Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

Тихон Полнер

ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ КНЯЗЯ ГЕОРГИЯ ЕВГЕНЬЕВИЧА ЛЬВОВА

К оглавлению

ББК 63.3(2)6-8 ISBN 5-85887-112-7

Π 51

Оформление Г.К. Самойлова

Издание осуществлено при финансовой поддержке Земгора

© Ю.А. Трубников, вступ. статья, 2001 © Г.К. Самойлов, оформление, 2001 © Русский путь, 2001

НАСЛЕДИЕ КНЯЗЯ ЛЬВОВА

Земгор в 2001 году

Хотя я не особый поклонник дней рождения — помнится у нас в семье больше праздновали дни Ангела — однако нельзя не приметить, что в этом году отмечается не только 140-летие со дня рождения кн. Львова, но одновременно 80-летие с основания зарубежного Земгора — позднего детища Георгия Евгеньевича Львова. Восемьдесят лет — а Земгор продолжает жить! Не на бумаге, как часто водится со стареющими организациями, а наяву: живет и работает.

В 1921 году, оказавшиеся в Париже земские и городские деятели объединились и создали под председательством князя Львова «Российский Зем-ско-Городской Комитет помощи русским гражданам заграницей». Впоследствии его переименовали в «Земгор — Комитет помощи русским беженцам за границей». Граждане превратились в беженцев! (Я не люблю употребления слова «эмиграция» по отношению к русским изгнанникам. Эмигранты выбирают новую страну, они же были беженцами, ищущими убежища. Но термин прижился и определяет русскую заграничную общину той эпохи.)

Сравнивать Земгор тех времен с сегодняшним бессмысленно. Масштабы несравнимы. Условия существования русской колонии, к счастью, изменились коренным образом. В 20-х годах сотни тысяч беженцев нуждались буквально во всем: хлеб насущный, жилье, работа, образование для детей и медицинское обслуживание. И Земгор, благодаря исключительному таланту общественного организатора, или проще говоря хозяйственника, коим являлся его председатель, оказывал помощь во всех вышеуказанных областях.

Сотни «Земгорских» школ были созданы по всей Европе, от Балкан до Франции. Представители Земгора присутствовали на заводах, помогая русским, ищущим работу. О больницах, амбулаториях, просто о повседневной помощи было уже много написано. Что же осталось на сей день? Что осталось от прежнего Земгора в начале нового столетия?

В доме Земгора для престарелых завершают свой век примерно шестьдесят русских, большинство которых родилось еще в России. Образа, ста-

I

рые фотографии на стенах комнат создают домашний уют. Часовня увешана иконами, подаренными семьями жителей дома. При часовне висят колокола, недавно отлитые в России. Постепенно русские старческие дома во Франции закрываются, поскольку требования государственного надзора предполагают непрерывные улучшения, требующие соответственных денежных вкладов! С Русским домом в Сент-Женевьев-де-Буа (там, где находится всем известное русское кладбище) и с домом Красного Креста в Шэль Дом Земгора остается одним из последних мест под Парижем, принимающим пожилых русских беженцев в обстановке им привычной.

Не все русские успешно обосновались во Франции. Есть, по сей день, определенное количество нуждающихся разного возраста. Земгор рассматривает каждый запрос и, по мере возможностей, помогает необеспеченным семьям, матерям с детьми, учащимся: будь они школьники или студенты. Разовая помощь, позволяющая выйти из трудного положения, или же ежемесячное дополнение к другим денежным источникам, годовая стипендия: к разнообразным положениям — разные решения. Естественно, никто на помощь одного Земгора жить неспособен. Его возможности ограничены, но чем богат Земгор, тем рад помочь!

Кроме семей и учащихся, разные русские организации, в том числе те, которые ведут просветительную работу с молодежью, получают пособия. Где-то помогаем довести летний лагерь до требуемого властями уровня, где-то просто денежное участие, чтобы позволить принять детей из обездоленных семей.

На распределении разнообразной помощи не замыкается нынешняя деятельность Земгора. Настало время, когда пора заняться сохранением памяти русского зарубежья. Постепенно Русская Эмиграция исчезает, скажем проще — вымирает. Удивительно только то, что так долго русскость сохранилась за рубежом. Сохранение памяти принимает различные виды, в том числе — память о тех, кто жил и покоится за рубежом, на кладбищах.

В городе Ганьи, в предместьи Парижа, где когда-то находился старческий дом, на кладбище стоит памятник русским жителям этого дома. Раз в год, по почину Земгора, в присутствии представителей местных властей, православный священник служит панихиду по всем там почившим.

В 2000 году, на кладбище в Кормей, где находится дом Земгора, был учрежден памятник усопшим дома. На памятнике таблички — 400 имен! Также как в Сент-Женевьев-де-Буа, эти имена стали символом русской жизни во Франции.

Память о русском зарубежье — это память и о деятельности самого Земгора. В 2003 году в Париже состоится международный симпозиум, посвященный истории деятельности Земгора с 1921 года по сей день.

Не могу закончить этот обзор деятельности Земгора в 2001 году, не упомянув о стремлении восстановить связь с пост-советской возрождающейся Россией. Было уже сказано выше, и это очевидно, что Эмиграция заканчивается, во всяком случае, в том виде, в котором она существовала по сей день. Средства Земгора рано или поздно будут исчерпаны, да и нуждающихся станет меньше, ввиду все более широкого охвата населения государственным социальным обеспечением. Тем не менее, хотелось бы закончить наше зарубежное существование (хотя торопиться ни к чему) осмысленно. А слава Богу, сегодня можно надеятся на то, что в не столь уж далеком будущем найдутся в России люди, которым можно будет передать эстафету.

Тем временем связь сама собой естественно восстанавливается. В Москве вечера потомков русских эмигрантов насчитывают сотню участников. И Земгор со своей стороны в этом восстановлении участвует. Не только внесением своей доли в помощь, которая оказывается теми или иными организациями из зарубежья, но и возвращением к источникам сврего бытия: князю Львову и дорогому ему имению — Поповке.

Земгору вполне природно участвовать в предвиденном восстановлении когда-то созданной кн. Львовым школы (единственное, что осталось от имения!). На торжествах по случаю 140-летия со дня рождения князя примет участие представитель Земгора.

Участие в переиздании московским издательством «Русский путь» книги Т.И. Полнера «Жизненный^уть князя Георгия Евгеньевича Львова» также можно считать долгом Земгора к своему основоположнику.

Осенью 1918 года, собираясь в поездку из Омска в Америку в поисках «свободной и бескорыстной помощи американского народа», князь Львов пригласил своего племянника В.В. Вырубова и Т.И. Полнера — близких сотрудников и сподвижников.

Полнер написал впоследствии книгу (вышедшую в 1932 году в Париже на правах рукописи), которая сегодня предлагается вашему вниманию. В.В. Вырубов был крупным общественным деятелем зарубежья и постоянным членом совета Зарубежного Земгора. Его сын, Николай Васильевич Вырубов, в свою очередь, стал в начале 80-х годов председателем Земгора, и теперь, передав бразды правления, остается активным членом Совета. Без его опыта, помощи, материальной поддержки и постоянного интереса к воссоздающейся России, связь с Поповкой, вероятно, не была бы восстановлена, и эта книга не появилась быв России.

Хочется выразить ему глубокую благодарность.

ЮЛ. ТРУБНИКОВ Председатель Земгора

III

Т.И. Полнер В.В. Вырубов

В.В. ВЫРУБОВУ

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Дорогой Василий Васильевич!

ι

Позвольте Вам посвятить эту книгу, которая стоила Вам стольких жертв, забот и хлопот. Вы сделали все возможное для осуществления первой биографии князя Георгия Евгеньевича Львова. И не только в материальном отношении: Вы помогли разгадать натуру покойного князя. Оба мы были близкими свидетелями его деятельности. Но чем ближе знаешь поступки, слова и даже мысли человека, тем труднее составить о нем целостное представление. Георгий Евгеньевич к тому же был человеком сдержанным, замкнутым и далеко не всех и не всегда допускал в свое «святая святых». А между тем его кипучая внешняя деятельность не отражала полностью его духовной правды. Многое оставалось у князя в скрытом состоянии, лишь в возможностях.

Самою постоянною, глубокою и нежною привязанностью в жизни Георгия Евгеньевича была, несомненно, любовь к русскому крестьянину. Князь умел проходить с полузакрытыми глазами мимо тех внешних звериных черт русского народа, которые не раз изображались некоторыми талантливыми беллетристами нашими начала двадцатого века.

Георгий Евгеньевич хорошо знал и ценил способности великорусского крестьянина: его талантливость, ловкость, здравый смысл, не лишенный хитрости и лукавства, внешнюю ласковость и обходительность, за которыми часто скрывались сдержанность и замкнутость; его трудоспособность... ведь большинство из этих

свойств составляли сущность самого Георгия Евгеньевича и определяли его как практического деятеля.

Но кроме всего этого, он явственно различал еще в народной душе возможности полного самоотречения и великого духовного подвига. В этой перспективе ум и перечисленные практические свойства как ценности отодвигались на последний план; на первом появлялись смиренные добродетели любимых народных угодников. И на этой именно области сосредоточивались вера, любовь и надежда Георгия Евгеньевича.

Сам князь был трезвым практическим работником по преимуществу.

Но и в его душе жили те мечты и возможности, которые он различал в гуще народной.

И это придавало особую пленительность его облику.

Дорогой Василий Васильевич!

Вы помогли мне Вашими советами и Вашим тонким литературным чутьем разгадать и, в меру уменья моего, вскрыть двойную природу покойного князя. И за это приношу Вам здесь мою сердечную благодарность.

Вам преданный

Тихон Полнер

Глава первая

ОСНОВА

1

Князь Георгий Евгеньевич Львов родился 21 октября 1861 года — как раз на рубеже старой и новой России.

Родословцы ведут род его от Рюрика. Во всей стране лишь шесть или семь семей не уступают князьям Львовым древностью и знатностью происхождения. Георгий Евгеньевич принадлежал к 31-му колену рода. Многие из его предков играли заметную роль в истории России. Среди них встречаются монахи и даже святые. Особым почетом пользовался в древности благоверный князь Федор, удельный князь Ярославский, защищавший восточную Русь от Золотой Орды. Во имя его построен в Ярославле собор, где покоились его мощи. Разветвление рода князей Львовых связывает их с самыми видными фамилиями русской истории.

