Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

Тихон Полнер

ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ КНЯЗЯ ГЕОРГИЯ ЕВГЕНЬЕВИЧА ЛЬВОВА

К оглавлению

 

Глава вторая

ПЕРВЫЕ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ

1

Князь Георгий Евгеньевич получил университетский диплом в 1885 году. В деревне самый трудный период — восстановления и правильной постановки хозяйства — заканчивался: Поповка была спасена. Братья работали дружно. Но для двоих творческого дела становилось все меньше. «Да и двум хозяевам, — говаривал часто князь, — работать в одном хозяйстве нельзя».

«Долг перед семьею» толкал младшего в отхожие промыслы. В местном земстве уже работал старший из братьев — князь Алексей Евгеньевич, который вместе с тем занимал в Алексинском уезде должность мирового судьи.

Самым естественным использованием диплома юридического факультета казалась судебная деятельность, и Георгий Евгеньевич, осмотревшись, решил отбыть свой стаж кандидата на судебной должности поближе к любимой деревне — при тульском окружном суде.

В Туле молодой человек сразу попал в прекрасную обстановку. Товарищем прокурора был С.А. Лопухин, прокурором Н.В. Давыдов, оба — люди широкой культуры, разносторонние, любители литературы и театра, поклонники и друзья художественного гения Льва Толстого1.

1В декабре 1889 г. в Ясной Поляне впервые шли «Плоды просвещения» в любительском исполнении. С большим блеском сыграны были роли Звягинцева С.А. Лопухиным и профессора — Н.В. Давыдовым. Последний отличился и как главный режиссер спектакля.

43

В суде царствовали добрые старые традиции эпохи великих реформ, а в открытом, гостеприимном доме С.А. Лопухина — либеральные воззрения и умеренно оппозиционные настроения по отношению к реакционному правительству. Князь Львов был принят в эту среду с распростертыми объятиями. Семья Лопухиных пригрела и приласкала его, как родного. Около года Георгий Евгеньевич работал при суде, разъезжая по губернии и выполняя разнообразные функции, возлагаемые обычно на кандидатов при выездных сессиях. Но, несмотря на высокий тон судебной работы, неослабно поддерживавшийся в Туле, это священнодействие было совершенно чуждо душе молодого кандидата. Он искал творческой, созидательной работы в деревне, около народа. Обнаружение преступлений, выяснение виновных и кара их совершенно не удовлетворяли этим запросам, и молодой кандидат заскучал.

Как раз в это время Георгий Евгеньевич встретился в доме Лопухиных с человеком, который имел большое влияние на его будущность. С.А. Лопухин был женат на урожденной графине Барановой. Сестра ее, графиня Евгения Павловна Баранова вышла замуж за Рафаила Алексеевича Писарева, который, конечно, часто бывал в доме своих свойственников. Здесь он познакомился и быстро сошелся с князем.

Р.А. Писареву шел в то время тридцать седьмой год. Несмотря на громадный рост и крупное сложение, он отличался необычайною подвижностью. Добрый от природы, он проявлял подчас чрезвычайную горячность и не любил воздерживаться от сарказмов, иногда весьма чувствительных для его политических противников. Приложение для своей кипучей энергии он нашел в земской работе и слыл одним из виднейших либеральных деятелей тульского земства. Р.А. Писарев был слишком большим барином, чтобы нести ежедневную обязательную работу на одной из платных земских должностей (хотя бы и выборных). Но в качестве члена или председателя земских комиссий он был незаменим во время губернских земских собраний. А в своем уезде (Епифанском) он, что называется, почти не выходил из дорожной тележки, посещая школы, больницы, сельскохозяйственные пункты, библиотеки, налаживая съезды учителей или курсы для них. Своим горячим энтузиазмом к земскому делу он заразил своего нового знакомого, а чтобы привлечь

44

его в Епифанский уезд для совместной работы, уговорил князя взять открывшееся место непременного члена епифанского по крестьянским делам присутствия.

Уездные по крестьянским делам присутствия существовали с 1874 года. Председательствовал — уездный предводитель дворянства; членами состояли: председатель уездной земской управы, исправник, один из почетных мировых судей и непременный член, которого выбирало земское собрание. Присутствия эти приняли дела от упраздненных мировых посредников и мировых съездов. Взыскание податей лежало на полиции. Судебные дела между крестьянами и лицами других сословий — на мировых судьях. Таким образом, роль крестьянских присутствий сводилась собственно к надзору за волостным судом и волостным самоуправлением. Однако в эту краткую формулу входили все жизненные интересы крестьян уезда. Все столкновения их между собою или с волостным начальством могли восходить на рассмотрение присутствия, если последнее пользовалось достаточным доверием. По большей части, как говорил Георгий Евгеньевич, — «присутствия эти не только не присутствовали, а постоянно отсутствовали в народной жизни». И это вполне понятно. Каждый из членов завален был собственными делами и не мог посвящать присутствию много времени. Свободным человеком был лишь «непременный член», который, в сущности, и вершил все дела, подготовляя их к докладу и исполняя постановления присутствия. Даже в маленьком уезде волны крестьянской жизни захлестывали мало-мальски добросовестного непременного члена. Количество разъездов и работы совершенно превышало силы одного человека. И потому непременный член мог не иметь ни минуты свободной и мог, относясь к делу формально, не делать решительно ничего. В этом последнем случае «присутствие отсутствовало в местной народной жизни».

Писаревы жили зимою в крошечном уездном городке — Епифани. Они занимали старый особняк весьма примитивного устройства. Однажды, в феврале 1887 года, Рафаил Алексеевич, вернувшись из Тулы, со свойственной ему горячностью рассказывал жене

45

о князе Львове — своем новом замечательном знакомом. Молодой человек принял назначение в Епифань. Надо приласкать его и устроить у них в доме. Постоянное присутствие в молодой семье постороннего человека не очень улыбалось хозяйке дома. Но вопрос был уже решен.

И вот вскоре в старом особняке появился белокурый молодой человек — тихий, простой и скромный. Он был необыкновенно привлекателен и мил. Несмотря на скромность, он, видимо, обладал уже в то время очень определенными взглядами и удивлял своими оригинальными суждениями — неожиданными и свободными от светских условностей. Он умел сразу схватить существо каждого вопроса. А от слов немедленно переходить к делу.

Маленький характерный эпизод разыгрался в первый же вечер. В кабинете керосиновая лампа чадила и горела тускло. Горячий хозяин раздражался и нервничал: сколько раз Ивану строго-настрого приказано было привести лампу в порядок и не подавать ее в таком виде...

Гость зажег на столе свечи и унес лампу к себе в комнату. По-видимому, над лампою ему пришлось основательно поработать, но когда он принес ее в кабинет, она уже не коптила, а горела ровно и весело.

Так же просто и сразу вошел он в отправление своих новых обязанностей. Он старался применить на службе свои деревенские навыки работы. Он умел говорить с крестьянами, знал их жизнь вдоль и поперек и, не теряясь, разбирался в делах во время самых отчаянных и сбивчивых галдежей на сельских и волостных сходах. Он колесил по уезду, заезжая во все самые глухие его места. Со многими волостными старшинами, старостами, отдельными крестьянами — он быстро сошелся. С некоторыми завязалась тесная приязнь. В присутствие он явился оснащенным поразительным знанием местных условий; он обладал исключительною наблюдательностью и от его спокойных, внимательных глаз не укрывались ни малейшие бытовые детали, а из них, при своем знании деревни, он легко строил картины жизни и создавал свои деловые выводы.

С составом присутствия новый непременный член поладил очень скоро. Он старался беспокоить коллегию как можно меньше. Но в присутствии он держал себя чрезвычайно скромно, отнюдь не претендуя на видимое руководство. Он был секретарем коллегии и только.

46

Очень скоро, однако, присутствие стало ничем, а непременный член его начал заметно «присутствовать» в жизни епифанских крестьян,

Сближение с Писаревым продолжалось. Они с интересом следили за деятельностью друг друга, а в свободные минуты вели сочувственные беседы. Спорить приходилось мало: они во многом были согласны. Да князь и не умел, не любил спорить: не встречая сочувствия в собеседнике, он скоро замолкал.

Весною Писаревы переехали в свое имение — на край уезда, почти на границы Рязанской губернии. Когда князю приходилось по служебным делам бывать в их стороне, он неизменно заезжал в Орловку и там, на террасе помещичьего дома, снова возникал этот сочувственный обмен пережитыми впечатлениями и мирное, подчас чрезвычайно одушевленное совместное решение возникавших при этом вопросов. Хозяйка дома, изнемогая от усталости, покидала их во втором часу ночи. Но беседа не прекращалась. Иной раз утром приходилось заставать их за кофе — все такими же свежими, одушевленными, веселыми, несмотря на проведенную в беседе бессонную ночь...

В их воззрениях было много общего, несмотря на значительную разницу в летах.

О настроениях и взглядах князя Львова в ранний период его жизни существует такое свидетельство гр. ДА. Олсуфьева: «Виделся я с ним хотя и не часто и урывками, но при встречах мы глаз на глаз вели продолжительные, задушевные и глубоко сочувственные беседы; я начал даже с ним переписку, и вообще он был одним из тех моих московских товарищей молодости, под влиянием которых я порвал тогда с материализмом, натурализмом, позитивизмом, политическим либерализмом, или, вернее, радикализмом и повернул от чистой науки в сторону практического служения государству и народу. Прогрессивное монархическое народничество — вот было наше тогдашнее направление: деревня, хозяйство и общественная деятельность около народа, разделяя его политические и духовные идеалы; а таковыми мы считали тогда православие и самодержавие на мистической его основе»1. Это изображение князя в последние годы студен-

' Олсуфьев ДА. Указ. соч.

47

чества целиком может быть отнесено и к описываемому времени. Писарев склонялся больше влево, но общий облик его политических воззрений был также не очень далек от славянофильства.

Оба они благоговели перед Царем-Освободителем, оба чтили его реформы, оба считали роковым поворотным пунктом истории России манифест Александра III, изданный в апреле 1881 г. Манифест этот, как известно, провозглашал твердое решение государя сохранить незыблемым «исконное» самодержавие и существующий строй государственных учреждений. Так Победоносцев хоронил Лорис-Меликова. Но в конституции Лорис-Меликова, подписанной перед смертью Александром II, «не было и тени конституции» (так говорил один из защитников проекта — гр. Дм. Милютин). И не о провале конституции горевали умеренные прогрессисты славянофильского оттенка. Они горевали о крушении первой попытки ввести в совещательное законодательное учреждение (Государственный совет) хотя бы ничтожное число выборных (а потому независимых от бюрократии) представителей земли, от которых самодержавная власть могла услышать правдивое слово о положении страны и о насущных нуждах населения. Этот случай был упущен, а между тем в народе и обществе явно назревали потребности, которых не могла и не хотела знать бюрократия. Чиновники загородили царя и помешали его непосредственному общению с народом. Между приказным строем и землею произошел разрыв, чреватый роковыми последствиями. И на путях реакционных контрреформ царствования Александра III люди славянофильского образа мыслей видели в будущем грозные призраки столь ненавистной им революции.

Р.А. Писарев не был настроен так мягко и миролюбиво. Он находил мысль о восстановлении идейного самодержавия утопичной, не считал возможным устранить произвол власти без ее ограничения определенным правовым порядком, видел единственный выход из переживаемого страною тяжелого положения в решительной замене приказного строя строем конституционным. Он видел в проекте Лорис-Меликова если и не конституцию, то зерно ее, из которого, при благоприятных условиях, могло вырасти представительное правление. И гибель проекта в зародыше он также, со своей точки зрения, считал роковым событием на путях развития России.

48

И Писарев, и князь Львов любили народ, хотя и несколько различною любовью. Оба они негодовали на положение крестьянства, которое и после освобождения содержалось в черном теле, в полном отчуждении от других сословий. 20 лет крестьяне оставались временнообязанными, несли оброки и барщину... А перейдя на выкуп, платили казне больше, чем стоила земля. Безропотно и бесплатно несли они самые разнообразные государственные службы и повинности. Они не пользовались при этом той самостоятельностью, которая необходима для самоуправления. Личность крестьянина была умалена, принижена, ограничена в своих правах, не была подчинена общему суду и закону, не пользовалась правом личной свободы; ее не уравняли с лицами других сословий. Так и жили мужики особым своим миром, в исключительном положении.

