

Я подошла к самому месту, откуда еще недавно била вода, и увидела совсем небольшое отверстие в полу, а сквозь него в бездонной глубине какие-то клокочущие массы и едва видимые пары. Вскоре и их не стало видно, и осталось одно отверстие. И никто бы не догадался, глядя на него, о той опасности, которая в нем таилась.

26-27.06.1979.

Группа.

«Истинно говорю вам: так как вы

сделали это одному из братьев Моих

меньших, то сделали Мне» (Мф 25: 37-40).

Меня принимали в христианскую группу. Однако некоторые ее члены были заняты и не могли придти на собрание, чтобы познакомиться со мною. Поэтому решено было меня познакомить с ними.

… Меня привозят в какой-то серый мрачный дом. Когда мы входим внутрь, то попадаем в палату, полную душевнобольных людей. Тихие и буйные, они, прыгая и кривляясь, окружают нашу маленькую группку. Но мы стоим, словно ожидая чего-то. Наконец, санитары и медсестры покидают палату. И внезапно один из помешанных, наиболее буйных, останавливается. Его глаза мягко всматриваются в моих спутников, затем – в меня. Идет немой диалог, и я понимаю, что этот человек – совершенно здоров! Он одобрительно смотрит на меня, как бы давая свое согласие на мое вступление в их группу. И я вдруг понимаю: он – добровольный  молитвенник  среди этих умалишенных.

Появляются санитары, человек у меня на глазах преобразился, и его уже трудно отличить от больных. Мы уезжаем.

… Мы подходим к двери жилого дома и нажимаем на кнопку звонка. Через некоторое время дверь открывается, и я вижу улыбающееся лицо молодой женщины с младенцем на руках. В юбку ее испуганно вцепился другой малыш, из коридора бежит третий, а из комнат слышится шум еще нескольких. Женщина приглашает нас в квартиру. Ее лицо исполнено мягкости, любви, и, так же, как первый человек, она внимательно всматривается в меня. Я с удивлением смотрю, как она кормит одного, пеленает другого, утешает плачущего третьего, улыбается четвертому и подает игрушки пятому – и все это без тени суеты, озабоченности, без намека на раздражение и усталость. И понимаю: эта женщина -  молитвенница среди детей, которых доверяют ей матери, занятые работой или иными своими делами. Она с тем же одобрением и молчаливым согласием «переговаривается» с моими спутниками, и мы уезжаем.

… Сумерки. День подходит к концу. Мы сидим в пустом автобусе в автобусном парке на окраине города и кого-то ждем. Совсем темно. Время тянется бесконечно медленно. Но вот вбегают двое с радостным возгласом: «Все в порядке!». Тот же безмолвный диалог, то же доброжелательное и внимательное  всматривание в меня, пока я пытаюсь понять, почему на их лицах такое ликование. Наконец, мне поясняют: один из членов группы осужден – либо на каторгу в подземелье, либо на расстрел; а это было его мечтой – стать  молитвенником  либо среди самых отверженных, среди «отбросов общества», либо – на небе – за всех людей.

Я просыпаюсь с единственной мыслью: «Но… я же  так  не смогу…».

Начало 1980 г.

+

С. Рукова

Про себя.

Четверть века спустя.

Москва.

                                                         «… кто наблюдает за путем своим, тому

явлю Я спасение Божие» (Пс 49: 23).

Двадцать пять лет назад, написав свои первые записи о себе, я назвала их «Начало пути». Увы (или к счастью?..), и сегодня я по-прежнему ощущаю себя – в начале пути… Но как тогда, так и теперь мои записи – лишь ответ тем, кто спрашивает меня обо мне (и среди спрашивающих и я сама).

Как трудно среди множества событий и обстоятельств, встреч и расставаний, среди слов и поступков, услышанного и увиденного, пережитого во сне и наяву – среди всего этого  выделить «главное», «самое значимое» - разве бывает что-то не-главное, если заглянуть вглубь? Все же постараюсь.

«Слова уст человеческих – глубокие воды» и более того – «помыслы в сердце человека – глубокие воды, но человек разумный вычерпывает их» (Притчи 18: 4; 20: 5). Помоги мне, Боже, «вычерпать» главное…

Любовь.

«не хорошо быть человеку одному»

(Быт 2: 18).

В то лето (как давно!) в издательстве, где я работала научным редактором, шел ремонт. Поэтому я забирала рукописи с собой и трудилась над ними в Главной Библиотеке страны. В «научном зале № 2» были удобные столы на двух человек с высокими закрытыми полками для книг, которые создавали впечатление маленького замкнутого пространства – этакого «мини-кабинета».

В один из таких дней на свободное место рядом со мной легко упала и легла тетрадь (так занимали свободное место), владелец которой исчез в ту же секунду, отправившись заказывать нужную литературу.

