Жозеф де Местр

РАССУЖДЕНИЯ О ФРАНЦИИ

По изданию: Местр Ж. де. Рассуждения о Франции
Пер. с фр.Г.А.Абрамова, Т.В.Шмачкова.
М.: РОССПЭН, 1997. Страницы этого издания указаны в скобках.

К оглавлению

Глава десятая

О мнимых опасностях контр-революции

1. - Общие замечания

(стр.136 >) В наше время настаивать на опасностях контр-революции, дабы сделать заключение против возвращения к Монархии, - банальнейший софизм.

Большое число трудов, предназначение которых - убедить Французов держаться Республики, всего только развивают эту идею. Авторы таких трудов делают ударение на бедах, неотделимых от революций: потом, заметив, что Монархия может быть восстановлена во Франции только через новую революцию, заключают, что нужно поддерживать Республику.

Этот колоссальный софизм, независимо от того, лежит ли в его основе страх⁽¹⁾ либо намерение обмануть, достоин тщательнейшего обсуждения.

Почти все ошибки порождены словами. Контр-революцией привыкли именовать некое движение, призванное покончить с революцией; и из того, что одно движение будет противонаправленно другому, делается вывод об их единообразии: а нужно было бы придти к выводу, полностью противоположному.

Разве возможно убедить в том, что возврат от болезни ко здоровью столь же мучителен, как и переход от здоровья к болезни, и что Монархия, опрокинутая чудовищами, должна быть восстановлена им подобными? Ах! если бы прибегающие к этому последнему (стр.137 >) софизму по справедливости оценили его в глубине души! Все они довольно осведомлены, что друзья Религии и Монархии не способны ни на одно из тех злоупотреблений, которыми осквернили себя их враги; они знают довольно и о том, что в наихудшем из обстоятельств и принимая во внимание все слабости людские, партия угнетенных обладает в тысячу раз большими добродетелями, нежели партия угнетателей. Они неплохо знают, что первая не умеет ни защищаться, ни мстить: и часто они даже достаточно громко насмехались над нею по этому поводу.

Чтобы совершить французскую Революцию, нужно было ниспровергнуть религию, унизить мораль, нарушить все права собственности и пойти на всевозможные преступления; к сему дьявольскому предприятию потребовалось привлечь такое множество порочных людей, что вряд ли когда-нибудь столько пороков соединялись для какого-либо совместного злодеяния. Напротив, ради восстановления порядка Король призовет все добродетели: он, вне сомнения, пожелает этого и лично, но он будет к тому принужден и самой природой вещей. Настоятельнейшим его интересом будет обеспечение союза справедливости и милосердия; уважаемые люди придут к постам, на которых они смогут быть полезными; а религия, передав свой скипетр политике, придаст этой последней силы, которые она способна черпать только у своей августейшей сестры.

Я не сомневаюсь, что множество людей потребует лишь изложить им основания для столь великолепных надежд; но разве верят они, что политический мир движется случайностью, что он не устроен, не направляем, не вдохновлен той же самой мудростью, которая блистает в мире материальном. Злодейские руки, ниспровергающие государство, непременно причинят тяжкие страдания; ибо ни одно свободно действующее лицо не может нарушить помыслы Создателя, не повлекши (стр.138 >) в сфере своей деятельности бедствий, соразмерных величине покушения; и этот закон скорее предписан добротой Великого Существа, нежели его справедливостью.

Однако, когда человек трудится ради восстановления порядка, он взаимодействует с создателем порядка; ему благоприятствует природа, то есть вся совокупность вторичных причин, посылаемых Господом. В деянии [такого человека] есть нечто божественное; оно одновременно и добро, и властно. Оно ни к чему не принуждает и ничто ему не противится: распоряжаясь, оно оздоравливает; и по мере его продолжения утихают то беспокойство, то мучительное возбуждение, которые являются и следствием, и признаком беспорядка; точно так же, как под рукой умелого хирурга, выправляющего животному вывих, оно перестает мучиться от боли.

Французы, разве не под гул адских песнопений и безбожной хулы, не под предсмертные крики и долгие стенания поруганной девственности; не в отблесках пожарищ, не на останках трона и алтарей, залитых кровью лучшего из Королей и бесчисленного множества других жертв; не в презрении к нравам и общественным убеждениям, не в окружении всевозможных злодеяний ваши соблазнители и ваши тираны заложили то, что они назвали вашей свободой.

Но во имя ПРЕВЕЛИКОГО И ВСЕПРОЩАЮЩЕГО БОГА, вслед за людьми, возлюбленными им и вдохновленными им, наполняясь его созидательной силой, вы вернетесь к вашей старой конституции, а Король вам дарует то единственное, к чему вы должны бы разумно стремиться: свободу, обретенную благодаря Монарху.

Какое плачевное ослепление заставляет вас упорствовать в тяжкой борьбе с этой мощью, которая сводит на нет все ваши усилия, дабы явить этим свое присутствие? Вы немощны только потому, что осмелились (стр.139 >) отделиться от нее, и даже противопоставить себя ей: с минуты, когда вы будете действовать согласно с ней, вы неким образом вольетесь в ее природу. Все преграды падут перед вами, и вы будете смеяться над наивными страхами, ныне беспокоящими вас. У всех частей политической машины есть естественное свойство устанавливаться на предназначенные им места, и это свойство, по сути божественное, будет благоприятствовать всем усилиям Короля; поскольку порядок есть природное человеческое качество, вы обретете в этом порядке счастье, тщетно взыскуемое в беспорядке. Революция заставила вас страдать, ибо была порождением всех пороков, а именно они - истинные палачи человека. По противоположным основаниям возвращение Монархии отнюдь не вызовет тех бедствий, которых вы опасаетесь в будущем, но приведет к прекращению всех тех, от которых вы страдаете сегодня. Все ваши усилия будут полезны: вы разрушите только разрушение.

Перестаньте, наконец, вечно обманываться этими прискорбными учениями, обесчестившими наш век и погубившими Францию. Вам уже удалось узнать, чего стоят проповедники этих гибельных догм, но еще не стерлось оказанное ими на вас впечатление. Во всех ваших замыслах созидания и возрождения вы единственно забываете о Боге: они отделили вас от него. Теперь лишь усилием разума вы вознесете ваши мысли к неистощимому источнику всякого существования. Вы хотите видеть только человека, деяния которого столь слабы, столь зависимы, столь ограничены; воля которого столь испорчена, столь изменчива; существование же высшей первопричины для вас - только теория. Однако эта первопричина на вас давит, окружает вас; вы прикасаетесь к ней, и вся вселенная возвещает вам о ней. Когда вам говорят, что без нее у вас достанет сил лишь рушить, то излагают отнюдь не пустую теорию, а практическую истину, опирающуюся на опыт всех веков и на знание природы человека. (стр.140 >)

Откройте историю! вы не увидите там политического созидания; да что я говорю! не найдете никакого устроения, сколь бы слабым и кратковременным оно ни было, которое не отвечало бы божественной идее; совершенно не важна ее природа: ибо вообще нет полностью ложной религиозной системы. Стало быть, не твердите нам более о трудностях и несчастьях, беспокоящих вас как следствия того, что вы именуете контр-революцией. Все испытываемые вами несчастья проистекают от вас самих. Почему вас не должно было изранить обломками здания, которое вы сами обрушили на себя? Восстановление - это иной порядок вещей: но только возвратитесь на путь, который привел бы вас к нему. Вы придете к созиданию отнюдь не по пути отрицания.