Такие идеи и наблюдения были общи обоим приятелям. Дальше начинались разногласия. Писарев любил народ со стороны и, как большой барин, немного сверху вниз. И хотя, конечно, он знал детали народной жизни хуже, чем князь Львов, но, смотря со стороны, относился к народу объективнее. «Власть тьмы» в жизни народа не оставалась для него незамеченной. И когда он сравнивал свой обиход с нищенским бытом крестьянина, с его подавленностью непосильным трудом, с его полуголодным существованием, — в горячем сердце культурного «семидесятника» возникало страстное желание способствовать поднятию культуры народных масс, улучшению их быта, подъему жалкого экономического положения. Из этих чувств рождалась его кипучая земская работа на пользу родного уезда. И, конечно, как полагалось идеалисту-культурнику семидесятых годов, на первом плане в этой работе стояли заботы о народном образовании: хотелось верить, что возможное уравнение культурного уровня крестьянина с другими сословиями принесет ему и личное благосостояние, и улучшение нравственных основ его жизни.

Иначе подходил к народу князь Львов. Он так увлекался народной жизнью, что терял способность видеть ее теневые стороны. Ограничив свои физические потребности до крайних пределов, он сочувственно приглядывался к народному быту и отказывался видеть в нем что-либо ужасное. Материальные условия крестьянской жизни он готов был признать в общем удовлетворительными — если

49

бы крестьянину не мешали, он прекрасно устроил бы свои дела. А что касается духовного облика народа, то еще неизвестно, кому у кого учиться... Во всяком случае — мало кто знает истинное положение народа.

Князь Львов говорил: «Томы цифр показывают многолошадных, однолошадных, безлошадных, по ним итоги подводят чиновники, какой у мужика достаток, а Семен Трошин-копач сказывал: земля наша малая, на что мне лошадь, вот у меня лошади: сам-четверть с ними за табун выработаем! И показывал при этом на своих троих сыновей. Писарь Колодезной волости Епифанского уезда на опросных листах, в которых требовалось отметить число обеспеченных и необеспеченных, добросовестно отмечал: "обеспеченных нет" и объяснял мне: "у нас, помилуй Бог, этого нет, народ исправно живет". Обеспеченными он называл тех, у кого не было печки, что называется ни кола, ни двора — бездомных. Волость исправная, а в губернском правлении проходила она нищей, так и ехала нищей до Питера. По таким данным там и судили обо всей России. И вправду, диву можно было даться: все нищие, а как приналегнут взыскивать, так все взыскивается, и в государственных росписях с удовольствием отмечается, как мало недоимок. Печальники народные плачут, статистики свидетельствуют о хозяйственном упадке, а Питер опытом убеждается, что под прессом выкупных ли, винной ли монополии или иной нагрузки — соки текут исправно. И давили. Соки действительно текли, но они не оборачивались обратно. Мужик, как орудие производства в государственном хозяйстве, не совершенствуется, самое ценное в стране — его трудоспособность не повышается производительностью, и благосостояние его идет на убыль»...

Погружаясь в гущу народной жизни, непременный член епифанского по крестьянским делам присутствия подходил к ней не совсем с той стороны, с которой он наблюдал ее дома, во время своих помещичьих, сельскохозяйственных предприятий. В Поповке между помещиками и крестьянами царили идиллические отношения («мы — ваши, а вы — наши»). При крайне благожелательном

50

отношении помещиков и мирном трудолюбии крестьян, казалось, ни у кого и не возникали сомнения относительно правильности и справедливости давно установившихся форм эксплуатации крестьянского труда. Девки и бабы молили взять их на поденщину, оплачивавшуюся 15—20 коп. в день на харчах рабочих. Почти всегда обработка отдельных десятин или вязка барского хлеба выполнялись аккуратно, по первой повестке и в каком бы положении ни приходилось бросить для этого свое собственное хозяйство. Во время рабочей поры нанять по вольной цене было, конечно, невозможно. Но во второй половине зимы, когда хлеб «доходил» во многих семьях, приходилось для его покупки занимать деньги на барском дворе. Деньги выдавались под работу в размерах весьма умеренных. Отработка их производилась в любое время, «по первой повестке».

За право держать некоторое время деревенский скот на лесных полянах мужики должны были прерывать в самый нужный момент уборку своего хлеба и спешно возить несколькими деревнями крестцы на барское гумно. Таких взаимоотношений оказывалось много. Без них нельзя было строить помещичьего хозяйства. И все же, при существующем положении вещей, мужики радовались и такому ничтожному и подневольному заработку. Но общее недовольство накоплялось, росло, хотя, конечно, и не выражалось открыто перед лицом давальцев работы — помещиков.

Теперь, в качестве непременного члена, князь видел многое, скрытое от помещичьих глаз, и от него не укрылись истинные чувства мужика к помещику.

«Каждый мужик был в душе глубоко уверен, — писал князь, — что рано или поздно, так или иначе помещичья земля перейдет к нему. Он глядел на барскую усадьбу, как на занозу в своем теле. Мужик этот крепко в землю вращен, земля ему и мать и отец, а барин земле не сроден. Кому что определено: "поп крестом, цыган кнутом, мужик горбом, а барин языком". Это чувство живет с мужиком, как инстинкт со времен Микулы Селяниновича, и поддержано в нем барством крепостного права, с одной стороны, и законом о наделе землей, который обещал ему дополнительные нарезки к наделам. Обещать обещали, а сделать не сделали, остались в долгу»...

51

Очень умеренные и даже прекраснодушные политические взгляды молодого чиновника в гуще народной жизни встретились с еще большими соблазнами. Камертон отношений к народу звенел из Петербурга. Губернаторы, губернские и уездные предводители дворянства, исправники, становые — все губернское и уездное начальство, а с ним и поместное дворянство — жили и мыслили по образу и подобию центральной власти. А эта последняя давно уже заботилась лишь о полицейской безопасности. Русского крестьянства она не знала. Цифры и факты с мест восходили по инстанциям от волостных правлений, от волостных и окружных судов. Получалось представление, что деревню населяют распущенные герои уголовной статистики. В Петербурге все чаще поговаривали о необходимости «сильной власти». На местах почтительно вторили таким возгласам. А между тем, по наблюдениям молодого непременного члена, в орбиту волостных правлений и уголовной статистики попадали лишь случайные отбросы народной жизни. Главный поток ее величественно протекал по обширному руслу, скрытому от начальства, вовсе ему неведомому. На начальство народ смотрел, как на неизбежное зло, от которого никуда не укроешься.

«Он тебе не только в хату, в душу лезет, к нему пойдешь за делом каким, которое от него в зависни, не принимает; для них и аблакаты заведены. Этому на свечку, а тому — овечку, — ну, достукаешься, а дело твое все равно не правое. У нас вся Россия бумагами связана, и концов не найдешь».

Начальство не управляло, а допекало и стало ненавистным.

А между тем народная масса жила своею жизнью, не по приказу, а по собственному разуму и по собственной совести, и желание, чтобы все было «по-божески», оказывалось сильнее и влиятельнее всякого начальства.

Власть, а вместе с нею и помещичий класс, оторвались от народа. Пропасть между двумя мирами все расширялась. Наблюдательному молодому человеку дело стало казаться безнадежным. Уже тогда он думал, что рано или поздно все кончится провалом старого, отжившего мира приказной власти, не желающей и не умеющей приспособиться к требованиям нового, нарастающего мира.

Князю Львову казалось, что трагизм этого расхождения, недоступный пониманию правящего класса, хорошо сознается многи-

52

ми крестьянами. В Епифанском уезде он встретил волостных старшин — «поистине мудрых администраторов и тонких психологов, понимавших вещи шире и глубже губернаторов и министров». Они, казалось, отлично сознавали ошибки власти. «Тонко и умно» они всегда, сколько могли, исправляли эти ошибки, приспособляя распоряжения к жизни так, чтобы «из глупости вышло дело, претворяли безнадежное и вредное в живое, реальное и полезное».

«И думалось, — восклицает князь Львов, — что было бы, если бы не было этой народной мудрости, если бы действительно вся жизнь вытекала из велений начальства. К счастью, она брала начало из своих собственных самородных родников. Народ, взятый под огул, как разбойники и воры, достойные палки, был в существе своем прекрасный, умный, честный, с глубокой душой, с просторным кругозором и громадными способностями».

Епифанский уезд — черноземный, захолустный, патриархальный. После изучения его, естественно, могло явиться желание «заглянуть в душу» народа другого склада, иного пошиба. И как раз, когда Георгий Евгеньевич подумывал об этом, открылось место непременного члена по крестьянским делам присутствия в уезде Московском, который, конечно, во всех отношениях должен был представлять полную противоположность с епифанским захолустьем. Узнав об этом, князь Львов поставил свою кандидатуру и был избран. В перемене этой могли, конечно, участвовать попутно и другие мотивы: Москва, работа на виду, новые знакомства и сближения... Как бы то ни было, молодой человек перебрался в столицу и, по-прежнему, совершенно равнодушный к окружающей обстановке — поселился в самом присутствии, откуда начал свои многочисленные поездки по «промысловому» уезду. Результаты сказались очень скоро: по-прежнему, он быстро завоевал население, а в присутствии стал скромным и незаметным, но полным хозяином положения. Здесь, в Московском уезде, особенно рельефно выделилась одна особенность князя: он необыкновенно искусно умел разряжать накопившееся вокруг начальства электричество. И там, где у других намечалось чуть ли не «сопротивление властям», со всеми при-

53

скорбными последствиями таких явлений, у Георгия Евгеньевича все обходилось вполне благополучно. Этим своим миротворческим талантом князь положительно прославился. Сестра его ближайшего приятеля В.М. Лопатина рассказывает:

«У Львова было совсем особенное умение говорить с народом, с толпой, хотя вовсе не было исключительного красноречия. Меня очень занимало это. Всюду, где были осложнения, неприятности, даже волнения, — посылали его, и все обходилось. Когда приятели-сослуживцы рассказывали о каких-нибудь «бунтах» и «историях», он слушал, посмеиваясь.

— Ну, а вы? Чтобы вы сделали? Как вы на них действуете? — допрашивала я.

— Не знаю, — отвечал он спокойно, — да никак. Ну, поговорил бы, потрепал по плечу... Посмеялся бы».,.1

Замечательно, что мирные завоевания князя Львова отнюдь не ограничивались крестьянами. Он вообще умел подходить к людям и возбуждать в них доверие. Один из его знакомых, князь П.Н. Трубецкой, занимал в то время видное положение московского уездного предводителя дворянства2. Георгий Евгеньевич часто навещал семью Трубецких, и скоро в «кулуарах» земских и дворянских собраний начали поговаривать, что предводитель говорит и думает словами и мыслями молодого Львова.

Надо отметить, что для таких замечаний (неверных в целом) кое-какие основания все же были.

О способности уловлять человеков говорит (правда, не очень сочувственно) и тогдашний наблюдатель жизни князя Львова — его товарищ граф Д.А. Олсуфьев:

«В своих отношениях к людям мне он (князь Львов) представляется хитрым и осторожным. Размаха, смелости я в нем не замечал. Он всегда как-то стушевывался и прятался за людей. Оратором, вождем он никогда не выступал: да у него и не было для этого никаких данных. В его молодости, по крайней мере, я его всегда помню тайным советником при ком-нибудь из людей, занимавших

1 Ельцова К. Сын Отчизны. — Современные записки. № 25. С. 268,

2 Стало быть, он являлся непосредственным начальником князя Львова по
Присутствию.

54

большое положение... он все что-то им нашептывал наедине и этим оказывал на них влияние и достигал сам влияния...»1 Среди таких «жертв» молодого князя Львова гр. Олсуфьев называет и предводителя дворянства кн. П.Н. Трубецкого.