Я не успела его увидеть, но этот миг «падения» тетради заставил меня вздрогнуть как от взрыва (пресловутый «гром среди ясного неба») – сердце мое ухнуло, ёкнуло и покатилось неведомо куда, мозг затуманило, взгляд застрял на какой-то единственной строке в книге, мысль утратила способность следить за смыслом читаемого текста, время словно остановилось. И что-то внутри меня как бы сказало «свершилось!..». Когда владелец тетради появился со стопкой книг, я успела придти в себя, во всяком случае (как я надеялась) внешне.

Часа два каждый из нас усердно листал свои книги, не различая в них ни слова, ни смысла. Наконец, я почувствовала, что сосед что-то говорит мне. Пишу дрожащей рукой на листке бумаги: «Я вас не слышу… я вообще плохо слышу». В ответ тут же читаю: «Можно вас проводить?». На мгновение поднимаю на него взгляд и пишу «да».

… Мы расстались на набережной Москвы-реки, недалеко от моего дома, уже около полуночи, договорившись о свидании на следующий день вечером.

Это свидание стало первым и – последним: мы не смогли расстаться. Обладатель той тетради стал моим верным спутником на все двадцать восемь лет, прожитых в болезнях и скорбях, в радости и печали, и более всего – в искренней и неувядающей любви друг к другу. И друзья, и наши родные нередко подшучивали над нашей влюбленностью, родившейся в тот первый незабываемый день и длившейся двадцать восемь драгоценных лет...

+

- Отец, дорогой отец! – плача говорила я своему духовному отцу в его кабинете на следующий день после погребения моего дорогого спутника (на кладбище рядом с церковью, где я была в то время регентом хора). – Я не могу больше петь… не могу жить…

- Так… - он серьезно взглянул мне в лицо, - я могу сейчас уложить вас на этом диване. Знаете, что будет?

- Я умру…

Вопреки ожидаемой мною реакции он печально кивнул:

- Да. А потому – идите на клирос… кроме вас пока некому… идите и машите рукой, показывайте что петь… Плачьте и – машите рукой…

И я поплелась на клирос.

+

Не прошло и пяти месяцев, как эти слова я будто услышала снова – уже над гробом моего духовного отца.

Сын.

«что нам делать с имеющим родиться

младенцем…»  (Суд 13: 8).  

«Возвеселись, неплодная, нерождающая…»

(Ис 54: 1).

«Кто примет одно такое дитя во имя Мое,

тот  Меня  принимает»  (Мф 18: 5).

Мальчик мой… радость моя и горе мое… неужели скоро год , как тебя нет с нами – со мной и с твоими (теперь моими) девочками? Ты трагически ушел из этой жизни, как трагически и вступил в нее, будучи в 10-дневном возрасте брошен теми, кто дал тебе эту жизнь. Ты так и не узнал этого – мы с папой сумели скрыть от тебя эту «тайну» - правду о твоем происхождении – из страха потерять тебя. Правду знали многие, но не ты. И родственники наши, и друзья целомудренно никогда не заговаривали с нами об этом.

Те болезни, что я перенесла в далекие военные и первые послевоенные годы моего детства и отрочества, не прошли бесследно: спустя годы, после многих мучительных обследований и операций, стало ясно, что мне не суждено было родить дитя. А я так мечтала стать мамой! И не одного, а двух-трех… может и более маленьких существ, похожих на моего любимого избранника, который и стал позднее твоим папой. Велико было отчаяние, но любовь спасла меня – мой избранник не ушел от меня и с полной готовностью согласился на усыновление младенца. Поиски быстро привели нас в «Дом ребенка». Первый же малыш, показанный нам, - мальчик 4-х месяцев от роду, - мгновенно покорил мое сердце. Но будущий папа попросил меня показать малыша, который оказался подкидышем, своей маме – будущей бабушке, а моей свекрови. Мы с ней очень любили друг друга, и ее мнение было важно для нас, тем более что она 16 лет проработала в детских яслях и отлично разбиралась в младенцах, хорошо справлялась с ними.

Моя «вторая мама» (так я называла свекровь) сразу одобрила мой выбор. В течение двух месяцев, пока шло оформление, мы ежедневно навещали нашего малютку, чтобы научиться кормить его, переодевать и играть с ним. Когда все формальности были соблюдены и мы получили свидетельство о рождении у нас сына, где мы именовались «отец» и «мать», ты (а этот крошка и был ты) вошел в свой дом, в твою семью – тебе было полгода.

Кроме упомянутого свидетельства нам дали (только «на прочтение») некий «Акт о нахождении ребенка мужского пола», составленный работниками милиции. В нем говорилось, что в такой-то месяц, такого-то числа и года на лестничной площадке жилого дома, что возле одного из Трех Вокзалов, был найден новорожденный младенец мужского пола. Вызванные медики определили возраст – 10 дней от роду – и высчитали день рождения, который мы с тобой отметили 37 раз… (всего 37…). В описании говорилось, что младенец был в голубой распашонке, голубом чепчике, завернут в голубую пеленку, найден одним из жильцов дома. Никаких записок при нем не было. После «ознакомления» этот «Акт» у нас забрали.