О, как преступны эти лживые или малодушные писаки, позволяющие себе запугивать народ сим мнимым страшилищем, называемым контр-революцией!, которые, согласившись, что Революция была ужасным бедствием, тем не менее настаивают, будто нельзя вернуться назад⁽²⁾. Разве не утверждается, что бедам, причиненным Революцией, пришел конец, и что Французы обрели свою гавань? Воцарение Робеспьера так подавило этот народ, настолько поразило его воображение, что он считает вполне сносным и почти счастливым любое положение вещей, когда нет беспрестанной резни. Во времена горячки терроризма иностранцы отмечали, что все письма из Франции с описаниями чудовищных сцен той жестокой поры заканчивались словами: ныне у нас спокойно, то есть: палачи отдыхают; они набираются сил; пока все идет хорошо. Это чувство пережило адский режим, породивший (стр.141 >) его. Оцепеневший от Террора и обескураженный провалами политики иностранных держав, Француз замкнулся в эгоизме, позволяющем ему видеть только себя, только место и миг нынешнего своего бытия. В сотне мест Франции совершаются убийства; это неважно, ибо не его самого грабят или калечат; если одно из таких покушений свершается совсем рядом с ним, на его улице - тоже неважно? час минул; ныне все спокойно: он удвоит засовы и перестанет об этом думать. Одним словом, каждый Француз полностью доволен тем днем, когда его не убивают.

Вместе с тем, законы бессильны, а правительство признает свою неспособность принудить к их исполнению, Повсюду множатся самые гнусные преступления: Демон революции гордо приподымает голову; конституция - это только паутина, и власть позволяет себе страшные покушения. Брак превратился в легальную проституцию⁽³⁾; нет более отеческой власти, страх больше не удерживает от злодеяний, нет больше убежищ для бедных. Страшные самоубийства раскрывают отчаяние несчастных, которые обвиняют правителей. Дух народа упал самым ужасающим образом; и уничтожение религии вкупе с полным отсутствием публичного образования готовят для Франции поколение, одна мысль о котором заставляет содрогнуться.

Презренные оптимисты! Так вот каков порядок вещей, смены которого вы боитесь! Отрешитесь, отрешитесь же от вашей злосчастной летаргии! вместо того чтобы рисовать народу воображаемые беды, которые должны-де грянуть в итоге преобразования, употребите ваши способности на то, чтобы заставить его возжелать доброе и оздоровляющее потрясение, которое приведет Короля на его трон, а Францию - к порядку. (стр.142 >)

Покажите нам, чересчур озабоченные люди, покажите нам эти страшные бедствия, которыми вам угрожают, дабы отвратить вас от Монархии. Неужели вы не видите, что у ваших республиканских учреждений совершенно нет корней. Они только поставлены на вашу землю, тогда как предыдущие были в нее посажены. Понадобился топор, чтобы выкорчевать эти последние, а первые - не выдержат вихря и исчезнут бесследно. Это, вне сомнения, совсем не одно и то же - отнять у какого-нибудь парламентского председателя в бархатной шляпе с галуном^(1*) его наследственный сан, являющийся его собственностью, или заставить освободить свое место временного судью⁽⁴⁾, у которого нет никакого сана. Революция принесла много страданий, ибо многое разгромила; ибо она внезапно и жестоко нарушила все права собственности, все пристрастия и все обычаи; ибо всякая плебейская тирания по самой своей природе необузданна, оскорбительна и безжалостна, а та, которую учинила французская Революция, довела эти свойства до предела, и вселенная никогда еще не видела столь подлой и абсолютной тирании.

^(а)Представления - чувствительная струна человека: когда болезненно задевают эту струну, он испускает громкие крики. Именно это сделало Революцию столь мучительной, ибо она растоптала все великие представления. Однако, если восстановление Монархии причинило бы столь же обширному количеству людей такие же действительные лишения, то все-таки была бы огромная разница - она не растопчет ничье (стр.143 >) достоинство; ибо во Франции вовсе не осталось достоинства по той причине, что совсем нет суверенности.

Но если принимать во внимание только лишь физические лишения, то и тогда разница будет не менее впечатляющей. Узурпаторская власть умерщвляла безвинных; Король простит виновных; первая власть уничтожала законные права собственности; вторая поразмыслит над случаями незаконной собственности. Одна взяла себе девизом: Diruit, aedificat, mufat quadrata rotundis⁽⁵⁾. После семилетних усилий узурпаторской власти ей так и не удалось устроить ни начальной школы, ни сельского праздника. Все, вплоть до ее сторонников, насмехаются над ее законами, ее должностями, ее учреждениями, празднованиями и даже ее костюмами. Другая власть, строящаяся на истинной основе, отнюдь не будет двигаться на ощупь: неведомая сила определяет ее деяния, она трудится только во имя возрождения: между тем от любого упорядоченного действия коробится лишь зло.

Еще одна крупная ошибка - воображать, что народ якобы потеряет что-либо с восстановлением Монархии; ибо народ, дескать, по идее только выиграл от всеобщего ниспровержения. Как говорят, он имеет право на занятие любой должности; так что же? Хотелось бы узнать, чего они стоят, эти должности, о которых столько шумят и которые преподносят народу как великое завоевание, - они ничто перед истинным судом общественного мнения. Даже военное сословие, считавшееся во Франции почетнее всех остальных, потеряло свой блеск: оно утратило свой престиж в глазах общественного мнения, а установление мира еще более понизит его. Военных пугают восстановлением Монархии, но никто более них в этом не заинтересован. Нет ничего очевиднее того, что (стр.144 >) Королю необходимо поддержание их высокого положения, и от них зависит - рано или поздно превратить эту политическую необходимость в потребность любви, долга и признательности. Благодаря чрезвычайному сочетанию обстоятельств в военных нет ничего, что могло бы оскорбить самое роялистское убеждение. Никто не имеет права их презирать, ибо они сражаются только за Францию; между ними и Королем нет никакой стены предубеждений, способных помешать исполнению их долга: [Король] прежде всего Француз. Пусть они вспомнят о Якове II, который во время битвы на рейде Ог⁽⁶⁾ аплодировал с берега моря мужеству Англичан, окончательно лишивших его трона: могли ли бы воины сомневаться, что Король не гордится их отвагой и не думает о них в глубине своей души как о защитниках целостности его королевства? Не он ли публично аплодировал этому мужеству, сожалея (а это, конечно, следовало сделать), что оно не проявляется в борьбе за лучшее дело? Разве не поздравил Король храбрецов из армии Конде за то, что они победили ненависть, которую столь долго питала изощреннейшая хитрость?⁽⁷⁾. У французских военных, после всех их побед, есть только одна потребность: чтобы легитимная суверенность узаконила их положение; сейчас их боятся или презирают. Глубочайшая безучастность - вот цена их трудов, а их сограждане суть самые равнодушные к трофеям армии люди во вселенной. Они зачастую доходят до того, что ненавидят эти победы, которые питают боевой дух их властителей. Восстановление Монархии тотчас обеспечит военным высокое положение в общественном (стр.146 >) мнении. Таланты обретут на своем пути подлинное достоинство, а всеувеличивающимся свидетельством его будет собственность воинов, право на которую они передадут своим детям. Эта незапятнанная слава, это спокойное сияние стоят больше наград и остракизма забвения, которое воспоследовало за эшафотом⁽⁸⁾.

