ОПЫТЫ
КНИГА ВТОРАЯ
Глава X О КНИГАХ
Нет сомнения, что нередко мне случается говорить о вещах, которые гораздо лучше
и правильнее излагались знатоками этих вопросов. Эти опыты - только проба моих
природных способностей и ни в коем случае не испытание моих познаний; и тот, кто
изобличит меня в невежестве, ничуть меня этим не обидит, так как в том, что я
говорю, я не отвечаю даже перед собою, не то что перед другими, и какое-либо самодовольство
мне чуждо. Кто хочет знания, пусть ищет его там, где оно находится, и я меньше
всего вижу свое призвание в том, чтобы дать его. То, что я излагаю здесь, всего
лишь мои фантазии, и с их помощью я стремлюсь дать представление не о вещах, а
о себе самом; эти вещи я, может быть, когда-нибудь узнаю или знал их раньше, если
случайно мне доводилось найти разъяснение их, но я уже не помню его.
Если я и могу иной раз кое-что усвоить, то уже совершенно не способен запомнить
прочно. Поэтому я не могу поручиться за достоверность моих познаний и в лучшем
случае могу лишь определить, каковы их пределы в данный момент. Не следует обращать
внимание на то, какие вопросы я излагаю здесь, а лишь на то, как я их рассматриваю.
Пусть судят на основании того, что я заимствую у других, сумел ли я выбрать
то, что повышает ценность моего изложения. Ведь я заимствую у других то, что не
умею выразить столь же хорошо либо по недостаточной выразительности моего языка,
либо по слабости моего ума. Я не веду счета моим заимствованиям, а отбираю и взвешиваю
их. Если бы я не хотел, чтобы о ценности этих цитат судили по их количеству, я
мог бы вставить их в мои писания вдвое больше. Они все, за очень небольшими исключениями,
принадлежат столь выдающимся и древним авторам, что сами говорят за себя. Я иногда
намеренно не называю источник тех соображений и доводов, которые я переношу в
мое изложение и смешиваю с моими мыслями, так как хочу умерить пылкость поспешных
суждений, которые часто выносятся по отношению к недавно вышедшим произведениям
еще здравствующих людей, написанным на французском языке, о которых всякий берется
судить, воображая себя достаточно в этом деле сведущим. Я хочу, чтобы они в моем
лице поднимали на смех Плутарха или обрушивались на Сенеку. Я хочу прикрыть свою
слабость этими громкими именами. Я приветствовал бы того, кто сумел бы меня разоблачить,
то есть по одной лишь ясности суждения, по красоте и силе выражений сумел бы отличить
мои заимствования от моих собственных мыслей. Ибо, хотя за отсутствием памяти
мне самому зачастую не под силу различить их происхождение, я все же, зная мои
возможности, очень хорошо понимаю, что роскошные цветы, рассеянные в разных местах
моего изложения, отнюдь не принадлежат мне и неизмеримо превосходят мои собственные
дарования.
Я обязан дать ответ, есть ли в моих писаниях такие недостатки, которых я не
понимаю или неспособен понять, если мне их покажут. Ошибки часто ускользают от
нашего взора, но если мы не в состоянии их заметить, когда другой человек нам
на них указывает, то это свидетельствует о том, что неспособны рассуждать здраво.
Мы можем, не обладая способностью суждения, обладать и знанием и истиной, но и
суждение, со своей стороны, может обходиться без них; больше того: признаваться
в незнании, на мой взгляд, одно из лучших и вернейших доказательств наличия разума.
У меня нет другого связующего звена при изложении моих мыслей, кроме случайности.
Я излагаю свои мысли по мере того, как они у меня появляются; иногда они теснятся
гурьбой, иногда возникают по очереди, одна за другой. Я хочу, чтобы виден был
естественный и обычный ход их, во всех зигзагах. Я излагаю их так, как они возникли;
поэтому здесь нет таких вопросов, которых нельзя было бы не знать или о которых
нельзя было бы говорить случайно и приблизительно.
Я, разумеется, хотел бы обладать более совершенным знанием вещей, чем обладаю,
но я знаю, как дорого обходится знание, и не хочу покупать его такой ценой. Я
хочу провести остаток своей жизни спокойно, а не в упорном труде. Я не хочу ломать
голову ни над чем, даже ради науки, какую бы ценность она ни представляла. Я не
ищу никакого другого удовольствия от книг, кроме разумной занимательности, и занят
изучением только одной науки, науки самопознания, которая должна меня научить
хорошо жить и хорошо умереть:
Has meus ad metas sudet oportet equus.
{Надо, чтобы мой конь напряг все силы для достижения этой цели [1] (лат. )}
Если я при чтении натыкаюсь на какие-нибудь трудности, я не бьюсь над разрешением
их, а, попытавшись разок-другой с ними справиться, прохожу мимо.
Если бы я углубился в них, то потерял бы только время и сам потонул бы в них,
ибо голова моя устроена так, что я обычно усваиваю с первого же чтения, и то,
чего я не воспринял сразу, я начинаю понимать еще хуже, если упорно бьюсь над
этим. Я все делаю весело, упорство же и слишком большое напряжение действуют на
мой ум удручающе, утомляют и омрачают его. При вчитывании я начинаю хуже видеть,
и внимание мое рассеивается. Мне приходится отводить глаза от текста и опять внезапно
взглядывать на него; совершенно так же, как для того, чтобы судить о красоте алого
цвета, нам рекомендуют несколько раз скользнуть по нему глазами, неожиданно отворачиваясь
и взглядывая опять. Если какая-нибудь книга меня раздражает, я выбираю другую
и погружаюсь в чтение только в те часы, когда меня начинает охватывать тоска от
безделья.
Я редко читаю новых авторов, ибо древние кажутся мне более содержательными
и более тонкими, однако не берусь при этом за греческих авторов, ибо мое знание
греческого языка не превышает познаний ребенка или ученика.
К числу книг просто занимательных я отношу из новых - "Декамерон"
Боккаччо, Рабле и "Поцелуи" Иоанна Секунда [2], если их можно поместить
в эту рубрику. Что касается "Амадиса" [3] и сочинений в таком роде,
то они привлекали мой интерес только в детстве. Скажу еще - может быть, смело,
а может, безрассудно, - что моя состарившаяся и отяжелевшая душа нечувствительна
больше не только к Ариосто, но и к доброму Овидию: его легкомыслие и прихоти фантазии,
приводившие меня когда-то в восторг, сейчас не привлекают меня.
Я свободно высказываю свое мнение обо всем, даже о вещах, превосходящих иногда
мое понимание и совершенно не относящихся к моему ведению. Мое мнение о них не
есть мера самих вещей, оно лишь должно разъяснить, в какой мере я вижу эти вещи.
Когда во мне вызывает отвращение, как произведение слабое, "Аксиох"
[4] Платона, то, учитывая имя автора, мой ум не доверяет себе: он не настолько
глуп, чтобы противопоставлять себя авторитету стольких выдающихся мужей древности,
которых он считает своими учителями и наставниками и вместе с которыми он готов
ошибаться. Он ополчается на себя и осуждает себя либо за то, что останавливается
на поверхности явления, не в силах проникнуть в самую его суть, либо за то, что
рассматривает его в каком-то ложном свете. Мой ум довольствуется тем, чтобы только
оградить себя от неясности и путаницы, что же касается его слабости, то он охотно
признает ее. Он полагает, что дает правильное истолкование явлениям, вытекающим
из его понимания, но они нелепы и неудовлетворительны. Большинство басен Эзопа
многосмысленны и многообразны в своем значении. Те, кто истолковывает их мифологически,
выбирают какой-нибудь образ, который хорошо вяжется с басней, но для многих это
лишь первый попавшийся и поверхностный образ; есть другие более яркие, более существенные
и глубокие образы, до которых они не смогли добраться: так же поступаю и я.
Однако, возвращаясь к прерванной нити изложения, скажу: мне всегда казалось,
что в поэзии издавна первое место занимают Вергилий, Лукреций, Катулл и Гораций,
в особенности "Георгики" Вергилия, которые я считаю самым совершенным
поэтическим произведением; при сравнении их с "Энеидой" нетрудно убедиться,
что в ней есть места, которые автор, несомненно, еще отделал бы, если бы у него
был досуг. Наиболее совершенной мне представляется пятая книга "Энеиды".
