ПО ТУ СТОРОНУ ДОБРА
И ЗЛА
Прелюдия к философии будущего
К началу
ОТДЕЛ СЕДЬМОЙ: НАШИ ДОБРОДЕТЕЛИ
214
Наши добродетели?
- Очень вероятно, что и у нас ещё есть собственные добродетели, хотя, само собою
разумеется, уже не те чистосердечные и неуклюжие добродетели, за которые мы чтили
наших дедов, в то же время несколько отстраняя их от себя. Мы, европейцы послезавтрашнего
дня, мы, первенцы двадцатого столетия, - при всём нашем опасном любопытстве, при
нашей многосторонности и искусстве переодевания, при нашей дряблой и как бы подслащённой
жестокости ума и чувств, - нам, вероятно, будь у нас добродетели, выпали бы на
долю лишь такие, которые могли бы прекрасно ладить с самыми тайными и самыми близкими
нашему сердцу склонностями, с самыми жгучими нашими потребностями. Что ж! поищем-ка
их в наших лабиринтах, где, как известно, столь многое теряется, столь многое
пропадает пропадом. И есть ли что-нибудь более прекрасное, чем искание своих собственных
добродетелей? Не означает ли это почти верить в собственную добродетель? А эта
"вера в свою добродетель" - разве не то же, что некогда называлось "чистой совестью",
не та ли это достопочтенная, долгохвостая коса понятий, которую наши деды привешивали
к своему затылку, а довольно часто и к своему уму? И оттого, сколь бы далёкими
ни считали мы себя во всём прочем от старомодности и дедовской степенности, кажется,
что в одном пункте мы всё-таки являемся достойными внуками своих дедов, мы, последние
европейцы с чистой совестью: и мы ещё носим их косы. - Ах, если бы вы знали, как
недалеко, как близко уже то время, когда будет иначе! -
215
Как в звёздном мире
порой бывает два солнца, определяющие путь одной планеты, как иной раз одну планету
освещают разноцветные солнца, обливая её то красным, то зелёным светом, а затем
при одновременном освещении снова расцвечивая её пёстро, - так и мы, люди нового
времени, благодаря сложной механике нашего "звёздного неба" определяемся различными
моралями; наши поступки отсвечивают попеременно разными цветами, они редко однозначащи,
- и нет недостатка в случаях, когда мы совершаем пёстрые поступки.
216
Любить своих врагов?
Я думаю, что люди научились этому хорошо: это случается нынче тысячекратно, как
в малом, так и в великом; порой даже случается нечто более возвышенное и превосходное,
- мы учимся презирать в то время, когда любим, и именно когда любим сильнее всего:
но все это мы делаем бессознательно, без шума и торжественности, с той стыдливостью
и скрытностью доброты, которая запрещает устам произносить торжественные слова
и формулы добродетели. Мораль как поза нам нынче не по вкусу. Это тоже прогресс:
подобно тому как прогресс наших отцов заключался в том, что им наконец стала не
по вкусу религия как поза, если причислить сюда также вражду и вольтеровскую желчность
по отношению к религии (и все, чем некогда рисовались вольнодумцы). Это музыка
в нашей совести, танец в нашем уме, с которыми не хочет гармонировать все нытье
пуритан, вся моральная проповедь и прямодушничанье.
217
Следует остерегаться
тех людей, которые высоко ценят доверие к их моральному такту и тонкости морального
распознавания: они никогда не простят нам, если им случится ошибиться перед нами
(или же в нас), - они неизбежно становятся нашими инстинктивными клеветниками
и обидчиками, даже и оставаясь еще нашими "друзьями". - Блаженны забывчивые, ибо
они "покончат" и со своими глупостями.
218
Психологи Франции
- а где же еще есть теперь психологи? - все еще не исчерпали того горького и разнообразного
удовольствия, которое доставляет им betise bourgeoise, словно бы - словом, они
выдают этим кое-что. Например, Флобер, этот бравый руанский буржуа, не видел,
не слышал и не замечал уже в конце концов ничего другого: то был свойственный
ему вид самомучительства и утонченной жестокости. Рекомендую теперь для разнообразия
- потому что это становится скучным - другой предмет для восхищения: ту бессознательную
хитрость, с которой все добродушные, тупоумные, честные посредственности относятся
к высшим умам и их задачам, ту тонкую крючковатую иезуитскую хитрость, которая
в тысячу раз тоньше ума и вкуса этого среднего сословия в лучшие его минуты -
и даже тоньше ума их жертв: это может послужить еще раз доказательством того,
что из всех открытых доселе видов интеллигентности "инстинкт" есть самый интеллигентный.
Словом, изучайте-ка вы, психологи, философию "правила" в борьбе с "исключением"
- это будет для вас зрелище, достойное богов и божественной злобности! Или, говоря
еще яснее: производите вивисекцию над "добрым человеком", над "homo bonae voluntaris"...
над собою!
219
Моральное суждение
и осуждение - это излюбленная месть умственно ограниченных людей людям менее ограниченным,
это в некотором роде возмещение того, что природа плохо позаботилась о них, это,
наконец, случай сделаться умнее и утонченнее: злоба развивает умственно. В глубине
души им очень приятно, что существует масштаб, перед которым им равны люди, богато
одаренные умственными сокровищами и преимуществами, - они борются за "всеобщее
равенство перед Богом", и уже для этого им нужна вера в Бога. Между ними встречаются
сильнейшие противники атеизма. Они пришли бы в ярость, если бы им кто-нибудь сказал,
что "высокое умственное развитие остается вне всякого сравнения с какою бы то
ни было честностью и достопочтенностью исключительно морального человека": я остерегусь
сделать это. Напротив, я склонен скорее польстить им, говоря, что высокое умственное
развитие само есть лишь последний выродок моральных качеств; что оно есть синтез
всех тех состояний, которые приписываются "исключительно моральным" людям, после
приобретения их порознь, долгой дисциплиной и упражнением, быть может, целой цепью
поколений; что высокое умственное развитие есть одухотворение справедливости и
той милостивой строгости, которая сознает себя призванной блюсти табель о рангах
в мире, даже среди вещей, - а не только среди людей.
220
При теперешнем столь
популярном восхвалении "бескорыстного" нужно, быть может, не без некоторой опасности,
уяснить себе, в чем собственно народ видит корысть и о чем вообще больше всего
печется заурядный человек, в том числе и люди образованные, даже ученые и, если
не ошибаюсь, пожалуй, и философы. При этом обнаруживается тот факт, что громадное
большинство вещей, интересующих и привлекающих более тонкие и избалованные вкусы,
более возвышенные натуры, кажутся среднему человеку совершенно "неинтересными",
- если же, несмотря на это, он замечает приверженность к ним, то называет ее "desinteresse"
и удивляется тому, что возможно поступать "бескорыстно". Были философы, сумевшие
дать этому народному удивлению еще и обольстительное, мистически-нездешнее выражение
( - не потому ли, быть может, что они не знали высшей натуры из опыта? - ) вместо
того, чтобы установить голую и в высшей степени простую истину, что "бескорыстный"
поступок есть очень даже интересный и "корыстный" поступок, допуская, что... "А
любовь?" - Как! даже поступок из любви к кому-нибудь "неэгоистичен"? Ах вы, дурни
- ! "А хвала жертвующего?" - Но кто действительно принёс жертву, тот знает, что
он хотел за это получить нечто и получил, - быть может, нечто от себя самого за
нечто своё же, - что он отдал здесь, чтобы получить больше там, быть может, чтобы
вообще быть больше или хоть чувствовать себя "большим". Но это целая область вопросов
и ответов, в которую неохотно пускается более избалованный ум: тут истина должна
употребить все силы, чтобы подавить зевоту, если ей приходится отвечать. Но в
конце концов ведь она женщина - не следует применять к ней насилие.
221
Случается иногда,
сказал один педант и мелочной лавочник морали, что я уважаю и отличаю бескорыстного
человека: но не потому, что он бескорыстен, а потому, что, на мой взгляд, он имеет
право приносить пользу другому человеку в ущерб самому себе. Словом, вопрос всегда
в том, что представляет собою первый и что - второй. Например, у человека, предназначенного
и созданного для повелевания, самоотречение и скромное отступание были бы не добродетелью,
а расточением добродетели - так кажется мне. Всякая неэгоистичная мораль, считающая
себя безусловною и обращающаяся ко всем людям, грешит не только против вкуса:
она является подстрекательством к греху неисполнения своего долга, она представляет
собою лишний соблазн под маскою человеколюбия - и именно соблазн и вред для людей
высших, редких, привилегированных. Нужно принудить морали прежде всего преклониться
перед табелью о рангах; нужно внушать им сознание их высокомерия до тех пор, пока
они наконец не согласятся друг с другом, что безнравственно говорить: "что справедливо
для одного, то справедливо и для другого". - Итак, заслуживал ли действительно
мой педант морали и bonhomme, чтобы его высмеяли, когда он подобным образом увещевал
морали быть нравственными? Но нужно быть не слишком правым, если хочешь иметь
на своей стороне насмешников; крупица неправоты есть даже признак хорошего вкуса.
222
Там, где нынче проповедуется
сострадание, - а, в сущности говоря, теперь уже не проповедуется никакая иная
религия, - пусть психолог навострит уши: сквозь все тщеславие, сквозь всю шумиху,
свойственную этим проповедникам (как и всем проповедникам), он услышит хриплый,
стонущий истинный вопль самопрезрения. Оно находится в связи с тем помрачением
и обезображением Европы, которое возрастает в течение целого столетия (и первые
симптомы которого достоверно описаны уже в одном наводящем на размышления письме
Галиани к m-me д'Эпине), - если только оно не является его причиной! Человек "современных
идей", эта гордая обезьяна, страшно недоволен собой - это неоспоримо. Он страдает,
а его тщеславие хочет, чтобы он только "со-страдал"...
223
Европейский метис
- в общем довольно безобразный плебей - непременно нуждается в костюме: история
нужна ему, как кладовая, наполненная костюмами. Конечно, он замечает при этом,
что ни один из них не приходится ему впору, - и вот он все меняет и меняет их.
Присмотритесь к девятнадцатому столетию, обратите внимание на эти быстрые смены
пристрастий к маскарадам разного стиля, а также на минуты отчаяния, вызываемого
тем, что нам "ничто не идет". - Тщетно выряжаться в романтическом, или классическом,
или христианском, или флорентийском стиле, или в стиле барокко, или в "национальном",
in moribus et artibus: все это нам "не к лицу"! Но "дух", в особенности "исторический
дух", усматривает и в этом отчаянии свою выгоду: благодаря ему постоянно пробуется,
перекладывается, откладывается, укладывается, прежде всего изучается что-нибудь
новое из древнего и иностранного, - наш век является первым по части изучения
"костюмов", я хочу сказать, моралей, верований, художественных вкусов и религий;
он подготовлен, как никакое другое время, к карнавалу большого стиля, к духовному
масленичному смеху и веселью, к трансцендентальной высоте высшего тупоумия и аристофановского
осмеяния мира. Быть может, именно здесь мы откроем область для наших изобретений,
ту область, где еще и мы можем быть оригинальными, например как пародисты всемирной
истории и шуты Божьи - быть может, если и ничто нынешнее не имеет будущности,
все-таки именно смех наш еще имеет ее!
224
Историческое чувство
(или способность быстро отгадывать ранговый порядок оценок, которыми руководствовался
в своей жизни данный народ, общество, человек, "пророческий инстинкт", прозревающий
отношения этих оценок, отношения авторитета ценностей к авторитету действующих
сил) - это историческое чувство, на которое мы, европейцы, притязаем как на нашу
особенность, явилось к нам в свите того чарующего и сумасбродного полуварварства,
в которое Европа погрузилась благодаря демократическому смешению сословий и рас,
- лишь девятнадцатому столетию известно это чувство, как его шестое чувство. Благодаря
этому смешению в наши "современные души" вливается прошлое всех форм и образов
жизни, прошлое культур, раньше тесно соприкасавшихся друг с другом, наслаивавшихся
одна на другую; наши инстинкты теперь устремляются назад по всем направлениям,
и сами мы представляем собой нечто вроде хаоса - в конце же концов "дух", как
сказано, усматривает в этом свою выгоду. Благодаря полуварварству нашей плоти
и вожделений нам всюду открыт тайный доступ, чего не было в век аристократизма,
и прежде всего доступ к лабиринтам незаконченных культур и к каждому полуварварству,
когда-либо существовавшему на земле; а так как наиболее значительная часть человеческой
культуры была до сих пор именно полуварварством, то "историческое чувство" означает
почти то же, что чувство и инстинкт ко всему, то же, что вкус ко всему, - чем
оно сразу и выказывает себя неаристократическим чувством. Мы, например, снова
наслаждаемся Гомером: быть может, это наше счастливое преимущество, что мы умеем
наслаждаться Гомером, которого не так-то легко могут и могли усвоить люди аристократической
культуры (например, французы семнадцатого столетия, как Сент-Эвремон, упрекающий
его за esprit vaste, и даже отзвук их - Вольтер), - наслаждаться которым они едва
разрешали себе. Слишком определенные Да и Нет их вкуса, их легко возбуждаемое
отвращение, медлительная сдержанность по отношению ко всему чужестранному, боязнь
безвкусия, кроющегося даже в живом любопытстве, и вообще нежелание всякой аристократической
и самодовольной культуры признать в себе новые вожделения, неудовлетворенность
собственным, удивление перед чужим - все это настраивает их недоброжелательно
даже по отношению к самым лучшим вещам в мире, если они не составляют их собственности
или не могут сделаться их добычей, - и никакое иное чувство не является менее
понятным для таких людей, чем именно историческое чувство с его покорным плебейским
любопытством. Не иначе обстоит дело и с Шекспиром, с этим изумительным испанско-мавританско-саксонским
синтезом вкуса, который уморил бы со смеху или разозлил бы древнего афинянина
из поклонников Эсхила, - мы же, напротив, принимаем с тайным дружелюбием и сердечностью
именно эту дикую пестроту, эту смесь самого нежного, самого грубого и самого искусственного,
мы наслаждаемся ею как нарочито для нас сбереженными ухищрениями искусства, причем
нас так же мало беспокоят зловония и близость английской черни, в соседстве с
которой живут искусство и вкус Шекспира, как и на Chiaja в Неаполе, где мы проходим,
очарованные, несмотря на всю вонь, которая несется из кварталов черни. Мы, люди
"исторического чувства", имеем как таковые, бесспорно, и свои добродетели - мы
непритязательны, бескорыстны, скромны, мужественны, полны самопреодоления, готовы
на самопожертвование, очень благодарны, очень терпеливы, очень предупредительны,
- при всем том, быть может, мы не обладаем большим вкусом. Сознаемся-ка себе наконец:
ведь то, что нам, людям "исторического чувства", труднее всего постичь, почувствовать,
попробовать на вкус, полюбить,то, к чему в сущности мы относимся с предубеждением
и почти враждебно, есть именно совершенное и напоследок созревшее в каждой культуре
и искусстве, истинно отборное в творениях и людях, их мгновение гладкого моря
и халкионического самодовольства, то золотое и холодное, что свойственно всем
законченным вещам. Быть может, наша великая добродетель исторического чувства
является необходимым контрастом хорошему или, по крайней мере, наилучшему вкусу,
и мы лишь в слабой степени, лишь с трудом и принуждением можем воспроизвести в
себе те краткие мгновения высшего счастья и преображения человеческой жизни, сверкающие
порою там и сям, те чудесные мгновения, когда великая сила добровольно останавливалась
перед безмерным и безграничным, - когда ощущался избыток тонкого наслаждения,
порождаемого моментальным укрощением и окаменением, остановкой и твердым стоянием
на колеблющейся еще почве. Мера чужда нам, сознаемся в этом; нас щекочет именно
бесконечное, безмерное. Подобно всаднику, мчащемуся на фыркающем коне, мы бросаем
поводья перед бесконечным, мы, современные люди, мы, полуварвары, - и там лишь
находим наше блаженство, где нам грозит и наибольшая опасность.
225
И гедонизм, и пессимизм,
и утилитаризм, и евдемонизм - все эти образы мыслей, определяющие ценность вещей
по возбуждаемому ими наслаждению и страданию, т. е. по сопутствующим им состояниям
и побочным явлениям, отличаются поверхностностью и наивностью, на которую каждый,
кто чувствует в себе творческие силы и совесть художника, не может смотреть без
насмешки, а также без сострадания. Сострадание к вам! это, конечно, не сострадание
в том смысле, как вы понимаете его: это не сострадание к социальным "бедствиям",
к "обществу" и его больным и обездоленным, порочным и изломанным от рождения,
распростертым вокруг нас на земле; еще менее сострадание к ропщущим, угнетенным,
мятежным рабам, которые стремятся к господству, называя его "свободой". Наше сострадание
более высокое и более дальновидное: мы видим, как человек умаляется, как вы умаляете
его! - и бывают минуты, когда мы с неописуемой тревогой взираем именно на ваше
сострадание, когда мы защищаемся от этого сострадания, - когда мы находим вашу
серьезность опаснее всякого легкомыслия. Вы хотите, пожалуй, - и нет более безумного
"пожалуй" - устранить страдание; а мы? - по-видимому, мы хотим, чтобы оно стало
еще выше и еще хуже, чем когда-либо! Благоденствие, как вы его понимаете, - ведь
это не цель, нам кажется, что это конец! Состояние, делающее человека тотчас же
смешным и презренным, - заставляющее желать его гибели! Воспитание страдания,
великого страдания, - разве вы не знаете, что только это воспитание возвышало
до сих пор человека? То напряжение души в несчастье, которое прививает ей крепость,
её содрогание при виде великой гибели, её изобретательность и храбрость в перенесении,
претерпении, истолковании, использовании несчастья, и всё, что даровало ей глубину,
тайну, личину, ум, хитрость, величие, - разве не было даровано ей это под оболочкой
страдания, под воспитанием великого страдания? В человеке тварь и творец соединены
воедино: в человеке есть материал, обломок, глина, грязь, бессмыслица, хаос; но
в человеке есть также и творец, ваятель, твёрдость молота, божественный зритель
и седьмой день - понимаете ли вы это противоречие? И понимаете ли вы, что ваше
сострадание относится к "твари в человеке", к тому, что должно быть сформовано,
сломано, выковано, разорвано, обожжено, закалено, очищено, - к тому, что страдает
по необходимости и должно страдать? А наше сострадание - разве вы не понимаете,
к кому относится наше обратное сострадание, когда оно защищается от вашего сострадания
как от самой худшей изнеженности и слабости? - Итак, сострадание против сострадания!
- Но, скажем еще раз, есть более высокие проблемы по сравнению со всеми проблемами
наслаждения, страдания и сострадания; и каждая философия, которая занимается только
этим, - наивность. -
226
Мы, имморалисты!
- Этот мир, который близок нам, в котором нам суждено бояться и любить, этот почти
невидимый, неслышимый мир утонченного повелевания, утонченного повиновния, мир,
где царствует "почти" во всех отношениях, крючковатый, коварный, колючий, нежный,
- да, он хорошо защищен от грубых зрителей и фамильярного любопытства! Мы оплетены
крепкой сетью и кожухом обязанностей и не можем выбраться оттуда - в этом именно
и мы, даже мы, суть "люди долга"! Порою, правда, мы танцуем в наших "цепях" и
среди наших "мечей"; чаще же, и это тоже правда, мы скрежещем зубами под их тяжестью
и мечемся нетерпеливо в сознании таинственной суровости нашего жребия. Но мы можем
делать что угодно: болваны и очевидность говорят против нас - "это люди без чувства
долга", - болваны и очевидность всегда против нас!