Если взглянуть на вопрос более широко, то обнаружится, что Монархия, безусловно, есть правление, дающее наибольшие отличия наибольшему числу людей. Суверенность при этом образе правления обладает достаточным блеском, чтобы передать часть его, с необходимыми градациями, множеству действующих лиц, которых она в той или иной мере отличает. В Республике, по сравнению с Монархией, суверенность совершенно неосязаема, поскольку это есть сущность чисто духовного свойства, и ее величие нельзя передать кому-либо: так, в республиках должности не стоят ничего за пределами города, где располагается правительство; более того, они ничего не значат и в том случае, если не замещаются членами правительства. Таким образом, человек красит место, а вовсе не место - человека: последний отличается не как уполномоченное лицо, а как частичка суверена.

В подчиняющихся республикам провинциях можно увидеть, что должности (за исключением тех, которые отведены сочленам суверена) ненамного поднимают человека в глазах ему подобных и почти ничего не значат в общественном мнении; ибо республика по своей природе является правлением, дающим наибольшие права наименьшему числу людей, называемых сувереном, который более всех отнимает эти права у остальных, именуемых подданными.

Чем больше республика сближается с чистой демократией, тем больше это ее свойство будет впечатляющим. (стр.146 >)

Пусть вспомнят ту несметную массу должностей (даже если из них вычесть все незаконно созданные), которую старое правительство Франции предлагало для всеобщего честолюбия. Белое и черное духовенство, военная и судейская службы, финансы, администрация и т.д. - сколько открытых дверей для всех способностей и для всякого рода честолюбий! Сколько неисчислимых ступеней для личных отличий! Из этого бесконечного числа мест ни одно законодательно не было выведено за круг притязаний простого гражданина⁽⁹⁾: среди этих должностей было даже огромное число имевших ценные свойства, которые действительно превращали собственника в нотабля и которые принадлежали исключительно третьему сословию.

Крайне разумным было то, что занятие первых мест было делом самым трудным для рядового гражданина. В государстве образуется слишком много движения и недостает субординации, если все могут претендовать на все. Порядок требует, чтобы должности в целом были распределены по рангам, как и сословия граждан, и чтобы способности, а иногда и обычная протекция снижали барьеры, разделяющие различные классы. Таким образом, получается соперничество без унижения и движение без разрушения; отличие, связанное с должностью, проистекает, как говорится, только из-за большего или меньшего труда для замещения такой должности.

Если кто-то возразит, что эти отличия плохи, он уйдет от сути вопроса; но я утверждаю, что если ваши должности отнюдь не возвышают тех, кто замещает их, не похваляйтесь, что вы раздаете их всем (стр.147 >) желающим, ибо вы ничего не раздаете. Напротив, если должности служат и должны быть отличиями, то я еще раз повторю то, в чем ни один добросовестный человек не сможет меня опровергнуть: монархия есть правление, которое одним только замещением мест и независимо от знатности отличает самое большое число людей из остальных их сограждан.

Кстати, не нужно одурачивать себя этим идеальным равенством, существующим только на словах. Солдат, имеющий привилегию говорить со своим офицером в самом бесцеремонном тоне, по этой причине не равен ему. Начинает образовываться должностная аристократия, которую вначале нельзя было заметить при всеобщем ниспровержении. Даже дворянство возвращает себе свое неотъемлемое влияние. Сухопутными войсками и военно-морскими силами уже стали отчасти командовать дворяне либо гардемарины и юнкера, которых Старый Порядок облагородил, приобщив к благородным занятиям. Именно их усилиям Республика обязана своими наибольшими успехами. Если бы из-за своей чувствительности, быть может, злосчастной, французское дворянство⁽¹⁰⁾ не удалилось от Франции, оно уже командовало бы сейчас повсюду; и ныне там довольно часто можно услышать: Если бы дворянство захотело, ему вручили бы все должности. Конечно, в момент, когда я пишу все это (4 января 1797 года), Республика очень хотела бы иметь на своих кораблях тех дворян, которых она приказала уничтожить на Кибероне^(2*). (стр.148 >)

Народу, или всей массе граждан, стало быть, нечего терять; и напротив, он всё выигрывает с восстановлением Монархии, которая принесет с собой множество реальных отличий, прибыльных и даже наследственных, вместо преходящих и не обладающих достоинством служебных мест, которые предоставляет Республика.

Я совсем не говорил о жаловании, обусловленном исполнением должностей, так как примечательно, что Республика либо вообще не платит, либо платит мало. Благодаря ей составлены лишь скандальные состояния: единственно порок может обогатиться на служении ей.

Я закончу этот параграф, сообщив наблюдения, которые ясно доказывают (так мне представляется), что опасность, усматриваемая в контр-революции, состоит как раз в запаздывании этого великого изменения.

Род Бурбонов недостижим для главарей Республики: он существует, его права очевидны и его молчание говорит, вероятно, гораздо больше, чем всевозможные манифесты.

Эта истина бросается в глаза: французская Республика, даже и после того, как она вроде бы смягчила свои максимы, не может иметь подлинных союзников. По своей природе она - враг всем образам правления: она стремится все их разрушить, так что все они заинтересованы в ее уничтожении. Политика способна, без сомнения, предоставить Республике союзников⁽¹¹⁾, но эти союзы противоестественны или, если (стр.149 >) угодно, у Франции есть союзники, но их совсем не имеет французская Республика.

Друзья и враги непременно придут к согласию, дабы даровать Франции Короля. Часто ссылаются на успех английской Революции в прошлом веке; но сколько здесь различий! В Англии Монархия не была свергнута. Исчез один только Монарх, уступив место другому. Тот же самый род Стюартов оказался на престоле; и новый Король из этой династии унаследовал свои права. Этот Король самолично явил себя как государь, черпавший всю свою мощь в опоре на королевский Дом и фамильные узы. Правление Англии не представляло никакой опасности для других: там была Монархия, как и до революции; и Якову II⁽¹²⁾ не хватило лишь малого, чтобы удержать свой скипетр: если бы он был чуть удачливее или, по крайней мере, чуть искуснее, он оставил бы престол за собой; и хотя Англия имела короля; хотя религиозные предубеждения⁽¹³⁾ смешались с предрассудками политическими, чтобы исключить претендента на престол; хотя само [островное] положение этого королевства защищало его от вторжения; все же вплоть до середины нашего века опасность повторения революции висела над Англией. Все решилось, мы знаем, благодаря битве при Каллодене⁽¹⁴⁾.

Во Франции, напротив, образ правления не является монархическим; он даже враждебен всем окружающим ее монархиям; и главенствует в ней отнюдь не государь, а если когда-нибудь на государство нападут, нет признаков того, что зарубежные родичи (стр.150 >) пентархов⁽¹⁵⁾ подымут войска ради их защиты. Значит, во Франции сохранится привычная угроза гражданской войны, и у этой угрозы останутся две постоянные причины: придется непрестанно опасаться справедливых претензий Бурбонов на свои права и коварной политики других держав, которые способны попытаться навязать стране Короля из другой династии. Если на троне Франции будет законный Суверен, ни один государь во вселенной не сможет и мечтать об овладении им; но когда трон пуст, то все королевские честолюбия могут страстно стремиться завладеть им и сталкиваться ради этого друг с другом. Впрочем, властью в силах овладеть валкий, если она валяется в пыли. При законном правительстве бесчисленные прожекты исключены; однако при ложной суверенности любой замысел - не химера; все страсти бушуют и у всех есть почва для надежды. Малодушные, отвергающие Короля из-за страха гражданской войны, для нее и готовят горючий материал. Именно потому, что они безрассудно хотят покоя и конституции, они не получат ни покоя, ни конституции. Для Франции, в ее сегодняшнем состоянии, совершенно нет полной безопасности. Только Король, и Король законный, подняв с высоты своего трона скипетр Карла Великого, может погасить и усмирить всякую ненависть, расстроить любые зловещие замыслы, оценить все честолюбия, расставляя людей по местам, успокоить возбужденные умы и мгновенно создать вокруг власти ту магическую ограду, которая по-настоящему обороняет ее.

