Евгения Гой

«ВООБРАЖАЕМОЕ СУЩЕСТВО»

Евгения Гой родилась в 1962 г. В 1983 г. познакомилась с о. Александром Менем, который крестил её 31 мая 1985 г. Текст любезно прислан автором. - Прим. Я.Кротова, 2008.

Давно уже существовало и теперь еще существует страшное суеверие, сделавшее людям едва ли не больше вреда, чем самые ужасные религиозные суеверия. Оно состоит в утверждении того, что, кроме обязанностей человека к человеку, существуют еще более важные обязанности к воображаемому существу, и жертвы ( весьма часто человеческих жизней), приносимые воображаемому существу — государству, тоже необходимы, и люди могут и должны быть приводимы к ним всевозможными средствами, не исключая и насилия….И рабы отдают свой труд и вместе с тем верят, что они отдают его не потому, что этого хотят их хозяева, а потому, что для их свободы и для их блага необходимо служение и кровавые жертвы божеству, называемому «государство». … Но люди на то и разумные существа, чтобы понимать, в чем их благо.

Л.Н. Толстой.

(1998 август.)

Муха Цеце

В троллейбусе как всегда давка. На каждой остановке народ все набивается и набивается, почти никто не выходит. Потом стали просто втискиваться. У людей лица усталые и отстраненные, все с отвращением жмутся друг к другу. Конец лета и жара. Очень душно.

Троллейбус идет по Ленинскому проспекту и конечной остановкой должен быть, кажется, институт Патриса Лумумбы.

Рядом стоит чернокожий парень: приятное доброе лицо, одет элегантно. Напротив вплотную, едва держась на ногах и цепляясь за поручни, почти висит изрядно подвыпивший мужик: физиономия потная, взгляд мутный и что- то сам себе причитает под нос. Слюни стекают из уголков рта. Пассажиры не обращают на него внимания и безучастно смотрят куда-то в одну точку перед собой.

Похоже, мужик нуждался в общении, и черный парень явно привлек его внимание. Долго он тупо его рассматривал, не зная с чего начать, потом спросил:

— Звать тебя как?

— Туван. Туван звать— парень добродушно улыбнулся.

Мужик замешкался и ненадолго задумался, видимо ища тему для продолжения беседы:

—Скажи Туван, а в Африке сейчас тоже жарко?

—Да, да — Африка — жарко, жарко Африка! — вполне охотно ответил Туван продолжая улыбаться.

Разговор зашел в тупик. Ехали молча. Новой темы мужик придумать не мог. Крепко пахло перегаром и потом.

В вагон залетела муха и стала кружить вокруг Тувана. Парень начал отмахиваться. Мужик добродушно его успокаивает:

—Да не Цеце, Туван, не Цеце!

Меня разбирает смех, причем, смеюсь я одна на весь троллейбус. Улыбается мне в ответ один Туван. Приятный парень.

Все едут дальше в каком-то странном оцепенении: лица одинаковые — усталые и отстраненные, с каким-то остановившимся взглядом. Смотрят враждебно.

Дачница Катерина Ивановна и телевизионный архиерей.

Как раз этим же летом мы снимали дачу в 35 км от Москвы.

Добираться туда было настоящей пыткой: электрички всегда забиты до отказа и приходилось чаще всего стоять— сиденья были заняты гогочущими пьяными мужиками. Всю дорогу они играли в карты, матерились, хлебали пиво из горла и сплевывали сквозь зубы не пол. Физиономии пугающие и почти звериные — смотрят непонятно куда мутными и бессмысленными глазами с красными прожилками. В проходах теснились изможденные женщины с сумками и бабульки с тележками.

Даже если свободные сиденья и обнаруживались, то как правило большая часть из них была залита пивом и блевотиной. Под ногами хрустела шелуха семечек, в тамбурах по углам висели зеленоватые харчки. Уши закладывало от пьяных криков, причем громче всех визжали и гоготали почему-то мужики.

Но самое тягостное — эта бесконечная вонь: какая-то адская смесь перегара, портянок и какой-то кислятины. Казалось, что от этого смрада негде спрятаться.

Дачу мы снимали у странного мужичка по имени Женя. Позже выяснилось, что он хронический алкоголик. Его трезвым, точнее вменяемым, я видела раза два: когда мы договаривались о съеме, и когда я расплачивалась за проживание. Парень, причем, был довольно молодой— лет 30.

Поблизости, в этом же доме, проживал его родственник Иван — тоже запойный пьяница: зверского вида мужик с всклокоченными волосами и беззубым ртом. Лицо бордово-коричневое, все в глубоких морщинах и рытвинах, глаза красные.

По ночам мы слышали странные звериные выкрики, напоминающие звуки в обезьяннике. Долго не могли понять что происходит. Потом наша соседка Катерина объяснила, что это Иван так ведет диалог со своей бывшей женой. Жена, правда, тогда проживала в другом городе.

Женя и Иван — типичные местные жители. Другой публики в этом поселке не было, кроме, конечно, Катерины.

Катерина Ивановна, тоже дачница, была нашей соседкой. В поселке этом она жила только летом, но достаточно давно. Ученая, занималась проблемами биоэкологии.

Красивая седая дама. У нее были совершенно белые, с каким-то перламутровым блеском, почти сияющие, волосы. Она укладывала их в пучок и закрепляла множеством мелких шпилек. Не одна прядка не выбивалась.

Одевалась консервативно и добротно: шелковая белая рубашка и под воротничком—старинная брошь и кружевное жабо. Еще она держала носовой платочек в рукаве, точнее под манжеткой.

Первое чувство после знакомства с Катериной — ощущение какой-то несуразности. Сначала я не могла понять, в чем несуразность — она сама среди этого всеобщего скотства или это ненормальна наша жизнь, а с ней-то все в порядке?

Еще от нее пахло «Красной Москвой», но только не нынешней—имитацией, а той, настоящей старинной— «брокаровской». От этого запаха у меня как-то тоскливо сжималось все внутри. Сразу возникали какие-то смутные воспоминания из совсем уже далекого детства: какой-то театр, огромные люстры, бархатные кресла, дамы в высоких прическах и этот запах кругом. Неудержимая тоска, словно сон.

Вещи в ее домике были тоже будто из 50-х годов—все аскетично и опрятно: печка, стол, полка книг, стены из чистого некрашеного дерева, репродукция Хальса в рамочке. Кухонная утварь старинная и добротная. Безупречно.

Хотя Катерина проживала в своем маленьком домике всего несколько месяцев в году, но все же в поселке этом она, похоже, знала всех. Позднее мы с ней познакомились поближе, что меня очень радовало — это был единственный человек из местных жителей, с кем я могла как-то общаться.

( Я всегда словно бы за что-то благодарна этим женщинам. Наверно за это совершенно непостижимое здравому смыслу умение сохранять себя и эту способность жить словно не замечая всеобщего одичания кругом. Какая-то непонятная и иррациональная стойкость.)

Соседи, похоже, считали ее « городской сумасшедшей».

За все время проживания там, если я и встречала нормальных людей, не пьяниц, то только таких же дачников. Среди же местного мужского населения, я не видала не то что трезвых, (тут уже бессмысленно говорить в категориях пьяный—трезвый ) а просто, вменяемых. Складывалось ощущение, что все эти люди находились в конечной стадии алкоголизма. Зрелище валяющихся на огородах людей стало привычной деталью пейзажа.

Правда, один случай меня явно напугал :

Как-то я покупала молоко у одной местной старушки. Когда я расплачивалась с ней возле калитки и уже прощалась, то вдруг громкие и странные звуки заставляют нас с бабушкой вздрогнуть, после чего из соседней калитки выползает ужасающее создание: с виду, вроде, мужик, но понять трудно, потому что на том месте, где должно находиться лицо— было какое-то месиво. Выходил он пошатываясь и ощупывая вокруг себя, словно слепой. Из беззубого рта, скорее похожего на кровавую кашу, издавался звериный рык. Глаз не видно — лицо сизо-красное, местами фиолетовое. Рык то громче, то тише. Иногда молчит. Красные слюни стекали на грязную просаленную рубашку.

Я тут же испуганно спросила у бабушки:

— Его что, побил кто, может помощь ему какая нужна?

— Какой побил! — устало ответила бабуля — Васька это, он такой уже лет пять, поди! Это он так «пьеть»! Молодой он, ему лет, так, двадцать пять. У нас все мужики «такия»!

В тот же день, находясь «под впечатлением», я, пересказала эту историю про «лилового Ваську» Катерине, после чего спросила:

— Катя, у вас в поселке много, таких «фиолетовых» мужиков?

— «Фиолетовых», пожалуй половина будет — смеясь ответила она.

— А вообще, среди местных, есть не алкоголики, ну, хоть кто-нибудь?

— Нет, Женя, ни одного — я здесь уже лет 30 живу — никого! — печально ответила она.

— И что это за странный поселок у вас такой?

— Почему это только у нас? — даже немного обиделась Катя — я давно езжу по стране — это везде так, во всех деревнях, да и во многих провинциальных городах тоже. Вы разве не знаете, Женя, что у нас в деревнях средняя продолжительность жизни мужчин—40лет — больше не доживают! Пьют. Пенсионеров мужчин там нет. Есть даже статистика, что у нас в России 70% населения страдает теми или иными формами алкоголизма. Я, честно говоря, думаю, что эти данные занижены. В нашем поселке еще ничего, ведь мы еще Подмосковье, а вот вы в глубинку поезжайте — такое увидите!

Признаться, я с трудом себе представила, что же еще я должна была увидеть.

В конце лета не дожив до конца оплачиваемого срока мы с дачи съехали. Я попрощалась с Катериной и больше ее не встречала. Потом вспоминала часто.

Вечером, приехав с дачи, сели на диван —не было сил распаковываться—включили телевизор. Сразу попали на выступление какого-то архиерея. Имя не запомнила — их последнее время часто можно увидеть в эфире. Говорят одинаково и, почти всегда, одно и то же, да и по внешности различить их трудно, впечатление такое, что все они на одно лицо.

Батюшка сердился на иноверцев, больше, почему-то, на католиков; все время настаивал на том, что у нас 80% православных, и, поэтому, необходимо изгнать всех тех, кто занимается «прозелитизмом» с « нашей канонической территории».

Со слов пастыря я поняла, что для него, а следовательно и для всего русского народа, (такая уж у них логика!) католики представляют сейчас основную угрозу.

Всякий раз, когда я нечто подобное слышу, то у меня возникает что-то похожее на оторопь. Я не понимаю: или я живу где-то в параллельном мире, или батюшка грезит?

Долго и витиевато архиерей рассказывал об исключительной духовности наших соотечественников и о страшной угрозе для их чистых душ, а именно — протестантах и католиках. Батюшка был упитан и румян. Во время своей речи он аппетитно причмокивал губами и выразительно закатывал влажные глазки.

Усталые, словно в каком-то забытье мы слушали все эти высокопарные причитания.

— Он что, из Сан—Франциско приехал?— спросил меня муж.

— Да вроде, нет — «местный» — ответила я.

— А они вообще во внешний мир выбираются, там, в магазин, например, в трамваях или в электричках катаются — а то словно бы с Луны?

—- Работа у них такая.

— Я вот никак не пойму: откуда он эти 80% православных взял? С его слов выходит, что мы, для того, чтобы самим делать выбор— недостаточно разумны, и нам дядя-начальник сверху должен указывать как нам в Бога верить. И, потом, это словосочетание «каноническая территория» звучит, по-моему, просто жалко.

— Конкуренты кому нужны? — ответила я и про себя подумала: « а как же проповедь Христа о любви к врагам? Почему же такое недружелюбие к братьям по вере?»

— Печально все это, похоже у них те же заботы, что и у ларечников : « здесь мы торгуем» —устало сказал Сергей

Мне нечего было добавить и мы продолжали устало пялиться в экран.

А потом через месяц наступил «дефолт». Такая «духовность» началась.

(1979октябрь)

Иосиф Львович или «Любите ли вы свой завод?».

«С точки зрения иудаизма, язычником является любой, ценящий что-то выше Бога и нравственности. Человек, говорящий: «Родина превыше всего», и поступающий, поэтому, несправедливо — идолопоклонник. Оставляя своему государству, право поступать плохо, вопреки требованию Бога поступать хорошо, он считает, что его страна важнее Бога.

К сожалению, язычество в современном мире ищет и находит прибежище в поклонении реальным и весьма значительным ценностям, таким, как «народ», «искусство», «литература», «образованность»».

Раввин И.Телушкин.

В Мытищах я одно время ходила в дом культуры при заводе ММЗ. ( до сих пор не знаю как расшифровывается эта аббревиатура, знаю только, что на заводе этом делали вагоны Метро и отливали памятники вождей). Там же были всякие кружки «для взрослых» и, среди них—изостудия, которую вел Иосиф Львович.

Высокий, толстый, немного хромой мужик. По-своему он был чем-то даже привлекательный: красивый крючковатый нос с горбинкой, молодые блестящие глаза и седая курчавая голова. Мы называли его стариком, хотя тогда ему было лет 50.

О своей внешности Иосиф рассказывал, смеясь: «Я в молодости таким гладеньким красавчиком был — просто как девица. Ненавидел свою физиономию. Так я нарочно, перед зеркалом морщил морды, кривился—чтобы хоть морщины появились. Не мог в зеркало смотреть на эту румяную рожу. Сейчас, правда, уже это не делаю — нужды нет»

( Интересно, как выглядел библейский Иосиф Прекрасный в старости? Кто знает, может похожим и на нашего Иосифа Львовича?)

В мастерской было много всевозможных гипсовых голов, пластмассовых скелетов и всякой другой утвари, которую необходимо было уметь рисовать для того, чтобы потом иметь хоть какой-то шанс поступить либо в художественный институт или, на худой конец в училище. Наверно поэтому, в студии всегда было полно всяческих молодых людей от 16 до 25 лет, как они себя сами называли — «абитура». Уровень рисования был разным: кто-то осиливал натюрморты и цилиндры с шарами, а кто-то, уже помастеровитей, рисовал скелеты и греческие « бошки».

Со временем, мы по совету Иосифа стали вскладчину нанимать «натуру»—женщин из цеха натурщиц и тогда все рисовали вместе.

Иосиф иногда выражал какие-то свои художественные идеи, но так как большая часть «абитуры» еще ходила к репетиторам со « своей школой», то чаще всего каждый делал кто во что горазд и Иосифа никто не слушал, да он особо никого и не поучал.

Сейчас я понимаю, что именно его советы были ценнее всего и хорошо, что многое из того, что он говорил тогда, я просто запомнила на «автопилоте», не вникая в смысл. Потом это всплывало в памяти и мне очень помогало. Он как будто бы знал. Но тогда, казалось, что говорит он в пустоту.

Жизнь у Иосифа была непростой. Учился на скульптора где-то в Прибалтике. Женился на самой красивой студентке курса. После окончания института успешно начал делать карьеру. Был богат, затем развелся.

А потом что-то случилось, и он долго лежал в больнице парализованным, кажется несколько лет. Он много рассказывал о том периоде, вернее о том, что он тогда понял. Это были важные вещи, но его почти никто не слушал—большинству в этой студии было, как я уже говорила лет по 17 -18, а в этом возрасте значение придают только себе.

Рассказывал, что когда ему объявили что снимут гипсы и он встанет, то у него возник словно какой- то ступор—он не смог ничего сказать —просто отвернулся к стене и промолчал весь день.

Потом долго поднимался на ноги. Попивал, болел. Какой-то приятель пристроил его в студию ММЗ. Ездил Иосиф на работу из Москвы.

Во время «занятий» он иногда на время отлучался, возвращался уже слегка румяным, глаза блестели. Потом начинал говорить вещи, нам тогда казавшиеся странными и совсем не по делу:

— Если вы хотите стать художниками, то должны заниматься только этим и ничем другим! Зачем девицам вообще этим заниматься? Художники — это же калеки!

Тогда я считала Иосифа вздорным стариком, но «гипсы» и « натура» были нужны, и в студию я ходила регулярно.

Под конец занятий, изрядно раскрасневшийся, с капельками пота на лбу, он уже почти орал:

— Я обрезанный еврей, понимаете, обрезанный!!

(Интересно, откуда мне это было понимать — я приехала с Камчатки несколько месяцев назад.)

Иосиф не унимался:

—Я Коген, Коген!!

— Фамилия, что ли?

— Ну и болваны!!

(Значительно позже, я узнала, что когены — это потомки Аарона — особая еврейская каста священников).

Потом он начинал нам рассказывать про Завет евреев с Богом, про то, как было трудно им тысячелетиями не сливаться с язычниками; словом, много всего любопытного он нам тогда рассказывал.

Сейчас я думаю: не жалко было ему тратиться на таких сопляков как мы, которые при этом явно не воспринимали его всерьез?

Однажды он спросил:

— А вы знаете имя Бога?!

— Чего?! (Был 79год)

— Как имя Бога знаете?! Его зовут—Яхве, что значит: Я Есть Сущий!

— И что это значит?

— Это значит, что вы все болваны! Он Есть Сущий, то есть Он реален, то есть Он один Сущий!

— А кто тогда нереален, кто не есть сущий?

—- Нереально то, что мы сами себе навыдумывали!

—- Это что?

—- Да все наши с вами понятия, может и мы сами, наше государство, например!

— Его разве нет?

— Нет! Его вовсе нет! Вы поймите, ведь оно существует только потому, потому что все мы договорились, что оно существует. Представьте, что все забудут о нем, как бы его нет, ну, как бы вам сказать, — амнезия вдруг на всех нападет—его и не будет! Слышали про Голема?

— Нет.

— Это существо сделанное из праха. Наша империя — это тот же Голем.

( Признаться, я тогда подумала, что у мужика белая горячка. Со временем мне все чаще приходилось вспоминать, что говорил Иосиф. У Толстого написано что- то похожее. Он вообще называл государство «воображаемым существом», которое требует жертв. Теперь все чаще пишут о каком то «общественном договоре». О чем-то все должны договориться. Не ясно зачем.)

Еще Иосиф любил повторять:

— Мы единственный древний народ. Где эти филистимляне, египтяне и всякие прочие язычники?!

— Что за язычники.

— Те, кто идолам жертвы приносит — коммунисты всякие!

(Чего греха таить, мы все тогда смотрели на Иосифа, как на чокнутого.)

— Так почему мы выжили, только евреи как народ выжили—почему?

— Почему?

— Да потому что у них было отвращение к язычеству, отвращение! Они так и писали: «Это — мерзость»! А, вот, вы знаете, что даже самый бедный еврей с 5 лет сына Торе старался обучить! Потому что это важнее всего для еврея!

Я думаю теперь: кому он это все говорил? Ведь тогда, мы и половины не понимали о чем это он.

Однажды, как- то под конец занятий, его особо распалило:

— За что ненавижу советских (иногда он говорил русских), так это за ханжество и лицемерие!

— Это как?

— Вот, например, вчера по телевизору была передача, пропагандистская такая, где спрашивают, сначала у американских рабочих а, потом, у русских: «А любите ли вы свой завод?» Так американцы отвечают: «Завод не девочка». Потом спрашивают у русских: «Любите ли вы свой завод?» И как они начинают распинаться: « Я так люблю свой завод...»

После чего Иосиф во весь голос орет: «Тьфу!» и смачно плюет на пол.

— Что за х...!! (после этого идет мат)

¬С «заводом», конечно, все согласились тогда сразу.

(С того времени прошло много лет, а я этот «завод» все чаще вспоминаю почему- то, общаясь с «неохристианами». Появился целый слой людей, для которых христианство — это профессия. Получают гранты, всегда знают, как отвечать на любые вопросы, главное, с какой модуляцией голоса и с каким выражением лица это делать. В нужных местах профессионально округляют глаза и склоняют голову немного вбок, изображая участие.

Иосиф как- то сказал, что у нас в России хороший человек — это актерское амплуа. Не важно, что ты никому ничего хорошего не сделал и что живешь ты, исключительно для себя и за чужой счет. Но все тебя считают прекрасным человеком, потому что у тебя вкрадчивый голос, ты умеешь закатывать глаза, говорить, когда нужно, правильные и приятные вещи и.т.д...)

Одна девушка тогда у Иосифа спросила:

— А если человек подлец?

— А что такое подлец? Я кота своего называю подлец.

Иногда, в особо скверном настроении Иосиф повторял:

— Я вообще не знаю, есть ли другие люди или нет? Может это у меня галлюцинации.

Прошло с того времени лет 28. Не знаю, жив ли сейчас Иосиф Львович. Теперь ему должно быть уже за 80. Часто его вспоминаю — занятный мужик. Главное — он не был лицемером. Искренний и открытый человек, никак и никуда не смог вписаться. Отчаянно пытался нам что-то объяснить, какую-то свою истину.

Отличный скульптор, правда, не многие о нем знают.

( 1990 октябрь)

Кромешники.

Иосиф был первый человек, который прямо и открыто заявлял о своем еврействе. Может от того, что я жила на Камчатке, но раньше для меня не существовало этой темы.

Сейчас, буквально последние годы, я стала наблюдать какую-то странную, пугающую, даже, пожалуй, просто гнусную вещь: некоторые, вроде приличные с виду люди, вдруг начинают во всех своих бедах винить, почему-то, именно евреев. Делают это с какой-то застарелой злобой и обидой, причем старательно отыскивая в них, то есть в евреях, некое тайное и изощренное коварство. При этом не забывают называть себя «настоящими христианами» или, чаще всего,—ревнителями «исконно русского православия».

Меня от этого начинает как-то внутренне трясти и подкатывает дурнота, словно от какого-то гадкого запаха. Жалкая потребность найти виноватых в своих неудачах. Становится мерзко, как-то очень обидно за всех своих друзей, чаще людей очень близких, а иногда и просто знакомых.

Смешно, но никого, кто хотя бы отдаленно напоминал бы мне «олигархов» или «коварных заговорщиков» среди них нет. Увы, чаще всего, как раз «в точности до наоборот»: на редкость непрактичные, а порой и просто бестолковые в денежных делах люди.

И что важно: я не помню ни одного ( за всю жизнь!), кто бы меня предал, да что там предал — просто подвел — никогда и ни разу! Не помню я не одного из них, кто был бы как-то безразличен, когда со мной что-то случалось — бросали все и бежали вытаскивать!

Все их отличала какая-то чудаковатость, страстность, иногда горячечная восторженность, иногда явная придурь, но никогда—безразличие! Нелепые, смешные и, почти всегда— неустроенные в жизни: какие-то нескладные ученые или нищие художники. В этом царстве полуспячки полускотства если бы не они — вообще жить было бы нельзя, невозможно!

Вот тетя Света, например, — старая подруга моей мамы. Дружили они всю жизнь. Для моей мамы она была просто родным человеком—она так всегда и называла ее: «моя Светочка».

Когда-то, еще в далеком детстве, я увидела в шкафу у мамы какое-то странное платье — черное и с какими-то ажурными рукавами.

« Его сделала мне моя Светочка, я его берегу — оно любимое»— и потом мама рассказала историю этого платья:

« Мы молодые еще были, только познакомились, нам со Светочкой было лет по 19.

Ну и нищета тогда была: я, помню, голодная все время ходила, одежды никакой не было, а знаешь как хотелось принарядиться — ведь мы со Светочкой все-таки красивые были!

Знаешь, я тогда, чтобы купить пальто брала себе ночную работу! Полгода на это пальто работала. Вам теперь этого всего не понять. Одежда — это же целая проблема была!

А платье это мне Светочка сделала.

Один офицер пригласил меня в ресторан. Тогда это такой шик был! А одеть было, ну, совсем нечего. Ну, нищета была полная!

И тогда Светочка вдруг приходит и рассказывает, как она в каком-то французском фильме на одной актрисе, очень похожей на меня, как-то увидела платье — такое, черное и с кружевными рукавами. И вот ее осенила гениальная идея: из своего серого платья сделать мне такое, как на той актрисе.

Я ее, помню, отговаривала сколько могла: « Ты с ума сошла, загубишь свое единственное платье!».

Вам сейчас этого не понять: сейчас у тебя полный гардероб барахла — ничего ни носишь, а у нас тогда по одному платью было и мы то воротнички новые пришивали, то юбки перешивали, то менялись друг с другом. Загубить шерстяное платье — это же сумасшествие! Но Светочка настаивала.

Сначала она оторвала рукава, потом покрасила его черной краской и потом — самое главное — стала крючком привязывать ажурные рукава. Знаешь, Светочка же рукодельница большая. Так она всю ночь сидела и вязала эти рукава — так ей хотелось, чтобы у меня было настоящее вечернее платье. Я, главное, сплю, а она все вяжет. Вот такая Светочка, такой она человек. Знаешь, она всегда такая.

Эффектный очень наряд получился. Я тогда была, прям, как француженка какая-то. Светочка радовалась больше меня— казалось, что ей больше моего хотелось этого платья»—вот такую историю рассказала мне мама.

А вот другая история, которую я уже помню сама, правда, я тогда еще маленькая была.

Помню, мы гостили у тети Светы на даче — на столе много всего на выбор: ягоды, фрукты, пироги. Я капризничаю, ничего не хочу. Мама тогда очень беспокоилась, что я плохо ела. Тетя Света мне и то и это предлагает, а я ничего не хочу.

« Ну, Женечка, ну может что-то ты хочешь?»—спрашивает меня тетя Света.

« Черешню хочу»—отвечаю я ( ее как раз на столе и не было)

Сказала и забыла. Пошла играть. Тогда еще дождь лил. Я увлеклась игрой с куклой. Спустя какое-то время мама меня подводит к окну и показывает, как под проливным дождем, вся мокрая тетя Света собирает черешню.

— Ну, не стыдно тебе капризничать?

Конечно, мне стало стыдно.

— Ну, ведь я же не просила — чуть не плача отвечаю я.

— Ну, это же Света, ты что, ее не знаешь?

Разумеется я ее знала. Сколько помню детство—всегда она с нами — я ведь и в свои 45лет ее по прежнему так и заву — тетя Света.

Лучшие платья в мамином гардеробе — это те, что покупала ей тетя Света — она безошибочно знала ее размеры и вкус у нее был идеальный.

Иногда мама буквально умоляла ее:

— Ну, Светочка, ну сколько можно, ну куда мне столько тряпок?! Ну, что мне с тобой делать?!

— Ну, ты пойми, Эля, ну я увидала это платье и поняла — Эллино. И цвет твой и фасон, ну просто для тебя платье! Я же помню, Эля (она маму мою всегда Элей называла, или Элечкой) какие мы в молодости красивые с тобой были и сколько у нас проблем с нарядами было.

И правда, я сейчас смотрю на старую фотографию, где они вдвоем молодые: моя мама — темноглазая, скуластая, с черными курчавыми волосами и тетя Света — рыжая и голубоглазая. Обе красавицы и трудно придумать более непохожих: мама — типичная татарка и тетя Света — рыжеволосая еврейка с серо-голубыми глазами.

