Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.
К оглавлению
Глава четвертая
ПОЛИТИКА
В последнюю четверть прошлого века в московских земских кругах выдающуюся роль стал играть Дмитрий Николаевич Шипов. Председателем московской губернской земской управы сделался он только в 1893 г. Но и до того, во время долголетней борьбы губернского земского собрания со старым, отжившим составом управы, не желавшим уходить, — благородная, рыцарски безупречная, энергичная фигура Дмитрия Николаевича была у всех на виду. Умный, прекрасно воспитанный, хорошего круга, не очень богатый, правда, но все же с независимыми средствами, — Шипов везде был принят с распростертыми объятиями. В самое сонное, глухое, тяжелое время конца царствования Александра III Дмитрий Николаевич сохранял всегдашнюю свою бодрость и неизменный оптимизм. Самым кипучим образом переживал он злоключения русского общества под гнетом всесильной бюрократии, но не приходил в отчаяние. Когда его добрые глаза, смеючись, смотрели сквозь очки в упор на приунывшего собеседника, а руки быстро, энергично и бодро потирали друг друга, каждому становилось веселее жить на свете и казалось, что выход из всякого положения, в конце концов, может быть найден. По своей мягкости и доброте Дмитрий Николаевич был типичным москвичом, но он обладал вместе с тем удивительною работоспособностью, практичностью и знанием земского дела, которому отдал жизнь.
В 1889 году, с упразднением уездных по крестьянским делам присутствий, князь Львов прошел в уездные и губернские гласные
130
московского земства. Уездный предводитель дворянства, князь П.Н. Трубецкой, так высоко ставил своего молодого сотрудника, что прочил его, говорят, на место старика Наумова, председателя губернской управы, не желавшего добровольно покидать должность. Кандидатом большинства давно уже был Шипов, но рыцарские чувства по отношению к Наумову мешали Дмитрию Николаевичу не только выдвигать свою кандидатуру, но даже и участвовать в оппозиции. С князем Львовым Шипов встретился у Трубецких, Самариных и в других «земских» домах Москвы. Очень скоро они настолько сошлись, что Дмитрий Николаевич не возражал против проектов князя Трубецкого и, по-видимому, считал молодого князя Львова вполне пригодным для ответственной роли председателя московской губернской управы. Но в 1893 году старик Наумов, наконец, вышел добровольно в отставку, и многочисленные поклонники Шипова немедленно провели его в председатели. Князь Львов был уже в Туле. Он не баллотировался в Москве на второе трехлетие (1892—94 гг.): связь его с московским земством оказалась непрочною и, по-видимому, обусловливалась лишь временными планами князя Трубецкого,
Близость Шипова с князем Львовым не была вовсе столь же мимолетною: она укрепилась надолго, и Д.Н. Шипов навсегда уверовал в исключительные практические таланты своего молодого друга. Между ними было много общего. Оба они состояли в отдаленном духовном родстве со славянофилами. Но у князя Георгия Евгеньевича это родство проявлялось больше в настроениях — и то не всегда вполне определенных. Шипов, напротив, выработал себе очень твердое мировоззрение, которым затем неизменно руководствовался в жизни. Практическая деятельность настолько поглощала Георгия Евгеньевича, что едва ли у него оставалось время для того, чтобы продумать систематически какую бы то ни было жизненную идеологию. Такие занятия к тому же всегда оставались чуждыми его активной натуре. Но, вне сомнения, мировоззрение Шипова было очень близко князю Львову и во всяком случае — ближе всякой другой жизненной идеологии.
Во что же верил Дмитрий Николаевич Шипов?
— Смысл жизни человеческой, — думал он, — заключается в том, чтобы люди стремились творить в этом мире не свою личную
131
волю, руководясь побуждениями своей материальной природы, а в том, чтобы уяснить себе и осуществлять на деле волю миродержавного Начала, посылающего нас в мир. Религия открывает человеку смысл жизни и уясняет ему Божественный закон его земного существования. Сущность этого закона открыта христианам в евангельском учении, призывающем всех людей к сознанию лежащего на них нравственного долга, к проявлению деятельной любви и к постоянному стремлению содействовать всеми своими силами всечеловеческому единению.
Евангельское учение вполне жизненно. Царствие Божие на земле — не только идеал, но и цель: жизнь человечества должна заключаться в постепенном, но неуклонном движении по направлению к идеалу христианского учения, то есть к установлению Царствия Божия на земле. Лев Толстой прав в своем толковании Евангелия.
Но признавая вместе с гениальным писателем первенствующее значение завнутренним устроением личности и разделяя его убеждение, что никакой действительный прогресс в судьбе человечества немыслим, пока не произойдет необходимой перемены в основном строе мысли большинства людей, Д.Н. Шипов в то же время держался убеждения, что усовершенствование основ и форм социальной жизни необходимо для постепенного осуществления на земле идеала христианского учения. Человек по долгу христианской любви признан служить общему благу всех людей и потому не в праве относиться только отрицательно к существующему укладу общественной жизни и воздерживаться от участия в ней, а должен всеми силами содействовать постепенному обновлению общественного строя в целях устранения из него господства насилия и установления условий, благоприятствующих доброжелательному единению людей.
Христианская политика должна подготовлять пришествие Царствия Божия для всего человечества.
Служение делу всечеловеческого единения составляет священную обязанность каждого члена общества.
Эту «священную обязанность» Д.Н. Шипов неизменно и с увлечением старался выполнять на всех стадиях своего служения обществу. За недолгие годы председательствования в Волоколамской уездной управе он проявил совершенно исключительные заботы о крестьянах.
132
Сделавшись председателем губернской земской управы, он сейчас же наметил и провел единение между уездами. Он создал постоянные съезды в Москве председателей уездных управ и проповедовал на них «земскую идею», которую он понимал как идею «этико-социальную», призывающую всех членов земских союзов к выполнению требований общественной правды и справедливости. При распределении земских средств, равномерно собранных со всех плательщиков, на первом плане должны стоять нужды классов, не имеющих возможности получать необходимое удовлетворение своих культурных и материальных потребностей по недостатку собственных средств. Совершенно тот же принцип Д.Н. Шипов решил применить и в отношениях богатого московского губернского земства к уездным: уезды менее состоятельные должны были получать соответственно высшую помощь и поддержку от губернии. Такие «этико-социальные» новшества не сразу привились в московской земской среде. Новому председателю пришлось вести энергичную борьбу с рутиною. И был момент (в 1899 г.), когда, не находя поддержки в собрании своим гуманитарным стремлениям, Шипов счел необходимым подать в отставку. Переизбранный вновь подавляющим большинством, он настоял на своем и добился-таки.«справедливых» отношений губернского земства к уездным. Когда единение в этой области оказалось благополучно достигнутым, Дмитрий Николаевич обратил внимание на попытки единения губернских земств между собою.
Мы видели выше, какие тернии ждали его на этом пути. Здесь он столкнулся с правительством и был безжалостно выброшен за борт всесильным Плеве. Гнет правительственной власти приходилось ему тяжело ощущать и раньше — в текущей, ежедневной земской деятельности.
«Работу в земских управах, — пишет он, — можно было сравнить с работою паровой машины, поставленной в неблагоприятные условия, при которых большая часть развиваемой машиной энергии затрачивается на непроизводительное трение, и лишь меньшая ее часть идет на полезную работу».
Вообще деятельность правительственной власти того времени определял он, как «отрицание всех преобразований шестидесятых годов и как стремление вернуть общественную жизнь в старое русло бесправия общества и самовластия правительства».
133
Вокруг него разгоралась политическая борьба общества с правительством. Казалось, он должен был неизбежно принять в ней участие. Но политическая борьба оставалась всегда глубоко чуждою всему его мягкому духовному облику. Он верил только в торжество идей и ненавидел ненависть и насилие.
Эволюция социальной и государственной жизни представлялась ему процессом постепенного развития и осуществления идей, усвояемых общественным сознанием.
«Нередко, конечно, — говорит он, — приходится наблюдать в развитии жизни человечества те или иные изменения, происходящие под влиянием борьбы и насилия, но создающиеся таким путем положения не являются прочными, только идеи и принципы служат устойчивыми основами улучшения жизни. Общественный прогресс всегда выражается в освобождении от влияния идей, которые человечество переросло в своем духовном развитии, и в возрастающем сознании долга заботиться не столько о своем личном благополучии, сколько стремиться к обеспечению блага общего. Царство истины, добра и высшей правды — конечная цель мира, заключающая в себе смысл мирового прогресса и его разумное основание»...
Борьбой интересов и классов общего блага не осуществить. Лозунг «в борьбе обретешь ты право свое» давно пора заменить сознанием, что права и свобода человека могут быть обеспечены всем равно лишь при сознании моральной солидарности всех людей между собою.
Борьба за политические права была не только несимпатична самому Шипову. Она казалась ему совершенно чуждой духу русского народа, который думал всегда не о борьбе с властью, а о совокупной с нею деятельности для устроения жизни «по-божески». Также думали, по мнению Дмитрия Николаевича, и самодержавные цари древней России, не отделявшие себя от народа.
Шипов понимал «самодержавие» в духе тех русских историков, которые не связывали термина этого с абсолютизмом или произволом. Под «самодержавием» древнее русское право понимало лишь политическую самостоятельность, независимость от других государей.