Люблю я также Лукана и охотно его читаю; я не так ценю его стиль, как его самого,
правильность его мнений и суждений. Что касается любезного Теренция, нежной прелести
и изящества его латинского языка, то я нахожу, что он превосходен в верном изображении
душевных движений и состояния нравов; наши поступки то и дело заставляют меня
возвращаться к нему. Сколько бы раз я его ни читал, я всегда нахожу в нем новую
прелесть и изящество. Люди времен, близких к Вергилию, жаловались на то, что некоторые
сравнивали его с Лукрецием. Я нахожу, что это действительно неравные величины,
и особенно укрепляюсь в этом убеждении, когда вчитываюсь в какой-нибудь прекрасный
стих Лукреция. Но если этих людей обижало сравнение Вергилия с Лукрецием, то что
сказали бы они о варварской глупости тех, кто в настоящее время сравнивает Вергилия
с Ариосто, и что сказал бы по этому поводу сам Ариосто?
О saeculum insipiens et infacetum!
{О, неразумный и грубый век! [5] (лат. ).}
Я полагаю, что древние имели еще больше оснований обижаться на тех, кто равнял
с Плавтом Теренция (ибо последний гораздо утонченнее), чем на тех, кто сравнивал
Лукреция с Вергилием. Для истинной оценки Теренция и признания его превосходства
важно отметить то, что только его - и никого другого из его сословия - постоянно
цитирует отец римского красноречия [6], и большое значение имеет тот приговор,
который вынес Теренцию первый судья среди римских поэтов [7]. Мне часто приходило
на ум, что в наше время те, кто берется сочинять комедии, - как, например, итальянцы,
у которых есть в этой области большие удачи, - заимствуют три-четыре сюжета из
комедий Теренция или Плавта и пишут на этой основе свои произведения. В одной
комедии они нагромождают пять-шесть новелл Боккаччо. Такой способ добычи материала
для своих писаний объясняется тем, что они не доверяют своим собственным дарованиям;
им необходимо нечто прочное, на что они могли бы опереться, и, не имея ничего
своего, чем они могли бы нас привлечь, они хотят заинтересовать нас новеллой.
Нечто обратное видим мы у Теренция: перед совершенством его литературной манеры
бледнеет интерес к сюжету его пьес; его изящество и остроумие все время приковывают
наше внимание, он всегда так занимателен, - Laquidus purogue simillimus amni {Ясен,
подобен чистому ручью [8] (лат. ).} - и так восхищает нашу душу своим талантом,
что мы забываем о достоинствах разрабатываемой им фабулы.
Это мое соображение приводит меня к другому замечанию. Я вижу, что прекрасные
античные поэты избегали не только напыщенности и причудливой выспренности испанцев
или петраркистов, но даже тех умеренных изощренностей, которые являются украшением
всех поэтических творений позднейшего времени. Всякий тонкий знаток сожалеет,
встречая их у античного поэта, и несравненно больше восхищается цветущей красотой
и неизменной гладкостью эпиграмм Катулла, чем теми едкими остротами, которыми
Марциал уснащает концовки своих эпиграмм. Это и побудило меня высказать выше то
же соображение, которое Марциал высказывал применительно к себе, а именно: minus
illi ingenio laborandum fuit, in cuius locum materia successerat {Не приходилось
делать больших усилий там, где ум заменен был сюжетом [9] (лат. ).}. Поэты первого
рода без всякого напряжения и усилий легко проявляют свой талант: у них всегда
есть над чем посмеяться, им не нужно щекотать себя, поэты же другого толка нуждаются
в посторонней помощи. Чем у них меньше таланта, тем важнее для них сюжет. Они
норовят ездить верхом на коне, потому что чувствуют себя недостаточно твердо на
собственных ногах. Точно так же у нас на балах люди простого звания, не обладая
хорошими манерами дворянства, стараются отличиться какими-нибудь рискованными
прыжками или другими необычными движениями и фокусами. Подобно этому и дамы лучше
умеют держаться при таких танцах, где есть различные фигуры и телодвижения, чем
во время торжественных танцев, когда им приходится только двигаться естественным
шагом, сохраняя свое обычное изящество и умение непринужденно держаться. Мне приходилось
равным образом видеть, как превосходные шуты, оставаясь в своем обычном платье
и ничем не отличаясь в своих манерах от прочих людей, доставляли нам все то удовольствие,
какое только может давать их искусство, между тем как ученикам и тем, кто не имеет
такой хорошей выучки, чтобы нас рассмешить, приходилось пудрить себе лицо, напяливать
какой-нибудь наряд и корчить страшные рожи. В правильности высказанного мною выше
суждения можно лучше всего убедиться, если сравнить "Энеиду" с "Неистовым
Роландом". Стих Вергилия уверенно парит в высоте и неизменно следует своему
пути; что же касается Тассо, то он перепархивает с одного сюжета на другой, точно
с ветки на ветку, полагаясь на свои крылья лишь для очень короткого перелета,
и делает остановки в конце каждого эпизода, боясь, что у него перехватит дыхание
и иссякнут силы:
Excursusque breves tentat.
{Решаясь только на короткие перелеты [10] (лат. ).}
Вот авторы, которые мне больше всего нравятся в этих литературных жанрах.
Что же касается другого круга моего чтения, при котором удовольствие сочетается
с несколько большей пользой, - так как с помощью этих книг я учусь развивать свои
мысли и понятия, - то сюда относятся произведения Плутарха - с тех пор как он
переведен на французский язык - и Сенеки. Оба эти автора обладают важнейшим для
меня достоинством: та наука, которую я в них ищу, дана у них не в систематическом
изложении, а в отдельных очерках, поэтому для одоления их не требуется упорного
труда, к которому я неспособен. Таковы мелкие произведения Плутарха и "Письма"
Сенеки, составляющие лучшую и наиболее полезную часть их творений. Мне не надо
делать никаких усилий, чтобы засесть за них, и я могу оборвать чтение, где мне
захочется, ибо отдельные части этих произведений не связаны друг с другом. Оба
эти автора сходятся в ряде своих полезных и правильных взглядов; сходна во многом
и их судьба: оба они родились почти в одном веке, оба были наставниками двух римских
императоров [11], оба были выходцами из иных стран, были богаты и могущественны.
Их учение - это сливки философии, преподнесенной в простой и доступной форме.
Плутарх более единообразен и постоянен, Сенека более изменчив и гибок. Сенека
прилагает усилия, упорствует и стремится вооружить добродетель против слабости,
страха и порочных склонностей, между тем как Плутарх не придает им такого значения,
он не желает из-за этого торопиться и вооружаться. Плутарх придерживается взглядов
Платона, терпимых и подходящих для гражданского общества. Сенека же - сторонник
стоических и эпикурейских воззрений, значительно менее удобных для общества, но,
по-моему, более пригодных для отдельного человека и более стойких. Похоже на то,
что Сенека до известной степени порицает тиранию императоров своего времени, ибо
когда он осуждает дело благородных убийц Цезаря, то я убежден, что с его стороны
это суждение вынужденное; Плутарх же всегда свободен в своих высказываниях. Писания
Сенеки пленяют живостью и остроумием, писания Плутарха - содержательностью. Сенека
вас больше возбуждает и волнует, Плутарх вас больше удовлетворяет и лучше вознаграждает.
Плутарх ведет нас за собой, Сенека нас толкает.
Что касается Цицерона, то для моей цели могут служить те из его произведений,
которые трактуют вопросы так называемой нравственной философии. Но, говоря прямо
и откровенно (а ведь когда стыд преодолен, то больше себя не сдерживаешь), его
писательская манера мне представляется скучной, как и всякие другие писания в
таком же роде. Действительно, подразделения, предисловия, определения, всякого
рода этимологические тонкости занимают большую часть его писаний, и та доля сердцевины
и существенного, что в них имеется, теряется из-за этих длинных приготовлений.
Когда я, потратив час на чтение его, - что для меня много, - начинаю перебирать,
что я извлек из него путного, то в большинстве случаев обнаруживаю, что ровным
счетом ничего, ибо он еще не перешел к обоснованию своих положений и не добрался
до того узлового пункта, который я ищу. Для меня, который хочет стать только более
мудрым, а не более ученым или красноречивым, эти логические и аристотелевские
подразделения совершенно ни к чему: я хочу, чтобы начинали с последнего, самого
важного пункта; я достаточно понимаю, что такое наслаждение и что такое смерть,
- пусть не тратят времени на копанье в этом: я ищу прежде всего убедительных веских
доводов, которые научили бы меня справляться с этими вещами. Ни грамматические
ухищрения, ни остроумные словосочетания и тонкости здесь ни к чему: я хочу суждений,
которые затрагивали бы самую суть дела, между тем как Цицерон ходит вокруг да
около. Его манера хороша для школы, для адвокатской речи, для проповеди, когда
мы можем себе позволить вздремнуть немного и еще через четверть часа вполне успеем
уловить нить изложения. Так следует разговаривать с судьями, которых не мытьем,
так катаньем хотят склонить на свою сторону, с детьми и с простым народом, которому
надо рассказывать обо всем, чтобы его пронять. Я не хочу, чтобы старались подстрекнуть
мое внимание и пятьдесят раз кричали мне по примеру наших глашатаев: "Слушайте!"