Хитрость, как элемент незаурядного практического ума, конечно, могла быть налицо. Но не хитростью пленял людей князь Львов. Умение «взять человека» — этот основной талант Георгия Евгеньевича (как и всякий природный дар) проявлялся часто совершенно бессознательно. И расточался он довольно щедро и широко. Придя к знакомым и не застав никого дома, князь Львов был способен, например, присев в передней на подоконник, «совершенно заворожить интимным разговором старую почтенную горничную — умную, строгую, религиозную» или молодого лакея, ее помощника.

Когда же нужно было овладеть вниманием и доверием большого человека, распоряжавшегося делом, которое занимало в данный момент князя Львова, талант этот прямо творил чудеса.

При первом же обстоятельном свидании князь производил совершенно неожиданное и (в лучшие свои времена) неотразимое впечатление. Застав руководителя делом в разгаре неприятностей и всяческих осложнений, князь Львов — спокойный и вместе с тем оживленный, всегда настроченный крайне оптимистически — умел сразу понизить нервозность своего собеседника. Чтобы подойти к нему, почувствовать тон его души, князю требовалось немного времени, обмен несколькими фразами. В этом отношении он казался прямо провидцем. Важный собеседник ждал увидеть перед собою аристократа, если и не гордящегося своим происхождением от Рюрика, то, во всяком случае, преисполненного внешним достоинством. А перед ним сидел — мягкий человек, беспредельно скромный и простой, весьма привлекательный, хотя и ничем особенно не выдающейся наружности. Он умел слушать, но говорил легко и сам — негромко, быстро, иногда односложно, охотно пользуясь образными выражениями мужицкой речи. Суждения его сразу приковывали к себе внимание. В них отсутствовали совершенно не только светские условности, но и всякие шаблоны. Казалось, он был сам по себе. Знал ли он дело, о котором брался судить так легко? И

1 Олсуфьев /[.А. Указ. соч.

55

здесь именно он особенно удивлял собеседника. Он пришел со стороны. Но он умел «смотреть в корень», устраняя всю ежедневную путаницу. И что всего замечательнее: поняв дело, он всегда, тут же, с полною ясностью знал, как надо поступить. Ошибался ли он? Бывало, конечно. Но его неожиданные советы, его спокойная уверенность, его оптимизм — уже открывали новые пути, которые казались (в данный момент, по крайней мере) — выходом из сложного и трудного положения. Беседа его почти всегда основывалась на свежих фактах, только что схваченных им на местах, и хотя, быть может, случайных, наскоро обобщенных, но до такой степени художественно преподносимых, что они становились почти неотразимыми. Общее впечатление оставалось такое: в затхлую атмосферу, напоенную людскими дрязгами, ведомственными традициями, техническими предрассудками, проник человек с чистого воздуха, полный жизненной свежести, с ясным, независимым практическим умом, со смелыми суждениями...

И надо всем этим легкая улыбка — Пушкин сказал бы — «прелести неизъяснимой»...

Эта улыбка — ласковая и как будто немного печальная — оставляла впечатление, что собеседник видел перед собою не всего человека. И затруднения, неудачи, о которых шла речь, начинали казаться чем-то уже не столь серьезным:

— «Все наладится, все устроится, все образуется»... Но все это в конце концов — так ли уж важно? в этом ли главное?..

Законом о земских участковых начальниках (12 июля 1889 г.) крестьянские присутствия и непременные члены — уничтожены. Эти старые, покончившие существование учреждения когда-то были вызваны к жизни стремлением реакционных элементов усилить опеку над крестьянством и создать в деревне «сильную власть, близкую к народу», использовав для того местные помещичьи кадры. Во время создания уездных присутствий такого рода вожделения министра Тимашева не имели успеха, и закон вышел из государственного совета в довольно маниловском и безвредном виде. Теперь (в конце восьмидесятых годов) гр. ДА. Толстой решил не только вернуться к

56

первоначальному проекту Тимашева, но и начертать основные линии этого проекта значительно определеннее. Времена изменились. Положение о земских участковых начальниках прошло. В дворянских и правительственных кругах на институт этот возлагались огромные надежды1. Мало-мальски прогрессивное общество отнеслось к нему с нескрываемыми антипатией и раздражением.

Г-жа Ельцова в не раз уже цитированных воспоминаниях пишет:

— «Мне трудно даже передать во всей силе те неподдельные страдания, которые вызывали в нас, в сущности равнодушных к политике, "реформы" Александра III, главное, уничтожение суда в деревне и замена его земскими начальниками. Нам казалось это невероятною и оскорбительною нелепостью. Соединение в одно власти судебной и административной после векового усилия разделить одну от другой, отнятие у народа суда и всякого доверия к закону было в глазах самых умеренных, желавших прогресса России, людей ужасным насилием. Многие семьи переживали это почти как семейное горе»2.

Несмотря на всю неопределенность и неточность такой формулировки, настроения, вызванные «реформой», переданы верно. Прогрессивная часть общества инстинктивно чувствовала в новом правительственном акте еще одну, значительную победу реакции. Вместо выборных мировых судей, вместо расширения и укрепления самоуправления в столь ожидаемой всесословной волости, деревне навязывали чиновника из дворян, которому вменялось в обязанность подобрать вожжи и приблизить к народу единоличную, не стесняемую формальностями власть, в которой совмещались административные и судебные функции.

Среди старых либеральных судей типа Лопухина или Лопатина, к которым князь Львов относился с большим уважением, «реформа» вызывала, конечно, резко отрицательные отзывы.

Сам князь Георгий Евгеньевич жаждал для народа прежде всего общих гражданских прав, самостоятельности, самоуправления, возможности устроиться и жить по собственной правде.

1 Помню, как на государственных экзаменах министр юстиции Муравьев, стоявший во главе юридической комиссии, не отпускал ни одного экзаменующе
гося, не убедившись в основательном его знакомстве с Положением о земских участковых начальниках,

2 Ельцова К. Сын Отчизны. — Современные записки. № 25. С. 267.

57

Как же случилось, что в число первых же земских начальников, уже в феврале 1890 г., попали и князь Львов, и молодой его приятель Лопатин?

Обстоятельство это вызывает горестное недоумение у г-жи Ельцовой. Она вспоминает:

— «Из нашего углового старенького особняка оба они ехали присягать в Чудов монастырь. На обоих были мундиры. Брату переделали судейский мундир на дворянский, спороли нашивки, изображавшие «закон», и сделали красный воротник. Друг его, живший всегда спартанцем и презиравший всякие условности, достал у кого-то мундир Министерства внутренних дел. Мундир, однако, был короток, две пуговки пришлись высоко над талией, отчего фигура Георгия Евгеньевича казалась еще длиннее.

Но его совершенно не занимало это.

Оба и смеялись, и были мрачны, относились к себе и к окружающему критически.

К подъезду, большому, с каменными плитами-перилами была подана извозчичья карета моих родителей. Наш постоянный, старый и сердитый, кучер Ларион повез их в Кремль. Я смотрела из большого окна залы. Львов увидал, покачал головой и, вздернув комическим жестом плечи, закрыл лицо руками, словно желая спрятаться... За обедом шли рассказы... Архиерей сказал в речи, что самое плохое место могут скрасить честные люди...»1

Весьма вероятно, память нисколько не изменяет автору. Внешнее проявление как бы некоторого конфуза по поводу предпринимаемого действия могло быть налицо: Георгий Евгеньевич вовсе не желал ни с кем серьезно спорить и отделывался неумело изображаемым смущением.

А между тем, принятие князем должности земского начальника никоим образом не являлось сделкою с совестью.

Для пояснения необходимо, прежде всего, обратиться к общей психологии «восьмидесятников» — людей, вышедших на арену общественной деятельности в восьмидесятых годах прошлого столетия.

Политическая погода стояла тихая. Казалось, буря и грозы миновали. Молодежь относилась скептически к революционным призы-

1 Ельцова К. Указ. соч. 58

вам. «Отцы» негодовали, напоминая «детям» «забытые ими слова». А «дети» упрямо прислушивались к проповеди «малых дел». В этом сказывалась вовсе не одна только политическая усталость, и далеко не всегда тут был простой «отказ от наследства». Как раз самые искренние представители молодого поколения исповедовали именно такую философию общественной деятельности. Не так давно она прекрасно формулирована одним из выдающихся «восьмидесятников»1.

Он говорит между прочим: для молодежи того времени «было характерно отсутствие революционного пыла и веры в целесообразность и спасительную силу революционных методов политической борьбы»... У ней решительно преобладало убеждение в том, что «революционные эксцессы не создают переломов в жизни государства, а являются лишь следствием уже назревшей перестановки государственно-общественных отношений в стране, своего рода вскрытием нарыва, между тем как творческая работа, созидающая прогресс, есть работа по необходимости медлительная, молекулярная, требующая погружения в терпеливую возню с будничными мелочами текущей жизни. Решимость отдаться такой-то работе и диктуется велениями правильно понятого гражданского долга. Если хотите, это была процоведь «малых дел» ради больших результатов, а вовсе не отрицание стремления к этим большим результатам... Кончая университетский курс, мы не мечтали стать революционными героями: нас манила к себе легальная общественная деятельность: но на этой легальной почве мы все же готовили себя к борьбе за свои идеалы, борьбе терпеливой, настойчивой и неуклонной...»

Эта именно психология владела всецело душою князя Георгия Евгеньевича. Ему, впрочем, вовсе даже и не приходилось отказываться от какого-либо революционного наследства. Мы видели: сфера политической борьбы оставалась весьма мало ему знакомой. Она сверх того совершенно не соответствовала его натуре. Князь был прежде всего практиком, "делягой", как любил он называть людей, которых хотел особенно похвалить.

-— «Обстоятельства, среда, обстановка, — думал он, — даны; сразу тут ничего не поделаешь. Но было бы величайшей практической ошибкой, даже при неблагоприятных условиях, думать о

1 См.: Кизеветтер А.Л. На рубеже двух столетий. Прага, 1920. С. 150—171.

59

чистоте своих риз, умывать руки, отходить в сторону, ибо «отсутствующие всегда не правы».

— Нет! С неослабевающей ни на минуту энергией войти — без грома и треска — в самую гущу данной действительности и перерабатывать ее в желаемом направлении ежедневной практической деятельностью, устраняя вредные влияния и непрерывно творя несомненные и положительные ценности — такова была вера и жизненная программа, с которыми князь Львов вступал на общественное поприще и с которыми ушел в могилу.

— Если угодно, он был оппортунистом — и не только в области политики, но и в гораздо более широкой сфере, охватывающей многие стороны человеческих отношений. Но оппортунизм этот вовсе не вытекал из сознательных уступок, сделок с совестью, компромиссов...

— Нет! Даже в стан врагов он шел, ласково улыбаясь, без всяких условий и предварительных пререканий, не тратя времени на «бесполезные разговоры», веруя и исповедуя, что терпение и творческий труд — все перетрут.

В сущности, он ровно ничем не поступался, мирясь лишь с формами деятельности, с названиями, словами, которым вообще никогда не придавал ни малейшего значения.

Если же не помогали ни удивительная его трудоспособность, ни хитроумные практические комбинации, ни пленительное обращение с людьми, князь очень легко и быстро мирился с неудачею, отнюдь не приходил в отчаяние, довольствовался частичными результатами и со своим вечным, ничем непобедимым оптимизмом сейчас же усердно принимался снова за работу...

Принципиально князь Львов не мог не быть (и действительно был) решительным противником института земских начальников.

Но он полагал, что его практическая работа в главном и существенном нисколько не изменится от того обстоятельства, что он, потеряв звание непременного члена, вернется в деревню Московского уезда под новым ярлыком — земского начальника.

Совершенно так же думали, очевидно, и крестьяне: в феврале 1890 г. они с радостью встретили бывшего своего непременного члена, а теперь — земского начальника VI участка и поднесли ему в виде приветствия просфору на деревянном резном блюде.

60

В Московском уезде князь Львов пробыл недолго. Уже в 1891 г. он перешел в Тулу на должность непременного члена губернского присутствия. Этим быстрым, значительным повышением он обязан Ник. Ал. Зиновьеву, тульскому губернатору в 1887—1893 годах. Зиновьев знал и ценил князя Георгия Евгеньевича по работе его в Епифанском уезде.