«И старое русское самодержавие, — писал Шипов, — имело, несомненно, в своей основе идею моральной солидарности государя и народа... Русские цари хорошо понимали, что только сближение
134
с народом может дать им надлежащую опору и укрепить авторитет их власти... Призвание самодержавных государей состояло в том, чтобы творить не свою волю, а быть лишь выразителями соборной совести народа»...
Эти исконные русские начала подменены произволом и абсолютизмом бюрократии, заслонившей царя от народа. Для восстановления доброго, старого времени вовсе не нужна конституция, которая возводит в принцип систему неизбежных соперничества и борьбы между властью и народным представительством.
В основу взаимоотношений царя и народа надлежит положить нравственную идею взаимодействия и солидарности.
Для этого необходимо добиться осведомленности монарха о нуждах народа и общества, осведомленности, являющейся результатом постоянного участия в законодательном учреждении выборных и потому независимых от бюрократии членов общества. И Шилову представлялось возможным ограничиться на первое время введением в состав комиссий при Государственном совете выборных представителей общественных учреждений. Он боялся вовлечения русского народа на чуждый ему путь политической борьбы и считал своею обязанностью идейно противиться всеми силами притязаниям конституционалистов.
До самого 1905 года политическое мировоззрение Шипова было крайне близко душе князя Г.Е. Львова. Шипов долго еще и после этого считал и называл князя своим «единомышленником». Чутье действительности и соотношения реальных сил уже в начале 1905 года отнесло князя Львова далеко в сторону от этой прекраснодушной идеологии. Но — вне всякого сомнения — Георгий Евгеньевич возвращался из Маньчжурии осенью 1904 года, исповедуя (более или менее сознательно) изложенные верования. И даже десять лет спустя князь Львов на официальных банкетах провозглашал Д.Н. Шипова своим «учителем в общественной деятельности».
Еще в шестидесятых годах прошлого столетия в первых же земских собраниях возникли вопросы, касавшиеся не только местных «польз и нужд», а и благоустройства всего земского хозяйства Рос-
135
сии. В то же время обнаружились стремления к единению земств между собою. Правящая бюрократия сразу обрушилась на такого рода тенденции всею тяжестью своей власти. В единении земств чиновный мир Петербурга видел угрозу чуть ли не революцией. Свою власть бюрократия связывала с абсолютизмом. Уступив хозяйственную деятельность на местах представителям населения, правящая клика более всего опасалась расширения круга деятельности выборных людей. Пятидесятилетняя история земства преисполнена борьбою между земщиной и чиновничеством: первая всячески изловчалась сохранить и, где можно, расширить свои права и поле деятельности; второе, напротив, стремилось сдержать этот естественный рост, ограничить, сузить сферу деятельности местного самоуправления. В борьбе объединенный голос земских деятелей был крупным козырем. Это хорошо понимали и земцы, и бюрократия. К тому же среди выборных представителей местного населения уже с самого начала обнаружились политические тенденции, в высшей степени опасные с точки зрения правящих сфер. Разговоры об «единении царя с народом», об уничтожении бюрократического средостения, о «завершении здания» и даже прямо — о конституции были весьма обычными среди земских деятелей. Их объединенный голос мог коснуться и этих запретных вопросов и прозвучать, как голос земли, голос всей выборной России.
Борьба велась с переменною интенсивностью в течение пятидесяти лет. С конца прошлого века в нее был вовлечен корректный, лояльный и в высшей степени мирно настроенный Д.Н. Шипов. Испытав на практической работе московского земства всю силу административных репрессий, он убедился, как трудно отстаивать права земства в одиночку.
«Земские учреждения, — писал он впоследствии, — каждое в отдельности, чувствовали себя бессильными реагировать на реакционную политику правительства и естественно стремились к единению, хорошо понимая, что только своим объединением они могут представить известную силу для защиты своего положения, силу, которую государственная власть не будет в состоянии игнорировать».
Репрессии Сипягина и Плеве вызвали оживление оборонительной тактики земств. Сначала Шипов пробовал вести объединение
136
совершенно открыто, с ведома и согласия министерства внутренних дел. Убедившись, что это совершенно невозможно, земцы перешли к «частным совещаниям», которых не скрывали от правительства, но и не пытались получать на них разрешения. Особое значение получило «частное совещание» земских деятелей в Москве, обсуждавшее в мае 1902 года отношение земцев к комитетам о нуждах сельскохозяйственной промышленности. Закон об этих детищах министра финансов Витте игнорировал земство как учреждение, и земцы сочли необходимым на такое отношение реагировать. «Частное совещание», закончив свои занятия, избрало постоянное бюро для созыва съездов в нужные моменты и для подготовки к обсуждению назревших вопросов. В бюро вошла вся московская губернская управа и 12 лиц из числа иногородних делегатов. Во главе бюро просили стать Д.Н. Шипова.
Таким образом, единение земств, несмотря на сопротивление правительства, получило свою организацию, но силою вещей стало в полулегальное положение.
Рядом с этим правым крылом движения развивались даже среди земцев более левые, уже чисто политические кружки, очень скоро ставившие на .своем знамени определенно конституционные требования. Так, в самом конце столетия, по инициативе князей Петра и Павла Долгоруковых был образован кружок под названием «Беседа». Сначала в нем обсуждались исключительно земские вопросы, а потом и политические. Когда в «Беседе» преобладающим сделалось конституционное направление, все более умеренные земцы ушли. Кружок играл видную роль почти до 1904 года, когда начались регулярные земские съезды. «Беседа» издала ряд интереснейших книг: «Мелкая земская единица», «Нужды деревни», «Свод работ сельскохозяйственных комитетов», «Крестьянский вопрос», «Политический строй»1. Другой кружок конституционалистов носил название «новосильцевского» и образовался в конце 1903 года из земцев «третьего элемента» — профессоров и других общественных деятелей.
В самом начале 1904 года организован «Союз освобождения», охвативший почти всю Россию; главную роль в нем играли также
1 См.: Белоконский И.П. Земское движение. М, 1910. С. 69.
137
земцы (выборные и служилые). «Союз» возник из кружков содействия журналу «Освобождение», издававшемуся с 18 июня 1902 года в Штутгарте П.Б. Струве — при участии и материальной поддержке земских конституционалистов. Журнал (как впоследствии и «Союз») был посвящен «великому делу борьбы за всестороннее освобождение нашей родины от полицейского гнета, за свободу русской личности и русского общества».
Земские съезды более умеренного направления шли в то же время почти непрерывно: земцы пользовались каждым вызовом в Петербург для участия в качестве экспертов в обсуждении министерских проектов, каждою выставкою, устроенною правительством или одним из земств (кустарного, пожарного, сельскохозяйственною, по народному образованию и т. п.). И правительству становилось все труднее бороться с земским движением.
Князь Г.Е. Львов до 1904 года принимал весьма поверхностное участие во всем этом. Пока дело шло о правах земства, по-видимому, движение мало его интересовало. На съездах Тульская губерния была представлена обычно другими лицами. Трудно предположить, что князь Львов держался умышленно совершенно в стороне. Земское движение возглавлялось Д.Н. Шиповым; в съездах участвовали от Тулы близкие люди — Р.А. Писарев, князь М.В. Голицын и др. Но, по-видимому, князь Георгий Евгеньевич довольствовался ролью наблюдателя, появлялся на земских сборищах лишь в целях осведомления. Во всяком случае он не играл на них никакой заметной и активной роли. В то «бюро» съездов, которое намечено в мае 1902 года, он не был избран. Князь не боялся левых течений земского движения и появлялся всюду — и на «Беседе» Долгоруковых, и даже в «Союзе освобождения». Но то была еще не его сфера. Он наблюдал, слушал разговоры и ждал настоящего дела.
В начале 1904 года в Туле среди «третьего элемента» образовался отдел «Союза освобождения». Долго обсуждался вопрос: можно ли предложить новому председателю губернской управы вступить в эту нелегальную и антиправительственную организацию. Для председателя губернской управы, состоящего, по Земскому положению 1890 года, на правительственной службе, — риск получался огромный. Местная администрация (губернатор, жандармы) считали князя «красным» и следили за ним весьма недоброжелательными взорами.
138
Малейшая неосторожность участников, «провал» отдела могли навсегда прекратить общественную деятельность князя Львова. С ним заговорили, наконец, весьма робко, ожидая несомненного отказа... Ничуть не бывало: князь даже не спросил имен участников: легко, просто и беззаботно он вступил в члены нелегальной организации и появился на собраниях. Правда, по большей части, он молчал, слушал, приглядывался к людям и их делу. Люди были в достаточной степени серые, но даже и среди них политические мнения князя Львова казались иногда весьма наивными и странными. Он не знал истории общественного движения в России, путал эсдеков с эсерами и, видимо, менее всего на свете интересовался политикой. Несмотря на чрезвычайную занятость, он участвовал в нескольких конспиративных собраниях, но для всех казалось ясным, что его терпения хватит не надолго: разговоры и речи его утомляли, а сколько-нибудь серьезного дела пока не было видно. Отъезд на войну избавил его от этой обузы. Вероятно, в других политических организациях он чувствовал себя таким же посторонним наблюдателем. Впервые князь принял деятельное и энергичное участие в земских съездах, собиравшихся в Москве в начале 1904 года по поводу объединенной земской помощи больными раненым воинам. Здесь за разговорами вырисовывалось большое практическое дело. На этих съездах князь почувствовал почву под ногами и быстро выдвинулся. Все же он уезжал в Маньчжурию — скромный, мало кому известный и при весьма мрачных предзнаменованиях. Политический горизонт внутри России омрачался все более. Всесильный Плеве обрушивал на общество, и в частности на земство, грозные перуны тягчайших репрессий. Страна приходила все в большее движение. Огромный котел закипал и глухо бурлил. Недовольство и раздражение захватывало уже не только интеллигенцию: в низах — на фабрике и в деревне — становилось смутно и беспокойно. Даже для оптимистов, даже для людей самых умеренных — «представлялось несомненным, что если власть в ближайшем времени не отрешится от усвоенных ею недоверия и пренебрежения к общественным силам и не создаст благоприятных условий для сотрудников с общественными элементами на основе моральной солидарности с ними и понимании смысла и задач государственной жизни, то в недалеком будущем под влиянием быстро нараставшего в стране оппозици-
139
онного настроения окажется неизбежной коренная реформа нашего государственного строя и будет поставлен на очередь вопрос об осуществлении идеи народовластия»1.