Римляне провозглашали в своих молитвах: "Нос age!" {Делай это! [12]
(лат. ).}, что соответствует нашему "Sursum corda!" {Ввысь да стремятся
сердца! [13] (лат. ).} - это тоже для меня совершенно излишние слова. Я приступаю
к делу, будучи вполне готов: мне не нужно ни лакомой приманки, ни соуса, я охотно
ем готовое мясо, а эти подготовки и вступления не только не возбуждают моего аппетита,
а, наоборот, ослабляют и утомляют его.
Не послужит ли распущенность нашего века достаточным оправданием моего святотатства,
если я позволю себе сказать, что нахожу также тягучими диалоги самого Платона?
Ведь даже у него предмет исследования слишком заслонен формой изложения, и мне
жаль, что этот человек, который мог сказать столько замечательных вещей, тратил
свое время на эти длинные, ненужные подготовительные разговоры. Мое невежество
послужит мне извинением в том, что я ничего не понимаю в красоте его языка.
Я вообще отдаю предпочтение книгам, которые используют достижения наук, а не
тем, которые созидают сами эти науки.
Писания Плутарха и Сенеки, а также Плиния и им подобных отнюдь не пестрят этими
"Нос age!"; они хотят иметь дело с людьми, которые сами себя предупредили,
а в тех случаях, когда в них содержится такое "Нос age!", оно относится
к существу дела и имеет особое оправдание.
Я охотно читаю также "Письма к Аттику" Цицерона [14] и не только
потому, что они содержат обширные сведения о делах и событиях его времени, но
гораздо более потому, что в них раскрываются частные дела самого Цицерона. А я
обладаю - как я указывал уже в другом месте [15]- особого рода любопытством: я
стремлюсь узнать душу и сокровенные мысли моих авторов. По тем писаниям, которые
они отдают на суд света, следует судить об их дарованиях, но не о них самих и
их нравах. Тысячи раз сожалел я о том, что до нас не дошла книга Брута о добродетели
[16]: ведь так интересно узнать теорию тех, кто силен в практике. Но поскольку
одно дело проповедь, а другое - проповедник, то мне столь же приятно познакомиться
с Брутом по рассказу Плутарха, как и по его собственной книге. Я скорее предпочел
бы знать доподлинно разговоры, которые он вел в своей палатке с кем-нибудь из
частных лиц накануне сражения, чем речь, которую он держал перед армией на следующий
день после него, и я больше хотел бы знать, что он делал в своем кабинете и в
своей спальне, чем то, что он делал на площади и в сенате.
Что касается Цицерона, то я держусь того распространенного о нем мнения, что,
кроме учености, в нем не было ничего особенно выдающегося; он был добрым и благонравным
гражданином, какими часто бывают толстяки и говоруны, - каков он и был в действительности,
- но что касается внутренней слабости и честолюбивого тщеславия, то, по правде
признаться, этим он обладал в избытке. Я не знаю, чем можно извинить то, что он
считал возможным опубликовать свои стихи. Нет большой беды в том, чтобы писать
плохие стихи, но то, что он не понимал, насколько они недостойны славы его имени,
свидетельствует о недостатке ума. Что касается его красноречия, то оно вне всякого
сравнения; я думаю, что никто никогда в этом отношении ему не уподобится. Когда
Цицерон Младший [17], походивший на своего отца только тем, что носил то же имя,
служил в Азии, однажды к нему, среди многих других гостей, затесался Цестий [18],
сидевший у самого края стола, как это бывает на открытых пирах вельмож. Цицерон
спросил, кто это, у одного из своих слуг, который сообщил ему, что это Цестий.
Но когда Цицерон, который занят был другим и забыл, что ему ответили, еще два
или три раза переспросил об этом слугу, тот, чтобы избавиться от необходимости
повторять ему по нескольку раз одно и то "же и желая указать какую-нибудь
примету, сказал: "Это тот самый Цестий, о котором вам говорили, что он не
очень-то ценит красноречие вашего отца по сравнению со своим собственным".
Уязвленный этим, Цицерон приказал схватить несчастного Цестия и выпороть его в
своем присутствии. Вот пример поистине неучтивого хозяина. Однако даже среди тех,
кто в числе прочих вещей ценил несравненное цицероновское красноречие, были люди,
отмечавшие в нем недостатки; так, например, друг Цицерона великий Брут [19] говорил,
что это было "волочащееся и спотыкающееся" красноречие, fractam et elumbem.
Ораторы, близкие к нему по времени, переняли у него манеру делать длинную паузу
в конце отрывка и употреблять слова "esse videatur" {Надо полагать (лат.
).}, которыми он так часто пользовался. Что касается меня, то я предпочитаю более
короткие фразы с ямбической каденцией. Иногда он примешивает и резче звучащие
фразы, хотя и редко. Я обратил внимание на то, как звучит, например, следующее
место: "Ego vero mе minus diu senem esse mallem, quam esse senem, antequam
essem" {Я предпочитаю лучше недолго быть старым, нежели состариться до наступления
старости [20] (лат. ).}.
Историки составляют мое излюбленное чтение [21], занимательное и легкое; тем
более, что человек вообще, к познанию которого я стремлюсь, выступает в их писаниях
в более ярком и более цельном освещении, чем где бы то ни было; мы видим разнообразие
и действительность его внутренних свойств как в целом, так и в подробностях, многообразие
средств, которыми он пользуется, и бедствий, которые ему угрожают. Больше всего
мне по душе авторы жизнеописаний: их прельщает не само событие, а его подоплека,
они задерживаются на том, что происходит внутри, а не на том, что совершается
снаружи. Вот почему Плутарх - историк во всех отношениях в моем вкусе. Мне очень
жаль, что у нас нет десятка Диогенов Лаэрциев [22] или нет хотя бы одного более
пространного и объемистого. Ибо меня не в меньшей степени интересует судьба и
жизнь этих великих наставников человечества, чем их различные учения и взгляды.
В области истории следует знакомиться со всякого рода авторами, и старыми и
новыми, и французскими и иноземными, чтобы изучать вещи в различном освещении,
которое каждый из них дает. Но особенно достойным изучения представляется мне
Цезарь и не только ради знакомства с историей, но и ради него самого, настолько
он превосходит всех других авторов, хотя Саллюстий [23] относится к тому же числу.
Признаюсь, я читаю Цезаря с несколько большим благоговением и подчинением, чем
обычно читаются человеческие произведения; иногда сквозь его действия я вижу его
самого и постигаю тайну его величия; иногда я восхищаюсь чистотой и неподражаемой
легкостью его слога, в чем он не только превзошел, как признает Цицерон, всех
историков, но и самого Цицерона [24]. С большой искренностью судит Цезарь о своих
врагах, и я думаю, что кроме прикрас, которыми он старается прикрыть неправое
свое дело и свое пагубное честолюбие, его можно упрекнуть только в том, что он
слишком скупо говорит о себе.
Ведь все эти великие дела не могли быть им выполнены без большей доли его участия,
чем он изображает.
Я люблю историков либо весьма простодушных, либо проницательных. Простодушные
историки, которые не вносят в освещение событий ничего своего, а заняты лишь тем,
чтобы тщательно собрать все дошедшие до них сведения и добросовестно записать
все события без всякого отбора, всецело предоставляют познание истины нам самим.
Таков, например, в числе прочих, добрейший Фруассар [25], который подходит к своему
делу с такой откровенной наивностью, что, совершив ошибку, отнюдь не боится ее
признать и исправить там, где ее заметил; он приводит подряд самые разнообразные
слухи об одном и том же событии или противоречивые объяснения, которые до него
доходили. История Фруассара - это сырой и необработанный материал, который всякий
может использовать по-своему, в меру своего понимания. Проницательные историки
умеют отобрать то, что достойно быть отмеченным; они способны выбрать из двух
известий более правдоподобное; кроме того, они объясняют решения государей их
характером и положением и приписывают им соответствующие речи. Они правы, ставя
своей задачей склонять нас к своим взглядам, но, разумеется, на это способны лишь
немногие. Историки, занимающие промежуточную позицию (а это наиболее распространенная
разновидность их), все портят: они стремятся разжевать нам отрывочные данные,
они присваивают себе право судить и, следовательно, направлять ход истории по
своему усмотрению [26], ибо, если суждение историка однобоко, то он не может предохранить
свое повествование от извращения в том же направлении.