Прадед Георгия Евгеньевича, князь Семен Владимирович, в 1812 г. командовавший конно-гренадерским полком, после Отечественной войны вышел в отставку и всецело отдался музыке, которою всегда увлекался. Его сын, князь Владимир Семенович, уже не служил. Он был талантливым флейтистом и в Москве собирал вокруг себя музыкантов и любителей музыки. Славился князь и своими акварелями. Любимою его натурою были растения. Замечательным украшением усадьбы князей Львовых в По-повке Тульской губернии служили великолепные альбомы, со страниц которых глядели, как живые, акварельные изображения русской флоры.

Князь Евгений Владимирович, отец Георгия Евгеньевича, был одним из благороднейших и культурнейших представителей сороковых годов. Он родился в 1818 г. и провел детство в Хорошевке — подмосковном родовом имении. Образование князь заканчивал в училище путей сообщения. Но работа по специальности не тянула его к себе. Не окончив курса, князь проехал в Гейдельберг и там, под руководством профессора Рейхенбаха, занялся ботаникой, к которой всегда чувствовал особое влечение. Дар зарисовки растений передался ему от отца и впоследствии он выступал с научно-популярными статьями по ботанике, сопровождая их талантливыми рисунками.

По возвращении из-за границы князь пытался служить и получил место помощника инспектора кадетского корпуса. Но времена и нравы в военной среде были жестокие. Мягкому, просвещенному молодому человеку, вероятно, очень скоро стали тяжелы корпусные порядки николаевской эпохи. Как бы то ни было, но прослужил князь недолго. К концу сороковых годов он женился на Варваре Алексеевне Мосоловой, принадлежавшей к помещичьей семье Моршанского уезда Тамбовской губернии. Мать Варвары Алексеевны рано покинула семью и проживала по большей части за границей. Жена князя Евгения Владимировича принята была на воспитание богатой родственницей Прасковьей Ивановной Раевской — той самой, у которой Гоголь пристроил на время свою младшую сестру Лизу. Раевская, по словам С. Т. Аксакова, была женщина богатая, благочестивая и бездетная. Зимою жила она в Москве большим открытым домом, а летнюю резиденцию основала в 180 верстах от столицы — в Поповке — небольшом имении Алексинского уезда Тульской губернии. Раевская считала свою Поповку подмосковною. В те времена проехать 180 верст на лошадях вовсе не казалось затруднительным. Ездили в два дня в дормезах, на своих лошадях, в четыре перегона. Зимою в московский дом Прасковьи Ивановны возили гужом провиант и даже дрова.

Мелкопоместное в сущности владение превратилось в дачу, на укрепление которой богатая помещица не жалела денег. По планам знаменитого архитектора Жилярди была разбита усадьба и выстроен из отборного леса деревянный, двухэтажный дом в 20 просторных комнат, с большими окнами и дверями. Так называемый

русский ампир царствовал и в этой усадьбе, как вообще полагалось в первой четверти XIX века. Перед домом был разбит большой овальный газон с бордюром из знаменитых в округе центифоль-ных роз, по бокам которого стояли два чудных маленьких флигеля — тоже в стиле ампир, с куполами и колоннами. За газоном, напротив дома, высилась большая каменная церковь, легкая, стройная, с каменной оградой. С другой стороны дома шел сад, спускаясь к пруду, через который переправлялись на другую сторону в плавучей беседке. А за прудом раскинулся липовый парк, стояли оранжереи, грунтовые сараи, фруктовый сад, ягодник, огород. Надворные постройки откинуты были за проезжую дорогу. А прямо от церкви простиралась великолепная въездная березовая аллея, называвшаяся пришпектом. Село тянулось двумя слободами по обе стороны усадьбы, так что господский дом с садом был охвачен деревней.

После смерти Раевской Поповка перешла к ее родственнице и воспитаннице Варваре Алексеевне Мосоловой, вышедшей замуж за князя Евгения Владимировича. Семья переехала на жительство в прекрасную усадьбу. Новый владелец избран был алексинским уездным предводителем дворянства. И здесь пришлось ему лицом к лицу столкнуться с жестокими нравами некоторых представителей поместного класса. Так, например, некий Шкурка, в десяти верстах от Поповки, был известен своим зверским отношением к крепостным: он засекал их до полусмерти крыжовником. Предводителю дворянства пришлось вмешаться по жалобе крестьян. И помещики винили князя за то, что он не замял дела. Этот самый Шкурка прославился после освобождения крестьян еще одним свойством: он пил, «каклошадь». В обоих концах большого балкона его деревенского дома ежедневно устанавливалось по четверти водки. Он ходил с утра до вечера по балкону, прикладываясь по очереди к обеим бутылям: за день он выпивал их обе.

Подобные нравы не могли особенно удерживать в деревне культурного и благодушного князя. К тому же года за три до освобождения крестьян настроения помещичьего класса были весьма тревожны. Князь был сторонником реформы. Он близко примыкал к славянофилам; со многими из них он был в наилучших личных отношениях. Прекрасный портрет А.С. Хомякова всегда висел в его кабинете. С другой стороны, Евгений Владимирович счи-

9

тал Я.И. Ростовцева своим другом. Но князю не довелось принимать участия в подготовке великой реформы. А в стороне от работы непосредственные деревенские впечатления могли быть в то время весьма жуткими. К тому же старшие сыновья приближались к учебному возрасту, а воспитательных заведений, удовлетворявших князя, в России он не видел. Как раз в это время один из братьев его перебрался с семьею в Дрезден и открыл там контору для высылки русским помещикам немцев — рабочих и техников. Дети его учились в немецких заведениях, и князь не мог нахвалиться заграничными порядками. Семья Евгения Владимировича соблазнилась открывавшимися перспективами и выехала в Дрезден. Здесь старшие сыновья поступили один в гимназию, другой — в реальное училище. Князь Евгений Владимирович вел обширную переписку с русскими друзьями, зорко следил за ходом подготовляющейся реформы и даже печатал статьи о ней в «Independance Beige». В конце третьего года пребывания за границей Варвара Алексеевна принесла ему четвертого сына. Так случилось, что Георгий Евгеньевич появился на свет в Дрездене.

С приближением акта освобождения крестьян князя потянуло на родину. К 19 февраля он один приехал в Россию. Осмотревшись и под влиянием всеобщего лихорадочного возбуждения, князь решил, что не время теперь оставаться в бездействии за границей. И как только княгиня поправилась после рождения сына, Евгений Владимирович перевез всю семью на родину. Здесь, благодаря содействию министра Зеленого, товарища князя по училищу, Евгений Владимирович получил место управляющего палатою государственных имуществ в Туле. Положение было прекрасное. Семья поселилась в обширном особняке на Дворянской улице, в котором радушно принимала всю местную знать и высшее чиновничество. Среди других появлялся во время наездов в Тулу и граф Толстой — всегда изысканно одетый. Лев Николаевич дружил с князем, и эти добрые отношения сохранились надолго.

Летом вся семья переезжала в Поповку, которая находилась от города всего в 30 верстах.

Покойная, хорошо обставленная, даже богатая жизнь в Туле продолжалась всего несколько лет. В конце шестидесятых годов князю Евгению Владимировичу предстоял перевод в Орел, куда

ю

перенесена была палата государственных имуществ. А между тем в Поповке уже шли деятельные приготовления к серьезной сельскохозяйственной реформе.

Владения князя не приносили доходов. На семье лежали тяжелым бременем значительные долги, часть которых перешла по наследству. Между тем князь предвидел неизбежную необходимость переезда со временем в Москву, без чего невозможно было дать настоящее образование четырем подраставшим сыновьям. Принято было решение заблаговременно поставить рационально хозяйство в Поповке. План состоял в том, чтобы построить*вино-куренный завод, откармливать около него бардою значительное количество скота, усилить удобрение пахотных земель и увеличить молочное хозяйство. К выполнению плана было уже приступ -лено. Перевод в Орел лишал возможности непосредственно руководить хозяйством, и князь вынужден был выйти в отставку. Семья покинула Тулу и перебралась на постоянное жительство в Поповку.

Младенческие годы в Туле оставили мало воспоминаний. Двое младших братьев находились на попечении Miss Jenny — молоденькой англичанки. Первый язык, на котором говорил Георгий Евгеньевич, по странной случайности, был английский. Впрочем, в дальнейшем ото всей английской премудрости у князя осталось лишь несколько песенок, которым Miss Jenny учила детей.

Детская находилась во втором этаже, окна ее выходили в чужой сад. Там жили скворцы, с которыми мальчики вступили в дружеские и интимные отношения. Явилась мечта иметь своих собственных птиц. И вот зимою в детской появились чижик и щегол. Старшие рассказывали: птицам плохо приходится зимою; их ловят, чтобы дети кормили их, а весною, в Благовещение — выпускали на волю. Чиж и щегол всю зиму летали по комнате на свободе. Пришло Благовещение. Выпал чудный, яркий день, стояло тепло, зимние рамы были уже выставлены. Настал час разлуки. Сердца детей трепетали. И вот клетка поднесена к окну. Птицы вспорхнули и «исчезли, утопая в сиянье голубого дня»... Мальчики плакали. Но то не были горькие слезы обиды... Нет! душу переполняло нежное, весеннее чувство, навсегда, на всю жизнь ассоциировавшееся с солнцем и со свободою...

и

И как раз прямо противоположные воспоминания остались (тоже на всю жизнь) от норных уличных тульских впечатлений. Детям довелось пилен. 11,ι Киевской каторжан в цепях, перегоняемых в Сибирь; другой раз там же — черные дроги с осужденным на гм<ч>Т1•.

В течение всей жизни потом, — говорил князь Львов, — вся-К1Ш раз, когда приходилось переживать негодование по поводу проявленных властью репрессий и оскорбительных для общественной совести актов насилия, у меня оно всегда связывалось с лязгом кандалов и с черными дрогами на Киевской...

С переездом в Поповку для ребят началось счастливое, безоблачное, радостное время. Всех детей — пятеро. Между двумя старшими и двумя младшими братьями был промежуток в 10—12 лет. Единственная дочь Евгения Владимировича появилась на свет последнею: она моложе Георгия Евгеньевича на четыре года. Их мать, княгиня Варвара Алексеевна, по удивительной доброте своей, готова была перенести и, действительно, переносила всякие лишения для детей. Она трепетала в постоянных материнских заботах. Но все же не мать оказывала на них основное влияние. Она уже вскоре после замужества начала терять слух и впоследствии стала очень плохо слышать. Сначала муж, а затем дочь — терпеливо, спокойно и внимательно поддерживали, при помощи особого слухового аппарата, ее общение с семьею и окружающими.