Возвратясь из Маньчжурии, князь Львов ощутил в Москве иную обстановку. После убийства Плеве и под влиянием военных неудач, правительство шло на некоторые уступки. Они запоздали, никого не успокоили, не удовлетворили и лишь открыли клапан, через который прорвалось наружу долго сдерживаемое недовольство. Князя Львова встретили, как национального героя, доказавшего на деле, на кровавых полях непопулярной войны, чего может достигнуть общество и его избранники — при малейшей свободе действия. Бюро земских съездов немедленно кооптировало князя в свой состав, и он сразу очутился в центре политического движения.
Министром внутренних дел назначен был князь П. Д. Святополк-Мирский — человек искренний, прямой и благожелательный. Казалось, новый министр не будет ставить прежних препятствий земскому единению. Бюро порешило назначить земский съезд в Москве на 6 и 7 ноября. Программа намечалась из чисто земских вопросов. Но 16 сентября, вступая в должность, князь Святополк-Мирский открыто заговорил со своими подчиненными «об искренне благожелательном и истинно доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще»...
Бюро земских съездов заволновалось. Теперь доброго отношения одного, случайно поставленного во главе министерства лица — казалось уже недостаточно. Насущнейшей потребностью момента признавались «правильная постановка законодательной деятельности и предоставление участия в ней народному представительству». Несмотря на протесты Д.Н. Шилова, программа намеченного съезда подверглась соответственным изменениям.
Между тем, слух о намеченном съезде дошел до министра, который решил, в противность отношению прежнего правительства, оказать земцам доверие и выхлопотал высочайшее повеление о легализации съездов председателей губернских управ для обсуждения сообща чисто земских вопросов. Новая программа намеченно-
1 Так с прискорбием писал Д.Н. Шипов (см. его «Воспоминания...». М., 1918, С. 156).
140
го съезда, очевидно, выходила из рамок испрошенного у царя разрешения: приглашения разосланы не только председателям управ, но и рядовым земским гласным, причем предполагалось обсуждать уже не только земскохозяйственные дела, а и вопросы об изменении государственного строя.
Предстояло спешно объясниться с министром, чтобы не ставить его перед государем в невозможное положение. Беседы вел сначала один Д.Н. Шипов. Закончить вопрос было поручено особой делегации, составленной из Д.Н. Шипова, И.И. Петрункевича и князя Г.Е. Львова. Это поручение свидетельствует о том высоком положении, которое князь Львов после маньчжурских триумфов сразу занял в земской среде и в чуждом ему до тех пор политическом земском движении.
Переговоры закончились компромиссом. Царь, по докладу министра, признал, что предположенный съезд ни по составу своему, ни по предметам, намеченным к обсуждению, не совпадает с теми совещаниями председателей губернских управ, на которые было испрошено соизволение. Официальное разрешение совещания с намеченной программой невозможно, так как это значило бы, что правительство, считая необходимым постановку такого рода вопросов, поручает их обсуждение кружку частных лиц.
Впрочем, на запросы депутатов министр заверил их, что полиция не будет препятствовать частным совещаниям земцев на частных квартирах.
Так состоялся в Петербурге 6—9 ноября 1904 года знаменитый земский съезд, впервые высказавший открыто конституционные чаяния русской интеллигенции.
В съезде участвовало 103 земских гласных. То был цвет прогрессивного крыла земского движения. Председателем был избран Д.Н. Шипов. Такие выдающиеся земцы, как Ф.А. Головин (председатель московской губернской управы), Н.Н. Хмелев и Ф.Ф. Кокошкин (члены той же управы), несли скромные обязанности секретарей собрания. А на почетные места товарищей председателя единогласно избраны были: ветеран и корифей земского движения И.И. Петрункевич и совершенный новичок в политике — князь Львов.
Съезд протекал в настроении торжественном. Земцы чувствовали, что за ними следит с надеждою большая часть интеллигентной России. Они должны были, наконец, сказать правительству от-
141
крыто главное. Это «главное» и общепризнанное сводилось к необходимости создания народного представительства, организованного как особое выборное учреждение.
Но затем даже и в прогрессивной земской среде начинались разногласия. Огромное большинство съехавшихся не верило ни бюрократическому правительству, ни верховной власти и считало необходимым добиваться конституции и парламентаризма. Против воззрения этого со всею горячностью восстал Д.Н. Шипов. Он не хотел строить будущее России в формах конституционного государства с неизбежными при таких условиях столкновениями интересов, политической и партийной борьбой. В основу взаимодействия власти и народного представительства он мечтал положить не правовую, а этико-социальную идею: он верил, что «этот принцип соответствует всему мировоззрению русского народа, вытекает из его христианского жизнепонимания и ярко сказывается в чертах его характера». Власть должна быть осведомлена о мнении и воле страны через ее выборных представителей. И, конечно, не найдется такого государя, который решился бы идти против ясно выраженной воли своего народа.
Эти воззрения не встретили на съезде защитников. И Д.Н. Шипову пришлось одному отстаивать законосовещательную деятельность будущего представительства. Он мужественно принял на себя сокрушительные удары убежденных конституционалистов, а когда дело дошло до голосования, в собрании оказалось сначала 27, а затем и 38 молчаливых сторонников его воззрений.
С ними голосовал и князь Г.Е. Львов, по обыкновению своему молчавший во время политических прений.
Оба мнения (конституционного большинства и шиповского меньшинства) нашли выражение в резолюции, и это дало возможность всем присутствовавшим подписать знаменитый протокол.
2 декабря 1904 года князь Святополк-Мирский доложил государю постановления земского съезда и убеждал пойти навстречу общественным пожеланиям. Министр предлагал на первых порах уступку весьма скромную: введение в состав Государственного совета выборных представителей от общественных учреждений.
142
Состоялись совещания в Царском Селе. Победоносцев доказывал, что самодержавие имеет не только политическое значение, но религиозный характер, и государь не в праве ограничивать свою миссию, возложенную на него Божественным промыслом. Министр юстиции (Н.В. Муравьев) утверждал, что на основании действующих законов империи государь не в праве изменять существующий государственный строй. В.Н. Коковцов высказывался против предоставления права контроля над действиями правительства и против вмешательства будущих народных представителей в распоряжение финансовыми средствами государства; да и вообще он предупреждал, что уступка общественным требованиям грозит в дальнейшем полным ограничением царской власти. В хоре ожесточенных противников проекта, возглавленных великим князем Сергеем Александровичем, только граф Сольский и Фриш высказались за уступки обществу. Витте, по обыкновению, хитроумно вилял.
Царь не возражал против уступок, но ждал, по-видимому, чтобы его убедили не делать их.
Возникший среди бюрократии переполох улегся 12 декабря. В указе Сенату от этого числа признавалась неотложность реформ — по большей части именно тех, которые указаны в постановлениях земского съезда. Разработка этих реформ поручена существующим бюрократическим учреждениям. В то же время издано строгое правительственное сообщение, в котором заключения земского совещания и поддержавшие их резолюции земских собраний, городских дум и других общественных учреждений признаны проявлениями смуты, направленной против существующего порядка государственного управления. Всякие собрания призывались впредь не выходить за пределы вопросов, предоставленных их ведению; в противном случае должностные лица, в них участвовавшие, подлежали судебной ответственности.
Князь Святополк-Мирский подал в отставку. На его место был назначен Булыгин. «Весна» доверия к обществу отцвела, не успевши расцвесть. Слякоть давно знакомой петербургской бюрократической осени снова вступила в свои права.
Возвещенные 12 декабря реформы спешно разрабатывались канцелярией комитета министров под непосредственным руководством Витте.
143
«К сожалению, — пишет сам маг и волшебник бюрократии, — осуществление указа встретило скрытые затруднения, а затем и крайне неискреннее к нему отношение — через несколько недель после того как этот указ был издан. Вследствие этого, указ 12 декабря не мог послужить к успокоению общества, ибо если не все, то часть общества скоро и легко разобралась в том, что то, что было дано, уже желают свести на нет»1.
Революционные настроения развивались. 9 января 1905 г. произошел расстрел рабочих в Петербурге. 5 февраля в Москве убит великий князь Сергей Александрович. Неудачи на войне продолжались. 15 февраля началось Мукденское поражение.