Мама родилась в мусульманской семье. Все мужчины по бабушкиной линии были учителями в медресе. Учителем в медресе был и ее дед, а вот уже отец моей мамы — убежденный коммунист. Поэтому и назвал свою дочь Энгельсина — в честь Фридриха Энгельса, которого он обожал. Отца своего мама не помнила — он погиб на войне.

Мать же ее, моя бабушка хотя и очень любила своего мужа, но все-таки оставалась правоверной мусульманкой: читала Коран по-арабски, пять раз в день молилась. Арабской письменностью бабушка владела, похоже, лучше, чем русской — все пакеты с продуктами были подписаны этими замысловатыми крючочками, да и книги в ее доме были только по-арабски.

Про семью тети Светы я мало чего знаю. Слышала от мамы, что родители ее имела какое-то отношение к торговле и что были они не очень довольны, что Света стала медиком. Точно знаю про нее только то, что она,—самая что ни на есть 100% еврейка, (как раз «объект» для патриотов).

На фотографии этой они стоят обнявшись и улыбаются. Мама моя почти хохочет, а у тети Светы такая добрая улыбка, что лицо кажется почти сияющим. Очень красивая она в молодости была. Мама моя тоже хороша — такая необычная и немного экстравагантная.

Поклонников у них, понятное дело, было море. Но вот, что важно было в их отношениях: никогда никаких мужчин они не делили и не было ни одного ухажера, который оказался бы хоть как-то важнее их дружбы.

Как мама сама мне потом говорила: «не было такого парня, который был бы для меня дороже Светочки. Как бы я не влюбилась, но если Свете он чем-то не нравился, то все — мы расставались. И знаешь, ведь потом выяснялось, что она была права — все парни, которые ей не нравились, действительно потом оказывались ничтожествами. Ты не представляешь, какая она умница. Я к Светочке всегда прислушиваюсь—она не разу меня не подвела. Она мне как мать—поверь, так бывает».

Так что, вранье все это, про пресловутое женское соперничество и что между женщинами не бывает настоящей дружбы. Подленькое и жалкое вранье ущербных мужичков.

Никогда и не у кого ( а уж среди мужчин точно) больше я не видела такой долгой и преданной дружбы. Тетю Свету я помню ровно столько, сколько помню себя. Она всегда была рядом.

Это она первая почувствовала, что с мамой моей что-то неладно, хотя сама тогда находилась во Владимире с внуками, а мама моя в Петропавловске — Камчатском. Это тетя Света мне позвонила в Москву и первые ее слова были: « Что с мамой?». Я тогда еще ничего не понимала, а она уже что-то почувствовала.

Потом уже она по телефону подняла на ноги всех своих знакомых в Петропавловске и уже они узнали, что мама в больнице с инсультом. Тетя Света тогда сразу велела мне срочно лететь на Камчатку. Сама она тогда выехать никак не могла — на ней были внуки и оставить их было не на кого — сын ее овдовел.

Так что только благодаря тете Свете я успела побыть с мамой до конца.

Вот часть моих воспоминаний. И тетя Света не единственная причина, почему всякие антисемитские разговорчики я воспринимаю как личное оскорбление.

Я вспоминаю свою крестную — Эллу.

Умная, проницательная и тонкая, иногда остроумно и едко язвительная, иногда по-детски восторженная; при этом серьезный и глубокий искусствовед, автор множества книг. Ей принадлежит несколько открытий в исследовании архаического искусства.

Работала всегда много и тяжело. Здоровье у нее было неважное, позже выяснилось, что больна она была неизлечимо. При этом каждый день она находила в себе силы и время молиться обо всех своих друзьях или просто знакомых. Жаль, что некоторые из них о ней и думать забыли.

Постоянно Элла о ком-то хлопотала, кого-то вызволяла, доставала лекарства, искала юристов — всегда эмоционально, пропуская через себя — иногда вся вспыхивая, краснея — и это о совершенно посторонних людях. Я не много знала людей готовых столько отдавать себя другим.

Умерла она от рака. Даже в больнице, несмотря на боли, уже лежа в кровати всегда улыбалась, острила, рассказывала нам что-то смешное.

Или моя подруга Оля, или как мы все ее называем «Олечка». Такой смешной и трогательный человек. Нелепая, натыкающаяся все время на углы, рассеянная, романтичная и невероятно добрая душа. Я не знаю более бескорыстного и щедрого человека. Совершенный бессребреник. До сих пор не понимаю, как она вообще существует — отдает все и всем. Алеша Карамазов в женском обличии. На грани юродства.

Меня всегда поражал просто факт существования человека такого склада и то, что ее все-таки не сожрали все эти человекомонстры в изобилии кишащие кругом. Думаю, что это еще одно подтверждение — есть Бог на свете!

И вот, главное,—самый непостижимый человек из всех, с кем я когда- либо встречалась в своей жизни . Звали его отец Александр Мень. Что- то нездешнее было в нем — он словно бы сиял изнутри каким-то таинственным светом. Кто-то назвал его «райским человеком». Это слово «райский» лучше всего подходит именно к отцу Александру.

Люди по разным причинам оказываются в Церкви. Увы, большая часть приходит за утешением или прячется от боли. Это видно по сумрачным лицам, часто отчаянию и страху в глазах. Да и после первых минут знакомства — жалобы, стоны, боль, трагедии. Это понятно — здесь, в этом государстве, жизнь большей части людей, особенно женщин, безнадежна и невыносима. Грустно, конечно.

И только совсем немногие, почти единицы приходят в Церковь просто от любви к Богу, словно от ее избытка. Совершенно гармоничные, красивые люди, которые почувствовали Бога, почувствовали обратную связь с Ним, счастливы и делятся этим даром со всеми!

Иногда словно вспышка света на фоне тусклой толпы — его лицо. Какое-то теплое солнечное сияние. Он был самым добрым из всех людей, которых я знала.

Когда я его только увидела, то в голове много всего: потрясение, восторг, и еще какая-то дурацкая мысль: нет — так не бывает, как-то это неправдоподобно: как будто греческий герой какой-то или библейский персонаж. Стойкое ощущение, что человек этот какой-то иной, нездешний.

( Позже, когда я читала Библию и пыталась мысленно себе представить ветхозаветных пророков, то видела именно его лицо — красивое, доброе и с каким—то праздничным и радостным выражением.)

Иногда приходишь к нему с ворохом вопросов и казалось, неразрешимых проблем, но почему-то через секунду разговора, вдруг, все твои проблемы и вопросы становятся такой бессмыслицей и иногда даже забываешь с чем пришла; или просто то, что час назад тебе казалось чем-то сверхважным, вдруг становится просто глупостью и мелкой суетой.

А иногда бывало отец Александр говорит проповедь и, потрясающая вещь — он говорит как раз о том, о чем ты долго размышляла и буквально сегодня приехала именно об этом его спросить. Словно бы он мысли твои прочитал.

Я, впрочем, как и все знавшие его люди, убеждена что он святой. Святой не в том смысле, что он безупречный, (хотя и безупречный тоже) а в том смысле, что он избран Богом.

Стоило только увидеть этого красивого человека или услышать его голос, то словно сразу куда-то исчезали все заботы и беды.

Причем, все, кто потом рассказывал об отце Александре, говорили одно и то же—ты как будто бы встречаешься с иной реальностью.

И вот еще: я знаю, что у многих философов и богословов есть различные способы доказательства Бытия Бога. Это все, конечно, здорово и очень интересно. Но для меня, например, просто факт существования отца Александра — это зримое доказательство Бытия Бога, точнее очевидное.

То есть: весь его облик; непонятно откуда берущиеся силы при немыслимых физических нагрузках, дар видеть сразу человека насквозь и часто предугадывать его судьбу, способность запоминать невероятное количество народу по именам, причем помнить все их личные проблемы и в подробностях, способность находить время на многотомные труды по богословию, не смотря на многотысячный приход, —словом, все эти непостижимые уму вещи,— для меня все вместе— ясное и зримое подтверждением того, что Бог есть, и что Он явно выбрал отца Александра, дав ему какое-то поручение. Другого объяснения я просто не нахожу.

Почему я не считаю себя вправе подробно писать об отце Александре?

Первая причина—это невозможно. Я не так владею речью, чтобы найти адекватную словесную форму.

Вторая, и главная—мне стыдно за себя—я никогда не была достойна его общества, и мое знакомство с ним всего лишь фантастическое везение. Это был словно дар от Бога, и как все Его дары — ничем мной незаслуженный.

Я редко ходила на службы, пропускала его лекции, беспечно полагая что он будет всегда—как солнце. Сожаление об этом будет меня мучить всю жизнь.

Больно думать об этом, но какому-то мерзавцу понадобилось его убить. Не сомневаюсь, что тут замешаны спецслужбы. «Воображаемое существо» порождает монстров.

Курбский в своем письме к Ивану Грозному дал очень точное название этой публике — кромешники.

Христос учит прощать. Я не знаю, удастся ли мне когда-нибудь простить это. И потом,—а как я могу простить за другого?

Еще Геродот писал о некой далекой стране, где живут люди с песьими головами. После этого чудовищного убийства меня не оставляет чувство, что именно там я и живу. Когда я начинаю про все это думать, то на меня буквально накатывает тошнотный и липкий ужас смешанный с брезгливостью.

После гибели отца Александра надолго осталось ощущение дыры в груди, и тогда же мне становилось как-то все очевидней, что здесь, в этой стране ( да, я говорю «в этой», а почему я должна говорить в «моей»?), где мне выпад жребий жить, не будет ничего хорошего никогда—а будет только неотвратимая и подступающая со всех сторон жуть.

« …где темная темень и мерцает мгла…

где даже и самый свет — тьма » ( Иов 10. 22.)

(перевод С.Аверинцева.)

(1983—2000год)

Лена Никольская

« Время и пространство — вот пределы человеческой жизни, какова она ныне. Но прежде всего, кто может мне запретить вырваться из удушающих объятий времени? Откуда почерпнул я самую идею времени? — Из памяти о прошедших событиях. Но что же такое воспоминание? — Не что иное, как действие воли: это видно из того, что мы помним не более того, что желаем вспомнить; иначе весь ряд событий, сменявшихся на протяжении моей жизни, оставался бы постоянно в моей памяти, теснился бы без перерыва у меня в голове; а между тем, наоборот, даже в то время, когда я даю полную свободу своим мыслям я воспринимаю лишь реминисценции, соответствующие данному состоянию моей души, волнующему меня чувству, занимающей меня мысли. Мы строим образы прошлого точно так же, как и образы будущего. Что же мешает мне отбросить призрак прошлого, неподвижно стоящий позади меня, подобно тому, как я могу по желанию уничтожить колеблющееся видение будущего, парящее впереди, и выйти из того промежуточного момента, называемого настоящим, момента столь краткого, что его уже нет в то самое мгновение, когда я произношу выражающее его слово?

Все времена мы создаем себе сами, в этом нет сомнения;

Бог времени не создал; он дозволил его создать человеку. Но в таком случае, куда делось бы время, эта пагубная мысль, обступающая и гнетущая меня отовсюду? Не исчезнет ли оно совершенно из моего сознания, не рассеется ли без остатка мнимая его реальность, столь жестко меня подавляющая?»

( П.Я. Чаадаев. Философические письма.)

Лена Никольская была моей однокурсницей. Хотя учились мы в одной группе, но первые три года почти не общались—cлишком разные. Ленка была дочкой важного чиновника из МоСХа, кажется председателя секции живописи.

Красивая, самоуверенная. Фигура как у итальянской актрисы. Одевалась ярко и во все «фирменное», носила длинные распущенные волосы.

Ко мне относилась с небольшим налетом презрения. Позднее, когда мы уже подружились, она призналась, что называла меня «серой мышкой» за мою любовь к большим бесцветным свитерам и джинсам. Она же, в свою очередь, любила одежды подчеркивающие формы. Мне особенно запомнились ее ярко-красные брюки и пестрые полосатые кофты в обтяжку. В таком наряде умудрялась являться даже на живопись. Меня это забавляло: «наверняка, все мысли девицы должны быть не о работе, а о том, как бы не запачкаться»—думала я. Ленку я считала человеком пустым и общаться с ней явно не стремилась.

Сошлись мы с ней случайно. В том году у нас была у практика в Ленинграде — мы копировали сначала в Эрмитаже, а потом, в обоих музеях этнографии.

Работали в закрытых залах. Тогда, помню, меня очень удивило, что, оказывается, большая часть эрмитажных залов закрыта. То есть: экспонаты выставлены, все представлено, но туда никаких посетителей не пускают. Почему — не понятно. То ли штат смотрителей мал, то ли еще что-то? Не ясно.

Разуметься, нам очень повезло, что группа наша работала в огромных пустых залах днями напролет. Мы разбредались кто куда хотел, и могли часами не то что никого не видеть, но даже не слышать ничьих голосов. Было здорово!

С Ленкой мы оказались вдвоем возле одного экспоната. Вернее, она увидела вещь, которую я копировала, и ей вдруг позарез захотелось тоже. Словом, оказались соседями. Я сначала досадовала, но так как занятие это долгое, то невольно начинаешь общаться.

Когда надо было менять воду в банке для кистей, то приходилось в совершенном одиночестве идти через лабиринты гигантских роскошных залов и слушать эхо своих шагов. Кругом картины невероятной красоты.

Старинные мастера любили писать портреты на темных, почти черных фонах и, за счет этого, лица словно высвечивались из темноты. Хитростей было много: лессировки всевозможные, сложный переход тона, словом,—хорошо умели делать вещи. Лица и глаза они прописывали особенно тщательно. За счет этого, изображенные персонажи не просто казались светящимися, но были словно живее реальных людей.

И вот, когда идешь по пустым залам, то кажется, что лица на портретах следят за тобой глазами, словно провожают взглядом. Шаги отдавались эхом и мерещилось, что кто-то идет за тобой. Сердце стучало от страха и восторга.

Каждый раз я мысленно потешалась над собой, видя как бы со стороны свою нелепую фигуру в потертых штанах с обвислыми коленями и с банками грязной воды в руках.

Потом я открывала дверь в залы, где уже были посетители и все становилось другим. Ты словно ныряешь в какой-то бассейн. Сначала тебя оглушает гул людских голосов, а потом ты пытаешься привыкнуть к облику посетителей. Реальные люди после портретов поначалу напоминали ожившие карикатуры и лица их казались какими-то смазанными.

Когда я возвращалась с новой водой, Ленка, забирая у меня свою банку и заметив на моем лице кривую усмешку, спросила: « Тебе тоже забавно—Екатериной Великой себя не ощущаешь в этих залах? А я тоже, когда воду хожу менять, смеюсь над собой. Нелепые мы какие-то здесь со своими баночками—занимаемся фигней всякой».

Это было начало нашего общения.

Ленка относилась ко мне с явной иронией. Я провинциалка, приехала с Камчатки, люблю уединение, неважно одета. Похоже, принимала она меня за дурочку. Во время работы иногда вставляла мне всякие шпильки по поводу моей наружности.

Я же в ответ, забавы ради, процитировала ей что-то из Лао-Цзы и Конфуция. Потом рассказала про Буддизм. К удивлению моему, все это было для нее в диковинку и ко мне она отнеслась уже с любопытством.

С ее слов, я поняла, что значительную часть своего времени она проводила либо в барах-ресторанах, либо в обществе таких же « номенклатурных деток». Те, похоже, были еще глупей ее. Невежество Ленки меня позабавило.

Правда, уже позже, пришлось дать ей почитать что-то из китайской поэзии — выбора у меня не было—спустя несколько дней, Ленка не отходила от меня ни на шаг. Странно, но ей понравилось. Она даже что-то переписывала в тетрадь.

Поначалу общение наше чем-то напоминало интервью — она без конца меня расспрашивала обо всем. Все мои попытки объяснить ей, что все это можно «нарыть», при желании, в библиотеках не имели успеха. Меня, честно говоря, это не очень утомляло — Ленка была забавной и часто меня смешила.

Она, например, развлекала меня всякими рассказами о «подпольных кинотеатрах»—квартирах, где собираются детки функционеров смотреть порнуху по видео, о банях для сотрудников аппарата ЦК и КГБ, куда приглашают особо красивых девиц и, «по результатам собеседования», помогают им в карьере. Много курьезных историй про все эти сходки она рассказала, где, похоже, бывала и сама. Пересказывать их нельзя — слишком неприличные.

(Забавно было потом слушать по телевизору разглагольствования персонажей Ленкиных историй, этаких «представителей культурной элиты». Особенно они любили рассуждать о духовности и нравственности.)

Хорошо, что копировали мы в закрытых залах, где не было посетителей— смеялись мы громко. Там еще было очень странное эхо— после нашего смеха через несколько минут прибегала преподавательница и спрашивала: не слышали ли мы необычные звуки? После того как мы отвечали— «нет», она начинала заговорщицки рассказывать об «эрмитажных привидениях».

Еще любила Ленка меня подначивать: « Что ты такая нелюдимая, какая-то серая мышка, никуда ни ходишь: ни в бары, ни на дискотеки? Никогда не поверю, что ты не хочешь склеить какого-то парня?».

Ленка и актер театра «Кабуки».

Ленкины шпильки меня немного забавляли — они были не злобные, да к тому же я понимала почему она цепляется ко мне. В ответ я решила ей устроить небольшую экскурсию в музее этнографии (народов мира, кажется)— там мы работали по выходным, (выходным для музея).

Вначале мы немного послонялись по залам, а потом я подвела ее к моему любимому стенду «Япония».

—Ух ты! Кто это? Восковая фигура? Красивый какой мужик! Он кто? — Ленка как ребенок в зоопарке рассматривала актера Кабуки. Честно говоря, реакция Ленки удивила даже меня, хотя, и рассмешила тоже.

Актер был, действительно, очень красив, причем красив как-то причудливо и немного зловеще: разрезом глаз он напоминал хищную птицу, а нос у него, несмотря на то, что он японец, был, почему-то, с горбинкой и немного крючком. Губы, изысканно очерченные, кривились в зловещей и странной ухмылке так, что были немного видны клыки зубов. Зрачки скосились к переносице. Скорее всего он был изображен как бы в момент исполнения какой-то драматической роли.

— Он что, реально такой был, или его кто выдумал?

— Кажется, портрет достоверный — вот тут написано.

— С ума сойти! Неужели когда-то были такие люди!? Куда же они теперь делись?

— Похоже, что были тогда именно такие. Наверное над ними никто отрицательной селекции пока не проводил.

—Что-то не врубилась?

— Да, потом объясню.

— Ну да ладно, слушай, а это что за вышивка у него по верхнему кимоно, знаки какие, слушай, это ведь все вручную вышито?

— Ну а как ты думаешь, конечно, вручную. Это гербы династии, точнее актерского рода — это у них как бы аристократия такая.

— Что-то я смотрю и даже не могу поверить, что бывают такие красивые люди. Знаешь, мне так все нравиться, до последней маленькой детали все так ужасно нравится — все непривычное какое-то. Красиво. Слушай, а одет этот японец как прикольно!

Одет он был, действительно, как-то затейливо — одновременно в три кимоно слоями один на другой, причем каждое кимоно—разного цвета. Цвета насыщенные и, в то же время, изысканные. Смотрелось ослепительно. ( Я думаю, что никто лучше японцев не чувствует цвет). Пахло старой бумагой и воском.

— Женька, ты гений, надо же додумалась: одни на весь музей— доверяют тебе.

— Я же что-то, вроде зубрилы.

— Класс какой! Просто кайф! Когда еще в жизни вот так: одни на весь музей, да еще на весь день. Так здорово, что даже в груди сжимается и чувство какое-то похожее на боль. Хорошо, что еда у нас есть.

— Кайф в том еще, что никого из однокурсников нет.

— Они говорят, что дураков по выходным копировать нет.

— Молодцы, спасибо им за это. Прикол весь в том, что в программе у нас стоят копии в «этнографии» по выходным, но так как «дураков» нет, то и преподам тоже не хочется париться, им лучше по магазинам пошастать. Поэтому меня, как зубрилу, просто запирают — и копируй себе сколько надо, а сами напишут в план отработку.

— Блин, так ты все это время здесь тусовалась себе в кайф! Блин, а я и не знала!

— Да, бедная ты несчастная—все по барам маялась.

— Так я как все — все сачкуют — я сачкую.

— Сачок сачку рознь.

— Хитра, бродяга. Жаль, что мы не сразу с тобой сдружились, я то думала, что ты мышь какая-то.

— Да я знаю. Все думают. Я не компанейская, я почему-то от наших однокурсников устаю — скука одолевает. И чем больше они меня пытаются развлечь, тем тоскливее становиться.

Мы тогда почти весь день просидели в этом зале. В самом музее был полумрак — выходной день и, так как не было посетителей, то основной свет не включали и только небольшой софит подсвечивал как раз лицо актера.

Мы сначала немного покопировали, потом я стала рассказывать что знала про японское искусство. К моему удивлению почти все было для нее в диковину. (Странно для дочки художника.) Потом Ленка вдруг затихла и как-то загрустила — в то время на нее это было совсем не похоже.

—Ты это чего вдруг? Не понравилось что?

— Как раз наоборот — очень понравилось, даже слишком— (позднее, она призналась, что в жизни не видела ничего «потрясней»)—Знаешь, Женька, мне что-то тоскливо как-то стало.

— Чего тоскливо?

— Знаешь, вот вся эта японская изощренная красота, ну, как бы сказать… Как то все это загадочно и интригующе.

— И что плохого?

Помолчав немного, каким-то сдавленным голосом она сказала:

— Пойми, теперь, после твоего японца, мне все эти парни в барах покажутся какими-то жлобами. Ведь, ты пойми, вот мне раньше, например, было весело, у меня была какая-то жизнь…

— Это ты думала, что у тебя была какая-то жизнь.

— Я вот об этом…—Ленка стала еще грустней.

—- И, потом, какая разница, какими тебе покажутся все эти парни в барах — зачем они тебе вообще нужны?

Ленка намного помолчала, потом походила по залам. Звуки шагов отзывались эхом. Прогулявшись, она опять села рядом со мной. Я тогда копировала какую-то индонезийскую ткань. Она долго смотрела на мою работу думая о чем-то, словно разгадывая для себя какой-то ребус, затем спросила каким-то изменившимся голосом:

— Ты что, предлагаешь жить в каком-то своем выдуманном, иллюзорном, вроде, мире?

— Почему выдуманном? Откуда ты знаешь, что твой не выдуманный? И потом—а какой у тебя выбор?

( Через много лет, когда нам обеим стало уже давно за 40, и мы с ней как-то встретились после долгого перерыва, то она сразу вспомнила именно этого актера «Кабуки», вернее этот «пикник в музее». Тогда же она мне и призналась, что именно после него у нее «все» началось. Что именно «все»—мне до сих пор осталось не ясно. Я то думала, что мы дурачимся.)

После этой экскурсии у нас начался японский период.

Выглядело это так: сначала мы одевались как можно теплее, потом выносили одеяла из общежития и шли на берег Ладожского озера. Разумеется, все это было ночью, то есть белой ночью.

Правда, место мы выбрали очень красивое, почти какое-то мистическое: вода была как стекло — никаких волн и даже движения; гладкие большие камни лежали на берегу и часть из них выглядывала из воды. Из-за тумана не видно было горизонта и деревьев вдали. Вблизи листья блестели, как лакированные, а уже буквально в нескольких шагах дымка. Было ощущение, что ты находишься в какой-то заколдованной области или что это фрагмент некой декорации. Пахло прелыми листьями и полынью.

Там мы заворачивались в одеяла, пили чай из термоса и обменивались впечатлениями от пейзажа. Самое главное—выражать это надо было обязательно в стиле японских трехстиший.

Закончилось все это ячменем на глазу у Ленки и герпесом на всю губу у меня.

Но на этом мы не остановились: начали рисовать пейзажи с натуры в китайском стиле и потом даже отыскали в Ленинграде буддийский храм. Правда, там оказалось какое то научное бюро.

С практики мы вернулись закадычными подругами.

Уже в Москве стали регулярно ходить на лекции в музей народов Востока и даже умудрились записаться в музейную библиотеку—архив.

( Ленкиного папочку пришлось подключать, чтобы он бумагу написал — иначе, кто бы нас туда вообще пустил? Изображали научных работников.)

Там мы на пару читали историю отца Иакинфа, и труды по китайской философии.

Это был наш любимый музей. Тогда он еще находился на улице Обуха в небольшом и очень уютном особнячке, спрятанном в сквере.

Еще в самом музее был какой-то необычный запах, особенно в китайском зале — запах, как я его называла, «столетней пыли». Только я туда входила, как у меня, почему-то, сразу все замирало внутри и накатывало какое-то необычное волнение.

Когда я поделилась с Ленкой своими ощущениями, то она буквально вскрикнула: « Ну надо же! И у меня тоже так. Как странно, что мы одинаково это чувствуем, особенно, где Китай.

Мне так хочется во все это погрузиться, спрятаться в это. А этот странный запах…

У меня, например, когда я выхожу из этого музея, вижу всю эту нашу советскую серость, то сразу так тоскливо становится — хочется бежать куда-то, куда-то в другой мир.

А у тебя, разве, Женька, нет такого чувства, что ты словно в тюрьме, в трясине какой-то. Впрочем, мы все в этой стране, как в тюрьме.

Но ты знаешь, у меня есть чувство, что вот мне надо только что-то узнать, что-то понять — и я попаду в какой-то другой мир. А из этого музея я никогда бы не уходила — здорово здесь!»

Сейчас, оглядываясь назад, все это видишь по-другому. И наше немного истеричное увлечение восточной экзотикой становится как-то понятно: если держать человека взаперти, то он, конечно, будет отчаянно глядеть в любую щель. Вот и вся эта азиатчина со всем этим кришнаизмом—буддизмом и была той щелью. Все это наше социалистическое государство было большой тюрьмой и каждый выбирал себе отдушину по вкусу.

Что такое была, в сущности наша жизнь? Серятина, которая словно бы обволакивала все кругом. Серятина, вонь и бесконечная грязь под ногами. Сырость и промозглость пробирающая до костей. Холод в руках и ногах. И это непроходящее отчаяние в душе, и в голове одна мысль: « неужели я отсюда никогда не уеду?»

Жили мы в заведомо абсурдном мире, точнее в мире торжествующего абсурда. Жутковатость всему этому придавало то, что к этому все привыкли. То есть, с одной стороны: не было не одного человека (я имею ввиду вменяемого), который бы как-то разделял эту марксистко-ленинскую идеологию — естественно, ведь это клинический бред, но с другой стороны практически полстраны так или иначе работало на идеологический отдел: скульпторы, кормящиеся на памятниках Ленина, художники-оформители с вечной «Славой КПСС», поэты, музыканты, песенники, я уже не говорю о работниках идеологического звена: армия журналистов пишущих об успехах партии и.т.д… Словом, страна населенная людьми с кукишами в карманах.