Нрав Н.А. Зиновьева считался не из легких: губернатор был крайне раздражителен и вспыльчив в личных отношениях. Вообще он не отличался особенным либерализмом и впоследствии занимал даже пост товарища министра Плеве. Впрочем, в начале девяностых годов ему ставились в вину хорошие отношения с семьею Льва Николаевича Толстого. Как бы то ни было, князь Львов умел ладить и с этим начальством. Губернское присутствие, в котором теперь служил Георгий Евгеньевич, являлось кассационной инстанцией по судебным решениям уездных съездов земских начальников. Сюда же поступали жалобы на решения тех же съездов по административным делам. Губернское присутствие производило, кроме того, периодические ревизии уездных съездов и земских начальников губернии. Служебные обязанности делились между двумя непременными членами по предметам ведения. Но князю Львову казалась скучною одна кассационная практика, к которой он был определен. По его предложению, оба непременных члена взяли на себя все функции, поделив между собою губернию. Князю Львову достались южные уезды.

Почти в одно время с Георгием Евгеньевичем покинул должность земского начальника и приятель его В.М. Лопатин, перейдя в судебное ведомство. Он получил назначение в Тулу, где и поселился со своим гимназическим товарищем. Обиход, по обыкновению князя Львова, был весьма скудный, и Лопатин при случае рассказывал, что в комнате князя освещение обыкновенно ограничивалось одною свечою, засунутой в бутылку. Прислуживал обоим рябой Иван, приехавший из Москвы с Лопатиным. Но и тот пребывал в неудовольствии. Он говаривал впоследствии:

— Только уж очень князь кушают плохо. Вовсе бедно.

— А что именно?

61

— Единственно щи и кашу. Кроме ничего.

— А почему?

— Не хотят...1

В мемуарах одного толстовца содержатся весьма нелестные отзывы по адресу «будущего премьера революционного правительства». Эти отзывы идут от ближайшего окружения Л.Н. Толстого и относятся к событиям 1892 года. В сентябре этого года Лев Николаевич, возвращаясь в Ясную с голодной кампании в Рязанской губернии, встретился на одной из узловых станций с экстренным поездом губернатора. Губернатор ехал с воинскою командою на усмирение крестьян. Среди чиновников, сопровождавших Зиновьева, был и князь Г.Е. Львов. Толстой в то время заканчивал свое сочинение против государственного насилия («Царство Божие внутри вас»). Известно, каким возбудителем оказалась для автора эта встреча: под ее влиянием написана последняя, самая непримиримая сотня страниц острого сочинения. Толстой никого не называет. Он даже никого лично не винит, обрушиваясь всею тяжестью своей диалектики на систему, на государство, на власть, вынуждающую добрых в сущности и простых людей угрожать непокорным крестьянам оружием и розгами. Толстой не знал, чем окончилась эта экспедиция Зиновьева, и, чтобы показать, к чему обычно приводят такого рода меры, он вынужден обратиться к практике усмирений в Орловской и Нижегородской губерниях.

В своем страстном обличении государственной власти, которая (всегда при всевозможных режимах) вынуждена прибегать для самоутверждения к средствам насилия, Толстой, со своей точки зрения, прав. Но ему не удалось, как известно, предложить никакой практически осуществимой новой формы человеческого общежития.

Толстовец, о мемуарах которого идет речь, напротив, совершенно неправ, осыпая князя Львова нелестными и пренебрежительными эпитетами.

Спор шел между помещиком и крестьянами из-за леса. Крестьяне проиграли дело во всех судебных инстанциях (включая Сенат), но не покорились и прогнали силою помещичьих посланных, присту-

1 Ельцова К. Указ. соч. 62

павших к рубке леса. О деле было донесено в Петербург, откуда было предписано губернатору привести решение суда в исполнение.

Толстой думает, что решение это было несправедливо. Но для губернатора не могло быть выбора. Не было выбора, конечно, и для непременного члена губернского присутствия: по долгу службы он не мог не участвовать в экспедиции. К тому же он славился умением своим мирно прекращать в таких случаях волнения. Дело происходило в столь хорошо знакомом ему Епифанском уезде, и, весьма вероятно, участвуя в экспедиции, он уже по дороге мечтал о способах выхода из положения мирными средствами.

Учение Толстого во многих случаях выливалось в непримиримый лозунг ибсеновского Бранда: «Все или ничего!», хотя практика жизни заставляла Льва Николаевича идти на компромиссы.

Во многом князь Львов оставался всю жизнь поклонником Толстого; но идейная непримиримость великого писателя всегда была ему совершенно чужда.

«Все или ничего!» — вот лозунг, с которым он никогда не считал возможным мириться... Ему казалось, что всегда можно добиться хоть чего-нибудь; и ради этого чего-нибудь не только стоит, но и должно работать во всякой обстановке и при всяких условиях.

Жизнь не всегда оправдывала эти оптимистические чаяния. Однако свои неудачи он считал исключениями, и никогда подобные провалы не могли образумить его.

Одна из таких неудач уже подготовлялась.

В 1893 году НА. Зиновьев получил другое назначение, и Тульским губернатором сделался В.К. Шлиппе. То был верный слуга центрального правительства, с немецкою аккуратностью и добросовестностью стремившийся выполнять все предначертания свыше, угадывать «виды правительства» и служить им. Действительность интересовала его мало. Вверенная ему губерния должна была иметь определенную, вполне благонадежную (и в экономическом, и в политическом смыслах) физиономию. И таковою она быстро сделалась во всеподданнейших отчетах и иных бумагах, посылавшихся в Петербург новым губернатором. Всякие противоречия такому исправно-служебному духу казались либеральными умствованиями и подлежали искоренению. С земством губернатор вступил в открытую борьбу. Реакционная часть тульского дворянства подняла

63

голову и сплотилась вокруг губернатора. Земские начальники губернии получили новые инструкции. Необходимо было подтянуть их деятельность в деревне. Одним из главных орудий такого подтягивания являлись решения и ревизии губернского присутствия. Те и другие в значительной степени зависели от непременных членов. Само собою разумеется, взгляды князя Львова на деревню и деятельность около народа не имели ничего общего с воззрениями и политикой нового губернатора. Обычные чары в этом случае оказались недействительными: никаких созвучных струн в душе Шлип-пе невозможно было найти. Начались столкновения. И очень скоро князь Львов убедился на практике, что быть полезным народу можно не при всяких обстоятельствах. Податливость, уступчивость, стремление сделать хоть что-нибудь — не помогли. Губернатору нужны были лишь пунктуальные исполнители его предначертаний.

И князь Львов уже в 1893 году увидел себя вынужденным подать в отставку. Так кончилась навсегда его правительственная служба.

Решению уйти способствовал, по-видимому, инцидент, разыгравшийся в то время в Тульской губернии, обошедший всю Россию и впервые сделавший популярным имя князя Львова среди широких кругов оппозиционно настроенных общественных деятелей.

В Чернском уезде Тульской губернии славился своею реакционностью и невозможным отношением к крестьянам отставной гусарский майор Сухотин. В начале девяностых годов он получил место земского начальника. Местные крестьяне подрядились вывезти навоз из его конюшни. Явились с подводами, но узнав, что в конюшне был сап, отказались. За отказ от подряда Сухотин арестовал их и посадил «в темную». Дело дошло до губернского присутствия. Князя Львова командировали для расследования на месте. Князь полностью восстановил картину происшествия. Министр внутренних дел потребовал у Сухотина объяснений. Получив ответ, что крестьяне посажены за дерзость земскому начальнику и постановление его, Сухотина, посадить крестьян за отказ от возки навоза, составлено второпях и по ошибке, министр успокоился, приказав внушить земскому начальнику Сухотину, чтобы он впредь внимательнее относился к редакции своих постановлений.

64

За время службы князя в личных делах его произошли перемены. К концу восьмидесятых годов брат его, Сергей Евгеньевич, считал свою миссию в Поповке оконченной. Имение было спасено, хозяйство в основных линиях установлено, «старики» устроены. Предприимчивая, уже нашедшая себя натура требовала более широкой практической работы. Случайные обстоятельства столкнули его с владельцами уральских железоделательных заводов. Сначала он принял на себя лишь отдельные комиссионные поручения, для выполнения которых несколько раз уезжал на Урал. В 1888 г. он женился, взял место главного управляющего на одном из уральских заводов и уехал окончательно к месту своей новой деятельности.

Хозяйство Поповки осталось на руках Георгия Евгеньевича и его сестры. Служба давала возможность лишь временами наезжать в Поповку. Все текущие хлопоты по хозяйству лежали на сестре князя. Задача для нее оказалась весьма сложною, временами почти непосильною. Дело осложнялось заботами о родителях, которые заметно дряхлели и болели.

Выйдя в отставку, Георгий Евгеньевич мог взяться за хозяйство вплотную. Но для него текущих дел по имению оказалось даже мало. И вот на протяжении десяти лет он создает ряд предприятий, которыми постепенно обрастает в его руках хозяйство Поповки.

Георгию Евгеньевичу удается получить в Петербурге из казны значительное пособие, и он строит невдалеке от усадьбы великолепное кирпичное здание, в котором водворяется двухклассная школа для окрестных крестьянских детей. Школа эта — министерская, содержится на казенные средства и находится всецело в ведении и управлении чиновников. Почему она не земская? Почему в пору борьбы за школу между земствами и правительством князь Львов нашел возможным, обходя земство, обратиться за помощью в Петербург? Очевидно, и в этом вопросе практические соображения взяли верх над принципиальными. Местное (алексинское) земство считалось бедным и отнюдь не прогрессивным. Добиться от него средств на постройку школы именно около Поповки представлялось почти невозможным. Даже в случае удачи школа могла быть лишь одноклассною и весьма скромных разме-

65

ров, с жалким бюджетом, не превышающем более чем скромных затрат земства по каждой из остальных школ уезда. Субсидия министерства сразу ставила дело на широкую ногу. Надо было только пробиться сквозь петербургскую канцелярскую волокиту и вызвать к себе доверие в кругах, руководивших делом. Перед такими задачами князь Львов уже в те времена не останавливался. Он всегда обладал счастливою способностью внушать к себе полное доверие чиновных кругов Петербурга и, начиная свои хлопоты с самого верха, умел быстро нажать все пружины чиновничьего механизма, обойти, таким образом, канцелярскую волокиту и быстро получить деньги. Что касается принципиальных соображений... то ведь хорошо поставленная министерская школа с шестилетним курсом могла дать крестьянским детям больше знаний, чем жалкая трехлетняя земская учеба. Министерские школы представляли исключение; ими нельзя обогатить всего уезда; они стояли совершенно в стороне от земской сети и вне влияния земских учреждений... Но эти и другие соображения общего характера не могли остановить князя — раз подвертывался случай и возможность осуществить на практике дело, которое во всяком случае казалось полезным. Тем более что осуществить обучение крестьянских детей другими способами представлялось в то время по местным условиям невозможным.

Князь задумал и сумел осуществить и другое предприятие на пользу поповских крестьян. Они пили ужасающую воду из местного пруда, в сущности из большой грязной лужи. Менее чем в трех верстах (на «Кобылке») били сильные ключи великолепной воды, которая в округе считалась целебною. Георгию Евгеньевичу удалось убедить крестьян и осуществить вместе с ними проводку воды с Кобылки в Поповку.

К предприятиям того же характера относится и лавка, устроенная князем на помещичьей земле. Для нее было выстроено особое, обширное здание, которое он заполнил самыми разнообразными товарами крестьянского обихода. Дело пошло удачно; по указаниям практики, число товаров в лавке все разрасталось и скоро не только крестьяне, но и окрестные помещики стали брать в этой лавке все необходимое. С течением времени в том же помещении открыта была для крестьян чайная, торговавшая довольно бойко.