В соответствии с этими событиями уже в первых числах февраля в окружении царя снова возникают разговоры об уступках, о привлечении к законодательству выборных представителей. В новых царскосельских совещаниях на эту тему говорит Ермолов. Его поддерживает новый министр юстиции С.С. Манухин. Булыгин (министр внутренних дел) заявляет, что внутреннее положение России его все более и более убеждает, что эта мера необходима. Коковцов говорит на этот раз, что без призыва народных представителей трудно провести внешний заем, необходимый для продолжения войны.
Наконец, царь сдается. 18 февраля он подписывает рескрипт на имя Булыгина о подготовке к созыву народных представителей. Впрочем, еще накануне опубликован весьма суровый манифест «о настроении и смутах», составленный совершенно в победоносцевских тонах, и указ Сенату о том, что отныне общественные учреждения и даже частные лица могут беспрепятственно представлять свои соображения о государственном строительстве в Совет министров...
Акты 18 февраля коренным образом противоречили актам 12 декабря. У самых благонамеренных людей невольно возникали сомнения в искренности правительства и верховной власти: уступки, вызванные нарастанием революционной волны и военными неудачами, могли, при изменившихся обстоятельствах, остаться словами, а обещанные реформы снова свестись на нет... Правительство, видимо, отступило только перед силою. Не пора ли было примкнуть
1 Витте СЮ. Воспоминания, Царствование Николая II. Том 1. Берлин: Слово, 1922. С. 303.
144
к тем, кто пытался поставить колеблющуюся власть в конституционные условия?..
Но Д.Н. Шипов еще не мог расстаться со своими прекрасными мечтами. Боясь более всего толкнуть народ русский на борьбу с властью, он хватался за соломинку: ему все еще казалось вероятным, что государственная власть, встав раз, под влиянием тех или иных соображений, на новый путь в своих отношениях к обществу, пойдет в дальнейшем открыто и прямодушно к осуществлению реформы, признанной ею необходимой1.
Земское бюро давно уже не разделяло такой веры. В марте, готовясь к новому земскому съезду, оно составляло доклад о формах народного представительства в духе мнения большинства земского съезда 6—9 ноября 1904 года: речь шла о конституции и выборном праве на началах всеобщего, прямого, равного и тайного голосования.
Исчерпав безуспешно все свои доводы, Шипов вышел из состава бюро, а когда земский съезд 22—26 апреля согласился громадным большинством с мнением бюро, Шипов решил действовать самостоятельно и принял меры к созыву в мае земцев, примыкавших к его мнению. Готовясь к этому съезду, Шипов и его единомышленники разработали довольно стройную систему выборов «зрелых» представителей народа от реорганизованных местных самоуправлений; выбранные должны были донести до верховной власти «мысль народную». Он еще верил, что царь, стоящий выше политической и партийной борьбы, не сможет и не пожелает отделять себя от народа...
Князь Г.Е. Львов все это время был чрезвычайно занят в Туле, где между прочим развивал огромную энергию в борьбе с голодом. В Москве бывал он урывками. Участия в политической деятельности Шилова он не принимал. Никаких объяснений и разрыва не было: Шипов продолжал считать и называть князя Львова своим «единомышленником» . Но Георгий Евгеньевич не последовал примеру своего учителя и друга: в марте он не вышел из состава земского бюро, а на апрельском съезде был торжественно переизбран в его состав. Товарищи по бюро считали его «конституционалистом чистейшей воды»2.
' Шипов Д.Н. Воспоминания... С. 293.
' См.: Кокоштн Ф.Ф. Сборник в память С.А. Муромцева. М., 1911. С. 221.
145
Кем он был в действительности?
Душою он по-прежнему склонялся к мировоззрению Шипова. Но здравый смысл и чрезвычайно развитое чутье действительности заставляли спуститься из заоблачных сфер на землю. Для веры Шипова не было реальных оснований. И правительство, и сам царь уступали только перед давлением надвигавшихся неблагоприятных обстоятельств — уступали неохотно, неискренне, надеясь взять реванш в ближайшем будущем. В высших сферах этико-социальные идеи понимались по-своему: именно во имя этих идей защищались всеми средствами «устои» от атаки общества. Вне борьбы и закрепления правовым, конституционным порядком результатов победы — надеяться было не на что.
Во всяком случае становилось все более ясным, что общественное движение шло уже через головы миротворцев. Формы и формулы никогда не имели власти над Георгием Евгеньевичем. А на практике он видел: ладить с правительством во что бы то ни стало оказывалось невозможным. И он молча пошел с конституционалистами.
В конце мая в Москве состоялся съезд единомышленников Шипова. Князь Львов в нем не участвовал. Но грозные вести о разгроме флота Рожественского при Цусиме заставили земское бюро телеграммами созвать обычных участников земских съездов. Шипов сдался на убеждения бюро и уговорил своих единомышленников еще раз принять участие в съезде, который получил название «коалиционного». Настроение оказалось приподнятым до крайности. Раздались страстные негодующие речи. Умеренным земцам удалось смягчить решения съезда лишь в самой незначительной степени. Принятое обращение к царю было составлено в почтительных, но весьма решительных выражениях. Земцы жаловались на неисполнение бюрократией обещаний царских, требовали отмены «ненавистного и пагубного приказного строя» и вновь ходатайствовали о созыве без замедления народных представителей, избранных «равно и без различия» всеми подданными царя, чтобы «в согласии с ним установили они обновленный государственный строй». Особая делегация должна была поддержать перед царем ходатайства съезда. В нее избраны между прочим и Д.Н. Шипов, и князь Г.Е. Львов. Но первый из них решительно уклонился от избрания и в дальнейших земских съездах участия уже не принимал.
146
Депутация выслушана государем 6 июня в Петергофе. От лица земской России говорил князь С.Н. Трубецкой1. В его замечательной, нарочито простой и элементарной речи обращено особое внимание на то, что не всякое народное представительство послужит делу водворения внутреннего мира. Он обращал внимание царя на то, что зачастую предначертания его «урезываются и нередко проводятся в жизнь людьми, заведомо враждебными преобразованиям». А между тем «собрание выборных представителей не может быть заплатой к старой системе бюрократических учреждений»; оно «должно быть поставлено самостоятельно, и между ни*м и царем не может быть воздвигнута новая стена в лице высших бюрократических учреждений Империи»...
Царь отвечал успокоительно, но уклончиво. В сущности, он заверил депутацию только в том, что «его воля созывать выборных от народа — непреклонна»...
Ходили слухи, что он не хотел принимать депутацию и негодовал на людей, пытавшихся вырвать у него согласие на реформы, пользуясь несчастьями, переживаемыми Россией...
Земские съезды продолжались. В июле полиция и администрация, по настойчивым приказам из Петербурга, сделали все возможное, чтобы земский съезд не состоялся. Соответствующие инструкции были разосланы и губернаторам, которые обратились к земствам и городским думам с предупреждением о том, что съезд не будет разрешен. Один из губернаторов объявлял даже предстоящий съезд «вне закона». Высшую бюрократию напугал распространившийся в Петербурге слух, что съезд предполагает объявить себя учредительным собранием и выбрать временное правительство. Несмотря на все препятствия, съезд состоялся в расширенном составе, так как к нему впервые примкнули представители общегородского объединения. Занятия, по обыкновению, протека-
1 В депутацию входили: граф П.А. Гейден, князь Г.Е. Львов, Н.Н. Львов, И.И. Петрункевич, Ф.А. Головин, князь Пав. Дм, Долгоруков, Н.Н. Ковалевский, Ю.А. Новосильцев, Ф.И. Родичев, князь Д.И. Шаховской, барон П.Л. Корф, А.Н. Никитин, МП. Федоров, князь С.Н. Трубецкой.
147
ли мирно и нарушались лишь вторжениями полиции. Обсуждались ставшие известными основы булыгинского проекта Государственной думы. Съезд признал, что проект этот, не создающий народного представительства в истинном смысле слова, не может вывести страну на путь правильного и мирного развития на основах твердого государственного правопорядка.
Затем рассмотрен и в общем принят («принят в первом чтении») проект конституции Российской Империи, составленный С.А. Муромцевым, Ф.Ф. Кокошкиным, Н.Н. Щепкиным и Н.Н. Львовым. Этот проект отпечатан был в № 180 «Русских Ведомостей» в день открытия съезда — 6 июля. Он разослан затем во все земские и городские управы.
Земцы испытывали гонения не только со стороны правительства. Складывались и росли другие общественные организации. Из рядов более левых общественных групп летели обвинения земцев в стремлении приобрести права только для себя, но не для всего народа1. По почину Петрункевича, решено опубликовать от имени съезда обращение к стране, чтобы, по формулировке Муромцева, «обобщить все пожелания о привлечении широких масс населения к работе по политическим вопросам и обратиться к стране с ясным и общедоступным изложением постановлений земских съездов, высказанных ими же пожеланий и с сообщением о мерах, принятых для проведения этих пожеланий в жизнь». Текст обращения к стране подписан 123 депутатами — с обозначением, каких губерний или городов является каждый из них представителем.