Государство тогда возглавляло Политбюро ЦК КПСС — кучка маразматических старикашек еле перебирающих ноги и с трудом ворочающих языком. Сам «царствующий монарх» генсек Брежнев давно стал посмешищем для всех. Реальное же управление страной осуществляла опричнина, тогда она именовалась КГБ. ( Не понятна мне до сих пор любовь этого ордена «собачей головы» постоянно менять названия: ЧК, ВЧК, НКВД, ГПУ, сейчас ФСБ. Помню, мы с Ленкой тогда предположили, что это они так защищаются от колдунов, делающих заклятье на имя. Глупость, конечно, с нашей стороны. Заклятье делают от бесов. А они кто?) Вербовались туда, как правило за пайку или как они сами называли «спецраспределение». Они быстрее всех получали квартиры, имели доступ в магазины со жрачкой, выезжали за границу. За границей они либо пасли артистов и музыкантов, чтобы те не сбежали, либо приканчивали тех, кто все-таки сбежал. Стоит ли говорить, что вербовались туда самые подлые. Даже при той тотальной нищете и безнадеге, все же не всем удавалось преодолеть брезгливость. Сами «гебешники» старались не раскрываться, потому что не один уважающий себя человек никогда бы не стал подавать им руки.

Прослойка пониже и пожиже— комсомольцы, или «комса», как чаще их называли, — руководители всевозможных разнокалиберных комсомольских ячеек. Там, в «комсомолии» пайка уже была помельче: путевочки всякие, тоже, конечно, распределители, но пожиже. Девиц, которые встречались с «комсой» называли или дешевками или «комсомольской подстилкой» и это была практически «каинова печать». ( Сейчас эта бывшая «комса» элита нации, хозяева страны.)

Ленка, помню, тогда просто ненавидела советский режим, (как и я, впрочем). Впрочем, было бы странно если бы иначе. Причем ненавидела как-то забавно: всю номенклатуру, всевозможных начальников, словом, всех, кто тогда как-то олицетворял власть, Ленка называла одним емким словом—«скоты», или, почему-то— «соленые скоты».

— Что за термин такой — «соленые»?—как-то спросила я у нее.

— Не знаю, не могу объяснить, но если посмотреть на их рожи, то они словно где-то просолились и задубели, как воблы какие-то...»

Смешными мы были.

Нам тогда все что угодно казалось привлекательным и заманчивым, что хоть как-то не было советским. «Советское» или, как мы тогда еще говорили, « совдеповское», вызывало у всех нас стойкую неприязнь на грани отвращения. Не было более уничижительного эпитета, чем «комсомолец» или «гебист» — самая низшая каста людей.

Причем, среди моих друзей, да или просто знакомых, я не знала никого, кто бы хоть как-то лояльно относился к режиму — диссидентсвовали тогда решительно все — все так или иначе старались от всего « совдеповского» дистанцироваться. Для меня уже тогда было полной загадкой: на чем же держалась эта власть? ( Думаю, что на инерции и косности— потому и рухнула, как куча мусора.)

Это было время, когда еще только стали появляться подпольные ашрамы кришнаитов, буддистов, йогов — они постоянно ездили друг к другу в гости по разным городам, передавали всевозможную подпольную литературу, вслух зачитывали всяческие письма или послания от «гуру»—над всем этим витал какой-то катакомбный флер, все были в каком-то романтическом партизанском возбуждении.

Мы с Ленкой ездили то в Киев к каким- то йогам, то встречались с какими-то буддистами из Ленинграда — да много еще чего …

Внешне вся наша беготня напоминала сумасшествие — во всем этом была какая-то полубезумная лихорадочность. Нас не покидало ощущение, что вот-вот мы войдем в некую таинственную область, после чего окажемся в иной реальности.

Помню, Ленка от всего этого была в каком-то истерическом восторге. Иногда она меня даже немного пугала — энергия и какое-то перевозбуждение так и перли из нее.

Как-то летним вечером мы гуляли с Ленкой недалеко от ее дома на Таганке—там еще была аллея из старых ветвистых деревьев. Небо, помню, тогда было особенно красивым: глубокого синего цвета, как у некоторых драгоценных камней, какое-то сияющее. Ветки деревьев освещались фонарями и за счет этого они были почти оранжевыми. Такой теплый сумрачный вечер.

Тогда мы часами болтали о всякой оккультной чепухе: Блаватской, Ауробиндо, кришнаизме, сбиваясь с одного на другое, пересказывая свои «случаи из жизни» и захлебываясь от восторга.

Глаза у Ленки блестели, она сильно разрумянилась, даже над верхней губой выступили капельки пота. Вдруг она неожиданно прервала свой монолог, остановилась, посмотрела на небо и потом как-то энергично полезла на первое попавшееся дерево.

Странно, но тогда я даже не удивилась — восприняла это как само собой разумеющееся. Уже с дерева, глядя куда-то вдаль, она стала говорить, почти кричать:

— Я вдруг так четко поняла, что «что-то» есть! Весь материализм— неправда!

— А разве мы не об этом все время говорили? —крикнула я ей снизу.

— Да, но я сейчас это так почувствовала! Такой кайф!

Я ей завидовала. У меня не получалось так все чувствовать— что-то мешало.

Правда, и своих старых увлечений она не оставляла, что, помню, тогда больше всего меня поражало в Ленке: я не очень понимала, как ей удается все это сочетать. Мы даже один раз из-за этого немного повздорили с ней:

Как-то поехали мы с ней в Таллинн. Весь день ходили по городу и под вечер усталые уселись на скамейку.

И тут она принялась уговаривать меня пойти с ней в бар, причем, так упорно: «Я не представляю, как это побывать в Прибалтике и не сходить в бар!».

Я как могла от этого бара отнекивалась — ну не видела никакого смысла в этом — устала, да и одежды подходящей у меня не было. (А если правду говорить—снобизм не позволял)

Остановились на компромиссном варианте — пошли в кино. Видно было, что Ленка на меня досадует. Хотя это и портило наши отношения, но тем не менее, ходить по барам и дискотекам и «снимать» там парней я, точно, не собиралась.

Но, Ленка была умной, и впоследствии для этих целей завела себе другую подругу из модельерской группы,- такую же высокую и модную как она сама. ( Неплохая, причем была девчонка. Звали ее Ира. Позднее я и с ней подружилась.

После окончания института она вышла замуж за человека старше ее на 30лет и уехала с ним куда-то в тайгу. Там они вместе прожили в полном уединении лет 15. Потом расстались.

Иру я случайно встретила в троллейбусе. Такая же красивая — совсем не изменилась, модная как из журнала «Вог». Сказала, что годы в тайге были лучшие в ее жизни. Странная история.)

Вернемся к Ленке. Каникулы она чаще всего проводила либо в «художественных» домах творчества, либо в элитных турбазах, где собиралась «золотая молодежь». Возвращаясь, много всего забавного рассказывала о «представителях творческой элиты».

В Ленке мне больше всего нравилось то, что она так и не стала циничной. В ней всегда была какая-то детская восторженность и какой-то задорный энтузиазм узнавать все новое. Хотя веселая жизнь и успех у мужчин ей тоже был явно приятен.

Кончилось, правда все это невесело:

Невеселое развитие событий.

Достал ей как-то папа путевку в одну элитную турбазу на Домбае. Судя по восторгу, с каким она описывала свою поездку, Ленке там явно понравилось. Без остановок она щебетала о том, как за ней увивались мужики, как глупы эти детки из «золотой молодежи», как к ней даже клеился какой-то парень из «Машины Времени»: « Тоже мне остряк, говорит мне: «не знаю как звать тебя?»—Я ему в ответ: «не знаешь—не надо»—а он: «какое красивое имя Ненада!». «Надоели они все — говорят одно и то же»—не без удовольствия в голосе тараторила Ленка.

«Знаешь, еще я там познакомилась с одним классным мужиком и у нас с ним было… Он мне в Москве должен позвонить!» Я порадовалась за Ленку — вид у нее был счастливый.

Но, спустя несколько недель, лицо у нее становилось все более обескураженное. Спрашиваю ее:

— Что, Ленка, не звонил этот мужик что-ли.?

— Мне сейчас не до него — я «в залете»!

Да, ситуация!

— Что делать будешь?

— Надо как-то по-тихому избавиться от этого, чтобы родители не знали. Мне по знакомству врача порекомендовали где-то в Калуге, а сейчас я пока таблетки пью, может таблетки помогут.

Ленка была явно напугана.

Через неделю, уже в каком-то благодушном настроении она мне говорит: «Знаешь, как чудно, когда в тебе другая жизнь. Я уже чувствую как у меня там внутри другой человек. Я, например, когда ем, то понимаю, что и он ест. Так чудно!».

Такой Ленку я никогда не видела. Какая—то безмятежность в ней появилась.

Потом она исчезла на неделю. Вернулась осунувшаяся и растерянная. «Я в Калугу на аборт ездила к одному врачу, тот посмотрел и сказал, что ребенок уже мертвый, что я его таблетками сама вытравила. Подчистил меня и все».

Больше Ленка об этом никогда не говорила.

Она с того времени как-то меняться стала. Веселость и игривость пропали.

Летом того же года она уехала куда-то на Алтай искать Шамбалу. Позже познакомилась с какими-то кришнаитами. Один из них даже пытался безуспешно за ней ухлестывать. Потом легла в больницу с язвой. Там познакомилась с неким санитаром Сашей. Он привел ее в христианство. Выглядело это странно:

Внезапно Ленка перестала следить за собой, начала носить какие-то дурацкие юбки, стала разговаривать в странной манере—как будто всю жизнь прожила в глухой деревне. В волосах у нее появились колтуны. Опростилась, словом.

Заговорчески рассказывала о конце света, который должен наступить буквально через два месяца, причем с точной датой. Время от времени она уезжала к каким-то старцам. Приехав, сразу начинала меня поучать, чаще критиковать за недостаток благочестия. Неблагонадежность моя выражалась в ношении штанов и в моих волосах, точнее—кудрях. Напрасно я оправдывалась тем, что они у меня от рождения— Ленка настаивала на своем — надо пригладить. Излагала странную теорию: «Волосы — это антенны, понимаешь? Монахи, ведь, носят волосы на пробор».

Потом она стала отчитывать меня за легкомыслие, когда обнаружила крем для лица. Хотя тогда она уже всерьез начинала пугать меня, я все-таки надеялась, что «нормальная Ленка» возьмет вверх.

Примерно в тоже время у нее начались проблемы в семье.

Однажды Лена попросилась пожить у меня. Объяснила, что конфликт с родителями достиг такой степени, что они собираются сдать ее в сумасшедший дом. На Ленку было страшно смотреть. Разумеется, я была согласна.

Дома у меня Лена почти все время сидела забившись в угол. Там она смотрела куда—то в одну точку. Иногда ступор сменялся крайней взвинченностью и ее начинала раздражать любая мелочь, например: когда я полоскала кисти в банке или звуки шагов соседей сверху. Нервы у нее тогда были на пределе.

Потом позвонила ее мама и рассказала, как Лена собрала все свои книги, кроме святоотеческого писания, сложила их в комнате на жестяной лист и подожгла. Похоже, что и сожгла. «Это все ненужное, это все порочное»—приговаривала она при этом.

Кто так повлиял на Ленку — «старцы» или этот Саша, о котором она с таким трепетом мне рассказывала — не знаю.

Но, со временем, похоже, все обошлось. С семьей она помирилась, после окончания института папа ее устроил на какую-то «блатную» работу. Стала простой церковной тетушкой в юбочке и платочке, причем очень скучной. Разговаривала каким-то гугнивым голосом и все время повторяла всяческие благолепные банальности. С ее слов я поняла, что читает она только благочестивые брошюрки, где описываются всевозможные чудеса.

Хотя мы вовсе и не ссорились, но как-то наши отношения стали сходить на нет—просто стали мы с ней как-то не совпадать, и в общении нашем образовался довольно большой перерыв.

Созвонились мы, когда нам обеим было уже за 40. Я сама к ней напросилась в гости — мне показалось, что ей явно нехорошо—голос у нее был какой-то странный.

Изменилась Лена сильно: седая, какая-то опухшая. Располнела немного. Разговаривает быстро и как-то сбивчиво. Беседа опять съехала на нашу «тему»:

— Вот смотрю в брюках ты?

— И что?

— Женщины не должны быть в брюках!

— И где в Евангелие про это написано?

— Ты святых отцов читай больше! Вот я, например, когда брюки одеваю, то чувствую себя сразу какой-то свободной, уверенной, а это плохо — смирения мало.

— Так ведь удобней же!

— Удобства все ищешь. Чего-то ты как американка какая-то все в свитере, в брюках, худая.

— Это плохо?

— Вот когда я в платке, в юбке, то я сразу кротость какую-то чувствую, правильность какую-то. Вот я в храме такая смиренная стою — и мне легче на душе. Солидность нужна, степенность.

Дальше она начала ругать католиков, экуменистов, говорить об «исконно русской духовности».

Я старалась с ней особо не спорить.

Сколько же лет мы не виделись! Осмотрела ее жилище—с трудом узнаю. Как же у нее неуютно, неухожено! Это не такой бардак, который оставляют дети, а другой — затхлый какой то — такое бывает, когда не моют полы и не вытирают пыль годами. Окна словно закопченные. На кухне грязь просто жуткая! Кажется, что все покрыто каким-то слоем жира. Я боялась до чего-либо дотрагиваться. Что с Ленкой происходит?

Постаралась свести разговор на бытовую тему, спросила ее о работе.

— Сейчас я нигде не работаю, со старого места давно ушла. Понимаешь, я не знаю чем мне заниматься, кто я, что мне делать. Однажды я даже объявление дала в брачную газету, волосы покрасила.

— Ты что, спятила? Зачем тебе это?

— Одиноко как-то мне.

— Как одиноко, а Церковь? Там разве ты не нашла с кем общаться? Среди прихожан разве не нашла друзей?

— Ты что в храм общаться ходишь?

— Почему нет? А где надо?

— В храме молятся! Я вот что думаю, съезжу к одному старцу, если он жив, то пусть он мне скажет что дальше делать

— Какому старцу, ты что!? Ленка, ты же взрослый человек!

— Я все не могу понять: кто я, зачем я? Я не знаю что мне делать, чем мне заниматься?

— Лена, но ты же художник!

— Да какой я художник! Пустое это! Старец пусть мне все скажет. Своеволие — это плохо, нужно смирение.

Я слушала ее и понимала, что все эти наши «догматические разногласия» для меня совершенно уже не важны, и что все равно она навсегда останется для меня особо близким человеком.

Вдруг вспомнила, как когда-то она спасла мне жизнь. Да, именно.

Помню, гуляли мы вечером в одном из московских переулков. Уже начало темнеть и улицы освещались только светом из окон.

Вдруг, из какого-то подъезда выскочил молодой парень с остекленелыми выпученными глазами и красной мордой. В руке у него был кусок арматуры. За ним следом вразвалочку выползли другие парни с не менее жуткими физиономиями. То ли пьяные, то ли обколотые?

« Девочки, ух ты девочки, послушайте меня, девочки»—причитал парень с палкой, он же медленно, пошатываясь приближался к нам.

Меня как будто парализовало. Я даже не могла пошевелиться.

Вдруг, Ленка резко взяла меня за руку, тихо сказала: «бежим!» и дернула за собой. Она бежала довольно быстро и почти волокла меня за собой. Потом я, опомнившись, уже набирала скорость вместе с ней, даже не понимая, куда мы бежим, по каким закоулкам — у меня все мелькало перед глазами и свистело в ушах. Может это свистели парни бегущие за нами.

Потом мы нырнули в какую-то арку и оказались на оживленном и ярко освещенном проспекте. Я дышала ртом как собака и слышала стук своего сердца. От слез в глазах плохо было видно.

Все это напоминало жуткий фарс. Проспект, освещенные улицы, люди спешащие по своим делам казались каким-то другим миром. Резкая смена декораций. Я вдруг остро почувствовала всю отвратительную двойственность нашей жизни: эту одномоментность существования всего этого мрачного и жуткого сброда и внешней благопристойности.

Слушая заунывные морализаторства Ленки я, почему-то, вспоминала именно этот эпизод. Да, тогда она была другой!

Тоскливо мне стало. Не покидало чувство, что все эти « догматические разногласия» какой-то дикий вздор и что то, что нас связывает куда важнее. Но как мне ей все это объяснить и нужно ли ей это?

Проговорили мы с ней до позднего вечера. Потом она пошла провожать меня до метро.

На улице было свежо и пахло мокрыми листьями. Как будто и не было этих 25лет.

Сразу стали вспоминать наши прогулки, бесконечную болтовню обо всем на свете, восторги, надежды. Показалось, что даже этот запах сырого воздуха будто был таким же как тогда. Потом, поняв, что мы с ней одновременно вспоминаем одно и то же, впервые за вечер рассмеялись—как в молодости.

Обнявшись, распрощались — я в метро, Ленка — домой.

Спускаясь по эскалатору, я вдруг, неожиданно вспомнила, почти увидела в своем сознании молодую, разгоряченную Ленку, как она в своих красных штанах, с разлетающимися пышными волосами куда-то быстро идет, почти бежит, и, при этом, оживленно и сбивчиво мне что-то рассказывает. Дыхание у нее перехватывает, глаза блестят. Я именно такой ее и запомнила. Где она? Куда все умчалось? И вдруг неожиданно меня пронзила какая-то душевная боль, словно ножом. Глаза защипало. Я вдруг, как-то болезненно почувствовала всю иллюзорность жизни: все будто бы в каком-то нелепом сне или словно бы тебе показали какой-то странный фильм, где ты либо участник, либо зритель.

Спустя четыре года я опять с ней созвонилась. Родители ее умерли. Сначала мать, а вот недавно отец. Она осталась совсем одна. Больше никого из родственников у нее нет. Сейчас пока проживает отцовское наследство, потом говорит, собирается заняться иконописью. Голос у нее совсем потерянный:

—Знаешь, Женя, жизнь так коротка, так быстро проходит. Хочется остаток ее потратить на что-то стоящее.

Она права.

Я теперь буду ей звонить почаще.

( 1985—1991год)

Анатолий.

Познакомилась я с Толей в 85году на молитвенном вечере у Ани Е.

Супруги Аня и Гриша — прихожане отца А.Меня.

Время тогда было тягостное и, честно говоря, как-то особенно мерзопакостное. Похоже, именно в тот период империя и начала агонизировать: в совдеповскую идеологию уже никто не верил и все очевиднее становился кризис. Гебэшникам словно вожжа под хвост попала, и они уселись на своего любимого конька — идеологическая диверсия. Верующие для них — как кусок мяса, да и самая удобная мишень.

Тогда и появилась эта паскудная статья «Крест на совести» в газете Труд. Отца Александра таскали в КГБ. Одного моего знакомого прямо с лекции забрали в милицию, причем в наручниках: молодой парень, учился в «медицинском», у себя дома проводил молитвенные встречи — вот и вся вина.

Аню я давно встречала в приходе, и, когда познакомившись со мной, она сразу позвала меня на домашнюю лекцию, то я очень гордилась. Это было как приглашение в элитный клуб. Прихожан отца Александра я тогда считала собранием лучших людей.

Аня—привлекательна молодая женщина лет 25, обаятельная и немного чудная: худая, сутулая, узкое лицо, нос крючком—немного напоминающий каплю, и большой узкий рот. Одевалась в одежду на два размера больше. На ногах мужские ботинки. У нее еще были очень тонкие лодыжки и запястья. Ладони узкие с длинными пальцами. Костлявость шла ей — она немного напоминала лесную средневековую ведьму, но не страшную, а такую — привлекательную, даже почти завораживающую—некий персонаж из скандинавского фольклора.

Было чудно видеть среди советской бесцветности такого необычного человека. И еще — она постоянно как-то странно улыбалась, но не такой деланной и натужной улыбкой, которой улыбаются некоторые иностранцы или подхалимы, а этакой мечтательно безмятежной, словно вспоминала о чем-то приятном.

Кого бы я ни спрашивала про Аню — всегда один ответ — классная! К тому же она добрый и приветливый человек. Это не мало.

Гриша, ее муж — застенчивый симпатичный парень. Тоже всегда улыбается, слегка пожимая плечами и склоняя голову набок. Видно было, что Аню он обожает.

Какое-то радушие исходило от этих людей.

Оля, дочка Ани и Гриши, тогда была еще маленькой — лет 5, не больше. Всякий раз, когда я бывала у них, Гриша читал Оле сказки, лежа на каком-то топчане из досок. Вместо ножек у топчана приспособлены кирпичи.

Дома всегда бардак и в раковине горы посуды, но при этом все жизнерадостны и благодушны.

Особенно я любила Анины застолья. Много всякой вкусной еды, какие-то лимонные пироги и, главное, дружелюбная атмосфера. Все друг другу нравились и ты в их обществе сам себе начинал казаться интересным и остроумным. Курили, почему- то, « Беломор».

В людях этих было какое-то странное чудачество, но не нарочитое, а такое — естественное, словно так и надо, а по-другому никак. И, удивительное дело, внутри меня возникала какая-то теплая радость от открытия того, что ведь можно и так жить. Рядом с этими людьми я переставала ощущать враждебность мира.

Я и не сомневалась, что именно такими были первые христиане — люди, у которых «одно сердце».

И уже потом, когда мне приходилось сталкиваться со всякой жутью и диким жлобством, уже привычными в нашей жизни, то я всегда успокаивала себя мыслью, что есть же все-таки и другие люди, такие как Аня и ее друзья — и мне сразу становилось легче.

В тот день читать доклад должен был Толя. Приятный парень, красивое, мечтательное лицо. Молодой начинающий богослов—готовился в священники, продолжатель традиций Соловьева, Бердяева, Флоренского — так мне его представили. Впечатление у меня почти восторженное.

Группа, в основном, состояла из пожилых людей. Толя там был самый молодой.

Все внимательно слушали длинную лекцию о детстве, отрочестве и зрелой жизни девы Марии. Много было ссылок на апокрифы и святоотеческое писание. Трогательно было видеть как пожилые люди, затаив дыхание, слушают молодого, длинноволосого парня лет двадцати. Немного басил.

В те времена даже в центральных библиотеках Библию выдавали только после предоставления всевозможных разрешительных документов. Оставалось загадкой: откуда парень собрал весь материал?

Потом доклад обсуждали. Разговаривали тихо, словно заговорщики.

Дальше пили чай. Толя обратил внимание на картинку, висящую на стене. Рисовала ее я и потом подарила Оле. Точнее она ее сама выбрала.

(Раньше я забегала к Ане после моих бесплодных походов по книжным издательствам, где показывала свою графику и пыталась получить работу. Тогда я считала себя недооцененным гением. Сейчас, спустя 20 лет, глядя на те свои рисунки, я удивляюсь тому, что со мной вообще разговаривали. Неплохие люди, выходит, были эти «худреды» в издательствах: одни тратили время на исследование всего этого «детского лепета», другие даже пытались мне что-то объяснять).

На картинке была нарисована девочка в лесу среди птиц. Такая иллюстрация к сказке, которую я сама же придумала. На ней Оля признала себя — пришлось дарить. Умненькая девочка.

Узнав, чья работа, Толя завел со мной разговор об издательствах и редакциях. Выяснилось, что когда-то Толя сам был худредом, и что его друг учится в Полиграфе. Мне было неловко, разговор казался неуместным—мы же здесь собрались ради богословских бесед. Но, из вежливости, беседу поддерживала.

Тогда у меня был «синдром неофита»—это когда всякий разговор не о христианстве кажется пустым и бессмысленным.

Кончилось тем, что Толя напросился ко мне домой посмотреть остальные работы. Такая честь! Принимать у себя человека, которого, открыв рот, слушают люди старше его вдвое!

Дома я даже записала вопросы, чтобы не забыть от волнения.

Встреча была замечательная— многое обсудили, обговорили. Сколько же он всего знает! Строгостью напоминает старообрядца. У Толи было бледное лицо и отрешенный взгляд куда-то в сторону. Глаза редкого оттенка — темно-серые.

Настоящий праведник — думала я.

В другой раз Толя привел того самого друга из Полиграфа. Звали его Сергей. Опять

смотрели мои работы и обсуждали богословские темы. Романтическое было время!

Жизнь сложилась таким образом, что потом я вышла замуж за Сергея. Кто знает, если бы не это, то может, и запомнила я бы Анатолия только таким. Но все получилось иначе. Толя и Сергей были друзьями детства.

Мы с мужем долго не могли снять квартиру, и Толя пригласил нас к себе. У него было две комнаты в коммуналке, и в одной из них мы жили почти месяц.

Комната Анатолия была просторная, с высокими потолками и окнами в виде арки. В углу стоял высокий деревянный киот с иконами. Перед киотом— трибуна, на которой лежал старинный молитвенник. Стол и книжные полки были почти антикварными. Но больше всего обращала внимание кровать — вернее «лежбище», как он сам называл. Такая деревянная скамья из неструганных досок. Матраса не было — какое-то покрывало.

— Как ты можешь так спать?

— Так и надо. Нечего изнеженность культивировать! Жизнь в Боге должна быть суровой. Вера — это тяжелый труд.

Каждый день несколько часов за трибуной Коля начитывал молитвенные правила. Читал громким басом. Слышно было из соседней комнаты. Пахло ладаном. Под Толин голос мы засыпали и просыпались. Чувствовали себя какими-то легкомысленными людьми. Был суров. Многих называл еретиками. Любил повторять, что искусство «от беса». Питался хлебом и чаем.

У Анатолия было здорово, но квартиру мы нашли и съехали.

Потом он довольно часто к нам забегал с «ксероксами»—перепечатками книг отца Александра. Оставался ненадолго, пил чай, вразумлял нас. Тогда он, почему-то, начал «окать».

Любил пить чай из большой кружки и класть туда много сахара. Бывало, отхлебнет, закатит глаза и говорит:

—Эх, помереть бы скорее!

В ответ на наше недоумение, отвечал:

—Знали бы как там хорошо!

Потом мы уже на его «помереть» не реагировали.

Я забеременела, родила сына. Приходская жизнь, похоже, в этот период развивалась бурно. Иногда, конечно, удавалось вырываться на лекции отца Александра, но не часто.

Возникали новые молитвенные группы на квартирах. Анатолий был нарасхват. Назидания его становились все более патриархальными.

Как-то позвонил он мне сразу после моей выписки из роддома:

— Женя, поздравляю с первенцем и желаю тебе рожать, рожать и рожать!

—Что, Толя, каждый год что-ли..?

—Да!

—А размещаться где? А деньги?- жили мы тогда в коммуналке.

- Об этом не думай, все Бог управит .

Хороший парень. Какой-то огонь в нем был. Главное, что все что он делал и говорил было искренне, и вере он отдавал себя целиком.

Настал 90 год. Позвонила моя подруга и сказала что, отец Александр убит. Первое время я не могла понять о чем она говорит. Это походило на бред. Уже были другие времена, отец Александр выступал по телевизору, его печатали, открывались воскресные школы.