66

Но князь нисколько не забывал чисто доходных предприятий, которыми он старался поднять имение. Так, в самой усадьбе была построена им паровая мельница, шерстобитня и маслобойня. Незначительный плодовый сад при доме, сдававшийся в аренду купцам-яблочникам, совершенно не удовлетворял молодого хозяина. В двух местах, больше версты от дома, на землях, дававших весьма скудный урожай, он решил развести обширный плодовый сад. Дело это было осуществлено им в течение пяти лет почти исключительно собственными руками: в соответствующие сезоны, от зари до зори, он трудился на избранных участках, подготовляя землю, сажая яблони и ухаживая за прежде посаженными деревьями. Крестьяне Поповки отчасти даже с умилением рассказывали впоследствии, как молодой князь, полураздетый, почти в натуральном виде, копался целыми днями в земле на солнечном припеке. И надо заметить, что, по уверению самого Георгия Евгеньевича, ни одна яблонька никогда не была повреждена крестьянами, с уважением наблюдавшими за этой тяжелой и упорной работой, хотя окончание сада относилось уже ко времени перед первой революцией, когда в деревне нередко прорывались хулиганские выходки. В результате этого предприятия Поповка обогатилась огромным фруктовым садом в 54 десятины, причем посадки ограничены были двумя сортами, ходовыми для московского спроса: «антоновкою» и «бабушкиным».

Со времени получения от этих насаждений значительного количества плодов обычай сдавать сад в аренду купцам-посредникам — совершенно отпал. Князь Львов изучил в Москве сложную науку сбыта яблочного товара коммерсантам Болотной площади и принялся за организацию в Поповке самостоятельного сбора, упаковки и отправки в Москву яблок. Невозможно останавливаться здесь на технике дела. Но те, кому случалось соприкасаться с ним, хорошо знают, какими оно было обставлено трудностями. Эти трудности вовсе не ограничивались своевременным сбором, умелой укладкою и доставкою в Москву: самая торговля обставлена была бесконечными «патриархальными» условиями, которые надо было не только основательно изучить, но и уметь бороться с возникавшими из них осложнениями и риском. Все было преодолено, и князь Львов впоследствии всегда удивлялся, как это помещики, которые,

67

не желая рисковать и не умея вести коммерческое дело, давали обирать себя купцам-яблочникам. Постепенно он «углублял» в этой области свою предприимчивость. Обратив внимание на «падаль», то есть яблоки, до времени падавшие с дерева и непригодные для «товара», он решил приготовлять из них пастилу. Для этого создан был в Поповке небольшой завод — и скоро в лучших магазинах Москвы можно было получать в изящных коробках «яблочную пастилу князя Львова». Последним его изобретением в этой области являлся способ сохранять некоторые сорта десертных яблок в свежем виде до ранней весны. Хлопот с этим было много: зато малоходовые сорта со старых насаждений стали приносить значительно больше дохода.

Князь с успехом испробовал себя и на лесных посадках, создав (тоже собственноручно) 5—6 десятин насаждений березы, сосны, ели, лиственницы и пихты.

От собственных лесов у князей Львовых не осталось почти ничего: все, что возможно, было продано на сруб во времена оскудения хозяйства. Свод лесов совершался в те времена, конечно, через посредников-купцов, которые на продаже лесных материалов наживали иногда до 300 процентов. Позднее хозяйство в Поповке стало остро нуждаться в лесе. В частности, упаковка яблок требовала значительного количества коробок, ящиков, стружки, опилок. Князь Львов сделал несколько опытов покупки небольших участков леса. Входя во все детали, участвуя в работе, он увидел, что дело может давать значительный доход. Он стал действовать смелее: покупные участки все увеличивались в размерах; заведена была лесопильная машина, локомобиль; через некоторое время обозначилась новая специальность, с которою можно было самостоятельно выступить на рынке. Сводя леса обычным порядком, князь в то же время ставил машины для резки и прессования древесной стружки. Дело пошло. И скоро при Поповке вырос небольшой стружечный завод на восемь станков и даже с электрическим освещением. Склады готовых стружек перенесены были на железнодорожную станцию, откуда тюки отправлялись заказчикам...

Перечисленные начинания могут служить лишь примерами, показывающими предприимчивость и ухватистость молодого хозяина. Все это не имело ничего общего с обычными помещичьими затеями. Дело начиналось с малого, изучалось на практике во всех

68

деталях, а затем, без всяких опасений риска, расширялось в пределах, обеспечивающих постоянноеличное руководство иличное уча
стие хозяина. Начинаний было много, и впоследствии они вышли за пределы Поповки и как будто ничем не были даже связаны с ее хозяйством. Так, например, было время, когда Георгий Евгеньевич увлекся скупкою железного и чугунного лома и перенес свою деятельность в Москву. Он покупал крупные предметы, вышедшие из употребления (раз даже приобрел на торгах целый локомотив), раз
бирал их, сортировал полученные материалы и продавал со значительной выгодой.

Подобными предприятиями заполнял он свои досуги во время невольных отрывов от общественной деятельности. Оставив правительственную службу в 1893 г., он, конечно, думал о земской деятельности. Но активная работа в земстве была в то время для него
еще недоступна.

8

В конце восьмидесятых годов старший из братьев, князь Алексей Евгеньевич, мировой судья и алексинскии уездный гласный, получил назначение по судебному ведомству и уехал из Поповки. Вскоре на его место был выбран гласным князь Георгий Евгеньевич. В Алексине князь попал в обстановку весьма мало привлекательную. Алексинскии уезд развертывал скудное земское хозяйство. Здесь не усматривалось почвы и для такой частной деятельности, какую развивал, например, Р.А. Писарев в Епифани. Алексинскии уезд в шутку прозывался «Башкировским», потому что десять братьев Башкировых оказывались непреодолимыми на земских выборах, создали вокруг себя послушную клику и держали уезд как бы на откупу. Один из братьев до самой своей смерти оставался бессменным председателем управы. Чуждые башкировской клике элементы ни к каким делам не допускались. И собрание, и в особенности управа выглядели серо. Князь Львов, конечно, сразу обратил на себя внимание: почти всегда избираемый секретарем собрания, он толково вел журналы, составлял резолюции, подсказывал малограмотной управе формы вносимых ею предложений. Его нельзя было обойти при выборе губернских гласных. Но особенно близко к уездным

69

земским делам Башкировы боялись его подпустить. К тому же в то время (в начале девяностых) князь находился еще на правительственной службе.

В Туле репутация князя как делового человека стояла высоко. Там он не чувствовал себя одиноким и, благодаря Р.А. Писареву, сразу попал в среду «левых» гласных. В сущности, эта левизна была очень относительной: такие люди, какЛ.В. Любенков, князь P.M. Долгорукий, граф В.А. Бобринский, Р.А. Писарев, князь М.В. Голицын и др., исповедовали более или менее прогрессивные взгляды, но в большинстве не шли далее весьма и весьма умеренного либерализма. По общему своему облику князь Георгий Евгеньевич в те времена подходил к этой группе, хотя, быть может, оставался даже значительно правее многих из ее членов. Как губернский гласный он очень скоро занял весьма заметное положение. Произошло это, конечно, без всякого шума, без эффектов, само собою: князя выбирали в комиссии, в которых он работал охотно, усердно, по своему обыкновению чрезвычайно быстро ориентируясь в земских делах и умея «смотреть в корень». В собрании выступал он крайне редко. При этом он не стеснялся, не путался, говорил легко и быстро, но совершенно не умел и не хотел ораторствовать. Он вообще не обладал даром слова. С документами в руках, ссылаясь на традиции и прецеденты тульского земства, он быстро передавал существо дела и садился на свое место. В большинстве случаев то был далеко не боевой доклад, порученный ему какой-нибудь комиссией и всего чаще разработанный им самим. И за ряд лет едва ли был хоть один случай, когда он выступал по вопросам принципиальным или принимал участие в нередких ораторских состязаниях «левых» с правым крылом собрания. Конечно, ни о каком лидерстве князя Львова — и тогда, и в позднейшие времена — не было и речи.

Во главе губернской земской управы в течение многих трехлетий стоял князь Мышецкий. Когда-то его провела на это место левая часть собрания. Но он неизменно переизбирался при всех сменах настроений. Князь Мышецкий славился своею работоспособностью и энергичным, властным характером. В старину он был в курсе всех дел управы, ничего не пропускал мимо себя и ухитрялся накладывать печать своей личности на всякий доклад, поступавший в собрание. Но с годами круг деятельности губернского земства

70

расширился. А председатель управы старел, болел, работоспособность его уменьшалась, и при прежнем нежелании выпустить из рук какую-либо отрасль земского хозяйства он задерживал дело и тормозил его развитие. Своим товарищам по управе он не давал никакого хода. Окружавшие его земские служащие («третий элемент») были людьми старого фасона, которых он отучил от инициативы и выдрессировал в безусловном подчинении. Его либерализм давно выродился в глухое брюзжание на правительство и в ядовитые шпильки по адресу губернатора. А между тем надвигались новые, неотложные задачи. Дорожное строительство, страховое дело, ветеринария — требовали преобразования. Все настойчивее в собрании раздавались голоса о выработке погубернской сети школ, о книжном складе для снабжения всех школ губернии учебниками, учебными пособиями и письменными принадлежностями. Агрономическая помощь населению оставалась весьма неравномерно распределенною по уездам, и губернскому земству неизбежно предстояло обдумать способы ее уравнения; губернский склад семян и сельскохозяйственных машин во всяком случае требовал расширения и полной реорганизации. Казалось совершенно необходимым приступить к постройке обширной губернской психиатрической лечебницы. Министр финансов настойчиво торопил с оценочными работами... Как ни ежиАся председатель управы, надвигавшиеся со всех сторон требования жизни заставили его значительно расширить круг своих сотрудников. Но специалисты, приглашенные на службу губернскою управою, теперь уже не имели ничего общего с теми старыми сотрудниками председателя, которых он, так сказать, воспитал в безусловном подчинении. Новые люди не мирились с таким положением и требовали свободы и невмешательства в их специальную область, мирясь лишь с контролем со стороны управы. Князь Мышецкий вынужден был во многом уступать. Но не так смотрела реакционная часть собрания. Председателя управы стали обвинять, что он распустил «третий элемент». Это приписывалось старости и болезням председателя. Князь Мышецкий, действительно, был серьезно болен, устал и не мог уже выдерживать подобных атак. Он вышел в отставку и скоро умер.

На смену ему в 1900 году избран был председатель управы и предводитель дворянства Крапивенского уезда А.И. Поляков. Он

71

был выдвинут и произведен в председатели губернской управы правым крылом собрания. Человек весьма правых убеждений, приятель губернатора В.К. Шлиппе, Поляков должен был, по мнению правых гласных, сокрушить «третий элемент», привести его к полному повиновению и вернуть прежние патриархальные порядки. Но вновь избранный председатель оказался весьма разумным и порядочным человеком. Он искренне любил земское дело. Подойдя с некоторой опаской к представителям «третьего элемента», подлежавшим обузданию, он очень скоро убедился, что ничего особенно зловредного подчиненные его из себя не представляют, а для успеха земского дела надо дать им свободу инициативы и примириться с некоторыми специфическими особенностями этих людей. В большинстве из них он встретился с любовью к своей специальности и с уважением к земству. Со многими он сошелся весьма доверчиво и даже дружески. «Третий элемент», конечно, потащил нового председателя влево, аргументируя интересами земского дела. Убеждаясь постепенно доводами своих сотрудников, А.И. Поляков очень скоро основательно разошелся с тульским губернатором и, незаметно для себя, стал в деловой области левее даже некоторых гласных, которые голосовали против него, считая его «черносотенцем». Конечно, правые не могли простить своему ставленнику такой «измены». Уже на втором очередном собрании управа подвергалась систематической травле. «Левые» не нашли нужным поддержать политического противника, и А.И. Поляков очутился в полном одиночестве. Хотя ему и удалось на этот раз добиться благоприятного решения по всем докладам управы, но, чувствуя со всех сторон враждебное отношение, он заявил о выходе своем в отставку. Тогда начались поиски человека, на котором могли бы сойтись обе группы, в этот момент численно почти одинаковые. Имея в виду надвигавшиеся практические задачи, «левые» выдвинули решительно кандидатуру князя Львова. Она прошла не без значительного сопротивления справа и незначительным большинством голосов.