Истинным главою семьи и мудрым воспитателем детей был князь Евгений Владимирович. Ему не было в то время еще пятидесяти, Прекрасное, умное лицо обрамляла окладистая борода. Острые, карие, проникновенные глаза смотрели бодро и весело. От всего лица, от ласкового и необычайно приветливого обихода веяло исключительной добротою и доброжелательством. Репутация морального авторитета князя стояла незыблемо. К нему шли все за советом и помощью. Даже люди старого закала, крепостники, прозвавшие его за либерализм и вольнодумство «вольтерьянцем», считались с его мнением. Всех он встречал одинаково, просто и приветливо. С ранних лет дети учились на ежедневном примере ценить

12

каждого не за положение, а за человеческие достоинства. Крестьяне постоянно заполняли сенцы дома, являясь за разными видами помощи. Чаще всего князь должен был «пользовать» мужиков, то есть оказывать им медицинскую помощь. Аптека его была невелика. Но к составлению и поддержанию ее привлекались дети, собиравшие во время прогулок и специальных экскурсий желтые цветы зверобоя, белую валериану, тысячелистник, липовые цветы, иван-чай, лесную малину... Ровная ласковость была неизменным состоянием князя. Претензии и человеческая глупость заставляли его только заливаться добродушным смехом, и тогда он хохотал до слез. В семье царили мир и тишина: Георгий Евгеньевич рассказывал, что не видел отца сердитым и не может вспомнить ни одной «семейной сцены». Их не было, потому что авторитет главы дома признавался всеми безусловно. Князь никогда никому не приказывал. Всех он просил. И каждый боялся сделать ему что-либо неприятное. Система воспитания, которую Евгений Владимирович проводил настойчиво, но мягко, сводилась, прежде всего, к созданию в семье общей доброжелательной атмосферы, к личному примеру добрых отношений с людьми и животными, а затем — к постепенному освобождению детей от видимого и постоянного руководства. Ни малейшего «дерганья» не допускалось. Ничто не запрещалось, все как будто было «можно». Князь любил труд, ценил привычку к труду. И он сам, и вся усадьба работали. Это заражало детей. В среде их царило деловое настроение. Игрушки отсутствовали совершенно. Ребята любили делать что-нибудь в роде настоящей работы. Они бегали на большой огород, собирали к столу огурцы, салат, редиску, зеленый лук, фрукты, ягоды. У них около дома был и свой собственный, «настоящий» огород, за которым они серьезно ухаживали, разводя на нем всю огородину. Однажды, бегая под гору к пруду за водою, маленький Жоржинька не удержался и с размаху попал в воду. Его вытащили, но мальчик плакал — не от испуга, а оттого, что лейка осталась в воде. Дети с восторгом участвовали в хлопотах по массовому сбору шампиньонов, опенок и других грибов, заготовлявшихся впрок; со своими друзьями — крестьянскими ребятами — они притаскивали домой целые бельевые корзины липового цвета и собирали возы орехов. Общение с крестьянскими детьми было постоянным и самым тесным. Во втором этаже од-

13

нои из надворных построек содержалась на средства князя народная школа. Учил в ней долговязый семинарист, преподававший и княжеским детям казенный Закон Божий. Семинариста этого дети не очень жаловали, но с его учениками — крестьянскими ребятами находились в непрерывном общении и тесной дружбе. Взаимоотношения становились особенно оживленными, когда зимою налаживалось великолепное катанье на особо подготовленных скамейках — от самой усадьбы через весь пруд на ту сторону. По большим праздникам к ребятам присоединялись взрослые: деревенские «концы» состязались в катанье и в солнечные дни, в лунные вечера — толпа народа оживляла княжескую усадьбу веселым галдежом и криками...

Когда подходили Святки, вся семья готовила елку. Клеили цепи, картонажи, фонарики, золотили орехи... Из Тулы являлся большой лубочный короб с красными крымскими яблоками, мятные пряники, винные ягоды. Заготовлялись подарки. На самое Рождество все ехали в лес выбирать елку — большую, аршин в пять. Украшали ее все вместе. Все комнаты заполнялись народом. Приходила семья священника, все школьники и их родители, все «люди», служившие в усадьбе. Старшие члены семьи зажигали свечи. Двери торжественно отворялись, и начиналось общее торжество: всех наделяли подарками и сластями. В течение Святок елку зажигали много раз. А днем, с утра, под окнами сменялись партии ребят разного возраста, славивших хором Христа и выводивших колядовые песни...

Еще радостнее, еще веселее было в Пасху Красную, которая сливается с красными днями весны. Все семь недель перед тем семья постилась, а на Страстной начинались приготовления к разговенью. В больших чугунах красились яйца. Куличи и пасхи заготовлялись для христосованья со всей деревней. К вечеру в субботу все сбивались с ног и разбредались отдыхать до заутрени. Но вот раздались призывные, малинового тона, удары знакомого и любимого колокола. Вся семья в сборе. Все выступают из дома торжественно, вместе. Звездная ночь. На колокольне уже горит транспарант: просвечивают гигантские буквы ХВ. Крутом зажигают плошки. Со всех сторон, торопливо похрустывая снегом, несут святить куличи и пасхи. Через поля и леса в тихом, весеннем воздухе плывет отдаленный благовест из соседних деревень. Церковь полна

14

народом. По окончании торжественной утрени с час идет христосование народа с причтом. Это время семья князя отдыхает дома. А когда звонят к обедне, уже занимается заря, токуют тетерева. В пять утра все молящиеся приходят в дом христосоваться с семьей помещика и разговляться с нею. Всю неделю крестные хода с образами: все христосуются при встрече; целые дни раздается малиновый звон колоколов, а на деревне нарядные парни и девки водят бесконечные хороводы...

В большом здании княжеского дома не было, в сущности, «детской». Стены этой комнаты широко раздвигались на всю усадьбу, на весь окружающий мир. Маленькие князья — летом и зимою — впитывали в себя русскую сельскую природу. Незаметными нитями привязывала она их детские души к родной почве. Отец — «мудрый педагог» — не побоялся выпустить своих детей-рюриковичей на улицу. И вместе с крестьянскими ребятишками они росли на воле, как жеребята, питаясь на жизненной луговине всеми цветами родной земли. Темные стороны народной жизни — пьянство, озорство, грубость — прошли мимо них, быть может, потому, что такие вещи стеснялись выставлять перед юными господами. Зато полною грудью черпали дети кругом себя добродушие, благожелательство, уважение и любовь к труду. Их друзья — маленькие мужики — стремились, конечно, прежде всего походить на взрослых, делать их работу, участвовать в хозяйстве. И такое же «деловое» настроение с ранних лет захватило маленьких князей. Зачем нужны им были игрушки, когда усадьба и окружающий мир полны были живыми существами, с которыми приходилось очень рано вступать в деловые отношения.

В задней комнатке одного из нарядных флигелей жила, например, старушка-дворовая, Анна Ильинишна, вдова кучера Миная. В сумерки у нее горела на каганце лучина и уголек падал в лоханку. Пахло приятно березовым дымком. Старушка сидела на печке за куделью и спускала оттуда веретено. Она была птичницей по специальности, и куры неслись рядом с нею за печкой. Тут же сажала она наседок на яйца, грела цыплят за пазухой, пока не вылупятся все и можно будет посадить их под матку вместе с другими. Здесь, выслушивая обстоятельные характеристики отдельных кур и их поведения, дети проходили практический курс куроводства. И ско-

15

ро у них появились «собственные» куры, которых они таскали в антресоли дома, чтобы они неслись на глазах, и сажали их там на высидку цыплят. Эти удивительные дети производили самостоятельные эксперименты в области куроводства. Они подкладывали куриные яйца под галок и знали, что, в случае удачи, такие цыплята выйдут крупнее высиженных курами. Но галку надо обмануть «умеючи», иначе она бросит сидеть; и надо не пропустить начала вылуп-ления, а то она заклюет чужого цыпленка. Под индюшек дети клали и индюшечьи и куриные яйца; иная индейка водила потом за собою штук 30 разных цыплят. Ребята постигли трудное искусство выхаживать маленьких индюшат, кормя своих питомцев рубленой крапивой, подсыпая им в корм толченого стекла, примачивая им головки водкой...

Так же точно участвовали маленькие князья во всех отраслях работы, доступных их возрасту. Скотный двор и конюшня, конечно, были неисчерпаемым источником восторгов и наслаждений.

Но любовь ко всему живому, столь свойственная детям, находила себе предметы и вне чисто деловой среды. Как-то раз гуляя по лесу, дети увидели ворона, который сидел на высоком пне и громко каркал. Возвращаясь, они снова наткнулись на него. Соблазн был слишком велик. Жоржинька (или как звали его на деревне — Егорушка) стал подходить к ворону, ободряя его карканьем. Ворон не улетел. Его забрали домой, выходили, и скоро он стал неразлучным приятелем мальчика: бегал за ним, как собачонка, или сидел у него на плече. Этот ворон был большой затейник. Он любил играть разными вещами, перекладывать их, прятать, но никогда не утаскивал ничего с собою. Утром он забирался в комнату аккуратного учителя и, пока тот спал, перекладывал на столе у него все вещи по-своему: вытащит спички, высыпет табак, переложит табак в спичечницу, а спички в табачницу, снимет с чернильницы карандаши и перья, запрячет их куда-нибудь. Его можно было посылать с чем-нибудь в клюве. Когда детям пришлось уехать в Москву учиться, ворон загрустил и улетел. Однажды вернувшиеся на каникулы мальчики подъезжали вечером к прудам, в которых купались и ловили рыбу. Накрапывал дождь, верх пролетки был поднят. Но вдруг Жоржинька заметил воронью стаю, низко летевшую над землею.

16

— Ворон! ворон! ворон!.. — кричал он, отчаянно призывая своего пропавшего друга. И от стаи медленно отделился ворон и стал кружить над пролеткой. Лошадь остановили. Жоржинька выскочил, и верный ворон сел ему на плечо. Они жили в полной дружбе до конца каникул. Но когда мальчики снова уехали в Москву, ворон улетел навсегда.

Старик Евтей, промысловый лисинячник, знал все лисьи норы
вокруг и водил княжеских детей на лесные полянки, где они с за
миранием сердца наблюдали резвящихся на свободе лисинят. Од
нажды он продал князю маленького лисьего детеныша. Поступив
на попечение Жоржиньки, зверек был приручен, спал на коленях
у мальчика, как кошка, и не покушался на кур. С течением време
ни, однако, идиллия эта кончилась: подрастая, лисица теряла дет
скую игривость, становилась сумрачной, опасной и в конце концов
бежала. ;

Были ручные зайцы, проживавшие в княжеских хоромах. Были ежи. Были белые мыши. Выпаивали с рожка и выхаживали жеребенка, который остался сиротою. Этот жеребенок ходил к детям в гости, поднимаясь по балконной лестнице, и раз взобрался даже во второй этаж.