Мы так и не узнали, кто дал тебе жизнь, главное – ее дал Господь. И Он же, думаю, послал нас навстречу друг другу. Имя, данное тебе в «Доме ребенка», мы сменили на имя очень любимого мною и папой моего покойного дяди.

Мальчик мой! Родной мой…

В те, кажется бесконечно далекие, годы твоего младенчества, детства, отрочества, генетика была в запрете – считалась «буржуазной наукой», лженаукой. Слово «наследственность» было почти пустым звуком. Главным методом воспитания детей считался «личный пример» родителей и ближайшего окружения: дескать, ребенок непременно будет подражать  родителям (понятия «личность», «индивидуальность» были чисто абстрактными и даже запретными – никаких «я», «ты», «он(а)», а только – «мы», «вы», «они»!). И мы с папой, жившие вполне добродетельной жизнью советских интеллигентов, искренне верили, что так оно и будет. Но… неведомые нам гены  все чаще заявляли о себе (за несколько дней до своей кончины папа со слезами в голосе воскликнул: «Неужели гены оказались сильнее меня?!»).

Сколько раз за твои неполные 38 лет (месяца не хватило) ты с горечью повторял: «Почему я не такой, как папа?.. почему я не такой, как ты?..». А я молчала или говорила что-то вроде «мы все разные…» все из-за той же боязни потерять тебя или получить непредсказуемую реакцию. Как будто потеря близких зависит от нас… Да и что могло изменить тебя после твоих необъяснимых опрометчивых поступков (угон машин и даже автобуса, чтобы «покататься»…), приведших к тюрьме, к неизлечимому алкоголизму (иногда к употреблению наркотиков), к внезапным и страшным приступам агрессии? Однажды, где-то в 14 лет, ты мне признался: «Я знал, понимал, что этого нельзя делать, но не мог справиться – будто кто-то другой во мне командовал, чтобы я переключил провода…» (чтобы завести мотор в чужой машине).

Да, твой папа в вопросах воспитания оказался в высшей степени максималистом. Его стремление к Чистоте, Совершенству, Истине было буквально его  idea fix – идеей фикс, которую   н и ч т о  не могло поколебать. Абсолютно русский по происхождению, он будто впитал в себя всю жесткость Моисеевых заповедей: того, кто попирал Божии установления, Божии Достоинства, можно было (а временами и должно) предать самому суровому наказанию («ради очищения души» - говорил он), вплоть до смерти. При этом для себя он также не делал исключения. И искренне считал: «Любовь не может убить. А я вас люблю…». Так и было – он действительно глубоко любил нас – и меня, и тебя – безмерно, буквально «без меры», а потому часто бывал нетерпим и нетерпелив. Доходило до скандалов, несколько раз ты убегал из дома. Я сходила с ума от этого непрестанного давления на твою психику, на неподвластные нам твои гены… Но папа этого не понимал. Это была его беда, но не вина. Когда папа умер (в период особо конфликтных ваших отношений, возобновившихся сразу после твоего освобождения из заключения), мой духовный отец (а твой – крестный) сказал мне: «Бог сделал Свой выбор» (я поняла – между вами, не способными к жизни в мире друг с другом), и в последовавшей молчаливой паузе я как бы «услышала» внутри себя: «и это надо принять…». И он же, после отпевания (по пасхальному чину… как, спустя 14 лет, и тебя…) и погребения сказал мне: «Я видел его… как он уходил… душа его была чиста – как  хрустальная… и он уходил прямо вверх» и показал руками, подняв их к небу. Много раз наш духовный отец повторял: «Родители должны жить отдельно от взрослых детей. И вам надо отделиться от сына». Однако, осуществить это нам не удалось.

Но главное – ты  л ю б и л  нас, своих маму и папу. Еще когда ты был подростком, наш духовный отец и, повторю, твой крестный сказал мне однажды о тебе: «Его спасет любовь к Вам. Он любит Вас по-настоящему . Никого другого он так не любит и не будет любить, как Вас». И он же однажды (это было 4-го апреля 1989 года – я записала эти слова прямо при отце и сохранила запись) сказал о тебе: «Я всегда чувствую, когда душа заражена, подвергается разрушению… Но у Л. этого нет. У него душа чистая... Я поражаюсь тому, как он устойчив во всех своих «закидонах»… Там, где другой уже давно бы пал, переменился, он сохраняет бодрость, энергию, жизнестойкость… во всех сложностях своего бытия и во всех обстоятельствах… У него чистая душа, и я  спокоен за него».  И всю твою недолгую жизнь я не просто помнила эти слова: я знала, что это так. Ты поддерживал меня, когда не стало папы; заботливо ухаживал за мной в дни моих тяжелых  заболеваний, когда алкоголь вдруг как бы мгновенно испарялся из тебя; ты говорил обо мне как о самом большом авторитете для тебя со своими начальниками (о чем они сообщали мне по телефону). Уже став отцом, звал «мама… мама…» и в «Скорой помощи», увозившей тебя с ножевым ранением в живот, и в реанимационной палате после тяжелой операции, и в армии, и в тюремной камере, когда мы с папой навещали тебя.