Такого рода историки занимаются отбором фактов, достойных быть отмеченными,
и часто скрывают от нас то или иное слово или частное действие, которые могли
бы объяснить нам значительно больше; они опускают, как вещи невероятные, то, чего
не понимают, а иногда опускают кое-что, может быть, просто потому, что не умеют
выразить этого на хорошем латинском или французском языке. Пусть они смело выставляют
напоказ свое слабое красноречие и свои рассуждения, пусть высказывают какие угодно
суждения, но пусть оставят и нам возможность судить после них, пусть они не искажают
своими сокращениями и своим отбором исторический материал, ничего из него не изымают,
а предоставят нам его в полном объеме и в нетронутом виде.
Большей частью, в особенности в наше время, в качестве историков выбираются
люди из простонародья единственно на том основании, что они хорошо владеют пером,
как если бы мы стремились научиться у них грамматике! А они, заботясь лишь об
этой стороне дела, по-своему правы, поскольку они продают только свое умение болтать
и им платят деньги именно за это. Поэтому, жонглируя красивыми словами, они преподносят
набор всяких слухов, собранных ими на городских перекрестках. Единственно доброкачественные
исторические сочинения были написаны людьми, которые сами вершили эти дела, либо
причастны были к руководству ими, или теми, на долю которых выпало по крайней
мере вести другие подобного же рода дела. Таковы почти все исторические сочинения,
написанные греческими и римскими авторами. И так как о тех же делах писали многие
очевидцы (как водилось в те времена, когда и знания и высокое положение обычно
сочеталось в одном лице), то если у них и встретится какая-нибудь ошибка, она
должна быть очень незначительна и относиться к какому-нибудь весьма неясному случаю.
Но чего можно ждать от врача, пишущего о делах войны, или от ученика, излагающего
планы государей? Достаточно привести один пример, чтобы убедиться, насколько щепетильны
были в своих писаниях римские авторы. Азиний Поллион [27] обнаружил кое-какие
неточности даже в исторических работах самого Цезаря; Цезарь допустил их либо
потому, что не мог своими глазами уследить за всем, что происходило во всех частях
его армии, и полагался на отдельных людей, нередко сообщавших ему недостаточно
проверенные факты, либо потому, что его приближенные не вполне точно осведомляли
его о делах, которые они вели в его отсутствие. На этом примере можно убедиться,
до чего тонкое дело установление истины, раз при описании какого-нибудь сражения
нельзя положиться на донесение того, кто им руководил, или на рассказ солдат о
том, что происходило около них, а надо сопоставить - как это делается при судебном
разбирательстве - показания свидетелей и учитывать возражения, даже по поводу
мельчайших подробностей в каждом случае. Надо признать, что наши познания в нашей
собственной истории весьма слабы. Но об этом достаточно писал Воден в том же духе,
что и я.
Чтобы помочь делу с моей плохой памятью, которая так изменяла мне, что мне
приходилось не раз брать в руки как совершенно новые и неизвестные мне книги,
которые несколько лет тому назад я тщательно читал и испещрил своими замечаниями,
я с недавнего времени завел себе привычку отмечать в конце всякой книги (я имею
в виду книги, которые я хочу прочитывать только один раз) дату, когда я закончил
ее читать, и в общих чертах суждение, которое я о ней вынес, чтобы иметь возможность
на основании этого по крайней мере припомнить общее представление, которое я составил
себе о данном авторе, читая его. Я хочу здесь привести некоторые из этих заметок.
Вот что я записал около десяти лет тому назад на моем экземпляре Гвиччардини
[28] (ибо на каком бы языке книги ни говорили со мной, я всегда говорю с ним на
моем языке): "Вот добросовестный историк, у которого, по-моему, с большей
точностью, чем у кого бы то ни было, можно узнать истинную сущность событий его
времени; к тому же в большинстве из них он сам принимал участие и состоял в высоких
чинах. Совершенно непохоже на то, чтобы он из ненависти, лести или честолюбия
искажал факты: об этом свидетельствуют его независимые суждения о сильных мира
сего, и в частности о тех, которые выдвигали и назначали его на высокие посты,
как например о папе Клименте VII [29]. Что касается той его особенности, которую
он как будто желал вменить себе в наибольшую заслугу, а именно его отступлений
и речей, то среди них есть меткие и удачные, но он чересчур увлекался ими: действительно,
стараясь ничего не упустить и имея дело с таким обширным и почти необъятным материалом,
он становится многословным и несколько болтливым на школьный манер. Я обратил
также внимание на то, что о каких бы людях и делах, о каких бы действиях и замыслах
он ни судил, он никогда не выводит их ни из добродетели, ни из благочестия и совести
- как если бы этих вещей вовсе не существовало - и объясняет все поступки, какими
бы совершенными они ни казались сами по себе, либо какой-нибудь выгодой, либо
порочными побуждениями. Однако нельзя себе представить, чтобы среди всех тех бесчисленных
действий, о которых он судит, не было хоть каких-нибудь продиктованных разумом.
Никакое разложение не может охватить настолько всех без исключения людей, чтобы
не осталось ни одного не затронутого им человека; это вызывает у меня опасение,
нет ли у Гвиччардини какого-то порока в этом его пристрастии и не судит ли он
о других по себе".
В моем Филиппе де Коммине [30] записано следующее: "Вы найдете у него
изящный и приятный стиль, отличающийся простотой и непосредственностью; неприкрашенное
повествование, сквозь которое явно просвечивает добросовестность автора, свободного
от тщеславия, когда он говорит о себе, и от зависти и пристрастия, когда он говорит
о других; его рассуждения и увещания проникнуты скорее искренностью и добрыми
побуждениями, чем каким-нибудь выдающимся талантом; и на всем изложении лежит
отпечаток авторитетности и значительности, свидетельствующих о высоком положении
автора и его опыте в ведении больших дел".
В мемуарах братьев Дю Белле [31] я записал: "Всегда приятно читать изложение
событий в описаниях тех, кто пытался ими руководить, но нельзя не признать, что
обоим авторам мемуаров очень недостает той искренности и независимости в суждениях,
присущих старым авторам подобного рода мемуаров, как, например, сиру Жуанвилю,
слуге Людовика Святого [32], или приближенному Карла Великого, Эгингарду [33],
или же Филиппу де Коммину, если взять автора более близкого по времени. Мемуары
Дю Белле - это не история, а скорее апология Франциска I, направленная против
Карла V [34]. Я не хочу допустить, что они исказили самый смысл событий, но они
весьма искусны в том, чтобы, нередко вопреки истине, истолковывать события в нашу
пользу и скрывать все щекотливые моменты, касающиеся их повелителя; так, например,
ни одним словом не упомянуты отступления Монморанси [35] и Бриона [36], отсутствует
даже самое имя госпожи д'Этамп [37]. Можно умалчивать о тайных делах, но не говорить
о том, что всем известно, и о вещах, которые повлекли за собой последствия большой
государственной важности, - непростительный недостаток. Словом, чтобы составить
себе полное представление о Франциске I и о событиях его времени, следует, по-моему,
обратиться к какому-нибудь другому источнику; мемуары же братьев Дю Белле могут
быть полезны вот в каком отношении: в них можно найти любопытное описание тех
сражений и военных походов, в которых оба эти сеньора принимали участие; сообщения
о некоторых речах и частных поступках современных им государей и, наконец, известия
о сношениях и переговорах, которые вел сеньор де Ланже [38]; в них содержится
множество сведений, заслуживающих известности, и некоторые незаурядные суждения".
Глава XI О ЖЕСТОКОСТИ
Мне кажется, что добродетель есть нечто иное и более благородное, чем проявляющаяся
в нас склонность к добру. Люди по природе своей добропорядочные и с хорошими задатками
идут тем же путем и поступают так же, как люди добродетельные. Но добродетель
есть нечто большее и более действенное, чем способность тихо и мирно, в силу счастливого
нрава, подчиняться велениям разума. Тот, кто по природной кротости и обходительности
простил бы нанесенные ему обиды, поступил бы прекрасно и заслуживал бы похвалы;
но тот, кто, задетый за живое и разъяренный, сумел бы вооружиться разумом и после
долгой борьбы одолеть неистовую жажду мести и выйти победителем, совершил бы несомненно
нечто большее. Первый поступил бы хорошо, второй же - добродетельно; первый поступок
можно назвать добрым, второй - добродетельным, ибо мне кажется, что понятие добродетели
преполагает трудность и борьбу и что добродетель не может существовать без противодействия.