Сентябрьский съезд обсуждал уже появившийся 6 августа закон о «булыгинской» совещательной думе. «Полагая, что Государственная дума, которая должна быть созвана на основании закона 6 августа, не является народным представительством в истинном смысле этого слова, но вместе с тем имея в виду, что выборное собрание, объединяющее значительную часть общественных сил на всем пространстве Империи, может послужить средоточием и точкой опоры для общественного движения, стремящегося к достижению политической свободы и правильного народного представительства», — съезд признал желательным, чтобы «русские граждане,
1 Кокошшн Ф.Ф. Цит. изд. С. 236. 148
примкнувшие к политической программе съездов, вошли в возможно большом числе в Государственную думу». Эта резолюция принята в противовес различным левым организациям, проповедовавшим бойкот Государственной думы 6 августа. Выработана и избирательная программа на основе постановлений земских съездов, которая пополнена в сентябре решениями по вопросам местного самоуправления, народного образования, аграрному, рабочему, финансовому, а также положениями, касающимися прав национальностей и автономии Польши. Составлено и опубликовано воззвание к избирателям. На этом съезде впервые появились представители неземских губерний, избранные различными общественными организациями (сельскохозяйственными обществами и т. п.).
С изданием манифеста 17 октября, вырванного у правительства всеобщей забастовкой, казалось, главная цель земского движения, намеченная еще в 1904 году, была достигнута. Но правительство по-прежнему не желало выпустить из своих рук подготовку реформы. По-прежнему великое преобразование «проводилось в жизнь людьми, заведомо ему враждебными». Между тем большинство земцев твердо держалось мысли, что будущие основные законы Империи должны быть выработаны, до принятия их государем, выборными представителями страны.
На почве этого разногласия произошло еще одно столкновение земцев с правительством.
После манифеста 17 октября подготовка Основных Законов и задача умиротворения страны возложены на графа Витте. Можно ли было относиться к нему с полным доверием?
В своей наделавшей шума книге «Самодержавие и земство» еще недавно он писал: «Можно иметь и другую, противоположную точку зрения. Можно верить, — и я лично исповедую это убеждение, — что конституция вообще "великая ложь нашего времени" и что, в частности, в России, при ее разноязычности и разноплеменности, эта форма правления непримирима без разложения государственного режима».
Через шесть лет в беседах с государем перед изданием Манифеста 17 октября, он же «во всех своих суждениях подробно развивал мысли (конституционные), изложенные в докладе, опубликованном 17 октября вместе с Манифестом, и все высказывал, что мысли эти со-
149
ставляли его убеждение, к которому он пришел после обильного государственного опыта, с которыми пребывает и с которыми умрет»1...
В конце ноября 1905 года графу Витте представлялась депутация Тульского губернского земского собрания, о которой еще придется говорить. Ответ Витте записан тогда же одним из депутатов. Между прочим министр сказал: «Я не сторонник конституции, потому что я человек дела, а конституция только слова»...
Эти виляния объясняются просто. Витте сказал как-то князю Ливену: «Я смотрю на себя, как на приказчика моего государя, а его взгляды безусловно самодержавные. Нужно уметь служить своему государю и много можно сделать полезного»2.
В руках подобных «приказчиков своего государя» находилась всецело судьба реформы, вырванной с великим трудом русским обществом. Могли ли сознательные элементы последнего относиться спокойно к такому положению вещей?
Нет. Боясь, что все снова будет «сведено на нет» хитроумными «приказчиками», представители общества считали совершенно необходимым, чтобы основные законы, регулирующие новую жизнь страны, были выработаны самим народом, то есть Государственной думою, избранной на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования при фактическом обеспечении «свобод», то есть при охране от произвола администрации.
Таковы были постановления вновь образовавшейся осенью 1905 г. кадетской партии. Также смотрели на дело и в бюро земских съездов.
Желая привлечь больше доверия к своему кабинету, граф Витте был не прочь включить в него некоторых уважаемых общественных деятелей. Между прочим он предложил пост государственного контролера Шипову. Не отказываясь, Дмитрий Николаевич указал, что надо привлечь также более левых земцев, составляющих большинство. Граф Витте телеграфировал в Москву, в бюро земских съездов, которое как раз должно было собраться в это время (в двадцатых числах октября 1905 года). В полном составе бюро не могло собраться вследствие железнодорожной забастовки. Однако присутствующие решили немедленно откликнуться на зов пра-
1 Витте СЮ. Указ. соч. Том 2. С. 38.
2 Шипов А-И. Указ. соч. С. 130.
150
вительства. Решено было отправить в Петербург депутацию из трех лиц. Князь Г.Е. Львов находился случайно в Москве и оказался избранным в депутацию. Поехали: Ф.А. Головин, Ф.Ф. Кокошкин и князь Г.Е. Львов. Переговоры, которые вел от лица депутации Кокошкин, окончились весьма быстро. Поддержать правительство и войти в кабинет графа Витте представители бюро земских съездов соглашались лишь при соблюдении определенных условий. Кокошкин заявил: «Единственный выход из настоящего положения — созыв учредительного собрания для выработки основного закона. Собрание это должно быть избрано путем всеобщего, равного, прямого и закрытого голосования. Возвещенные в манифесте свободы должны быть немедленно осуществлены на тех же началах, как в западноевропейских государствах. Необходима полная политическая амнистия».
Граф Витте уклонился даже от обсуждения столь прямых и категорических условий — на том основании, что ни манифест, ни доклад его, подписанные государем 17 октября, не давали ему соответствующих полномочий. Переговоры (они происходили 21 октября 1905 года) были сразу прерваны.
К земскому съезду 6—13 ноября 1905 года бюро заготовило проекты «положения об учредительном собрании», законы о неприкосновенности личности, о* собраниях, о союзах, о печати, закон избирательный. Рассмотреть все эти проекты не удалось. Съезд всецело поглощен был горячими и продолжительными прениями об отношении к правительству. Резолюция гласила: приветствуя манифест 17 октября, съезд заявляет, что «министерство может рассчитывать на содействие и поддержку широких слоев земских и городских деятелей, поскольку оно будет проводить конституционные идеи манифеста правильно и последовательно». Напротив, «отступление от этих начал встретит в земских и городских сферах решительное противодействие». К резолюции присоединены указания «на необходимость всеобщего и прямого голосования, признания за Думой учредительных функций, осуществления гражданской свободы, амнистии, отмены смертной казни и некоторых других мер, направленных к умиротворению страны». 22 ноября 1905 года делегация съезда вручила графу Витте указанные постановления. В состав делегации (Петрункевич, Муромцев, Кокошкин) на
151
этот раз князь Г.Е. Львов уже не вошел. Из новых переговоров с главою правительства, конечно, ничего не вышло.
Политические земские съезды покончили свое существование. Их роль перешла к возникавшим политическим партиям.
Князь Львов участвовал во всех шести съездах 1904—1905 годов. Но он появлялся на них лишь эпизодически, в прениях не участвовал и вообще весьма мало принимал участия в их работе. Казалось, за год съездов он пережил глубокую эволюцию политических воззрений: в ноябре 1904 года он голосовал вместе со своим старшим другом Шиповым за Думу совещательную; в ноябре 1905 года он с «конституционалистами чистейшей воды» — Ф.А. Головиным и Ф.Ф. Кокошкиным — требовал от графа Витте созыва учредительного собрания. Но прежде всего необходимо отметить, что последнее требование было вовсе не так страшно, как оно выглядело. Левые партии под «учредительным собранием» понимали проявление верховного народовластия с правом окончательного установления республики или конституционной монархии. Кадеты и земцы применяли этот термин к первому собранию Государственной думы, которой, по мысли их, должна быть предоставлена выработка основного закона Российской Империи, подлежавшего затем утверждению государя. В применении этого двусмысленного термина сказывалось просто весьма естественное недоверие к представителям бюрократии и нежелание оставить выработку «основного закона» в руках «людей, заведомо враждебных конституции».
Но даже и в таких пределах едва ли можно считать, что указанный путь политических воззрений был сознательно пережит князем Львовым. Политике вообще придавал он весьма мало значения. К конституционным гарантиям относился равнодушно. «Приказный строй» не давал ему жить и свободно работать в земстве на общую пользу. Естественно, он был против «приказного строя». Если бы в самом деле можно было заменить его «единением царя с народом», князь Львов до конца стоял бы за шиповские мечтания. Но и царь, и правительство делали со своей стороны все, чтобы разрушить иллюзии. Д.Н. Шипову пришлось в конце концов сложить руки и отказаться совсем не только от политической, но и от общественной деятельности. Князь Львов, по характеру своему, не мог этого сделать. И он пошел с большинством, вступившим в борьбу с
152
правительством. Борьба старалась держаться лояльных приемов, и пока она не переходила открыто к революционным действиям, князь Львов, не задумываясь, шел с земским большинством. К тому же особенно задумываться ему не хватало времени: в Туле приходилось вести огромное дело земского хозяйства, им необычайно развитого. Мероприятия по борьбе с голодом требовали проявления исключительной энергии. Аграрные беспорядки и общий революционный подъем разбудили сонное царство тульского губернского собрания. «Правые» стали проявлять необычайную активность. Мало-помалу они объединили умеренных и вообще всех испуганных революцией. Начались поиски виновных и средств спасения. «Красному» председателю управы становилось трудно бороться.