Мне часто казалось, что меня с тобой все годы связывала невидимая «пуповина». Благодарение Богу, что ты был у нас! До последнего дня твой папа, сражавшийся за тебя с учителями и милицией, неправедными судьями и жесткими следователями, с чиновниками всех рангов, отдавший за нас с тобой свою жизнь (сердце его не выдержало!), до последнего дня он не уставал говорить мне: «Я ни о чем не жалею! Я бесконечно благодарен тебе за сына… я ни о чем не жалею…».

Любовь твоего папы к нам с тобой отвечала всем определениям апостола Павла: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор 13: 4-7).

Ты можешь спросить, почему я пропустила «не раздражается». Увы, папа часто и сильно раздражался, но и это было вызвано его любовью к нам: и во мне, защищавшей тебя от его нападок, и в тебе он  ж а ж д а л  видеть абсолютную  ч и с т о т у  во всем…

Сегодня (и всегда) я тоже повторяю его слова: я не жалею ни о чем и не устану благодарить Бога и за папу, и за тебя несмотря ни на какие испытания.

Да вселит вас Господь в Свои обители, «где несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но ЖИЗНЬ бесконечная».

Отец (мой духовник).

«останься у меня, и будь у меня

отцом и священником» (Суд 17: 10).

«я родил вас во Христе Иисусе

благовествованием» (1 Кор 4: 15).

О нем так много написано! И мною тоже – в отдельной небольшой книжице и несколько строк в «Про себя. Начало пути». И все же без него не может быть и этого продолжения: ведь и сегодня, спустя почти тридцать лет с «начала пути» и пятнадцать лет после его гибели, я вновь и вновь живу его наставлениями, его словами, вдруг всплывающими в памяти, его «говорящим» взглядом с фотоснимков.

+

- Отец! – рыдала я на одной из своих первых исповедей, - моя крестная (она пользовалась большим авторитетом и у меня, и в приходе) сказала, чтобы я искала духовника в Москве… что Вы перегружены… что здесь и так много народу… но я не могу без Вас…

- Вам никого не надо искать, - голос и ласков, и тверд одновременно, глаза смотрят мне прямо в лицо, глаза-в-глаза. – Вы можете приезжать сюда в любое время. Я с Вами… - краткая пауза, и он продолжает: - Но придет время, когда Вы пойдете одна…

Я замираю от растерянности: как -  о д н а? Слезы опять застилают глаза. И слышу словно издали:

- Это будет нескоро. Вы пойдете к Богу одна… потому что будете стоять на своих ногах… Вам никто не будет нужен, - и, как бы подчеркивая слова, добавляет: - Но я никогда Вас не оставлю.

Слова врезаются в мозг. Я поднимаю заплаканное лицо и вижу ласковый отцовский взгляд, исполненный утешительной надежды… и в глазах – улыбка…

+

Через краткое время после моего крещения я говорю отцу, что мой сын 11-ти лет тоже хочет креститься («чтобы быть как мама» - говорил он в те годы, да часто и в последующие). Уже зная его историю, отец дает согласие: «Привозите его. А пока…» - он на мгновение задумывается, затем, почти не глядя, достает с полки какую-то маленькую дощечку. На ней наклеена «картинка».

- Пусть это будет его иконкой. Здесь изображено «Введение Божией Матери во храм». Итальянского художника… Она освящена. И вот еще…

Отец что-то недолго ищет в ящике письменного стола и протягивает мне крестик.

- Он золотой, - говорит он, - последний у меня. Для Вашего сына на день крещения.

Он крестил сына в день святых равноапостольных Константина и Елены и, по моей просьбе, стал его крестным отцом.

+

- Отец, - смущаясь, говорю как-то, - мне стыдно, что у меня всего так много…

- А чего много? – почти изумленно спрашивает он.

- Ну книг… безделушек-игрушек… вещей всяких…

- Ну, не так уж это и много, но зато в случае надобности есть чем поделиться. Это же хорошо!

Я слушаю этот спокойный ответ в замешательстве (ожидала-то услышать нечто вроде «раздай свое имение…»).

Видя мою растерянность, отец улыбается и добавляет:

- Понимаете, можно, конечно, все отдать, остаться ни с чем… Но если при этом в душе сохраняется  м и р. Да и других людей вы невольно обяжете обеспечить Вас необходимым…

И он с улыбкой всматривается в меня.

+

В обеденное время на работе я, неожиданно для самой себя, начинаю писать «сказки» - своего рода словесные «картинки» -  медитации на евангельские темы. Они будто сами собой рождаются во мне, увлекая за собой и мою мысль, и мое сердце.

На исповеди передаю отцу свои «сочинения». Прочитав, он, против моего ожидания (этакое легкомыслие в рабочее время!), спрашивает:

- Вы можете оставить мне один экземпляр? Пишите еще. Это интересно.