Еще одно соображение должно постоянно учитываться теми Французами, которые принадлежат к нынешним власть имущим и сама позиция которых могла бы повлиять на восстановление Монархии. Даже наиболее уважаемые из этих людей отнюдь не (стр.151 >) должны забывать о том, что рано или поздно сама сила вещей не удержит их на месте: что время течет и слава - вместе с ним. Та слава, которой они могут гордиться, познается в сравнении: они прекратили массовые истребления. Они постарались осушить слезы Нации: они блистают, поскольку пришли на место самых отъявленных негодяев, когда-либо осквернявших землю. Но когда благодаря сотне слившихся воедино причин престол восстановится, амнистия, в силу самого понятия, будет предназначена им; и их имена, навеки безвестные, окажутся погребенными в забвении. Значит, пусть они никогда не будут терять из виду тот бессмертный венец, который окружит имена восстановителей Монархии. Любое народное возмущение против знати всегда приводит только к созданию нового дворянства; мы уже видим, как будут складываться эти новые роды, прославление которых ускорят обстоятельства, и они с самой колыбели смогут претендовать на все.

II. - Национальное имущество

Французов также запугивают возвращением национального имущества; Короля обвиняют в том, что он не осмелился коснуться в своем обращении⁽¹⁶⁾ этого деликатного предмета. Можно было бы сказать весьма значительной части Нации: а вам-то что до этого за дело? и это было бы, возможно, неплохое возражение. Но чтобы не выглядеть человеком, уклоняющимся от трудностей, лучше отметить, что очевидный интерес Франции касательно национального имущества, в целом, и даже вполне понятный интерес приобретателей этого имущества, в частности, согласуются с восстановлением Монархии. Разбой по отношению к (стр.152 >) национальному имуществу потрясает даже самый грубый ум. Никто не верит в законность его приобретений; и даже тот, кто самым высокопарным образом витийствует по данному поводу, опираясь на сегодняшнее законодательство, - торопится это имущество перепродать, дабы обеспечить себе барыши. Этим имуществом не осмеливаются пользоваться во всей его полноте, и чем больше будут успокаиваться умы, тем меньше люди осмелятся тратиться ради сохранения этих ценностей. Здания разрушатся, долгое время никто не осмелится возводить новые; ссуды будут очень малыми; капитал Франции придет в значительный упадок. Уже произошло много бед в таком роде; и те, кто были способны поразмыслить над злоупотреблениями декретов, должны понять, чем является декрет, под который подпадает третья, возможно, часть самого могущественного королевства Европы.

Законодатели очень часто рисовали поражающие воображение картины плачевного состояния этого имущества. Зло постоянно будет увеличиваться, вплоть до того момента, когда в общественном сознании не останется сомнений относительно надежности этих приобретений; но какой взор может увидеть сие время?

Не говорю уже о том, что для владельцев этого имущества опасность исходит прежде всего от правительства. Не стоит заблуждаться - ему отнюдь не безразлично, где поживиться: даже самый несправедливый не желает большего, наполняя свои сундуки, чтобы как можно меньше обзавестись врагами. Между тем известно, при каких условиях совершались приобретения; известно, какими бесчестными махинациями, какими скандальными agio^(3*) они сопровождались. Изначальная и продолжающаяся порочность подобного приобретательства впечатлила всех; таким образом, (стр.153 >) французское правительство не может не знать, что если оно будет душить налогами этих стяжателей, то общественное мнение окажется на его стороне, а действия правительства сочтут несправедливыми только сами приобретатели; впрочем, при народном правлении, даже законном, стыд глаза не ест из-за несправедливости; можно только прикинуть, каковой она будет во Франции, где правительство, переменчивое, как и сами люди, и лишенное лица, никогда не отказывалось вернуться к своим деяниям, дабы переделать то, что уже было сделано.

Значит, покусится оно и на имущество, при первой же возможности. Опираясь на общественное мнение и (о чем не следует забывать) на зависть всех тех, кто не обладает и толикой национального имущества, правительство станет терзать его обладателей или новыми распродажами, по неким образом измененным правилам, или общим судебным пересмотром сделок с повышением их цены, или чрезвычайными налогами; одним словом, обладатели [имущества] никогда не будут в покое.

Но все устойчиво при устойчивом правлении; отсюда следует, что восстановление Монархии - в интересах даже приобретателей национального имущества, они будут знать, с чем имеют дело. Кстати, дурно, что Короля упрекали за неясность высказываний на этот счет в его обращении: если бы он высказался пояснее, то поступил бы весьма опрометчиво. Когда придет нужное время, принятие закона по данному поводу не станет, возможно, сложным делом для законодателя⁽¹⁷⁾.

Здесь самое время припомнить то, о чем я говорил в предыдущей главе: расчеты того или иного класса лиц вовсе не остановят контр-революцию. Все, что я намереваюсь доказать, это важность того, чтобы горстка людей, способных повлиять на такое великое (стр.154 >) событие, не ожидала бы часа, когда злоупотребления, собранные воедино анархией, сделают контр-революцию неминуемой, а приход ее - внезапным; ибо чем большей окажется надобность в Короле, тем труднее должна быть судьба выигравших от Революции.

III. - Возмездия

Второй жупел, которым пользуются, дабы заставить Французов страшиться возвращения их Короля, - грядущие с его приходом возмездия.

Это возражение, равно как и другие, выдвигается умниками, которые сами в него отнюдь не верят; тем не менее, его было бы полезно обсудить, имея в виду людей честных, считающих его обоснованным.

Многие сочинители-роялисты отвергли как оскорбительную эту жажду мести, приписываемую их партии; один выскажется от имени всех: я привожу его слова к удовлетворению как собственному, так и моих читателей. Меня не обвинят в том, что я выбрал его среди холодных роялистов.

"Самых страшных возмездий следует бояться при господстве незаконной власти; ибо кто имел бы право их пресекать? Жертва не может призвать к себе на помощь ни авторитет законов, которые отсутствуют, ни правительство, являющееся только плодом преступлений и узурпации.

Совсем иначе обстоит дело при правлении, опирающемся на освященную, старинную, законную основу. У него есть право приглушить даже самую справедливую месть и сразу же наказать мечом законов любого, кто естественное чувство поставит выше своего долга.

Единственно законное правительство имеет право объявлять амнистию и обладает средствами, обеспечивающими ее применение.

Значит, доказано, что самый безукоризненный, самый искренний из роялистов, претерпевший самый тяжкий ущерб в лице своих родных и в своей (стр.155 >) собственности, должен быть приговорен к смерти законным правительством, если осмелится самолично мстить своим обидчикам в то время, как Король предписал ему простить их.

Следовательно, только при правлении, опирающемся на наши законы, может быть объявлена и строго соблюдена амнистия.