На похоронах люди не вмещались в ограду церковного двора. Лица у всех были как у потерявшихся детей—испуганные и растерянные.

Там Толя произнес очень хорошую речь. Говорил искренне, уместно, хорошо. Не берусь эту речь повторять, потому что надо либо дословно, либо равноценно.

Все тогда отметили Толино выступление.

Через год он стал дьяконом—даже как-то заходил к нам показать свою рясу. Шутил, веселился и вид у него был именинника. Служил он недалеко от Мытищ.

Там он открыл воскресную школу и сам начал ее ремонтировать. Школе он посвящал все время и все силы.

Помню, я подарила ему одну работу, которую сделала для сына — там были нарисованы разные животные. ( По ней я учила Арсения разговаривать.)

Картины Толя собирал для галереи при школе. Там у него набралась целая коллекция работ всяких разных художников. Анатолию не отказывал никто. Мою работу он повесил в крестильную. Я гордилась.

Много сил он вложил в эту школу. Мне даже повезло побывать на одном из его уроков — здорово, даже очень! Было ощущение что много, конечно, впереди работы, но все обязательно изменится к лучшему!

Все называли его бессеребренником. Даже его мама, которая в свое время, была в ужасе от его религиозной деятельности, теперь, всякий раз, повторяла: « Мой Анатолий — бессеребренник».

Так оно и было. Он был щедрым человеком и многим помогал. Одну девушку инвалидку регулярно отвозил на учебу в институт. Создал потом целый клуб инвалидов, устраивал встречи, чаепития, вывозил их за город.

Даже нам, вроде не самым бедным людям несколько раз дарил деньги и какие-то странные подарки—надувную бутылку в человеческий рост и факсимильное издание художника Митрохина. Толю любили тогда все. Одна моя знакомая мне даже сказала, что считает Толю образцом современного христианина. Тем обиднее оттого, что стало происходить потом.

Со временем начались какие-то странности. Как-то он пришел к нам в каком-то особенно затрапезном виде.

— Что с тобой?

— Это я специально не моюсь, чтобы ко мне бабы не липли.

- Это уже проблема?

— Еще какая! Знаешь, как расшифровывается слово «целибат»—цель для баб.

Мы по началу с мужем думали, что это некий особый «поповский» юмор.

В другой свой визит Толя рассказывал, как его обольщала одна английская монашка, приехавшая по экуменической программе, потом стал жаловаться на « тяжелые» проблемы вызванные его «чрезмерной сексуальной привлекательностью».

Тогда мы веселились— было забавно, тем более, что мы с мужем воспринимали все это как некий розыгрыш, дурачества, называя это между собой: «издержки целибатства». Мы и не сомневались, что это Толик нас так развлекает—юродствует.

Не всегда поступки человека могут выдать его чувства. Мы достаточно долго не могли понять, что с ним происходит.

Помню еще, что один новый русский из его бывших друзей, очень любил приглашать Толика на свои пирушки, заранее зная, что вечер скучным не будет. Наверно думал, что таким образом сделал его своим личным шутом.

Теперь только мне понятно, что смешного тут было мало и что все эти Толины эскапады были лишь формой отчаяния.

Отец Феофил.

Довольно скоро Анатолия рукоположили, и он стал вторым священником. Настоятелем там был некий отец Феофил.

Долго Толя приглашал нас к себе в «Раму»- так он называл свою сторожку при храме. Сыну моему уже исполнилось 3 года, и мы решились поехать.

Храм еще строился, и туда постоянно приезжали волонтеры помогать. Муж полдня долбил киркой лед, таскал какие-то трубы. Я гуляла с Арсением. Был 91 год. Тогда еще с продуктами было плохо.

К вечеру все проголодались, и сын начал канючить. Толя пригласил нас в церковную сторожку ужинать.

На крыльце стоял отец Феофил с большим тортом в руках. Завидев Анатолия и всех нас, лицо батюшки стало темно-розовым и каким-то испуганным. Рыжие волосы и красное одутловатое лицо странно смотрелись на фоне избы. «Наверно проблемы с давлением»—подумала я. Тогда мне и в голову не приходило нехорошо думать о священниках.

Феофил подозвал Толю и стал что-то сердито ему говорить. Затем, Толя смущенно подошел к нам и начал извиняться за то, что не может нас пригласить. Объяснил, где находится кафе. Мне в лицо старался не смотреть. Маленький Арсений тоскливо глядел на торт. Феофил обыскивающе рассматривал нас. Глаза цепкие и злобны — какие-то совершенно без цвета, видны только одни зрачки, как пуговицы. Лицо недоброе.

Перешучиваясь, мы потащили ноющего сына в кафе. Там мы наелись пирожными,

после погуляли и даже немного выпили. Ситуация нас явно позабавила.

Хуже всего было Анатолию. На ужин он не пошел, забрал свою пайку и принес домой дожидаться нас. Остывший ужин никто не ел. Там мы переночевали и утром уехали. Больше к Толе в «Раму» мы не приезжали.

Значительно позже Толя, уже с усмешкой, нам рассказывал о даче, построенной Феофилом из церковных стройматериалов, о том, как один «новый русский» предложил ему нырнуть в какой-то водоем за 100 долларов, и как Феофил согласился. Рассказывал это с какой-то снисходительной усмешкой, даже как-то тепло. Теперь у нас «святым отцам» многое извиняется.

С того времени как-то быстро Толя стал меняться.

То, вдруг, напившись — а без бутылки он уже и не приходил — начинал рассказывать о своих «книжных новинках»:

- Представляете, ребята,—толстенный журнал и там фотографии разных «п-д» крупным планом. Одни «п-ы»! Мне поп один подарил.

Потом начался «романтический этап» в жизни Толика. При встречах, он без конца пересказывал нам истории о «женщинах во власти страсти»—так мы с мужем озаглавили эту серию рассказов о всевозможных тетках, которые его «безумно любят», содержат его, делают дорогие подарки, «готовые бросить к его ногам все». Разумеется, излагал он это все будучи изрядно хмельным. Истории эти были одна бредовее другой. Было уже жутковато.

Пьяным он выглядел как карикатура на себя: веки у него опухали так, что не видно было глаз, нос делался красным и блестел. Губы мокрые.

Постепенно становилось уже совсем не смешно.

Позже Толя из храма ушел. Сам он говорил, что его выжили, потому что он «не те» проповеди читал. Другие рассказывали, что он пьяным являлся на службу. Кто знает?

В 92году у меня родилась дочь Варвара. Толя стал заходить реже. Кто-то про него судачил. Один мой знакомый трубач стал одно время проявлять деятельное сочувствие — активно зазывать Колю в клуб «анонимных алкоголиков». Над ним многие посмеивались. Со временем и мы уже перестали воспринимать Толю всерьез.

Я как-то подумала, что история Толика вполне могла бы показаться забавной и смешной, допустим, как сюжет к какому-нибудь фильму. Но, вот когда такое происходит с человеком, которого давно знаешь — это трагедия.

Вот сказано: « возлюби ближнего, как самого себя». А как быть тем, кто себя не любит? Складывалось впечатление, что Толя сам себе за что-то мстил. Человек он одаренный, и я лично знала многих людей, которых он буквально спасал, вытаскивал из отчаяния. А сам надломился.

Сыграли ли тут свою роковую роль чиновники в рясах — не знаю. Отец Феофил?

Что там тогда происходило, какие невидимые механизмы сломили человека? Кто знает. Как-то невесело я думаю об этом.

А вот чего у Анатолия никогда не было, так этого пресловутого поповского чванства и барыгой он тоже не стал.

(2002-2004год)

Молитвенная группа.

На одной экуменической встрече я познакомилась с Сергеем П. Приятный, начитанный человек. Руководил приходской евангельской группой. Во время одного нашего спора, он вдруг пригласил меня в эту свою группу, сказав что именно там все вопросы и обсуждаются.

Разумеется я пришла.

Поначалу все было, как говорят, очень мило. Люди приятные.

Встреча условно делилась на две части: вначале обсуждали текст Священного Писания, а потом — чаепитие.

В первой части разговаривали почему-то приглушенными голосами, словно заговорщики. Затем, на чаепитии, уже оживленней, обсуждали отсутствующих членов группы. Таков ритуал. Я, как новый человек, предпочитала помалкивать.

На следующий день, во время чаепития, как-то слишком эмоционально, обсуждали моральный облик одной неизвестной мне особы, которая не «хочет замуж, а живет для себя». Имела глупость влезть в разговор, причем влезла как-то безобидно, скорее из приличия. Вроде того, что, пускай каждый живет, как хочет и не надо никого осуждать — словом, какую-то либеральную чушь.

Тут одна упитанная дама в короткой юбке, тоном прокурора к кому-то обратилась:

— Ты что, и к разводам нормально относишься?

С дамой мы знакомы не были, на тот момент высказывались многие и я, признаться, не поняла к кому она обращается на «ты». Невольно огляделась.

— Чего глазки забегали?! — уже прокричала дама — я тебя спрашиваю?!

На этот раз она смотрела на меня в упор и постепенно покрывалась красными пятнами. Я просто открыла рот. Как рыба.

Признаться, я и до сих пор не знаю что, в таких случаях, надо говорить. Неожиданная смена модуляции голоса поразила больше всего. Похоже, я явно задела какие-то болезненные струны. От абсурдности происходящего меня просто парализовало. Все это напоминало какое-то идиотское кино.

Ждала реакции со стороны «благочестивого собрания»—никакой. После легкой заминки, беседа продолжилась даже в более приподнятом настроении.

«Где я?»—первое, о чем я себя мысленно спросила.

Возвращаться туда я, разумеется, не собиралась, но у меня была книга Сергея, которую он накануне мне дал почитать. Ее надо было вернуть. Приличие также требовало попрощаться с человеком, который меня пригласил.

Встретились через неделю. Мое желание уйти вызвало у Сергея недоумение. Он стал убеждать меня не уходить и, даже высказал теорию, показавшуюся мне занятной:

— Когда Бог посылает тебе встречу с «необычными» людьми, то таким образом, Он испытывает тебя. И, кроме того, в людях нас больше всего раздражают черты нам же присущие.

Любопытная, конечно теория. Я часто слышу эту версию от христианских интеллигентов: вроде того, что если тебе без причины хамят, то это доказывает, что с тобой наверное что-то не так. (Однажды на моего мужа собака набросилась, и тогда хозяин заявил буквально: « Он вообще-то смирный пес, хороший,—это скорее всего с вами что-то не то!»)

Есть еще вариант: надо поменять к этому свое отношение.

Сейчас я понимаю, что это обычные штампы, то есть люди все это говорят, когда не хватает духа что-то изменить, не теряя при этом благодушного облика, или, как сейчас говорят, не ломая имиджа. Но тогда я к Сергею прислушивалась — он вызывал у меня уважение. Хороший человек. Я и сейчас продолжаю считать его неплохим человеком.

В нем нет высокомерия и резонерства, свойственного «церковным деятелям». Искренен, не скрывает своей уязвимости, беспомощен в быту. Внешне тоже довольно приятный— высокий, полноватый мужчина лет 50. Сильно близорук. Читая, близко подносит к глазам, хотя у очков стекла толстые. Видно, что слишком много читал с детства. Помнит немало стихов и богословских текстов наизусть. Образован, эрудирован. Иногда стоит только заикнуться о каком-то философе или поэте — сразу блок цитат, причем, большие куски. Разумеется, человек вызывал уважение.

Когда нервничал, то начинал сильно заикаться. Иногда казалось, что говорить ему тяжело физически. А когда какой-то вопрос или тема казались ему важными, то он вдруг резко останавливался посреди дороги, чтобы всерьез это обсудить. Пристально смотрел в лицо. Прохожие нас обходили. Если разговор затягивался, и стоять приходилось долго, то я начинала мерзнуть. Он, похоже, никогда не мерз. Ему было важно то, что мы обсуждали. Такое редко встретишь у людей—большинство занято собой.

Как я уже говорила, Сергей—типичный церковный интеллигент. Человек очень неплохой, и, разумеется, искренний. Увлеченный. Все это конечно, достоинства. Но бывает так, что и достоинства могут оказаться ловушкой. Как правило, люди эти начинают жить в каком-то иллюзорном мире, или, как сейчас говорят «выдавать желаемое за действительное».

Эта способность не видеть очевидного, при довольно проницательном уме иногда меня просто изумляла—какое-то упорное желание существовать в системе своих же собственных мифов и иллюзий. Кто знает, может, это черта всех церковных интеллигентов — большей частью, людей славных и начитанных?

Но это я поняла, к сожалению, позднее, а сейчас—авторитет Сергея перевесил.

Я решила, что, наверное, он прав и решила остаться в «молитвенной группе», хотя знала, что будет не просто.

К счастью, в этой же в группе были две симпатичные старушки:

Елизавета — ей лет 80. Дочь репрессированного священника. Доброжелательная и приветливая. Сухонькая, невысокая и энергичная. Была геологом. Закаленная, легко одевается. Когда мы все беремся за руки после «Отче наш»—то ладонь у нее теплая, почти горячая. Всегда в хорошем настроении.

Говорят, что нет совершенных людей. Не знаю. Но за два года посещения группы, у Елизаветы я не обнаружила ни одного, даже мелкого, изъяна. Рядом с ней очень спокойно и комфортно.

Другую даму звали Эмилия. Седая, немного сутулая. Лицо усталое и доброе, морщины немного напоминают кружево. Позже, я узнала, что она выдающийся ученый, дефектолог: занимается глухими детьми. Разработала уникальный метод обучения глухих речью— по движению губ, которым теперь пользуются во всем мире. Признанное «мировое светило». Живи она где-нибудь в Европе или Америке, то была бы миллионершей. Но, увы, судя по одежде, явно бедствует, хотя, конечно, опрятна. Напоминает обедневшую аристократку.

(Странное у нас государство: самый богатый человек, из всех, которых знала лично, в молодости был обыкновенным мелким жуликом. Учился в школе хуже всех. Занимался фарцовкой. В одном институте попытался надуть какую-то девицу — взял у нее деньги за джинсы и выпрыгнул в окно с деньгами и штанами. Сбежал, словом. Девица возьми, да и устрой скандал.

Чтобы не сесть в тюрьму пошел в армию. После армии где-то пьянствовал. «Нашел себя» после перестройки, точнее ГКЧП. Сначала прилепился к какому-то фонду под названием «Вечная память солдата». «Деятели» этой «организации» по слухам отмывали «чеченские» деньги полученные через фальшивые авизо. Сразу баснословно разбогател. Потом торговал фурами, бракованными презервативами и.т.д...

Сейчас «большой человек»—занимается московской недвижимостью, торгует подмосковными землями, говорят, вхож к мэру. Он теперь представитель нашей российской элиты.

А вот такие как Эмилия — редкие ученые и профессионалы—бедствуют. И ведь не одна она такая. Сколько теперь кандидатов наук с университетскими дипломами живут в нищете? Какое будущее у страны с такими правилами игры? Думаю, безрадостное. )

Была еще Галя. Лет 45. Хорошая женщина. Похоже, что по настоящему, неплохой человек. Всю жизнь тянет лямку. Усталая, седая, с воспаленными глазами. Разговаривает надрывно. Голос дрожит и, иногда, в нем слышны слезы. Сразу видно — хлебнул человек лиха. Много таких приходит в церковь от безысходности: измученные, с пьющими мужьями, волокущих на себе всю семью. Счастье, что пришла она в «Козьму», а то попалась бы, к какому-нибудь Феофилу. Похоже, и со здоровьем у нее не все ладно.

Правда, была в ней одна забавная особенность: почему-то причину всех природных катаклизмов она видела в « ужасающем падении нравов», проще говоря, в «аморалке». Похоже, Бога она представляет как некую «полицию нравов». Постоянно сердилась на какую-то «Красную шапочку».

Обсуждаем последнее наводнение. Галя о своем:

— Вот эти женщины из «Красной шапочки» точно на свою голову накликают!

Я долго не понимала о чем речь—что за «Красная шапочка»? Потом мне объяснили, что разговор о женском клубе с мужским стриптизом. «Что ей Гекуба?»

Однажды я попробовала перевести тему на ироничный лад:

— Почему бы просто над этим не посмеяться или, на худой конец, не пожалеть всех этих женщин, и, потом, кто знает, друзья, может посещение этих клубов, есть форма отчаяния. Знаете, кто-то во время депрессии объедаться начинает, а кто-то по-другому…

Умею я, однако, портить людям идиллию. Ничего глупее я, конечно, сказать не могла. Дамы были обескуражены. Какая человеческая боль может быть у богатых? Все что я не говорю, все не к месту.

В группе, конечно, были и другие вполне симпатичные люди, но подробно писать о них я не буду. Кто-то приходил на все встречи, кто-то редко.

По совету Сергея, в итоге я решила остаться, точнее поставить над собой некий эксперимент: продолжать смиренно терпеть нападки той странной дамы, что набрасывалась на меня—мне было любопытно: к какому результату все это придет. Звали ее Лена В.. Было не просто. Казалось, что после того случая она словно бы получила сигнал «ату». Мое молчание только распаляло ее.

Никогда не понимала любовь таких людей к затяжным монологам. Лена никому не давала рта открыть, всегда разговаривала поучительным и категоричным тоном. Вела себя как председатель жюри. При этом, имела странную привычку задавать вопрос и не давать возможность ответить. Редкая удача, когда кому-то удавалось закончить фразу.

Многие вечера я по праву могла бы назвать: «бенефис Лены В.». Говорила она громко, с придыханиями на конце фраз. Лицо сначала покрывалось пятнами, затем, становилось красным равномерно. От шума у меня гудело в голове и хотелось на воздух.

Откуда у простого бухгалтера столько пафоса?

Но более всего мне была не понятна ее агрессия: одно дело ненавидеть человека, который сделал тебе что-то дурное или как-то мешает тебе жить. Плохо, конечно, но тут хоть есть логика. Но кидаться на малознакомых людей — не понимаю?

«Я защищаю христианскую истину!»- любила повторять Лена.

Позже, это уже стало проблемой и для группы. Время от времени все созванивались и договаривались как себя вести в отношении Лены. Чаще предпочитали упражняться в смирении. У нас это любят, особенно за чужой счет.

Нашли самое оптимальное решение проблемы. Увы — это я. Я стала вроде боксерской груши, на которой тренировалась «наша бедная Лена». Устраивало это всех. (Исключаю Елизавету — ей от Лены доставалось тоже).

Тщетно я пыталась выправить ситуацию. Перестала высказываться и ограничилась только вопросами — Лена начинала критиковать и их. Перестала спрашивать — она начинала что-то отыскивать у меня в лице. Это походило на какую-то странную игру.

Так как группа наша изначально, как сейчас говорят, «позиционировала себя» как христианская, то я достаточно много усилий прилагала, чтобы не раздражать « бедную Лену» и избегала контактов насколько это было возможно. Но иногда она сама неожиданно подходила ко мне и задавала вопросы, которые буквально ставили меня в тупик:

— Тебя заставляют что-то рисовать или ты сама придумываешь картины?— Я замешкалась.

— Ты свою физиономию со стороны видала, чего не сразу отвечаешь?!

Что на это отвечать я, признаться, не знаю и до сих пор. Тогда же, страх перед ней вгонял в меня какой-то ступор. Лена раздражалась еще сильней.

Когда я встречу пропускала, выяснялось, что Лена умудрялась поскандалить с Елизаветой. Вот это уже никуда не годилось! Елизавета — « священная корова»! И наши дамы начинали поочередно мне названивать, явно беспокоясь о моем отсутствии.

Сергей П. однажды мне так и объявил:

— Поймите, Женя! Не в Вас же дело! Не будет она на Вас кидаться, то накинется на кого-то другого!

Выходит, у каждого своя роль, да и в группе это всех устраивало. Продолжалось это долго, пока не превратилось в некий «театр абсурда». ( Не покидало ощущение, что участвуешь в какой-то странной игре, условия которой не оговариваются. Как у Алисы в стране чудес — игра без правил.)

На каком-то этапе Лена решила взять на себя роль моего «духовника», вроде «учителя жизни». Насколько мне это было нужно, ее интересовало меньше всего. Назойливость, причем, у нее была редкая.

Можно было, конечно, и дальше упражняться в смирении, стоически выносить грубость и демонстративное хамство под молчаливое одобрение благочестивого собрания, но выслушивать все эти потоки банальностей с закатыванием глаз, у меня уже не хватило сил. Я сломалась.

Сославшись на занятость, я приходить в молитвенную группу перестала. Плохо, что пришлось врать. Жаль, конечно.

(2004г)

Почему столько вопросов без ответа?

Правда, ответов на вопросы с которыми я пришла в группу у меня нет и до сих пор:

До каких границ следует позволять над собой издеваться, и, главное, почему поощрять очевидное хамство считается проявлением христианской добродетели — это мне никто так и не объяснил, причем любая попытка выяснить это пресекалась в самом начале.

Гнетущее впечатление оставляют люди, которые могут часами рассуждать о Боге, но при этом не утруждающие себя даже элементарной вежливостью.

И вот что вызывает серьезное беспокойство — люди эти понимают, что ведут себя они, как минимум, неприлично, но при этом, они убеждены, что имеют на это право. Почему? Да потому, что они христиане! Словно христианство дает какие-то особые полномочия, расширяющие границы дозволенного.

По непонятным причинам, люди эти внушают мне какой-то мистический страх, почти ужас. Мне всегда хочется бежать от них куда-то подальше. И что самое необъяснимое—именно такой тип людей зачастую доминирует в религиозных коллективах.

Зачем я так подробно описываю этот случай?

Позднее я познакомилась с одной женщиной. Работала она учителем танцев. Эффектная. Разговорившись, я узнала, что она тоже когда- то ходила в одну молитвенную группу, а потом перестала. Мой рассказ ее явно позабавил. «Очень распространенный сюжет» — смеясь, сказала она. С ее слов я поняла, что похожая история была и у нее. Выходит случай не частный, а скорее, закономерный.

Позже, вспоминая о группе, я часто задавалась вопросом: почему в «церковных кругах» столько подобных Лен? Несчастных, в сущности людей. Что в церковной жизни такого, что позволяет им так вольготно и развязано себя вести? Идея смирения? Знают, что все их будут терпеть до последнего. И почему среди верующих столько людей убежденных в том, что если ты объявил себя христианином, то общепринятые правила приличия на тебя уже не распространяются? Философский вопрос.

Хотя куда этим людям еще идти? Церковь не закрытый клуб.

После, оглядываясь назад, я поняла, в чем была и моя ошибка:

В каждой группе людей всегда есть негласное распределение ролей, и если ты хочешь «ужиться в коллективе», то должен это принять. Я же наивно думала, что для христиан правила другие и самое главное — истина.

Есть такое понятие: «заговор молчания»—это когда какие-то темы не обсуждаются. Что-то вроде «веревки в доме повешенного». Как правило, это распространяется на вещи очевидные. Например: нельзя говорить, что архиереи ездят на Мерседесах, и что живут они как «новые русские», что так называемые требы — это баснословный источник доходов; нельзя говорить об «освящении Мерседесов, яхт», торговле сигаретами и водкой и. т. д. ….

И главное — ты должен не замечать очевидных несоответствий того, что требует от нас официальная Церковь с тем, что написано в Евангелие.

О чем же говорить можно? Да много о чем! О падении нравов, например, о «бездуховности кругом». « Мерило духовности»—это, разумеется, мы, собравшиеся здесь.

Тщетно я пыталась определить критерий этой самой чужой «духовности» и кто же является «оценщиком». В ответ я получала с трудом скрываемое раздражение. Лена, как самый непосредственный человек сразу переходила «на личности». Складывалось впечатление, что нет большей заботы, как только моральный облик окружающих людей.

Зачастую богословский спор там выглядел не как обмен аргументами, а как обмен эмоциями. Правым, соответственно, оказывался тот, чьи эмоции выразительнее.

Иногда возникало ощущение, что ты участвуешь на репетиции какого-то драмкружка, где разыгрывают некую сценку и у кого убедительнее получится что-либо изобразить, тот и прав.

Та мысль, что кроме эмоций еще существует и логика, считалась просто крамолой. Диалоги строились как правило из одних восклицаний.

Еще, почему-то, дамы нашей группы любили переводить каждую полемику в этическую плоскость. Попробую объяснить: допустим, если по какому-то вопросу ты имеешь иную точку зрения, отличную от принятой в данной группе, то это автоматически переводит тебя, как собеседника на другой морально-этический уровень, иными словами с тобой «что-то не так». (Не то, что бы ты был « заведомым мерзавцем», нет, конечно, но, что-то около того.)

И богословский поначалу спор, начинал переходить в сферу выяснения моего статуса личности. Дальше следовали всевозможные расспросы о моей частной жизни, о моей работе, здоровье, после чего разговор зачастую приобретал странный оборот.

«Научный результат» подобных «анализов» неясен. Похоже, не это было главное.

Мне же следовало либо полностью разделять «генеральную линию партии», либо молчать; в противном случае— получить свой «сеанс психоанализа».

Словом, надо усвоить сразу: либо ты включаешься в игру, либо лучше уходить, потому что всегда будешь не в тему. Взять это в толк мне надо было раньше.

Очаровательные, в большинстве своем, милейшие люди: все время по доброму угощающие тебя всякими сладостями, ласково разговаривающие, улыбающиеся, но в чем-то собрание это напоминает мне некий этнографический клуб, где необходимым условием считалось— подверстывать свое поведении под стандарты 18 века.

А вот и вопросы на которые за два года пребывания в группе я так и не получила ответов:

Почему современному человеку необходимо молится только на церковнославянском языке, да еще таким витиеватым стилем? Христос ведь разговаривал на арамейском, а Евангелия написаны на греческом. Отчего же только церковнославянский язык является языком общения с Богом? Никто не объясняет. Или начинают говорить что-то такое невразумительно-высокопарное, что на каком-то этапе я просто перестаю понимать что из чего логически вытекает: либо язык сам по себе несет на себе некий магический смысл (Чем это не идолопоклонство? Тогда зачем нам Евангелие дано, если благость «истекает» от «благостного» языка), либо благодать обряда делает этот язык единственно возможным.

И еще — почему в оформлении внутреннего убранства официальная Церковь так упорно придерживается стиля позднего барокко, который ведет свое происхождение из католического Рима? Для чего эта избыточная пышность, которая к тому же требует таких средств? (« Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живет и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем-либо нужду, Сам дая всему жизнь и дыхание и все ». (Деян. 17. 24.))

И, наконец, эти пресловутые платочки и юбочки — почему, если ты считаешь себя христианином, то тебе обязательно нужно участвовать в каком-то нелепом маскараде? Где в Евангелие про это написано? Никто мне не объяснил. Вопросы оставленные без ответа. Причем, когда я обо всем этом спрашивала, странное дело, говорить наперебой начинают о чем угодно, хоть о своей маме, но только не отвечать на прямой вопрос.