Так постепенно, одна за другой, рождаются мои странные сказки, вошедшие потом в две маленькие книжки «От праздника к празднику» и «Новые сказки», опубликованные (уже после гибели отца) в том же Брюссельском издательстве «Жизнь с Богом», где печатались (несколько лет под псевдонимами) и книги отца.

В другой раз показываю некоторые из своих сновидений, записанных сразу по пробуждении, особенно увиденных в первые годы моего прихода в Церковь. Он задумчиво спрашивает:

- И часто Вам снятся такие сны?

Вопрос меня удивляет, но честно отвечаю:

- Да нет. Бывает…

Он возвращает мне листки со словами:

- На сохранение.

С изумлением смотрю на него, но он одобрительно кивает головой, давая мне понять, что такие сны стоит записывать .

Много позднее я найду подтверждение этим словам:

«Бог говорит однажды и, если того не заметят, в другой раз:

во сне, в ночном видении, когда сон находит на людей,

во время дремоты на ложе.

Тогда Он открывает у человека ухо

и запечатлевает Свое наставление,

чтобы отвести человека от какого-либо предприятия

и удалить от него гордость…»  (Иов 33: 14-18).

И действительно многие сновидения (нередко с помощью отца) помогали мне лучше узнавать себя, видеть свои заблуждения.

Спустя время, отец однажды попросил меня написать «Ветхозаветную историю» для детей и сам составил ее план. Пока я писала, мы вместе проживали-переживали каждую главу, каждый эпизод. Когда книга была закончена, отец очень лестно отозвался о ней, сказав мне «на ушко»: «Это – лучшее из всего, что написано для детей по ВЗ» (это был конец 1982 г.).

Ободренная его похвалой, я спросила:

- А можно мне теперь написать Новый Завет для детей?

Почти уверенная в его согласии, натыкаюсь («спотыкаюсь») на молчаливую паузу. Подняв глаза, вижу детское смущение и слышу почти робкое просительное:

- Вообще-то, я сам хотел его написать.

Он словно испрашивает моего согласия, а мне и стыдно, и радостно:

- Господи, ну конечно же, отец!

И тогда он предлагает новое:

- А Вы начинайте писать жития святых. Для детей. Это очень важно. Ведь почти все жития состоят из описания мук и казней, а  к а к  рождается душа для Бога, способная их перенести… каким образом обычный слабый человек достигает святости… - этого нет.

Увы, эта задача оказалась для меня настолько трудной, что первое житие – преподобной Марии Египетской – я написала уже спустя около двух лет после гибели отца. Написала и несколько житий других святых, и всякий раз «погружение» в иное время и иные жизни помогало мне самой жить и не терять активности, несмотря на болезни, потери близких, на казавшиеся порой непереносимыми жизненные ситуации. Не потому ли отец, мой духовный наставник «на всю оставшуюся жизнь», благословил меня писать о святых – об их пути к Богу?..

Группы.

«Где двое или трое собраны во имя Мое,

там  Я  посреди них»  (Мф 18: 20).

- Сходите в эту группу… я вообще хотел бы, чтобы Вы походили туда, - сказал мне отец в конце 1979 – начале 1980 года и добавил, провожая меня из кабинета (комнатки в «сторожке» при храме):

- Вообще… у меня на Вас большие надежды…

Так я вошла впервые в одну из «малых групп». Позднее их стало четыре: одна – у меня дома, другая – у подруги по приходу, третья – за городом, по той же железной дороге, по которой мы ездили в наш храм, четвертая – несколько позже – тоже собиралась у нас дома. Теперь … «иных уж нет, а те – далече», но и сегодня мы, уже с новыми друзьями, из другого храма (прихода, общины), собираемся для совместного чтения Священного Писания, делимся своими размышлениями по поводу прочитанного, молимся друг о друге, о знаемых и незнаемых…

А тогда, в те далекие теперь уже годы, когда подобные собрания пресекались самым жестким образом и нам приходилось строго соблюдать конспирацию, мы тем не менее еженедельно собирались вместе и, отключив телефоны (чтобы обезопасить себя от подслушивания, весьма распространенного тогда), делились своими проблемами, молились, читали Евангелие, вместе участвовали в Литургии и причащались, помогали друг другу переносить житейские испытания.

Что самое главное, во время этих встреч мы реально чувствовали непередаваемое словами живое Божественное Присутствие. Тогда часто то, что казалось важным, вдруг незаметно мельчало, уходило на задний план, а забытое «неважное» словно само собой выплывало на первый план, обретая совсем иной смысл.

Никогда не забыть одно рождественское утро. Тогда , будучи очень больна из-за переживаний в связи с незаконным арестом несовершеннолетнего сына, я впервые встретила Рождество дома. В полночь позвонил адвокат и сказал по телефону «крамольные» слова: «Вы знаете… завтра Рождество… будем  уповать…». Именно на Рождество был назначен суд над сыном (за угон автобуса – с единственной целью «покататься»), о котором уже 7 месяцев у меня не было  н и к а к и х  известий (по чьему-то злому умыслу переписка даже с несовершеннолетними была запрещена). Мы знали только, что он жив. Это «уповать» было для меня поистине рождественским подарком.