Собак-друзей было множество. И все «деловые». Правда, раз пришел в Поповку охотою из Ясной Поляны Лев Николаевич Толстой (35 верст) и привел с собою великолепного желтого сеттера. От него он пообещал детям и, действительно, подарил впоследствии щеночка. Это был единственный охотничий пес в усадьбе. Звали его Ляйнес. Он стал общим любимцем, но погиб от чумы и был похоронен детьми в саду, под любимою липою; долго ухаживали они за могилой. Все остальные собаки состояли каждая при своем деле. Могучий Белогорст героически охранял усадьбу от волков и погиб зимою на своем посту. Был, правда, во дворе великолепный водолаз, подаренный родственниками. Но, несмотря на свое аристократическое происхождение, он жил сторожем при доме и исполнял свои обязанности добросовестно, умно и ласково. Были Шарики, Цыгане, Белки — все дворняжки, — каждая отличалась своими свойствами и все были при соответственной службе. Раз только набежала «противная» собака. Ее назвали Стеллой. То была необыкновенно породистая и грациозная левретка. Она замечатель-

17

но прыгала, летала, как мотылек, но умела только грациозно «баловаться», все рвать и портить. Такая личность не подходила, конечно, к строго деловой обстановке княжеской усадьбы, и от Стеллы без сожаления отделались, подарив ее знакомым в город.

Сближение с животным миром не ограничивалось двором. Вместе со своими деревенскими друзьями мальчики, как рассказывал уже в старости князь Георгий Евгеньевич, знали все птичьи гнезда в саду и следили за выводками всевозможных птиц.

«Я не только знал нрав и повадку каждой своей курицы, — говорил князь, — но и как живет каждая птица на воле. Умел подражать их голосам и пению, — да не только птицам, но и всяким животным. И до старости лет сохранил это уменье. Раз что умеешь, не забывается. Изображал в совершенстве кошек, свиней, поросят, уток, кур, петухов, журавлей, коростелей, перепелок, кукушек, лягушек, голубей, горлинок, галчат, вальдшнепов на тяге, тетеревов на току и даже соловьев...»

Такова была близость этих детей к окружающему их со всех сторон внешнему миру.

Культурные влияния действовали гораздо слабее. Miss Jenny после переезда в Поповку отбыла к себе на родину. Англичанку сменила при детях русская бонна Екатерина Александровна Чупрова — дальняя родственница знаменитого профессора. То была молодая и живая женщина, охотно бегавшая с детьми всюду, по саду, по лесам, на завод, в поле. Дети не любили сидеть дома, и живая бонна, весело сопровождавшая их всюду, оставила по себе хорошую память. После нее в дом поступил—уже для подготовки мальчиков к гимназии — учитель Леонид Алексеевич Браилко. Дети называли его сокращенно Леонсеич, а когда привыкли к нему, удостоили учителя, по созвучию, кличкою Ляйнес — именем своей любимой и рано погибшей собаки. «Ляйнес» был очень добр, сердиться не умел и совершенно вошел в общую благожелательную атмосферу княжеского дома. Он держал себя с мальчиками на товарищеской ноге и входил во все их интересы. По природе, человек этот отличался большою аккуратностью и очень щепетильно относился к своим обязанностям, стараясь на уроках казаться строгим. Но иногда кипучая деревенская жизнь общим потоком захлестывала и его вместе с учениками и со вздохом он прекращал занятия, понимая, что на мальчиков налетают по временам стихии, с которыми бороться невозможно. Подготовил своих учеников к гимназии

18

он не очень хорошо, но успел все же приучить их к систематическим занятиям, ко вниманию и воспитал в них сознание важности учения. А самое важное было то, что он сам подчинился влиянию установленной князем Евгением Владимировичем атмосферы и как бы органически слился с жизнью Поповки.

В этой жизни с ранних лет имела известное значение и тщательно подобранная князем детская литература. Такие книги, как «Счастливое семейство», «Подвиги милосердия», «Филипп Антон», «Нептун», «Путешествие белки Бобочки через Байкал», «Сергей Лисицын», «Сережа Найденыш», «Серый армяк», по словам князя Георгия Евгеньевича, оставили глубочайший след в его душе и оказали огромное влияние на формирование его мировоззрения. Сколько слез над ними было пролито! Какие нежные чувства рождали они! Любил маленький Жоржинька и другие, правда, немногие книги: русские сказки в сборнике Буслаева и сказки Андерсена. Одну из последних он/знал наизусть: она особенно трогала его сердце: за гордость белое поле гречихи опалено молнией во время грозы и стало совсем черным...

В иной области искусства первый же опыт дал весьма плачевные результаты. Устроен был однажды детский спектакль, на котором Жоржинька должен был изображать «Красную Шапочку». Когда поднялся занавес и ребенок увидел собравшихся смотреть на него окрестных помещиков, он стал так горько плакать, что спектакль пришлось прекратить. За всю жизнь князя Георгия Евгеньевича это осталось единственным выступлением его на сцене.

Другая область искусства — музыка — напротив, чрезвычайно тянула к себе мальчика с самых ранних лет. Но и здесь дело не обошлось без чрезвычайно своеобразных особенностей. Он знал, понимал и любил музыку народных песен, которая в душе его сливалась с любимыми картинами русской природы. Садовник Малахей, горький пьяница, так играл на самодельной балалайке, что она казалась мальчику дивным инструментом. Он сам сделал себе такую же и выучился играть на ней. Когда Малахея прогнали за пьянство, сладостные звуки его балалайки остались навсегда жить в душе мальчика. Они дополняли самую любимую его музыку — жалейку. Когда работник Гаврила долгими осенними темными вечерами, сидя на нижней ступеньке балкона, выводил на парной жалейке с коровьим рожком всероссийскую зорю, Жоржинька готов был часами

19

стоять у окна, вслушиваясь в своеобразные придыхания и переливы. И ему представлялась весна, утренняя заря, соловьи, мычание коров и запах молока, и ласковый ветерок, и все чары мирной, мир-нойжизни... Хотя сделать и наиграть жалейку не так-то легко, маль-чик-таки выучился у Гаврилы и играл не хуже его.

Встречи с окружающими помещиками не были часты. Да и влияние этой чуждой ребенку среды не могло быть сколько-нибудь значительным: на довольно большой радиус вокруг Поповки жили те «бывшие люди», которых описывал в своей книге Сергей Атава1.

Трудно подметить в воспитании ребенка какие-либо прямые следы влияния церкви. Рябой и длинный семинарист, преподававший детям Закон Божий, кажется, не внушил им особенного интереса к своему предмету. Рядом высилась чудесная церковь. Но как раз около нее группировались люди и события, мало способствовавшие росту религиозных настроений. Первый предметный урок о пьянстве дала детям именно церковная слобода. Старый священник, дьякон, дьячок — сильно пили. Весь причт жестоко воевал между собою. И хотя священник, по существу, был умным, чувствительным человеком и обычно вел службу весьма благолепно, — детям, по-видимому, ближе были чисто народные воззрения в этой области. Церковным старостой был чудесный старик — садовник Иван Никитич. По рассказам князя Георгия Евгеньевича, старик обращался с цветами и растениями как-то отечески бесцеремонно, ошмыгивая их рукою — точно поглаживая по головке малое дитя. С иконами в церкви он обращался так же снисходительно и по-отечески, как с цветами. Он равнял угодников, чтобы никого не обидеть свечами. От свечного ящика виднее. — «И вижу я, — говорил он, — что Никола-то батюшка смотрит на меня, просит: надо ему еще свечечку поставить»... Подойдет, смахнет рукавом пыль с ризы, словно слезы утирает: «Не плачь, батюшка, вот тебе свечечка»...

Так рос этот мальчик шесть лет на вольной луговине деревенской жизни. Когда в 1871 г. семья стала собираться в Москву, чтобы приступить к правильному учению детей, Жоржиньке было десять лет. Уезжая из Поповки, он не предавался особым волнениям: ведь он не знал, что именно ждет его в новой жизни.

1 Псевдоним писателя С.Н. Терпигорева. — Примеч. ред. 20

 

Москва... как много в этом звуке Для сердца Русского слилось! Как много в нем отозвалось!

В сердце маленького, очень бледного, миловидного, сдержанного мальчугана, которого везли в карете с Курского вокзала, Москва не отозвалась ничем: он просто ее не заметил. И что было интересного в Москве? много ястребов, круживших над Кремлевскими башнями, да голуби около Василия Блаженного... только и всего. Правда, к дому, занятому семьею на Плющихе, примыкал довольно большой хозяйский сад, которым разрешено было пользоваться; у ворот, в сторожке, жил старый дворник Ермолай, с которым можно было подружиться; каждое утро подъезжал к кухне ^большою зеленою бочкою водовоз; он так ловко вытаскивал штырь, подставляя ведро, что не проливал ни капли воды; во двор заходили торговцы с лотками на голове, выкрикивая свои товары — и мальчик жадно вглядывался в них, надеясь узнать кого-либо из Поповки... Но вот и все: больше ничего интересного в Москве не было. Одолевала тоска по милой деревне, и душу наполняли мрачные предчувствия...

Они оправдались, когда мальчиков, воспитанных на свободе, повели в гимназическую клетку. Гимназия была частная. Директор ее Поливанов пользовался в Москве репутацией выдающегося педагога. После легкого экзамена обоих братьев, чтобы не разлучать их на первых порах, поместили во второй класс. Товарищи — в классе было 42 человека — не понравились Жоржиньке: все они так мало походили на его деревенских друзей! Были и прямо «противные» личности: «форсуны», в необыкновенных костюмах, с большими белыми бантами, подвитые... Занятия привлекали еще менее: из программы казалось умышленно исключенным все, что имело какое бы то ни было отношение к живой жизни. Граф ДА. Олсуфьев в интересных воспоминаниях о поливановской гимназии характеризует так ее директора: «Человек твердых убеждений, необычайной трудоспособности и энергии, он презирал противодействие классицизму со стороны маменек и папенек и был фанатиком классической школы. В своем увлечении он приравнивал классическую

21

реформу графа Д.А. Толстого по ее значению для России к реформам Петра Великого. Даже французский классицизм он признавал недостаточным, как питавшийся одной грудью древней культуры: латинизмом; истинный классицизм процвел в Германии, где он питается от двух грудей древней культуры: латинской и греческой...»1

Можно быть различных взглядов на систему классического образования. Но и посейчас, через 50 лет вспоминается с недоумением та бессмыслица, которую с такою свирепостью насаждал у нас всесильный министр просвещения Толстой. За отсутствием подходящих русских преподавателей нагнаны были посредственные чехи и немцы. И о латинской, и о греческой культуре имели они представления весьма смутные. Да и не в культуре была там сила. По позднейшей формулировке князя Г.Е. Львова, министерство ставило перед этими «педагогами» иную задачу: «задерживать общее развитие путем вдалбливания детям латинской и греческой грамматик». Эта задержка развития, удаление просыпавшихся умов от «завиральных» идей действительной жизни производились систематически, не за страх, а за совесть. Были даже люди, находившие, что стройная логика мертвых грамматик шлифует детский мозг и приучает ребенка к последовательному мышлению. Подобные цели и объяснения (министерские и добровольческие) — очень скоро выдохлись и исчезли. Остались простая чиновничья рутина и глупость, которыми свирепо мучили детей каждый день в школе и дома.