О, вне сомнения, легко было бы обсуждать, где пределы права короля применить амнистию. Исключения, которые предписаны ему первейшим его долгом, очевидны. Всякий, обагренный кровью Людовика XVI, может ждать прощения только от Бога; но кто осмелится уверенной рукой начертать пределы, где должны остановиться амнистия и милосердие Короля? Мое сердце и перо тоже отказываются это сделать. Если кто-нибудь осмелится когда-либо высказаться на сей счет, так несомненно, то будет редчайший и, возможно, единственный человек, если он существует, который ни разу не согрешил в ходе этой ужасной Революции и чье сердце, столь же чистое, как и дела, никогда не нуждались в милосердии"⁽¹⁸⁾.

Разум и чувство не могли бы высказаться с большим благородством. Остается только пожалеть человека, который не увидел бы в этих строках печати убежденности.

Десятью месяцами после написания этих строк Король высказал в своем обращении столь известные и достойные того слова: Кто осмелился бы мстить, когда Король прощает?

Он исключил из амнистии только тех, кто проголосовал за смерть Людовика XVI, их сообщников, прямых и непосредственных орудий его казни, членов Революционного трибунала, отправивших на эшафот Королеву и Мадам Елизавету. Стремясь даже сократить (стр.156 >) круг людей, предаваемых проклятию, Король, насколько то позволили ему совесть и честь, не причислил к отцеубийцам тех из законодателей, о ком позволительно было думать, что они связались с погубителями Людовика XVI только потому, что пытались его спасти.

Даже по отношению к тем чудовищам, чьи имена у будущности вызовут лишь ужас, Король ограничился заявлением, показавшим как его сдержанность, так и справедливость, - о том, что вся Франция призовет на их головы меч правосудия.

Этой фразой он вовсе не лишил себя права помилования в частных случаях: виновным надлежит знать, что они могут положить на чашу весов, дабы уравновесить их преступление. Монк воспользовался рукой Инголеби, чтобы остановить Ламберта. Можно сделать еще лучше, чем сделал Инголсби⁽¹⁹⁾.

Я добавлю еще, и вовсе не для того, чтобы смягчить праведный ужас, который вызывают убийцы Людовика XVI: перед Судом Божиим не все в равной степени виновны. В морали, как и в физике, сила брожения соразмерна массе, находящейся в брожении. Семьдесят судей Карла I⁽²⁰⁾ гораздо больше были (стр.157 >) подвластны собственному мнению, нежели судьи Людовика XVI. Среди этих последних были, очевидно, преступники, действовавшие совершенно умышленно, ненависть к которым не может быть чрезмерной; но эти главные преступники обладали искусством нагнетать такой ужас, производить на менее крепкие умы такое впечатление, что многие депутаты, а я в том немало не сомневаюсь, лишались отчасти своей свободной воли. Трудно составить себе отчетливое представление о том непостижимом и сверхъестественном безумии, охватившем собрание во время суда над Людовиком XVI. Я убежден, что многим из преступников, вспоминающим то мрачное время, кажется, что им приснился страшный сон; что они уже сомневаются в совершенном ими и что они могут объяснить себе содеянное еще в меньшей мере, чем мы.

Эти преступники, раздосадованные и пораженные своей раздосадованностью, должны были бы постараться обрести покой в душе.

Более того, это касается только их самих, ибо Нация показала бы себя довольно подло, если бы посчитала неуместным для контр-революции наказание подобных людей; однако тем, кто поддастся такой слабости, можно напомнить, что Провидение уже начало карать виновных. Более шестидесяти цареубийц из числа самых преступных погибли насильственной смертью; несомненно, и другие также погибнут или покинут Европу до того, как Франция обретет Короля; и очень малая их часть попадет в руки правосудия.

Французы, которых совершенно не беспокоит судебное отмщение, так же точно должны успокоиться и относительно личной мести. Против нее высказано самое торжественное возражение: им дал слово Король; и им непозволительно страшиться.

Но поскольку нужно обращаться ко всем умам и предвидеть все возражения, поскольку нужно ответить даже тем, кто вовсе не верит в честь и в (стр.158 >) убеждения, то следует доказать, что личная месть невозможна.

У самого могущественного суверена только две руки. Его сила заключена лишь в используемых им орудиях и в подчиняющемся ему общественном мнении. И хотя очевидно, что после предполагаемой реставрации Король будет стараться только прощать, вообразим - если предполагать наихудшее - полностью противоположную ситуацию. Как отнеслись бы к тому, что он прибегнет к произвольным отмщениям? Была бы французская армия - в том состоянии, в каком мы ее знаем, - достаточно гибким инструментом в его руках? Невежеству и злонамеренности нравится представлять этого будущего короля как некоего Людовика XIV, который, наподобие гомерового Юпитера, должен был лишь нахмурить брови, чтобы потрясти Францию. Едва ли стоит доказывать, сколь ложно это предположение. Власть суверенитета целиком покоится на морали. Приказы суверенности тщетны, если эта власть не для морали; и нужно обладать властью во всей полноте, чтобы выходить за ее пределы. Король Франции, поднявшись на престол своих предков, наверняка не проявит желание начать с превышений власти; а если у него такое намерение и появится, оно окажется тщетным, ибо Король не будет обладать достаточной силой, чтобы осуществить его. Красный колпак, коснувшись королевского чела, стер с него следы миропомазания⁽²¹⁾; очарование исчезло, а продолжительные профанации разрушили божественное владычество укоренившихся национальных пристрастий; и еще долго, пока холодный рассудок будет сгибать спины, умы останутся возбужденными. Делают вид, что боятся, дабы новый король Франции не свирепствовал бы над своими врагами: (стр.159 >) несчастный! сможет ли он хотя бы отблагодарить своих друзей?⁽²²⁾.

Значит, у Французов есть две безусловных гарантии против предполагаемого возмездия, которым их пугают: интерес Короля и его бессилие⁽²³⁾.

Возвращение эмигрантов предоставляет противникам Монархии еще один неистощимый сюжет для воображаемых опасений. Важно развеять такие видения.

Первое, что следует заметить, - существуют предположения, истинность которых зависит от времени; однако их привыкают повторять долго после того, как само время сделало их ложными и даже смешными. Партия приверженцев Революции могла опасаться возвращения эмигрантов лишь малое время после закона о лишении их всех прав: я вовсе не утверждаю, что они были правы, но что с того? Это полностью бессмысленный вопрос, которым вообще нет нужды задаваться. Речь идет о том, представляет ли в настоящий момент какую-либо опасность для Франции возвращение эмигрантов.

Дворянство направило 284 депутата в состав прискорбной памяти Генеральных Штатов, которые и совершили все то, что мы видели. По результатам изучения различных округов, на одного депутата нигде не приходилось более 80 избирателей. Отнюдь не исключено, что в некоторых округах их было больше, но (стр.160 >) нужно также учитывать людей, подававших свой голос более чем в одном округе.

Все это хорошенько взвесив, можно оценить в 25000 число глав знатных родов, которые послали своих представителей в Генеральные Штаты, и умножив их на 5, то есть на обычный средний состав каждого рода, мы получим 125000 дворян. Пусть даже 130000 - по высшей планке⁽²⁴⁾; отнимем женщин, остаются 65000. Теперь вычтем из этого числа: 1) никуда не выезжавших дворян; 2) тех, кто уже вернулся; 3) стариков; 4) детей; 5) больных; 6) священников; 7) всех, кто погиб в войну, казнен или просто умер от естественных причин: останется число, которое трудно с точностью определить, но которое, с любой точки зрения, не способно встревожить Францию.