А утром двое из малой группы приехали ко мне – помолиться о благополучном исходе дела (остальные поехали на Литургию). Позднее адвокат скажет мне, что и арест был незаконным, и исход дела казался безнадежным.

Мы, а точнее мои подруги (я не вставала с постели), читали молебный канон Божией Матери «Многими содержимь напастьми», потом Евангелие. И я чувствую, как давящая тяжесть покидает меня, и тревожное беспокойство, хотя и не покидает меня, все же позволяет интересоваться и жизнью моих подруг. Внезапно раздается телефонный звонок. Одна из подруг берет трубку, молча слушает, потом обращается ко мне:

- Пожалуйста – только спокойно… это…, - она называет имя моего сына, - он сейчас приедет…

Адвокат сумел подвести дело под амнистию. Увы, его помощь для сына (как и моих подруг для меня) снова понадобится спустя четыре года. Но тот день навсегда оставил у нас незабываемый момент Божьего Присутствия.

У нас в группе было много чудес, незаметных для посторонних, но явных для нас – именно фактом Божественного вмешательства в нашу жизнь.

Со временем, особенно после гибели отца, почти все группы распались, но связь, превосходящая родственные узы, сохранилась у нас навсегда. Да и вокруг многих из нас создавались новые малые группы, уже в иных приходах, где так же продолжалась (и продолжается) молитва и совместное чтение Слова Божьего. И сегодня они, как и прежде, помогают нам «носить бремена друг друга» (Гал 6: 2), разделяя горести и радости нашего нелегкого бытия.

   Малая группа в Новой Деревне (ок. 1985).

Воскресная школа.

«… идите, научите все народы… соблюдать все,

что Я повелел вам»   (Мф 28: 19-20).

В один осенний день 1989 г. отец, по обычаю пригласив меня зайти к нему после службы, сказал:

- Я хочу поговорить с Вами о воскресной школе. Пора нам начать заниматься с детьми.

Я согласно киваю, внутренне недоумевая: причем тут я? Но ответ на мой кивок обескураживает меня:

- Вот и хорошо. Вы и начнете. Пока одна… Потом подключим еще…

Я не даю продолжить:

- Я?! Но это невозможно… я не могу… не смогу… и вообще ничего не знаю…

И замолкаю: отец знает и о группах взрослых, которые я веду по его просьбе и благословению, и о проблеме со слухом (сам способствовал получению нового слухового аппарата, когда испортился старый, а я – шутка сказать! – регент нашего церковного хора). Отец продолжает:

- Сможете. Начните с рассказов о праздниках. Пусть учатся петь праздничные тропари – родители, которые поют с Вами, помогут; рассказывайте о богослужении… Через неделю и начинайте. Пока по квартирам, «в гостях», - помните, что уголовная статья еще действует. А там будет видно…

Копия той уголовной статьи у меня имелась: за «обучение религии» несовершеннолетних «не своих» детей полагался достаточно большой по тем временам штраф или заключение под стражу на полгода. Даже официальное празднование 1000-летия крещения Руси в 1988 г. ее не отменило.

Я растеряна, но отец с улыбкой благословляет меня и отпускает. Первое Рождество и первая Пасха 1990 г., названные «детскими», то есть при участии детей первого «воскресного класса» (название «школа» тут никак не подходило), стали и последними при жизни отца.

И последними словами отца, обращенными ко мне в нашу последнюю встречу 8-го сентября 1990 г., были: «К детям, Соня, к детям… к детям…» - он кладет мне на плечи обе руки и – уходит на свою последнюю лекцию – о христианстве.

Семнадцать лет я рассказывала детям о Боге, о Священном Писании и богослужении, о пророках и святых, но всегда мне казалось, что это дети и их родители помогали мне глубже понимать, воспринимать то, о чем я им говорила, да и саму жизнь.

Словно не меня отец посылал к взрослым и детям, а их – ко мне, чтобы глубже понимать «Путь, Истину и Жизнь» и помочь мне пережить предстоящие испытания.

Клирос.

«… чтобы пела Господу, дондеже есть…»

(дарственная надпись отца на  конверте с пластинкой

«С.Рахманинов. Всенощная», подаренной им мне

на Пасху 1986 года).

Через год с небольшим после моего крещения произошло событие, резко изменившее мой образ жизни.

Церковный хор в нашем деревенском храме состоял в основном из певчих весьма преклонного возраста. И хотя они очень старались петь «со страхом и трепетом», но подчас это пение для многих ушей было немалым испытанием. И вот, наш тогдашний настоятель решил создать второй хор – из москвичей, духовных чад нашего отца, среди которых было немало молодежи с хорошими вокальными данными. Так появился «левый клирос», или «молодежный хор», куда уже знакомые мне девушки пригласили и меня, слыша мое «подпевание» за хором. Так, с благословения настоятеля и моего духовного отца, я начала постигать азы церковного пения.