227
Честность - допустим,
что это наша добродетель, от которой мы не можем избавиться, мы, свободные умы,
- так что же, будем работать над этой единственно оставшейся у нас добродетелью
со всей злобой и любовью, будем неустанно "совершенствоваться" в ней: пусть некогда
блеск ее озарит, подобно позолоченной лазурной насмешливой вечерней заре, эту
стареющую культуру с ее тупой и мрачной серьезностью! И если, однако, наша честность
в один прекрасный день устанет и начнет вздыхать, и протянет члены, и найдет нас
слишком суровыми, и захочет, чтобы ей сделалось лучше, легче, чтобы с ней обращались
мягче, как с приятным пороком, - останемся все-таки суровыми, мы, последние стоики!
и пошлем ей на помощь всю свойственную нам чертовщину - наше отвращение ко всему
грубому и приблизительному, наше "nitimur in vetitum", наше мужество авантюристов,
наше изощренное и избалованное любопытство, нашу тончайшую, переодетую до неузнаваемости
духовную волю к власти и покорению мира, волю, которая алчно реет и носится над
всеми царствами будущего, - придем на помощь нашему "Богу" со всеми нашими "чертями"!
Очень вероятно, что из-за этого нас не узнают и перепутают с другими, - но что
в этом! О нас скажут: "их "честность" - это их чертовщина, и ничего более!" что
в этом! И даже если бы это было справедливо! Разве не были до сих пор все боги
такими канонизированными, перекрещенными чертями?.. И что же знаем мы в конце
концов о себе? И как называется тот дух, который ведет нас (все дело в названиях)?
И сколько духов таим мы в себе? Позаботимся же о том, мы, свободные умы, чтобы
наша честность не сделалась нашим тщеславием, нашим нарядом и роскошью, нашей
границей, нашей глупостью! Каждая добродетель тяготеет к глупости, каждая глупость
- к добродетели; "глуп до святости", говорят в России, - позаботимся же о том,
чтобы не сделаться в конце концов от честности святыми и скучными! Разве жизнь
не слишком коротка, чтобы скучать! Ведь нужно верить в вечную жизнь, чтобы...
228
Да простят мне открытие,
что вся моральная философия была до сих пор скучна и относилась к числу снотворных
средств - и что, на мой взгляд, "добродетели" больше всего вредила эта скучность
ее ходатаев, чем, однако, я еще не хочу сказать, что не признаю общеполезности
такого ее качества. Очень важно, чтобы о морали размышляло как можно меньше людей,
- следовательно, чрезвычайно важно, чтобы мораль не сделалась когда-нибудь интересною!
Но на сей счет можно не беспокоиться. И нынче дело обстоит все так же, как обстояло
всегда: я не вижу в Европе никого, кто имел бы (или дал бы) понятие о том, что
размышление о морали может быть опасным, рискованным, соблазнительным, - что в
нем может заключаться нечто роковое. Присмотритесь, например, к неутомимым, неустранимым
английским утилитаристам, как тяжеловесно и с каким достоинством шествуют они
взад и вперед по стопам Бентама (гомеровское уподобление выражает это яснее),
точно так же, как сам он шел по стопам достопочтенного Гельвеция (нет, это был
вовсе не опасный человек, этот Гельвеций, ce senateur Pococurante, говоря словами
Галиани - ). Ни одной новой мысли, никакой более утонченной разработки старой
мысли, даже никакой действительной истории передуманного ранее: это в общем невозможная
литература для того, кто не сумеет приправить ее для себя некоторым количеством
злости. И в души этих моралистов (которых нужно непременно читать с какой-нибудь
посторонней целью, если уж их нужно читать - ) прокрался старый английский порок,
который называется cant и есть моральное тартюфство, скрытое на этот раз под новой
формой научности; у них также нет недостатка в тайной защите от укоров совести,
от которых будет неизбежно страдать прежняя раса пуритан при всяком научном отношении
к морали. (Разве моралист не есть нечто противоположное пуританину? Именно, как
мыслитель, который смотрит на мораль как на нечто сомнительное, ставит ее под
вопрос, словом, берет ее как проблему. Разве само морализирование не безнравственно?)
В конце концов все они хотят, чтобы была признана английская нравственность, поскольку
именно она больше всего споспешествует человечеству, или "общей пользе", или "счастью
большинства", - нет! счастью Англии, они изо всех сил стараются доказать себе,
что стремление к английскому счастью, т. е. к comfort и fashion (и, самое главное,
к креслу в парламенте), вместе с тем есть истинный путь добродетели, что даже
вся доселе существовавшая в мире добродетель состояла именно в таком стремлении.
Ни одно из этих неповоротливых стадных животных со встревоженной совестью (которые
решаются отождествлять эгоистические интересы с интересами общего блага - ) не
желает ни знать, ни вынюхивать того, что "общее благо" вовсе не идеал, не цель,
не какое-нибудь удобоваримое понятие, а только рвотное, - что справедливое для
одного вовсе ещё не может быть справедливым для другого, что требование одной
морали для всех наносит вред именно высшим людям, словом, что есть разница в рангах
между человеком и человеком, а, следовательно, также между моралью и моралью.
Они являются скромной и основательно посредственной породой людей, эти утилитаристы-англичане,
и, как сказано, поскольку они скучны, то нельзя быть высокого мнения об их полезности.
Их следовало бы еще подбодрить, что я отчасти и пытаюсь сделать нижеследующими
стихами:
Слава вам, рабочим
грубым,
Вам, "что длинно,
то и любо",
Вы влачите ваши дни
В беспросветном отупенье,
Без крупицы вдохновенья,
Sans genie et sans
esprit!
229
В позднейшей эпохе,
имеющей право гордиться человеколюбием, осталось столько боязни, столько суеверной
боязни перед "диким жестоким зверем", победа над которым и составляет гордость
этих более гуманных времен, что даже очевидные истины не высказывались в течение
целых столетий, словно по уговору, потому что казалось, будто они снова призывают
к жизни этого дикого, наконец умерщвленного зверя. Я рискую, быть может, кое-чем,
упуская от себя такую истину, - пусть другие снова изловят ее и напоят ее таким
количеством "молока благочестивого образа мыслей", пока она не успокоится и не
уляжется, забытая, в своем старом углу. - Нужно усвоить себе другой взгляд на
жестокость и раскрыть глаза; нужно, наконец, научиться нетерпению, чтобы такие
нескромные, упитанные заблуждения, как те, например, что были вскормлены старыми
и новыми философами относительно трагедии, не смели больше добродетельно и нагло
расхаживать по земле. Почти всё, что мы называем "высшей культурой", покоится
на одухотворении и углублении жестокости - таково моё положение; "дикий зверь",
о котором шла речь, вовсе не умерщвлён, он живёт, он процветает, он только - обожествился.
То, что составляет мучительную сладость трагедии, есть жестокость; то, что приятно
действует в так называемом трагическом сострадании, в сущности даже во всем возвышенном,
до самых высших и нежнейших содроганий метафизики, получает свою сладость исключительно
от примеси жестокости. Римлянин на арене, христианин в восторгах креста, испанец
перед костром или зрелищем боя быков, современный японец, стремящийся к трагедии,
рабочий парижских предместий, страстно тоскующий по кровавым революциям, вагнерианка,
с изнеможенной волей "претерпевающая" Тристана и Изольду, - все они наслаждаются
и упиваются с таинственной алчностью одним и тем же - зельями великой Цирцеи "жестокости".
При этом, конечно, нужно отогнать прочь дурацкую старую психологию, которая умела
твердить о жестокости только одно, что она возникает при виде чужих страданий:
есть большое, слишком большое наслаждение также и в собственном страдании, в причинении
страдания самому себе, - и во всех случаях, когда человек склоняется к самоотречению
в религиозном смысле или к самоискалечению, как у финикиян и аскетов, или вообще
к умерщвлению похоти, к умерщвлению и сокрушению плоти, к пуританским судорогам
покаяния, к вивисекции совести, к sacrificio dell'intelletto Паскаля, - его тайно
влечет и толкает вперед собственная жестокость, им движут опасные содрогания жестокости,
обращенной против самой себя. В конце концов следует принять во внимание, что
даже познающий действует как художник, прославляющий жестокость, когда он заставляет
свой дух наперекор его стремлению и довольно часто наперекор желаниям своего сердца
познавать, т. е. отрицать то, что он хотел бы утверждать, любить, чему он хотел
бы поклоняться; уже в каждом проникновении вглубь заключается насилие, желание
причинить страдание последней воле духа, которая неустанно стремится к кажущемуся
и к поверхности, - уже в каждом стремлении к познаванию есть капля жестокости.
230
Быть может, сразу
же покажется непонятным, что я сказал здесь о "последней воле духа", и вы позволите
мне дать на этот счет некоторое объяснение. - Повелительное нечто, которое народ
называет "духом", хочет быть господином в себе и вокруг себя, хочет чувствовать
себя господином: оно обладает волей, стремящейся к единству из множественности,
связывающей, обуздывающей, властолюбивой и действительно властной волей. Его потребности
и способности в этом отношении те же самые, какие установлены физиологами для
всего, что живет, растет и размножается. Способность духа усваивать чуждое обнаруживается
в сильной склонности уподоблять новое старому, упрощать разнообразное, игнорировать
или отбрасывать совершенно противоречивое: точно так же, как он по произволу сильнее
подчеркивает, выделяет и подделывает под себя известные черты и линии во всем
чуждом ему, в том, что предстает ему "извне". При этом его целью является воплощение
новых "опытов", включение новых вещей в старые ряды, - стало быть, увеличение
роста, говоря еще точнее, чувство роста, чувство увеличенной силы. Той же самой
воле служит противоположное, по-видимому, стремление духа, внезапно возгорающаяся
решимость оставаться в неведении, замкнуться по своему произволу, запереть свои
окна, внутренний отказ от той или иной вещи, недопускание до себя, нечто вроде
оборонительной стойки против многого, что доступно знанию, удовлетворенность темнотою,
замыкающим горизонтом, утверждение и одобрение незнания: все это нужно в зависимости
от степени усваивающей силы духа, или, говоря образно, его "пищеварительной силы",
- и действительно "дух" во многом подобен желудку. Равным образом сюда относится
взбалмошная воля духа поддаваться обману, быть может, в озорном предчувствии того,
что это на самом деле не так, а только так считается; наслаждение всем неверным
и многозначащим, ликующее самоуслаждение произвольной теснотой и уютностью угла,
слишком близким, передним планом, увеличенным, уменьшенным, смещенным, приукрашенным,
- самоуслаждение произвольностью всех этих проявлений мощи. Наконец, сюда относится
эта довольно подозрительная готовность духа обманывать других духов и притворяться
перед ними, этот постоянный гнет и давление творящей, образующей, способной производить
изменения силы: причем дух наслаждается разнообразием своих масок и своим лукавством,
а также чувством собственной безопасности, - ведь именно благодаря своему искусству
Протея он лучше всего защищен и скрыт! - Этой воле к кажущемуся, к упрощению,
к маске, к плащу, словом, к поверхности - ибо всякая поверхность есть плащ - противодействует
та возвышенная склонность познающего, которая рассматривает вещи глубоко, многосторонне,
основательно и хочет так рассматривать их: она является чем-то вроде жестокости
интеллектуальной совести и вкуса, которую каждый более смелый мыслитель признает
в себе, если он, как и подобает, достаточно долго закалял и изощрял свое зрение
по отношению к самому себе и привык к строгой дисциплине и к строгим словам. Он
скажет: "есть что-то жестокое в склонности моего духа" - пусть попробуют разубедить
его в этом добродетельные и любезные люди! В самом деле, это звучало бы учтивее,
если бы, говоря о нас заочно, нам приписывали бы вместо жестокости, скажем, "чрезмерную
честность" и прославляли бы за нее нас, свободных, слишком свободных умов, - что
ж, не будет ли и в самом деле таковою некогда наша посмертная слава? А пока -
ибо до тех пор еще довольно времени - мы меньше всего склонны рядиться в подобную
мишуру и бахрому моральных слов: вся наша прежняя работа отбивает у нас охоту
именно к этому вкусу с его резвящейся роскошью. Это прекрасные, блестящие, трескучие,
праздничные слова: "честность", "любовь к истине", "любовь к мудрости", "жертва
ради познания", "героизм человека правдивого", - в них есть нечто раздувающее
человеческую гордость. Но мы, отшельники и сурки, мы уже давно убедили себя в
тайнике нашей отшельнической совести, что и эта достойная словесная роскошь принадлежит
к старому лживонарядному тряпью и блесткам бессознательного человеческого тщеславия
и что под такой льстивой окраской и размалевкой должен быть снова распознан страшный
подлинник homo natura. Перевести человека обратно на язык природы; овладеть многочисленными
тщеславными и мечтательными толкованиями и оттенками смысла, которые были до сих
пор нацарапаны и намалеваны на этом вечном подлиннике homo natura; сделать так,
чтобы и впредь человек стоял перед человеком, как нынче, закаленный дисциплиной
науки, он стоит перед прочей природой с неустрашимым взором Эдипа и залепленными
ушами Одиссея, глухой ко всем приманкам старых метафизиков-птицеловов, которые
слишком долго напевали ему: "ты больше! ты выше! ты иного происхождения!" - это
была бы редкостная и безумная задача, но именно задача - кто стал бы это отрицать!
Зачем выбрали мы ее, эту безумную задачу? Или, спрашивая иначе: "зачем вообще
познание?" - Всякий спросит нас об этом. И мы, припертые таким образом к стене,
мы, задававшие сами себе сотни раз этот вопрос, мы не находили и не находим лучшего
ответа...
231
Ученье преобразует
нас, оно делает то, что делает всякое питание, которое тоже не только "поддерживает",
- как известно физиологам. Но в основе нашего существа, там, "в самом низу", конечно,
есть нечто не поддающееся обучению, некий гранит духовного фатума, предопределенного
решения и ответа на предопределенные, избранные вопросы. При каждой кардинальной
проблеме что-то неизменное говорит: "это я"; скажем, в теме мужчины и женщины
мыслитель не может переучиться, а может только выучиться, - только раскрыть до
конца то, что в нем на сей счет "твердо установлено". Порою мы находим известные
решения проблем, которые именно нам внушают сильную веру; может быть, с этих пор
мы начинаем называть их своими "убеждениями". Позже - мы видим в них только следы
нашего движения к самопознанию, только путевые столбы, ведущие к проблеме, которую
представляем собою мы, - вернее, к великой глупости, которую мы представляем собою,
к нашему духовному фатуму, к тому не поддающемуся обучению элементу, который лежит
там, "в самом низу". - В виду той изрядной учтивости, какую я только что проявил
по отношению к самому себе, мне, может быть, скорее будет дозволено высказать
некоторые истины о "женщине самой по себе": допустив, что теперь уже наперед известно,
насколько это именно только - мои истины.
232
Женщина хочет стать
самостоятельной: и для этого она начинает просвещать мужчин насчет "женщины самой
по себе", - вот что является одним из самых пагубных успехов в деле всеобщего
обезображения Европы. Ибо чего только не обнаружат эти грубые опыты женской учености
и самообнажения! У женщины так много причин стыдиться: в женщине скрыто столько
педантизма, поверхностности, наставничества, мелочного высокомерия, мелочной разнузданности
и нескромности - стоит только приглядеться к её обхождению с детьми, - что, в
сущности, до сих пор лучше всего сдерживалось и обуздывалось страхом перед мужчиной.
Горе, если только "вечно-скучное в женщине" - а она богата им! - осмелится выйти
наружу! Если она начнет принципиально и основательно забывать свое благоразумие
и искусство, умение быть грациозной, игривой, отгонять заботы, доставлять облегчение
и самой легко относиться ко всему, - если она основательно утратит свою тонкую
приспособляемость к приятным вожделениям! Уже и теперь раздаются женские голоса,
которые - клянусь святым Аристофаном! - внушают ужас; с медицинской ясностью раздается
угроза относительно того, чего женщина хочет от мужчины прежде всего и в конце
концов. Разве это не проявление самого дурного вкуса, если женщина старается таким
образом стать ученой? До сих пор, к счастью, просвещать было делом и даром мужчины,
- таким образом можно было оставаться "среди своих"; принимая же во внимание все
то, что женщины пишут о "женщине", мы имеем, наконец, полное право усомниться,
чтобы женщина хотела просвещения умов на свой счет - и могла его хотеть... Если,
поступая так, женщина не ищет для себя нового наряда, - а я полагаю, что искусство
наряжаться относится к Вечно-Женственному? - значит, она хочет внушить к себе
страх: она хочет, может быть, этим достигнуть господства. Но она не хочет истины
- какое дело женщине до истины! Прежде всего ничто не может быть в женщине страннее,
неприятнее, противнее, нежели истина - её великое искусство есть ложь, её главная
забота - иллюзия и красота. Сознаемся-ка мы, мужчины: ведь мы чтим и любим в женщине
именно это искусство и этот инстинкт; нам тяжко живется, и для собственного облегчения
мы охотно присоединяемся к обществу этих существ, под руками, взорами и нежными
глупостями которых наша серьезность, наша тяжеловесность и глубина начинают казаться
нам почти глупостью. Наконец, я ставлю вопрос: разве было когда-нибудь, чтобы
сама женщина признала в каком-либо женском уме глубину, в каком-либо женском сердце
справедливость? И разве не правда, что, вообще говоря, до сих пор "к женщине"
относилась с наибольшим презрением женщина же, а вовсе не мы? - Мы, мужчины, желаем,
чтобы женщина перестала компрометировать себя разъяснениями; в том и сказалась
мужская заботливость и бережность к женщине, что церковь постановила: mulier taceat
in ecclesia! В пользу женщины послужило и то, что Наполеон дал понять не в меру
словоохотливой госпоже де Сталь: mulier taceat in politicis! - а я думаю, что
настоящий друг женщин тот, кто нынче возопит к ним: mulier taceat de muliere!
233
Это признак порчи
инстинкта - не говоря уже о том, что это признак дурного вкуса, - когда женщина
ссылается прямо на госпожу Ролан, или на госпожу Сталь, или на господина Жорж
Санд, как будто этим можно доказать что-нибудь в пользу "женщины самой по себе".
Среди мужчин упомянутые особы - только три комические женщины сами по себе, -
не более! - и как раз сильнейшие невольные контраргументы против эмансипации и
женского самодержавия.
234
Глупость на кухне;
женщина в качестве кухарки; ужасающее отсутствие мысли в заботе о питании семейства
и его главы! Женщина не понимает, что значит пища, и хочет быть кухаркой! Если
бы женщина была мыслящим созданием, то, конечно, будучи кухаркой в течение тысячелетий,
она должна была бы открыть величайшие физиологические факты, а равным образом
и овладеть врачебным искусством. Благодаря дурным кухаркам, благодаря полному
отсутствию разума на кухне развитие человека было дольше всего задержано, ему
был нанесён сильнейший ущерб; да и в наше время дело обстоит не лучше. Эта речь
обращена к дщерям высшего склада.
235
Есть обороты и выбросы
ума, есть сентенции - этакие небольшие пригоршни слов, в которых внезапно кристаллизуется
целая культура, целое общество. Сюда относятся и следующие случайные слова, сказанные
госпожой де Ламбер своему сыну: "mon ami, пе vous permettez jamais que de folies,
qui vous feront grand plaisir" - говоря мимоходом, самые умные слова, которые
когда-либо мать обращала к сыну.