Ведь не случайно мы называем бога добрым, всемогущим, благим и справедливым, но
мы не называем его добродетельным, ибо все его действия непринужденны и совершаются
без всяких усилий. Многие философы - и не только стоики, но и эпикурейцы - близки
к такому пониманию добродетели. Я объединяю тех и других [1] вопреки общераспространенному
мнению, которое ложно, как бы ни расценивать остроумный ответ, данный Аркесилаем
тому, кто упрекал его в том, что многие переходят из его школы к эпикурейцам,
но никогда от эпикурейцев к стоикам. "Согласен! - ответил Аркесилай [2].
- Многие петухи превращаются в каплунов, но каплуны никогда не становятся петухами".
И действительно, по части твердости взглядов и строгости наставлений эпикурейцы
отнюдь не уступают стоикам, если быть в отношении их добросовестными и не подражать
тем спорщикам, которые, стремясь одержать легкую победу над Эпикуром, приписывают
ему то, чего он никогда и не думал, и выворачивают его слова наизнанку, злоупотребляя
грамматикой и вкладывая в его фразы совсем другой смысл, чем тот, какой эти фразы
(равно как и его дела, как им хорошо известно) на самом деле имели. Недаром некий
стоик заявляет, что он перестал быть эпикурейцем по той причине - в числе прочих,
- что эпикурейцы идут слишком возвышенным, недоступным путем et il qui vocantur,
sunt omnesque virtutes et colunt et retinent {И те, которых вы называете любителями
наслаждений, на самом деле являются любителями прекрасного и честного, и они чтут
и блюдут все добродетели [3] (лат. ).}. Итак, повторяю: из философов многие стоики
и эпикурейцы считали, что недостаточно обладать душой благонамеренной, уравновешенной
и склонной к добродетели, что недостаточно быть способным высказывать суждения
и принимать решения, ставящие нас выше всех жизненных невзгод и превратностей,
но что необходимо, кроме того, самому искать случаев применить их на практике.
Они хотели испытать боль, нужду, презрение, чтобы с ними бороться и сохранять
душу в боевой готовности: multum sibi adicit virtus lacessita {Добродетель возрастает,
если ее подвергают испытаниям [4] (лат. ).}. Вот одна из причин, побудившая Эпаминонда,
принадлежавшего к третьей школе [5], отказаться от богатства, которое судьба послала
ему в руки самым законным путем, ибо он хотел, по его собственному выражению,
сражаться с бедностью, и прожил в нужде до конца своих дней. Сократ подвергал
себя еще более жестокому, на мой взгляд, испытанию, поскольку таким испытанием
являлась для него злоба жены; это, по-моему, равносильно упражнению с остро отточенным
ножом. Метелл [6], единственный из римских сенаторов, решил подвергнуть испытанию
свою добродетель, чтобы положить предел насилию народного трибуна Сатурнина [7],
старавшегося всеми силами провести несправедливый закон в пользу плебеев. Приговоренный
за это к изгнанию - каре, которую Сатурнин ввел против отказавшихся признать этот
закон, - Метелл обратился к тем, кто сопровождал его в этот тяжкий для него час,
со следующими словами: "Делать зло - вещь слишком легкая и слишком низкая;
делать добро в тех случаях, когда с этим не сопряжено никакой опасности, - вещь
обычная; но делать добро, когда это опасно, - таково истинное призвание добродетельного
человека". Эти слова Метелла ясно подтверждают мою мысль о том, что добродетель
не вяжется с отсутствием трудностей и что легкий, удобный и наклонный путь, по
которому направляется хорошая природная склонность, это еще не есть путь истинной
добродетели. Последняя требует трудного и тернистого пути, она, как в случае с
Метеллом, должна преодолевать либо внешние трудности, которыми судьба старается
отвлечь ее от нелегкого пути; либо трудности внутренние, вызываемые нашими необузданными
страстями и несовершенством.
Вплоть до этой минуты я чувствовал себя в своем изложении совершенно уверенным.
Но, когда я дописывал последнюю фразу, мне пришло в голову, что, согласно моей
мысли, душа Сократа, самая совершенная из всех мне известных, должна быть отнесена
не к самым образцовым, ибо я не могу представить себе в нем борьбы с каким бы
то ни было порочным стремлением. Я не могу вообразить себе, чтобы его добродетель
испытывала какие бы то ни было трудности или какое-нибудь принуждение. Я знаю
могущество и власть его разума, который никогда не дал бы зародиться какому-нибудь
порочному стремлению. Такой возвышенной добродетели, как у Сократа, я не могу
ничего противопоставить. Мне кажется, я вижу, как, свободная, она ступает победоносным
и торжествующим шагом, не встречая никаких помех, никаких трудностей. Если добродетель
ярче сияет благодаря борьбе противоположных стремлений, то значит ли это, что
она не может обойтись без порока и что своей ценностью и почетом она обязана ему?
Что скажем мы также об этом честном и благородном эпикурейском наслаждении, которое
мимоходом, словно играючи, воспитывает добродетель, подчиняя ей, в виде забавы,
стыд, лихорадки, бедность, смерть и узилища? Если я предположу, что совершенная
добродетель познается лишь путем умения подавлять и терпеливо сносить боль, не
моргнув глазом выдерживать жестокие приступы подагры; если я предпишу ей в качестве
обязательного условия трудности и препятствия, то что же сказать о добродетели,
поднявшейся на такую высоту, что она не только презирает страдание, но даже наслаждается
им, упивается до степени восторженного экстаза, подобно некоторым эпикурейцам,
оставившим нам весьма достоверные свидетельства подобных, испытанных ими переживаний?
Есть немало случаев, когда люди на деле превзошли требования, предъявляемые
их учением. Доказательством этого служит пример Катона Младшего [8]. Когда я представляю
себе, как он умирал, вырывая из тела свои внутренности, я не могу допустить, что
душа его в этот момент была лишь полностью свободна от страха и смятения, не могу
поверить, чтобы, совершая этот поступок, он только выполнял правила, предписываемые
ему стоическим учением, иначе говоря, что душа его оставалась спокойной, невозмутимой
и бесстрастной. Мне кажется, что в добродетели этого человека было слишком много
пламенной силы, чтобы он мог удовольствоваться этим; я нисколько не сомневаюсь,
что он испытывал радость и наслаждение, совершая свой благородный подвиг, и что
он был им более удовлетворен, чем каким бы то ни было другим поступком в своей
жизни. Sic abit e vita ut causam moriendi nactum se esse gauderet {Он ушел из
жизни, радуясь, что нашел случай покончить с собой [9] (лат. ).}. Я настолько
убежден в этом, что сомневаюсь, пожелал ли бы он лишиться возможности совершить
такое прекрасное деяние. Если бы меня не останавливала мысль о благородстве, побуждавшем
его всегда ставить общественное благо выше личного, то я очень склонен был бы
допустить, что он благодарен был судьбе за то, что она послала такое прекрасное
испытание его добродетели, и за то, что она помогла "этому разбойнику"
[10] растоптать исконную свободу его родины. Мне кажется, что при совершении этого
поступка его душа испытывала несказанную радость и мужественное наслаждение, ибо
она сознавала, что благородство и величие его -
Dehberata morte ferocior -
{Она неустрашима, так как решила умереть [11] (лат. ).}
вдохновлены не мыслью о грядущей славе (как это бывает у некоторых слабых и
заурядных людей; но для души столь благородной, сильной и гордой это был бы слишком
низменный стимул), а красотой самого поступка. Эту красоту он видел во всем ее
совершенстве и яснее, чем мы, ибо владел ею так, как нам не дано.
К моему большому удовольствию, "философы считают, что такой замечательный
поступок был бы неуместен во всякой другой жизни, и только одному Катону можно
было так закончить свою жизнь. Поэтому он с полным основанием рекомендовал своему
сыну и окружавшим его сенаторам выйти из положения иначе. Catoni cum incredibilem
natura tribuisset gravitatem, eamque ipse perpetua constantia roboravisset, semperque
in proposito consilio permansisset, moriendus potius quam tyranni vultus aspiciendus
erat {Катон, наделенный от природы невероятной непреклонностью, которую он еще
укрепил неизменным постоянством, и всегда придерживавшийся принятого решения,
должен был предпочесть скорее умереть, чем увидеть тирана [12] (лат. ).}.
Всякая смерть должна соответствовать жизни человека. Умирая, мы остаемся такими
же, какими были в жизни. Я всегда нахожу объяснение смерти данного человека в
его жизни. И, когда мне рассказывают о стойком по видимости конце человека, проведшего
вялую жизнь, я считаю, что он был вызван какой-либо незначительной причиной, соответствующей
жизни этого человека. Можно ли сказать, что легкость, с которой шел к смерти Катон,
и та непринужденность, которой он достиг силой своего духа, должны как-то умалить
красоту его добродетели? Кто из людей, хоть в малейшей степени причастных к истинной
философии, может себе представить, что Сократ, когда на него обрушились осуждение,
оковы и темница, всего-навсего лишь не испытал страха и оставался невозмутим?