Характерным эпизодом земской жизни Тульской губернии за этот период явилось одно экстренное губернское собрание поздней осенью 1905 года. Оно было созвано по требованию правых гласных. Под предлогом — отозваться на Манифест 17 октября. Представлено два доклада. Гласный Мосолов (из самых «правых») предлагал поднести всеподданнейший адрес государю с благодарностью за закон 6 августа и Манифест 17 октября и послать депутацию к графу Витте с предложением всяческой поддержки правительству со стороны умеренных земских людей Тульской губернии. Проект адреса составил А.А. Хвостов, исполнявший в то время должность тульского губернатора. Адрес не отличался многословием: Манифестом 17 октября разрушено средостение, отделявшее царя от народа. Но теперь грозит новое средостение в лице всевозможных союзов и организаций, говорящих без всякого права от имени народа. Собрание предостерегает от таких влияний на правительство и умоляет дождаться подлинного голоса народа от истинных его представителей. Адрес принят единогласно. Другой доклад (Гвоздева) доказывал необходимость ходатайствовать о том, чтобы закон о совещательной «булыгинской» думе не подвергался коренной переработке, а лишь частичным дополнениям. Избрав депутацию к Витте, собрание никак не могло решить, какую дать ей инструкцию: среди правых земцев, к которым принадлежало две
153
трети собрания, царила растерянность ввиду совершенной неопределенности общего положения: о чем просить? С каких пределов уступать? Чего можно добиться в Петербурге уступками? На эти вопросы у тульских правых гласных ответов не было.
Но среди них наросло достаточно злобы против «сеятелей смуты» — всех этих съездов, организаций, союзов, которые требовали конституции. Земские съезды вызывали особенное раздражение. В них позволяли себе принимать участие и тульские губернские гласные, которых заправилы съезда имели дерзость именовать «представителями тульского губернского земства»! А председатель управы (князь Г.Е. Львов) не только участвовал в съездах, но состоял членом организационного бюро и фигурировал в депутации к графу Витте, требовавшей учредительного собрания! Застрельщиком грозных речей против тульских «самозванцев» выступал граф В.А. Бобринский. Он требовал командирования на съезд настоящего, избранного собранием представителя, чтобы разоблачить самозванцев и заявить раз навсегда, что тульское губернское земство никогда и никого не уполномочивало говорить от его имени. Такое же заявление должно быть широко опубликовано в газетах. Граф Бобринский предлагал даже возбудить судебное преследование против тех, кто позволил себе под обращением к населению именовать туляков-участников съездов — «представителями тульского губернского земства». Все эти филиппики и предложения были приняты собранием с восторгом. Но в конце концов все ограничилось скромным протестом, который удалось напечатать (и то не без большого труда) только в бульварном «Русском листке».
Депутация была принята графом Витте с распростертыми объятиями. Она явилась в Петербург через несколько дней после разговоров Витте с посланцами последнего (ноябрьского) съезда. Она была заведомо правой. Представлялось возможным взгляды и речи благомыслящих и благонадежных земцев перед всею Россией противопоставить «несуразным» требованиям земских съездов...
Депутация довольно кисло благодарила за акт 17 октября. Она возражала только против того способа, которым сближение верховной власти с населением проводилось в жизнь. Вся деятельность правительства явилась не добровольным даром верховной власти, а вынужденной уступкой под напором революционного движения.
154
Этим самым уступки послужили только на пользу революционерам, укрепили в населении веру в действенность насильственных средств и вырвали почву из-под ног у представителей умеренного течения нашего общества...
Отмежевавшись первым делом от конституции, которая в конце концов, видимо, не очень радовала правых земцев, граф Витте сказал: «Правительство упрекают в слабости и бездействии, но при этом забывают, в каком положении оно оказалось в октябрьские дни. Правительство было совершенно изолировано, вокруг себя оно видело только врагов. Помощи и поддержки ждать было неоткуда. Дело дошло до того, что он, Витте, не знал, советовать ли государю остаться в России или уехать»1. В лице тульской депутации он видит перед собою первых людей, которые обратились к правительству не с требованиями и угрозами, а с предложением помощи и содействия. Нужно постараться, чтобы пример тульского земства нашел себе отклик и за пределами Тульской губернии, и потому он считает себя обязанным исходатайствовать для депутации Высочайшую аудиенцию. Этим путем, может быть, удастся поддержать те пока еще робкие и разрозненные голоса, которые теперь иногда приходится слышать, и создать вокруг правительства такое настроение, при котором оно могло бы почувствовать под ногами почву...
Аудиенция состоялась через несколько дней в царскосельском дворце. Граф Бобринский прочел обращение, осторожно выдвигая бумажку, на которой оно было написано, из рукава мундира. Царь в ответ тоже прочел бумажку, лишенную всякого содержания и, милостиво побеседовав с каждым из членов депутации, отпустил ее с миром.
Обращение к царю графа Бобринского было тщательно обсуждено депутацией. Оно кончалось такими словами: «Если тебе нужна наша земля, возьми ее; мы с радостью отдадим ее тебе; только бы она не была отнята у нас твоими врагами».
1 Как известно, Витте предложил царю альтернативу: или военную диктатуру с беспощадным подавлением всех революционных вспышек, или дарование конституции. Диктатором намечался великий князь Николай Николаевич. Но Витте и его сотрудники (Вуич, Оболенский) единодушно утверждали, что на запрос государя и великий князь, и представители высшего военного командования категорически признавали недостаточность и ненадежность наличных войск для подавления революции силою (см. «Воспоминания» графа Витте. Том 2).
155
Такие речи в устах «чистокровного агрария» и его правых товарищей были в высшей степени показательными. Растерявшись под напором революции, эти люди готовы были на величайшие уступки1, лишь бы удержать остатки действительной власти в руках правительства и первенствующего сословия. Но в рядах петербургской бюрократии паника уже проходила. Возникали надежды отсидеться и, при смене настроений в стране, оставить все по-старому. У самого Витте и у части окружения престола была одно время мысль отыграться на принудительном выкупе части частновладельческих земель, наделить ими деревню и опереться на благодарное крестьянство. Но скоро эта мысль была оставлена: в сердца закрадывалась тихая посланница небес — надежда свести всю реформу на нет и, уступив временно на словах, в сущности оставить все по-старому. И депутации, обратившейся за советом к знакомым чинам государственной канцелярии, посоветовали быть менее определенной. В частности приведенную выше фразу о земле сановные советники находили «неосторожной». В их руках обращение депутации к царю приобрело характер полной бессодержательности и бесцветности, а готовность расстаться с землею исчезла бесследно2.
«Правые» возвращались в Тулу успокоенные и ободренные. Все становилось ясным: никаких особливых уступок не требовалось. Нужно было уметь ждать. Можно было надеяться.
Как же действовали на председателя тульской губернской земской управы такие расхождения с громадным большинством его избирателей?
Д.Н. Шипов и подобные ему коренные земские деятели считали управу лишь исполнительным органом земского собрания и, разойдясь во взглядах с большинством последнего, полагали бы для себя обязательным или подчиниться, или немедленно уйти в отставку.
1 Само собою разумелось, что земля подлежала бы отчуждению только с соответствующим выкупом.
2 Интересные сведения о тульской депутации взяты мною из рукописных «Воспоминаний» одного ее участника.
156
Совершенно иначе смотрел князь Г.Е. Львов. Все эти осложнения казались ему, конечно, не особенно приятными: они сильно мешали работать. Но в конце концов, они вовсе не имели для него решающего значения. Он знал вдоль и поперек своих избирателей и, питая к ним в душе весьма мало уважения, считал все-таки, что вести полезное дело можно со всякими людьми. И надо сказать: в практических вопросах он умел заставить собрание делать то, чего он добивался. Князь Львов «прекрасно понимал, что выбрали его не из сочувствия к его личности, или его взглядам, а просто потому, что из среды противников избрать было некого». «Он считал себя представителем дела, а не своих избирателей». «Управа в его глазах была важнее собрания»1, а дело, как он его понимал, важнее управы. И потому он никогда не связывал себя формальными требованиями закона или земских традиций, а смело действовал самостоятельно, по требованию обстоятельств, мало считаясь и с собранием, и с управскою коллегией.
В данном случае, например, он, по требованию «правых», исходатайствовал созыв экстренного земского собрания («пусть поговорят, отведут душу!»), но, предвидя настроения своих избирателей, просто не явился перед ними и предоставил «правым» бранить его за глаза. Вместо.того чтобы выслушивать упреки и давать объяснения по поводу участия своего в земских съездах, он предпочел уехать в Москву и там... присутствовать на ноябрьском съезде. Никакого желания считаться со взглядами тульского собрания и подчиниться воле избирателей он не проявил. А когда отдельные гласные упрекали его за такое поведение, он говорил:
— С чего я буду выполнять постановления такого собрания? Оно не понимает положения вещей... Скоро, быть может, и собрания-то этого на свете не будет!
В конце 1905 года в Туле образовался комитет конституционно-демократической партии (ка-дэ). Душою его стал Николай Сергеевич Лопухин. Время было такое, что партийная борьба захва-
' Интересные сведения о тульской депутации взяты мною из рукописных «Воспоминаний» одного ее участника.