И потом, это бесконечное смакование собственной порядочности…

« Можно пробить стену каменную, но нельзя пробить стену ватную»—не помню кто это сказал.

Еще я поняла, что меня всегда смущало в подобных религиозных собраниях — это тот легкий оттенок высокомерия, что прячется под видом благочестия и смирения. Стержень всех рассуждений: будьте как мы! Особенно любят обсуждать какого-то человека и во всем слышится: вот если бы он вел себя как мы, то, наверняка, не был бы так несчастен.

И ведь, что самое печальное—все кто собрался в группе, в основном, люди очень неплохие, некоторых из них я считаю просто идеальными. (Увы, как раз они и не имели возможности задавать тон беседы, «солировали» как правило, другие.) Почему же такая общая невнятность, такое хождение вокруг да около. Еще один вопрос оставленный без ответа.

Но вот самые главные вопросы, которые, может, и являются причиной всех остальных.

А именно:

Церковь, в ее изначальном смысле, то есть в том смысле, как ее задумал Христос, разумеется, неподсудна. Безусловно. Но почему из этого «логически» следует неподсудность всякого рода «церковников», либо «церковной аристократии»—мне этого никто не объяснил?

И еще:

Когда-то, Мартин Лютер, протестуя против индульгенций, сказал: « Если Господь готов отпустить нам все грехи за деньги (как уверяли папские посланники), то почему, будучи Всемилостивым, Ему бы это не сделать бесплатно?»

Дело в том, что практикующие православные постоянно оговаривают перечень условий, которые необходимо выполнять для того, чтобы считать себя христианином. А именно: поститься, молиться определенными текстами, отстаивать многочасовые службы, носить определенную форму одежды и. т. д. Это необходимое условие, как утверждают деятели Церкви, нашего спасения.

А без этой муштры, Он, выходит, меня не спасет? А разве Он не Всемилостив? Получается, что Бог менее милосерден, чем даже мы, слабые люди, которые свою любовь, допустим, к детям не оговаривают уставом или списком правил.

И разве этим мы не низводим Бога до нашего уровня?

И почему человека, который задается всеми этими вопросами сразу начинают обвинять в каких-то изощренных грехах, суть которых даже ему самому непонятна?

«Ужасающее падение нравов»

Бывает что, вроде знакомый давно человек, вдруг начинает как-то странно меняться: появляется неестественный митинговый пафос в разговоре, он начинает всех поучать или проницательно «вскрывать недостатки» окружающих.

Вслед за тем, обязательно, у него открывается « дар ясновидения»—и он уже «доподлинно» знает все твои тайные чувства и мысли. Верный признак — человек «пришел к вере». Это еще называют «синдромом неофита». Почему-то людей сразу начинает заботить моральный облик, но только не свой, а окружающих людей.

И уже потом просто неизбежно центральной темой всех разговоров становится: «ужасающее падение нравов», которое наступает, буквально, вот, в последние дни.

Это, кстати, была любимая тема и в молитвенной группе.

Правда никто мне так до сих пор не объяснил: от какой точки отчета это падение исчислять, иными словами, когда было то «благословенное» время, где с «моралью» все было в порядке, после чего это злосчастное падение началось?

Допетровское время? Вряд ли. Тогда считалось обычным делом принудительно выдавать замуж девочек практически с11 лет. Документы? Пожалуйста:

Вот послание митрополита Фотия от 29 августа 1410 года, где помимо всего прочего запрещается: « венчать "девок менша двунацати лет». Похоже до его запрещения «сие» практиковалось. Сейчас за это хотя бы судят.

(А от чтения воспоминаний Дж. Флетчера, английского посла при дворе царя Федора Ивановича (1591г.), волосы дыбом становятся.)

Петровское время? Смешно, по крайней мере — «эротические приключения» Петра 1 экстремальны даже для наших дней.

Послепетровский период? Тоже сомнительно. Почитаем мемуары Джакомо Казановы, точнее его воспоминания о пребывании в России. Не отличающийся « излишним» целомудрием, наш герой, похоже, был просто в шоке, когда ему в качестве «презента» предложили гарем из дворовых девок.

Предложил, кстати, это ему некто Зиновьев, который, до этого помог Казанове осуществить одну небольшую «покупку». Дело было так: приглянулась Казанове одна очаровательная крестьяночка. Зиновьев, его русский приятель, решил помочь влюбленному и тут же договорился с отцом этой девочки ( а было ей 14 лет) продать ее. Тот с радостью уступил ее в рабство за 100 рублей. Судя по тексту, ситуация по тем временам совершенно тривиальная.

Лично на меня особенное впечатление произвел один фрагмент: « На месте мы нашли отца, мать и дочь. Зиновьев напрямик изложил им суть дела, отец, как водится у русских, возблагодарил Святого Николая за помощь»

Ну, и потом, как это часто бывает у Казановы — романтическая концовка: «Мы возвратились в Петербург всем обществом в прекрасном настроении, и назавтра в девять часов я уже встретился с Зиновьевым, который был весьма рад оказать мне такую услугу. Мы отправились в путь. Дорогой он сказал, что если я пожелаю, он составит для меня целый гарем из любого количества девушек. «Когда я влюблен, — ответил я ему, — мне хватает одной». И вручил ему сто рублей »

Кстати, вскоре после этих событий Зиновьев, между прочим, был впоследствии двадцать лет посланником в Мадриде.

Словом, с «духовностью и нравственностью русского народа» в 18 веке более менее понятно.

Дореволюционный период? « Воскресение» Льва Толстого, я думаю, читали все и вряд ли изображенные там события писатель выдумал. В его дневниках подробно описывается, как он собирал материалы и факты по судебным архивам. Эпизоды Толстой воспроизводил самые распространенные и типические. Например, этот:

«История арестантки Масловой была очень обыкновенная история. Маслова

была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в

деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта рожала каждый

год, и, как это обыкновенно делается по деревням, ребенка крестили, и потом

мать не кормила нежеланно появившегося ненужного и мешавшего работе ребенка,

и он скоро умирал от голода.

Так умерло пять детей. Всех их крестили, потом не кормили, и они

умирали. Шестой ребенок, прижитый от проезжего цыгана, была девочка, и

участь ее была бы та же, но случилось так, что одна из двух старых барышень

зашла в скотную, чтобы сделать выговор скотницам за сливки, пахнувшие

коровой. В скотной лежала родильница с прекрасным здоровым младенцем. Старая

барышня сделала выговор и за сливки и за то, что пустили родившую женщину в

скотную, и хотела уже уходить, как, увидав ребеночка, умилилась над ним и

вызвалась быть его крестной матерью. Она и окрестила девочку, а потом, жалея

свою крестницу, давала молока и денег матери, и девочка осталась жива.

Старые барышни так и называли ее "спасенной".

Итак, искать потерянную «нравственную чистоту народа» в 19 веке тоже будет трудно.

Советский период? Еще смешнее — по количеству абортов СССР всегда был твердый мировой лидер.

Итак, падение от каких высот? Новый вопрос без ответа.

Иные христиане напоминают мне клуб любителей никогда не существовавшей старины. Все это, конечно, трогательно, но напоминает какие-то игры детей в воображаемую реальность.

А вот самая любимая тема обсуждения: это хорошие христиане; а это нехорошие, этот приход правильный, а другой нет.

Отец Александр говорил: «Есть только один хороший христианин — это сам Христос!».

(1998г)

Куда девались комсомольцы?

«Я чрезвычайно уважаю твой патриотизм, но признаюсь, никак не могу последовать за тобою в твоем идолопоклонстве русскому народу. Вы, разумеется, избранный народ, собор святых, а все прочие народы — богомерзкие языки.

Вы говорите, что здесь на Западе все мишура, а у вас одно чистое золото. — Да где же оно? Скажите, пожалуйста. В высшей ли администрации, в неподкупности ли судей, в добродетелях семейной жизни, в трезвости и грамотности народа, в науке, искусстве, промышленности? Где же, скажите ради Бога? А! понимаю: это золото где-то кроется в темных рудниках допетровской России. С Богом, господа, разрабатывайте эту руду; а мы покамест, за неимением лучшего, удовольствуемся и мишурой»

Ф.С. Печерин «Оправдание моей жизни» 1866год

Как-то возле булочной прочла объявление: «Приглашаем в воскресную школу девочек от 5 лет ». Храм был рядом— в Воронцовском парке. Моей дочери Варваре, было тогда 6 лет. Решила попробовать.

В храме люди пока собирались и Варя села с другими девочками. Кого-то ждали.

Через полчаса пришел священник. Молодой, нет и 30 лет. Шел вальяжно.

Вдруг, остановившись и, глядя поверх голов, громко проговорил:

— Вот наглость-то, какая! Одна наглая здесь стоит. Стоит и ей даже не стыдно! В каком виде в храм пришла?

Я сначала не понимала что происходит. Походило это на какое-то сюрреалистическое кино (у Бонюэля есть похожие фильмы). К кому он обращался? Потом меня осенила догадка. Я посмотрела вниз. Из-под моей куртки виднелись брюки. Хотя куртка была длинная, почти пальто, но, при желании, их увидеть можно. Как-то я об этом не подумала? Гардероб у меня тогда богатым не был — юбка одна, да и та летняя. А уже октябрь.

«Святой отец» не успокаивался. Меня словно парализовало. Эпитеты его становились все выразительнее.

Я огляделась — все женщины как в униформе — черные юбки до щиколоток и белые платки. На скамейке, словно сжавшись, сидели девочки одетые так же. Смотрели все на меня, почему-то не осуждающе, а, словно испуганно — как на быка на корриде. «Батюшка» явно упивался властью и своим благочестием.

Выйдя из оцепенения, я что-то извиняющееся промямлила, схватила за руку Варю и пулей вылетела из «святого места». За оградой мы с дочерью отдышались. Варечка была напугана.

- Мама, что это было?

- Не знаю, Варя.

- Мама, ты меня больше сюда не притащишь? Я не хочу больше!

- Не бойся. Не притащу.

Когда приходила в себя, обратила внимание на шикарную машину возле храма — черная «Ауди». Тогда такие только появлялись и были в моде среди «новых русских».

Не могу понять, почему все эти «ревнители традиционного благочестия» для личных нужд предпочитают все-таки европейские вещи, причем сделанные в протестантских странах?

Лицо «батюшки» кого-то напоминало. Вспоминаю. Мысленно убираю бороду и локоны. Ну, точно! Комсомольский лидер. С такими мне раньше приходилось сталкиваться. Лица у них румяные и упитанные, губки красненькие и влажные. Сытые и самодовольные. Глядят они, обычно, тебе не в глаза, а, куда-то на макушку. Типичный руководитель горкома комсомола.

Куда они все подевались после развала «Совдепии»? Кто-то в бизнес, а кто-то, что отнюдь не «хуже»—в священники.

Варваре теперь 13лет и в храм ее не затащишь до сих пор. Боится.

(2002г)

Где было капище «Ваала»?

«Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, — вот печальная история нашей юности. Поры бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа — ничего подобного у нас не было. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была наполнена тусклым и мрачным существованием без силы, без энергии, одушевляемом только злодеяниями и смягчаемом только рабством. Никаких чарующих воспоминаний, никаких пленительных образов в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции. Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства, и Вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил о прошедшем и рисовал его живо и картинно. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя »

(П. Я. Чаадаев. Философические письма.)

Сижу на родительском собрании в школе, где учится Арсений, мой сын. Подлинное испытание— тянутся они всегда часами. Школа весьма «замороченная», и сейчас даже больно вспоминать сколько нервов и сил потрачено на то, чтобы сын попал сюда. Вся эта беготня по репетиторам, волнения, экзамены. Проблема знакомая всем матерям, у которых сыновья—это жизнь в постоянном паническом ужасе перед армией. Парню после школы просто обязательно необходимо сразу поступить в институт или иначе «загребут». А паниковать есть с чего:

Вот недавно случай был, причем вполне ординарный — взвод мальчишек с воспалением легких слег в больницу. Несколько умерло. Какой-то командир передержал их в 40 градусный мороз в полураздетом виде на улице.

А эту жуткую историю про солдат дистрофиков с острова «Русский»? Когда местное армейское начальство так проворовалось, что мальчишки стали погибать от голода.

Порой мне кажется, что вся эта наша армия — это какое-то прибежище маньяков-садистов, где они могут просто легально реализовывать свои наклонности. Буквально какие-то диккенсовские мерзавцы. Иногда просто ступор ужаса находит.

( Раньше я считала, что у Диккенса все какое-то ходульное: если негодяи,—то какие-то невероятные, словно одержимы злом, как бы вдохновляемы им; а уж если добродетельные персонажи,—так просто чересчур. Теперь, после всех этих «армейских» историй понимаю: не у какого Диккенса фантазии не хватит…)

Cловно какая-то черная концентрация тупоголового ворья и мерзавцев всевозможного пошиба. Кем надо быть, чтобы передержать мальчишек на морозе? Садистом?! Психом?!

Месяца не проходит, чтобы не было какой-нибудь леденящей кровь истории.

Словом, сижу на этом муторном бесконечном собрании с замиранием сердца: школа трудная и довольно жесткая — не тянешь, можно и вылететь запросто. Зато после нее все идут в институт рядами.

Когда про «своего» все узнала и немного успокоилась, стала вяло и бесцельно, словно в отупении каком-то вновь и вновь перечитывать текст гимна России, не пойми зачем, написанного на титульном листе школьного дневника.

Вспомнила, как недавно прошла шумная компания по поводу этого самого гимна. Все происходило с каким-то крикливым идиотизмом: сначала какие-то вопящие журналисты и актеры, отчаянно выслуживающиеся непонятно перед кем, потом перекрикивающие друг друга депутаты с одинаковыми лицами и песьими глазами. Странно было видеть, как здоровые мужики с недельной щетиной визжат так, что даже срываются на фальцет.

Препирательства, крики —а потом, вдруг, наспех утвердили старую музыку и новые слова под авторством столетнего Сергея Михалкова. И все сразу затихли — словно и не было ничего.

( Временами наступает какое-то то ли оцепенение, то ли отупение, и ты словно бы привыкаешь ко всему бреду и безумию творящемуся кругом. Но, иногда вдруг, посмотришь словно бы со стороны— это же сумасшедший дом, белая горячка какая-то. Пострашнее любого сюжета Кафки. Неужели только я это вижу?

Ну вот, например, самые поверхностные наблюдения событий последних 15 лет:

Толпа зевак безучастно, словно на развлечение какое-то, смотрят как из танков расстреливают ими же избранный парламент. (1993г. Расстрел « Белого дома»)

Два КАМАЗа с бандитами проезжают мимо 5 блокпостов. Их просто «не замечают». Потом они спокойно захватывают больницу и роддом. ( Буденновск.)

По улицам бегают 4млн. бездомных детей. (Это на 140млн. населения!)

Депутаты и так называемые сенаторы судачат и базарят как старые истеричные бабы. Все это показывают по телевизии и ни кому не стыдно.

Должность заместителя секретаря национального Совета безопасности у нас занимал человек в свое время судимый за кражу постельного белья—то ли из интерната, то ли из больницы, впрочем, какая разница.

Наличие в верхних слоях власти всевозможного мелкотравчатого ворья сейчас уже никого не смущает, напротив, нас теперь все убеждают, что это норма — «первоначальное накопление капитала». Похоже, сейчас главное достоинство нашего российского политика — это полное отсутствие какой бы то ни было брезгливости. Вчерашние фарцовщики и спекулянты сегодня владеют всеми российскими недрами.

По телевизору каждый день показывают бесконечный сериал под названием «политическая жизнь страны», где участвуют одни и те же персонажи. Из года в год мы наблюдаем как они расплываются вширь, как говорят один и тот же вздор. Иногда уже невозможно различить кто есть кто — ощущение такое, что все они на одно лицо. Словно перед тобой разыгрывают какой-то непрекращающийся идиотский фарс?

Недавно брали интервью у одного из « активистов» партии « Единая Россия».

Стоит этакий боров: физиономия круглая, лоснящаяся, нос блестит и глаза как у рыбы. Вещает: « В общем, в нашей партийной жизни все в порядке, все у нас очень хорошо, правда только с идейной доктриной проблемы, найти нам надо нашу идейную концепцию, понимаешь ли...»

Ну надо же, бедняги—проблемы у них — идейную доктрину найти не могут! А мне, так, всю жизнь казалось, что партия — это когда люди объединяются вокруг какой-то политической идеи, или, как они выражаются, «концепции». А тут получается: вроде, мы здесь все собрались, помещения и актовые залы у нас уже есть, типографии, там, всякие и автомобили — тоже есть. А вот зачем мы здесь, ради какой идеи — придумать надо.

Цирк уродов — честное слово!

По нескольку раз на дню выступают президент и правительственная «элита»: самодовольные люди в дорогих костюмах и с повадками карточных шулеров объясняют нам как « значительно улучшилась» наша жизнь. На лицах блудливые улыбочки. Некоторые аж щурятся от самодовольства. Глаза как пуговицы.

А, между тем, в деревнях уже выросло целое поколение людей не умеющих ни читать ни писать. Дальний Восток заселяется китайцами.

Существует ли наше государство на самом деле, или это предмет нашего воображения — я не знаю. Думаю, никто не знает. То, что нам внушают по телевизору и то, что каждый день все видят вокруг себя —сильно различается.

Есть такое понятие—« феномен власти». Много всяких расшифровок на выбор нам предлагают, но я думаю, что все это для того, чтобы скрыть главную суть — какие-то ничтожества управляют судьбами людей. Жутковато.

Чиновники, уже даже и не прикрывают откровенного воровства, но зачем-то, постоянно при этом, как заклинание твердят о каком-то «примирении и согласии». Кого и с кем?

То есть, если какой-то жулик украл у тебя все твои деньги, лишил тебя возможности достойной жизни, сам за твой счет живет как принц, то тебе обязательно с ним необходимо « примириться» и «согласиться». «Согласиться», правда, непонятно еще на что.

Дома взрывают, берут заложников, каждый день убивают людей, но не это главное. На этот раз главная забота у нашей власти — поиск национальной идеи! Ищут! Обыскались уже! Словом, для еще большего «примирения и согласия» им срочно понадобился гимн, который бы эту идею выражал. Без этого никак!

Им, бедолагам, сгодится любая кодификация своего существования, пускай даже самая неуклюжая. Или как писал в свое время милейший дядька Михаил Веллер: у нас теперь наблюдается «утрата единой вдохновляющей идеологии». ( Чиста душа! Имеется ввиду, что она у нас была.)

Почему бы не изложить все проще: тем, кто уже наворовался, срочно нужно подверстать под это хоть какую-нибудь идеологическую концепцию или «единую вдохновляющую идеологию». Непросто им, конечно.)

Так, вернемся к этому несчастному гимну. Школьников заставляют его учить на память.

Читаю по нескольку раз. Тщетно пытаюсь найти хотя бы одну осмысленную фразу. Не могу понять, даже, о чем речь.

Начало:

«Россия — священная наша держава!».

Каким образом держава может быть священной?

Что есть вся российская история, как не перечень войн? Или как это сейчас называют: «произрастание земель ». Князь захватывает соседние территории, грабит, порабощает людей, после чего, объявляет это «священным».

«Могучая воля, великая слава — твое достоянье на все времена».

«Тоже мне, распорядители вечности!»—как когда-то сказала баба Вера, героиня одного фильма. Странно это читать после распада советской «священной империи». «Могучая воля» и «великая слава», похоже, не очень помогли.

«Так было, так есть, и так будет всегда!» — дар пророчества открылся у поэта—похоже, он то точно знает что « будет всегда».

( И, потом, разве не надо ставить кавычки, когда цитируешь? Тут я, разумеется, согласна — Иоанн Богослов хорошо написал, правда думаю, явно не о «священной нашей державе»: «говорит Господь, который есть и был и грядет» (Откр.1.8. ))

«Одна ты на свете! Одна ты такая! Хранимая Богом родная земля».

Итак, Сергей Михалков уже и за Бога решает, кого Ему хранить. От Сталина к Богу — и все это за одну жизнь, и никакого душевного дискомфорта при этом —чудеса!

И что это за «вековой союз братских народов». О ком речь? Чеченцы туда входят? И почему у них все обязательно «вековое»? Вроде, после распада Советского Союза и пятнадцати лет не прошло?

«Широкий простор для мечты и для жизни, грядущие нам открывают года».

Увы, опять только «в грядущем»?

«Широким простором мечтать» я, надеюсь, могу и сегодня. «Широкий простор для жизни», уготованный нам в неком «грядущем»—думаю, здесь автор излишне скромен. Наша элита уже и теперь вполне успешно пользуется «широким простором для жизни», включая самого автора со всем своим семейством, не дожидаясь никакого «грядущего».

« Нам силу дает наша верность Отчизне».

Странно, вроде в предыдущих строчках автор Бога поминал, а вот «силу» нам, почему-то, дает «Отчизна», причем с большой буквы — значит одушевленная. Как-то надо определяться— Кто, все-таки, Жизнеподатель?

Придираюсь? Вовсе нет. Я убеждена, что гимн как раз правильный. Очень точный и своевременный гимн! И не беда, что я там не нашла ни одной внятной фразы. Он адекватен, так как точнее всего выражает нашу «государственную» национальную идею, которую вот уже который год наша власть силится внятно сформулировать.

А звучит она так: «мыло, мочало — начинай сначала»!! Прекрасная национальная идея и зачем искать другую?

Один рефрен чего стоит: «Предками данная мудрость народная». Повторяется он три раза — выходит ключевая фраза.

Итак, «предки»—это кто; кто же нам «всю мудрость» дал?

Вряд ли христианские святые. Так их даже атеисты не называли. И вряд ли Сергей Михалков под своим «предком» разумел иудея из Назарета по имени Иисус. Получается, что «предки» не христианские, а скорее языческие. Тогда другое дело—понятно о какой мудрости речь.

Тут я вспомнила свою недавнюю поездку в Плес. Там на одной живописной горе археологи копали языческое капище. Об этом стараются не писать, но один мужчина из местных рассказывал о множестве детских скелетов, которые там находили. Он даже уверял, что здесь было капище Ваала. Какого Ваала? Язычество везде одинаково.

«По старому христианскому обычаю на Рождество принято гадать»—улыбаясь, уже каждый год нам докладывают по телевизору.

Почему-то, если что-то делалось в прошлом, то это обязательно верно и правильно, то это, конечно же, «мудрость народная». Аргумент «так поступали древние» или «это древняя традиция» считается непререкаемым. «Древние» и людоедством занимались, и идолопоклонством — и что?

Мне хотелось бы, конечно, согласиться с телевизионными батюшками, утверждающими, что у нас страна православная, что у нас их почти 80% , но, полагаю, что тут они просто грезят. Явно, что Россия языческая. Подтверждение — да купите любую газету или журнал, вплоть до телевизионной программы — везде, как наваждение: гороскопы, привороты, завороты, «возвращение мужей», «закодирование на деньги». Тут же портреты этих «магов»: какие-то жуткие тетки в атласных платьях обвешанные бусами и серьгами; мужики с блудливыми рожами напускающие на себя важность. Все они восседают в обязательном обрамлении каких-то сусальных иконок, стеклянных шаров, свечек. Глаза с поволокой. Какая-то вязкая липкая мерзость. От их непомерного количества становится уже просто жутко. Доходы же у этих «потомственных целителей» ничуть не меньше, чем у звезд шоу бизнеса. Откуда «святые отцы» взяли все эти 80% православных — за чей же тогда счет существует весь этот «легион»?

А вот еще недавно «важное» событие было, даже по телевизору показали: в Битцевском парке «практикующие язычники» деревянных идолов понаставили да и песни стали петь во славу «Перуна». «Возвращение к истокам»—это сейчас так называется. Теперь в парке пройти нельзя, чтобы не наткнуться на каких-то нелепых оболтусов, шастающих по кустам с повязочками на головах и прыгающих вокруг костров.

Еще в школе нам рассказывали, что во времена княгини Ольги определение «поганый» не несло негативного смысла, а всего лишь означало языческий.

А вот еще: понятие «сволочь»—тоже в древности всего лишь обозначало группу лиц, сопровождающую, то есть «волочующуюся» либо за князем, либо за кем-то из власти.

( Всякий раз вспоминаю это, когда смотрю по телевизору на наших «национальных» лидеров и вокруг них обязательную стайку всяческой … )

Словом, «Славься, страна! Мы гордимся тобой!»—«Мудрость» у нас уже есть!

Правда, непонятно кто такие эти «мы»?

Государство — атавизм животного мира.

(2003г)

Архиерейская.

«…в фигуре старика, стоявшего перед ним, есть что-то и очень простое, и вместе необычное,—удивительным образом необычность как бы и состояла в простоте. Не было у старика ни митры на голове, ни дубового венка, ни пальмовой ветви в руке, ни золотой таблицы на груди, ни облачения, усеянного звездами или белоснежного,—словом, никаких атрибутов, какими украшали себя жрецы восточные, египетские, греческие, а также римские фламины. И тут Виниция поразила та же особенность, которую он почувствовал, слушая христианские песнопения,—«рыбак» этот имел вид вовсе не какого-то искусного в церемониях верховного жреца, но словно бы совсем простого человека преклонных лет, бесконечно почтенного свидетеля, пришедшего издалека, дабы поведать о некой истине, которую он видел, к которой прикасался, в которую уверовал, как верят в нечто очевидное, и которую полюбил, ибо в нее уверовал. ….

Тем временем Петр начал говорить. Вначале он говорил как отец, увещевающий детей и поучающий их, как надобно жить. Он наказывал им отречься от богатств и наслаждений, терпеливо сносить обиды и гонения. ….»

Генрих Сенкевич: «Камо Гредеши»

По телевизору одна российская « кинозвезда», закатывая глаза, важно рассказывает, как она обязательно с собой в ресторан берет список, где указано, какие блюда постные, а какие нет. Потому что православная.

Две немолодые женщины обсуждают у прилавка: кладут ли в эти булки масло —великий же пост. Говорят громко, на весь магазин. Времена меняются—теперь кругом сплошное благочестие!

Как- то наша молитвенная группа сговорилась пойти на архиерейскую службу:

- « Давайте, сестры, все-таки, сходим, а то архиерей служить будет, если храм будет полупустой — будет неудобно».

За час до прихода важного лица суетно стелют красные дорожки. Хлопочут, лица озабоченные. Поверх ковров предусмотрительно кладут целлофан. Какие-то бедолаги наступают. На них кричат. Те жмутся по стенкам.

Приехал архиерей на шикарной машине. Два парня с томным взглядом несут за ним шлейф.

Долгая многочасовая служба. Театрально, пышно. В храме, как всегда, одни женщины. Тесно и душно.

Рядом со мной стоит одна моя знакомая — немолодая, на опухших ногах вздутые вены. Обувь ей явно жмет. Веко от усталости дергается. Много пожилых.