Кто не согласится признать, что он проявил не только стойкость и уверенность в
себе (таково было его обычное состояние), но что в его последних словах и действиях
сказались какое-то радостное веселие и совершенно новая удовлетворенность? Не
доказывает ли то содрогание от удовольствия, которое он испытал от возможности
почесать себе ногу, когда с нее сняли оковы, что подобная же радость была в его
душе при мысли, что он освобождается от всех злоключений прошлого и находится
на пороге познания будущего? Да простит меня Катон: его смерть была более стремительной
и более трагической, но в смерти Сократа есть нечто более невыразимо прекрасное.
Аристипп [13] говорил тем, кто сожалел о ней: "Да ниспошлют боги и мне
такую смерть!"
На примере этих двух людей и их подражателей (ибо я сильно сомневаюсь, что
существовали люди, им подобные) можно убедиться в такой необыкновенной привычке
к добродетели, что она вошла в их плоть и кровь. Эта добродетель достигается у
них не усилием, не предписаниями разума; им не нужно для соблюдения ее укреплять
свою душу, ибо она составляет сущность их души, это ее обычное и естественное
состояние. Они достигли этого путем длительного применения наставлений философии,
семена которой пали на прекрасную и благодатную почву. Пробуждающиеся в нас порочные
склонности не находят к ним доступа; силой и суровостью своей души они подавляют
их в самом зародыше.
Я думаю, нет сомнений в том, что лучше по божьему изволению свыше подавлять
искушения в зародыше и так подготовить себя к добродетели, чтобы самые семена
искушения были уже вырваны с корнем, чем, поддавшись первым проявлениям дурных
страстей, лишь после этого насильно мешать их росту и бороться, стараясь приостановить
их развитие и преодолеть их; но я не сомневаюсь, что идти по этому второму пути
лучше, чем обладать просто цельным и благодушным характером и питать от природы
отвращение к пороку и распущенности. Ибо люди, относящиеся к этой третьей разновидности,
люди невинные, но и не добродетельные, не делают зла, но их не хватает на то,
чтобы делать добро. К тому же такой душевный склад так недалек от слабости и несовершенства,
что я не в состоянии даже разграничить их. Именно по этой причине с самыми понятиями
доброты и невинности связан некий оттенок пренебрежения. Я вижу, что некоторые
добродетели, например целомудрие, воздержание и умеренность, могут быть обусловлены
физическими недостатками. Стойкость в перенесении опасностей (если только ее можно
назвать в данном случае стойкостью), презрение к смерти и терпение в бедствиях
часто встречаются у людей, не умеющих разбираться в злоключениях и потому не воспринимающих
их как таковые. Поэтому отсутствие достаточного понимания и глупость иногда можно
принять за добродетели, и мне нередко приходилось видеть, как людей хвалили за
то, за что их следовало бы бранить. Один итальянский вельможа, нелюбезно отзывавшийся
о своей нации, однажды в моем присутствии говорил следующее. Сообразительность
и проницательность итальянцев - утверждал он - так велики, что они заранее способны
предвидеть подстерегающие их опасности и бедствия, поэтому не следует удивляться
тому, что на войне они часто спешат позаботиться о своем самосохранении еще до
столкновения с опасностью, между тем, как французы и испанцы, которые не столь
проницательны, идут напролом, и им нужно воочию увидеть опасность и ощутить ее,
чтобы почувствовать страх, причем даже и тогда страх не удерживает их; немцы же
и швейцарцы, более вялые и тупые, спохватываются только в тот момент, когда уже
изнемогают под ударами. Он, может быть, говорил все это шутки ради; однако несомненно
верно, что новички в военном деле часто бросаются навстречу опасности, но, побывав
в переделках, уже не действуют столь опрометчиво:
haud ignarus quantum nova gloria in armis,
Et praedulce decus primo certamine possit.
{... хоть и знал я, как много значат для первого сражения только что обретенная
военная слава и пресладостный почет [14] (лат. ).}
Вот почему, когда судят об отдельном поступке, то, прежде чем оценить его,
надо учесть разные обстоятельства и принять во внимание всю сущность человека,
который совершил его.
Несколько слов о себе. Мои друзья нередко называли во мне осмотрительностью
то, что в действительности было случайностью, и считали проявлением смелости и
терпения то, что было проявлением рассудительности и определенного мнения; словом,
мне часто приписывали одно качество вместо другого, и иногда к выгоде для меня,
иногда мне в ущерб. На деле же я далек как от той первой и более высокой степени
совершенства, когда добродетель превращается в привычку, так и от совершенства
второй степени, доказательств которого я не смог дать. Мне не приходилось прилагать
больших усилий, чтобы обуздать обуревавшие меня желания. Моя добродетель - это
добродетель или, лучше сказать, невинность случайная и преходящая. Будь у меня
от рождения более неуравновешенный характер, я представлял бы, наверное, жалкое
зрелище, ибо мне не хватило бы твердости противостоять натиску страстей, даже
не особенно бурных. Я совершенно не способен к внутреннему разладу и борьбе. Поэтому
мне нечего особенно благодарить себя за то, что я лишен многих пороков:
si vitiis mediocribus et mea paucis
Mendosa est natura, alioqui recta, velut si
Egreglo inspersos reprehendas corpore naevos,
{Если моя природа, наделенная лишь небольшими недостатками, в остальном благополучно
устроена и подобна прекрасному телу, которому можно поставить в укор несколько
рассеянных по нему пятнышек [15] (лат. ).}
то я скорее обязан этим моей судьбе, чем моему разуму. Ей угодно было, чтобы
я происходил из рода, прославившегося своей безупречной честностью, и был сыном
замечательного отца; не знаю, унаследовал ли я от него некоторые его качества
или на меня незаметно повлияли его примеры, которые я видел в семье, и хорошее
воспитание, полученное мною в детстве, или что-нибудь иное -
Seu Libra, seu me Scorpius aspicit
Formidolosus pars violentior
Natalia horae, seu tyrannus
Hesperiae Capricornus undae, -
{Преобладало ли в момент моего рождения влияние созвездия Весов или грозного
Скорпиона, или же владыки западного моря. Козерога [16] (лат. ).}
но, как бы там ни было, я питаю отвращение к большинству пороков. Антисфен
[17] ответил спросившему его, чему лучше всего научиться: "Отучиться от зла".
Я питаю, говорю я, к порокам отвращение, столь естественное и глубоко мне присущее,
что никакие обстоятельства не смогли заставить меня изменить это усвоенное с младенческих
лет чувство; не смогли заставить меня изменить ему даже собственные суждения,
несмотря на то, что они, отклоняясь в некоторых отношениях от общепринятого пути,
легко могли бы мне дозволить поступки, которые эта естественная склонность побуждает
меня ненавидеть.
Не могу удержаться от весьма странного признания: я нахожу, что благодаря моему
отвращению к порокам в моих нравах больше постоянства и уравновешенности, чем
в моих суждениях, и что моя похоть менее разнузданна, чем мой разум.
Аристипп высказал такие смелые мысли в защиту наслаждения и богатства, что
философы всех направлений ополчились против него. Но что до его собственных нравов,
то когда тиран Дионисий [18] предоставил ему на выбор трех прекрасных женщин,
Аристипп заявил, что выбирает всех трех и он не одобряет Париса за то, что тот
отдал предпочтение одной из трех; но, приведя их к себе в дом, он отослал их обратно,
не прикоснувшись к ним. Однажды, когда его слуга, который во время путешествия
нес за ним деньги, выбился из сил из-за тяжести своей ноши, Аристипп приказал
ему бросить все лишнее и оставить только то, что он в состоянии нести [19].
И Эпикур, с его безбожным и утонченным учением в личной жизни был весьма благочестив
и трудолюбив. Одному из своих друзей он пишет, что питается только черным хлебом
с водой и просит прислать немного сыра на случай, если он захочет устроить роскошный
обед [20]. Верно ли, что для того, чтобы быть добрым до конца, надо быть им в
силу какого-то тайного, естественного и общего свойства, без всякого на то закона
или основания, или примера?
Пороки, которым мне случалось поддаваться, слава богу, не из худших. Я по достоинству
осуждал их в себе, ибо мой разум оставался незатронутым ими; напротив, он строже
осуждал их во мне, чем осудил бы в ком-нибудь другом. Но этим дело и ограничивалось,
ибо я способен оказывать лишь слабое сопротивление и легко даю себя увлечь; однако
я не допускаю, чтобы к имеющимся у меня порокам присоединялись еще и другие, что
случается с теми, кто этого не остерегается, ибо пороки большей частью переплетаются
между собой. Что касается моих пороков, то я их в меру моих возможностей ограничил,
оставив себе очень немногие и самые простые,
nec ultra
Errorem foveo.