236
То, что Данте и Гёте
думали о женщине, - первый, когда он пел "ella guardava suso, ed io in lei", второй,
когда он перевел это так: "das Ewig-Weibliche zieht uns hinan" (Вечно-Женственное
влечет нас ввысь) - я не сомневаюсь, каждая более благородная женщина будет противиться
такому убеждению, потому что то же самое она думает о Вечно-Мужественном...
237
Семь женских поговорок
Где мужчина к нам
ползет, мигом скука уползет!
Седина, ах! и наука
- добродетели порука.
Как бы умной мне
прослыть? Молча черное носить.
На душе легко и тихо.
Слава Богу - и портнихе!
Молода: цветущий
грот. Чуть стара: дракон ползет.
Статен, знатен, полон
сил: о, когда б моим он был!
Речь кратка, бездонна
суть - для ослицы скользкий путь!
До сих пор мужчины
обращались с женщинами, как с птицами, которые сбились с пути и залетели к ним
с каких-то вершин: они принимают их за нечто в высшей степени тонкое, ранимое,
дикое, причудливое, сладкое, полное души, - но в то же время и за нечто, что необходимо
держать взаперти, дабы оно не улетело.
238
Впасть в ошибку при
разрешении основной проблемы "мужчина и женщина", отрицать здесь глубочайший антагонизм
и необходимость вечно враждебного напряжения, мечтать здесь, может быть, о равноправии,
о равенстве воспитания, равенстве притязаний и обязанностей - это типичный признак
плоскоумия, и мыслителя, оказавшегося плоским в этом опасном пункте - плоским
в инстинкте! - следует вообще считать подозрительным, более того, вполне разгаданным,
выведенным на чистую воду; вероятно, и для всех вопросов жизни, к тому же и будущей
жизни, он окажется слишком "недалеким" и не достигнет никакой глубины. Напротив,
человек, обладающий как умственной глубиной, так и глубиной вожделений, а также
и той глубиной благоволения, которая способна на строгость и жесткость и с лёгкостью
бывает смешиваема с ними, может думать о женщине всегда только по-восточному:
он должен видеть в женщине предмет обладания, собственность, которую можно запирать,
нечто предназначенное для служения и совершенствующееся в этой сфере - он должен
в данном случае положиться на колоссальный разум Азии, на превосходство ее инстинкта,
как это некогда сделали греки, эти лучшие наследники и ученики Азии, - которые,
как известно, от Гомера до Перикла, вместе с возрастающей культурой и расширением
власти, шаг за шагом делались строже к женщине, короче, делались более восточными.
Насколько это было необходимо, насколько логично, насколько даже по-человечески
желательно, - пусть каждый рассудит об этом про себя!
239
Слабый пол никогда
ещё не пользовался таким уважением со стороны мужчин, как в наш век, - это относится
к демократическим склонностям и основным вкусам так же, как непочтительность к
старости, - что же удивительного, если тотчас же начинают злоупотреблять этим
уважением? Хотят большего, научаются требовать, находят наконец эту дань уважения
почти оскорбительной, предпочитают домогаться прав, даже вести за них настоящую
борьбу: словом, женщина начинает терять стыд. Прибавим тотчас же, что она начинает
терять и вкус. Она разучивается бояться мужчины: но, "разучиваясь бояться", женщина
жертвует своими наиболее женственными инстинктами. Что женщина осмеливается выступать
вперёд, когда внушающая страх сторона мужчины или, говоря определённее, когда
мужчина в мужчине становится нежелательным и не взращивается воспитанием, это
довольно справедливо, а также довольно понятно; труднее объяснить себе то, что
именно благодаря этому - женщина вырождается. Это происходит в наши дни - не будем
обманывать себя на сей счёт! Всюду, где только промышленный дух одержал победу
над военным и аристократическим духом, женщина стремится теперь к экономической
и правовой самостоятельности приказчика: "женщина в роли приказчика" стоит у врат
новообразующегося общества. И в то время как она таким образом завладевает новыми
правами, стремится к "господству" и выставляет женский "прогресс" на своих знамёнах
и флажках, с ужасающей отчётливостью происходит обратное: женщина идёт назад.
Со времён французской революции влияние женщины в Европе умалилось в той мере,
в какой увеличились её права и притязания; и "женская эмансипация", поскольку
её желают и поощряют сами женщины (а не только тупицы мужского рода), служит таким
образом замечательным симптомом возрастающего захирения и притупления наиболее
женственных инстинктов. Глупость скрывается в этом движении, почти мужская глупость,
которой всякая порядочная женщина - а всякая такая женщина умна - должна бы стыдиться
всем существом своим. Утратить чутьё к тому, на какой почве вернее всего можно
достигнуть победы; пренебрегать присущим ей умением владеть оружием; распускаться
перед мужчиной до такой степени, что дойти, может быть, "до книги", между тем
как прежде в этом отношении соблюдалась дисциплина и тонкая лукавая скромность;
с добродетельной дерзостью противодействовать вере мужчины в скрытый в женщине
совершенно иной идеал, в нечто Вечно- и Необходимо-Женственное; настойчивой болтовнёй
разубеждать мужчину в том, что женщину, как очень нежное, причудливо дикое и часто
приятное домашнее животное, следует беречь, окружать заботами, охранять, щадить;
неуклюже и раздражённо выискивать элементы рабства и крепостничества, заключавшиеся
и всё ещё заключающиеся в положении женщины при прежнем общественном строе (точно
рабство есть контраргумент, а не условие всякой высшей культуры, всякого возвышения
культуры), - что означает всё это, как не разрушение женских инстинктов, утрату
женственности? Конечно, много есть тупоумных друзей и развратителей женщин среди
учёных ослов мужского пола, которые советуют женщине отделаться таким путём от
женственности и подражать всем тем глупостям, какими болен европейский "мужчина",
больна европейская "мужественность", - которые хотели бы низвести женщину до "общего
образования", даже до чтения газет и политиканства. В иных местах хотят даже сделать
из женщин свободных мыслителей и литераторов: как будто нечестивая женщина не
представляется глубокомысленному и безбожному мужчине чем-то вполне противным
или смешным, - почти всюду расстраивают их нервы самой болезненной и самой опасной
из всех родов музыки (нашей новейшей немецкой музыкой) и делают их с каждым днём
всё истеричнее и неспособнее к выполнению своего первого и последнего призвания
- рожать здоровых детей. И вообще, хотят ещё более "культивировать" и, как говорится,
сделать сильным "слабый пол" при помощи культуры: как будто история не учит нас
убедительнейшим образом тому, что "культивирование" человека и расслабление -
именно расслабление, раздробление, захирение силы воли - всегда шли об руку и
что самые могущественные и влиятельные женщины мира (наконец, и мать Наполеона)
обязаны были своим могуществом и превосходством над мужчинами силе своей воли,
а никак не школьным учителям! То, что внушает к женщине уважение, а довольно часто
и страх, - это её натура, которая "натуральнее" мужской, её истая хищническая,
коварная грация, её когти тигрицы под перчаткой, её наивность в эгоизме, её не
поддающаяся воспитанию внутренняя дикость, непостижимое, необъятное, неуловимое
в её вожделениях и добродетелях... Что, при всём страхе, внушает сострадание к
этой опасной и красивой кошке, "женщине", - так это то, что она является более
страждущей, более уязвимой, более нуждающейся в любви и более обреченной на разочарования,
чем какое бы то ни было животное. Страх и сострадание: с этими чувствами стоял
до сих пор мужчина перед женщиной, всегда уже одной ногой в трагедии, которая
терзает его, в то же время чаруя. - Как? И этому должен настать конец? И расколдовывание
женщины уже началось? И женщина будет делаться постепенно всё более и более скучной?
О Европа! Европа! Мы знаем рогатого зверя, который всегда казался тебе особенно
притягательным, - от которого тебе все еще грозит опасность! Твоя старая басня
может еще раз стать "историей", - еще раз чудовищная глупость может овладеть тобою
и унести тебя! И под нею не скрывается никакой бог, нет! только "идея", "современная
идея"!..
ОТДЕЛ ВОСЬМОЙ: НАРОДЫ И
ОТЕЧЕСТВА
240
Я слушал, снова в
первый раз - увертюру Рихарда Вагнера к Мейстерзингерам: это роскошное, перегруженное,
тяжелое и позднее искусство, которое гордится тем, что предполагает еще живыми
два столетия музыки для своего понимания, - хвала и честь немцам, что такая гордость
не ошиблась в расчете! Какие только соки и силы, какие времена года и климаты
не смешаны здесь! Эта музыка прельщает нас то чем-то старинным, то чем-то чуждым,
терпким и сверх меры юным, в ней столько же произвольного, сколько и помпезно-традиционного,
она нередко плутлива, а еще чаще дюжа и груба, - она дышит огнем и мужеством,
и вместе с тем в ней чувствуется дряблая, поблекшая кожа слишком поздно созревающих
плодов. Она струится широко и полно, - и вдруг наступает мгновение необъяснимого
замедления, как бы некий пробел, отделяющий причину от действия; какой-то гнет,
заставляющий нас грезить, почти кошмар, - но вот уже снова растет и ширится старый
поток наслаждений, разнообразнейшего наслаждения, старого и нового счастья, с
очень сильной примесью собственного счастья художника, которого он не хочет скрывать,
с примесью его удивленного счастливого сознания мастерства, проявляющегося в употребленных
им здесь новых средствах, новоприобретенных, неиспробованных художественных средствах,
- вот что он, по-видимому, хочет разгласить нам. В общем, в этой музыке нет красоты,
нет юга, в ней не чувствуется ни южной прозрачной ясности небес, ни грации, ни
танца, почти никакой воли к логике; есть даже некоторая неуклюжесть, которая еще
подчеркивается, точно художник хотел сказать нам: "это входило в мои намерения";
какое-то громоздкое одеяние, что-то своенравно варварское и торжественное, какая-то
рябь ученых и почтенных драгоценностей и кружев; нечто немецкое в лучшем и худшем
смысле слова, нечто на немецкий лад разнообразное, бесформенное и неисчерпаемое;
известная немецкая мощь и полнота души, которая не боится прятаться под raffinements
упадка, - которая, быть может, только там и чувствует себя прекрасно; чистый,
истый признак немецкой души, одновременно юной и устарелой, перезрелой и переполненной
еще будущностью. Музыка этого рода лучше всего выражает то, что я думаю о немцах:
они люди позавчерашнего и послезавтрашнего дня, - у них еще нет сегодняшнего дня.
241
И у нас, "добрых
европейцев", бывают часы, когда мы позволяем себе лихую патриотщину и снова бултыхаемся
в волны старой любви и узости - я только что привел тому пример, - часы национального
волнения, патриотического нуда и всякого иного допотопного преизбытка чувств.
Умы более неповоротливые, нежели мы, могут справиться с тем, что у нас ограничивается
часами и разыгрывается в несколько часов, только в более продолжительные промежутки
времени, одни в полгода, другие в пол человеческой жизни, смотря по быстроте и
силе, с которой они переваривают и совершают свой "обмен веществ". Да, я мог бы
представить себе тупые и инертные расы, которым даже и в нашей расторопной Европе
понадобилось бы полвека, чтобы превозмочь такие атавистические припадки патриотщины
и привязанности к клочку земли и снова вернуться к разуму, я хочу сказать, к "доброму
европеизму". И вот, покуда я распространяюсь на тему об этой возможности, мне
приводится случайно подслушать разговор двух старых "патриотов": оба они, очевидно,
были туговаты на ухо, а потому говорили очень громко. "Кто думает и знает о философии
столько же, сколько мужик или член студенческой корпорации, - сказал один из них,
- тот еще невинен. Но что теперь в этом! Теперь век масс: они ползают на брюхе
перед всем массовым. И то же самое in policitis. Государственный муж, который
построит им новую вавилонскую башню, создаст какое-нибудь чудовищно могущественное
государство, называется у них "великим" - какая польза в том, что мы, более осторожные
и сдержанные, пока еще не отступаемся от старой веры в то, что только великая
мысль сообщает величие делам и вещам. Положим, что какой-нибудь государственный
человек доведет свой народ до такого положения, что ему придется с этих пор вести
"великую политику", к чему он плохо приноровлен и подготовлен от природы: так
что он будет вынужден пожертвовать в угоду новой сомнительной посредственности
своими старыми и несомненными добродетелями, - положим, что какой-нибудь государственный
человек обречет свой народ на "рассуждения о политике" вообще, между тем как этот
народ до сих пор мог делать нечто лучшее, мог думать о чем-нибудь лучшем и сохранил
в глубине своей души предусмотрительное отвращение к беспокойству, пустоте и шумной
бранчливости народов, действительно любящих рассуждать о политике, - положим,
что такой государственный человек разожжет заснувшие страсти и вожделения своего
народа, представит ему его прежнюю робость и желание оставаться в стороне неким
позорным пятном, вменит ему в вину его любовь к иноземному и тайное стремление
к бесконечному, обесценит в его глазах самые сердечные его склонности, вывернет
наизнанку его совесть, сузит его ум, сделает его вкус "национальным" - как! разве
государственный человек, который проделал бы все это, деяния которого его народ
принужден был бы искупать в течение всего своего будущего, если у него есть будущее,
- разве такой государственный человек велик!" - "Без сомнения! - ответил ему с
жаром другой старый патриот. - Иначе он не мог бы этого сделать! Может быть, было
безумно желать чего-либо подобного? Но может быть, все великое было вначале только
безумием!" - "Злоупотребление словами! - воскликнул его собеседник. - Он силен!
силен! силен и безумен! Но не велик!" - Старики заметно разгорячились, выкрикивая
таким образом в лицо друг другу свои истины; я же, чувствуя себя счастливым, что
стою по ту сторону всего этого, размышлял о том, скоро ли над сильным будет еще
более сильный господин, и о том, что умственное опошление одного народа уравнивается
тем, что ум другого становится глубже. -
242
Пусть называют то,
в чем нынче ищут отличительную черту европейцев, "цивилизацией", или "гуманизацией",
или "прогрессом"; пусть называют это просто, без похвалы и порицания, политической
формулой - демократическое движение Европы: за всеми моральными и политическими
рампами, на которые указывают эти формулы, совершается чудовищный физиологический
процесс, развивающийся все более и более, - процесс взаимоуподобления европейцев,
их возрастающее освобождение от условий, среди которых возникают расы, связанные
климатом и сословиями, их увеличивающаяся независимость от всякой определенной
среды, которая в течение целых столетий с одинаковыми требованиями стремится запечатлеться
в душе и плоти человека, - стало быть, совершается медленное возникновение по
существу своему сверх-национального и кочевого вида человека, отличительной чертой
которого, говоря физиологически, является maximum искусства и силы приспособления.
Этот процесс становящегося европейца, который может быть замедлен в темпе сильными
рецидивами, но, возможно, как раз благодаря этому выигрывает в силе и глубине
и растет - сюда относится все еще свирепствующая ныне буря и натиск "национального
чувства", а также и возникающий на наших глазах анархизм: этот процесс, по всей
вероятности, ведет к таким результатам, на которые меньше всего рассчитывают его
наивные поборники и панегиристы, апостолы "современных идей". Те же самые новые
условия, под влиянием которых в общем совершается уравнение людей и приведение
их к посредственности, т. е. возникновение полезного, трудолюбивого, на многое
пригодного и ловкого стадного животного "человек", в высшей степени благоприятствуют
появлению исключительных людей, обладающих опаснейшими и обаятельнейшими качествами.
Между тем как упомянутая сила приспособления, постоянно пробуя всё новые и новые
условия и начиная с каждым поколением, почти с каждым десятилетием новую работу,
делает совершенно невозможной мощность типа; между тем как такие будущие европейцы,
по всей вероятности, будут производить общее впечатление разношерстной толпы болтливых,
бедных волею и пригодных для самых разнообразных целей работников, нуждающихся
в господине и повелителе, как в хлебе насущном; между тем как, стало быть, демократизация
Европы клонится к нарождению типа, подготовленного к рабству в самом тонком смысле
слова: сильный человек в отдельных и исключительных случаях должен становиться
сильнее и богаче, чем он, может быть, был когда-либо до сих пор, - благодаря отсутствию
влияния предрассудков на его воспитание, благодаря огромному разнообразию упражнений,
искусств и притворств. Я хочу сказать, что демократизация Европы есть вместе с
тем невольное мероприятие к распложению тиранов - если понимать это слово во всевозможных
смыслах, а также и в умственном.
243
Я с удовольствием
слышу, что наше Солнце быстро движется к созвездию Геркулеса, - и надеюсь, что
человек на Земле будет в этом отношении подражать Солнцу. И впереди окажемся мы,
добрые европейцы!
244
Было время, когда
вошло в привычку называть немцев "глубокими", - теперь же, когда наиболее удачный
тип нового немецкого духа жаждет совсем иных почестей и, быть может, замечает,
что во всем обладающем глубиной недостает "удали", почти своевременным и патриотичным
является сомнение, не обманывали ли себя некогда этой похвалою, - словом, не есть
ли в сущности немецкая глубина нечто иное и худшее - и нечто такое, от чего, слава
Богу, намерены с успехом отделаться. Итак, сделаем попытку переучиться насчет
немецкой глубины: для этого нужно только произвести небольшую вивисекцию немецкой
души. - Немецкая душа прежде всего многообразна, источники, давшие ей начало,
различны, она больше составлена и сложена, нежели действительно построена, - это
коренится в ее происхождении. Немец, который осмелился бы сказать: "ах! две души
живут в груди моей", жестоко погрешил бы против истины, вернее, остался бы на
много душ позади истины. Как народ, происшедший от чудовищного смешения и скрещивания
рас, быть может даже с преобладанием до-арийского элемента, как "народ середины"
во всех смыслах, немцы являются по натуре более непостижимыми, более широкими,
более противоречивыми, менее известными, труднее поддающимися оценке, более поражающими,
даже более ужасными, нежели другие народы в своих собственных глазах, - они ускользают
от определения и уже одним этим приводят в отчаяние французов. Характеристичен
для немцев тот факт, что их вечно занимает вопрос: "что такое немецкое?" Коцебу
наверное знал довольно хорошо своих немцев: "мы узнаны", - ликовали они ему навстречу,
но и Занд думал, что знает их. Жан Поль знал, что делал, когда с такой яростью
ополчился на лживую, но патриотическую лесть и преувеличения Фихте, - но очень
вероятно, что Гёте думал о немцах иначе, чем Жан Поль, хотя и соглашался с ним
относительно Фихте. Что же собственно думал Гёте о немцах? - Но он никогда не
высказывался ясно о многом окружающем его и всю жизнь умел сохранять тонкое молчание:
вероятно, у него были на это веские причины. Достоверно то, что не "войны за свободу"
заставили его веселее смотреть на жизнь и не французская революция, - событием,
благодаря которому он передумал своего Фауста и даже всю проблему "человек", было
появление Наполеона. Есть слова Гёте, которыми он, точно иностранец, с нетерпеливой
суровостью произносит приговор тому, чем гордятся немцы; знаменитое немецкое Gemut
он определяет как "снисходительность к чужим и своим слабостям". Разве он не прав
в этом? - Для немцев характерно то, что по отношению к ним редко бывают вполне
неправыми. В немецкой душе есть ходы и переходы, в ней есть пещеры, тайники и
подземелья; в ее беспорядке много прелести таинственного; немец знает толк в окольных
путях к хаосу. И так как всякая тварь любит свое подобие, то и немец любит облака
и все, что неясно, что образуется, все сумеречное, влажное и скрытое завесой:
все неведомое, несформовавшееся, передвигающееся, растущее кажется ему "глубоким".