Свою кандидатуру князь Львов принял с оговорками, относительно которых частным образом поставил в известность гласных избирателей. В случае избрания Георгий Евгеньевич не мог сразу вступить в отправление своих обязанностей. Жена его в то время мучительно страдала, и князь почти неотлучно находился около ее постели.

72

Георгий Евгеньевич женился на графине Юлии Алексеевне Бобринской — родной племяннице приятеля его Р.А. Писарева1. Знакомство состоялось в доме последнего и упрочилось на совместной работе помощи голодающим в 1898 г. Эта голодовка дала между прочим повод к жестокому столкновению графа В.А. Бобринского с губернатором и еще раз показала князю Георгию Евгеньевичу, как трудно работать на пользу народа в тисках тех политических условий, которые в то время коверкали русскую жизнь. В губернии В.К. Шлиппе, конечно, все должно было обстоять благополучно и никакого голода не могло быть. В этом смысле шли губернаторские донесения в Петербург. Но предводитель дворянства Богородицкого уезда граф Владимир Алексеевич Бобринский напечатал в газетах воззвание о помощи голодающим. Министр внутренних дел (Горемыкин) потребовал объяснений. Губернатор с возмущением отверг «клевету» Бобринского на население вверенной ему губернии. И Горемыкин в официальном сообщении признал Тульскую губернию благополучной по части голода. Однако беспокойный предводитель дворянства верил больше своим глазам, чем официальным сообщениям. Он снова и настойчиво взывал к обществу о помощи. Пришлось гасить скандал сильно действующими средствами: газете, напечатавшей письма гр. Бобринского, было объявлено предостережение, строптивый предводитель дворянства получил высочайший выговор, и голод в Тульской губернии, таким образом, официально оказался несуществующим.

Граф В.А. Бобринский был родным братом жены князя Львова. Брачная жизнь молодых протекала счастливо. Они проводили ее в Поповке, где княгиня Юлия Алексеевна овладела общим расположением. Но в начале 1903 года она стала чувствовать мучительные боли. Муж перевез ее в Москву в квартиру брата, князя Владимира Евгеньевича, который занимал в то время пост директора Архива Министерства иностранных дел. Здесь, в Архиве, больную лечили лучшие специалисты Москвы. В конце концов, однако, оказалось невозможным обойтись без весьма сложной операции, вскоре после которой княгиня Юлия Алексеевна скончалась (12 мая). Прах ее был перевезен мужем в Богородицк, где погребен в фамильном склепе.

' Мать графини Ю.А. Бобринской была сестрою Р.А. Писарева.

73

Счастливое супружество длилось недолго. Георгий Евгеньевич, совершенно потрясенный и выбитый из колеи, укрылся в Оптиной Пустыни.

Позднее князь явился в Тулу и с головою погрузился в многообразное, живое, несколько запущенное дело председателя губернской земской управы.

Пост ответственный. Время трудное. Все нараставшее недовольство в стране в значительной степени группировалось около земства. И правительство в борьбе со страною направляло на земство свои главные удары. Администрация сверху донизу пылала рвением в борьбе с самоуправлением. Ниже придется говорить особо об этапах этой борьбы. Здесь заметим только, что там, где во главе администрации стояли особенно усердные губернаторы, положение земства становилось невыносимым. Отношения обострялись до крайности. В Туле еще князь Мышецкий, лично не ладивший с губернатором, отводил душу в письменных сношениях, наполняя свои бумаги множеством ядовитых намеков и даже издевательств — конечно, в весьма приличной и даже почтительной форме. Канцелярия губернатора не оставалась в долгу. Этот бумажный турнир с удовольствием усвоен был «третьим элементом», и князь Мышецкии в последнее время уже только подписывал бумаги, направляемые к администрации, угрюмо наслаждаясь их «остротою». Добродушный А.И. Поляков, пребывавший ранее в прекраснейших отношениях с Шлиппе, по мягкости характера не хотел менять установленного порядка и только посмеивался, читая и подписывая изощренные препирательства «третьего элемента» с канцелярией губернатора.

Все это сразу изменилось при вступлении в должность князя Львова. Со Шлиппе у него были старые счеты. Но князь не имел ни малейшего желания осложнять местное земское хозяйство политическою, а тем более личною борьбою. Худой мир он всегда предпочитал открытой ссоре. К тому же он отлично понимал, что если бы на петербургских верхах неожиданно обнаружились по отношению к земству благосклонные влияния, такие губернаторы, как Шлиппе, оказались бы в тот же день совершенно безвредными для местного самоуправления.

Вступив в должность, новый председатель на первых порах не очень приятно поразил представителей «третьего элемента». Сек-

74

ретарю он вернул несколько бумаг к губернатору, переделав их самым основательным образом. Он беспощадно уничтожил все шпильки, экивоки, намеки, которыми хотел блеснуть перед «левым» председателем секретарь. Одну бумагу князь просто перечеркнул целиком, написал на ней: «к чему все это?» и набросал сам деловитый, но «пресный» ответ. Писал он быстро, легко и охотно. «Третий элемент» привык участвовать в жизни управы: заведующих отделами обо всем спрашивали даже и не по их специальности, на совещании управы приглашалось большинство руководящих работников. С приездом князя все это кончилось. Он словно забыл или не знал обо всех этих совещаниях. По каждому делу он приглашал в управу соответствующего специалиста и с ним вдвоем решал вопрос. При этом в самом начале произошло забавное недоразумение. Князь держался со служащими любезно, почти по-товарищески. Но заведующие отделами были удивлены тем, что князь не приглашал их сесть. Приходилось давать объяснения стоя. К этому представители «третьего элемента» — люди новой формации — не привыкли. Несколько заведующих отделами решили, однако, что протестовать из-за такого пустяка не стоит, а надлежит, для сохранения собственного достоинства, демонстративно, перед началом разговора, брать стул и садиться: председатель поймет и в другой раз будет вежливее. Но, увы! Председатель не понял; он даже не заметил «демонстрации»: всецело занятый вопросом, подлежавшим обсуждению, он совершенно равнодушно относился к тому, сидит или стоит его собеседник, будучи уверен, что тот, кто хочет сидеть, возьмет стул и сядет.

Наконец, через месяц приблизительно, состоялось по какому-то общему вопросу совещание на квартире князя, которое один из присутствовавших описывает такими словами: «Приглашенными оказались несколько прогрессивных гласных, члены управы и несколько лиц из "третьего элемента". Князь занимал просторную квартиру, которая поражала, однако, своим убранством. Обширные комнаты были пусты, кое-где складные железные кровати, дешевенькие столы и стулья, жесткие диваны, обитые ситцем, видимо, прибывшие из деревни... В двенадцатом часу епифанский предводитель дворянства князь М.Б. Голицын не выдержал.

— Князь, — сказал он протяжно, с жалостью смотря на нас, — предложите же, наконец, вашим гостям чаю... — Хозяин засмеялся.

75

— Я и забыл за делами. Извините! Чай в соседней комнате. Сделаем перерыв.

И он проводил нас в столовую. Гостей было человек 12. На большом круглом столе мы увидели маленький самоварчик, уже потухший, большой чайник, стаканы, хлеб. Посреди стола красовалось блюдо с надрезанным кочаном капусты и кувшин с квасом.

— Пожалуйста, наливайте себе — кто хочет чаю. А вот квас и капуста... Я чаю не пью.

Кое-как мы нацедили себе по стакану холодного и жидкого чаю и долго потом вспоминали "княжеское угощение"»...

Подобные оригинальные мелочи очень скоро перестали обращать на себя внимание, совершенно заслоненные деловыми приемами и свойствами князя. Скромность его поражала. Но она вовсе не выражала слабости или заискивания. В общем новый председатель хорошо знал земское дело. Еще лучше ему были известны местные условия, низы жизни, деревенские потребности. В технических вопросах он требовал подробнейших объяснений специалистов и поражал всех своею ухватистостью, удивительной способностью сразу понять самое существенное в вопросе и твердо остановиться на определенном заключении.

При этом оказывалось совершенно невозможным заговорить его или подсунуть ему модное решение вопроса. Поняв дело, он подходил к нему прямо, по существу, с точки зрения хорошего хозяина и ласково, но упорно отстаивал свой взгляд. Он никогда не гнался за мелочами и подробностями. Политические соображения, интересы каких-либо групп гласных, собственные предубеждения — отсугствовали совершенно. В лице князя Львова его сотрудники очень скоро привыкли видеть и уважать настоящего земца-хозяина, очень деловитого, очень умного и совершенно не склонного поддаваться модным течениям или плясать по чьей-либо дудке. Но вместе с тем новый председатель приветствовал всячески инициативу своих сотрудников и, признав практическую полезность предлагаемого нововведения, смело и решительно шел навстречу задуманному. Не видеть его хозяйственных способностей — казалось невозможным.

Когда князь в своей стремительной работе наталкивался на столь, обычные в русской жизни административные препятствия,

76

он не приходил в волнение и не опускал беспомощно рук. Свою тактику в таких случаях он объяснял ближайшим сотрудникам, по обычаю, в образах.

— Знаете, заехал я раз в трудную минуту в Оптину. Беседую со «старцем». Он мне и говорит: «Ничего! Все обойдется, устроится... Торопиться некуда... Выезжал я как-то на престольный праздник в соседнюю волость. Базар там бывает в этот день очень люден. Вот после обеден вышел я на народ полюбоваться. А набралось его видимо-невидимо: сплошное море голов, и уж двигаться не могут. Крик, шум чрезвычайный. И вижу я: подъехал к площади мужичонка в телеге... лошадка у него немудрящая, еле на ногах стоит. Посмотрел он, посмотрел на толпу, качнул бородою и стал вожжами подергивать: видимо, ему на другую сторону площади надо было. — Ну-ну!.. ну-ну!!.. потягивает вожжи да причмокивает. Куда тут! Шагу пеший не сделает! Толпа только смеется над мужичонкой, бранится да сквернословит. А он все свое: поправит на голове шапчонку да опять зачмокает: Ну-ну! Ну-ну!!.. И что же вы думаете? Проехал!..»

Такие речи плохо успокаивали нетерпеливых сотрудников, готовых ринуться в бой с администрацией. А князь тем временем своей мирной, но настойчивой тактикой творил чудеса.

Впрочем, на эти дела у него был верный глаз. Иногда он сразу оценивал положение как безнадежное. Тогда он решительно отказывался от такой борьбы, но не приходил от этого в уныние.

Так было, например, с оценочными работами.

К статистике и статистикам он не питал особенно нежных чувств и плохо верил, что методами массового опроса можно вскрыть подлинную жизнь во всех ее прихотливых изгибах. Однако к начатым его предшественниками статистико-оценочным работам он относился благосклонно и присматривался с интересом.

Но администрация того времени считала земских статистиков чуть ли не главными врагами правительства. Это был «пунктик» министра внутренних дел Плеве. Усердные губернаторы старались «соответствовать» вкусам и взглядам министра, который выхлопотал даже высочайшее повеление, предоставлявшее губернаторам право, по своему усмотрению, не выпускать статистиков на местные исследования. В Туле, кроме боязни пропаганды, да и всякого

77

общения с народом ненавистной правительству «когорты санкюлотов»1, были свои причины опасений. За исключением нескольких волостей Тульского уезда губерния никогда исследованию не подвергалась, и экономическая жизнь ее была столь же мало известна, как Центральная Африка. При таких условиях, «вверенная» Шлиппе губерния могла в его донесениях пребывать тем, чем должна быть губерния в руках энергичного и талантливого хозяина-администратора. Статистические работы чуждого и не подчиненного администрации элемента могли совершенно подорвать этот порядок вещей и на место должного поставить существующее. Поэтому В.К. Шлиппе два года подряд, перед самым выездом на работы, запрещал местные исследования, и кадры, подготовленные для них с большими затратами труда и казенных средств2, оставались без дела.