Государь, достойный своего имени⁽²⁵⁾, ведет в бой 5000 или самое большее 6000 человек, и это войско, далеко не полностью состоящее из одних только дворян, представило доказательства великолепного мужества при служении под иноземными знаменами; но если его разобщить, оно исчезло бы. Наконец, ясно, что в военном отношении эмигранты - ничто и не способны ни на что.

Но есть и еще одно соображение, ближе соотносящееся с духом этого труда и заслуживающее своего развития.

В мире нет ничего случайного, и даже в каком-то смысле вовсе нет и беспорядка - ибо беспорядком управляет суверенная рука, которая подчиняет его правилу и заставляет двигаться к цели.

Революция - всего лишь политическое движение, которое должно через определенное время привести к определенным следствиям. Это движение имеет свои законы; внимательно наблюдая за этими законами на (стр.161 >) протяжении известного времени, можно выстроить вполне очевидные предположения на будущее. Так, один из законов французской Революции заключается в том, что эмигранты могут атаковать ее только на свое несчастье и что они полностью исключены из любого свершающегося действа.

Со времен первых химер контр-революции до такого навеки плачевного предприятия, как Киберон, они ничего не содеяли, что принесло бы им успех и что не обернулось бы на деле против них самих. Они не только неудачливы, но все предпринимаемое ими носит такую печать бессилия и ничтожества, что общественное мнение, в конце концов, привыкло рассматривать их как людей, упрямствующих в защите запрещенной партии; это ввергает их в такую опалу, что даже их друзья ее замечают.

И эта опала мало удивит людей, полагающих, что французская Революция основной своей причиной имеет моральное падение Дворянства.

Г-н де Сен-Пьер в своих Исследованиях природы как-то заметил: если сравнить лица французских дворян с лицами их предков, черты которых запечатлели для нас живопись и скульптура, то воочию видно, что эти роды пришли в упадок⁽²⁶⁾.

Здесь ему можно верить больше, чем там, где он высказывается о полярных эффузиях и об очертаниях Земли⁽²⁷⁾.

В каждом государстве есть определенное число родов, которые можно было бы поименовать со-царственными даже в монархиях; ибо дворянство при подобном правлении есть не что иное, как продолжение (стр.162 >) суверенности. Эти роды - хранители священного огня; он угасает, когда они утрачивают чистоту.

Вопрос в том, можно ли эти роды, в случае их угасания, заместить другими. Не стоит, по крайней мере, верить, если говорить точно, что государи способны раздавать благородство. Бывают новые роды, которые, так сказать, врываются в государственное управление и избавляются самым удивительным образом от всеуравнительности, возвышаются над другими, как семенные деревья над лесной порослью. Суверены могут давать санкцию этим естественным облагороживаниям; вот к чему сводится их власть. Если они будут противиться слишком большому числу таких облагороживаний, либо если Суверены будут слишком много раздавать их по своему усмотрению, то они будут действовать ради разрушения своих государств.

Ненастоящая знать была одной из главных язв Франции: другие, менее блестящие, державы от нее устали и обесчестились, ожидают новых бедствий.

Современная философия, так любящая говорить о случае, чаще всего говорит о случайности рождения, это одна из ее излюбленных тем. Но в рождении не более случайности, чем в других явлениях: есть знатные роды, равно как и роды суверенов. Может ли человек стать сувереном? Самое большее - он способен служить орудием смещения суверена и передачи его владений другому суверену, уже являющемуся государем⁽²⁸⁾. В конце концов, никогда не существовало рода суверенов, которому можно было бы приписать плебейское происхождение: если такой феномен возник бы, это оставило бы неизгладимый след в мире⁽²⁹⁾. (стр.163 >)

Сохранить пропорции - в этом одинаково нуждаются как дворянство, так и суверенность. Особо не вникая в подробности, ограничимся тем наблюдением, что если дворянство отрекается от национальных догматов, государство погибло⁽³⁰⁾.

Роль, сыгранная некоторыми дворянами во французской Революции, в тысячу раз более, я не скажу страшна, но более ужасна, чем все другие события этой революции.

Не было более ужасного, более решающего знамения, чем тот чудовищный приговор, который вынесли они французской Монархии.

Возможно, спросят, что общего эти грехи могут иметь с эмигрантами, которые их ненавидят? Я отвечу, что индивиды, образующие Нации, семьи, даже политические организмы, связаны взаимными обязательствами: это факт. Я отвечу далее, что причины страданий эмигрировавшего дворянства гораздо старее самой эмиграции. Замечаемые нами различия между теми или иными французскими дворянами при взгляде на них Господа сводятся к разнице в широте и долготе их нахождения; а люди бывают тем, чем они должны быть, отнюдь не потому, что находятся здесь, а не там; и не всякий, взывающий: Господи! Господи!, взойдет в Царствие небесное. Люди могут судить (стр.164 >) только по внешности; а ведь иному дворянину в Кобленце совесть, вероятно, может сделать упреки гораздо более тяжелые, чем какому-либо дворянину с левых скамей в собрании, назвавшем себя учредительным. Наконец, французскому дворянству единственно себя следует винить во всех своих несчастьях; и когда оно в этом достаточно убедится, то сделает большой шаг. Более или менее многочисленные исключения достойны уважения всего мира; но можно говорить только в общем. Сегодня несчастное дворянство, которое может претерпевать лишь затмение, должно склонить голову и безропотно покориться. Однажды этой знати придется добровольно обнять детей, которых она нисколько сама не вынашивала, в ожидании этого она не должна больше предпринимать усилий извне; быть может, даже следовало бы пожелать, чтобы ее никогда больше не видели в угрожающей позиции. Во всяком случае, эмиграция совершила ошибку, но не провинность: ее самая большая часть верила, что следует [законам] чести.

Можно было бы еще много порассуждать по этому поводу, но ограничимся тем, что фактически очевидно. Эмигранты не могут [сделать] ничего; следовало бы даже добавить, что они суть никто. Ибо каждодневно их число уменьшается, и не по воле правительства, а согласно тому неизменному закону французской Революции, который требует, чтобы все происходило вопреки людям и вопреки всем вероятностям.

Затянувшиеся несчастья смягчили эмигрантов; с каждым днем они сближаются с согражданами; горечь исчезает; и с той, и с другой стороны начинают вновь вспоминать об общей родине; рука протягивается к (стр.165 >) руке и даже на поле брани брат узнает брата. Странное смешение⁽³²⁾, с некоторых пор наблюдаемое нами, совершенно не имеет видимых причин, ибо законы остаются теми же; но оно тем не менее все-таки реально. Так, установлено, что эмигранты по своей численности ничего из себя не представляют; что они - ничто по силе и что вскоре они станут ничем по ненависти.

Что же касается более сильных страстей горстки людей, то на них можно не обращать внимания.

Но есть еще одно важное соображение, о котором я не должен был бы умолчать. Обычно ссылаются на некоторые неосторожные высказывания, вырвавшиеся из уст людей молодых, опрометчивых или ожесточенных несчастиями, чтобы пугать Французов их возвращением. Если, возражая, мне будут делать такие допущения, я соглашусь, что эти высказывания действительно возвещают о твердых намерениях: но верится ли в то, что они были бы в состоянии осуществиться после восстановления Монархии. Тот, кто в это поверил, сильно ошибся бы. В час, когда будет восстановлено законное правление, у таких людей достанет сил лишь для повиновения. Анархия нуждается в мести; порядок строжайше исключает ее; человек, который в указанный час будет единственно твердить о наказании, окажется перед обстоятельствами, принуждающими его желать лишь того, чего требует закон; и даже ради собственных интересов он будет миролюбивым гражданином, оставляя отмщение правосудию. Всегда обманываются одним и тем же софизмом: если какая-то партия в пору своего господства свирепствовала, значит, противостоящая ей партия тоже (стр.166 >) будет свирепствовать, когда возьмет верх. Нет ничего более ложного. Прежде всего, этот софизм предполагает наличие одинакового числа пороков у обеих сторон; но это совершенно не так. Не настаивая особенно на добродетелях роялистов, по крайней мере я уверен, что меня поддержат все добропорядочные люди на свете, если я просто скажу: этих добродетелей на стороне Республики меньше. К тому же сами по себе пристрастия без добродетелей убедят Францию, что она не может претерпеть от роялистов ничего подобного тому, что ей пришлось испытать от их врагов.