Приобщение к грудям латинской и греческой культуры свелось к совершенно анекдотическим глупостям. Зубрили наизусть грамматические правила, предлоги и исключения в стихах, так называемые «выражения», трепетали за письменными переводами с русского («extemporaria»), разбирали грамматически жалкие отрывки некоторых классиков... А если впоследствии забывалось отвращение к этому мучительству и являлось желание прочесть кое-что из древних классиков в подлинниках, приходилось заново учиться латинскому и греческому. Замечательно, что некоторые живые ученики, не выдерживавшие восьмилетней гимназической муштров-

1 Любезно сообщенные мне в рукописи «сословно-бытовые воспоминания» графа Д.А. Олсуфьева.

22

ки, проходили «на воле» тот же курс латыни и греческого в год, в полтора и успешно сдавали экзамены на аттестат зрелости.

Так шло дело в казенных классических гимназиях. Но, по всем данным, частная московская Поливановская гимназия отличалась таким же буквоедством. И это, несмотря на то что, по словам гр. ДА. Олсуфьева, «даровитая, кипучая личность Поливанова накладывала отпечаток на всю гимназию».

«Направление гимназии совпадало с равнодействующей между правыми и левыми течениями Москвы того времени. По своей

ЛИТераТурНО-фиЛОСОфсКОЙ ИДеЙНОЙ ОСНОВе ΠθΛΗΒ3Η0Β?Κ3Η*ΓΗΜΗ3-

зия была определенно консервативною в лучшем значении этого слова; в смысле политическом она была нейтральною, или, пожалуй, тоже консервативною, но с славянофильско-народническим уклоном, т. е. с сильным духом оппозиции против петербургского бюрократического «засилья». Словом, гимназия эта верно отражала собою старую Москву»1.

В частных гимназиях плата значительно выше, а потому учащиеся принадлежат в большинстве к состоятельному классу. Но Поливанов старался привить своей гимназии тон демократический: дух «белоподкладочников» преследовался; барчукам-аристократам никаких поблажек не делалось. В то же время модные тогда материализм и натурализм были в полном загоне. Поливанов старался привить гимназии дух германской идеалистической философии, поклонение эстетике (театру) и служение классицизму не за страх, а за совесть. В гимназии были хорошие преподаватели Закона Бо-жия, но духом церковной религиозности она не отличалась: сам Поливанов не был в душе православным человеком; он был идеалистом-пантеистом немецкой школы2.

Директор преподавал русский язык и старался приохотить своих учеников к литературе.

Но к чему вели эти старания и воздействия, когда строгий толстовский классический режим не давал ни сна, ни отдыха злосчастным ученикам? Гимназия отнимала все силы и все время. Для чтения оставалось мало возможностей. Маленький князь Львов увлекся

' Олсуфьев ДА. Рукопись. 2 Там же.

23

было литературой в третьем классе, но застрял на второй год. Кое-как удалось продержаться без чтения до шестого, а там опять тяга к литературе и снова механическое следствие ее — оставление в классе на второй год. Учились оба молодых князя туго и с величайшим трудом. В гимназии самая механика преподавания чуждых и непонятных для них предметов решительно отталкивала. В классе сидел в кресле учитель — злой, равнодушный, невыразимо скучный или глупый. А перед ним трепетало 30—40 жертв, крестясь под курткою, чтобы гроза миновала хоть на этот раз. Полное отсутствие душевной близости, взаимного понимания, каких бы то ни было человеческих чувств. Грубые прививки гимназии не принимались в нежной душе мальчика, выросшего в атмосфере семейного и деревенского благожелательства. Плохо воспринималось не только классическое буквоедство; не лезли в голову математические предметы в передаче сухого педанта-преподавателя; не открывалась душа навстречу даже и грубому Поливанову, прославленному педагогу, старавшемуся насильно вбить в головы эстетические впечатления от литературы и театра. Все это казалось совершенно не нужным для жизни, чуждым, глубоко враждебным, Жоржинька учился с раздражением, со злобой, изнемогал от непосильных уроков и все-таки еле-еле держался на поверхности. К довершению несчастий, экзамены не раз кончались провалом по отдельным предметам, осенью предстояли переэкзаменовки и страстно жданные каникулы в Поповке были совершенно испорчены репетиторами и занятиями.

Почти десять лет шли такие мучения. И до старости Георгий Евгеньевич не находил, вспоминая о гимназии, ни одного доброго слова. «Не только веселого, — говаривал он, — но и добродушного настроения в классе за все 10 лет в гимназии не помню». То был отчаянный десятилетний бой за аттестат зрелости. В последние годы выработалась сноровка преодолевать трудности. Лишь бы, несмотря на единицы и двойки, допустили до экзаменов. А перед самым экзаменом в каких-нибудь 10—15 суток, при страшном напряжении, проглатывался целиком предмет, все становилось последовательно на свое место, непонятные клочки бесконечно зубримых ежедневно знаний исчезали, и ясный практический ум воспринимал предмет в целом и легко делал из него выводы. Выдерживая

24

экзамен, как часто недоумевал он: зачем нужно было преодолевать так долго столь простые вещи...

Как бы то ни было, в 1881 году он кончил, наконец, гимназию и получил аттестат зрелости — не из худших. Теперь ему казалось, что лучшее употребление полученных знаний — забыть их целиком как можно скорее. Но долгое время еще томили его ночью кошмары чего-то совершенно непреодолимого никаким напряжением. С радостным чувством просыпался он, вспоминая, что все это мучительство навсегда позади, кончено.

Грязная сторона гимназических товарищеских отношений йе коснулась мальчика. Хотя в этом отношении гимназия Поливанова не отличалась особенной строгостью, но сами товарищи обходили маленького князя: он всегда в классе считался самым маленьким, носил прозвище «цыцки» и был избавлен от скабрезной похвальбы и рассказов.

Граф ДА. Олсуфьев поступил в шестой класс Поливановской гимназии, застал в нем князя Георгия Львова и так описывает его: «Он был по годам мой сверстник, шестнадцатилетний мальчик, тогда еще невысокий, худенький, с тонкими, нежными чертами лица, со светлыми задумчивыми глазами, тихий, грустный, скромный, держащийся немного в стороне от товарищей и даже сидевший где-то с краю, в тени, у стенки. Аристократичность облика этого хорошенького отрока, отпечаток на нем чистоты и скромности, семейного воспитания — вот что тогда меня к нему притягивало...» «Он был чистых, скромных нравов; ни в попойках, ни в распутстве, ни в сальных разговорах с товарищами он не участвовал. Но трудовую школу жизни... он начал проходить рано, и это, конечно, и способствовало и развитию в нем сильного характера, и исключительного трудолюбия, и той духовной замкнутости, которою он отличался...» «И в моем представлении Георгий Львов остался человеком, далеко не разгаданным мною. Он был скромный, неблестящий, серый, но с большою внутреннею духовною и умственною жизнью, с сильным, почти аскетическим характером, но весьма замкнутым»... «У всех Львовых было развито глубокое чувство семейной сплоченности; мне думается, что главною целью своей деятельности Георгий Львов смолоду поставил поднятие своей семьи. Отсюда его практицизм, его выработанная способность ко всякой работе; весь аскетизм его привычек, казавшийся иным прямою скаредностью; отсюда и его

25

своеобразный демократизм, глубокое народничество и какое-то странное смешение религиозности, идеализма с грубым мужицким практицизмом»...1

Сердечная близость, интимная дружба, по-видимому, не играли сколько-нибудь значительной роли в жизни князя Георгия Евгеньевича. И так повелось, кажется, смолоду. Речь идет, конечно, не о «семейственных» связях, которые всегда были очень сильны, ни даже — о привязанности к отцу и матери. Речь идет о дружбе. Очень близок Жоржинька был только с маленькою сестрою. Брат был старше его на два года, но учились они вместе во втором и третьем, пятом и шестом классах. Чувства к Поповке, все затеи, игры и труды в ней были у них общие. Но, вероятно, на вопрос, — любят ли они друг друга, — мальчики ответили бы насмешками и протестом. Как полагается подросткам, они соперничали, спорили, издевались друг над другом, отчаянно дрались...

В гимназии, в своем классе князь Георгий не нашел себе не только друга, но даже и приятеля. Позднее стал он сходиться во время перемен с учеником Сатиным, который был старше его классами. Они нашли друг друга по любви к деревне: у Сатина в Пензенской губернии была своя «Поповка», по которой он также тосковал в московской гимназической клетке... Они описывали друг другу прелести потерянного рая и забывали на время о ненавистном окружающем. Близость эта скоро окончилась. Другой «друг» (тоже из старшего класса) казался мил тем, что был сыном крестьянина, державшего на берегах Волги разгонных лошадей: этот юноша метался в московской жизни, не зная, к чему приложить свои незаурядные физические и несколько растрепанные душевные силы. По-видимому, он принял под свое покровительство бедного мальчугана, которого скоро сделал поверенным своих сердечных тайн.

Позднее, в шестом классе князь Георгий встретился с братьями графами Олсуфьевыми. Молодые люди — сыновья свитского гене-

1 Олсуфьев ДА. Указ. соч. Эта тонкая характеристика очень пригодится нам в дальнейшем.

26

рала, были богаты и несколько лет провели в Париже. Их мать известна была либеральными воззрениями. В ее салоне царствовали позитивизм и преклонение перед французской революцией. Посетителями были, главным образом, профессора и ученые. В гимназии особенной близости между молодыми людьми не установилось: положение в свете было слишком различно. Короче сошлись они позднее в университетское время. Наступил момент, когда «левые» убеждения графини Олсуфьевой стали возбуждать против себя реакцию со стороны сыновей — особенно графа Дмитрия Адамовича. Его потянули к себе вопросы религиозные и нравственные. На этой почве подошел он ближе к князю Георгию Евгеньевичу, который посоветовал ему обратиться к учению славянофилов. Молодые люди виделись, вели долгие споры, иногда развлекались вместе (графы Олсуфьевы держали между прочим верховых лошадей); иногда играли в винт после прогулки, хотя князь Георгий Евгеньевич терпеть не мог карт...