157
тывала самых аполитичных людей. Н.С. Лопухин увлекся ею со всем пылом молодости. Кружку кадетов удалось даже создать свою собственную газету, которая стала выходить с начала 1906 года под названием «Тульская Речь». После опубликования избирательного закона возник вопрос, кого ввести в Государственную думу. Лопухин стоял близко к князю Г.Е. Львову и даже жил у него на квартире. Естественно, под влиянием Лопухина у комитета явилась мысль выставить кандидатуру князя Львова. Георгий Евгеньевич не возражал. Правда, полномочия его как председателя управы кончались только в 1907 году, но бороться с реакционным направлением испуганного революцией тульского губернского собрания становилось все труднее. Надежды на переизбрание в 1907 году не существовало. Игнорировать Государственную думу казалось совершенно невозможным. Возникал новый могущественный фактор в жизни страны. Предстояло использовать его в практических целях, попытаться внести свою работу и в область законодательную. Построение избирательного закона не давало князю Львову ни малейшей надежды пройти в думу от губернии: реакционные помещичьи круги ни в каком случае не пропустили бы «красного» князя в думу. Кадетский комитет решил ввести его от города Тулы. Соглашаясь выставить свою кандидатуру, князь Львов должен был записаться в партию. Это сделал за него Лопухин. Но когда началась предвыборная кампания (в половине февраля 1906 года), обнаружились серьезные затруднения. Прежде всего, Георгию Евгеньевичу было некогда: практическая работа по управе и борьбе с голодом занимала все время, брала все силы. К тому же князь не чувствовал ни малейшей охоты участвовать в избирательной борьбе. Выступать оратором на митингах — он отказался решительно. Даже на предвыборные собрания приходилось выписывать кадетских ораторов из Москвы. С партийной программой он знакомился лишь урывками: Н.С. Лопухин вычитывал князю эту программу вслух, по вечерам, на сон грядущий. Есть основание считать, что князь вовсе не разделял всех кадетских воззрений. В.В. Татаринов, предводитель Каширского уезда, рассказывает, что в феврале 1906 года он пытался примирить двух своих приятелей — графа Владимира Алексеевича Бобринского и князя Георгия Евгеньевича Львова. Они были близкими свой-
158
ственниками1. Но с некоторых пор граф Бобринский вел в земстве открытую, иногда бешеную кампанию против князя Львова. В семье Бобринских отношения сложились не совсем мирно: часть семьи, воевавшая против графа Владимира Алексеевича, группировалась около князя Львова и, быть может, именно в этих семейных раздорах надо искать основную причину запальчивости и раздражения, с которыми граф Бобринский не упускал случая выступать против своего свойственника. Но, конечно, формально нападки строились исключительно на идейных, политических разногласиях. Вот в этой области В.В. Татаринов и попытался сблизить противников. Свидание состоялось втроем, за ужином в Чернышевской гостинице. Оно не привело ни к каким результатам. Но характерна одна подробность. После весьма оживленного обмена мнений граф Бобринский — «чистокровный аграрий, решавший все политические вопросы прежде всего с точки-зрения отношения их к земле», — резко обратился к князю Львову:
— Да, ты скажи мне одним словом: ты за принудительное отчуждение или нет?
— Конечно, нет... вот как создаются недоразумения!..
Удивление графа Бобринского при таком заявлении было вполне законно: кандидат в думу от кадетской партии решительно и при свидетеле отказывался от* весьма важного пункта кадетской программы. Но всякие программы в представлении князя Георгия Евгеньевича имели весьма мало реального значения: ему казались важными не пожелания, написанные на бумаге, а те жизненные условия, которые дают большую или меньшую возможность осуществлять эти пожелания. Вероятно, для него были одинаково приемлемы (и одинаково безразличны) как кадетская, так и октябристская программы. За кадетами он чувствовал большую реальную силу, более демократическую подоплеку, меньше классовых предрассудков... Стремясь к чистому народовластию, кадеты были ближе к его почти безграничной вере в русского мужика, к его обожанию русского народа. Быть может, если бы обстоятельства сложились иначе, он не протестовал бы и против октябристской программы. Но судьбе угодно было занести его в бюро земских съез-
1 Мы знаем, что князь Львов был женат на сестре графа Бобринского.
159
дов, и он пошел с его большинством, образовавшим конституционно-демократическую партию.
Впрочем, князь Львов подходил к народу совсем с другого конца, чем ученые лидеры кадетов. Для этих последних народ (каков бы он ни был) имел несомненное право распоряжаться своею судьбою; наука не выработала иных форм проявления народной воли, как вотум большинства; история доказала, что это большинство, руководимое просвещенными лидерами, в конце концов сумеет наладить сносно жизнь страны. Нужно было поскорее разбудить народную массу, приобщить ее к политической жизни, научить отстаивать право свое, бороться за него. Свободным политическим учреждениям предстояло выполнить эту воспитательную миссию. И вот почему, между прочим, политики кадетского типа боролись за народовластие.
Для князя Георгия Евгеньевича народная жизнь протекала совсем в ином русле — очень далеко от конституционных вожделений. Правда народная, казалось ему, живет на совершенно иных началах. Народный герой рисовался ему вовсе не в образе «сознательного конституционалиста», приобщенного к политической борьбе. Народным героем, в глазах князя, был и остался навсегда хозяйственный мужичок — Новиков («Иван Рыжий»), которого он описывает в таких чертах: «Иван Рыжий был подрядчик кирпичник на чекмарный кирпич — тогда другого не знали и выбивали кирпич деревянным молотком особой формы — "чекмарем". Он уводил на сторону на кирпичную работу иной раз 20 и 30 человек из Поповки. Он был самый влиятельный на селе человек, сохранил о себе самую светлую память. Он был умный и замечательно мягкосердный. Главной заботой его жизни был мир. На все он смотрел всепрощающе. Всех усовещевал поступать по-божески. Когда он выпивал, а пил он, как настоящий пьяница, в праздник выпивал один четверть водки, он приходил в такое умильное настроение, что плакал, всё всем прощая, и говорил: "Бог все видит, все знает, всем прощает. Он милосердный всё терпит и нам велел". Все поговорки и присловья его были тихомирные. Его самого называли тихомирным. "Вот Яков Парменов, тот во хмелю на руку дерзок, а Иван Иваныч — что ж что пьян — он на свои выпил, — тихомирный человек он, никого не обидит", — говорили, глядя на него, когда он шел пьяный,
160
шатаясь и мирно разговаривая сам с собою, точно продолжая прерванный с кем-то разговор и кого-то уговаривал: "Ну и пущай сердится, воробей и тот с сердцем. Мало чего бывает, обидят кого, он и держит сердце. А жисть-то его какова, мытарства его какие, святому великомученику впору, живет вроде как при смерти. Ну и не вытерпит, сердцем закинется. Ведь заяц и тот перед смертью кусается. А ты брось, не серчай. Эй, милый, с Богом скрозь хорошо". Это был обычный стиль его языка».
По убеждению князя Львова, Иван Рыжий, который хотел, чтобы все было «по-божески», был в жизни народной сильнее и влиятельнее всякой власти. Миротворчество Иванов Рыжих, «смиренство» Фирсанов, числившихся «не у полном разуме», терпение и труд — вот, по князю Львову, истинные добродетели, вот идеалы русского народа, на основах коих строится его жизнь. Конституционные свободы и политическая борьба едва ли много прибавили бы к такому миросозерцанию.
П.Н. Милюков в одной из недавних статей своих, упоминая имя князя Львова, прибавляет в скобках: «сомнительный кадет». Это, конечно, совершенно верно. Но князь Г.Е. был не только кадетом «сомнительным»; он был вообще сомнительным политиком, так как не придавал и не мог придавать сколько-нибудь серьезного значения чисто политической деятельности. Его взгляды на жизнь и правду русского народа были так далеки от воззрений профессиональных политиков, что тот или иной пункт партийной программы не мог казаться ему сколько-нибудь существенным или важным.
Кадетскому комитету в Туле удалось только раз за всю выборную кампанию уговорить Георгия Евгеньевича выступить. Но на этот раз обстановка предвыборного собрания создана совершенно особенная. В частном доме одного из избирателей устроен чай, на который получили именные приглашения видные купцы и промышленники города Тулы. Собралось человек 30—40. Комитет немножко опасался: выдержит ли князь Львов в своем докладе кадетскую позицию. Но соглашаясь на это испытание, Георгий Евгеньевич категорически отказался выступать с докладом.
— Чего там! Просто побеседуем по-человечески... по душам, а не по программам...
161
Весь вечер он вел мягкую, дружелюбную беседу, охотно говорил, охотно и ласково отвечал на вопросы и, по обыкновению своему, совершенно обворожил собравшихся влиятельных избирателей.
На выборах, в конце марта 1906 года, князь Львов отлично прошел в Государственную думу, далеко обогнав остальных кандидатов.
Впрочем, выборы в Туле происходили в особых условиях, — кажется, единственных для всей России.
Повсеместно борьба шла у кадетов, главным образом, направо. И самая ожесточенная полемика велась ими против программы октябристов.
В Туле, напротив, кадеты и октябристы заключили блок и сообща выбрали от города — князя Г.Е. Львова.
Князь В.А. Оболенский рассказывает: «27 апреля 1906 года, в день открытия первой Государственной думы, на депутатских скамьях возле меня занял место скромный на вид, несколько сутулый человек с коротко остриженной каштановой бородкой, в сером домашнем пиджаке. По другую сторону от него сидел крестьянин в поддевке и в сапогах бутылками, растерянно озиравшийся по сторонам и, видимо, робевший от непривычной обстановки.
Сосед мой его опекал, объясняя ему тихим, ласковым голосом ход заседаний, показывая — где сидит председатель, где министры и т. д.
Скромный человек в сером пиджаке был князь Георгий Евгеньевич Львов, имевший уже тогда всероссийскую известность как главный организатор объединения земств на помощь раненым японской войны.