Предшествующий опыт способен успокоить Французов в этом отношении; они имели не одну возможность увидеть, что партия, принявшая столь много страданий от своих врагов, не смогла мстить за это, когда они оказались в ее власти. Наделавшие столько шума несколько актов мести - лишнее доказательство этому предположению; ибо люди уже поняли, что лишь скандальнейший отказ в правосудии смог бы повлечь за собой эти отмщения и что никто не взялся бы вершить суд, если бы правительство смогло или захотело взять его на себя.

Кроме того, совершенно очевидно, что в самых настоятельных интересах Короля воспрепятствовать мести. И избавление от пороков анархии совершается отнюдь не из желания вернуть ее. Одна только мысль о насилии заставит Короля побледнеть, и месть окажется единственным преступлением, которое он будет не вправе простить.

Вообще, Франция достаточно утомлена судорогами и ужасами. Она не желает более крови; и поскольку общественное мнение [уже] сегодня имеет довольно силы, чтобы подавить любую партию, которая бы возжелала крови, то можно представить мощь этого мнения тогда, когда на его стороне будет правительство. После столь продолжительных и столь страшных (стр.167 >) злоключений Французы с радостью отдадутся в руки Монархии. Любое покушение на этот покой было бы настоящим преступлением против нации, кара за которое, возможно, наступила бы еще до суда.

Эти доводы настолько убедительны, что никому не удастся ими пренебречь; в равной мере не следует давать себя одурачивать писаниями, где, как мы видим, лицемерная филантропия умалчивает о том, что ужасы Революции уже осуждены, и подробно описывает ее бесчинства ради того, чтобы доказать необходимость предупредить вторую революцию. На деле они осуждают эту Революцию только для того, чтобы не навлечь на себя всеобщий гнев; но они ее любят, как любят совершивших ее и ее плоды, и из всех порожденных Революцией злодеяний эти люди осуждают только те, без которых она могла бы обойтись. И нет ни одного из таких писаний, где не было бы очевидных доказательств того, что их авторы испытывают приязнь к партии, которую осуждают из чувства стыда.

Таким образом, Французов, которых вечно обманывали, в этом случае дурачат более чем когда-либо. Они боятся за себя вообще, но им же нечего опасаться; и они жертвуют своим счастьем ради удовольствия нескольких негодяев.

И если самые очевидные положения не могут убедить Французов, и если они еще не способны сами утвердить в себе веру в то, что Провидение есть страж порядка и что отнюдь не равнозначно - действовать ли вопреки ему или же согласно с ним; постараемся, по крайней мере, вообразить то, что сотворит Провидение, отталкиваясь от уже им свершенного; и если рассудительность лишь вскользь касается наших умов, доверимся хотя бы истории, которая и есть экспериментальная политика. В прошлом веке Англия явила примерно такое же зрелище, как Франция - в нынешнем. Фанатизм свободы, подогретый религиозным (стр.168 >) фанатизмом, обуял там души гораздо глубже, нежели во Франции, где культ свободы опирается на пустоту. Вообще, какое несходство в характере обеих наций и в характере действующих лиц, сыгравших свою роль на обеих сценах! Где французские Кромвели, я уже не говорю о Гемденах?⁽³³⁾. И однако, разве восстановление Монархии в Англии - несмотря на яростный фанатизм республиканцев, на твердую расчетливость национального характера, на весьма основательные заблуждения многих виновников и особенно армии вызвало распри, подобные тем, которые породила там ранее цареубийственная революция? Пускай нам покажут чудовищную месть роялистов. Властью закона несколько цареубийц были покараны смертью; в остальном же не было ни сражений, ни отмщений частными лицами. Возвращение Короля сопровождалось лишь радостными возгласами, отозвавшимися по всей Англии; все противники обнялись. Король, пораженный увиденным и растроганный, воскликнул: Не моя ли в том вина, что я столь долго был отвергнут таким добрым народом! Знаменитый граф Кларендон⁽³⁴⁾, одновременно свидетель и историк этих великих событий, рассказал нам, что неведомо куда делся тот народ, который совершил столько бесчинств и столь долго лишал Короля счастья править такими превосходными подданными.

Иными словами, этот народ более сам себя не признавал в том народе. Лучше не скажешь. (стр.169 >)

Но чем же было вызвано это великое изменение? Ничем или, точнее сказать, ничем видимым: годом раньше никто не считал его возможным. Неизвестно даже, было ли оно вызвано каким-либо роялистом; ибо это неразрешимая задача - узнать, когда именно Монк стал добросовестно служить Монархии.

Были ли, по крайней мере, роялисты той силой, которая заставила противостоящую партию принять Монархию? Никоим образом: у Монка было лишь шесть тысяч человек; у республиканцев - в пять или шесть раз больше; они занимали все должности, и в военном отношении все королевство находилось под их властью. Но Монку ни разу не понадобилось вступить в сражение; все свершилось без усилий, как по волшебству: так же будет и во Франции. Возвращение к порядку не может являться болезненным, ибо оно будет естественным и ему будет благоприятствовать сокровенная сила, чье деяние всё есть творение. Увидят ровно противоположное тому, что видели. Вместо этих жестоких потрясений, этих болезненных распрей, этих вечных, приводящих в отчаянье, колебаний, некоторая устойчивость, неизъяснимый покой, всеобщее облегчение, возвещающие о присутствии суверенности. Не будет больше потрясений, насилий, даже казней, за исключением тех, которые одобрит истинная Нация; к самому преступлению и к узурпации будут подходить со взвешенной строгостью, при умеренном правосудии, которое свойственно только законной власти. Король коснется ран государства осторожной и отеческой рукой. Наконец, вот великая истина, которой еще не слишком прониклись Французы: восстановление Монархии, называемое контр-революцией, отнюдь не будет революцией противоположной, но явится противоположностью Революции.

ПРИМЕЧАНИЯ  

(а). Ж. де Местр начал здесь со слов: "Эпиктет очень верно говорил: человека менее мучат сами вещи, чем представления, которые он создал себе о них".

1. Ж. де Местр намекает здесь на опасения тех, кто приобрел себе долю национального имущества, вроде Бенжамена Констана. От своих лозаннских друзей он знал о финансовых операциях этого друга мадам де Сталь.

2. Б. Констан завершил свою брошюру следующей фразой: "Речь идет о том, чтобы обрести покой в Республике, или вернуться обратно на страшный путь, пройденный Францией, и возвратиться к тирании, снова поднимаясь по реке крови, которая текла во имя свободы".

3. Намек на закон от 20 сентября 1792 г., разрешивший развод, в частности, по обоюдному согласию или даже по требованию одного из супругов.

4. Судебные должности были тогда выборными.

5. "[Он] разрушает, строит, заменяет квадратное круглым". - Гораций, Элоды, I,1,100.