Когда князь Львов объявил об очередном запрещении заведующему статистическим отделением, между ними происходил такой разговор:

— Это окончательно? Нельзя ли похлопотать о разрешении? Снова все труды остаются втуне...

— Ну, что же делать... Хлопотать толку не будет. Лбом стены не прошибешь: высочайшее повеление!..

— Что же я буду делать со своей публикой? 200 человек?

— Заканчивайте обработку собранного материала и помаленьку распускайте...

- Не оставить ли кадр лучших, чтобы потом, при изменении обстоятельств, быстро развернуть работу?..

- Да нет! Никаких изменений не будет, пока в Питере сидит Плеве... Дело пропащее!..

В начале 1904 года работа председателя управы была нарушена событиями, связанными с японской войною. Ему самому пришлось ехать в Маньчжурию, где он пробыл четыре месяца.

С театра военных действий князь вернулся (в сентябре 1904 г.) при новых обстоятельствах. Плеве был убит. Во главе правительства стоял мягкий и доброжелательный П.Д. Святополк-Мирский. Возникала «весна» в общественной жизни России. Но небывалые в

1 Так В.К. Плеве именовал публично земских сотрудников — «третий элемент».

2 Оценочно-статистические работы велись земством на казенный счет.

78

прежние времена военные неудачи и тяжелое наследие самодержавия Плеве — в виде всеобщего недовольства и глубокого раздражения — делали уступки правительства недостаточными и запоздалыми. Надвигалась первая революция. Сам князь Львов вернулся из Маньчжурии со всероссийскою известностью. В окружающих его тревожных обстоятельствах он оставался прежним деятельным, энергичным земским хозяином. Скромность его ничуть не изменилась. Увеличился лишь размах работы, смелость и решительность. В тульскую губернскую управу ему удалось провести несколько деятельных и энергичных работников, настроенных совершенно в унисон с ним: Ф.Е. Арбузова, доктора В.Л. Любенкова, Ф.И. Гаярина и (позже) Н.С. Лопухина. Вместе с ними он развил необычайную для Тулы практическую работу. На очередь выдвигался ряд трудных задач. И прежде всего предстояло наконец позаботиться о приведении в порядок губернских лечебных учреждений. В Туле, как и везде, они перешли к земству от казенного Приказа общественного призрения в ужасающем виде. При крайней скудости земских средств в первые десятилетия существования земских учреждений к этому тяжелому наследству страшно было приступать. В сущности, казалось единственно правильным снести с лица земли все эти архаические «бргоугодные» заведения и вместо них построить и организовать новые на уровне современных требований. Но губернский бюджет тульского земства всегда оставался ничтожным: губернское собрание было чрезвычайно сдержанно в обложении и, соответственно с этим, скупо на ассигнования. При таких условиях отпадала всякая охота не только мечтать о коренных преобразованиях, но даже думать о частичных улучшениях. Дело казалось безнадежно запущенным. С таким положением князь Львов не захотел мириться. Со своим вечным оптимизмом и стремлением «сделать хоть что-нибудь», — он ринулся на работу. И очень скоро некоторых учреждений — хирургического, родильного, глазного отделений губернской больницы — нельзя было узнать. С большим успехом и чрезвычайной практичностью произведено было преобразование «малыми средствами» и так называемого «сиропи-тательного заведения» — земского приюта для подкидышей и сирот: крутыми мерами по изменению санитарного состояния приюта, улучшением питания и ухода в короткое время удалось пони-

79

зить до минимума значительную смертность детей, существовавшую в приюте. Но главные свои заботы новый председатель обратил на улучшение жизни призреваемых земством сумасшедших. Больница для умалишенных помещалась в Туле, в тесных, загрязненных зданиях, лишенных примитивных удобств. Больница эта — единственная, принимавшая умалишенных губернии — была переполнена. В вопросе о положении умалишенных князь Львов не нашел возможным ограничиться паллиативами. Со всею энергией он обрушился на земское собрание с требованием кредитов. Убедив собрание в их неотложности, он решительно приступил к делу. В девяти верстах от Тулы он купил барское имение (Петелино), с рекой, со старым помещичьим парком, лесом и постройками. Для создания психиатрической лечебницы князь Львов пригласил испытанного постоянного архитектора московского земства (Б.Н. Шнауберта), но в первое время сам ушел с головою в это дело. Интересуясь всеми деталями, он не покидал ни на минуту архитектора во время наездов того из Москвы и до поздней ночи, вернувшись из Петелина, обсуждал с ним все подробности. Позднее, наладив основания постройки, князь Львов перешел к разрешению других очередных вопросов. Дело психиатрической колонии велось под его общим надзором одним из новых членов управы (доктором Любенковым) и молодым энергичным работником (Н.С. Лопухиным), обнаружившим на Дальнем Востоке хозяйственные способности при обслуживании земских отрядов.

В Петелине быстро вырастали здания для помещения больных, хлебопекарня, баня, прачечная, водокачка, электрическая станция. Здания для больных с обширными рекреационными залами давали много света и воздуха; везде центральное отопление, электричество. Канализацию обслуживали поля орошения, на которых заложены были огороды. Еще до того, как готовы были новые здания, часть умалишенных из Тулы была переведена в помещичий дом; по мере окончания построек, они заселялись партиями умалишенных, которые группировались по роду заболеваний и из затхлой атмосферы городского «богоугодного» заведения попадали на чистый деревенский воздух, в привольные условия живописной помещичьей усадьбы, где они, при желании, могли принимать участие в садовых, огородных и земледельческих работах.

80

Губернский сельскохозяйственный склад ожил в руках князя Львова и быстро начал увеличивать обороты. Председатель управы хорошо знал нужды населения и умел удовлетворять спрос на ходовые машины, орудия, инструменты, пчелиные ульи, семена и т. д., не останавливаясь перед риском и с тою широтою в закупочном деле, без которой невозможна никакая живая коммерция. Непосредственное заведование складом князь Львов поручил привлеченному им в управу Ф.Е. Арбузову — прекрасному хозяину, опытному и энергичному земцу.

Губернская земская управа не располагала собственным помещением. Приходилось платить за наемную квартиру тульскому дворянству. С расширением работы чувствовалась теснота. Отделы
управы расползались но городу. На князя Львова такой беспорядок производил досадное впечатление бесхозяйственности. Тщательно учтя расходы, производимые управою на наем помещений, пред
седатель решил, что будет выгоднее сделать затрату на постройку собственного дома, где можно разместить все отделы управы. К постройке немедленно было приступлено, причем расчетливый
хозяин решил извлечь из этого предприятия и некоторые непосредственные доходы для земства: в новых зданиях создан был ряд частных квартир, которые предназначались для сдачи в наем зем
ским служащим.

Неурожай 1904—1905 годов захватил и Тульскую губернию. Ожидался голод. Князь Львов созвал ряд совещаний из председателей уездных земских управ и других местных деятелей. Намечены были такие меры: 1) продажа муки частью по заготовительной, частью по удешевленной цене; 2) заготовка и продажа топлива; 3) общественные работы; 4) помощь кустарным промыслам; 5) борьба санитарно-медицинскими мероприятиями с надвигавшимися от недоедания эпидемиями. Журналы заседаний, рассмотренные доклады и другие материалы по борьбе с голодом печатались и широко распространялись среди местного населения. Князь Львов сам следил за этими изданиями и находил время писать в них, призывая имущих к пожертвованиям деньгами и вещами.

Обыкновенно в таких случаях земцы устраняли при скупке хлеба посредников, стараясь подойти лично к производителям в урожайных районах. Князь Львов действовал совершенно иначе. Он

81

не боялся посредников и привлек к делу купцов-скупщиков, специалистов по хлебной торговле и размолу зерна: при помощи их готового аппарата заготовку и доставку нужного хлеба удалось провести быстро. Деловито, хотя, быть может, и с незначительной переплатой. При организации общественных работ внимание было всецело обращено на гидротехнические предприятия, которые, ввиду частых засух, могли принести особую пользу населению. К тому же рытье прудов и колодцев можно было распределить наиболее равномерно по площади пострадавших от неурожая уездов. На производство этих работ позаимствованы были средства из губернского страхового капитала. Но то была капля в море нужды. А между тем параллельно с рытьем прудов и колодцев были затеяны во многих местах работы по улучшению путей сообщения: чинились старые дороги, мосты, закладывались новые дорожные участки. На все это необходимы были большие деньги. Князь Львов, наталкиваясь в своих многочисленных земских начинаниях на традиционную осторожность и скупость земского собрания, обращал обыкновенно с надеждою свои взгляды на казну.

Министр финансов Витте, как известно, еще в 1900 году провел закон о предельности земского обложения: повышать земский бюджет, даже при желании собрания, разрешалось отныне лишь в незначительных пределах. Вполне сочувствуя походу правительства против земства, хитроумный министр подрывал, таким образом, в корне обозначившееся к концу века необычайно быстрое развитие земского хозяйства. Желая, с другой стороны, прибрать к рукам многие земские начинания, он провел в государственном бюджете довольно значительные ассигнования «для удовлетворения местных потребностей», то есть для правительственных дотаций земству, и обещал усилить эти ассигнования «в мере действительной потребности». Земствам стоило только просить министра финансов отпустить средства на определенную нужду... Идейные земцы очень боялись этих «данайских даров». Правительственные субсидии обставлялись такими условиями, что земские учреждения предпочитали не черпать из этого источника, чтобы не потерять еще более свою самостоятельность. Фактически, позаимствования из казны оказались совершенно ничтожными. Но не так смотрел князь Львов. Для дела — кричащего и неотложного — нужны средства.

82

Без денег сделать ничего нельзя. А готовые денежки лежат в государственном казначействе. Надо только протянуть к ним руку. И князь, совершенно не считаясь со взглядами передовых земцев, бестрепетно ехал в Питер и с легким сердцем брал от казны все, что можно было взять на местные тульские нужды. Условия его не смущали. В порабощение земства он не верил. От стеснительного правительственного контроля и регламентирования, при известной деловой ловкости, всегда надеялся увернуться. А общие соображения об охране земской самостоятельности не имели над ним силы. Являясь в приемные министров, он вносил в их канцелярскую торжественность столько жизни, такое знание местных условий и дела, на которое просил денег, что отказать ему не было возможности. К тому же (в особенности после возвращения из Маньчжурии) он пользовался авторитетом общественного работника исключительной деловитости — старался никого не раздражать и отнюдь не выдвигать боевого настроения земской среды по отношению к бюрократии. Ему давали деньги охотно, стараясь облегчить и сократить тягостные формальности и волокиту. Но этого князю Львову казалось мало. Он умел присмотреть в Петербурге чисто бюрократические учреждения, которые — временно или постоянно — изнывали от отсутствия живого дела или неумения за него взяться. Для них неожиданное появление князя Львова с предложением живой работы в Тульской губернии казалось находкою. Они охотно направляли туда свои изобильные средства и кадры, а там, на месте, князь Львов умел окружить их земскими работниками, направить на дело и выжать из них все возможное. Так привлек он в Тулу инженеров и техников из организации генерала Жилинского по осушению Пинских болот с инженером-гидротехником Р.П. Спарро во главе. Генерал Жилинский прибыл сам в Тулу и посажен был председательствовать на первоначальных совещаниях об организации гидротехнических работ в губернии. Затем его инженеры и техники разъехались по отведенным им районам для составления смет. Сметы эти были тщательно обсуждены управою, и общественные работы стали осуществляться совместно правительственными и земскими людьми. Устроенные пруды и колодцы не только дали средства нуждавшемуся в работе населению; они имели такой успех, что многие крестьянские общества позднее обра-

83

тились в министерство земледелия с ходатайствами о ссудах из мелиоративного кредита на постройку гидротехнических сооружений.

Для задуманных общественных работ по дорожной части князь Львов привлек в Тульскую губернию организацию «Трудовой помощи». И тут также петербургское бюрократическое общество в слиянии с живыми земскими работниками сделало очень много для голодающего населения.