{Не потакаю другим слабостям [21] (лат. )}
Между тем стоики утверждают, что когда мудрец совершает благое дело, он делает
его с помощью всех своих добродетелей, хотя одна из них в зависимости от характера
действия и преобладает (доводом в пользу этого им могло служить до известной степени
сходство с человеческим организмом, ибо действие гнева может происходить в нас
лишь с помощью всех других чувств, хотя гнев и преобладает над ними); но если
они отсюда хотят сделать вывод, что, когда порочный человек творит дурное дело,
он совершает его при помощи всех своих пороков, то я им в этом не верю или не
понимаю их в этом отношении, ибо в действительности я ощущаю прямо противоположное.
Однако это несущественные тонкости, на которых иногда останавливаются философы.
Я поддаюсь кое-каким порокам, но других избегаю не менее усердно, чем святой.
Перипатетики также не признают такой неразрывной связи между пороками, и Аристотель
считает [22], что человек благоразумный и справедливый может быть и невоздержанным,
и распутным.
Сократ охотно признавался перед теми, кто находил в чертах его лица некоторую
склонность к пороку, что она действительно была ему свойственна от природы, но
что благодаря самообладанию ему удалось обуздать ее [23].
Близкие к философу Стильпону люди утверждали [24], что он с ранних лет был
привержен к вину и питал слабость к женщинам, но в результате упорных усилий стал
весьма воздержан в том и в другом.
Тем, что есть во мне хорошего, я, напротив, обязан своему происхождению. Хорошие
качества не воспитаны во мне ни законом, ни наставлением, ни путем какого-нибудь
другого обучения. Мне присуща естественная доброта, в которой немного силы, но
нет ничего искусственного. И по природе своей и по велению разума я жестоко ненавижу
жестокость, наихудший из пороков. В этом отношении я до такой степени чувствителен,
что не переношу, когда режут цыпленка или когда слышу, как верещит заяц в зубах
моих собак, хотя и считаю охоту одним из самых больших удовольствий.
Те, кто осуждает наслаждение, желая доказать, что оно порочно и неразумно,
охотно пользуются следующим доводом: когда оно достигает высшей точки, - говорят
они, - но так безраздельно завладевает нами, что полностью вытесняет разум, и
ссылаются на то, что мы испытываем при сношениях с женщинами:
cum iam praesagit gaudia corpus
Atque in eo est Venus ut muliebria conserat arva.
{Когда тело уже предчувствует наслаждения и в нем - Венера, что готовится оплодотворить
женское лоно [25] (лат. ).}
Они находят, что в эти мгновения мы настолько бываем вне себя, что наш разум,
полностью поглощенный наслаждением и потонув в нем, не в состоянии выполнять свое
назначение. Я знаю, что бывает и иначе и что иногда, если захочешь, можно и в
этот самый момент обратиться душой к другим мыслям, но для этого требуется душевное
напряжение и предварительная подготовка. Я знаю, что можно обуздывать порыв этого
наслаждения; я хорошо знаком с этим по опыту и не нахожу, что Венера, - столь
требовательная богиня, как считают многие и более чистые, чем я, люди. Мне, например,
не кажется, как королеве Наваррской [26] в одной из новелл ее "Гептамерона"
(книге, прелестной по содержанию), ни невероятным, ни слишком трудным проводить
весело и непринужденно целые ночи напролет с давно желанной возлюбленной, выполняя
данное ей обещание ограничиваться только поцелуями и легкими прикосновениями.
Я полагаю, что для доказательства того, что при сильном волнении мы иной раз теряем
разум, лучше подходит пример охоты (ибо в этом случае меньше наслаждения, но больше
восхищения и неожиданности, которые не дают разуму возможности быть наготове и
во всеоружии): когда после долгих преследований животное внезапно показывается
там, где мы меньше всего ожидаем его увидеть, то испытываемое нами потрясение,
еще усиленное яростным гиканием, бывает настолько велико, что тем, кто любит такого
рода охоту, невозможно в этот момент отвлечься мыслями куда-нибудь в сторону.
Недаром поэты изображают Диану победительницей над факелом и стрелами Купидона:
Quis non malarum, quas amor curas habet Haec inter obliviscitur?"
{Кто среди этих радостей не позабудет жестоких мук любви [27] (лат. ).}
Возвращаясь к сказанному, замечу, что я горячо сочувствую чужим печалям и плакал
бы вместе с горюющими, если бы умел плакать в каких бы то ни было случаях. Слезы,
не только искренние, но и притворные, всегда вызывают у меня желание плакать.
Я не жалею мертвецов, я скорее готов им завидовать, но от души жалею людей, находящихся
при смерти. Меня возмущают не те дикари, которые жарят и потом едят покойников,
а те, которые мучают и преследуют живых людей. Я не могу спокойно переносить казни,
даже если они совершаются по закону и оправданны. Некто, желая подтвердить великодушие
Юлия Цезаря, сообщает следующее [28]. Он был великодушен даже когда мстил: захватив
тех пиратов, которые в свое время держали его в плену и заставили уплатить выкуп,
Цезарь, ранее угрожавший распять их на кресте, все же приказал сначала удавить
их, а потом уже распять. Своего секретаря, Филемона, который намеревался его отравить,
Цезарь приказал просто умертвить, не наложив на него более тяжкого наказания.
Кто бы ни был тот римский автор, который в доказательство великодушия Цезаря ссылается
на то, что он осуждал своих обидчиков только на простую смерть, видно все же,
что и он был потрясен гнусными и страшными примерами жестокости, свойственной
римским тиранам.
Что касается меня, то всякое дополнительное наказание сверх обыкновенной смерти
даже по закону есть, по-моему, чистейшая жестокость [29]; это особенно относится
к нам, христианам, которые должны заботиться о том, чтобы души отправлялись на
тот свет успокоенными, что невозможно, если их измучили и истерзали невыносимыми
пытками.
В недавние дни некий пленный воин, заметив с высоты башни, в которую он был
заточен, что на площади плотники начали уже свои приготовления и сюда же стал
стекаться народ, решил, что все это готовится для него и пришел в отчаяние. Не
имея под руками ничего другого, чем себя убить, он схватил попавшийся ему ржавый
гвоздь от старой повозки и нанес себе им два сильных удара в шею, но чувствуя,
что он еще жив, нанес себе еще третью рану в живот и потерял сознание. В таком
состоянии его застал один из наведавшихся к нему надзирателей. Его привели в чувство
и, чтобы не терять времени, пока он не умер, ему тут же прочитали приговор, на
основании которого ему должны были отрубить голову. Он очень обрадовался этому
приговору, согласился выпить вино, от которого раньше отказывался, и, поблагодарив
судей за неожиданно мягкое решение, заявил, что решил покончить с собой из страха
перед более жестокой казнью и что страх его еще усилился, когда он увидел приготовления,
из-за чего он и захотел избавиться от более жестокой смерти.
Я бы рекомендовал, чтобы суровые примерные наказания, с помощью которых хотят
держать народ в повиновении, применялись к трупам уголовных преступников, ибо
когда видят, что их лишают права погребения или бросают в кипящий котел, или четвертуют,
то это должно производить не менее сильное действие, чем пытки, которым подвергают
живых людей, хотя в действительности и этим достигают очень немногого, вернее
сказать, ничего, ибо, как говорится в Евангелии: Qui corpus occidunt, et postea
non habent quod faciant {Убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать
[30] (лат. ).}. Недаром и поэты со своей стороны особенно подчеркивают страх перед
этими картинами, перед дополнительными наказаниями, кроме смерти:
Heul reliquias semiussi regis, denudatis ossibus,
Per terram sanie delibutas foede divexarier.
{О пусть не влачат с позором по земле окровавленные, с оголенными костями останки
наполовину сожженного царя! [31] (лат. ).}
Я находился однажды в Риме в тот момент, когда расправлялись с известным вором,
Катеной [32]. Его задушили при полном молчании присутствующих, но когда его стали
четвертовать, то при каждом ударе топора слышались жалобные воскицания, как если
бы каждый из собравшихся хотел выразить трупу свое сочувствие.
Эти бесчеловечные зверства можно позволять себе не по отношению к живому человеку,
а к его мертвой оболочке. Так и поступил в сходном до известной степени случае
Артаксеркс [33], смягчив суровость старинных персидских законов и издав указ,
чтобы сановников, которые совершили должностные преступления, раздевали и секли
их одежду вместо них самих, как это водилось встарь, и вместо того, чтобы вырывать
им волосы с головы, с них снимали только их высокие колпаки.