Я смотрю на людей в храме и буквально физически чувствую, как каждый из них несет в себе какую-то душевную рану. Измученные сутулые женщины, старушки с влажными глазами. Меня словно пронзает какая-то острая жалость к ним. Они пришли за утешением, а получают нагромождение обрядов, смысл которых большинство из них и не понимает.

Почему благочестие должно обязательно проявляться в многочасовом стоянии? В Евангелии про это ничего не написано. Там написано о милосердии.

Христос призывал в молитвах не быть многословным и оставил нам всего лишь «Отче наш».

Опять в голову лезут «неуместные вопросы»:

Почему бы ни пожалеть этих замученных людей и не рассадить их по скамейкам? Сколько денег церковь тратит на всю эту пышность — оформление, облачение и сколько стоят стулья? Почему у нас к женщинам относятся как к ломовым лошадям—у них разве было мало горя? Церковное искусство? На искусство мало похоже—напоминает декорации к какой-то опере.

Стою и мучительно пытаюсь провести логическую связь между нищим плотником из Назарета и всей этой бутафорией. У меня не получается, а в голове, как заноза, опять одни вопросы:

Интересно, а если бы первые апостолы вели себя как нынешние иерархи, сохранилось христианство бы сегодня ? Ведь за свою веру они платили жизнью и с языческой властью ни в какие сделки не вступали. ( Сейчас, она что, другая?)

Апостол Павел зарабатывал на хлеб своим ремеслом, и Церковь не была для него источником доходов.

Еще меня не оставляет ощущение какой-то несуразности. (Неужели только мне это приходит с голову? ) А именно: Неужели Христос умер такой мученической смертью и потом столько лет и столько людей приносили свои жизни в жертву, и все это для того, чтобы эти высокомерные и упитанные мужики в высоких шапках и в парчовых балахонах так важно и гордо топали среди сгорбленных женщин в платочках. Я не понимаю этого. В этом больше какого-то представления или даже шоу, чем той глубокой философии и той сокровенной истины, что есть христианство.

Не покидает ощущение неловкости, когда батюшки начинают убеждать наше население, большей частью полунищих людей, которым зачастую и есть нечего, пополнять народонаселение, иными словами, рожать побольше.

Последнее время церковники мне все чаще чем-то напоминают Некрасова, который, будучи членом Английского клуба, другом миллионеров, сам почти миллионер писал для молодежи провокационные стишки вроде: «отведите меня в стан погибающих». (Сам при этом ни в какой «стан» не спешил, а обедал в ресторане)

Видно самая крепкая традиция у нас — это традиция лицемерия.

По стране бегают 4 мл. беспризорников. Многих из них приютили архиереи у себя на дачах?

Когда недавно, в каком-то подмосковном городе хотели выгнать из дому за неуплату одну многодетную мамашу с детьми, то спасла ее не церковные деятели, вернее не иерархи, а какой-то сердобольный депутат — оплатил ее долги.

Батюшки только призывают рожать, но если ты потом из-за нищеты на улице окажешься — твои проблемы!

Совсем отвратительно то, что из христианства начинают делать некую государственную идеологию, причем такую злобную, с этаким фашистским душком. Постоянно внушают нам, что служение Богу выражается в служении империи. Тягостно. И ведь все это уже было: «православие, самодержавие, народность»? Было, конечно, и чем кончилось?

В Новом Завете же, ясно написано: «должно повиноваться больше Богу, нежели человекам» (Деян.5.29.) Почему «отцы» так явно это игнорируют?

И вот еще: Христос шел к «страждущим и обремененным»—их, разве, теперь уже нет?

Каждый день нам показывают по телевизору людей доведенных до отчаяния: либо это рабочие, которым не платят зарплату, либо те, кто вложил деньги в строительство дома и оказался обманутым.

(Известно, причем всем, что все эти строительные компании прикрывает власть (та самая империя) — без взяток чиновникам они бы и дня не существовали.)

Дошедшие до края люди устраивают акции протеста, чаще всего — голодовки. Разве они не есть те самые «страждущие и обремененные »?

И я тогда постоянно задаю себе один вопрос: а почему рядом с ними нет ни одного представителя церкви, ни одного архиерея? И почему, зато, их всегда можно увидеть рядом с мэрами, губернаторами, нуворишами и на всевозможных правительственных конференциях каких-то банкетах, презентациях?

Хочется у них спросить:

Вот вы, утверждаете, что являетесь представителями Христа. Тогда почему вы даже не пытаетесь хоть в чем-то быть похожим на Него? Христос не заседал в синедрионе, не крутился возле императоров — Он был среди самых отчаявшихся. Почему же вы тогда стремитесь быть не с теми, кто в беде, а с теми, кто при власти?

Я даже и не сомневаюсь, что если бы представители Церкви ясно и явно бы обозначили свою позицию, то есть сказали, что не платить людям за работу — это подлость и воровство, что обманывать людей и покрывать жуликов — это преступление, то, уверенна, что власть имущие, наверняка бы постеснялись так разнуздано и откровенно цинично себя вести. Уж наглели бы они, точно, поменьше!

Понимают ли они, что своим общением с властью, или как сейчас говорят «плутократией», иерархи косвенно оказывают этой самой власти некую моральную поддержку.

Непонятно мне присутствие «святых отцов» на этих всевозможных правительственных шабашах под кодовым названием: «послания президента». Сидят, не брезгуют, в первых рядах с важным видом слушают все это словоблудие.

( Я понять не могу, а вот если они не будут ходить на эти сборища, их тогда что, в клетку со львами кинут как первых христиан?)

«Выбрали себе стул, который не проваливается».

Давно еще обратила внимание на одну вещь. В Америке, например, не продают алкоголь людям младше 21 года. Считается, что до этого возраста человек еще подросток. Справедливо, я это знаю — моему сыну сейчас 18 лет. У нас же в этом возрасте призывают в армию. Мало того, отправляют воевать с наемниками-профессионалами, защищать «священную нашу державу». Сколько таких юнцов погибло в Афганистане и Чечне?

Если задуматься — вещь в сущности мерзостная: большинство у власти люди престарелые, а защищать себя отправляют подростков. Геронтократия на смерть посылает детей. Жертвы «Молоху».

Так вот, я не видела ни одного архиерея протестующего против войны в Чечне, либо против призыва в армию. Какие-то «батюшки» даже приветствуют и одобряют эту войну, термин даже нашли — «национально-освободительная» война или еще—«защита православия».

Допустим, это точка зрения отдельных батюшек. Но какова позиция официальной Церкви по этому вопросу я до сих пор не знаю—заговор молчания. Похоже, иерархи решили соглашаться с любыми решениями власти.

Вот еще эпизоды не выходящие у меня из головы:

«Солнцевского авторитета» Михася, наградили аж двумя орденами «за заслуги перед церковью». ( Одного, похоже, было недостаточно)

Лидера тамбовской группировки Николая Гавриленкова по прозвищу Степаныч, похоронили прямо в Псково-Печерской лавре. В ответ на громкий скандал, « пастыри» пояснили, что «святой» покойник тратил большие деньги на нужды Церкви. ( А, ну тогда другое дело!)

Наконец, что такое «национальное христианство»? Отчего, в таком случае, не изобрели «национальную таблицу умножения»?

Некоторые мои знакомые «агностики» меня часто недоуменно спрашивают: и зачем я задаюсь всеми этими вопросами? Они, почему-то убеждены, что Церковь — вроде этнографического клуба, где какие-то чудаки занимаются коллективной психотерапией.

Я представляю себе все иначе. Попытаюсь объяснить:

Мне было 23 года, когда я крестилась. И тогда, я повторяла вслед за отцом Александром слова: «отрицаю сатану и все помышления его».

Это разве была формальность? На пустые вещи у отца Александра времени не было.

Что такое «помышление сатаны»? Если убийство и воровство не «помышления сатаны», то что тогда?

И как быть, если власть и есть то самое «число зверя»? Ведь в свое время Иоанн в «Апокалипсисе» под этими цифрами зашифровал имя Нерона, не более того.

Императоры первых веков пытались уничтожить Церковь физически. Но есть более изощренный способ уничтожения — изменить качественную структуру, точнее подменить суть. Подобно тому, как в фотопечати — негатив меняется на позитив. То есть, там, где было черное, стало белое, и наоборот.

Как быть, в случае, когда чиновники Церкви занимают верноподданническую политику, а ты этого никак не можешь принять? Сказано ведь: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей». Это кому адресовано, разве не нам? Нет—значит нет — и все! Какие «интересы Церкви»?! Что за «примирение и согласие»? Кого и с кем? Мне следует примириться с убийцами отца Александра?

В Писании учат прощать? Хорошо, допустим, я могу простить обиды нанесенные лично мне. Тут понятно. Но как я могу простить за кого-то другого, тем более за тех людей которых уже нет в живых? Кто меня на это уполномочил? Новый вопрос.

Раньше я пыталась получить ответы от Сергея П. Все-таки руководитель группы. Ну, трудно мне провести хоть какую-то логическую связь между батюшками в «Мерседесах» (иногда еще и с мигалками) и Христом. Не получается у меня!

Отвечал Сергей на все мои вопросы как-то невнятно: вроде, есть же священники, которые разделяют твою позицию, но они не высовываются, дабы не было конфликта.

Выходит, Церковь не единый организм — рука одно думает, а голова другое.

Дальше Сергей пространно рассуждал о пагубности раскола и о том, что надо преображать Церковь изнутри. Не совсем понятно каким образом, и, главное, как определить границы компромисса.

Потом он начинал досадовать, видно было, что мои расспросы его явно раздражают. Впрочем, по-людски понять его можно: когда человек обретает душевный комфорт, то не очень хочется что-то менять и тогда обыкновеннейший конформизм удобно называть смирением. Ну занял человек себе норку, ну чего тебе еще?

Даже не знаю каким словом назвать «стиль жизни» Сергея—в общем, конечно, милого человека: прекраснодушие, малодушие? Скорее что-то между этими двумя. Ведь даже слабаком я его назвать не могу. Слабак — это, наверное тот, кто как-то попытался что-то сделать, но, ничего не вышло, не получилось — слабак потому что (скорее это я). Что можно сказать о человеке, который даже не пытается?

(Похоже, у нас в России проще найти бородатую женщину, чем сильного мужчину. Сильного, конечно, не физически. Даже самые, на первый взгляд симпатичные — все какая-то мякина—ткнешь пальцем — и там вмятина.)

Спустя время, я поняла, что, конечно, была бестактна. Чего надоедать человеку? Церковь для него — прибежище. Я не знаю от какой боли он прячется. У каждого своя драма.

Но вот что я помню всегда, и что для меня главное— там был отец Александр Мень. Если бы не он, то я и вопросами бы не мучилась. Там и теперь, конечно, много хороших людей, но я не знаю как они справляются с этими противоречиями? Новый вопрос без ответа.

Впрочем, чего я досадую на людей? Даже эта бедная Лена В. со всей своей грубостью и навязчивостью, ведь, в сущности, глубоко несчастный человек. Может она просто не совсем здорова. Сколько ей пришлось вытерпеть из-за своего нрава. Сейчас мне ее даже как-то жалко. Дай Бог ей спокойствия.

Вопросы не дают покоя. Архиерей все басит. Умеют же люди говорить, вроде громко, но ни слова не понятно. Профессионалы.

(1984год)

Аника.

Иногда я задаю себе вопрос: почему такая злоба и взаимная враждебность кругом—в магазинах, в транспорте, даже христиане все время с кем-то воюют. Ладно бы за идею, а то ведь большей частью за «недвижимость».

Заметила я еще, причем давно, что любой иностранец у нас чем-то напоминает мне Миклухо-Маклая — цивилизованный человек как-то пытается вписаться в общество чужаков. Излучает доброжелательность.

Почему всякий раз, когда я пытаюсь взглянуть на нашу публику глазами иностранца, меня словно изнутри сжигает стыд? Мне как то становится мучительно очевидно, что выглядим мы дикарями — неумытыми, пьяными и недобрыми.

Воспоминания — странная вещь — иногда вдруг незначительные эпизоды поднимают в памяти какие-то давние события, казалось, не имеющие никакой связи одного с другим. Но потом понимаешь, что связь прямая.

Увидела приятного чернокожего парня в троллейбусе, который пытался быть доброжелательным в ответ на пьяные приставания какого-то мужика и вспомнила вдруг Анику, да так ясно и отчетливо, что даже как будто бы услышала ее голос со смешным акцентом.

Познакомил меня с ней один прихожанин отца Александра, представив как протестантку. Было это лет 25 тому назад.

Аника шведка. Работала гувернанткой в посольстве. Чудное немного имя, но у шведов, говорят очень распространенное.

Внешность у нее была довольно необычная — такая, очень худая и бледная молодая женщина со светлыми, почти белыми гладкими волосами. Кожа у нее была почти прозрачная и на лбу просвечивались синеватые прожилки. Когда она протягивала ладонь, то на запястье были видны голубые вены напоминающие ветки дерева. Даже немного страшновато становилось. Непривычно светлая кожа. Брови и ресницы у нее были почти белые. Глаза серые с ободком вокруг радужной оболочки. Взгляд от этого делался каким-то мечтательным и словно смотрящим куда-то внутрь себя.

Что-то особенное было в ее наружности, и главное, в выражении лица — какая-то непривычная для нас открытость и доброжелательность. Красивый очень человек. Еще мне нравилось, как она одевалась: всегда очень просто и безупречно чисто, почти сияюще: какие-то беленькие кофточки, платки, и, главное, еще ее одежда как-то странно и очень приятно пахла чем-то нездешним. Тогда я думала, что это, наверное, такие шведские стиральные порошки.

Почему-то от этого запаха у меня как-то тоскливо сжималось все внутри и я начинала мучительно завидовать Анике. Да, именно—это была обыкновенная банальная зависть, которую я (думаю не я одна) испытывала ко всем иностранцам. Чего греха таить? Иногда и дух захватывал и сердце сжималось, но чаще накатывало отчаяние. ( Интересно, а что же еще должен чувствовать человек живущий в тюрьме глядя на свободного? Разве есть другие варианты?)

И потом, мне было очевидно—это спокойно и комфортно живущие люди. А это немало. Ведь даже у нас, тогда еще молодых людей, уже давно накопилась какая-то дикая усталость от этого вечного преодоления всяческих искусственно созданных трудностей, которые возникали из всего, из любого пустяка. Ты как будто не живешь, а словно бы вброд переходишь какую-то реку или через бурелом какой-то пробираешься. Все здесь, почему-то имеет обыкновение обязательно превращается в сверхпроблему.

У меня давно сложилось впечатление, что власть в нашей стране, будь то коммунисты, будь то «демократы»,— да как не назови — словно бы озабочены одной целью: только бы не дать людям нормально жить. Особенно это чувствуешь, когда начинаешь иметь дело со всякой бюрократией — будто бы у людей сверхзадача такая: сделать жизнь твою еще более невыносимее и тягостнее. И когда встречаешь легких, спокойных, комфортно живущих людей —то конечно же, зависть.

А вот почему запах вызывал, точнее обострял такие чувства — не знаю?

( Смешно, конечно, но спустя много лет выяснилось, что это всего лишь кондиционер для белья. Мелочи много значат, вернее, они значат все: маленькие отражения чего-то большего. Жизнь напоминает ковер — он ведь тоже весь сделан из мелких узоров, то есть из мелочей.

Недавно брали интервью у одного современного русского писателя, причем довольно известного, который рассказывал, что он практически до 18 лет не знал, что существует постельное белье. В Голландии например, на белье спали уже в 17 веке, как впрочем и во всех протестантских странах. Тоже мелочь, но характеризует нашу страну лучше, чем все рулады профессиональных патриотов.)

Немного отвлеклась от Аники. В большой компании она как-то сразу выделялась среди всех. Впрочем, тогда все иностранцы выделялись и их совершенно безошибочно можно было угадать в толпе.

(Я поначалу думала— это от того, что они одеты хорошо. Потом стало понятно, что не из-за этого. Недавно я летала самолетом на Камчатку, так там иностранцы, которых я, естественно, с ходу вычислила, были одеты, как раз, проще всех.

Со временем я уже стала понемногу понимать в чем тут дело: это не иностранцы отличаются от нас — это мы чем-то выделяемся среди обычных людей. Некая печать рабства, какая-то смесь затравленности, задавленности и унылости, которая вполне выражается во всем нашем облике, вплоть до манеры одеваться. Мы все словно бы помним, что в любой момент в нашу жизнь могут вмешаться какие-то внешние люди, сделать с нами все что угодно и никто ничем не защищен. Это написано на лицах.)

Только потом я поняла, что именно Анику отличало от всех нас—это какое-то особенное ощущение внутренней свободы. В чем это выражалось? В абсолютной доброжелательности ко всем, причем, решительно ко всем—никого не различать и не оценивать, или как некоторые говорят, не «дифференцировать людей». То есть, не разделять на тех, кто тебе нужен, и кто тебе не нужен. Уверена, что в этом как раз и проявляется настоящая свобода. Легко любить тех, кто любит тебя или тебе чем-то нравиться и легко, конечно, быть добрым с теми, кто тебе полезен или приятен. А попробуй со всеми или, еще: попробуй любить тех, кто тебя презирает или просто не любит? Совсем другое дело получается.

Аника работала в посольстве и иногда встречалась с местными протестантами. Ей, похоже, было интересно пообщаться с «советскими христианами», нам же с протестантами. (Хотя, честно говоря, нам было страшно любопытно общаться с любыми иностранцами. Этот «железный занавес» идеологически «справился» только с одной задачей — вызвал стойкое отвращение ко всему советскому и абсолютное благоговение ко всему иностранному.)

Потом, познакомившись поближе, я уже просто восхищалась этим человеком — безупречно цельная личность. И уже любопытство сменило удивление.

Порой у нас возникали небольшие «богословские споры». Хотя, какие там «споры»—просто хотелось лишний раз поддержать разговор. Так вот, всякий раз, когда Аника отстаивала свою точку зрения, она непременно подкрепляла ее цитатами из Евангелия, при этом обязательно указывая главу и номер стиха. Складывалось впечатление, что Писание она знала наизусть. (Замечу, что Аника была не ученым богословом, не служителем при Церкви, нет. Обычная гувернантка.) Ее же удивляло мое удивление—для протестанта это норма.

Она же, в свою очередь, никак не могла взять в толк: отчего это «русские православные», так любящие рассуждать о своей «исключительной духовности» либо «истинном благочестии», часто даже не знают текста Евангелие и все никак не могла понять: в чем же именно выражается наше христианство?

Разговаривала она по-русски с трудом и немного коряво, но тем не менее я потом часто вспоминала что она тогда говорила, хотя много лет прошло. И вот сейчас, в этом троллейбусе я словно услышала ее немного щебечущий голос. Вот, примерно, ее слова:

« Вы все время жалуетесь, что вас притесняет власть, что она вам жить мешает. Но почему вы сами между собой так грубы, почему все время оскорбляете друг друга, своих близких? Почему у вас так много хамства, взаимной враждебности?!

В транспорте посмотри на людей. Они глядят друг на друга как на заведомых врагов. В магазине продавцы оскорбляют покупателей, в храме служители упрекают женщин, что не так одеты, не так стоят, мало молятся. Сами при этом водку хлещут… И главное, почему вы настолько не любите работать, все делаете кое—как, даже для себя? Почему живете в такой грязи?

Никто никогда тебе не улыбнется, а в ответ на твою улыбку, смотрят так, словно ждут от тебя какого-то подвоха. Как на врага.

И притом все постоянно рассуждают о своей « исключительной духовности»!

Попробуй в каком-нибудь общественном транспорте, да где угодно, отыскать хотя бы одно приветливое лицо. Если даже и найдешь — обязательно иностранец!»

Все у нас в России вызывало у Аники недоумение. Трудно ей было здесь.

Неожиданно она уехала к себе в Швецию и больше не давала о себе знать.

После ее отъезда я вот о чем все время думала: если для нее, живущей в посольстве, получающей особое снабжение, в сущности находящейся на особых условиях жизнь здесь оказалась непосильным кошмаром, то что же тогда должны чувствовать мы?

И еще меня никак не оставляет вопрос: почему ничего не изменилось с того времени?

Я вот о чем, правда это уже другие воспоминания:

Ничего не меняется.

Двадцать три года назад мы с моей подругой Ладой крестились.

Отец Александр был вынужден делать это не в храме, а в роще, что возле Новой деревни. Иначе никак нельзя — Ладка сразу бы вылетела из института, училась она тогда в Суриковке на скульптурном отделении, и потом, с КГБ проблемы тоже никому не нужны. А они бы точно были.

Спустя два года венчались мы с мужем тоже не в храме, а на квартире у моей подруги Светы Домбровской. И тоже в условиях «жесткой конспирации».

И вдруг, не проходит и пяти лет, как все меняется в «точности до наоборот». Как в кино.

И вот уже все праздничные службы транслируют в прямом эфире и по всем каналам. Без архиереев не обходится не одно государственное мероприятие.

Поражает больше всего это невероятное количество неизвестно откуда взявшихся «верующих» во власти. Все эти вчерашние председатели горкомов и комсомольские вожаки, вдруг, за один день превращаются в православных, причем не простых, а «строго ортодоксальных»! Взрослые вроде люди, всем давно за 40, и вдруг такая моментальная смена мировоззрения.

Труднее всего, конечно, привыкать к «православным» гебистам. Просто мой личный опыт весьма печальный и повидать пришлось много. Вот уж, от кого действительно досталось в 80-х годах отцу Александру и его прихожанам, так это от них. С каким садистским наслаждением они изводили христиан а, заодно, и кришнаитов — забыть это трудно.

Многим людям сломали тогда жизнь, с некоторыми из них я была знакома лично.

В те (не такие уж и далекие) времена верующих принято было «лечить» в психушках, или приплетать им «идеологическую диверсию». У одной девушки кришнаитки ребенок в тюрьме умер. Заморили немало людей, кто выжил, лечится до сих пор, а многие и сегодня отойти не могут. Словом, хорошо боролись за идеологическую чистоту.

И раз — вдруг они все православные! Вся эта «честна компания» опять наверху — и вот они уже « истинные христиане» и в первых рядах борются за чистоту традиционного благочестия. Бред какой-то!

Понятное, конечно, дело — государству для своих нужд отчаянно нужна хоть какая-то идеология и, похоже, решили приспособить для этого христианство. И вот уже на каждом телевизионном канале появляются свои еженедельные сервильные передачки, вроде «Слово пастыря», где упитанные батюшки, сладко улыбаясь и причмокивая губами, вальяжно резонерствуют: начинают с размеренных и приторных нравоучений, а заканчивают рецептами постных десертов. И все это вперемежку с обязательным выражением почтения властям—благодетелям. Этакие добродушные баре.

Но почему все так тошнотворно? Как-то умеют у нас все превращать в какую-то гадость.

Теперь уже убежденный атеист кажется каким-то глотком свежего воздуха—хотя бы нет этого самодовольного чванства.

Интеллигенция ( конечно, я имею в виду «прикормленную») суетно занялась мифотворчеством — на все лады рассуждает о «исконно русской духовности». Словно им сигнал сверху дали, отмашку такую.

Кучу каких-то сентиментальных фильмов стали производить на державно-патриотическую тему, вроде «Сибирского цирюльника». Шум, помню, такой был, баннеры по всему городу— и что?

Потом по телевизору посмотрела: какая-то за уши притянутая история, некая муторно-слащавая мелодрама о большой любви того, о ком сам же автор докладывает: «он русский и это все объясняет».

В этом случае не совсем понятно, зачем тогда нужно было снимать весь этот громоздкий блокбастер, да еще дотягивать все эти аляповатые панорамные сцены во всевозможных 3ds программах— если и так «это» уже «все объясняет»?

По телевизору без конца показывают какую-то тошнотно-лубочную старину, некий «золотой век России», где цари великодушны, мужики благочестивы и набожны, патриархи мудры, дворяне пекутся исключительно о своей чести и. т. д… Но тогда сразу напрашивается очевидный вопрос: отчего только впоследствии этот «золотой век православия» был так стремительно и остервенело разрушен, причем за молниеносно короткий срок, и, что совсем непонятно, этим же самым «благостным народом»?

Кстати, именно об этом «пряничном» времени лучше всего написано у Л. Толстого в очерке «Николай Палкин». Небольшой фрагмент: (речь идет о простых солдатах царской армии)

« Я вспомнил последние времена царствования Александра, когда из 100—20 человек забивали насмерть. Хорош же был Николай, когда в сравнении с ним Александр казался милостивым»)

Такое ощущение, что находишься внутри какого-то идиотского фильма, или, точнее — дурного сна. Сначала десятилетиями нам внушали: какое благодеяние для русских людей была революция, избавившая народ от притеснения, теперь — маятник качнулся в другую сторону — и те же самые люди закатывая глаза, уверяют нас в обратном: какая благословенная была у нас старина, и как необходимо нам эту «благодать» возродить, причем со всей сопутствующей ей бутафорией.

Больше всего оскорбляет издевательская примитивность этой лжи. Они словно бы демонстративно не скрывают, что считают население за абсолютных идиотов, помимо всего прочего, еще находящихся в полной амнезии, и не помнящих, что те же самые люди говорили год назад, пять лет назад, десять лет назад, и. т. д. …

С московской архитектурой катастрофа просто, наваждение какое-то. От этого обилия церковно-славянского китча уже негде спрятаться — везде, где только можно, понатыканы какие-то ужасающие по своей аляповатости часовенки напоминающие огромные флаконы одеколона. Причем, понаставлено все это за какие-то молниеносно короткие сроки. Когда же мне случается попадать внутрь всех этих новоделов, то я постоянно ловлю себя на том, что инстинктивно стараюсь поменьше смотреть по сторонам— от этих современных росписей и всевозможных «элементов декора» мне становится просто плохо физически — какое-то немыслимое сочетание откровенной халтуры, граничащей с богохульством и слащавого дилетантизма.

Порой буквально дурнота накатывает от этого жуткого нагромождение фальши, китча и какого-то липкого вранья. Причем, чем ниже и неуклонней сползает население в дикость и нищету, тем жизнерадостнее новости по телевизору. Какие-то без конца улыбающиеся люди со стеклянными глазами и натужным, почти истерическим смехом все пытаются нас развеселить. У самих испуг в глазах.

Для каких-то бедолаг уже советский период начинает казаться образцом респектабельности. Иногда только от каких-то иностранных авторов узнаешь реальную статистику и — холод в животе.

Вот и пример:

В этот же год вышла книга Пола Хлебникова, где приводились совсем уже немыслимые факты, цитирую:

«В 1997 году отказ родителей от детей приобрел катастрофические масштабы. В тот год родилось 1,3 миллиона детей, но от 113 000 (9 процентов) родители отказались»

Честно скажу, я долго приходила в себя от этих данных!

Еще цифры:

В России каждый год от домашнего насилия погибает от 15000 -17000 женщин?

( Это на 140млн. населения! Для «народа богоносца» не страшноватая ли статистика?)

70% мужского населения страдает различными формами алкоголизма.