И сам немец не есть, он становится, он "развивается". Поэтому "развитие" является
истинно немецкой находкой и вкладом в огромное царство философских формул: оно
представляет собою то доминирующее понятие, которое в союзе с немецким пивом и
немецкой музыкой стремится онемечить всю Европу. Иностранцев изумляют и привлекают
те загадки, которые задает им противоречивая в своей основе природа немецкой души
(загадки, которые Гегель привел в систему, а Рихард Вагнер в конце концов даже
положил на музыку). "Добродушный и коварный" - такое сопоставление, бессмысленное
по отношению ко всякому другому народу, к сожалению, слишком часто оправдывается
в Германии - поживите только некоторое время между швабами! Тяжеловесность немецкого
ученого, его бестолковость в обществе ужасающим образом уживаются в нем с внутренней
эквилибристикой и легкомысленной отвагой, которой уже научились бояться все боги.
Кто хочет продемонстрировать "немецкую душу" ad oculos, пусть тот только приглядится
к немецкому вкусу, к немецким искусствам и нравам: какое мужицкое равнодушие к
"вкусу"! Как часто самое благородное и самое пошлое стоят здесь рядом! Как беспорядочно
и богато все это душевное хозяйство! Немец возится со своей душой: он возится
со всем, что переживает. Он плохо переваривает события своей жизни, он никогда
не может "покончить" с этим делом; очень часто немецкая глубина есть только тяжелое,
медленное "переваривание". И так как все привычно-больные, все диспептики имеют
склонность к удобству, то и немец любит "откровенность" и "прямодушие": как удобно
быть откровенным и прямодушным! - Эта доверчивость, эта предупредительность, эта
игра в открытую немецкой честности является в наше время опаснейшей и удачнейшей
маскировкой, на которую способен немец, - это его подлинное мефистофелевское искусство,
с ним он еще может "далеко пойти"! Немец живет на авось, к тому же смотрит на
все своими честными, голубыми, ничего не выражающими немецкими глазами - и иностранцы
тотчас же смешивают его с его халатом! Я хотел сказать: пусть "немецкая глубина"
будет чем угодно - между собой мы, может, и позволим себе посмеяться над ней?
- но мы поступим хорошо, если и впредь будем относиться с почтением к ее внешнему
виду, к ее доброму имени и не променяем слишком дешево нашей старой репутации
глубокомысленного народа на прусскую "удаль" и берлинское остроумие и пыль. Умен
тот народ, который выставляет себя и позволяет выставлять себя глубоким, неловким,
добродушным, честным и глупым: это могло бы даже быть - глубоко! В конце концов:
надо же оказать честь своему имени, - ведь недаром зовешься das "tiusche" Volk,
das Tausche-Volk (народ-обманщик)...
245
"Доброе старое время"
прошло, оно отзвучало в мелодиях Моцарта, - как счастливы мы, что нам еще доступно
его рококо, что его "хорошее общество", его нежная мечтательность, его детская
страсть к китайскому и вычурному, его сердечная учтивость, его влечение к изящному,
влюбленному, танцующему, трогательному, его вера в Юг может все еще апеллировать
к какому-то остатку в нас! Ах, когда-нибудь и это станет прошлым; но кто может
сомневаться в том, что еще раньше этого перестанут понимать Бетховена и наслаждаться
им! - ведь он был только отзвуком перехода и перелома стиля, а не, подобно Моцарту,
отзвуком великого, многовекового европейского вкуса. Бетховен представляет собой
промежуточное явление между старой, дряхлой душой, которая постоянно разбивается,
и будущей сверхъюной душой, которая постоянно нарождается; его музыку озаряет
этот сумеречный свет вечной утраты и вечной, необузданной надежды, - тот самый
свет, в лучах которого купалась Европа, когда она грезила вместе с Руссо, плясала
вокруг древа свободы революции и наконец чуть не боготворила Наполеона. Но как
быстро меркнет теперь именно это чувство, как трудно дается в наши дни даже понимание
этого чувства, - как чуждо звучит для нашего уха язык этих Руссо, Шиллера, Шелли,
Байрона, которые все вместе выразили словами ту же самую судьбу Европы, что вызвучил
в музыке Бетховен! - То, что появилось в немецкой музыке после, относится к области
романтизма, т. е. в историческом отношении, к еще более непродолжительному, еще
более мимолетному, еще более поверхностному движению, чем тот великий антракт,
тот переход Европы от Руссо к Наполеону и к водворению демократии. Вебер - но
что такое для нас теперь Фрейшютц и Оберон! Или Ганс Гейлинг и Вампир Маршнера!
Или даже Тангейзер Вагнера! Отзвучавшая, если к тому же еще и не забытая музыка.
Кроме того, вся эта музыка романтизма была недостаточно благородна, недостаточно
музыка, чтобы быть признанной всюду, а не только в театре и перед толпой; она
с самого начала была музыкой второго ранга, которой истинные музыканты уделяли
мало внимания. Иначе обстояло дело с Феликсом Мендельсоном, этим халкионическим
маэстро, который благодаря своей ничем не омраченной, чистой, полной счастья душе
скоро стяжал лавры и так же скоро был забыт: это был прекрасный инцидент в немецкой
музыке. Что же касается Роберта Шумана, который относился к делу серьезно и к
которому с самого начала также отнеслись серьезно, - он был последний основатель
школы - разве не кажется нам теперь счастьем, облегчением, освобождением то, что
с этой шумановской романтикой наконец покончено? Шуман, удирающий в "саксонскую
Швейцарию" своей души, созданный по образцу не то Вертера, не то Жан Поля, но
уж наверняка не Бетховена! наверняка не Байрона! - музыка его Манфреда представляет
собой какой-то невероятный промах и недоразумение, - Шуман, со своим вкусом, который
был в сущности мелочным вкусом (именно, опасной, а среди немцев вдвойне опасной
склонностью к тихому лиризму и опьянению чувства), Шуман, постоянно идущий стороной,
пугливо медлящий и отступающий назад, благородный неженка, утопающий в чисто анонимном
счастье и горе, представляющий собою нечто вроде девицы и noli me tangere с самого
начала: этот Шуман был уже только немецким событием в музыке, а не европейским,
как Бетховен, как в еще большей степени Моцарт, - в лице его немецкой музыке грозила
величайшая опасность перестать быть голосом души Европы и принизиться до голой
отечественности. -
246
- Какое мучение представляют
собою написанные по-немецки книги для того, у кого есть третье ухо! С какой неохотой
стоит он возле этого медленно вращающегося болота звуков без звучности, ритмов
без танца, которое называется у немцев "книгой"! А сам немец, читающий книги!
Как лениво, как неохотно, как плохо он читает! Многие ли немцы знают и считают
своим долгом знать, что в каждом хорошо составленном предложении кроется искусство,
- искусство, которое нужно разгадать, если хочешь понять предложение! Скажем,
стоит только неверно взять его темп, и само предложение будет неверно понято.
Что нельзя допускать сомнения относительно ритмически решающих слогов, что нужно
чувствовать преднамеренность и прелесть в нарушении слишком строгой симметрии,
что нужно улавливать чутким терпеливым ухом каждое staccato, каждое rubato, что
надо угадывать смысл в последовательности гласных и дифтонгов, которые могут получать
такую нежную и богатую окраску и так изменять ее в зависимости от их чередования,
- кто из читающих книги немцев согласится добровольно признать такого рода обязанности
и требования и прислушиваться к такому количеству искусства и намеренности в языке?
В конце концов у них "нет на это уха": таким образом сильнейшие контрасты стиля
остаются незамеченными, и тончайшие ухищрения художника расточаются, словно перед
глухими. - Таковы были мои мысли, когда я заметил, как грубо и как бессознательно
смешивали друг с другом двух мастеров прозы: одного, у которого слова падают медленно
и холодно, как капли со сводов сырой пещеры, - он и рассчитывает на их глухие
звуки и отзвуки, - и другого, который владеет речью, как гибкой шпагой, и всем
телом чувствует опасное счастье дрожащего, слишком острого клинка, который хочет
кусать, шипеть в воздухе и резать. -
247
Как мало внимания
уделяет немецкий стиль благозвучию и слуху, это видно из того факта, что именно
наши выдающиеся музыканты пишут плохо. Немец не читает вслух, он читает не для
уха, а только глазами: он прячет при этом свои уши в ящик. Античный человек, если
он читал - это случалось довольно редко, - то читал себе вслух, и притом громким
голосом; если кто-нибудь читал тихо, то этому удивлялись и втайне спрашивали себя
о причинах. Громким голосом - это значит со всеми повышениями, изгибами, переходами
тона и изменениями темпа, которыми наслаждалась античная публика. Тогда законы
письменного стиля были те же, что и законы стиля ораторского; законы же последнего
зависели частично от изумительного развития, от утонченных потребностей уха и
гортани, частично от силы, крепости и мощи античных легких. В глазах древних период
есть прежде всего физиологическое целое, поскольку его нужно произносить одним
духом. Такие периоды, какие встречаются у Демосфена и Цицерона, с двумя повышениями
и двумя понижениями - и все это не переводя духа, - доставляли наслаждение древним
людям, которые по собственной выучке умели ценить в этом талант, умели ценить
редкое искусство и трудность произнесения таких периодов, - мы собственно не имеем
права на длинные периоды, мы, современные люди, мы, страдающие одышкой во всех
смыслах! Ведь все эти древние были сами дилетантами в ораторском искусстве, следовательно,
знатоками, следовательно, критиками, - этим они заставляли своих ораторов доходить
до крайних пределов совершенства; вроде того, как в прошлом столетии, когда все
итальянцы и итальянки умели петь, виртуозность вокального искусства (а вместе
с тем и искусство мелодики - ) достигала у них кульминации. В Германии же (до
самого недавнего времени, когда нечто вроде трибунного красноречия стало довольно
робко и неуклюже распускать свои молодые крылья) был собственно только один род
публичного и мало-мальски художественного ораторства: он раздавался с церковной
кафедры. Только проповедник и знал в Германии, какое значение имеет каждый слог,
каждое слово, насколько фраза бьет, прыгает, низвергается, течет, изливается,
только в его слухе и обитала совесть, довольно часто нечистая совесть: ибо есть
слишком достаточно причин, в силу которых именно немец редко, почти всегда слишком
поздно научается искусству хорошо говорить. Шедевром немецкой прозы является поэтому,
как и следовало ожидать, шедевр величайшего немецкого проповедника: Библия была
до сих пор лучшей немецкой книгой. По сравнению с Библией Лютера почти все остальное
есть только "литература" - нечто, выросшее не в Германии, а потому не вросшее
и не врастающее в немецкие сердца, как вросла в них Библия.
248
Есть два вида гения:
один, который главным образом производит и стремится производить, и другой, который
охотно даёт оплодотворять себя и рождает. Точно так же между гениальными народами
есть такие, на долю которых выпала женская проблема беременности и таинственная
задача формирования, вынашивания, завершения, - таким народом были, например,
греки, равным образом французы, - но есть и другие, назначение которых - оплодотворять
и становиться причиной нового строя жизни - подобно евреям, римлянам и - да не
покажется нескромным наш вопрос - уж не немцам ли? - народы, мучимые и возбуждаемые
какой-то неведомой лихорадкой и неодолимо влекомые из границ собственной природы,
влюбленные и похотливые по отношению к чуждым расам (к таким, которые "дают оплодотворять"
себя - ) и при этом властолюбивые, как всё, что сознаёт себя исполненным производительных
сил, а следовательно, существующим "Божьею милостью". Эти два вида гения ищут
друг друга, как мужчина и женщина; но они также не понимают друг друга, - как
мужчина и женщина.
249
У каждого народа
есть свое собственное тартюфство, которое он называет своими добродетелями. -
Лучшее, что есть в нас, остается неизвестным, - его нельзя знать.
250
Чем обязана Европа
евреям? - Многим, хорошим и дурным, и прежде всего тем, что является вместе и
очень хорошим, и очень дурным: высоким стилем в морали, грозностью и величием
бесконечных требований, бесконечных наставлений, всей романтикой и возвышенностью
моральных вопросов, - а следовательно, всем, что есть самого привлекательного,
самого обманчивого, самого отборного в этом переливе цветов, в этих приманках
жизни, отблеском которых горит нынче небо нашей европейской культуры, её вечернее
небо, - и, быть может, угасает. Мы, артисты среди зрителей и философов, благодарны
за это - евреям. -
251
Приходится мириться
с тем, что если какой-нибудь народ страдает и хочет страдать национальной горячкой
и политическим честолюбием, то его постигает порою некоторое умственное расстройство,
его ум заволакивают тучи, словом, он испытывает небольшие приступы одурения: например,
у современных немцев появляется то антифранцузская глупость, то антиеврейская,
то антипольская, то романтико-христианская, то вагнерианская, то тевтонская, то
прусская (стоит только обратить внимание на этих бедных историков, на этих Зибелей
и Трейчке и их туго забинтованные головы - ), их и не перечтешь, всех этих маленьких
помрачений немецкого ума и совести. Да простят мне, что и я после непродолжительного,
но рискованного пребывания в сильно зараженной области до некоторой степени тоже
подвергся болезни и, следуя общему примеру, уже стал беспокоиться о таких вещах,
которые меня вовсе не касаются, - первый признак политической инфекции. Например,
насчет евреев - послушайте. Я еще не встречал ни одного немца, который относился
бы благосклонно к евреям; и как бы решительно ни отрекались от истинного антисемитства
все осторожные и политические люди, все же эта осторожность и политика направлены
не против рода самого чувства, а только против его опасной чрезмерности, в особенности
же против неблаговоспитанного и позорного выражения этого чрезмерного чувства,
- на сей счет не следует обманываться. Что в Германии слишком достаточно евреев,
что немецкому желудку, немецкой крови трудно (и еще долго будет трудно) справиться
хотя бы только с этим количеством "еврея", - как справились с ним итальянец, француз
и англичанин вследствие своего более энергичного пищеварения - это ясно подсказывает
общий инстинкт, к которому надо бы прислушиваться, которому надо следовать. "Не
пускать больше новых евреев! И запереть двери именно с востока (а также из Австрии)!"
- так повелевает инстинкт народа, обладающего еще слабой и неустановившейся натурой,
вследствие чего она легко стушевывается и заглушается более сильной расой. Евреи
же, без всякого сомнения, самая сильная, самая цепкая, самая чистая раса из всего
теперешнего населения Европы; они умеют пробиваться и при наиболее дурных условиях
(даже лучше, чем при благоприятных), в силу неких добродетелей, которые нынче
охотно клеймятся названием пороков, - прежде всего благодаря решительной вере,
которой нечего стыдиться "современных идей"; они изменяются, если только они изменяются,
всегда лишь так, как Россия расширяет свои владения, - как государство, имеющее
время и существующее не со вчерашнего дня, именно, следуя принципу: "как можно
медленнее!" Мыслитель, на совести которого лежит будущее Европы, при всех планах,
которые он составляет себе относительно этого будущего, будет считаться с евреями
и с русскими как с наиболее надёжными и вероятными факторами в великой игре и
борьбе сил. То, что нынче называется в Европе "нацией" и собственно есть больше
res facta, чем nata (даже порою походит на res ficta et picta до того, что их
легко смешать), есть во всяком случае нечто становящееся, молодое, неустойчивое,
вовсе еще не раса, не говоря уже о таком aere perennius, как евреи: этим "нациям"
следовало бы тщательно остерегаться всякой рьяной конкуренции и враждебности!
Что евреи, если бы захотели - или если бы их к тому принудили, чего, по-видимому,
хотят добиться антисемиты, - уже и теперь могли бы получить перевес, даже в буквальном
смысле господство над Европой, это несомненно; что они не домогаются и не замышляют
этого, также несомненно. Пока они, напротив, и даже с некоторой назойливостью
стремятся в Европе к тому, чтобы быть впитанными Европой, они жаждут возможности
осесть наконец где-нибудь прочно, законно, пользоваться уважением и положить конец
кочевой жизни, "вечному жиду"; и конечно, следовало бы обратить внимание на это
влечение и стремление (в котором, может быть, сказывается уже смягчение еврейских
инстинктов) и пойти навстречу ему: для чего было бы, пожалуй, полезно и справедливо
выгнать из страны антисемитических крикунов. Пойти навстречу со всей осторожностью,
с разбором; примерно так, как это делает английское дворянство. Очевидно, что
еще безопаснее было бы теснее сблизиться с ними более сильным и уже более прочно
установившимся типам новой Германии, скажем знатному бранденбургскому офицеру:
было бы во многих отношениях интересно посмотреть, не приобщится ли, не привьется
ли к наследственному искусству повелевания и повиновения - в обоих упомянутая
провинция может считаться нынче классическою - гений денег и терпения (и прежде
всего некоторое количество ума, в чем там чувствуется изрядный недостаток). Но
на этом мне следует прервать мою веселую германоманию и торжественную речь: ибо
я касаюсь уже моей серьезной проблемы, "европейской проблемы", как я понимаю ее,
воспитания новой господствующей над Европой касты. -
252
Это вовсе не философская
раса - эти англичане: Бэкон знаменует собою нападение на философский ум вообще,
Гоббс, Юм и Локк - унижение и умаление значения понятия "философ" более чем на
целое столетие. Против Юма восстал и поднялся Кант; Локк был тем философом, о
котором Шеллинг осмелился сказать: "Je meprise Locke"; в борьбе с англо-механистическим
оболваниванием мира действовали заодно Гегель и Шопенгауэр (с Гёте), эти оба враждебные
братья-гении в философии, стремившиеся к противоположным полюсам германского духа
и при этом относившиеся друг к другу несправедливо, как могут относиться только
братья. - Чего не хватает и всегда не хватало в Англии, это довольно хорошо знал
полуактер и ритор, нудный путаник Карлейль, пытавшийся скрыть под гримасами страсти
то, что он знал о самом себе: именно, чего не хватало в Карлейле - настоящей мощи
ума, настоящей глубины умственного взгляда, словом, философии. - Характерно для
такой нефилософской расы, что она строго придерживается христианства: ей нужна
его дисциплина для "морализирования" и очеловечивания. Англичанин, будучи угрюмее,
чувственнее, сильнее волею, грубее немца, - именно в силу этого, как натура более
низменная, также и благочестивее его: христианство ему еще нужнее, чем немцу.
Более тонкие ноздри уловят даже и в этом английском христианстве истинно английский
припах сплина и злоупотребления алкоголем, против которых эта религия вполне основательно
применяется в качестве целебного средства, - именно, как более тонкий яд против
более грубого: отравление утонченным ядом в самом деле является у грубых народов
уже прогрессом, ступенью к одухотворению. Христианская мимика, молитвы и пение
псалмов еще вполне сносно маскируют английскую грубость и мужицкую серьезность,
вернее, - изъясняют ее и перетолковывают; и для такого скотского племени пьяниц
и развратников, которое некогда упражнялось в моральном хрюканье под влиянием
методизма, а с недавнего времени снова упражняется в том же качестве "армии спасения",
судорога покаяния действительно может представлять собою относительно высшее проявление
"гуманности", какого оно только в состоянии достигнуть, - с этим можно вполне
согласиться. Но что шокирует даже в самом гуманном англичанине, так это отсутствие
в нем музыки, говоря в переносном (а также и в прямом - ) смысле: в движениях
его души и тела нет такта и танца, нет даже влечения к такту и танцу, к "музыке".
Послушайте, как он говорит, посмотрите, как ходят прелестнейшие англичанки, -
ни в одной стране нет более прекрасных голубок и лебедей, - наконец: послушайте,
как они поют! Но я требую слишком многого...