Однажды, по окончании всенощной, настоятель, подойдя ко мне сзади, развернул меня лицом к себе, как-то торжественно перекрестил меня, оцепеневшую от столь неожиданного обращения, и столь же торжественно произнес:

- Благословляю быть уставщиком.

От неожиданности я буквально замерла, как будто внутрь меня что-то вошло, что-то важное и радостное, похожее на некое «посвящение». Правда, я замечала, как настоятель внимательно прислушивался-присматривался ко мне, когда я еще подпевала за хором «Честнейшую», а потом пела в хоре, но значения этому не придавала. А тут – ни с того, ни с сего – быть уставщиком, то есть обязанной знать весь чин (порядок) богослужения, будь то всенощная, Литургия, молебен или панихида, венчание или отпевание и т.д. и т.п. Я испугалась, начала отказываться:

- Нет-нет! Я не смогу…

Настоятель спокойно прервал меня:

- Поздно. Я уже благословил.

Одна из поющих девушек попросила:

- И регентом ее…

Он на миг задумался, затем ответил:

- Нет. Помощником регента.

И, вновь перекрестив и благословив меня, отпустил.

Так, почти на 20 лет, началось мое новое служение, давшее мне много и радостных, и горестных моментов, но главное – позволившее мне глубже воспринять смысл богослужения и мое участие в нем. Бог заговорил со мной не только со страниц Священного Писания, но и – каким-то сокровенным образом – через слова тропарей и кондаков, стихир и ирмосов, через радостно-хвалебные песнопения во время венчаний и печально-умиротворяющие во время отпеваний и панихид.  Наши певчие-«бабушки», поначалу встретившие меня очень ревниво, вскоре стали моими друзьями, как и все прихожане, местные и приезжие. Вместе с ними я радовалась созданию новых супружеских пар,  и с ними провожала в последний путь молодых погибших в Афганистане их сыновей. На 20 лет этот приход стал моей второй семьей, все беды и радости которой были и моими.

Приезжая на богослужение, утром или вечером, задолго до начала, я, как-то незаметно для себя, стала получать уроки у настоятеля: как подавать тон со священника, как запоминать гласы для различных песнопений, как соединять различные праздники, выпавшие на один день и многое другое. Позже эти уроки помогли мне не только вести службы, но и проводить занятия в воскресной школе, на основе которых была позднее написана мною книга «Беседы о церковном пении» (не совсем точное название, поскольку в основе – рассказ о богослужении и песнопениях).

Но что особенно важно было в то время, так это то, что положение регента (каковым я стала практически сразу после памятного благословения, за неимением  профессионального регента) позволило мне постоянно и помногу общаться с моим духовным отцом (вторым священником после настоятеля) и до, и после служб, а во время усилившихся гонений на него и его духовных чад стать «связующим звеном» между ним и его чадами.

Так что, не могу не признать, что, когда в силу сложившихся обстоятельств, я оказалась вне клиросного служения, это не прошло для меня безболезненно. И сколько бы я ни повторяла себе, что «им (пришедшим мне на смену) должно расти, а мне умаляться» (ср. Ин 3: 30), я и сегодня не могу сказать, что стояние вне клироса, не видение текстов, которые поются во время всенощной или утрени, или редко поемых тропарей на Литургии, что все это не отдается во мне щемящей грустью. Впрочем, все это, к счастью, восполняется наличием в моей домашней библиотеке всех богослужебных книг, в приобретении которых самое активное участие принимал и мой дорогой спутник по жизни. Да и за 20 лет многое просто отложилось в памяти. Ведь «всему свое время» (Еккл 3:1). И, конечно, - слава Богу за все!

«Заяц».

«Се, раба Господня, да будет мне

по слову Твоему»  (Лк 1: 38).

Уже в первые дни моего появления в храме я обратила внимание на маленькую, весьма пожилую женщину (язык мой ни разу не осмелился назвать ее «старушкой»), очень подвижную, несмотря на возраст. Она регулярно приезжала в храм, когда служил наш (ее тоже, как и у меня) духовник, но ни с кем особенно не общалась. После беседы с отцом в сторожке она незаметно исчезала. Однажды летом мама отца представила нас друг другу, и незаметно для нас самих мы сблизились. Наша дружба крепла день ото дня, и отец поощрял ее. Мы с ним называли ее «подпольным» именем «Заяц» (в те годы в целях конспирации у многих из нас были своего рода имена-прозвища).

- Ну, как там Заяц? – неизменно спрашивал он меня, когда она не могла приехать на службу, и я рассказывала.