По улицам бегают 4млн. беспризорников.

И. т. д….

Надо как-то постараться не думать обо всем этом. В норку, что ли как Сергей П. спрятаться? Не получится, не все умеют.

(1994г)

Старообрядец Илья и Петр 1

Не помню, где меня познакомили с одним старообрядцем-краснодеревщиком. Представился он так: « Илья — я старообрядец»!

Высокий, такой, крупный мужик: грудь колесом, большой живот, длинные волосы, густая борода и голос как у Шаляпина. Довольно симпатичный. Разговаривал громко и безапелляционно. Остроумный. Много любопытного рассказывал.

Старообрядцев я уважаю, мне нравится их суровый стиль, особенно манера говорить—такая резкая, категоричная и очень меткая.

Официальная Церковь считает их фанатиками, которые из-за каких-то неважных вещей, сущих пустяков, устроили раскол, многие зачем-то шли на смерть.

Ну, во-первых, трудно себе представить, чтобы зрелые взрослые люди шли на смерть из-за пустяков. Думаю, что тут другое.

Может эти люди решили, что никакие политики не вправе решать за них вопрос их частной веры? Может таким образом они отстаивали право личной, внутренней свободы в своих отношениях с Богом? Почему бы не посмотреть на это с такой стороны. И тогда эти люди заслуживают безусловного уважения, пускай некоторые обрядовые стороны их жизни я принять не могу. Мне, например, не всегда понятно такое количество строгостей. Но тем не менее уважения они заслуживают хотя бы за то, что не в каких совместных политических играх с властью они не замечены.

Считаю очень важным и то, что они не пьют. ( Почему наша официальная Церковь так либерально относится к такому очевидному злу как пьянство — не знаю. Чудовищно, по-моему, что некоторые священники сами демонстративно пьют и даже не стыдятся этого.)

Илья имел свой взгляд на нашу историю. Петра 1 иначе, как бесноватым не называл. При любом упоминании о нем обрушивался целой тирадой. Судите сами:

Душевнобольной человек умерший от алкоголизма.

Упрятал свою жену в монастырь, только за то, что любовница ему нравилась больше.

Сожительствовал с собственной племянницей и ее матерью одновременно.

Одну из своих любовниц казнил за выкидыш.

Убивший родного сына из-за своей паранойи и много еще чего в этом роде. Список впечатляет. Абсолютный псих!

Сколько людей он сгубил воплощая свои бредовые идеи! Человек был в Европе, и ему там понравилось. Он захотел такое и в России. Не учел один «пустяк»—протестантская этика называется. Это когда люди читают Писание на понятном им языке и пытаются следовать тому, что прочли. Как-то права личности следом появляются, трудовая этика, чистые улицы, постельное белье и так далее….

Не было времени у человека задумываться о «мелочах». Надо было верфи строить — рабов хватало. А когда с «Европой» не очень получалось, то создал чиновничью систему, усилив еще больше рабство.

Вот в общих словах все, что Илья рассказал. Впрочем, никакого секрета в фактах рассказанных им нет — все это известно историкам и есть во всевозможных публикациях.

Но главное, чего старообрядцы не могут простить Петру 1, это то, что он Русскую Православную Церковь сделал структурой государственного аппарата — именно в этом они и видят причину всех последующих бед России. С этим спорить трудно. Из историков Илья уважал только Костомарова.

Еще он рассказывал как Петр 1, почему-то, ел мышей. Тогда мне это показалось полным бредом—зачем? Оказывается, для исполнения какого-то бесовского культа. Илья был убежден, что Петр был членом некой сатанисткой секты.

Со временем, чем больше я узнавала о личности Петра 1, тем меньшим абсурдом мне это начинало казаться.

Разговор этот у нас был лет 15 тому назад—тогда еще не поставили памятник Петру1 Церетели. Забавно было бы теперь увидеть его реакцию на все это, хотя, конечно, вполне предсказуемую.

Занятно еще то, что несмотря на серьезные денежные проблемы, наша власть тогда все-таки изыскала немалые средства на сооружение этого бредового памятника, и не кому-нибудь, а именно самому бесноватому из Романовых.

Все любят напоминать о его очень высоком росте, предпочитая не знать, что это всего лишь следствие болезни гипофиза, иными словами, врожденного уродства. Причем, уродом он был не только физическим, но и моральным:

Что можно сказать о человеке, который затащил свою собственную племянницу в постель во время ее же помолвки и изнасиловал. Причем даже не прикрыл дверь, вынудив всех гостей быть свидетелями. Этот эпизод взят как один из наиболее «приличных» — другие и приводить уже нельзя.

Причем, историкам эти факты известны — они не секрет, но, почему-то, предпочитают относиться к ним весьма снисходительно, видимо считая, что для царей нравственные нормы другие.

Даже по самым либеральным европейским стандартам— место ему в дурдоме. У нас же ставят памятники— национальный идол.

Я понять не могу: почему, чем монструознее диктатор, он же монарх- помазанник, чем больше жестокостей и убийств было во время его правления, тем больше его у нас чтят.

Какие-то особо ретивые «истинно православные» собираются, например, канонизировать Ивана Грозного. Святым, иными словами, назначить. Это его то, буйно помешанного, просто чистого маньяка?! Ну ни бред!?

Нет, ну я допускаю, что есть люди с различными психическими отклонениями — мазохисты всякие. Ну не может же быть нации мазохистов—это ненормально!

Нет, ну, я понимаю, что над нами в течение многих лет проводился некий генетический эксперимент, или, так называемая, отрицательная селекция — это когда достойные, а то и просто порядочные люди уничтожались, а оставались для разведения всякие ничтожества с верноподданническими, вплоть до мазохизма наклонностями—люди без какого—либо самоуважения и самоосознания! Это понятно, хотя и жутковато. Тут можно найти логическое объяснение. Но даже при таком раскладе все-таки должна быть граница, даже в этом все же, какой-то предел должен быть! Стыдно и тошно! Ведь не скоты же мы! Впрочем, кому я все это говорю?

Тогда, я помню, не было ни одного человека, который бы не считал это «ваяние» полным уродством. Ничего не скажешь— тут Церетели, конечно, особо постарался. Какая-то белая горячка в бронзе ( может автору подсознание напоминало об основном недуге Петра 1). Хотя, с другой стороны, каким еще должен быть памятник бесноватому? Какова власть — таковы и кумиры.

Интересно, а вот тогда, когда возводили это « ваяние» кто-нибудь из иерархов хоть слово протеста высказал? Ведь там наверху люди грамотные и точно знают, что Петр 1 и есть настоящий антихрист. («Чистейшей воды»)

Вряд ли «отцы» не знают о шутовских «Вселенских соборах», которые Петр устраивал у себя во дворце, когда ему просто пьянствовать, похоже, было скучно, и он тогда созывал богохульную пародию на святые соборы с шутами, устраивая оргии и пляски.

Вряд ли «отцы» не знают о шутовских свадьбах в Кремлевском храме, когда на церковный престол, где Литургию служат, Петр сажал шута изображающего Бахуса и справлял шутовскую свадьбу.

Трудно об этом « не знать».

Ну хотя бы, просто ради приличия, возмутились бы! Неужели эта пайка из рук властей (чечевичная похлебка) того стоит?

( 2005г)

Алла с компьютерных курсов

На компьютерных курсах познакомилась с одной миловидной дамой. Звали ее Алла. Маленькая такая и смешливая. Сидели мы рядом, обе начинали с нуля и постоянно друг у друга все переспрашивали. Очень любила вставлять в свою речь всякие прибаутки. Добрая и приятная женщина. Тогда ей было 46 лет, хотя выглядела на 35. Всякий раз улыбалась, когда встречалась с тобой взглядом.

Как- то заметила у меня книжку «История христианства» и на лице у нее появилось легкое недоумение, хотя, и ничего не сказала. Разговоры у нас крутились, в основном, вокруг компьютерных программ и всякой литературы об этом.

Но, однажды, она как- то вставила:

- Чего-то мне эти церковники как- то не очень.

- Ну?

- Баранки гну! Случай один был. Мама у меня умерла, это еще в 92 году было, тогда только храмы стали открывать и все, как подорванные, ломанули креститься и венчаться. И, вот, я для мамы решила отпевание сделать. Знаешь, когда тебе только тридцатник еще, мать терять не просто.

Утром встаю, смотрю в зеркало—сама как из гроба, знаешь, такие синяки под глазами, губы вообще без цвета. Думаю, попру с такой рожей людей пугать—все-таки Церковь — надо поприличнее выглядеть. Морду намазала таким, ну, знаешь, тональным кремом, чтобы синяки не видать, и губы чуть подмазала, а то кикиморой ходить как- то...

Там поп один был, знаешь, даже вроде, не старый. Так этот поп, который маму отпевать должен, минут тридцать стоял и распинался: какие, блин, грешные женщины косметикой пользуются, и как, блин, это все от беса, от лукавого какого-то. Он че, другого времени выбрать не мог мозги мне компостировать?

Я мнусь, не знаю что ответить. Не люблю говорить всякие банальности, но, заставляю себя и выдаю речевку:

- Ну, знаешь, как среди прочих людей всякие есть, так и среди священников тоже...

— Да, я понимаю, что я девочка, такие же люди, как и все. Только они, сейчас, ребята на все руки от скуки.

— Это как?

—Ну, и офисы тебе освятят, и Мерседесы. Теперь, что хочешь тебе, освятят — плати только. А, вот, недавно новую фишку для « новых русских» придумали — джакузи освящать.

— Зачем!?

—Зачем, зачем — за кирпичем. Следи за мыслью: какие-то бабульки топают за святой водой в Церковь, да? Ну, там попы ее святят, знаешь? А они что, лохи что ли, топать куда-то — они к себе домой попов приглашают эти джакузи святить. Фишка в чем — каждый день в святой воде мыться!

— Круто!

—Так, я и говорю: наши руки не для скуки! Передачу одну смотрела, церковную такую «Русский дом», знаешь?

— «Русский дурдом», конечно, знаю!

— Да, так вот эти, что там, в этой передаче, агитируют за державность, там, православие-народность всякое — физиономии почему-то, у них как у полковников, военкоматовские какие то.

— Так они полковники и есть.

— Блин, да?

— Да.

— Да сколько же их? А, потом, им что, в ГБ мало платят?

— Кто знает? Им всегда мало.

Я вспоминаю Аллу всякий раз, когда мне объясняют, что реформы в Церкви, конечно, необходимы, но преждевременны, так как этого могут не понять «простые люди». Наверное «простым людям» легче понять текст службы на церковнославянском, чем на современном русском языке. Разве Алла — это не тот самый «простой человек»? Ей что важнее—золотое «облачение», богатое убранство или обыкновенное человеческое участие?

И что это за позиция такая—заранее считать «обычных людей» дураками?

( 2005г)

Баба Вера.

Времени прошло много. Как дела у Анатолия не знаю — давно не встречались. Как- то больно мне становится, когда вспоминаю его—разочарование какое-то.

В прошлом году он один раз позвонил мужу поздравить с днем рождения. Говорил, как всегда, всякий вздор, но понятно было, что нелегко ему. Сдал он. Жаль. Двадцать три года прошло со времени моего знакомства с Толей.

С Аней я познакомилась примерно тогда же, может чуть раньше.

Как-то поздно возвращались с ней в метро из гостей, причем встретились там после долгого перерыва: не виделись лет 10, кажется. ( У Ани есть такая особенность: мы можем годами не видеться, но, встретившись, разговариваем так, словно минуту назад прервали диалог. В этом она мне чем-то напоминает буддистов из Бурятии.

Я когда была в Иволгинском Дацане, то заметила такую особенность у местных буддистов и монахов: они сразу заговаривают с тобой без всяких ритуалов и введений, причем начинают говорить не о пустяках. Иногда я даже вздрагивала, насколько серьезные, почти сокровенные вещи они говорили или спрашивали. Могли внезапно беседу прервать и, потом вне зависимости от перерыва, уже вновь, без всяких введений подходили к тебе и продолжали разговор с того места, где остановились.

Там же я познакомилась с одним ламой по имени Туван Доржи. Причем, он сам подошел ко мне и заговорил. (Мне и в голову бы не пришла такая дерзость. Я там просто ошивалась вокруг да около: рисовала, фотографировала). Он просто подошел, познакомился, и сразу стал говорить о том, что меня больше всего волновало, причем стал четко и ясно обозначать те вещи, которые в моей голове раньше были вроде проявлены, но не четко. Это как фокус на объективе наводишь. На полфразе он уходил. Потом, иногда через день, иногда через большее время опять подходил и продолжал разговор. Я месяц прожила в Улан-Удэ, и каждый день приезжала рейсовым автобусом в Иволгу.

Красиво там было очень. Степь. Прозрачный воздух. Скалы посреди степи торчали как дольмены. Дацан был словно бы внутри большой плоской тарелки, окруженный горами. Тишина. Бряцают колокольчики на углах крыш. Сухой ароматный ветер. Постоянная эйфория до слез и какое-то непонятное и неодолимое желание раствориться во всем этом. Никогда больше не было так здорово.)

Аня мне чем-то напоминала Доржи.

Дорога не близкая, но приятная — мы с Аней болтаем, как будто и не было этих лет. Говорить ей можно все что на душе, заранее зная, что человек к тебе доброжелателен. Диалог чаще всего сумбурный:

— Знаешь, Аня, я понять не могу, почему ничего не меняется?

— В каком смысле?

— Я вдруг, подумала, что вот сколько лет мы не общались, и что—же изменилось за это время — ничего.

— Ну ты скажешь, ничего — вот все с сотовыми, компьютеры у всех!

— Так, вот, я именно об этом. Казалось не так уж давно, мы только познакомились с тобой, я еще только институт кончила, да ты сама наверняка, помнишь— видеокассета тогда стоила две зарплаты, а уж сам видеомагнитофон — дороже «Волги»

— Да, я помню — Аня смеется — тогда еще престижно было собираться у какого-нибудь «номенклатурного сыночка» и смотреть « видео». Это был такой досуг «золотой молодежи»— знак приобщения к «элите». Смотрели тогда еще, как правило, либо порнуху, либо какие-нибудь второсортные «ужастики».

— Да я тоже помню. А представь себе, недавно Варя моя, когда ей было так, лет 10 у меня спросила: «а зачем мы держим дома этот «антиквариат»—это она про видеокассеты. Так и сказала. Она просто и не сомневалась, что ими пользовались не иначе, как во времена первой мировой войны. Ну не понимает человек: зачем нужна эта рухлядь, когда есть диски.

Аня смеется.

— Смешно. А я еще помню, как ты рассказывала про своего дядю, про то, как он очень гордился, когда у них в лаборатории появилась ЭВМ—радостный ходил и хвастался, что размером она небольшая — с трехкомнатную квартиру.

—- Так ладно, компьютер — вот сотовый — это же всего лет 5 тому назад была игрушка для новых русских. Вроде, совсем недавно это было— где-то через полгода после путча,— наш знакомый «новый русский» одно время любил к нам захаживать с небольшим железным чемоданом — сотовый телефон назывался. Особенно любил по нему звонить нам домой из своей машины—наслаждался нашей реакцией.

— А вы, наверное, тогда были в полном нокауте?

— Так, не то слово! Для этого все было и задумано. А на кой ему этот агрегат нужен был, куда ему так уж надо было из машины звонить — он бракованными презервативами тогда торговал? Так вот с чего мы начали, ты знаешь, Аня, я все никак не могу понять: почему все равно ничего не меняется, ну, ты посмотри кругом: Все та же грязь и вонь, все те же пьяные скотские рожи в метро и электричках.

— Но зато уже с сотовыми телефонами — смеется Аня.

— Ну вот смотри: я помню как у одного моего знакомого только появился факс — они только внедряться начали — так он с таким восторгом мне рассказывал, как много времени этот факс им сэкономит: не надо будет какую-нибудь бумажку возить на другой конец города или, чего доброго, в другой город. Рассказывал, сколько времени он может сэкономить, а значит и сколько всего переделать он сможет благодаря этому изобретению! А уж, когда в офисах компьютеры с сотовыми появились — ну тут вообще! И что? Мы стали как-то лучше жить? Смешно ведь, но мы все продолжаем надеяться, что этот научно-технический взрыв должен сделать жизнь нашу хотя бы сносной. Нет. Ничего подобного. Все то же. Все та же нищета, все та же безпролазная нужда. Взять, хоть, всех моих знакомы, взять твоих — лучше они стали жить?

— Да нет. Большая часть даже хуже.

— Вот именно. Все то же самое. И по-прежнему почти все мы заняты обыкновенной борьбой за выживание—все та же нужда, безденежье, проблемы. Почему так? Не знаю. Как будто все человеческие усилия засасывает в какую-то трубу. Все что-то напряженно делают, изобретают — и все бесполезно, непонятно зачем.

— Да, ты права, и странное дело: все больше появляется людей живущих словно бы в палеолите каком-то, по каким-то обычаям каменного века— всевозможные тейпы, рабы, гаремы — словно весь этот «прогресс» сам по себе, а реальная жизнь и человеческие взаимоотношения будто сползают в какое-то средневековье.

— Как писал Бердяев: « У нас в России нет истории, просто одно средневековье сменяется другим» — не знаю, точно ли я процитировала.

— Да, Бердяев, конечно, силен. Некоторые еще называют нынешнее время возвращением к новому варварству. Очень похоже. А что это за «талмуд» у тебя торчит, как всегда, из сумки — Бердяев, наверное?

— Нет, представь себе — дневники Толстого. Я последнее время подсела на его публицистику и дневники. Мне они сейчас даже больше его романов нравятся.

— Я думаю, что его последние романы также публицистика, вернее, повод для публицистики.

— Да, точно ты заметила. Хочешь, один кусок из дневника прочитаю?

— Давай.

— Слушай: « Бросил щепку в водоворот ручья и смотрю, как она крутится. Пароход — только побольше немного — такая же щепка, земля — пылинка, 1000 лет, минута — все ничто, все материальное ничто, одно реальное, несомненное, закон, по которому все совершается, и малое и большое — воля Божия»

— Да, здорово.

— Еще знаешь, что я думаю? Что такое есть Я? Нет, не смейся, пожалуйста! Вот человек тратит силы и время на свое развитие: учится там, читает, ходит к гуру и. т. д. И вдруг, что-то меняется в его обмене веществ: например, кровь не циркулирует в мозг — и его разум на уровне двухлетнего ребенка. Лопается в голове сосуд — и человек не помнит как его звать. Каков смысл всех духовных усилий к которым нас призывают все эти батюшки, если человек, во-первых,—так хрупок, и во-вторых,- пленник и заложник тела, которое не что иное, как усложненная химическая реторта и мы в прямую зависим от баланса химических веществ?

— Наверное весь смысл, как ты говоришь, духовных усилий сводится к тому, чтобы наконец понять, что все что в тебе есть — это тебе не принадлежит, это тебе подарено, причем не за что. Благодать. А благодать вырвать нельзя. Она дается просто так. Подарок такой.

— Тогда, непонятно — чего мы пыжимся, тужимся?

— Глупее всего — это торговаться с Богом. Типа: вот я буду поститься, молиться, что-то делать, а чего-то не делать — и Ты мне за это что-то дашь. Это тупо.

— Да, ты права, в этом по-моему и заключается суть язычества. Это еще отец Александр говорил.

Потом мы немного помолчали. С Аней и молчать комфортно. Каждый думал о своем.

Я более внимательно ее рассмотрела — ничего, никуда ее немного чудаковатая привлекательность не делась. Ну, постарела немного, но все такая же обаятельная, и морщинки ее совсем не портят. Те же брутальные ботинки, та же сутулость. Веселая.

Что я давно заметила у Ани — она никогда ни о ком не говорит плохо, никогда не бывает зла на кого-то или даже просто раздражена. Раньше мне казалось, что это от безучастности, я еще называла это Анин «хиппизм—пофигизм». Теперь я понимаю, что именно это как раз труднее всего и дорогого стоит: нелегко не держать зла на людей и не хранить старые обиды.

Через какое-то время стали обсуждать наши личные дела.

Дочь ее Оля уже студентка — красивая, голубоглазая, и еще, я заметила, что у нее такая же как у Ани мечтательная улыбка. Помнит меня — не знаю. Сначала мы поделились новостями, потом стали хохмить:

— У тебя дома по- прежнему раскардаш?

— Ага!

— Ничего не делаешь?

—- Почему? На Пасху и Рождество устраиваю уборку: беру стамеску, киянку и начинаю скалывать нагар с плиты.

Аня смешно показывает, как она это делает— «скульптор ваятель».

Больше двадцати лет знакома с ней и все время удивляюсь. Умеет же человек жить радостно, не замечая быта, безденежья. Я давно заметила, что это постоянное вылизывание всего вокруг себя, не больше, чем форма невроза. Знаю по себе. Сколько времени трачено на все эти уборки, стирки, чистки. Слабость это, неумение проходить сквозь, просто не замечать. Жизнь ведь проходит очень быстро.

Аня дружелюбна. Не знаю человека, который бы плохо к ней относился. Она как-то сразу выделяется среди всех. Когда я думаю о том, каким должен быть настоящий христианин, то сразу вспоминаю Аню. Легкий и радостный человек. Какая-то невесомость в ней есть. Завидую.

Потом Аня стала рассказывать о своей последней работе: уже больше года она с группой своих друзей делает документальный фильм. Называется «Баба Вера». Похоже, очень увлечена.

Позже я побывала на его просмотре. Признаться, я боялась идти и даже как-то внутренне сжалась, когда Аня сказала, что делает кино. Испугалась разочароваться. Сейчас столько ерундовых фильмов появилось — дорого, броско, бессмысленно и во всем привкус какой-то имитации.

(Наше современное российское кино у меня вызывает, как минимум, оторопь. Когда у нас только стали появляться латиноамериканские сериалы, то я не сомневалась, что глупее уже нет ничего. Я ошибалась. Сейчас появились сериалы российские, и этому, по моему, уже нет названия.

Постоянно говорят о каком-то «возрождении нашего кино». Смотреть больше минуты это «возрождение» невозможно, еще труднее слушать диалоги «героев». Убожество просто обезоруживающее, почти пугающее. Причем, всякий раз, меня не оставляло чувство, что когда-то давно что-то похожее я уже слышала: эти взвизгивающие интонации, надсадные монологи.

Вспомнила! Тридцать лет тому назад, по соседству со студией Иосифа Львовича был театральный кружок для работников завода ММЗ. Репетировали они громко.

Теперь эти визгливые интонации заполняют все наше кино. Чего я никак не пойму, так это как нашим киношникам удается тратя миллионы, сохранять такую «первозданность» жэковской самодеятельности.)

Но я отвлеклась. Просмотр Аниного фильма был в клубе «Радуга».

Людей собралось немного, но все словно бы свои, родные, хотя большинство из них вижу впервые. Такое бывает, когда люди хорошие. У меня сразу появилось какое-то детское желание поближе со всеми подружиться, но, как всегда—сижу где-то в сторонке.

Сергей П., натыкаясь на углы, неловко устанавливает аппаратуру. В ожидании все переговариваются. Улыбаются искренне, не фальшиво. Ощущение будто собралась семья. Потом фильм.

Давно знала, что Аня талантлива, но теперь убедилась окончательно! Тонкая, пронзительная вещь! Кино, казалось, про трагическую судьбу, но, в конце,— чувство радости.

Рассказ о женщине, которую наше государство пыталось изничтожить, да не вышло. Звали ее Вера, и всю жизнь она провела в советских лагерях. Вроде ничего нового — историй таких миллионы.

Когда Вере зачитывали приговор, где среди прочего звучало «на вечное поселение», она только рассмеялась и произнесла свою гениальную реплику : «тоже мне, «распорядители вечности» »!

( Помню один мой знакомый мне как-то сказал, что государство необходимо, чтобы защитить его от грабителей с «большой дороги». В идеале— разумеется. А если власть и есть тот самый грабитель, или тем более — убийца? Куда мы денем 20миллионов рипресированых?)

Почему баба Вера выстояла? Все время обращалась к Богу — один на Один. Вернулась из ссылки, встретилась с такими же мучениками — они и основали свою Церковь. Пускай, без роскоши и пышности, пускай в избе, где- то на окраине,—но в этом было что-то подлинное.

Что мне помогла понять баба Вера?

Тогда, после фильма, мне вдруг стало как-то совершенно ясно, что настоящая Церковь может быть только катакомбной. Что государственное христианство—это почти то же, что и «деревянное железо» — вещи, взаимно исключающие друг друга.

Очевидно, что всякие союзы с «воображаемыми существами» вынуждают идти на компромиссы невозможные для христианина. Подтверждение — достаточно включить телевизор: мелькание ряс в экране на всевозможных правительственных мероприятиях и демонстрация верноподданнических чувств власти уже за гранью приличия:

Возвращается из заграницы какой-нибудь мафиозный главарь — непременно пара «батюшек» его встречает.

Собирается какое-то сборище полоумных, вроде «Наших» или « Идущих вместе»— какой-нибудь круглолицый священник их важно наставляет, при этом старательно делает вид что не знает, что сброд этот полубандитский, и что власть собирает и проплачивает весь этот молодняк для грязной работы.

Ложь, фальшь— и все это с какими-то благолепными причитаниями.

« Церкви необходимо уйти из лакейской»—это еще твердили интеллигенты в начале 20 века. Послушали бы их тогда, может и революции бы не было. Что сейчас то изменилось?

Сценарий, в сущности, понятен: опричнина опять меняет название — теперь они ФСБ, режим у нас теперь именуется демократией, и не беда, что возглавляется он вчерашними полковниками КГБ, — теперь нужна идеология. Подвернулось Православие. Повезло, словом. И вот уже на всех правительственных мероприятиях архиереи—обязательный атрибут: упитанные, важные, лица торжественные: в первых рядах, с глубокомысленным видом слушают эти бесконечные «послания президента»; постоянно выдают какие-то общие фразы о «национальном единстве», «примирении и согласии», но все больше о преданности власти. Теперь политбюро одело рясы. Синедрион такой.

( Похоже это уже далеко не дань кесарю. Не об этом ли писал Иоанн Богослов в Апокалипсисе:

«И дивилась вся земля, следя за зверем; и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему и кто может сразиться с ним?» (Отк.13,3-4).

«И десять рогов, которые ты видел, суть десять царей, которые ещё не получили царства, но примут власть со зверем, как цари, на один час; они имеют одни мысли и передадут силу и власть свою зверю; они будут вести брань с Агнцем, и Агнец победит их; ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей, и те, которые с Ним, суть званные и избранные и верные» (Отк.17,12-14).)

Потом вспомнила Анатолия и как-то совсем жалко его стало. Мне кажется, я понимаю, что его сломило. Наверняка, он видел и знал больше моего.

Есть то, в чем я убеждена: все эти богатые интерьеры, золоченые одежды, лояльность правителей, не стоят даже одной изломанной души! Хотя, конечно, таким как Феофил вполне комфортно — как рыба в воде.