253
Есть истины, которые
лучше всего познаются посредственными головами, потому что они вполне соответствуют
им; есть истины, кажущиеся привлекательными и соблазнительными только посредственным
умам, - на такой, быть может, неприятный вывод наталкиваешься именно теперь, когда
дух почтенных, но посредственных англичан - назову Дарвина, Джона Стюарта Милля
и Герберта Спенсера - начинает брать перевес в слоях средних представителей европейского
вкуса. В самом деле, кто станет сомневаться в пользе того, что такие умы временно
достигают господства? Было бы ошибкой считать, что именно высокородные и парящие
в стороне умы обладают особенной способностью устанавливать многочисленные мелкие
общие факты, собирать их и втискивать в выводы: как исключения, они скорее занимают
прямо-таки неблагоприятное положение по отношению к "правилам". В конце концов
они должны делать нечто большее, чем только познавать, - они должны быть чем-то
новым, означать что-то новое, представлять новые ценности! Пропасть между "знанием"
и "умением", быть может, больше, а также страшнее, чем думают: возможно, что могущий
в высшем смысле, т. е. творящий, должен быть незнающим, - тогда как с другой стороны
научным открытиям, подобным открытиям Дарвина, пожалуй, даже способствует известная
узость, сухость и рачительность, словом, нечто английское. - В конце концов не
следует забывать того, что англичане с их глубокой посредственностью уже однажды
были причиной общего понижения умственного уровня Европы: то, что называют "новейшими
идеями", или "идеями восемнадцатого века", или также "французскими идеями", -
то, следовательно, против чего с глубоким отвращением восстал немецкий дух, -
было английского происхождения, в этом не может быть сомнения. Французы были только
обезьянами и актерами этих идей, вместе с тем их лучшими солдатами и, к сожалению,
равным образом их первой и самой значительной жертвой: ибо от проклятой англомании
"новейших идей" l'ame francaise сделалась в конце концов такой жидкой и истощенной,
что мы теперь вспоминаем о ее шестнадцатом и семнадцатом столетиях, о ее глубокой
силе страстей, о ее изобретательном аристократизме, почти не веря, что это было
когда-то. Но нужно крепко держаться этого исторически верного положения и защищать
его от мгновения и видимости: европейская noblesse - чувства, вкуса, обычаев,
словом, noblesse во всяком высшем смысле - есть дело и изобретение Франции, а
европейская пошлость, плебейство новейших идей - дело Англии. -
254
Еще и нынче Франция
является средоточием самой возвышенной и рафинированной духовной культуры Европы
и высокой школой вкуса - но нужно уметь находить эту "Францию вкуса". Кто принадлежит
к ней, тот умеет хорошо скрываться: быть может, есть небольшое число людей, в
которых она живет, к тому же, быть может, людей, не очень твердо стоящих на ногах,
частично фаталистов, угрюмых, больных, частично изнеженных и пропитанных искусственностью,
таких людей, которых честолюбие заставляет скрываться. Есть нечто общее всем им;
они затыкают уши перед неистовой глупостью и крикливой болтовней демократических
bourgeois. Действительно нынче на авансцене валяется одуревшая и огрубевшая Франция,
- она учинила недавно, на похоронах Виктора Гюго, настоящую оргию безвкусия и
самопреклонения. У них есть также и другая общая черта: добрая воля защищаться
от духовного онемечения - и еще большая неспособность к этому! Может быть, уже
и теперь в этой Франции ума, являющейся вместе с тем и Францией пессимизма, Шопенгауэр
более у себя дома, более пришелся ко двору, чем когда-либо в Германии; нечего
и говорить о Генрихе Гейне, уже давно вошедшем в плоть и кровь более тонких и
притязательных лириков Парижа, или о Гегеле, который нынче в образе Тэна - т.
е. первого из живущих историков - пользуется почти тираническим влиянием. Что
же касается Рихарда Вагнера, то, чем более французская музыка будет приспособляться
к действительным нуждам de l'ame moderne, тем более будет она "вагнеризироваться",
это можно предсказать заранее, - она уже и теперь делает это в достаточной степени!
Однако есть три вещи, на которые еще и нынче французы могут указать с гордостью
как на свое наследие и непотерянный признак их старого культурного превосходства
над Европой, несмотря на все добровольное или невольное онемечение и демократизацию
вкуса: во-первых, способность к артистическим страстям, приверженность к "форме",
для которой в числе тысячи других выдумано выражение l'art pour l'art, - в течение
трех столетий в этом не было недостатка во Франции, и, опять-таки благодаря уважению
к "меньшинству", это всегда делало возможным существование в литературе чего-то
вроде камерной музыки, чего, пожалуй, не найти в остальной Европе. - Второе, на
чем французы могут основывать свое превосходство над Европой, есть их старая многосторонняя
моралистическая культура, благодаря которой в общем мы встречаем даже у маленьких
газетных romanciers и случайных boulevardiers de Paris такую психологическую восприимчивость
и любознательность, о какой в Германии, например, не имеют никакого понятия (не
говоря уже о фактическом отсутствии таких качеств!). Немцам не хватает для этого
нескольких столетий моралистической работы, на которую, как сказано, не поскупилась
Франция; кто называет немцев в силу этого "наивными", тот хвалит их за недостаток.
(Противоположностью немецкой неопытности и невинности in voluptate psychologica,
состоящей не в очень дальнем родстве со скукой немецкой общественной жизни, -
и удачнейшим выразителем истинно французской любознательности и изобретательности
в этой области нежных трепетов может считаться Анри Бейль, этот замечательный
предтеча и провозвестник, прошедший наполеоновским темпом через свою Европу, через
многие столетия европейской души, как лазутчик и первооткрыватель этой души, -
понадобились целых два поколения, чтобы как-нибудь догнать его, чтобы разгадать
некоторые из загадок, мучивших и восхищавших этого чудного эпикурейца и человека
вопросительных знаков, который был последним великим психологом Франции -.) У
французов есть еще третье право на превосходство: их натура представляет собою
наполовину удавшийся синтез Севера и Юга, что дает им возможность понимать многие
вещи и заставляет их делать другие, которых никогда не поймет англичанин; их периодически
поворачивающийся к Югу и отворачивающийся от него темперамент, свидетельствующий
о том, что в их жилах порой закипает провансальская и лигурийская кровь, охраняет
их от ужасающей северной бесцветности, беспросветной призрачности понятий и малокровия,
- от нашей немецкой болезни вкуса, против чрезмерного развития которой были тотчас
же весьма решительно прописаны кровь и железо, т. е. "великая политика" (в духе
довольно опасной медицины, которая учит меня ждать и ждать, но до сих пор еще
не научила надеяться - ) Еще и теперь во Франции встречают пониманием и предупредительностью
тех редких и редко удовлетворяющихся людей, которые слишком богаты духовно для
того, чтобы находить удовлетворение в какой-то узкой патриотщине, и умеют любить
на Севере Юг, а на Юге Север, - прирожденных средиземников, "добрых европейцев".
- Для них написал свою музыку Бизе, этот последний гений, видевший новую красоту
и новые чары, - открывший уголок Юга в музыке.
.
255
По отношению к немецкой
музыке я считаю необходимым соблюдать некоторую осторожность. Если кто-нибудь
любит Юг так, как люблю его я, как великую школу оздоровления в умственном и чувственном
смысле, как страну, изобилующую светом и солнечным сиянием, изливающимся на самодержавное,
верящее само в себя бытие, - то такой человек научится несколько остерегаться
немецкой музыки, ибо она, портя его вкус, портит вместе с тем и его здоровье.
Такой южанин, не по происхождению, а по вере, если только он мечтает о будущности
музыки, должен также мечтать об освобождении музыки от Севера, и в его ушах должны
звучать прелюдии более глубокой, более мощной, быть может, более злой и таинственной
музыки, сверхнемецкой музыки, которая не смолкнет, не поблекнет, не побледнеет
перед синевой сладострастного моря и сиянием средиземных небес, подобно всякой
немецкой музыке; в его ушах должны звучать прелюдии сверхъевропейской музыки,
которая не потеряла бы своих прав и перед темно-красными закатами в пустыне, музыки,
душа которой родственна пальме и привыкла жить и блуждать среди больших, прекрасных,
одиноких хищных зверей... Я мог бы представить себе музыку, редкостные чары которой
заключались бы в том, что она не знала бы уже ничего о добре и зле и над которой
лишь порой проносилось бы что-то похожее на ностальгию моряка, пробегали бы какие-то
золотые тени и нежные истомы: искусство, к которому, ища убежища, стекались бы
издалека краски угасающего, ставшего почти непонятным морального мира и которое
было бы достаточно гостеприимным и глубоким для приема таких запоздалых беглецов.
-
256
Благодаря болезненному
отчуждению, порожденному и еще порождаемому среди народов Европы националистическим
безумием, благодаря в равной степени близоруким и быстроруким политикам, которые
нынче с его помощью всплывают наверх и совершенно не догадываются о том, что политика
разъединения, которой они следуют, неизбежно является лишь политикой антракта,
- благодаря всему этому и кое-чему другому, в наше время совершенно невыразимому,
теперь не замечаются или произвольно и ложно перетолковываются несомненнейшие
признаки, свидетельствующие о том, что Европа стремится к объединению. У всех
более глубоких и обширных умов этого столетия в основе их таинственной духовной
работы в сущности лежало одно общее стремление - подготовить путь для этого нового
синтеза и в виде опыта упредить европейца будущего: они были сынами своего "отечества"
только с внешней стороны или в минуты слабости, как, например, в старости, - они
отдыхали от самих себя, становясь "патриотами". Я имею в виду таких людей, как
Наполеон, Гёте, Бетховен, Стендаль, Генрих Гейне, Шопенгауэр: да не зачтется мне
в упрек, если я причислю к ним также и Рихарда Вагнера, насчет которого нас не
должно вводить в заблуждение его собственное самонепонимание, - гениям этого рода
редко бывает дано понимать самих себя. Еще менее того, конечно, должен нас обманывать
неприличный шум, подымаемый нынче во Франции людьми, открещивающимися от Рихарда
Вагнера, - несмотря на это, факт теснейшей внутренней связи позднейшего французского
романтизма сороковых с Рихардом Вагнером остается фактом. Они родственны, кровно
родственны друг другу на всех высотах и глубинах своих потребностей: это Европа,
единая Европа, душа которой выражает в их многостороннем и бурном искусстве свое
стремление в какую-то даль и высь - куда? не к новому ли свету? не к новому ли
солнцу? Но кто в состоянии точно высказать то, чего не могли высказать ясно все
эти мастера новых средств выражения? Достоверно лишь то, что их мучили одни и
те же бури и натиски, что они шли в своих исканиях одними и теми же путями, эти
последние великие искатели! Они подвластны литературе всем существом своим до
зрения и слуха включительно - эти первые художники со всемирно-литературным образованием,
- большей частью даже сами писатели, поэты, посредники и смесители искусств и
чувств (Вагнер принадлежит как музыкант - к живописцам, как поэт - к музыкантам,
как художник вообще - к актерам); все они фанатики выражения "во что бы то ни
стало" - укажу в особенности на Делакруа, близко родственного Вагнеру, - все они
велики открытиями в области возвышенного, а также безобразного и отвратительного,
еще более в области эффектов, в искусстве выставлять напоказ; все они таланты
- далеко за пределами сферы их гения, - виртуозы до мозга костей, с ужасающими
доступами ко всему, что соблазняет, привлекает, принуждает, опрокидывает; прирожденные
враги логики и прямых линий, алчные ко всему чуждому, экзотическому, чудовищному,
кривому, самопротиворечащему; как люди они Танталы воли, плебеи-выскочки, не знавшие
ни в жизни, ни в творчестве аристократического темпа lento - вспомните, например,
Бальзака, - разнузданные работники, почти губящие себя работой; антиномисты и
мятежники в области нравов; честолюбивые, ненасытные люди без равновесия и наслаждения;
в конце концов все они гибнут от христианского креста и падают ниц перед ним (и
это совершенно справедливо: ибо разве кто-нибудь из них был достаточно глубок
и самобытен для философии Антихриста? - ). В общем это отважно-смелая, великолепно-мощная,
высоко парящая и высоко стремящаяся порода высших людей, которые впервые преподали
своему веку - а ведь это век толпы! - понятие "высший человек"... Пусть немецкие
друзья Рихарда Вагнера поразмыслят наедине, представляет ли собою вагнеровское
искусство нечто исключительно немецкое, или не служит ли, напротив, его отличительной
чертой именно то, что оно вытекает из сверхнемецких источников и инстинктов; причем
не следует игнорировать того обстоятельства, что для развития такого типа, как
Вагнер, был необходим именно Париж, куда в самое решительное время его влекла
глубина его инстинктов, и что вся его манера выступать перед публикой, все его
самоапостольство могло достигнуть своего апогея только под влиянием образцов французского
социализма. Может быть, при более тщательном сравнении мы найдем, к чести немецкой
натуры Рихарда Вагнера, что он был во всем сильнее, смелее, суровее, выше, чем
мог бы быть француз девятнадцатого столетия, - благодаря тому обстоятельству,
что мы, немцы, стоим ближе к варварству, чем французы, - может быть, самое замечательное
из того, что создал Рихард Вагнер, останется не только теперь, но и навсегда недоступным,
непонятным, неподражаемым для всей столь поздней латинской расы: я говорю об образе
Зигфрида, этого очень свободного человека, который, пожалуй, в самом деле слишком
свободен, слишком суров, слишком жизнерадостен, слишком здоров, слишком антикатоличен,
чтобы потакать вкусу старых и дряблых культурных народов. Он, пожалуй, является
даже грехом против романтизма, этот антироманский Зигфрид; но Вагнер с избытком
расплатился за этот грех в сумрачные дни своей старости, когда он - предвосхитив
вкус, привившийся тем временем к политике, - начал со свойственным ему религиозным
рвением если и не идти сам к Риму, то проповедовать его. - Во избежание превратного
понимания моих последних слов я призову на помощь несколько крепких стихов, которые
откроют даже и не особенно тонкому слуху то, что я хочу сказать, - что я имею
против "последнего Вагнера" и музыки его Парсифаля:
- Что тут немецкого?
В немецком духе разве
эти завыванья?
В немецком теле эти
самоистязанья?
Иль это рук горе
вздыманье
И чувств кадильное
благоуханье?
То замирать в молитвенном
экстазе,
То падать ниц в немецком
духе разве?
А эти звоны, эти
переливы
И к небесам фальшивые
порывы?
- Что тут немецкого?
Нет, вы в преддверьи
лишь, я уверять готов:
Ведь в этих звуках
Рим, - католицизм
без слов!
ОТДЕЛ ДЕВЯТЫЙ: ЧТО АРИСТОКРАТИЧНО?
257
Всякое возвышение
типа "человек" было до сих пор - и будет всегда - делом аристократического общества,
как общества, которое верит в длинную лестницу рангов и в разноценность людей
и которому в некотором смысле нужно рабство. Без пафоса дистанции, порождаемого
воплощенным различием сословий, постоянной привычкой господствующей касты смотреть
испытующе и свысока на подданных, служащих ей орудием, и столь же постоянным упражнением
ее в повиновении и повелевании, в порабощении и умении держать подчиненных на
почтительном расстоянии, совершенно не мог бы иметь места другой, более таинственный
пафос - стремление к увеличению дистанции в самой душе, достижение все более возвышенных,
более редких, более отдаленных, более напряженных и широких состояний, словом,
не могло бы иметь места именно возвышение типа "человек", продолжающееся "самопреодоление
человека", - если употреблять моральную формулу в сверхморальном смысле. Конечно,
не следует поддаваться гуманитарным обманам насчет истории возникновения аристократического
общества (т. е. предусловия этого возвышения типа "человек" - ): истина сурова.
Не будем же щадить себя и скажем прямо, как начиналась до сих пор всякая высшая
культура на земле! Люди, еще естественные по натуре, варвары в самом ужасном смысле
слова, хищные люди, обладающие еще не надломленной силой воли и жаждой власти,
бросались на более слабые, более благонравные, более миролюбивые расы, быть может
занимавшиеся торговлей или скотоводством, или на старые, одряхлевшие культуры,
в которых блестящим фейерверком остроумия и порчи сгорали остатки жизненной силы.
Каста знатных была вначале всегда кастой варваров: превосходство ее заключалось
прежде всего не в физической силе, а в душевной, - это были более цельные люди
(что на всякой ступени развития означает также и "более цельные звери" - ).