Казалось бы, вся эта кипучая, практическая, чисто хозяйственная деятельность должна была привлечь к председателю управы все земские сердца — без различия направления. В действительности случилось иначе. В 1905 году на юго-востоке Тульской губернии, как и во многих других местах России, начались аграрные беспорядки. Призрак аграрной революции терроризировал дворянское, помещичье земство. Началась жестокая реакция. Всеобщая забастовка в Петербурге и Москве, вырванная у правительства 17 октября конституция, излишества свободной печати, московское вооруженное восстание обострили и довели земскую реакцию до крайних пределов. Тульское земство всегда славилось своею правизною. В моменты общественного подъема и под давлением правительственного гнета земское «болото» — люди равнодушные к политике — давало перевес левым гласным; в обычное время, и в особенности в периоды упадка духа — декорации резко менялись, и «правые» получали подавляющее преобладание. Такова именно была картина в губернском собрании 1905 г. Князь Львов и подобранная им либеральная управа оказались в меньшинстве. Никакие таланты не способны были привлечь к чисто хозяйственным земским делам внимание напуганных людей. Они думали не о хозяйственных преобразованиях, а об ассигновках на содержание земской стражи для подавления беспорядков. Земские служащие («третий элемент») казались им несомненными виновниками и сеятелями смуты. Как увидим ниже, князь Львов в это время волною общественного подъема вовлечен был в чуждую ему область политики. Хотя среди бушевавших стихий он занимал весьма умеренную позицию, но в глазах тульских правых земцев он выглядел воистину опасным революционером. Положение его в собрании становилось все труднее: приходилось бороться против большинства; практической работе не давали ходу; полезнейших служащих невозмож-

84

но было защитить от систематических нападок. Как ни вынослив и как ни тверд был князь Львов, он чувствовал, что смысл его пребывания во главе управы — исчезал. Предстояло неизбежно уступить свое место другому.

Когда началась кампания по выборам в Государственную думу, либеральные земцы решили ввести кандидатуру князя Львова. Но очень скоро обнаружилось, что от губернии он не пройдет ни в каком случае: в губернских выборах слишком большую роль играл помещичий элемент, настроенный крайне враждебно к «революционеру» князю Львову. Между тем создалась конституционно-демократическая партия («кадеты»), включившая в свой состав очень много либеральных земцев, в числе которых были люди, близкие Георгию Евгеньевичу. В Туле стало работать отделение партии, взявшее в свои руки единственную местную газету. Князю Львову предложено было вступить в партию и выставить от нее свою кандидатуру в Государственную думу от города Тулы. Георгий Евгеньевич принял предложение. Был ли он правоверным «кадетом»? Едва ли. Чисто политическая деятельность, выработка, обсуждение, проведение в жизнь программ, политическая борьба со всеми ее аксессуарами оставались совершенно чуждыми его природе. Но он не мог равнодушно относиться к тем практическим перспективам, которые открывала для России Государственная дума. Наступала новая эра. И тут он не считал себя в праве отсутствовать. Надо было попытаться сделать что-нибудь и в новых условиях. Без вступления в партию нельзя было проникнуть в Думу. Он дал свое имя партии и согласился выставить свою кандидатуру, очень мало считаясь, по обыкновению, с тем, к чему обязывали его такие действия. Сам он мало принимал участия в избирательной кампании. Кандидатуру его провели друзья и главным образом Н.С. Лопухин. Когда князь Львов был избран, он отказался от должности председателя губернской управы.

Так закончилась навсегда его местная земская карьера1.

1 Для очерка земской работы князя Львова в Туле я пользовался, кроме личных воспоминаний, любезно предоставленными в мое распоряжение рукописными заметками Федора Ивановича Гаярина — члена губернской управы, заведовавшего, между прочим, дорожными сооружениями.

85

Таким представляется князь Львов за первые двадцать лет общественной деятельности. Он любил при оценке человека «прикладывать к нему трудовую мерку». Этот именно прием выдержан во второй главе нашего изложения. Но дает ли характеристика трудоспособности облик всего человека? Конечно, нет. У многих наблюдателей этой кипучей жизни оставалось впечатление, что за суетою вечных трудов, за бесконечными заботами о материальном (иногда о грубо материальном) — скрывалось еще что-то... Этот оппортунизм, это нежелание считаться с общепринятыми правилами намекали на что-то особенное в духовном складе человека, на свое собственное, своеобразное мерило поведения, на своеобычные идеалы. Человек на всю жизнь заведен своею природою, обстановкой, воспитанием и мечется, не покладая рук. Он не может не работать. И, как всякий выдающийся работник, преисполнен честолюбием дела, жаждою успеха. Но в то же время нельзя отделаться от впечатления, что эти труды и заботы — не только не все, но даже и не главное в его представлении. Все это — жизненная суета, от которой трудно отойти и над которой нельзя не работать. Но все это, при наличии старания с нашей стороны, наладится, устроится, образуется. Созидать материальные ценности — неизбежно надо. Но странно было бы при таком созидании особенно считаться с чисто условными и временными приемами и правилами. Все это пустяки. Существуют другие нормы поведения и другие — высшие ценности. Мечты о служении таким высшим ценностям приковывали внимание князя к жизни и деятельности «старцев» Оптиной Пустыни. Не многим — и только сочувственно настроенным друзьям — Георгий Евгеньевич давал возможность приподнять край завесы, за которой скрывались его заветные мечты. К Оптиной Пустыни внимание его привлечено было не затворничеством, не тяжелыми послушаниями, не молитвой. В противность примеру отшельников, налагавших на себя подвиги полного уединения, молчания и т. п., «старцы» широко открывали двери своих келий для всех сгибавшихся под тяжестью безысходного горя. Внести мир в исстрадавшуюся душу, принять на себя часть горя человеческого, успокоить, подготовить к возрождению и новой жизни — таков был подвиг,

86

которому они отдавали себя. Этот подвиг умиротворения страстно привлекал к себе князя Львова. Но неоднократные попытки его остаться в Оптиной Пустыни навсегда не имели успеха: старец, к которому он обращался, посылал его снова в мир, находя, что он далеко еще не подготовлен перенесенным страданием к такой миссии.

Князь Львов неоднократно бывал в Оптиной Пустыни, беседовал со старцами и в беседах этих находил утешение и примирение с жизнью. Из дальнейшего изложения будет видно, что миссию Оптинских старцев он пытался до некоторой степени выполнять и в миру, а его необычайные практические успехи, быть может, зависели не только от его деловитости или от организаторских талантов, но и от умения вносить мир и успокоение в сердца своих многочисленных сотрудников.

Насколько мечты эти держали его в своей власти? Способен ли он был подавить свою деятельную натуру или — вернее — претворить ее энергию без остатка в милосердие и служение облегчению чужого горя?

Старцы считали его неподготовленным. Он остался в миру до конца. Но мечты этого трезвого реалиста и практического работника поражают неожиданностью.

Человек определяется не только тем, что он делает. Мечты и идеалы составляют столь же неотделимую часть целого, как темперамент, природные данные, вкусы, привитые жизнью. И часто самые поступки остаются мало понятными для тех, кто не умеет подметить в них неизбежного влияния скрытых духовных течений.

О чем же мечтал князь Львов?

Странно сказать: он уже в детстве мечтал об отшельничестве, об уединении. Незадолго до смерти он писал: «Когда меня в детстве спрашивали, кем я хочу быть, я всегда отвечал, что хочу быть лесным сторожем. Мне всегда казалось особенно заманчивым жить одному в лесу, как лесные сторожа. У них своя особая жизнь. Они не знают суеты, а знают, чего не знают другие. Мне все казалось, что у леса, особенно старого, векового, — особая душа, что старые деревья хранят что-то, что в них прячут, что они накопляют веками. От дремучего леса веет чем-то сокровенным, таинственным. Лес говорит, шепчет на ухо, проникает в душу — на заре голосами просыпающихся птиц гулко, звонко, весело; в солнечный день — иг-

87

рои листа и света; сумерками — косыми лучами заходящего солнца на стволах; ночью — глубокой тишиной. Дождь пойдет — каплями, падающими с листьев; ветер пойдет — зеленым шумом; зимой — инеем, следами лесной твари. Под сенью векового леса, как под куполом древнего храма, скопляется история, говорит древность, в них дух народный дышит. С глухими лесами связана вся история земли русской, в них возникали монастыри со скитами — защита, опора и источник света духовного. В лесу будто и не видно жизни, а к нему тихо скатываются волны ее с полей и весей, в нем слышен пульс, заглушаемый там базарным шумом. Так слепой не видит, зато слышит больше зрячего — мир у него освящен духовным видением»...

Эти мечты позже, в молодости — сменились другими. Теперь он жаждал пройти «мимо пестрядины житейской» сквозь всю Россию, как проходят бродячие слепцы или странники-богомольцы, собирая по пути «россыпь духовную Царства Божия — не видимую, не слышимую», но, несомненно, живущую в душе народной...

И перед самою смертью он восклицал: «Не исполнилась мечта моя, но много раз посчастливилось мне в жизни входить в невидимый чертог души народной...»

Чего же искал и что нашел он в этом «чертоге»?

Он отвечает: любовь, доброту и преклонение перед смиренством.

Далее он поясняет:

«Смиренство вообще очень высоко ценится в деревне. Смиренство уважают и любят, о нем в песне поют: "Полюбила я его за смиренство за его". Простой, тихий, смирный пользуется всеобщим одобрением — это идеал. Высшая моральная аттестация человеку: "как его и нет". Черты смиренства проблескивают в низах народа россыпью: в каждой деревне, почти в каждой избе найдется простая, смиренная душа, она родится на русской почве, как свойственная ей флора самосевом, ее не замечают, как не замечают привычную флору. Она становится видной, когда отмечается самой природой. "Не у полном разуме", полудурачки, юродивые, слепые, нищие, убогие, странники-богомольцы, обиженные судьбою, все отмеченные горькой юдолью за смирение, с которым несут ее, причисляются к разряду "божьих людей". В грубой реальной жизни они служат опорою того идеала, который живет в народной душе в отвлеченных образах. Любимые русские святые угодники, молитвенники и заступни-

88

ки владеют ею (народной душой) именно своим смирением, кротостью, самоотданием. Ничто не трогает так русскую душу, как отрешение в миру от мирского. От них свет и благоухание духовное. В преодолении себя в затворе, в поборении мирского в миру постигают они тайну самообладания, находят для себя интенсивную деятельность в глубочайшей тишине умной молитвы и среди высшей деятельности тишину пустыни. Таковы — Никола-угодник, батюшка, сердоболен., заступник всякого живота преподобный Сергий Радонежский, святитель жизни, таковы более близкие к нам по времени старцы Па-исий Величковскии, Серафим Саровский, Амвросий Оптийский и современники наши — Нектарий, Анатолий Оптинские, Алексей, затворник Черниговского скита Троицкой Лавры — кроткие, тончайшие, одухотворенные мудрецы и провидцы, светильники ровного света любви и ясной правды, утешители в скорбях и горестях»...

Конечно, он нашел в чертогах души народной именно то, чего искал, легко проходя мимо иных их свойств. Но как раз это обстоятельство и позволяет утверждать, что таковы были собственные его идеалы, его понимание сути Евангелия, которое он всегда высоко чтил, его религия.

Эти мечты и идеалы культивировал он в душе своей очень искренно. Правда, они всецело владели им на жизненном пути. В князе Львове, как и в столь обожаемом им русском простом народе, уживались удивительным образом и самый реалистический практицизм, и высокий идеализм в евангельском смысле. Но, несомненно, последний не задерживался все-таки у князя Львова только в мечтах, а влиял и на его жизненную деятельность весьма ощутительно и притом — в двух направлениях. Во-первых, он придавал князю много широты и смелости (иногда даже склонности к риску), а также много пренебрежения к обычным в нашей среде приемам работы; в особенности неисправимо равнодушным оставался он всегда ко всяким формальностям. И в самом деле: какое решающее значение могли иметь не только приемы работы, но и сами деловые достижения — но сравнению с высшими духовными ценностями, о которых он мечтал?..

А во-вторых, эти мечты смягчали значительно остроту его «делячества», которое, при иных духовных настроениях, могло повлечь его в сторону хищничества и связанных с последним чересчур «американистах» приемов.