«Заяц» была старше меня на 30 лет и 5 недель ровно. Когда мы познакомились, ей было уже 74 года, но сколько же в ней было живости, юмора, энергии, интереса ко всему происходящему, ко всему новому! Почти сразу она рассказала мне (а позже дала прочитать) о своем погибшем в ГУЛАГе муже, о своем аресте, допросах, лагере, о любимой собаке Чанге, к тому времени давно умершей, но еще вызывавшей в ней боль утраты (да и кому в те годы она могла  так доверять, как верной Чанге?..). Рассказывала о близких друзьях, часто не называя их имен, о своем крещении и монашестве, о жизни у крестной (жены генерала) и в маленькой монашеской общине, о матушке… Ее рассказы, очень простые и в то же время удивительно «зримые» (она несомненно была художественно одаренным человеком) не только сближали нас, но помогали мне глубже воспринимать Церковь, если так можно выразиться, «изнутри» - в собственном сердце. С детства, в возрасте пяти – шести лет, полюбив Христа, она ни разу не изменила Ему и до конца своих дней с трепетным благоговением относилась к распятиям, нательным крестикам. Часто дарила мне их, привозя из своих поездок-паломничеств в Польшу, Италию.

«Заяц» сочетала в себе и предельную бдительную осторожность («Никому не доверяй, - поучал ее один солагерник, сам бывший чекист, погибший в ГУЛАГе, став жертвой доноса, - даже самый близкий друг может тебя предать»), и широту в восприятии мира, и трогательную детскость в непонимании вещей, казавшихся мне простыми. «Это потому что ты – математик, - говорила она, - а у меня мышление в образах – я должна представлять все…».

Она сразу полюбила моего мужа, разглядев в нем подлинную чистоту и искренность, мужественность и жертвенность; с беспокойством и тревогой следила за всеми перипетиями с нашим сыном. И они оба отвечали ей искренним уважением и почтительной привязанностью. Сын мой долго оплакивал ее кончину, часто вспоминал о ней с грустью и теплотой. Но это было уже много позже. 

А в те дни она, бывало, по 2-3 дня в неделю «гостила» у нас дома, оставаясь после наших евангельских собраний. А когда уезжала (уже после нашего ухода на работу), то, вместо записок, оставляла «прощальные» трогательные картинки: смешной длинноухий зайчик уходит, то оставляя после себя лужицы капающих из глаз слез, то протягивая букетик цветов с воздетыми к небу мордочкой и лапками – всегда разные и трогательные.

Отец последние годы периодически приезжал ко мне домой, чтобы исповедать и причастить «Зайца» - с возрастом и нарастающей слепотой ей стало трудно ездить за город, куда мы всегда на протяжении 5-6 лет ездили вместе, то из ее квартиры, куда я приезжала на ночь, то из моей, а то встречаясь на вокзале.

Как-то зимой (ей было уже за 80 лет) она поскользнулась при входе в метро и при падении сломала руку; через малое время на том же месте – другую! Одна она не жила – с ней всегда жил кто-то из сестер-монахинь, но оказаться с двумя руками в гипсе, да еще при ее страстном желании ни от кого не зависеть, - это было слишком. Я не находила слов для сочувствия, но она в нем и не нуждалась: как и на все бедствия она отреагировала просто, почти радостно:

- Ну что ж… значит, мне за это  что-то будет!

Под «что-то», разумеется, понималась награда – главное принять и потерпеть (все равно деваться некуда). Многие ее выражения, подобные этому, часто поддерживали меня в трудных ситуациях и служили немалым утешением.

Где-то на второй год нашего знакомства «Заяц» пристрастила меня к совместному чтению молебного канона Божией Матери «Многими содержимь напастьми» - мы молились им и дома, и на прогулках: она знала его весь целиком наизусть, я же читала по молитвеннику. У нее был особый опыт молитвы и этим каноном, и Розарием, который мы вскоре присоединили к нашей молитве вместе с чтением Священного Писания на данный день. Нередко, пока она видела, мы читали вместе «бревиарий» - особый род молитвы, рассчитанный на весь день (утро, день и вечер).

В продолжение 22-х лет «Заяц» была моим самым близким другом, особенно после гибели отца. Так же и она относилась ко мне…

Она знала отца с его восьми лет, но никогда даже тени фамильярности не было в ее обращении к нему (моложе ее на 31 год) – ни при личных встречах, ни в его отсутствии. У нее было неподдельное благоговение ко всем и ко всему, кто или что носило на себе «печать» божественного присутствия, будь то священство, икона, просфоры… да и просто – имя Христово.

Как-то, неожиданно для себя, она написала о некоей «рыбке Гамбузии». Это «сочинение» писалось у меня на глазах как шутливое «посвящение» к 50-летию отца. С ее подачи, я, в свою очередь, написала к этой вещи «Приложение» (в подражание «Эммануилу Светлову»), состоящее из комментария, словаря и т.п. Мы обе были в восторге от собственного сотрудничества и дружно изумлялись, что слово «гамбузия», придуманное «Зайцем», существует на самом деле и действительно именует вид рыбы. Но из тех, кто прочитал наше творение, мало кто понял, что это была своего рода скрытая «исповедь» «Зайца».

Наша последняя встреча (как всегда в последние годы – еженедельная) состоялась за сутки до ее ухода из этого мира. Впервые она не могла говорить, но я верила, что она слышит меня, и впервые все читала и пела одна – и канон, и Розарий, и Евангелие… и все «свободные» молитвы – за себя, и за нее (за многие годы я хорошо знала, что ее заботило и радовало).

Далее