258
Коррупция, как выражение
того, что внутреннему миру инстинктов грозит анархия и что потрясен основной строй
аффектов, называемый "жизнью", - коррупция, в зависимости от склада жизни, при
котором она проявляется, представляет собою нечто в корне различное. Если, например,
аристократия, как это было во Франции в начале революции, с каким-то возвышенным
отвращением отрекается от своих привилегий и приносит сама себя в жертву распущенности
своего морального чувства, то это коррупция: это был собственно лишь заключительный
акт той длившейся века коррупции, в силу которой она шаг за шагом уступала свои
права на господство и принизилась до функции королевской власти (а в конце концов
даже до ее наряда и украшения). Но в хорошей и здоровой аристократии существенно
то, что она чувствует себя не функцией (всё равно, королевской власти или общества),
а смыслом и высшим оправданием существующего строя - что она поэтому со спокойной
совестью принимает жертвы огромного количества людей, которые должны быть подавлены
и принижены ради неё до степени людей неполных, до степени рабов и орудий. Её
основная вера должна заключаться именно в том, что общество имеет право на существование
не для общества, а лишь как фундамент и помост, могущий служить подножием некоему
виду избранных существ для выполнения их высшей задачи и вообще для высшего бытия:
ее можно сравнить с теми стремящимися к солнцу вьющимися растениями на Яве, -
их называют Sipo Matador, которые охватывают своими ветвями ствол дуба до тех
пор, пока не вознесутся высоко над ним, и тогда, опираясь на него, вволю распускают
свою крону и выставляют напоказ свое счастье. -
259
Взаимно воздерживаться
от оскорблений, от насилия и эксплуатации, соразмерять свою волю с волею другого
- это можно считать в известном грубом смысле добронравием среди индивидуумов,
если даны нужные для этого условия (именно, их фактическое сходство по силам и
достоинствам и принадлежность к одной корпорации). Но как только мы попробуем
взять этот принцип в более широком смысле и по возможности даже сделать его основным
принципом общества, то он тотчас же окажется тем, что он и есть, - волей к отрицанию
жизни, принципом распадения и гибели. Тут нужно основательно вдуматься в самую
суть дела и воздержаться от всякой сентиментальной слабости: сама жизнь по существу
своему есть присваивание, нанесение вреда, преодолевание чуждого и более слабого,
угнетение, суровость, насильственное навязывание собственных форм, аннексия и
по меньшей мере, по мягкой мере, эксплуатация, - но зачем же постоянно употреблять
именно такие слова, на которые клевета наложила издревле свою печать? И та корпорация,
отдельные члены которой, как сказано ранее, считают себя равными - а это имеет
место во всякой здоровой аристократии, - должна сама, если только она представляет
собою живой, а не умирающий организм, делать по отношению к другим корпорациям
всё то, от чего воздерживаются её члены по отношению друг к другу: она должна
быть воплощённой волей к власти, она будет стремиться расти, усиливаться, присваивать,
будет стараться достигнуть преобладания, - и всё это не в силу каких-нибудь нравственных
или безнравственных принципов, а в силу того, что она живёт и что жизнь и есть
воля к власти. Но именно в этом пункте труднее всего сломить общие убеждения европейцев;
теперь всюду мечтают, и даже под прикрытием науки, о будущем состоянии общества,
лишенном "характера эксплуатации", - это производит на меня такое впечатление,
как будто мне обещают изобрести жизнь, которая воздерживалась бы от всяких органических
функций. "Эксплуатация" не является принадлежностью испорченного или несовершенного
и примитивного общества: она находится в связи с сущностью всего живого, как основная
органическая функция, она есть следствие действительной воли к власти, которая
именно и есть воля жизни. - Положим, что как теория это новость, - как реальность
это изначальный факт всяческой истории; будем же настолько честны по отношению
к себе! -
260
Странствуя по многим
областям и утонченных и грубых моралей, господствовавших до сих пор или еще нынче
господствующих на земле, я постоянно наталкивался на правильное совместное повторение
и взаимную связь известных черт - пока наконец мне не предстали два основных типа
и одно основное различие между ними. Есть мораль господ и мораль рабов, спешу
прибавить, что во всех высших и смешанных культурах мы видим также попытки согласовать
обе морали, ещё чаще видим, что они переплетаются одна с другою, взаимно не понимая
друг друга, иногда же упорно существуют бок о бок - даже в одном и том же человеке,
в одной душе. Различения моральных ценностей возникли либо среди господствующей
касты, которая с удовлетворением сознаёт своё отличие от подвластных ей людей,
- либо среди подвластных, среди рабов и зависимых всех степеней. В первом случае,
когда понятие "хороший" устанавливается господствующей кастой, отличительной чертой,
определяющей ранг, считаются возвышенные, гордые состояния души. Знатный человек
отделяет от себя существ, выражающих собою нечто противоположное таким возвышенным,
гордым состояниям: он презирает их. Следует заметить, что в этой морали первого
рода противоположение "хороший" и "плохой" значит то же самое, что "знатный" и
"презренный", - противоположение "добрый" и "злой" другого происхождения. Презрением
клеймят человека трусливого, малодушного, мелочного, думающего об узкой пользе,
а также недоверчивого, со взглядом исподлобья, унижающегося, - собачью породу
людей, выносящую дурное обхождение, попрошайку-льстеца и прежде всего лжеца: все
аристократы глубоко уверены в лживости простого народа. "Мы, правдивые" - так
называли себя благородные в Древней Греции. Очевидно, что обозначение моральной
ценности прилагалось сначала к людям, и только в отвлечённом виде и позже перенесено
на поступки, поэтому историки морали делают большую ошибку, беря за исходную точку,
например, вопрос: "почему восхвалялся сострадательный поступок?" Люди знатной
породы чувствуют себя мерилом ценностей, они не нуждаются в одобрении, они говорят:
"что вредно для меня, то вредно само по себе", они сознают себя тем, что вообще
только и даёт достоинство вещам, они созидают ценности. Они чтут всё, что знают
в себе, - такая мораль есть самопрославление. Тут мы видим на первом плане чувство
избытка, чувство мощи, бьющей через край, счастье высокого напряжения, сознание
богатства, готового дарить и раздавать: и знатный человек помогает несчастному,
но не или почти не из сострадания, а больше из побуждения, вызываемого избытком
мощи. Знатный человек чтит в себе человека мощного, а также такого, который властвует
над самим собой, который умеет говорить и безмолвствовать, который охотно проявляет
строгость и суровость по отношению к самому себе и благоговеет перед всем строгим
и суровым. "Твёрдое сердце вложил Вотан в грудь мою", говорится в одной старой
скандинавской саге; и вполне верны эти слова. вырвавшиеся из души гордого викинга.
Такая порода людей гордится именно тем, что она создана не для сострадания, -
отчего герой саги и предостерегает: "у кого смолоду сердце не твёрдо, у того оно
не будет твёрдым никогда". Думающие так знатные и храбрые люди слишком далеки
от морали, видящей в сострадании, или в альтруистических поступках, или в desinteressement
отличительный признак нравственного; вера в самого себя, гордость самим собою,
глубокая враждебность и ирония по отношению к "бескорыстию" столь же несомненно
относятся к морали знатных, как лёгкое презрение и осторожность по отношению к
сочувствию и "сердечной теплоте". - Если кто умеет чтить, так это именно люди
сильные, это их искусство, это изобретено ими. Глубокое уважение к древности и
родовитости - всё право зиждется на этом двойном уважении, - вера и предрассудки,
благоприятствующие предкам и неблагоприятствующие потомкам, есть типичное в морали
людей сильных; и если, обратно, люди "современных идей" почти инстинктивно верят
в "прогресс" и "будущее", всё более и более теряя уважение к древности, то это
уже в достаточной степени свидетельствует о незнатном происхождении этих "идей".
Но более всего мораль людей властвующих чужда и тягостна современному вкусу строгостью
своего принципа, что обязанности существуют только по отношению к себе подобным,
что по отношению к существам более низкого ранга, по отношению ко всему чуждому
можно поступать по благоусмотрению или "по влечению сердца" и, во всяком случае,
находясь "по ту сторону добра и зла", - сюда может относиться сострадание и тому
подобное. Способность и обязанность к долгой благодарности и долгой мести - и
то и другое лишь в среде себе подобных, - изощрённость по части возмездия, утончённость
понятия дружбы, до известной степени необходимость иметь врагов (как бы в качестве
отводных каналов для аффектов зависти, сварливости и заносчивости, - в сущности,
для того, чтобы иметь возможность быть хорошим другом) - всё это типичные признаки
морали знатных, которая, как сказано, не есть мораль "современных идей", и оттого
нынче её столь же трудно восчувствовать, сколь трудно выкопать и раскрыть. - Иначе
обстоит дело со вторым типом морали, с моралью рабов. Положим, что морализировать
начнут люди насилуемые, угнетённые, страдающие, несвободные, не уверенные в самих
себе и усталые, - какова будет их моральная оценка? Вероятно, в ней выразится
пессимистически подозрительное отношение ко всей участи человека, быть может даже
осуждение человека вместе с его участью. Раб смотрит недоброжелательно на добродетели
сильного: он относится скептически и с недоверием, с тонким недоверием ко всему
"хорошему", что чтится ими, - ему хочется убедить себя, что само счастье их не
истинное. Наоборот, он окружает ореолом и выдвигает на первый план такие качества,
которые служат для облегчения существования страждущих: таким образом входят в
честь сострадание, услужливая, готовая на помощь рука, сердечная теплота, терпение,
прилежание, кротость и дружелюбие, - ибо здесь это наиполезнейшие качества и почти
единственные средства, дающие возможность выносить бремя существования. Мораль
рабов по существу своему есть мораль полезности. Вот где источник возникновения
знаменитого противоположения "добрый" и "злой" - в категорию злого зачисляется
всё мощное и опасное, обладающее грозностью, хитростью и силой, не допускающей
презрения. Стало быть, согласно морали рабов, "злой" возбуждает страх; согласно
же морали господ, именно "хороший" человек возбуждает и стремится возбуждать страх,
тогда как "плохой" вызывает к себе презрение. Контраст становится особенно резким,
когда в конце концов как необходимое следствие рабской морали к чувству, возбуждаемому
"добрым" человеком в её духе, примешивается некоторое пренебрежение - пусть даже
лёгкое и благодушное, - ибо добрый, по понятиям рабов, должен быть во всяком случае
неопасным человеком: он добродушен, легко поддаётся обману, быть может, немножко
глуп, un bonhomme. Всюду, где мораль рабов является преобладающей, язык обнаруживает
склонность к сближению слов "добрый" и "глупый". - Последнее коренное различие:
стремление к свободе, инстинктивная жажда счастья и наслаждений, порождаемых чувством
свободы, столь же необходимо связана с рабской моралью и моральностью, как искусство
и энтузиазм в благоговении и преданности является регулярным симптомом аристократического
образа мыслей и аристократической оценки вещей. - Отсюда понятно само собою, отчего
любовь, как страсть - эта наша европейская специальность, - непременно должна
быть знатного происхождения: как известно, она изобретена провансальскими трубадурами,
этими великолепными и изобретательными представителями "gai saber", которым Европа
обязана столь многим и почти что своим собственным существованием. -
261
К вещам, быть может
менее всего доступным пониманию знатного человека, относится тщеславие: он пытается
отрицать его даже там, где люди другого сорта не сомневаются в его очевидности.
Для него является проблемой представить себе таких людей, которые стараются внушить
о себе хорошее мнение, хотя сами о себе его не имеют - и, стало быть, также не
"заслуживают", - и которые затем сами проникаются верой в это хорошее мнение.
Это кажется ему, с одной стороны, настолько безвкусным и недостойным по отношению
к самому себе, с другой - настолько вычурно неразумным, что он готов считать тщеславие
исключением и в большинстве случаев, когда о нем заходит речь, сомневаться в его
наличности. Он может сказать, например: "я могу ошибаться в своих достоинствах
и тем не менее, с другой стороны, желать, чтобы и другие признавали их именно
такими, какими я их считаю, - но это вовсе не тщеславие (а высокое мнение о себе
или, гораздо чаще, то, что называется "смирением", а также "скромностью")". Или
он скажет: "я по многим причинам могу радоваться хорошему о себе мнению других
людей, быть может, потому, что я уважаю и люблю их и радуюсь каждой радости их,
быть может, также потому, что их хорошее мнение санкционирует и укрепляет во мне
веру в мое собственное хорошее мнение, быть может, потому, что хорошее мнение
других, даже в случаях, когда я не разделяю его, все-таки приносит мне пользу
или обещает ее в будущем, - но все это не тщеславие". Только с большим усилием,
в особенности с помощью истории, может знатный человек сделать доступным своему
представлению тот факт, что с незапамятных времен во всех сколько-нибудь зависимых
слоях народа заурядный человек был только тем, чем его считали: вовсе не привыкший
сам устанавливать цену, он и себе не придавал никакой другой цены, кроме назначенной
ему его господами (создавать ценности - это истинное право господ). Можно, пожалуй,
видеть следствие чудовищного атавизма в том, что обыкновенный человек и теперь
все еще сперва ждет мнения о себе и затем инстинктивно подчиняется ему: и вовсе
не только "хорошему" мнению, но также дурному и несправедливому (обратите, например,
внимание на большую часть тех самооценок и самонедооценок, которым верующие женщины
научаются от своих духовников и вообще верующие христиане от своей церкви). Фактически
в настоящее время, вследствие возникающего мало-помалу демократического порядка
вещей (и его причины - кровосмесительства господ и рабов), все более и более усиливается
и распространяется бывшее искони свойством людей знатных и редкое стремление устанавливать
самому себе цену и "хорошо думать" о себе; но ему постоянно противодействует склонность
более древняя, шире распространенная и глубже вкоренившаяся, - и в феномене "тщеславия"
эта древнейшая склонность побеждает позднейшую. Тщеславный человек радуется каждому
хорошему мнению, которое он слышит о себе (совершенно независимо от его полезности,
а также не обращая внимания на его истинность или ложность), точно так же как
от всякого дурного мнения он страдает: ибо он подчиняется обоим, он чувствует
себя подвластным им в силу того древнейшего инстинкта подчинения, который проявляется
в нем. - Это "раб" сказывается в крови тщеславца, это остаток лукавства раба -
а сколько "рабского" осталось, например, еще до сих пор в женщине! - силится соблазнить
на хорошее мнение о себе, и тот же раб падает тотчас же ниц перед этими мнениями,
как будто не сам он вызвал их. - И говоря еще раз: тщеславие есть атавизм.
262
Возникновение вида,
упрочение и усиление типа совершается под влиянием долгой борьбы с существенно
одинаковыми неблагоприятными условиями. Напротив, из опытов животноводов и садоводов
известно, что виды, на долю которых достаются излишки корма и вообще много ухода
и заботливости, тотчас же начинают обнаруживать склонность к варьированию типа
и богаты диковинными и чудовищными отклонениями (а также и чудовищными пороками).
Посмотрим же теперь на какое-нибудь аристократическое общество, скажем, на древний
греческий полис или Венецию, как на добровольное или недобровольное учреждение
для целей культивирования породы: мы увидим там живущих вместе и предоставленных
собственным силам людей, которые стремятся отстаивать свой вид главным образом
потому, что они должны отстаивать себя или подвергнуться страшной опасности быть
истребленными. Тут нет тех благоприятных условий, того изобилия, той защиты, которые
благоприятствуют варьированию типа; тут вид необходим себе как вид, как нечто
такое, что именно благодаря своей твердости, однообразию, простоте формы вообще
может отстаивать себя и упрочить свое существование при постоянной борьбе с соседями
или с восставшими, или угрожающими восстанием угнетенными. Разностороннейший опыт
учит его, каким своим свойствам он главным образом обязан тем, что еще существует
и постоянно одерживает верх, наперекор всем богам и людям, - эти свойства он называет
добродетелями и только их и культивирует. Он делает это с суровостью, он даже
хочет суровости; всякая аристократическая мораль отличается нетерпимостью, в воспитании
ли юношества, в главенстве ли над женщиной, в семейных ли нравах, в отношениях
ли между старыми и молодыми, в карающих ли законах (обращённых только на отщепенцев):
она причисляет даже саму нетерпимость к числу добродетелей под именем "справедливость".
Таким образом на много поколений вперед прочно устанавливается тип с немногими,
но сильными чертами, устанавливается вид людей строгих, воинственных, мудро-молчаливых,
живущих сплоченным и замкнутым кругом (и в силу этого обладающих утонченным пониманием
всех чар и nuances общества); постоянная борьба со всегда одинаковыми неблагоприятными
условиями, как сказано, является причиной того, что тип становится устойчивым
и твердым. Но наконец наступают-таки благоприятные обстоятельства, огромное напряжение
ослабевает; быть может, уже среди соседей нет более врагов, и средства к жизни,
даже к наслаждению жизнью, проявляются в избытке. Одним разом разрываются узы,
и исчезает гнет старой культивации: она перестает уже быть необходимым условием
существования - если бы она хотела продолжить свое существование, то могла бы
проявляться только в форме роскоши, архаизирующего вкуса. Вариации, в форме ли
отклонения (в нечто высшее, более тонкое, более редкое) или вырождения и чудовищности,
вдруг появляются на сцене в великом множестве и в полном великолепии; индивид
отваживается стоять особняком и возноситься над общим уровнем. На этих поворотных
пунктах истории чередуются и часто сплетаются друг с другом - великолепное, многообразное,
первобытно-мощное произрастание и стремление ввысь, что-то вроде тропического
темпа в состоянии растительного царства, и чудовищная гибель и самоуничтожение
благодаря свирепствующим друг против друга, как бы взрывающимся эгоизмам, которые
борются за "солнце и свет" и уже не знают никаких границ, никакого удержа, никакой
пощады, к чему могла бы их обязывать прежняя мораль. Ведь сама эта мораль и способствовала
столь чудовищному накоплению сил, ведь сама она и натянула столь угрожающе тетиву
лука: теперь она "отжила" свой век, теперь она становится отжившей. Достигнута
та опасная и зловещая граница, за которую поверх старой морали вживается более
высокая, более разносторонняя, более широкая жизнь; увлеченный ее потоком "индивидуум"
вынужден теперь сделаться своим собственным законодателем, измышлять разные уловки
и хитрости для самосохранения, самовозвышения, самоосвобождения. Сплошные новые
"зачем", сплошные новые "чем" выступают на сцену, нет более никаких общих формул,
непонимание и неуважение заключают тесный союз друг с другом, гибель, порча и
высшие вожделения ужасающим образом сплетаются между собой, гений расы изливается
из всех рогов изобилия, Доброго и Злого, наступает роковая одновременность весны
и осени, полная новой прелести и таинственности, которые свойственны юной, еще
не исчерпавшей своих сил, еще не знающей усталости порче. Снова появляется опасность,
великая опасность, мать морали, - на этот раз она кроется в самом индивидууме,
в ближнем и друге, на стогнах, в собственном ребенке, в собственном сердце, во
всех самых задушевных и затаенных желаниях и устремлениях: что же должны проповедовать
теперь мораль-философы, появляющиеся в это время? Они обнаружат, эти проницательные
наблюдатели и поденщики, что все идет к близкому концу, что все вокруг них портится
и наводит порчу, что ничто не устоит до послезавтрашнего дня, кроме одного вида
людей, неизлечимо посредственных. Одни посредственные только и имеют шансы на
продолжение и распложение, - они люди будущего, единственные, которые переживут
настоящее; "будьте такими, как они! сделайтесь посредственными!" - вот что повелевает
единственная мораль, еще имеющая смысл и находящая еще уши. - Но как трудно проповедовать
эту мораль посредственности! - она ведь никогда не посмеет сознаться, что она
такое и чего она хочет! она должна говорить об умеренности и достоинстве, об обязанностях
и любви к ближнему, - ей будет трудно скрыть иронию! -
263
Есть инстинкт распознавания
ранга, который более всего является признаком высокого ранга; есть наслаждение,
доставляемое нюансами почитания, и оно указывает на знатное происхождение и связанные
с ним привычки. Утонченность, доброкачественность и возвышенность души подвергается
опасному испытанию, когда перед ней проходит нечто принадлежащее к первому рангу,
но еще не защищенное возбуждающим трепет авторитетом от нахального обращения и
грубостей: когда нечто ничем не отмеченное, неразгаданное, испытующее, быть может
умышленно скрытое и переодетое, идет своей дорогой, как живой пробный камень.
Кто ставит себе задачей исследование душ и занимается им, тот будет пользоваться
в различных формах именно этим искусством для того, чтобы вполне определить ценность
данной души, определить неизменный, прирожденный ей ранг: он будет подвергать
ее испытанию со стороны ее инстинкта почитания. Difference engendre haine: пошлость
иной натуры прорывается внезапно и брызжет, как помои, когда мимо проносят какой-нибудь
священный сосуд, какую-нибудь драгоценность, извлеченную из запертого хранилища,
какую-нибудь книгу с печатью великой судьбы; с другой стороны, бывает иной раз,
что человек невольно немеет, взор его останавливается и весь он застывает в неподвижности,
- это значит, что душа его чувствует близость чего-то достойного поклонения. Способ,
которым до сих пор в Европе поддерживается благоговение перед Библией, есть, быть
может, лучшее в дисциплинировании и утончении нравов, каковыми Европа обязана
христианству: книги такой глубины и окончательного значения должны быть охраняемы
тиранией постороннего авторитета, дабы просуществовать столько тысячелетий, сколько
необходимо для исчерпания и разгадки их смысла. Уже достигнуто многое, если большому
количеству людей (всех сортов тупицам и быстро срабатывающим кишкам) наконец привито
это чувство, говорящее им, что они не ко всему могут прикасаться, что есть священные
события, перед которыми они должны снимать обувь и держать подальше свои нечистые
руки, - это почти высшая степень, которой они могут достигнуть в сфере человечности.
Напротив, ничто не возбуждает большего отвращения к так называемым интеллигентам,
исповедующим "современные идеи", как отсутствие у них стыда, спокойная наглость
взора и рук, с которой они все трогают, лижут и ощупывают; и возможно, что в народе,
среди низших слоев, именно у крестьян, нынче сравнительно гораздо больше благородства
вкуса и такта в почитании, чем у читающего газеты умственного полусвета, у образованных
людей.