То были лишь товарищеские отношения, далекие от интимной дружбы.

В последних классах гимназии ближе других стал к Георгию Евгеньевичу его сверстник — Владимир Лопатин. Казалось, между молодыми людьми нет ничего общего. Лопатин, сын известного в Москве судебного деятеля, связан был всем своим прошлым с городом. Прелести деревни казались ему чуждыми. По признанию его сестры1, он любил, в сущности, в жизни только театр. Большой юморист и комик, Лопатин наделен был природою замечательным сценическим талантом, и если не пошел на сцену немедленно, то исключительно потому, что не хотел огорчить родителей, не желавших видеть его актером. В жизни он вечно шутил, сохраняя часто совершенно серьезный вид. С князем Львовым они вместе окончили гимназию, вместе прошли университет, вместе служили в молодые годы в Москве и Туле. Не миновал Георгий Евгеньевич и знаменитого в Москве «Екатерининского особнячка» около Пречистенского бульвара. Здесь жила большая и дружная семья Лопатиных; к ним по «средам» собирались многие представители московского интеллектуального мира и много молодежи. Один из

1 Ельцова К. Сын Отчизны // Современные записки. № 25.

27

Лопатиных готовился к профессуре и находился в самых дружеских отношениях с Владимиром Соловьевым. Другой — служил, но «для души» (как говорят мужики) собирал и записывал старинные народные песни. В доме бывали профессора, судебные деятели, знаменитые писатели. Георгий Евгеньевич в первый раз пришел к своему товарищу как-то вечером, весною, и попал на толпу молодежи: шла болтовня, смех, играли на гитаре, пели... Князь Львов вошел и комнату «в белой рубашке с кожаным поясом и черных брюках, худой, белокурый и бледноватый... Он быстро ориентировался, хохотал над шутками своего приятеля, слушал русские песни и превосходно изображал, как квакают лягушки и кричит коростель»1. После этого он стал временами заходить в оригинальный домик товарища. Правда, не часто, и всегда неожиданно.

Люди, не очень близко знавшие князя, часто отмечали у него (особенно в молодости) «грустный взгляд». В действительности, это была натура, чрезвычайно далекая и от пессимизма, и от грусти томной. Он рад был посмеяться, и шутки Лопатина, вероятно, доставляли ему большое удовольствие. Вместе с тем, князь был всегда необыкновенно прост. Тургенев говорит где-то, что простота в молодые годы — признак гениальности. Не знаю, всегда ли так. Думаю, не всегда. Как бы то ни было, Георгий Евгеньевич в молодые годы отличался совершенно необыкновенною, предельною простотою. Но за нею всеми чувствовалось что-то свое собственное, своеобразное, отдельное... какая-то постоянная мысль как будто держала его в своих оковах и порою накидывала на его лоб тень, которая казалась грустью непосвященным... Но были ли посвященные? Едва ли...

От «Екатерининского особнячка» у Георгия Евгеньевича на всю жизнь остались приятные воспоминания: «Там царила духовная культура, патриархальная простота и семейная любовь», — говорил он.

Были и такие приятели, как Трескин, товарищ по гимназии, который частенько лазил в окно к Георгию Евгеньевичу и просвещал его художественной литературой. Трескин знал и читал наизусть бесконечное количество стихов. Но особенно поклонялся он Тол-

1 Ельцова К. Указ. соч. 28

стому. С Трескиным Георгий Евгеньевич впервые читал «Войну и мир» и восхищался творением Толстого.

Книга не имела в жизни князя Львова того значения, какое представляла она для многих его сверстников. В гимназические годы читать постоянно и много было некогда. Даже Тургенева он читал, кажется, впервые только в четвертом классе. Впрочем, творения славянофилов неудержимо тянули его к себе. В годы турецкой войны он зачитывался ими с особенным увлечением. В доме князя Евгения Владимировича славянофилы (Ив. С. Аксаков, А.И. Кошелев и др.) были друзьями и почетными гостями. С началом славянского восстания 1876 г. значение их сильно поднялось в Москве. В это именно время князь Львов изучал усиленно творения А.С. Хомякова, Ю.Ф. Самарина, Константина Аксакова, братьев Киреевских. Особенно увлекался он Хомяковым, который вполне отвечал его чувствам и настроениям. Георгий Евгеньевич не сделался славянофильским сектантом. Читая Белинского и других западников (в особенности добравшись впоследствии до Чаадаева), князь готов был признать в некоторых отношениях односторонность славянофильских доктрин, их нападок на западные цивилизации и охотно воспринимал у западников идеи гражданственности, широкого равноправия и прогресса. Но огульные осуждения русского прошлого и русского настоящего вызывали в нем чувства глубокого оскорбления. В конце концов западники только укрепили в нем славянофильские взгляды. К ним тянулся он всею душою. Русский народ — богоносец. Залог лучшего будущего России — в общении передовых слоев общества с народом и в возрождении его прежних идеалов: «народу— сила мнения, царю — сила власти». Русское государство — это союз народа с властью, земли с государством, корни его в первобытной общине, где все члены равны и где впервые, волею общины, власть предоставлена государю в качестве представителя общины. Подобные идеи, уже тогда далеко не первой молодости, — глубоко залегли, однако, в душу юноши, подготовленную к их восприятию всем его детством. В тон с такими взглядами война за освобождение славян глубоко волновала Георгия Евгеньевича и заставляла следить со страстным патриотизмом за ее перипетиями.

Царя Александра II князь Георгий Евгеньевич чтил по примеру отца своего, как царя-освободителя, и в юные годы питал к нему

29

высокие и восторженные чувства. Приезды царя в Москву в 1872 и 1878 годах, народные встречи, иллюминации дали материал для необычайных треволнений в жизни мальчика. И эти треволнения очень походили на то любовное облако, которое, по изображению Толстого, охватывало Николая Ростова при встречах с Александром I...

Впрочем, политика никого не интересовала в Поливановской гимназии. О подпольном революционном мире, например, Георгий Евгеньевич не имел ни малейшего представления, не подозревал о нем. И когда мир этот обнаружился в акте убийства Александра II, молодой человек был поражен «несоответствием этого события тому миру, в котором он жил».

Воздействия родственные в Москве были незначительны. Семья покойного дяди, князя Владимира Владимировича Львова со своими разветвлениями, и семья другого дяди (со стороны матери) Федора Алексеевича Мосолова поднимали в юноше больше горьких чувств, чем радостных. Настоящей близости с этими родственниками не было. А семейные переживания, общественное положение и материальные условия существования большинства этой родни заронили в душу юноши тяжелые представления о сложности жизненного пути и совершенной необходимости занять поскорее активную и самостоятельную позицию на арене жизненной борьбы.

Один из двоюродных братьев Георгия Евгеньевича (Мосолов) был между прочим страстным любителем театра. Он много играл на любительских спектаклях, знал наизусть «Горе от ума» и «Гамлета». Но и это влияние нисколько не захватило Георгия Евгеньевича. В театрах бывал он чрезвычайно редко — лишь по приглашениям родственников, видел «Ревизора», «Горе от ума», некоторые пьесы Островского. Еще реже случалось бывать в итальянской или русской опере. Театр нисколько не увлекал юношу, никакой страсти к нему он не питал и не понимал ее у других.

Даже более. Иногда на него нападало возмущение неполнотою и ложностью изображения жизненной действительности на сценических подмостках. Как-то он попал на «Жизнь за царя» в разгар своих патриотических чувств и любви к Александру II. Мужики, девушки, их внешность и чувства — все показалось ему чрезвычайно далеким от правды: нет! только он один в театре знал, что такое

30

настоящий деревенский народ и что такое настоящая любовь к России и царю...

Так же неприятна была молодому князю декламация некрасовских слез над народом. Приятели (Трескин, Мосолов) читали с пафосом:

Назови мне такую обитель

(Я такого угла не видал)

Где бы сеятель твой и хранитель,

Где бы русский мужик не стонал...

А князя захватывало глубокое негодование и чувство оскорбления за мужика. В горячих спорах с товарищами он доказывал, что они понятия не имеют о народе, как не имеют о нем понятия ни поэты народолюбцы, ни чиновники.

В полном разгаре страда деревенская... ,

Мало слез, а горя реченька бездонная,..

Как? Этакую-то красоту, да гордость, да радость, да облить слезами? Да кто же в деревне стонет и плачет в рабочую пору? Это — праздник, наивысший подъем сил, наивысшее, счастливейшее напряжение всех творческих способностей!.. В рабочую пору песни играют, пляшут, смеются и радуются, а не стонут, не плачут, не обращая даже внимания на то, что руки зудят, болят, спина ноет... Жалуются не на труд, а на бедность. Бедность тяжела, ее в деревне немало... где ее нет? Но от нее избавляются именно трудом, а не стонами и слезами...

5

Семья князя Евгения Владимировича могла продержаться в Москве шесть зим. Затем наступил глубокий и, казалось, окончательный кризис. План князя не удался. Неудачи преследовали его с самого начала. Для постройки завода нужны были мастера. Не очень надеясь на крестьян и желая на первых порах после освобождения поставить у них перед глазами культурных рабочих, князь решил выписать последних через дрезденскую контору брата. Для первого опыта прибыли трое. Один из приехавших утверждал, что он опытный винокур и строил винокуренные заводы. Оказалось, что

31

он вовсе не знает винокуренного дела. Другой был простым пахарем. По выяснении недоразумения оба «инструктора» отправлены были обратно в Германию. Третий немец был хорошим плотником и остался в Поповке. Создавать завод пришлось русскими руками. Дело доведено было до конца, завод стал благополучно работать и в первые годы приносил хорошие барыши. Однако с течением времени правительство в виде поощрения крупных заводов значительно повысило акциз на мелкие. Конкурировать стало невозможно. Побившись некоторое время, князь сдал завод в аренду. Очень быстро арендатор привел его в негодность, и сооружение, стоившее больших денег, пришлось продавать по частям. Между тем на семье к тому времени лежали серьезные долги. Часть их была очень старого происхождения. Многие основывались на личном доверии и потому признавались князем священными. Быстрому росту долгов способствовало еще одно обстоятельство. Мать княгини Варвары Алексеевны жила постоянно за границей. Когда дочь ее вышла замуж за князя Львова, она, постоянно нуждаясь в деньгах, весьма часто обращалась за ними к дочери и ее мужу. Княгиня волновалась и плакала. Князь не видел возможности отказать, занимал деньги и направлял их за границу.