Благочестивые египтяне считали, что они вполне угождают божественному правосудию,
принося в жертву ему изображения свиней [34]: смелая выдумка - желать расплатиться
с богом, высшим в мире существом, изображением или тенью предмета.
Мне приходится жить в такое время, когда вокруг нас хоть отбавляй примеров
невероятной жестокости [35], вызванных разложением, порожденным нашими гражданскими
войнами; в старинных летописях мы не найдем рассказов о более страшных вещах,
чем те, что творятся сейчас у нас каждодневно. Однако это ни в какой степени не
приучило меня к жестокости, не заставило с нею свыкнуться. Я не в состоянии был
поверить, пока не увидел сам, что существуют такие чудовища в образе людей, которые
готовы убивать ради удовольствия, доставляемого им убийством, которые рады рубить
и кромсать на части тела других людей и изощряться в придумывании необыкновенных
пыток и смертей; при этом они не получают от этого никаких выгод и не питают вражды
к своим жертвам, а поступают так только ради того, чтобы насладиться приятным
для них зрелищем умирающего в муках человека, чтобы слышать его жалобные стоны
и вопли. Вот поистине вершина, которой может достигнуть жестокость:
Ut homo hominen non iratus, non timens, tantum spectaturus, occidat.
{Чтобы человек, не побуждаемый ни гневом, ни страхом, убивал другого, только
чтобы полюбоваться этим [36] (лат. ).}
Что касается меня, то мне всегда было тягостно наблюдать, как преследуют и
убивают невинное животное, беззащитное и не причиняющее нам никакого зла [37].
Я никогда не мог спокойно видеть, как затравленный олень - что нередко бывает,
- едва дыша и изнемогая, откидывается назад и сдается тем, кто его преследует,
моля их своими слезами о пощаде,
quaestuque cruentus
Atque imploranti similis.
{Обливаясь кровью и словно моля о пощаде [38] (лат. ).}
Это всегда казалось мне невыносимым зрелищем.
Я никогда не держу у себя пойманных животных и всегда отпускаю их на свободу.
Пифагор покупал у рыбаков рыб, а у птицеловов - птиц, чтобы сделать то же самое
[39].
... primoque а caede ferarum
Incaluisse puto maculatum sanguine ferrum.
{Думаю, что обагренный кровью меч был впервые раскален убийством диких зверей
[40] (лат. ).}
Кровожадные наклонности по отношению к животным свидетельствуют о природной
склонности к жестокости.
После того как в Риме привыкли к зрелищу убийства животных, перешли к зрелищам
с убийством и осужденных и гладиаторов. Боюсь сказать, но мне кажется, что сама
природа наделяет нас неким инстинктом бесчеловечностй. Никого не забавляет, когда
животные ласкают друг друга или играют между собой, и между тем никто не упустит
случая посмотреть, как они дерутся и грызутся.
Для того чтобы не смеялись над моим сочувствием к животным, напомню, что религия
предписывает нам известное милосердие по отношению к ним, поскольку один и тот
же владыка поселил нас в одном и том же мире, чтобы служить ему, и поскольку они,
как и мы, суть его создания. Пифагор заимствовал идею метемпсихоза у египтян,
но с тех пор она была воспринята многими народами, и в частности нашими друидами
[41].
Morte carent animae; semperque priore relicta
Sede, novis domibus vivunt, habitantque receptae.
{Души не умирают, но, покинув прежние места, живут вечно, поселяясь в новых
обителях [42] (лат. )}
Религия древних галлов исходит из того, что души, будучи бессмертными, все
время пребывают в движении и переходят из одного тела в другое. Они связывали,
кроме того, с этой идеей известное представление о божественном правосудии: так,
основываясь на переселениях душ, они утверждали, что когда душа находилась в Александре,
то бог приказал ей переселиться в другое тело, более или менее соответствующее
ее способностям:
multa ferarum
Cogit vincla pati, truculentos ingerit ursis,
Praedonesque lupis, fallaces vulpibus addit;
Atque ubi per varios annos, per mille figuras
Egit, lethaeo purgatos flumine, tandem
Rursus ad humanae revocat primordia formae.
{Он заключает души в бессловесных животных; грубияна вселяет в медведя, разбойника
- в волка, обманщика - в лису. И заставив их на протяжении многих лет принять
тысячи обличий, очистив в летейском потоке, он вновь заставляет их родиться в
человеческом облике [43] (лат. ).}
Если душа была храброй, то поселяли ее в тело льва, если сладострастной - то
в тело свиньи, если трусливой - то в оленя или зайца, если хитрой - то в лису;
и под конец душа, очистившись путем такого наказания, возвращалась в тело какого-нибудь
другого человека:
Ipse ego nam memini, Troiani tempore bello
Pantholdes Euphorbus eram.
{Сам помню, что во время Троянской войны я был Эвфорбом, сыном Пандея [44]
(лат. ).}
Что касается нашего родства с животными, то я не придаю ему большого значения,
как равно и тому, что многие народы - и в частности наиболее древние и благородные
- не только допускали животных в свое общество, но и ставили их значительно выше
себя; некоторые народы считали их друзьями и любимцами своих богов, которые будто
бы почитают и любят их больше, чем людей; другие же не признавали никаких других
божеств, кроме животных; belluae а barbaris propter beneficium consecratae {Варвары
обожествляли животных за те услуги, которые они им оказывали [45] (лат. ).}.
Crocodilon adorat
Pars haec, illa pavet saturam serpentibus ibin;
Effigies sacrl hic nitet aurea cercopitheci;
... hic piscem fluminis, illic
Oppida tota canem venerantur.
{Одни почитают крокодилов, другие страшатся ибиса, наевшегося змей, здесь сверкает
золотое изображение священной обезьяны, там поклоняются речной рыбе, в иных местах
целые города обоготворяют собак [46] (лат. ).}
Для животных почетно и то истолкование этого явления, которое дано Плутархом
[47] и получило широкое распространение. Действительно, Плутарх утверждал, что
египтяне почитали не кошку, например, или быка, а чтили в этих животных олицетворение
некоторых божественных качеств: в быке - терпение и полезность, в кошке - живость
или нежелание сидеть взаперти (вроде наших соседей бургундцев вместе со всей Германией);
под этим они разумели свободу, которую любили и почитали превыше всех других божественных
качеств. Так же истолковывали они и почитание других животных. Но когда я встречаю
у представителей самых умеренных взглядов рассуждения о якобы близком сходстве
между нами и животными и описания великих преимуществ, которыми они по сравнению
с нами будто бы обладают, и утверждения правомерности приравнивания нас к ним,
то цена нашего самомнения в моих глазах сильно снижается и я охотно отказываюсь
от приписываемого нам мнимого владычества над всеми другими созданиями [48].
Но как бы то ни было, все же существует долг гуманности и известное обязательство
щадить не только животных, наделенных жизнью и способностью чувствовать, но даже
деревья и растения. Мы обязаны быть справедливыми по отношению к другим людям
и проявлять милосердие и доброжелательность ко всем другим созданиям, достойным
этого. Между нами и ими существует какая-то связь, какие-то взаимные обязательства.
Мне не стыдно признаться в такой моей ребяческой слабости: я не в силах отказать
моей собаке в прогулке, которую она мне некстати предлагает или которой она от
меня требует. У турок существуют больницы и учреждения по оказанию помощи животным.
Римляне заботились в общественном порядке о пище для гусей, бдительность которых
спасла Капитолий [49]; афиняне приняли решение, чтобы мулы, работавшие на постройке
храма под названием Гекатомпедон, были выпущены на волю и могли свободно пастись
всюду.
У агригентцев существовал обычай [50] по-настоящему хоронить животных, которые
были им дороги, например лошадей, отличившихся какими-нибудь редкими качествами,
или собак, или полезных птиц, или даже животных, служивших для развлечения их
детей. Пристрастие к роскоши, свойственное им и во всякого рода других вещах,
особенно ярко проявилось в многочисленных пышных памятниках, воздвигнутых ими
животным и сохранявшихся на протяжении многих веков.
Египтяне хоронили волков, медведей, крокодилов, собак и кошек в священных местах,
бальзамировали их тела и носили по ним траур [51].
Кимон [52] устроил торжественные похороны кобылам, которые трижды доставили
ему победу в беге колесниц на олимпийских состязаниях. Старый Ксантипп [53] похоронил
свою собаку на утесе, высящемся на морском побережье и известном с тех пор под
ее именем. Плутарх рассказывает [54], что ему было бы совестно продать за скромную
сумму или послать на бойню вола, который ему долгое время служил.
Далее
|