264
Из души человека
нельзя изгладить того, что больше всего любили делать и чем постоянно занимались
его предки: были ли они, например, трудолюбивыми скопидомами, неразлучными с письменным
столом и денежным сундуком, скромными и буржуазными в своих вожделениях, скромными
также и в своих добродетелях; были ли они привычны повелевать с утра до вечера,
склонны к грубым удовольствиям и при этом, быть может, к еще более грубым обязанностям
и ответственности; или, наконец, пожертвовали ли они некогда своими привилегиями
рождения и собственности, чтобы всецело отдаться служению своей вере - своему
"Богу" - в качестве людей, обладающих неумолимой и чуткой совестью, краснеющей
от всякого посредничества. Совершенно невозможно, чтобы человек не унаследовал
от своих родителей и предков их качеств и пристрастий, что бы ни говорила против
этого очевидность. В этом заключается проблема расы. Если мы знаем кое-что о родителях,
то позволительно сделать заключение о детях: отвратительная невоздержанность,
затаенная зависть, грубое самооправдывание - три качества, служившие во все времена
неотъемлемой принадлежностью плебейского типа, - все это должно перейти к детям
столь же неизбежно, как испорченная кровь; и с помощью самого лучшего воспитания
и образования можно достигнуть лишь обманчивой маскировки такого наследия. - А
к чему же иному стремится нынче воспитание и образование! В наш слишком народный,
лучше сказать плебейский, век "воспитание" и "образование" должно быть по существу
своему искусством обманывать - обманывать насчет происхождения, обманчиво скрывать
унаследованное душой и телом плебейство. Воспитатель, который стал бы теперь прежде
всего проповедовать правдивость и постоянно взывал бы к своим питомцам: "будьте
правдивыми! будьте естественными, кажитесь тем, что вы есть!", - даже такой добродетельный
и прямодушный осел научился бы со временем прибегать к furca Горация, чтобы naturam
expellere: с каким успехом? "Чернь" usque recurret -
265
Рискуя оскорбить
слух невинных, я говорю: эгоизм есть существенное свойство знатной души; я подразумеваю
под ним непоколебимую веру в то, что существу, "подобному нам", естественно должны
подчиняться и приносить себя в жертву другие существа. Знатная душа принимает
этот факт собственного эгоизма без всякого вопросительного знака, не чувствуя
в нём никакой жестокости, никакого насилия и произвола, напротив, усматривая в
нём нечто, быть может коренящееся в изначальном законе вещей, - если бы она стала
подыскивать ему имя, то сказала бы, что "это сама справедливость". Она признаётся
себе при случае, хотя сначала и неохотно, что есть существа равноправные с ней;
но как только этот вопрос ранга становится для неё решённым, она начинает вращаться
среди этих равных, равноправных, соблюдая по отношению к ним ту же стыдливость
и тонкую почтительность, какую она соблюдает по отношению к самой себе, сообразно
некой прирождённой небесной механике, в которой знают толк все звёзды. Эта тонкость
и самоограничение в обращении с себе подобными является лишним проявлением её
эгоизма - каждая звезда представляет собой такого эгоиста: она чтит себя в них
и в правах, признаваемых ею за ними; она не сомневается, что обмен почестями и
правами также относится к естественному порядку вещей, являясь сущностью всяких
отношений. Знатная душа даёт, как и берёт, подчиняясь инстинктивной и легковозбуждаемой
страсти возмездия, таящейся в глубине её. Понятие "милость" не имеет inter pares
никакого смысла и благоухания; быть может, и есть благородный способ получать
дары, как бы допуская, чтобы они изливались на нас свыше, и жадно упиваться ими,
как каплями росы; но к такому искусству и к такому жесту знатная душа никак не
приноровлена. Её эгоизм препятствует этому: она вообще неохотно устремляет взор
свой в "высь", предпочитая смотреть или перед собой, горизонтально и медлительно,
или сверху вниз: она сознаёт себя на высоте. -
266
"Истинно почитать
можно лишь того, кто не ищет самого себя". - Гёте советнику Шлоссеру.
267
У китайцев есть поговорка,
которой матери учат уже своих детей: siao-sin, "уменьши свое сердце!". Такова
по сути и основная склонность поздних цивилизаций - я не сомненаюсь, что античному
греку прежде всего бросилось бы в глаза в нас, нынешних европейцах, самоумаление,
- уже одним этим мы пришлись бы ему "не по вкусу". -
268
Что же такое в конце
концов общность? - Слова суть звуковые знаки для понятий; понятия же - это более
или менее определенные образные знаки для часто повторяющихся и одновременно проявляющихся
ощущений, целых групп ощущений. Чтобы понимать друг друга, недостаточно еще употреблять
одинаковые слова, - нужно также употреблять одинаковые слова для однородных внутренних
переживаний; нужно в конце концов иметь общий опыт с другими людьми. Оттого-то
люди, принадлежащие к одному народу, понимают друг друга лучше, чем представители
разных народов, даже когда они говорят на одном языке; или, обратно, если люди
долго жили вместе при сходных условиях (климата, почвы, опасности, потребностей,
работы), то из этого возникает нечто "понимающее самого себя" - народ. Во всех
душах одинаковое число часто повторяющихся переживаний получает перевес над более
редкими: в этой сфере люди начинают понимать друг друга все быстрее и быстрее
- история языка есть история процесса сокращения, - а это быстрое понимание порождает
все более и более тесную взаимную связь. Чем больше опасность, тем больше и потребность
быстро и легко сговориться о необходимом; отсутствие взаимного непонимания в опасности
- вот условие, без которого никак не может установиться общение между людьми.
Даже в каждой дружеской или любовной связи испытывают друг друга в этом отношении:
такая связь не может быть прочной, раз становится ясно, что одинаковые слова производят
разное впечатление на обоих, вызывая в одном из них иные чувства, мысли, догадки,
желания и страхи, нежели в другом. (Боязнь "вечного непонимания" - вот тот доброжелательный
гений, который так часто удерживает особей разного пола от слишком поспешной связи,
хотя чувства и сердце влекут к ней, - а вовсе не какой-то шопенгауэровский "гений
рода" - !) Группы ощущений, которые могут наиболее быстро пробудиться в глубине
души, заговорить и давать приказания, имеют решающее значение для всей табели
о рангах ее ценностей и в конце концов определяют скрижаль ее благ. Оценка вещей
данным человеком выдает нам до некоторой степени строение его души и то, что она
считает условиями жизни, в чем видит подлинную нужду. Положим теперь, что нужда
сближала издревле лишь таких людей, которые могли выражать сходными знаками сходные
потребности, сходные переживания, тогда в общем оказывается, что легкая сообщаемость
нужды, т. е. в сущности переживание только средних и общих явлений жизни, должна
быть величайшею из всех сил, распоряжавшихся до сих пор судьбою человека. Более
сходные, более обыкновенные люди имели и всегда имеют преимущество, люди же избранные,
более утонченные, более необычные, труднее понимаемые, легко остаются одинокими,
подвергаются в своем разобщении злоключениям и редко распложаются. Нужно призвать
на помощь чудовищные обратные силы, чтобы воспрепятствовать этому естественному,
слишком естественному progressus in simile, этому постепенному преобразованию
человечества в нечто сходное, среднее, обычное, стадное - в нечто общее!
269
Чем более психолог
- прирожденный, неизбежный психолог и разгадчик душ - начинает заниматься выдающимися
случаями и людьми, тем более грозит ему опасность задохнуться от сострадания:
ему нужна твердость сердца и веселость больше, чем кому-либо другому. Гибель,
падение высших людей, чужеродных душ, есть именно правило: ужасно иметь такое
правило постоянно перед глазами. Многообразные мучения психолога, который открыл
эту гибель, который раз открыл и затем почти беспрерывно снова открывает в объеме
всей истории эту общую внутреннюю "неисцелимость" высшего человека, это вечное
"слишком поздно!" во всех смыслах, может, пожалуй, в один прекрасный день сделаться
причиной того, что он с ожесточением восстанет на свою собственную судьбу и сделает
попытку истребить себя, - что он сам "погибнет". Почти у каждого психолога замечается
предательское пристрастие и склонность к общению с заурядными и уравновешенными
людьми: этим выдает себя то, что он постоянно нуждается в исцелении, что ему нужно
нечто вроде забвения и бегства от того, чем отягощают его совесть его прозрения
и разрезы, его "ремесло". Ему свойственна боязнь собственной памяти. Он легко
становится безгласным перед суждением других: с бесстрастным лицом внимает он,
как поклоняются, удивляются, любят, прославляют там, где он видел, - или он даже
скрывает свое безгласие, умышленно соглашаясь с каким-нибудь поверхностным мнением.
Быть может, парадоксальность его положения доходит до такой ужасающей степени,
что как раз там, где он научился великому состраданию и вместе с тем великому
презрению, толпа, образованные люди, мечтатели учатся великому почитанию - почитанию
"великих людей" и диковинных животных, ради которых благословляют и чтут отечество,
землю, человеческое достоинство, самих себя, - на которых указывают юношеству,
по образцу которых его воспитывают... И кто знает, не случалось ли до сих пор
во всех значительных случаях одно и то же, именно, что толпа поклонялась богу,
а "бог" был лишь бедным жертвенным животным! Успех всегда был величайшим лжецом,
- а ведь и само "творение" есть успех; великий государственный муж, завоеватель,
человек, сделавший какое-нибудь открытие, все они замаскированы своими созданиями
до неузнаваемости; "творение", произведение художника или философа, только и создает
вымышленную личность того, кто его создал, кто должен был его создать; "великие
люди" в том виде, как их чтут, представляют собою после этого ничтожные, плохие
вымыслы; в мире исторических ценностей господствует фабрикация фальшивых монет.
Эти великие поэты, например эти Байроны, Мюссе, По, Леопарди, Клейсты, Гоголи
(я не отваживаюсь назвать более великие имена, но подразумеваю их), - если взять
их такими, каковы они на самом деле, какими они, пожалуй, должны быть, - люди
минуты, экзальтированные, чувственные, ребячливые, легкомысленные и взбалмошные
в недоверии и в доверии; с душами, в которых обыкновенно надо скрывать какой-нибудь
изъян; часто мстящие своими произведениями за внутреннюю загаженность, часто ищущие
своими взлетами забвения от слишком верной памяти; часто заблудшие в грязи и почти
влюбленные в нее, пока наконец не уподобятся блуждающим болотным огням, притворяясь
в то же время звездами, - народ начинает называть их тогда идеалистами; часто
борющиеся с продолжительным отвращением, с постоянно возвращающимся призраком
неверия, который обдает холодом и заставляет их жаждать gloria и пожирать "веру
в себя" из рук опьяненных льстецов. - И каким мучением являются эти великие художники
и вообще высшие люди для того, кто наконец разгадал их! Вполне понятно, почему
именно в женщине - отличающейся ясновидением в мире страданий и, к сожалению,
одержимой страстью помогать и спасать, страстью, далеко превосходящей ее силы,
- вызывают они так легко те вспышки безграничного и самоотверженного сострадания,
которых масса, и прежде всего масса почитателей, не понимает и снабжает в изобилии
любопытными и самодовольными толкованиями. Это сострадание регулярно обманывается
в своей силе: женщине хочется верить, что любовь все может, - таково ее своеверие.
Ах, сердцевед прозревает, как бедна, беспомощна, притязательна, склонна к ошибкам
и скорее пагубна, чем спасительна, даже самая сильная, самая глубокая любовь!
- Возможно, что под священной легендой и покровом жизни Иисуса скрывается один
из самых болезненных случаев мученичества от знания, что такое любовь: мученичество
невиннейшего и глубоко страстного сердца, которое не могло удовлетвориться никакой
людской любовью, которое жаждало любви, жаждало быть любимым и ничем, кроме этого,
жаждало упорно, безумно, с ужасающими вспышками негодования на тех, которые отказывали
ему в любви; быть может, это история бедного не насытившегося любовью и ненасытного
в любви человека, который должен был изобрести ад, чтобы послать туда тех, кто
не хотел его любить, - и который, наконец, познав людскую любовь, должен был изобрести
Бога, представляющего собой всецело любовь, способность любить, - который испытывал
жалость к людской любви, видя, как она скудна и как слепа! Кто так чувствует,
кто так понимает любовь - тот ищет смерти. - Но зачем иметь пристрастие к таким
болезненным вещам? Допустив, что этого вовсе не нужно. -
270
Духовное высокомерие
и брезгливость каждого человека, который глубоко страдал, - как глубоко могут
страдать люди, это почти определяет их ранги - его ужасающая уверенность, которой
он насквозь пропитан и окрашен, уверенность, что благодаря своему страданию он
знает больше, чем могут знать самые умные и мудрые люди, что ему ведомо много
далеких и страшных миров, в которых он некогда "жил" и о которых "вы ничего не
знаете!"... это духовное безмолвное высокомерие страдальца, эта гордость избранника
познания, "посвященного", почти принесенного в жертву, нуждается во всех видах
переодевания, чтобы оградить себя от прикосновения назойливых и сострадательных
рук и вообще от всего, что не равно ему по страданию. Глубокое страдание облагораживает;
оно обособляет. Одной из самых утонченных форм переодевания является эпикуреизм
и связанное с ним выставление напоказ известной доблести вкуса, которая легко
относится к страданию и защищается от всего печального и глубокого. Есть "веселые
люди", пользующиеся веселостью для того, чтобы под ее прикрытием оставаться непонятыми:
они хотят, чтобы их не понимали. Есть "люди науки", пользующиеся наукой, потому
что она придает веселый вид и потому что ученость позволяет прийти к заключению,
что человек поверхностен: они хотят соблазнить на такое ложное заключение. Есть
свободные дерзкие умы, которые хотят скрыть и отрицать, что в груди у них разбитое,
гордое, неисцелимое сердце (цинизм Гамлета - случай Галиани), и порой даже само
дурачество служит маской злосчастному, слишком уверенному знанию. - Отсюда следует,
что иметь уважение "к маске" и не заниматься всуе психологией и любопытством есть
дело утонченной гуманности.
271
Самую глубокую пропасть
образует между двумя людьми различное понимание чистоплотности и различная степень
ее. Чему может помочь вся честность и взаимная полезность, чему может помочь всяческое
взаимное благожелательство - в конце концов это не меняет дела: они "не могут
выносить друг друга"! Высший инстинкт чистоплотности ставит одержимого им человека
в чрезвычайно странное и опасное положение одиночества, как святого: ибо высшее
одухотворение названного инстинкта есть именно святость. Познание неописуемой
полноты счастья, достапляемого купаньем, страсть и жажда, постоянно влекущая душу
от ночи к утру и от мрачного, от "скорби", к светлому, сияющему, глубокому, утонченному
- насколько такое влечение выделяет людей: это влечение благородное, настолько
же и разобщает их. Сострадание святого есть сострадание к грязи человеческого,
слишком человеческого. А есть такие ступени и высоты, с которых он смотрит на
самое сострадание как на осквернение, как на грязь...
272
Признаки знатности:
никогда не помышлять об унижении наших обязанностей до обязанностей каждого человека;
не иметь желания передавать кому-нибудь собственную ответственность, не иметь
желания делиться ею; свои преимущества и пользование ими причислять к своим обязанностям.
273
Человек, стремящийся
к великому, смотрит на каждого встречающегося ему на пути либо как на средство,
либо как на задержку и препятствие - либо как на временное ложе для отдыха. Свойственная
ему высокопробная доброта к ближним может проявиться лишь тогда, когда он достигнет
своей вершины и станет господствовать. Нетерпение, сознание, что до тех пор он
обречен на беспрерывную комедию - ибо даже война есть комедия и скрывает нечто,
как всякое средство скрывает цель, - это сознание постоянно портит его обхождение:
такие люди знают одиночество и все, что в нем есть самого ядовитого.
274
Проблема ожидающих.
Нужен какой-нибудь счастливый случай, нужно много такого, чего нельзя предусмотреть
заранее, для того, чтобы высший человек, в котором дремлет решение известной проблемы,
еще вовремя начал действовать - чтобы его вовремя "прорвало", как можно было бы
сказать. Вообще говоря, этого не случается, и во всех уголках земного шара сидят
ожидающие, которые едва знают, в какой мере они ждут, а еще того менее, что они
ждут напрасно. Иногда же призывный клич раздается слишком поздно, слишком поздно
является тот случай, который даёт "позволение" действовать, - тогда, когда уже
прошли лучшие годы юности и лучшие творческие силы атрофировались от безделья;
сколь многие, "вскочив на ноги", с ужасом убеждались, что члены их онемели, а
ум уже чересчур отяжелел! "Слишком поздно", - восклицали они тогда, утрачивали
веру в себя и становились навсегда бесполезными. - Уж не является ли "безрукий
Рафаэль", если понимать это выражение в самом обширном смысле, не исключением,
а правилом в области гения? - Гений, быть может, вовсе не так редок: но у него
редко есть те пятьсот рук, которые нужны ему, чтобы тиранизировать "нужный момент",
чтобы схватить за волосы случай!
275
Кто не хочет видеть
высоких качеств другого человека, тот тем пристальнее присматривается к тому,
что есть в нем низменного и поверхностного, - и этим выдает сам себя.
276
Всякого рода обиды
и лишения легче переносятся низменной и грубой душой, чем душой знатной: опасности,
грозящие последней, должны быть больше, вероятность, что она потерпит крушение
и погибнет, при многосложности ее жизненных условий, слишком велика. - У ящерицы
снова вырастает потерянный ею палец, у человека - нет.
277
- Довольно скверно!
Опять старая история! Окончив постройку дома, замечаешь, что при этом незаметно
научился кое-чему, что непременно нужно было знать, прежде чем начинать постройку.
Вечное несносное "слишком поздно"! - Меланхолия всего закопченного!..
278
- Странник, кто ты?
Я вижу, что ты идешь своей дорогой без насмешки, без любви, с загадочным взором;
влажный и печальный, как лот, который, не насытясь, возвращается к дневному свету
из каждой глубины - чего искал он там? - с грудью, не издающей вздоха, с устами,
скрывающими отвращение, с рукою, медленно тянущейся к окружающему: кто ты? что
делал ты? Отдохни здесь: это место гостеприимно для каждого, - отдохни же! И кто
бы ты ни был - чего хочешь ты теперь? Что облегчит тебе отдых? Назови лишь это;
а все, что у меня есть, - к твоим услугам! - "Отдохнуть? Отдохнуть? О любопытный,
что говоришь ты! - Но дай мне, прошу тебя - - " Что? Что? говори же! - "Еще одну
маску! Вторую маску!" -
279
Люди глубокой скорби
выдают себя, когда бывают счастливы: они так хватаются за счастье, как будто хотят
задавить и задушить его из ревности, - ах, они слишком хорошо знают, что оно сбежит
от них!
280
"Скверно! Скверно!
Как? разве не идет он - назад?" - Да! Но вы плохо понимаете его, если жалуетесь
на это. Он отходит назад, как всякий, кто готовится сделать большой прыжок. -
-
281
- "Поверят ли мне?