Когда решен был переезд в Москву для образования младших детей, князь не рассчитывал предстоящих расходов. Задача казалась безусловною и совершенно неизбежною; князь надеялся, что, при большой экономии, остатков состояния еще хватит, чтобы поставить детей на ноги. А там уже предстояла их собственная работа. Правда, у семьи еще не иссякли все ресурсы. Кроме Поповки, было еще имение в Черниговской губернии, перешедшее по наследству от жены старшего брата князя, рожденной Перовской. Имение не давало дохода, но главную ценность в нем представляла большая лесная дача. Из имения этого в Поповку доставлена была пятерка великолепных лошадей и чудесная мебель empire цельного красного дерева. То и другое способствовало увеличению и престижа, и кредита обитателей Поповки. По мере пребывания в Москве, пришлось приступить к ликвидации черниговского имения.

Старший из сыновей Евгения Владимировича — князь Алексей Евгеньевич, окончивший к этому времени университет, более полугода провел в черниговском лесу, подготовляя намеченную лик-

32

иидацию. При помощи предприимчивого местного крестьянина удалось наладить продажу земли крестьянам отдельными участками, а затем продать — за 30 тыс. и лесную дачу. Для жизни в Москве оказалось необходимым реализовать и большое, но совершенно бездоходное имение семьи в Костромской губернии. Выручаемые таким образом деньги шли главным образом на уплату долгов и лишь отчасти — на текущие расходы семьи. Но наступил, наконец, черед Поповки. Сначала она была заложена в земельном банке. Затем началась постепенная вынужденная ее ликвидация. Продавались участки леса, заповедные дубовые рощи, молочное стадо..."В 1877 г. стало, наконец, очевидным, что состоянию подходит конец. Жить дольше в Москве не было возможности, и постаревший уже князь вынужден был, не довершив дела образования детей, вернуться в Поповку. Старшие сыновья уже начали самостоятельное существование, и князь Алексей Евгеньевич, окончив университет, уже служил в Поповке алексинским земским гласным и мировым судьею. Но, по-видимому, у обоих старших князей не было особенного призвания и любви к хозяйству. К тому же положение казалось безвыходным. После всех возможных ликвидаций оставалось еще около 80 тыс. долга и против них — заложенная Поповка, которую нельзя было ценить дороже 25.000 руб., да десятин 150 чернозема в Богородицком уезде Тульской губернии, сдававшихся крестьянам в аренду малыми участками. Поповка не давала дохода. Оборотного капитала не было. Воры-приказчики довели инвентарь — живой и мертвый — почти до полного оскудения. Мужики качали головами и сочувственно вздыхали, беседуя во время летних каникул со своими приятелями — молодыми князьями... Словом, все было уже на том перегибе, за которым должно было начаться стремительное падение, полная ликвидация, появление на сцене хищников, исчезновение старого дворянского гнезда...

Как в сказке, надо было выбирать на роковом распутье — назад нет возврата, пути отрезаны, заросла дорожка; направо верная гибель; налево опасная борьба, но есть исход. И вот шестнадцатилетний богатырь, брат Георгия Евгеньевича, Сергей решил выбрать путь налево. Любовь его к Поповке, деревенское воспитание, с детства приобретенные навыки, вкус к труду, желание спасти семью — все толкало бросить московскую клетку, где он, не без больших

зз

трудов, добрался до седьмого класса. Правда, с хозяйством в целом он был знаком мало. Но он знал и ценил крестьян, умел по-настоящему заглянуть им в душу, понадеялся на помощь своих многочисленных деревенских приятелей и безоговорочно решил пойти на выучку к мужикам. Возможность хозяйничать по-прежнему, строить фантастические планы, «спрашивать» с других работу в оскудевшей Поповке отошла навсегда. Он понимал это. Надо было терпеть, работать самому и исподволь учиться. Так он и сделал, проявив для своих шестнадцати лет удивительную выдержку и стойкость. В Поповке наступили тяжелые годы, когда на столе часто не появлялось ничего, кроме ржаного хлеба, картофеля и щей из сушеных карасей, наловленных вершей в пруду. Месяцами не было ни копейки денег. Молодой хозяин вставал досветла и проводил день в поле. Без особой торопливости принялся он за восстановление хозяйственного инвентаря. Не было и помину о создании чего-либо вновь: все чинилось и восстанавливалось постепенно, своими материалами, «своими средствами», местными мастерами и с тою изумительною бережливостью, которой учился он у хозяйственных мужиков. Сначала никаких решительно новшеств. В Поповке постепенно развертывалось большое мужицкое хозяйство, применялись все обычные в таком хозяйстве формы найма и использования рабочей силы. Молодой князь везде и всегда был сам, ко всему приглядывался, со всеми советовался. Лишь понемногу, лишь очень осторожно стал он пускаться в строго мужицкие, но все же новые для господской усадьбы предприятия: поставил на откорм свиней, постепенно увеличивая их число, возобновил пришедшее в ветхость кирпичное производство...

Когда после этого Георгий Евгеньевич, оставшийся один в Москве доучивать поливановскую премудрость, приехал во второй раз на каникулы, возрождение Поповки стало уже заметным. Молодой хозяин взял уже в руки бразды правления; его признавали; его слушались. В нем увидели новое явление — барина-работника, явление необычайное, признали его деловитость и уважали за труды и простоту. Мужицкий мир встретил его добродушно и приветливо. Тон работы сразу поднялся, так как молодой князь проводил с рабочими целые дни и неуклонно советовался по всем вопросам. Когда для всех стало ясно, что дело попало в крепкие руки и пошло на подъем, самая

34

разнообразная помощь наметилась со всех сторон. Для всего этого молодой человек, конечно, должен был проявить твердость характера, осторожность, ум, способности к пониманию хозяйства, а главное — любовь к труду и увлечение творчеством в этой области.

Георгий Евгеньевич остался в Москве, в гимназическом пансионе. Но изнывал на латинских и греческих уроках, он был душою в Поповке. Успехи брата разжигали желание приложить руки к любимой Поповке. Поля, леса и луга, сверх прежней непосредственной прелести, приобретали в мечтах новое значение от того, что с ними можно сделать. Труд около земли, творческое в нем начало — казались идеалом; мужики, шедшие пашенною бороздою всю жизнь до могилы, — героями. В мечтах вырабатывалась новая'мерка для оценки людей: казалось, для этого совершенно достаточно «трудовой гири»... Когда летом, после таких «зимних» размышлений, он попадал в Поповку, накопившаяся энергия жадно требовала приложения труда, творчества, а между тем во всем чувствовались обидная отсталость, неопытность, невозможность сразу приспособиться к условиям работы после городского прозябания. Угнаться за братом оказывалось совершенно невозможным.

Наконец, «миг вожделенный настал»: с гимназией было покончено и покончено вполне благополучно. Предстоял выбор факультета. Он определился отнюдь не склонностью к тем или иным наукам. Вовсе нет. Георгий Евгеньевич выбрал юридический факультет только потому, что искал прежде всего возможной свободы. Факультет был легче других, и с прохождением его можно было соединить работу в Поповке. К тому же молодой человек не искал никакой специальности, а юридический факультет мог, скорее всего, расширить его общее образование и дать диплом, который годился в будущем для служения семье.

Эти планы и намерения были осуществлены. Университет, по-видимому, сыграл в жизни Георгия Евгеньевича такую же малую роль, как и гимназия. Четыре года университетского курса он провел в Поповке, по большей части приезжая в Москву незадолго до экзаменов и уезжая немедленно после их сдачи.

35

Университет был досадным отвлечением от дела. Настоящая жизнь шла полным ходом в Поповке.

Там уже было приступлено к осуществлению нового общего плана хозяйства. Алексинские суглинки без сильного удобрения плохо родят хлеб. Вместе с тем почва эта особенно пригодна для клевера. Переход от трехполья к многополью, посевы клевера, увеличение кормов и скота намечались сами собою. Но для такого преобразования всего хозяйства требовались значительные средства. Их не было, а все, что представлялось возможным использовать, давно подверглось реализации, Надо было искать новых источников крупного дохода, который дал бы возможность поставить правильно хозяйство. Как раз в то время на рынке чувствовалась большая нужда в клеверных семенах. Многие хозяйства переходили на многополье. Земства усиленно поощряли травосеяние на крестьянских запольных землях. В Поповке созрело решение специализироваться временно на выработке клеверных семян и постепенно занять под клевер почти всю пахотную землю. Ко времени этой сложной, трудной и длительной операции Георгий Евгеньевич, освободившись от гимназии, перебрался в деревню. Со страстным усердием окунулся он в работу и в последующие годы отрывался от нее только для того, чтобы сдавать в Москве переходные экзамены. Курс изучения клеверного семенного хозяйства развивался параллельно с университетским курсом. И первый из них, конечно, требовал гораздо больше напряжения, устойчивости, терпения и творческой инициативы, чем второй.

План удался блестяще. После ряда лет страстного, любовного напряжения всех духовных и физических сил, братьям удалось снять значительные урожаи клевера почти со ста десятин, очистить и отделать семена великолепным образом и выручить за них в Москве целый маленький капитал. Период испытаний кончился. Поповка была спасена. Представлялось возможным перейти к спокойной реорганизации и правильной постановке хозяйства.

Суровая школа не набила оскомины. Напротив, работа затягивала: с каждым годом росли надежды и настойчивость. При этом спасенье Поповки, жертвенные побуждения по отношению к семье часто отходили даже на второй план. Братья увлекались творческим элементом работы; на первый план выступало честолюбие

36

дела, желание добиться своего, несмотря на все препятствия. Эта стойкая борьба в течение нескольких лет за достижение поставленной себе практической цели — неизбежно действовала на психику. Все приобретало постепенно новое значение и новую ценность — деловую, и люди и дела начали получать оценку по их хозяйственности и проявленному трудолюбию. На первых порах разрослась до невероятных размеров идеализация мужицкого физического труда. Явилась склонность в каждом пахаре видеть богатыря — Микулу Селяниновича, грандиозные масштабы величавой и ухватистой работы которого так пристыдили в народной былине Вольгу и его дружинушку хоробрую.

Вольга посрамлен, хотя ему и «в наук пошло учение» потому именно, что не знает настоящего земледельческого труда, а норовит прожить, разъезжая по селам и городам за получкою — с мужиков выбирает дани-пошлины... Он отбился от настоящего труда, и вся его дружинушка не в силах уже из земли мужицкую сошку выдернуть («только сошку за обжи вокруг вертят») — ту самую сошку, с которою Микула Селянинович управляется так ладно, легко и величаво.