6. Морской бой на рейде Ог (или Уг) у берегов Контантена (департамент Ла Манш), где в 1692 г. адмирал Турвиль был разбит англо-голландским флотом.

7. Письмо Короля принцу Конде от 3 января 1797 г., напечатанное во всех газетах. (Прим. Ж. де М.)

8. Намек на казни генералов и офицеров в 1793 г.

9. Знаменитый закон, который не позволял лицам третьего сословия посыпать на военную службу, не мог быть соблюден: то просто была министерская несуразность, о которой пристрастно судили как о каком-то основном законе. (Прим. Ж. де М.)

10. Жозеф де Местр протестовал против того, чтобы его считали эмигрантом: его законным сувереном был король Сардинии, одна из частей королевства которого - Савойя - была захвачена силой. Местр полагал, что исход из Франции дворянства и духовенства, даже если он считался дорогой чести, тем не менее оказался политической ошибкой.

11.

(Этим строкам из "Науки поэзии" Горация, V, II, 13; перевод М. Дмитриева; предшествуют слова: "Знаю, поэт с живописцем - все смеют, и все им возможно / Что захотят". - Прим. пер.)

Это самое лучшее, что могут сказать некоторые кабинеты министров вопрошающей их Европе! (Прим. Ж. де М.)

12. Яков II, король Англии с 1685 по 1688 г., принял католичество в 1671 г. Он был свергнут с трона своим зятем, Вильгельмом Нассауским, принцем Оранским, и окончил свои дни во Франции.

13. Стюарты были католиками.

14. В Шотландии, где претендент на престол Чарльз-Эдуард Стюарт был разбит герцогом Камберлендским в 1746 г.

15. Пентархи, т.е. пять членов Исполнительной директории.

16. В Веронском обращении.

17. Королевская хартия 1815 г. узаконит все приобретения национальных имуществ.

18. "Наблюдения за поведением держав-участниц коалиции" (Observations sur la conduite des puissances coalisees) графа д'Антрега, 1795, "Предисловие", с. XXXIV и след. (Прим. Ж. де М.)

19. Генерал Джон Ламберт (1619-1684) долгое время казался правой рукой Кромвеля. После смерти Лорда-Протектора он разогнал Парламент-охвостье^(4*) и подавил выступления роялистов. Монк выступил против него и победил. Инголеби, бывший одним из судей Карла I, поспешил за Ламбертом. Ему удалось схватить Ламберта до того, как тот смог собрать войска. Приговоренный к смерти в 1662 г., затем помилованный, Ламберт окончил свои дни в тюрьме.

По мнению Жозефа де Местра и его друзей-контрреволюционеров, Пишегрю^(5*) должен был стать французским Монком.

20. Верховный суд, судивший Карла I, состоял из 133 человек, назначенных палатой общин, но его заседания никогда не собирали больше 70 судей. - См.: Юм. История Англии, т.5, с.425.

21. Священное масло - миро, которое используется при коронации.

22. Известна острота Карла II о двусмысленности английской формулы - АМНИСТИЯ И ЗАБВЕНИЕ: Я понимаю ее так, сказал он, что амнистия - моим врагам, а забвение - моим друзьям. (Прим. Ж. де М.)

23. События подтвердили все эти здравые предсказания. После того, как был закончен этот труд, французское правительство опубликовало документы двух раскрытых заговоров, участники которых судят о самих себе несколько по-разному: один - якобинский и другой - роялистский. На знамени якобинства было начертано: смерть всем нашим врагам, а роялистов - милосердие всем тем, кто примет его. Чтобы помешать народу сделать свои выводы, ему сказали, что Парламент-де отменит королевскую амнистию, но это беспредельная глупость: наверняка она не будет иметь успеха. (Прим. Ж. де М.)

24. Caver - по высшей ставке.

25. Принц де Конде.

26. Согласно Бернардену де Сен-Пьеру, люди становятся уродливыми по мере того, как их охватывает злоба: "красота лица есть... выражение гармонии души". CM. Etudes de la Nature. - ОС, P., 1818, t. 2, p. 193.

27. Автор "Поля и Виргинии" объяснял "альтернативными эффузиями полярных льдов" такие явления, как приливы и океанические течения, но также - почему бы и нет! - вращение Земли и смену времен года. См.: Etudes de la Nature. - Op. cit, t. I, p. 176, 183-184.

28. И даже способ, каковым человеческая власть используется в подобных ситуациях, всегда уничижителен. Это именно тот случай, когда можно адресовать человеку слова Руссо: Покажи мне могущество, и я покажу тебе твою слабость. (Прим. Ж. де М.)

29. Довольно часто можно услышать, что если бы Ричард Кромвель обладал гением своего отца, он сделал бы протекторат наследственным для своего рода. Это весьма неплохо сказано! (Прим. Ж. де М.)

30. Один итальянский ученый сделал оригинальное замечание. Указав, что дворянство является естественным охранителем, как бы депозитарием, национальной религии, причем это свойство тем более поразительно, чем ближе мы подходим к первоначалам наций и вещей вообще, он добавил: Таким образом, это великий знак того, что нация угасает, если дворянство ни во что не ставит отечественную религию. (Vico. Principi di scienza nova^(6*). Lib.2, Napoli, 1754, in-8° p.246)

Когда духовенство является политическим сочленом Государства и когда верховный церковный сан получает по преимуществу высшая знать, то в итоге мы имеем самую основательную и самую вечную из всех возможных конституций. Следовательно, всеразвращающий философизм сотворил свой шедевр, использовав французскую монархию. (Прим. Ж. де М.)

31. "Бог ему приказывает уйти, законы запрещают ему удалиться". Овидий, Метаморфозы, XV, 28.

32. Эмигранты не только в массе возвращались, но и многие роялисты были избраны или назначены на важные посты. Так, на выборах 1796 г. Кларе де Флерье, бывший морской министр Людовика XVI, был избран в Париже, Лион проголосовал за видного роялиста Эмбер-Коломеса. Совет старейшин избрал своим председателем Барбе де Марбуа, а Совет пятисот - генерала Пишегрю, ставшего сторонником монархии.

33. Hume, t. X, chap. LXII, 1660 (Прим. Ж. де М.)

Очевидно, имеется в виду Джон Гемпден (1594-1643) - один из лидеров оппозиции в парламенте, активный член Долгого парламента, обвиненный в 1642 г. Карлом I в государственной измене. (Прим. пер.)

34. Эдуард Гайд, граф Кларендон (1608-1674) - английский государственный деятель, лорд-канцлер в 1660-1667 гг., а также историк. В глазах Местраон был образцом непримиримого английского монархиста, одновременно реставратором божественного права королей и государственной религии, несмотря на ощутимые симпатии к римскому католицизму.

1*. Такие головные уборы (toque a mortier) были знаком принадлежности к высшему судейскому корпусу. (Прим. пер.)

2*. См. примечание 3 к главе 1. (Прим. пер.)

3*. Ажио - лаж, т.е. повышение рыночной цены золота, курсов ценных бумаг по отношению к номиналу. (Прим. пер.)

4*. Парламент-охвостье, или куцый парламент - так называли остатки Долгого парламента, из которого Кромвель изгнал сторонников короля. (Прим. пер.)

5*. Генерал Шарль Пишегрю (1761-1801) командовал Рейнской армией. Он установил контакты с роялистами, участвовал в заговоре, умер в тюрьме. (Прим. пер.)

6*. Дж. Вико. Основания новой науки об общей природе наций.