но я очень желаю, чтобы мне поверили в этом: я думал о себе всегда лишь дурно,
думал только в очень редких случаях, только будучи вынужден к этому, всегда без
всякого увлечения "предметом", готовый удалиться от "себя", всегда без веры в
результат, благодаря непреоборимому сомнению в возможности самопознания, которое
завело меня так далеко, что даже в допускаемом теоретиками понятии "непосредственное
познание" я вижу contradictio in adjecto, - весь этот факт есть почти что самое
верное из всего, что я знаю о себе. Должно быть, во мне есть какое-то отвращение,
препятствующее мне думать о себе что-нибудь определенное. - Не скрывается ли тут,
быть может, загадка? Весьма вероятно; но, к счастью, не для моих зубов. - Быть
может, этим выдает себя та порода, к которой я принадлежу? - Но выдает не мне
- что вполне отвечает моему собственному желанию. - "
282
- "Но что же случилось
с тобой?" - "Я не знаю, - сказал он, запинаясь, - быть может, гарпии пролетели
над моим столом". - Теперь случается порою, что кроткий, скромный и сдержанный
человек вдруг приходит в ярость, бьет тарелки, опрокидывает стол, кричит, неистовствует,
всех оскорбляет - и наконец отходит в сторону, посрамленный, взбешенный на самого
себя, - куда он уходит? зачем? Чтобы умирать с голоду в стороне? Чтобы задохнуться
от своих воспоминаний? - Кто обладает алчностью высокой и привередливой души и
лишь изредка видит свой стол накрытым, свою пищу приготовленной, тот подвергается
большой опасности во все времена; в настоящее же время эта опасность особенно
велика. Вброшенный в шумный век черни, с которой он не в силах хлебать из одной
миски, он легко может уморить себя голодом и жаждой или, если он тем не менее
наконец "набросится" на пищу, - от внезапной тошноты. - Вероятно, уже всем нам
случалось сидеть за столами там, где не следовало; и именно самым умным из нас,
самым привередливым по части питания знакома эта опасная dyspepsia, порождаемая
внезапным прозрением и разочарованием в нашей трапезе и сотрапезниках, - тошнота
на десерт.
283
Если у кого-нибудь
вообще есть желание хвалить, то с его стороны будет утонченным и вместе с тем
аристократическим самообладанием хвалить всегда лишь в тех случаях, когда не хвалят
другие: иначе ведь приходилось бы хвалить и самого себя, что противоречит хорошему
вкусу; но, конечно, это самообладание дает приличный повод к тому, чтобы его постоянно
не понимали. Чтобы иметь право позволять себе эту действительную роскошь в области
вкуса и нравственности, нужно жить не среди болванов, а среди таких людей, непонимание
и ошибки которых могут даже доставить удовольствие своей утонченностью, - в противном
случае за нее придется дорого платить! - "Он хвалит меня, следовательно, признает
меня правым" - этот ослиный вывод портит нам, отшельникам, половину жизни, ибо
он делает ослов нашими соседями и друзьями.
284
Жить, сохраняя чудовищное
и гордое спокойствие; всегда по ту сторону. - По произволу иметь свои аффекты,
свои "за" и "против", или не иметь их, снисходить до них на время; садиться на
них, как на лошадей, зачастую как на ослов: ведь нужно же уметь пользоваться как
их глупостью, так и пылом. Сохранять в своем обиходе три сотни показных мотивов,
а также темные очки: ибо есть случаи, когда никто не должен заглядывать нам в
глаза, а еще того менее в наши "мотивы". И взять себе в компаньоны этот плутоватый
и веселый порок - учтивость. И быть господином своих четырех добродетелей: мужества,
прозорливости, сочувствия, одиночества. Ибо одиночество есть у нас добродетель,
как свойственное чистоплотности возвышенное влечение, которое провидит, какая
неизбежная неопрятность должна иметь место при соприкосновении людей между собою,
- "в обществе". Как бы ни было, когда бы ни было, где бы ни было, - всякое общение
"опошляет".
285
Величайшие события
и мысли - а величайшие мысли суть величайшие события - постигаются позже всего:
поколения современников таких событий не переживают их - жизнь их протекает в
стороне. Здесь происходит то же, что и в царстве звёзд. Свет самых далёких звёзд
позже всего доходит до людей, а пока он ещё не дошёл, человек отрицает, что там
есть звёзды. "Сколько веков нужно гению, чтобы его поняли?" - это тоже масштаб,
это тоже может служить критерием ранга и соответствующим церемониалом - для гения
и звезды. -
286
"Здесь вид свободный
вдаль, здесь дух парит высоко". - Однако есть противоположный вид людей, которые
также находятся на высоте и также имеют перед собой свободный вид - но смотрят
вниз.
287
- Что такое знатность?
Что означает для нас в настоящее время слово "знатный"? Чем выдаёт себя знатный
человек, по каким признакам можно узнать его под этим тёмным, зловещим небом начинающегося
господства черни, небом, которое делает всё непроницаемым для взора и свинцовым?
- Этими признаками не могут быть поступки: поступки допускают всегда много толкований,
они всегда непостижимы; ими не могут быть также "творения". В наше время среди
художников и учёных есть немало таких, которые выдают своими творениями, что глубокая
страсть влечёт их к знатному, - но именно эта потребность в знатном коренным образом
отличается от потребностей знатной души и как раз служит красноречивым и опасным
признаком того, чего им недостаёт. Нет, не творения, а вера - вот что решает здесь,
вот что устанавливает ранги, - если взять старую религиозную формулу в новом и
более глубоком смысле: какая-то глубокая уверенность знатной души в самой себе,
нечто такое, чего нельзя искать, нельзя найти и, быть может, также нельзя потерять.
- Знатная душа чтит сама себя.
288
Есть люди, обладающие
таким умом, которого никак нельзя скрыть; они могут сколько угодно изощряться
и закрывать руками предательские глаза ( - точно рука не предатель! - ): в конце
концов все-таки видно, что они обладают чем-то таким, что скрывают, именно, умом.
Одно из лучших средств для того, чтобы, по крайней мере, обманывать возможно дольше
и с успехом представляться глупее, чем на самом деле, - что в обыденной жизни
зачастую приносит такую же пользу, как дождевой зонтик, - называется энтузиазмом:
причисляя сюда и то, что сюда относится, например добродетель. Ибо, как говорил
Галиани, должно быть знавший это: vertu est enthousiasme.
289
В писаниях отшельника
нам всегда чудятся какие-то отзвуки пустыни, какой-то шорох и пугливое озирание
одиночества; даже в самых сильных его словах, в самом его крике слышится новый,
более опасный вид молчания и замалчивания. Кто из года в год и день и ночь проводит
время наедине со своей душой в интимных ссорах и диалогах, кто, сидя в своей пещере
- а она может быть и лабиринтом, но также и золотым рудником, - сделался пещерным
медведем, или искателем сокровищ, или сторожем их и драконом, - у того и самые
понятия получают в конце концов какую-то особенную сумеречную окраску, какой-то
запах глубины и вместе с тем плесени, нечто невыразимое и противное, обдающее
холодом всякого проходящего мимо. Отшельник не верит тому, чтобы философ - полагая,
что философ всегда бывает сперва отшельником, - когда-либо выражал в книгах свои
подлинные и окончательные мнения: разве книги не пишутся именно для того, чтобы
скрыть то, что таишь в себе? - он даже склонен сомневаться, может ли вообще философ
иметь "окончательные и подлинные" мнения и не находится ли, не должна ли находиться
у пего за каждой пещерой еще более глубокая пещера - более обширный, неведомый
и богатый мир над каждой поверхностью, пропасть за каждым основанием, под каждым
"обоснованием". Всякая философия есть философия авансцены - так судит отшельник:
"есть что-то произвольное в том, что он остановился именно здесь, оглянулся назад,
осмотрелся вокруг, что он здесь не копнул глубже и отбросил в сторону заступ,
- тут есть также что-то подозрительное". Всякая философия скрывает в свою очередь
некую философию; всякое мнение - некое убежище, всякое слово - некую маску.
290
Каждый глубокий мыслитель
больше боится быть понятым, чем непонятым. - В последнем случае, быть может, страдает
его тщеславие, в первом же - его сердце, его сочувствие, которое твердит постоянно:
"ах, зачем вы хотите, чтобы и вам было так же тяжело, как мне?"
291
Человек, это многообразное,
лживое, искусственное и непроницаемое животное, страшное другим животным больше
хитростью и благоразумием, чем силой, изобрел чистую совесть для того, чтобы наслаждаться
своей душой, как чем-то простым; и вся мораль есть не что иное, как смелая и продолжительная
фальсификация, благодаря которой вообще возможно наслаждаться созерцанием души.
С этой точки зрения понятие "искусство" заключает в себе, быть может, гораздо
больше, чем обыкновенно думают.
292
Философ: это человек,
который постоянно переживает необыкновенные вещи, видит, слышит, подозревает их,
надеется на них, грезит о них; которого его собственные мысли поражают как бы
извне, как бы сверху и снизу, как привычные для него события и грозовые удары;
который, быть может, сам представляет собою грозовую тучу, чреватую новыми молниями;
это роковой человек, постоянно окруженный громом, грохотом и треском и всякими
жутями. Философ: ах, существо, которое часто бежит от самого себя, часто боится
себя, - но которое слишком любопытно для того, чтобы постоянно снова не "приходить
в себя", не возвращаться к самому себе.
293
Человек, который
говорит: "это нравится мне, я возьму это себе и буду беречь и защищать от каждого";
человек, который может вести какое-нибудь дело, выполнить какое-нибудь решение,
оставаться верным какой-нибудь мысли, привязать к себе женщину, наказать и сокрушить
дерзкого; человек, у которого есть свой гнев и свой меч и достоянием которого
охотно делаются слабые, страждущие и угнетенные, а также животные, принадлежа
ему по природе, словом, человек, представляющий собою прирожденного господина,
- если такой человек обладает состраданием, ну, тогда это сострадание имеет цену!
Но какой прок в сострадании тех, которые страдают! Или тех, которые даже проповедуют
сострадание! Теперь почти всюду в Европе можно встретить болезненную чувствительность
и восприимчивость к страданиям, а равным образом отвратительную невоздержанность
в жалобах, изнеженность, пытающуюся вырядиться в нечто высшее при помощи религии
и разной философской дребедени, - теперь существует форменный культ страдания.
Немужественность того, что в кругах таких экзальтированных людей окрещивается
именем "сострадания", по-моему, постоянно и прежде всего бросается в глаза. -
Нужно воздвигнуть жесточайшее гонение против этого новейшего рода дурного вкуса;
и я желал бы в конце концов, чтобы люди носили как средство против него и в сердце,
и на шее прекрасный амулет "gai saber" - или, говоря яснее для моих соотечественников,
"веселую науку".
294
Олимпийский порок.
Вопреки тому философу, который, как истый англичанин, дурно отзывался о смехе
всех мыслящих голов - "смех есть злой недуг человеческой природы, победить который
будет стремиться всякая мыслящая голова" (Гоббс), - я позволил бы себе даже установить
ранги для философов сообразно рангу их смеха, поставив на высшую ступень тех,
которые способны к золотому смеху. И если предположить, что боги тоже философствуют
- к чему мне уже случалось приходить в своих заключениях, - то я не сомневаюсь,
что и они при этом смеются новым, сверхчеловеческим смехом - и в ущерб всем серьезным
вещам! Боги насмешливы: по-видимому, даже священнодействуя, они не могут удержаться
от смеха.
295
Гений сердца, свойственный
тому великому Таинственному, тому богу-искусителю и прирожденному крысолову совестей,
чей голос способен проникать в самое преисподнюю каждой души, кто не скажет слова,
не бросит взгляда без скрытого намерения соблазнить, кто обладает мастерским умением
казаться - и не тем, что он есть, а тем, что может побудить его последователей
все более и более приближаться к нему, проникаться все более и более глубоким
и сильным влечением следовать за ним; гений сердца, который заставляет все громкое
и самодовольное молчать и прислушиваться, который полирует шероховатые души, давая
им отведать нового желанья, - быть неподвижными, как зеркало, чтобы в них отражалось
глубокое небо; гений сердца, который научает неловкую и слишком торопкую руку
брать медленнее и нежнее; который угадывает скрытое и забытое сокровище, каплю
благости и сладостной гениальности под темным толстым льдом и является волшебным
жезлом для каждой крупицы золота, издавна погребенной в своей темнице под илом
и песком; гений сердца, после соприкосновения с которым каждый уходит от него
богаче, но не осыпанный милостями и пораженный неожиданностью, не осчастливленный
и подавленный чужими благами, а богаче самим собою, новее для самого себя, чем
прежде, раскрывшийся, обвеянный теплым ветром, который подслушал все его тайны,
менее уверенный, быть может, более нежный, хрупкий, надломленный, но полный надежд,
которым еще нет названья, полный новых желаний и стремлений с их приливами и отливами...
но что я делаю, друзья мои? О ком говорю я вам? Неужели я так забылся, что даже
не назвал его имени? Но разве вы уже сами не догадались, кто этот загадочный дух
и бог, которого нужно хвалить таким образом. Как случается с каждым, кто с детских
лет постоянно находился в пути и на чужбине, так случилось и со мной: много странных
и небезопасных духов перебегало мне дорогу, главным же образом и чаще всего тот,
о котором я только что говорил, не кто иной, как бог Дионис, этот великий и двуликий
бог-искуситель, которому, как вы знаете, я некогда от всего сердца и с полным
благоговением посвятил моих первенцев ( - будучи, как мне кажется, последним из
тех, кто приносил ему жертвы: ибо я не встретил ни одного человека, который понял
бы, что сделал я тогда). Тем временем я узнал многое, слишком многое о философии
этого бога и, как сказано, из его собственных уст, - я, последний ученик и посвященный
бога Диониса, - так не имею ли я, наконец, права дать вам, моим друзьям, насколько
это мне дозволено, отведать кое-что из этой философии? Разумеется, говорить при
этом нужно вполголоса: ибо дело идет здесь о чем-то тайном, новом, чуждом, удивительном,
зловещем. Уже то обстоятельство, что Дионис - философ и что, стало быть, и боги
философствуют, кажется мне новостью, и новостью довольно коварной, которая, быть
может, должна возбудить недоверие именно среди философов, - в вас же, друзья мои,
она встретит уже меньше противодействия, если только она явится своевременно,
а не слишком поздно: ибо, как мне донесли, вы нынче не очень-то верите в Бога
и в богов. Но может быть, в своем откровенном рассказе я зайду дальше, чем допускают
строгие привычки вашего слуха? При подобных диалогах названный бог заходил дальше,
гораздо дальше, и был всегда намного впереди меня... Если бы это было дозволено,
то я стал бы даже, по обычаю людей, называть его великолепными именами и приписывать
ему всякие добродетели, я стал бы превозносить его мужество в исследованиях и
открытиях, его смелую честность, правдивость и любовь к мудрости. Но вся эта достопочтенная
ветошь и пышность вовсе не нужна такому богу. "Оставь это для себя, для тебе подобных
и для тех, кому еще это нужно! - сказал бы он. - У меня же нет никакого основания
прикрывать мою наготу!" - Понятно: может быть, у такого божества и философа нет
стыда? - Раз он сказал вот что: "порою мне нравятся люди, - и при этом он подмигнул
на Ариадну, которая была тут же, - человек, на мои взгляд, симпатичное, храброе,
изобретательное животное, которому нет подобного на земле; ему не страшны никакие
лабиринты. Я люблю его и часто думаю о том, как бы мне еще улучшить его и сделать
сильнее, злее и глубже". - "Сильнее, злее и глубже?" - спросил я с ужасом. "Да,
- сказал он еще раз, - сильнее, злее и глубже; а также прекраснее" - и тут бог-искуситель
улыбнулся своей халкионической улыбкой, точно он изрек что-то очаровательно учтивое.
Вы видите, у этого божества отсутствует не только стыд; многое заставляет вообще
предполагать, что боги в целом могли бы поучиться кое-чему у нас, людей. Мы, люди,
- человечнее...
296
Ах, что сталось с
вами, моими пером и кистью написанными мыслями! Еще не так давно вы были пестры,
юны и злобны, полны шипов и тайных пряностей, заставлявших меня чихать и смеяться,
- а теперь? Вы уже утратили свою новизну, некоторые из вас, к моему отчаянию,
готовы стать истинами: такими бессмертными выглядят они, такими трогательно порядочными,
такими скучными! Но было ли когда-нибудь иначе? Что же списываем и малюем мы,
мандарины, своей китайской кисточкой, мы, увековечивающие все, что поддается описанию,
- что в состоянии мы срисовать? Ах, всегда лишь то, что начинает блекнуть и выдыхаться!
Ах, всегда лишь удаляющиеся и исчерпанные грозы и желтые поздние чувства! Ах,
всегда лишь таких птиц, которые долетались до усталости и даются нам в руки -
в наши руки! Мы увековечиваем лишь то, чему уже недолго осталось жить и летать,
все усталое и дряблое! И только для ваших сумерек, мысли мои, написанные пером
и кистью, только для них есть у меня краски, быть может бездна красок, пестрых
и нежных, целых пятьдесят миров желтых и бурых, зеленых и красных пятен - но по
ним никто не угадает, как вы выглядели на заре, вы, внезапные искры и чудеса моего
одиночества, мои старые любимые - скверные мысли!
С ВЫСОКИХ ГОР ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ
ПЕСНЬ
О полдень жизни!
Дивная пора!
Пора расцвета!
Тревожным счастием
душа моя согрета:
Я жду друзей с утра
и до утра,
Где ж вы, друзья?
Придите! уж пора!
О, не для вас ли
нынче глетчер мой
Оделся в розы?
Вас ждёт ручей. Забывши
бури, грозы,
Стремятся тучи к
выси голубой,
Чтоб вас приветствовать
воздушною толпой.
Здесь пир готовлю
я друзьям своим:
Кто к далям звёздным
Живёт так близко,
- к этим страшным безднам?
Где царство, равное
владениям моим?
А мёд мой, - кто
же наслаждался им?..
- Вот вы, друзья!
- Но, горе! вижу я,
Что не ко мне вы...
Вы смущены, о, лучше
б волю гневу
Вы дали вашему! Так
изменился я?
И чем я стал, то
чуждо вам, друзья?
Я стал иным? И чуждым
сам себе?
Я превратился
В бойца, который
сам с собою бился?
На самого себя наперекор
судьбе
Восстал и изнемог
с самим собой в борьбе?
Искал я, где суровый
край ветров?
Я шёл в пустыни
Полярных стран, безлюдные
доныне,
Забыл людей, хулы,
мольбы, богов?
Стал призраком, блуждающим
средь льдов?
- Друзья былые! Ужас
вас сковал,
Немые глыбы
Вам страшны! Нет!
Здесь жить вы не могли бы:
Ловцом, который серну
бы догнал,
Здесь надо быть,
средь этих льдов и скал.
Стал злым ловцом
я! Лук натянут мой
Крутой дугою!
Кто обладает силою
такою? - -
Но он грозит опасною
стрелой, -
Бегите же скорей
от смерти злой!..
Они ушли?.. О сердце,
соверши
Судьбы веленье
И новым дверь друзьям
открой! Без сожаленья
Воспоминание о старых
заглуши!
Здесь новой юностью
ты расцвело в тиши!
Одной надеждой с
ними жило ты,
Но бледно стало,
Что некогда любовь
в неё вписала.
Кто вас прочтёт,
истлевшие листы
Письмен, хранивших
юные мечты?
Уж не друзья - лишь
призраки их вы,
Друзья-виденья!
Они мои смущают сновиденья
И говорят: "всё ж
были мы?" Увы!
Слова увядшие, -
как розы, пахли вы!
Влеченье юности,
не понятое мной!
Кого желал я,
Кого себе подобными
считал я.
Те старостью своей
разлучены со мной:
Лишь кто меняется,
тот родствен мне душой.
О полдень жизни!
Новой юности пора!
Пора расцвета!
Тревожным счастием
душа моя согрета!
Я новых жду друзей
с утра и до утра, -
Придите же, друзья!
придите, уж пора!
Я кончил песнь, и
замер сладкий стон
В моей гортани.
То совершил герой
моих мечтаний,
Полдневный друг,
- зачем вам знать, кто он -
Один в двоих был
в полдень превращён...
И праздник праздников
настал для нас,
Час славы бранной:
Пришёл друг Заратустра,
гость желанный!
Смеётся мир, завеса
порвалась,
В объятьях брачных
с светом тьма слилась... |