Казалось, то же совершается кругом, среди оскудевающего дворянства: никто не работает, никто не может преодолеть вековую привычку жить за чужой работой, за чужой счет; а тем временем крестьянство, при всех неблагоприятных внешних условиях, богатырским трудом все более и более упрочивает свое положение.

Но «деловая» мерка людей и событий не могла остановиться на апофеозе физического крестьянского труда. Ведь хозяйственный успех выпал и на долю «колупаевых», шедших на смену дворянству.

«Ну, и что же? — рассуждает князь. — Это были в своем роде тоже богатыри — если не земледельческого труда, то «делячества», на которое большая часть дворянства оказалась также неспособною. Они — эти купцы, мещане, разбогатевшие крестьяне — работали в области торговли и сельскохозяйственной промышленности так же, как мужики на земле, как не умело работать землевладельческое дворянство. Они давали из среды своей удивительные образцы практических познаний в самых разнообразных специальностях и примеры необычайной работоспособности. Они жили в

37

вечных трудах. А хищниками они оказывались лишь постольку, поскольку им было дано хищничество не взявшимся за труд дворянством. Они подбирали брошенное добро, занимали место пусто, не заполненное законными хозяевами...»

С такой философией, до известной степени оставшейся у князя Георгия Евгеньевича навсегда, плохо мирились представители старого идеалистического поколения, доживавшие свой век в поповском господском доме. Многое в нем изменилось. Подраставшая сестра Георгия Евгеньевича подхватила домашнее хозяйство и с большим тактом, но неуклонно старалась поставить его в уровень с работою братьев. Громадные печи, пожиравшие массу дров и все-таки не дававшие тепла — были постепенно переложены. Начальствующие и командующие должности среди прислуги исчезли. Из деревенских знакомых и приятельниц княжна выбрала и обучила прекрасный штат работниц-друзей. Стирка белья в городе прекратилась. Платье стали шить дома из своих материалов. Заборы по книжкам из лавок были доведены до минимума: все должно было, по возможности, поставлять в натуре собственное хозяйство. Выездных лошадей не держали: старики не двигались с места, а молодежь ездила на телегах или верхом. В своем увлечении клеверным делом молодые князья в один прекрасный день захватили столовую и гостиную и устроили в них амбар, в котором зимою производили самолично бесконечные манипуляции по отделке клеверного «товара». Они не довольствовались обыкновенными веретьями, а требовали для этих манипуляций спальных простынь. Все это не могло особенно нравиться старикам. Но тем не менее принималось ими мягко, любвеобильно, а подчас даже с гордостью и умилением. Даже к нагольным полушубкам, смазным сапогам, мужицкой речи молодых князей постепенно привыкали. Мужицкий труд, которому запоем предавалось молодое поколение, не только не вызывал протестов, но старый князь, в меру слабевших сил, старался сам не отставать от сыновей и упорно работал в огороде, в парниках, в ягоднике...

Серьезные протесты вызывались в старом поколении не внешними изменениями привычных барских условий. Старики больше всего боялись огрубения, одичания молодого поколения среди постоянных и исключительных забот о вещах грубоматериальных.

38

Хозяйственный запал, казалось, сосредоточил все силы физические и душевные на одном стяжании, а постоянное общение не только с мужиками, но и с хищниками всякого рода — грозило увлечь молодежь в чуждый и низменный мир. От этих хищников часто приходилось становиться в зависимость, искать у них не только обучения и помощи в делах, но и денег. Молодые хозяева часто очень остро нуждались в деньгах. Доставать деньги в таких случаях ложилось обычно на обязанности Георгия Евгеньевича: он умел вызвать доверие и еще в те времена сравнительно легко привлекать деньги к делу, Выручали богатые мужики, выручали и хищники. Но с последними надо было поддерживать хорошие и постоянные отношения, которые пугали щепетильную старость. И весьма вероятно, если бы в этой области не проявлялось постоянного, упорного сдерживания, хозяйственный запал мог бы увлечь молодежь дальше, чем позволяли щепетильные идеалистические нравы. Но излишний американизм сдерживался не только недовольством и протестами стариков. В сущности, опасения были преувеличены. Молодежь с раннего детства получила великолепную закалку в той атмосфере любви к миру, благожелательности и уважения ко всем окружающим, которая так настойчиво и внимательно проводилась старым князем в семье. К тому же молодежь идеализировала не только труд крестьянина: ей казалось, что в'обыденной жизни деревни она видит ее духовные мотивы и мужики казались ей не только лучшими учителями хозяйства, но и лучшими учителями жизни. Для тех времен это вовсе не было совершенно исключительным явлением: вспомним хотя бы Толстого и его Левина («Анна Каренина»).

Реакцией на такую и подобную идеализацию были впоследствии «Мужики» Чехова и «Деревня» И.А. Бунина. И нельзя сказать, чтобы развернутый этими писателями «звериный быт» деревни был нереален. Тут чувствуется не только большой талант и большая тенденция. Тут и большая правда. Но не вся, конечно. Одно дело пребывать в зверином самодовольстве, не имея вовсе за душою никаких идеалов; другое дело хранить и беречь свою правду (свое божеское начало) в глубоких тайниках сердца, если даже грубая жизненная проза вовсе не дает случая проводить эту правду в повседневную жизнь или дает такие случаи только в исключительных, иногда трагических обстоятельствах.

39

Все прошлое молодых князей давало им возможность близко подойти к мужикам, заглянуть им в душу, понять их идеалы. Вкусы, настроения, жизненная подготовка, собственный тон души — заставляли эту молодежь лишь слегка скользить взором по таким вещам, как грубое суеверие, пьянство, драки, воровство, зверство... Но от предрасположенных взоров за такими свойствами не укрывалась любовь к благообразию, общий тон не только миролюбивый, но и миротворческий, вкус к доброте, смиренству, долготерпению, всепрощению, духовным подвигам...

«За чем пойдешь, то и найдешь». В нашем народе удивительно уживается самый грубый реализм с самым возвышенным идеализмом. И такое соединение не только близко русскому национальному духу, но и в высшей степени заразительно для него.

Как бы то ни было, наблюдая ли и постигая глубины души народной или просто идеализируя ее и творя за нее духовные ценности, молодое поколение Поповки создавало себе красивый духовный мир, который спасал от голого американизма и делал страхи стариков в значительной мере беспочвенными.

Во всяком случае школа для молодежи была суровая. Школа эта учила не только труду. Приходилось отказывать себе во всем и низводить свои потребности почти до мужицких норм. Приходилось брать с крестьян пример экономии и более чем бережливого отношения к заработанным деньгам. Все это делалось не по надуманной программе, а в запале подражания мужицкому хозяйству, с азартом и любовью. Все это соответствовало, конечно, собственным жизненным вкусам. И тем резче, определеннее и глубже эти мужицкие черты становились привычными и основными чертами вырабатывавшихся молодых характеров.

Со стариками дело не обошлось без взаимных огорчений и борьбы.

«Но, — говорил Георгий Евгеньевич, —главное было не в практической школе этой жизненной борьбы, а в той новой сфере, которая создалась благодаря ей у нас в доме, в семье, в той духовной переработке, которая произошла в этом длительном процессе соединения духовно ценного, что было в старом отживающем, с новым, еще неизвестным нарождающимся миром... Произошло то, что должно было произойти по естественному закону всюду по всей

40

России. Безболезненно, спокойно и тихо взрастили новое дерево жизни на почве ценных частей старой культуры и новых питательных туков»...

В конце концов старики и молодежь вполне поняли друг друга.
Опасения стариков отпали, и все хозяйственные перипетии, все события дружно переживались семьею. Старики признали новую жизнь; с радостью, умилением и любовью следили они за работою
детей и за возрождением семейного гнезда на новых началах, а старый князь умел делать общий праздник из каждой хозяйственной удачи.

...Конец ржаной уборки. На гумне вырастает целая слобода скирдов. Пахнет свежей соломой. Несколько деревень доважива-ют княжеский хлеб «помочью». Пустые телеги, подпрыгивая в облаках пыли, мчатся в поле за новыми снопами. Длинная вереница груженных крестцами возов нетерпеливо ждет очереди под скирдами. Около каждого из них свой архитектор. Молодые князья мечутся верхом в поле и обратно на гумно, шутя, подбодряя всех и каждого, помогая, дирижируя работой. Все идет по тысячелетним традициям... Каждый знает свое дело и ведет его ухватисто, но сановито. Вечер. Шумно. Весело. Но вот вдали показывается чета двух стариков: князь бережно ведет под руку свою княгиню. От дома до гумна ходу пять минут. Но старики идут медленно, с передышками.

— Старый князь идет! — проносится в толпе. Шум и гам смол
кают.

Старый князь в серой шляпе, с толстой камышовой палкой о белой рукоятке слоновой кости, сгорбленный, осторожно ведет под руку жену, еще более сгорбленную.

— Здравствуйте, друзья! — говорит он.

И все шапки снимаются с великим почтением.

— Уж и ржицу Бог уродил нынче, снопа не поднимешь...

— А убрали-то... ведренная! прямо под молотилку...

— Гляньте, Ваше сиятельство, волоть-то какая — под старновку насеменца...

— Благодарить Бога надо, уродил Господь, ни в кои-то годы...

41

Острыми карими глазами князь радостно смотрит на всех и, сказав какое-нибудь веселое, бодрое слово, уводит княгиню, у которой дрожат губы и слезы умиления появляются на глазах...

Старый мир растроган работой и успехами нового. И, быть может, именно тогда старый князь, в радостном сознании, что детям его прочно привились две лучшие человеческие добродетели — любовь к труду и доброжелательное отношение к людям, — взял перо и написал:

ПАХАРЬ

Был вечер... яркой полосою

День на закате догорал.

Склонясь над нивою родною,

Шел пахарь... Месяц встал,

Вот над алеющим востоком

Горячим, радостным потоком

Вновь занялась заря...

А пахарь шел стопою мерной,

Как раб евангельский, раб верный,

На пашне борозду творя.

О, дай и мне, о Боже, силы

Святой закон свершая Твой

Трудиться бодро до могилы

На ниве жизни трудовой.

Дай эту жизнь трудом отметить,

Дай сбросить пагубную лень

И за трудом, как пахарь, встретить

Мне новой жизни новый день.

Это стихотворение никогда не было напечатано. Оно сохранилось в памяти семейной.

В нем трогательно звучат те новые взгляды и чувства, которые спасли многих представителей поместного дворянства после реформы 1861 года и сохранили в целости их дворянские гнезда.

Князь Евгений Владимирович вместе со своею супругою прожил еще долго в Поповке. Они мирно скончались там в глубокой старости.