Но тем не менее этот чудный фильм о бабе Вере и эти приятные люди в клубе «Радуга» словно отвлекли меня от желчных мыслей, разбудили что-то похожее на надежду. Очень захотелось перестать быть такой злой и научиться, как эти люди, не мучиться всякими вопросами, а спокойно радоваться жизни.

Вспомнила, как отец Александр повторял, что христианство в России только зарождается; еще он часто напоминал нам о том, что первые христиане собирались не в золоченых залах, а в подвалах— только тогда их называли катакомбами.

Отчего же комната, где мы сейчас сидим, не может быть Церковью, как у первых христиан? Верующим разве нужна роскошь?

Очень много новых вопросов. Будут ли ответы? Надеюсь. Ведь мы «куплены дорогой ценой».

(2006г)

Постскриптум

Тут задуман был конец, но история моего очерка имела странное, немного сюрреалистическое продолжение. Для начала, я хотела бы объяснить зачем я вообще стала писать.

Во-первых, и это пожалуй главная причина,—мне хотелось как-то разобраться в себе. Мои мысли и чувства мне напоминали рассыпанные детали пазла, которые, как мне казалось, достаточно собрать, как-то систематизировать, и все станет понятно. Понятно не стало, вопросов, напротив, прибавилось.

Вторая причина заключается в полном отсутствии собеседника, с которым я могла бы обсудить все вопросы, давно накопившиеся у меня. Знакомых у меня много, но никто из них мне толком ничего не объяснял. Люди либо не понимали о чем я говорю, либо избегали обсуждать какие-то темы. Вернее разговаривать то они хотели, но только о чем-то другом. Чаще предпочитали наставлять. Не покидало ощущение, что говорю я в пустоту.

Публикация давала мне надежду не встречу с человеком, который либо также задавался похожими вопросами, либо, что еще лучше, дал бы мне ответы. Иными словами, форма приглашения к диалогу.

Мой опыт общения в молитвенной группе кончился тоже невесело — я была вынуждена уйти. Диалога там не получилось. Складывалось впечатление, что я была единственным человеком, которого мучили все это сомнения. В группе собирались славные и добрые, в большинстве своем люди, и мне совсем не хотелось портить им идиллию.

Иными словами в качестве собеседника у меня осталась только бумага и ручка.

Есть еще третья причина — это страх. Точнее страх войти в некий ступор, по-научному именуемый депрессией, которая вызвана разочарованием. Часто возникало ощущение, что находишься в пустоте.

Откуда появился этот страх. История печальная:

Зоя.

Была у меня подруга. Звали ее Зоя. Талантливая женщина и когда-то весьма успешная. Окончила два института по режиссерскому мастерству: один театральный, другой по документальным фильмам. Удачно работала. Получила даже какой-то приз на международном конкурсе документалистов.

Энергичная, смелая, как сейчас говорят, с задатками лидера. « Я ничего не боюсь!»- любила повторять Зоя.

Честно говоря, я ей тогда даже немного завидовала, потому что о себе я такое сказать явно не могла. Она была жизнестойкая и волевая. Иногда я пыталась даже ей в чем-то подражать. Безуспешно, правда.

Еще она была, что называется, активно верующая — регулярно посещала храм, жестко постилась. На все вопросы у нее всегда были лаконичные ответы.

Я не знаю, что случилось с Зоей, у нас тогда был небольшой перерыв в общении — но стали ходить смутные слухи о том, что у нее не все ладно. Неудачи ли в карьере, либо что-то еще, но рассказывали что Зоя в депрессии, прочем очень тяжелой. Кто-то сообщал что она почти 3 года уже лежит на диване и смотрит в стену.

Признаться, я давно заподозрила неладное, когда тщетно пыталась ей дозвониться — соседка по коммуналке говорила, что ее нет дома, почему-то предварительно выяснив, кто звонит. Сначала я думала, что это она меня так избегает и даже немного обиделась (точнее много).

Потом все наши общие знакомые сказали что с ними та же история. На мое предложение заявиться к ней без приглашения мне советовали этого не делать, так как могло быть хуже.

Говорили, что у нее срыв.

Поверить в это было трудно. Труднее было представит, что эта волевая, крепкая и сильная женщина так сломается. Помочь ей мы не могли никак — она никого не подпускала. Я тогда всерьез испугалась и за нее и, откровенно говоря, за себя. Я значительно слабее ее и депрессия подступала и ко мне. У меня много к тому времени накопилось неудач и разочарований.

Вот тогда я для себя и решила: чем лежать уставившись в стену, так лучше буду писать. Пускай это никому и не нужно, пускай это будет напоминать записку в бутылке, которую кидают в море — все лучше, чем ступор.

Вот это, пожалуй, третья причина моих записей.

Но вот работа завершена, точнее я сделала некую попытку изложить на бумаге все свои вопросы и мысли. Плохо это написано или хорошо — но что дальше?

Смешно сказать, но, не смотря на жесткий тон моих заметок, многие вещи я тогда явно идеализировала. Это, правда, уже другая история:

«Благочестие и реальность».

Довольно долгое время, почти 15 лет, я покупала один журнал. Назовем его: «Благочестие и реальность» (разумеется он называется по-другому).

Самые первые выпуски были довольно острыми. Например, статья Александра Зорина под названием: « Большие и маленькие фотографии на стене деревенского дома». Страшноватые вещи писал автор о своих деревенских впечатлениях: « А так спокойно. У нас тут убивают редко. Разве что матери своих новорожденных детей. » Да и местный батюшка там тоже весьма резко и нелицеприятно изображен.

Полемика Филатова и Василенко, где можно было прочесть буквально: « Православие действительно ждут тяжелые дни. Они, собственно, уже начались, наша Церковь переживает вялотекущий кризис»; или « Активность инославных в России — это лучшее лекарство для Русской Православной Церкви, для ее выздоровления и восхождения».

Разумеется, некоторые статьи можно было назвать жесткими, но и это было правильно — надо «смотреть правде в глаза». Много кругом ужасов, но на то мы и христиане, чтобы понимать, что происходит и не сдаваться. Было ощущение, что хотя очень много работы впереди, но все обязательно изменится к лучшему.

Это было вначале, но со временем журнал постепенно стал напоминать некий туристический буклет, то есть: набор впечатлений о каких-то паломнических поездках с умильными причитаниями. Вроде того: как здорово нам, таким милым людям, ездить по святым местам и встречать там еще более милых людей чем мы. Какие-то «Кубанские казаки» на церковную тему.

Впрочем, оставались в журнале конечно неплохие, на мой взгляд, искусствоведческие очерки, но, увы, ответов на все свои вопросы я там не находила. И главное — я не ощущала никакой связи между реальной жизнью и тем набором благолепных эпитетов, что печатался в этом журнале.

И вот что я придумала — почему бы ни предложить редакции создать некий отдел, точнее рубрику, где различные люди, вроде меня, будут присылать туда свои вопросы, может быть очерки или заметки, где будут делиться своим опытом или своими сомнениями. Кто знает, может это поможет кому-то. От того что тексты могут быть не совсем профессиональными, то и назвать отдел можно как-нибудь вроде: «дискуссионный клуб» или « в порядке спора». Словом, название можно впоследствии придумать. Что-то вроде «писем трудящихся» в советских газетах. Наверняка, думала я, есть люди, которые задаются похожими вопросами, и, главное, может быть, найдется тот, кто поможет ответить.

И тогда я послала в редакцию свой очерк и письмо, где это предложение изложила.

Через некоторое время я позвонила редактору. Приятный мужской голос. Разговор оставил очень хорошее впечатление. Редактор объяснил, что предложение мое, конечно, неплохое и он о нем подумает, однако, очерк опубликовать никак не сможет. Дело в том, что там очень много грубой критики в адрес властей и Православной Церкви, а так как он сам католик, то это может странно выглядеть.

Еще он посетовал на то, что и так журнал еле держится, поэтому он не хочет рисковать. Потом он сказал, что даже если и решится печатать мою работу, то предварительно необходимо многое в ней править — работа сырая. Тут я была совершенна согласна.

Дальше я уточнила: сообщат ли мне об этих правках и согласуют ли их со мной (мне это было важно). «Ну разумеется!»—ответил он таким уверенным голосом, что мне даже стало немного неловко за глупый свой вопрос.

Хотя в публикации мне отказали, беседа эта оставила очень приятное впечатление. Я с самого начала на многое не рассчитывала, тем более, что это был мой первый опыт. Нет так нет.

Допустим, тебе есть что сказать, но все ли хотят тебя слушать—подумала я.

Потом мы довольно радушно пообщались и даже обменялись мыслями о церковном расколе.

После нашего разговора у меня как-то тепло стало на душе.

Прошел год.

Со временем я стала забывать о своем «графоманском опыте» и занялась книжной графикой.

И вот, как-то мне позвонила одна женщина и с ходу стала что-то сумбурно говорить. Голос мне был не знаком, поэтому я попросила ее назвать себя. Она представилась—это была Лена В. — одна из героинь моего очерка. Поначалу я не совсем поняла о чем она говорит. Какая-то бессвязная речь о фотографии отца Александра, которой я зачем-то прикрываюсь, потом о какой-то карикатуре, которую я написала на людей. Она была всерьез возмущена чем-то, правда я не могла понять чем.

После некоторых уточнений, я узнала от нее, что в журнале «Благочестие и реальность» появился мой рассказ с «клеветой на людей», где я при этом «прикрываюсь» именем отца Александра. Тут я совсем опешила. В том варианте очерка, который я отослала в редакцию, про отца Александра я не писала вообще ничего, и потом, мне никто ни о какой публикации не говорил.

Грешным делом, я подумала что у Лены не в порядке с головой. После разговора сразу поехала в киоск и купила журнал.

То, что я там увидела, повергло меня в шок. Я многое повидала, но признаться, никогда ни думала, что можно так «подставить» человека.

Весь журнал был посвящен памяти отца Александра и состоял целиком из статей о нем. Под рубрикой «память сердца» я нашла одну статью под бредовым названием: « Кто лучший христианин…?», под которой стояла моя фамилия.

( Глупее названия придумать трудно. У нас что, соревнования организованы на звание «лучшего христианина», олимпийские игры? Абсурд какой-то!)

Там же было несколько фотографий отца Александра.

Я стала читать и у меня похолодело внутри. Это была кем-то переписанный мой очерк, причем оформлен он был под некие « мои воспоминания об отце Александре».

(Напомню, что никаких воспоминаний в той рукописи у меня вообще не было. Все, что написано про него я вставила потом и то, лишь за тем, чтобы объяснить, почему для меня невозможны и болезненны всякие воспоминания об этом человеке)

Пока я все это читала, то буквально слышала как громко у меня стучит сердце, причем стучало оно каким-то поршнем в голове.

Свой очерк я узнавала с трудом: какие-то главы выкинуты, из двух глав сделана одна, а из одной две. Названия переставлены местами. Все было кем-то методично переписано, причем везде были вставлены всевозможные приторные реминисценции назидательного характера. Но даже не это дико. Из-за того, что оттуда вынули всю публицистическую часть, «моя работа» выглядела как идиотский набор сплетен, непонятно для чего написанных, плюс какие-то слюнявые воспоминания.

Концовка просто жуткая — вся состоящая из эпитетов вроде «наш незабвенный» и «олицетворял». Я в жизни не употребляла подобных выражений! Это был мрак!

До сих пор не могу понять как можно так поступать с людьми.

На следующий день я позвонила в редакцию. Подняла трубку какая-то женщина. Я представилась и изложила ей свою ситуацию.

«А статью вашу редактировала я»—певучим голосом сказала женщина.

(Я давно обратила внимание, что у людей называющих себя христианами очень хорошо поставлены голоса, я бы даже сказала—профессионально. В них есть все — доброжелательность, мягкость, кротость. Уже по голосу понятно — христианин.)

Сразу мне стало как-то совестно надоедать такой милой даме.

Как можно более любезно я попыталась разобраться в этой истории. Не покидало ощущение, что все это какое-то недоразумение.

Вопроса у меня было два: почему, так называемые, «редакционные правки» производились без моего ведома, и почему меня никто не поставил в известность о публикации? И, главное, почему моя работа предъявлена в таком странном контексте?

Женщина все тем же милым голосом сослалась на главного редактора, точнее на то, что он так велел ей поступить. Я буквально оторопела, потому что прекрасно помнила свой разговор с редактором. ( Не каждый день разговариваешь с католическим священником). Далее я попыталась объяснить, что это скорее всего недоразумение, и что мне редактор совершенно определенно говорил, что все изменения в работе будут обязательно согласованы со мной. «Наверное это недоразумение» —глупо повторяла я.

Голос женщины начал меняться. Я пыталась все-таки узнать, почему от моего имени публикуют какие-то « мои воспоминания об отце Александре», которых я никогда не писала? Ответ был обезоруживающий: « Вы что-то имеете против отца Александра?»

Первую минуту я даже не нашлась что ответить. Напоминало сюжет из Кафки.

« Что вам от меня нужно, я же извинилась уже!»—уже взвизгнула дама, и тут меня поразила очень странная вещь — совершенно другой голос. Это не смена тональности одного голоса, нет — это просто иной голос. Первое время мне показалось, что кто-то другой взял трубку.

Голос стал вдруг каким-то громким и визгливым—немного напоминавшим возгласы павлина. У некоторых продавцов на рынке бывает похожий тембр. Чудеса да и только! Наблюдение это меня как-то неприятно удивило, даже немного напугало. ( Я всегда пугаюсь, когда с людей приспускаются маски).

Стараясь говорить как можно спокойней и тише, отчасти для того, чтобы дама перестала нервничать, я сказала, что почти не сомневаюсь, что произошло досадное недоразумение, и что скорее, это мне следует перед ней извиниться за причиненные неудобства, а хочу я всего-навсего, чтобы они написали опровержение.

— Вы понимаете, что вы подведете нашего редактора! —взвизгнула женщина так, что мне пришлось немного отодвинуть трубку от уха.— Вы так серьезно относитесь к тому что вы написали?—уже ехидно спросила дама.

— Возможно я не слишком хороший писатель, тем более я никогда и не претендовала на это звание, но все- таки я человек, который к тому же лично Вам ничего плохого не делал. Почему я не могу рассчитывать на минимум человеческого уважения?—ответила я.

Правда, закончить фразу мне не удалось

— Давайте пожалуйста без пафоса!— иронично ответила женщина все той же визгливой интонацией.

Вот тебе раз! Оказывается, попросить о минимуме человеческого уважения у собеседника, считающего себя христианином, это всего лишь излишний пафос? Заметьте, я ведь даже не последнюю рубашку попросила.

Потом произошла совсем удивительная вещь: я напомнила женщине о том что она, вроде, христианка. То, что прозвучало в ответ меня буквально добило: « Вот «этаго» «не нада!»». (Совершенно определенно не «не надо», а «не нада»—как у блатных)

Интонация голоса была уже просто вульгарной. Вот тебе раз! «Не нада» чего? Я разве звоню не в редакцию журнала, задача которого проповедь христианства? Может я телефоном ошиблась?

Продолжать беседу явно не имело смысла, тем более что дама трубку повесила. Язвительность дамы унизила меня. Похоже, этого она и добивалась, хотя у меня и мысли не было делать какую-то бы то ни было «литературу». Была попытка как-то сформулировать свои вопросы и сомнения и была наивная идея считать всех христиан братьями, с которыми этим можно поделиться.

Глупо, конечно, с моей стороны.

Позже я написала письмо редактору. Он мне никак не ответил.

Потом я написала другое письмо, где попросила хотя бы убрать мое имя вместе с так называемой «моей статьей» с сайта. Снова никакой реакции. Редкое высокомерие.

Признаться вся эта ситуация изрядно выбила меня из колеи.

Эта история больно задела меня еще и тем, что удар этот я получила от тех, от кого меньше всего ожидала. То есть не то, чтобы я думала, что все христиане милые и безгрешные люди. Вовсе нет. Давно я уже так не наивна. Но, все-таки, я предполагала за этими людьми наличие хотя бы доброй воли.

Что только не прячется за ширмой благолепия и ласковых улыбок.

Вот и вся история моих отношений с журналом « Благочестие и реальность».

Не надо искать сложных ответов, там, где все очевидно.

Когда Лена В. впервые сообщила мне о публикации, то тогда же она сказала, что собирается обсудить мою «писанину» в группе. Разумеется я не возражала.

В этот же вечер я позвонила Сергею П. и предложила, что если они собираются разбирать мою работу, то не лучше ли, чтобы они обсуждали то что написала я, а не то что написали за меня.

Сергей согласился с этим. Правда случая передать ему свою рукопись мне не представился, да и он, похоже, не слишком стремился к этому. Навязываться было неудобно.

Когда представился случай нам встретиться, и я отдавала Сергею рукопись, то он обронил странную реплику, смысл которой поначалу я не поняла. Мою статью, вернее ее журнальную версию, он назвал доносом.

Я немного была обескуражена. В «доносах» пока меня никто не обвинял. Было обидно, а главное, не понятно. Мне все время казалось, что донос предполагает передачу какой-то тайной информации. Я же писала о том, что лежит на поверхности, о вещах скорее очевидных. ( Является ли доносчиком мальчик из сказки Андерсена, когда объявляет, что король то голый?) Потом, разве у доноса не должен быть адресат?

Но уточнить какой смысл вкладывал Сергей в свои слова я не смогла. Он не был настроен на разговор. Очевидно, что Сергею мои записки явно не понравился. Но ведь можно было назвать их глупыми и желчными, либо бестолково написанной графоманской чушью и. т. д.… Но при чем тут донос, и главное на кого? В моем очерке более 20 персонажей.

Весь день я была в полном недоумении пытаясь понять смысл сказанного. Сергей производит впечатление человека, который все же дружит с логикой, этим, кстати, выгодно выделяется среди многих членов молитвенной группы. У них, увы, зачастую аргументы заменялись эмоциями.

Хоть не сразу, но кое-что до меня стало доходить: Я совершила одну из самых распространенных ошибок — искать сложные ответы там, где они просты и лежат на поверхности.

Есть такое «волшебное» слово — «Гранты». Да, увы. Многие «церковные деятели» существуют именно на них. Кто является источником этих грантов для меня тайна.

( 1993г)

Егор.

Неожиданно вспомнила один эпизод из давней истории—почти 13 лет назад.

Мой старый знакомый ( назовем его Егор) как-то пригласил нас с семьей на одно устроенное им мероприятие. При этом очень настаивал, чтобы мы захватили свои картины, и, главное, пришли туда обязательно с детьми.

Свой проект он восторженно нахваливал, утверждал что для детей будет увлекательный спектакль, угощения, что у меня могут купить работы (что было тогда более чем кстати) и.т.д. …

Не просто было добираться с двумя маленькими детьми на другой конец Москвы. Работы взять с собой мы не могли физически.

Вина ли в том Егора, но организованно все было ужасно. Детей набралось больше, чем мог вместить маленький зал. Показывали какой-то самодеятельный спектакль, который, увы, посмотреть мне не удалось, так как негде было даже стоять.

Мы решили уже уходить, но тут какой-то шустрый малый подхватил моего старшего ребенка, которому тогда было лет шесть и стал активно его усаживать, сгоняя с места какого-то взрослого. Мы стали отчаянно возражать, тем более оставлять ребенка в такой духоте нам явно не хотелось, но парень твердо настаивал на том, чтобы мой сын остался, проронив странную фразу: «нам лучше чтобы детей побольше…».

Отбиться от шустрого парня не удалось, и мы с мужем и маленькой дочерью на руках были вынуждены часа два таскаться по улице.

Кстати, давку из детей кто-то терпеливо снимал на видеокамеру. Зачем,- я поначалу не понимала. Вокруг вместе с нами бродили усталые и раздраженные «гости», которые, похоже, оказались в том же положении.

На улице уже более взрослых детей, скорее почти подростков, зачем-то заставляли водить какие-то хороводы, покрикивая на них, когда они что-то делали не так. Очевидно было, что от подростков требовали изображать какую-то жизнерадостную сценку. Все это странное действо также снимали на видео.

Там же я встретила своего однокурсника Андрея. Он был крайне раздражен. Ему обещали выставку- продажу, говорили что приедут иностранцы и у него все скупят. Деньги Андрею нужны были позарез — ребенок недавно родился.

Так вот, он притащил свои гобелены, развесил их на заборе и стоял чего-то ждал как дурак. Потом пришли какие-то люди, одни изображали созерцание выставки, а другие все снимали на видео. Вот и все.

Далее на улице выстроилась очередь из детей за бесплатными бутербродами с сыром. Эту сцену снимали на видео особенно тщательно.

Мы, с грехом пополам, дождались конца спектакля, вытащили сына из душного зала и усталые поехали домой.

Ясно было, что нам пришлось поработать массовкой в каком-то представлении.

Со временем уровень благосостояния Егора стал заметно улучшаться. У него появился сначала компьютер, затем машина. В убогой некогда квартире сделан был евроремонт. Регулярно Егор стал ездить за границу.

Разумеется, ничего плохого нет в том, что сначала человек жил бедно, а потом стал жить богато. Просто не слишком приятно быть статистом в чужой и непонятной игре. Унизительно немного.

Почему я вдруг вспомнила этот эпизод? Да просто теперь существование многих людей причастных к церковной жизни напрямую зависит именно от «грантов» А чтобы они были — надо создавать видимость полного благополучия. Нельзя писать о том, что не все ладно — фасад должен быть безупречным.

Есть такое понятие: «секрет полишинеля»—это то, о чем все знают, но молчат. Грустно все это. Жизнь напоминает хождение по кругу: вчерашние диссиденты и борцы за свободу «садятся на гранты» и начинают напоминать комсомольцев 80-х. Без конца повторяют заученные клише, делают что велят и ведут себя тише воды, ниже травы.

Ведь не даром так перепугалась эта бедная женщина из редакции журнала «Благочестие», что даже перешла на визг. Было чего бояться — журнал получает немалые «гранты»—зачем скандал нужен. Кому хочется терять тепленькое местечко. Да и Сергей работает в клубе, который тоже существует на «гранты». Теперь понятно, почему он меня стал явно избегать. Вот откуда и появился этот термин «донос». Кто только адресат— я его знаю?

Что я думаю по поводу всей этой истории? Иметь свое мнение—это мое право, как и любого другого человека. Я готова выслушать аргументы, но их нет, а есть только оскорбления и колкости.

И вот что я решила для себя :

я не хочу быть статистом в чьих-то спектаклях и повторять чьи-то чужие штампы;

я не хочу как Толик спиваться, не хочу садиться на антидепрессанты, как многие мои знакомые прихожане, которые предпочитают помалкивать;

я не хочу как Зоя, три года смотреть в стену, лежа на диване.

Простите Сергей, но в каких грехах Вы бы меня не обвиняли, но писать я буду, причем то, что думаю—пускай даже в стол. И еще—я убеждена, что лучше написать правду, пускай на бумаге, чем шушукаться по углам.

Признаться, немного Вы меня расстроили — я ждала от Вас большего.

И кому я все это говорю?

Словом, уже непонятно зачем, продолжаю писать.

Как это у Розанова: «Пишу для каких-то неведомых друзей».

( 2006г)

Неповиновение властям и «тайноедение».

Вчера был день памяти отца Александра в Новой Деревне. В храме находилось много людей, поэтому попасть мне удалось только в коридор.

Там я заметила необычный плакат отпечатанный, кстати, на хорошей мелованной бумаге: сверху, в ажурном крестике, помещен список традиционных добродетелей, и тут же рядом, стрелкой указаны их прямые антагонисты, то есть — пороки. Дальше, в самом низу, рядом с пороками витиевато нарисован какой-то странный птеродактиль—видимо некий визуальный образ греха.

Заметно, что сделано все это было на неплохом техническом уровне —видно, что эскиз готовили в «фотошопе»: использовали сложные градиенты и печатали, похоже, импортными красками. Этакая наглядная агитация, причем весьма красочная.

В общем, ничего страшного, даже трогательно, но вот на что я обратила внимание: напротив греха гордыни был предъявлен список признаков этой самой гордыни, и в частности, грех неповиновение властям.

Вот это уже новость! А как же первые христиане, которые предпочли смерть, когда от них требовали поклониться статуи императора? Ведь в те времена это было лишь ритуальное выражение лояльности, точнее «повиновения властям».

Еще один непонятных грех я обнаружила на этом же плакате — «тайноедение». Что это такое? Давно не могу взять в толк, почему добродетельность или порочность человека как-то зависит от еды?

Наверное, это когда какой-нибудь нерадивый бедолага- постник, не выдержав голодухи, ночью втихаря залезает в холодильник.

Я знаю, есть еще особо ретивые мамаши, которые своих детей постами морят.

Вот что я до сих пор не понимаю: зачем «святым отцам», большинство из которых явно не худые люди, нужно морочить людям голову? Почему среди такого количества человеческого отчаяния и горя, они всерьез сосредотачивают внимание людей на таком вздоре? Отчего они так упорно настаивают на всяких мелких запретах или мелких обязанностях и зачем им так важно тщательное соблюдение всевозможных архаических ритуалов?

Кто знает, может потому, что легче выполнять все эти предписания в делах неважных — пища, одежда, нормы обряда и тем отвлекать внимание от дел существенных.

Может легче заставлять людей что-то есть, либо чего-то не есть, чем протестовать против войны, взяточничества властей, разграбления страны — то, что действительно должно волновать христиан, а уж тем более пастырей ?

(2007г )

Протянутая рука.

Никогда не угадаешь, кто тебе протянет руку, и, главное, откуда.

Вот порой начинаешь думать, что ты одна со своими сомнениями, как вдруг встречаешь озвучивание своих мыслей, причем в такой идеальной форме, до которой сама бы никогда не дошла — еще бы — это же Лев Толстой!

Он поддержал меня, сам того не ведая.

Конечно, у Толстого много утверждений, которых я никак не могу принять, но все же для меня много значит то, что он был искренним человеком и, добросовестно, без лукавства искал правду.

Удивительно здесь то, что собеседником и другом для тебя может оказаться человек, который давно умер— и никто не будет одинок.

А вот текст из публицистики Толстого, который я приняла, как протянутую руку:

« Мои поступки это то, из чего слагается моя жизнь, жизнь, которую я получил от Бога, я отдам ему одному. И потому верующий не может отдать кесарю то, что Божие. Идти через строй, идти в тюрьму, на смерть, отдавать подати кесарю,—все это я могу, но бить в строю, сажать в тюрьму, водить на смерть, собирать подати — всего этого я не могу дать для кесаря, потому что тут кесарь требует от меня Божие.

Но мы дошли до того, что слова: «Богу Божие»—для нас означают то, что Богу отдавать копеечные свечи, молебны, слова — вообще все, что никому, тем более Богу не нужно, а все остальное, всю свою жизнь, всю святыню своей души, принадлежащую Богу, отдавать кесарю!»

(Николай Палкин. 1886г незаконченная статья.)