Раньше я видел его лишь мельком на одном из земских съездов и только в Первой думе имел возможность присмотреться к нему. При первом же знакомстве князь Львов внушил мне, как и всем, кто с ним приходил в соприкосновение, глубокую к себе симпатию, связанную с некоторым недоумением: как, это тот самый князь Львов?..
Странным казалось, что этот крупный общественный деятель совершенно стушевался в Государственной думе. Он не только не выступал в общих заседаниях, но и во фракционных собраниях
162
партии Народной свободы бывал редко, а когда заходил, садился где-нибудь в сторонке, совершенно равнодушно относясь к горячим подчас политическим прениям. Но по тому, как к нему относились наши лидеры, ведшие с ним таинственные разговоры, в которые мы, рядовые члены, не были посвящены, чувствовалось, что он пользуется большим влиянием и что с его мнением считаются.
Случайно, благодаря тому, что князь Львов жил тогда на одной квартире с моим приятелем В.В. Татариновым, мне удалось проникнуть в тайну непонятного влияния этого скромнейшего человека. Пользуясь своими связями и авторитетом, он вел тогда переговоры с представителями власти об образовании кадетского правительства.
Георгий Евгеньевич глубоко верил в успех предпринятого им дела и, когда я заходил к нему, глядел на меня своими ласковыми лучистыми глазами, таинственно говоря: "Вот увидите, что все устроится к хорошему". И, хотя я, непримиримо настроенный к правительству "левый кадет", относился принципиально отрицательно к подобным закулисным переговорам, но чарующее обаяние личности Г.Е. и его заражающая вера в правильность избранного им мирного компромиссного пути все обострявшегося конфликта между думой и правительством, — действовали на меня так сильно, что иногда я уходил от него с сомнением в своих трафаретных представлениях о "допустимых" методах политической борьбы»1...
В этих немногих строках, в сущности, сказано почти все самое существенное о пребывании князя Львова в Первой Государственной думе.
Она просуществовала, как известно, всего 72 дня. Из них только половина пришлась на дни рабочие, когда происходили заседания. Но помпезные общие собрания, на которых священнодействовал С.А. Муромцев, мало привлекали Георгия Евгеньевича. Муромцев, которого он знал давно и довольно близко, вообще отнюдь не являлся его героем. Трудно представить себе людей более различных. К праву, облаченному в определенные, строгие формы, князь Львов всегда и, несмотря ни на что, относился глубоко равнодушно. Торжественность и некоторая накрахмаленность Муромцева
1 Последние новости. 1925. 16 апреля.
163
были совершенно чужды и даже враждебны житейской простоте, естественности и скромности князя.
Муромцев обдумал и взвесил каждую букву своего знаменитого вступительного слова председателя думы. Между прочим, он сказал: «Пусть эта работа совершится на основах подобающего уважения к прерогативам конституционного монарха и на почве совершенного осуществления прав Государственной думы, вытекающих из самой природы народного представительства». И место это имело особенный успех.
Но в чем именно заключались «прерогативы конституционного монарха и права Государственной думы, вытекающие из самой природы народного представительства»?
Ни сам «монарх», ни его окружение вовсе не имели серьезного намерения стать «конституционными». Волнения 1905 года вырвали манифест 17 октября. Предстояло приложить все усилия, чтобы все осталось по-старому — и самодержавие, и весь связанный с ним режим.
Муромцев, а с ним первая Государственная дума стремились к «совершенному осуществлению прав, вытекающих из самой природы народного представительства», и им казалось, что «природа» эта обеспечивает не только конституционализм, не только подчинение власти исполнительной, но и парламентаризм, то есть необходимость министерства думского большинства. А «монарх» и правительство смотрели на думу, как на неприятный, чрезвычайно сложный, хлопотный, неработоспособный придаток к прежней законодательной функции власти — придаток, который всеми средствами надо было обессилить и обезвредить.
«Дума народного гнева» сразу взяла резкий и решительный тон по отношению к царскому правительству. Она верила, что если саботаж правительства «выразится в полной приостановке работы, страна поднимется, как один человек, чтобы показать г.г. министрам, что законно созванное народное правительство не есть совет рабочих депутатов и что его работа не есть революционная фраза или партийное увлечение, а есть то самое важное, самое нужное дело, без которого вся земля не может больше жить и дышать»1.
1 Милюков П.Н. «Речь» от 6 июня 1906 г. // Год борьбы. С. 356. 164
А «Васька» слушал эти грозные реплики и продолжал понемножку есть остатки Манифеста 17 октября. И многочисленная армия чиновников старательно искала способов приложить к делу «разъяснения», изданные под видом «Основных законов» и «Учреждения Государственной Думы». А в тех случаях, когда всего этого казалось недостаточно, сделать «нажим на закон», чтобы повернуть его в благоприятную для себя сторону.
И что же получалось? Тот же П.Н. Милюков писал: дума «вносит законопроекты, судьба которых неизвестна; выражает недоверие (кабинету), на которое не обращают внимания; составляет программу деятельности, которую министерство отказывается выполнять; назначает расследование злоупотреблений, не располагая средствами привлечь к ответу злоупотребителей; делает запросы, на которые отвечают канцелярскими отписками; направляет к верховной власти ходатайства, на которые или нет ответа, или отвечают не те, кто имеет право удовлетворить ходатайство...»1
При таких условиях и конституционные провозглашения Муромцева, и пламенные речи депутатов только расширяли пропасть, существовавшую между думою и правительством.
К половине июня для всех стало ясным, что никакой совместной работы не выйдет. Предстояло решаться или на роспуск думы, или на создание такого министерства, с которым наличная дума могла ужиться.
Большим влиянием на Николая II пользовался в это время дворцовый комендант Д.Ф. Трепов — человек неглупый и чрезвычайно решительный. Несмотря на свои крайне правые убеждения, он выступил перед императором с предложением создать парламентское министерство из представителей кадетской партии и сумел так заинтересовать этой идеей государя, что тот разрешил ему начать негласные переговоры с лидерами кадетов. Состоялось тайное свидание Трепова с П.Н. Милюковым в одном из ресторанов Петербурга. Кадетский лидер поставил программные условия будущего кабинета. Трепов тщательно записал их, чтобы передать государю. Переговоры велись П.Н. Милюковым без полномочий партии и сохранялись в тайне. Но те, кто о них были осведомлены, относи-
1 Милюков П.Н. Указ. соч.
165
лись к замыслам Трепова серьезно. Вот что, однако, рассказывает в своих мемуарах А.П. Извольский, министр иностранных дел в кабинете Горемыкина, весьма близко стоявшего в те дни к вопросу о разрешении политического кризиса: «Расчеты Трепова были весьма просты: кадетский кабинет не преминул бы, с первых же шагов, вступить в решительный конфликт с императором; с момента возникновения такого конфликта, генерал Трепов, при помощи петербургского гарнизона, намеревался устранить кадетов и заменить их правительство своей военной диктатурой; затем оставалось отменить Манифест 17 октября, что Трепову казалось вполне возможным»1.
Неизвестно, знал ли Николай II провокационные детали этого плана. Но переговоры с кадетами происходили с его благословения.
Почти в то же время (25 июня) А.П. Извольский решился представить государю меморандум о современном политическом положении. Записка редактирована молодым депутатом думы Н.Н. Львовым (тогда еще кадетом). В ней развита мысль о необходимости преобразовать непопулярный кабинет, ввести в него авторитетных общественных деятелей, и таким путем создать возможность соглашения и совместной работы думы и правительства. В этом проекте речь шла отнюдь не о кадетском кабинете и не о парламентаризме. Напротив, автор находил невозможным создавать министерство из представителей одной партии, связанных своей программой и предвыборными обещаниями. Предложение сводилось к образованию смешанного, коалиционного кабинета с приглашением в состав его и левых представителей бюрократии, и Шилова, и некоторых кадетов (Муромцева, Милюкова). Царь заинтересовался и этой комбинацией и поручил Извольскому вести соответствующие переговоры совместно со Столыпиным. Но у последнего был уже свой, особливый план. Он внушал царю, что дума в теперешнем своем составе неработоспособна и мало чем отличается от революционных митингов. Надлежит немедленно распустить ее. Но сделать это для смягчения возможных революционных эксцессов должно новое министерство — с уважаемым общественным деятелем (например, Д.Н. Шиповым) во главе.
1 Memoires de Alexandre Iswolsky. Paris: Payot, 1923. P. 229, 166
Переговоры Извольского и Столыпина с лидерами кадетов только укрепили последних на их непримиримых позициях. Они требовали парламентаризма, в данном случае — министерства чисто кадетского и выдвигали в программе его такие пункты: полная амнистия, отмена смертной казни, снятие исключительных положений, чистка высшей администрации, реформа Государственного совета, всеобщее избирательное право, принудительное отчуждение помещичьих земель с вознаграждением владельцев по справедливой оценке.
28 июня Шипов был вызван в Петергоф, где его ожидала длинная беседа с государем. Дмитрий Николаевич явился решительным противником роспуска Государственной думы. Из предварительных переговоров с Муромцевым и Милюковым он убедился, что кадетские лидеры не пойдут ни в какое коалиционное министерство. Отказываясь при таких условиях от составления кабинета, он усиленно рекомендовал царю решиться на кадетское министерство — с Муромцевым во главе и с участием Милюкова. Кадеты, призванные к власти, неизбежно откажутся — уверял он — от проведения своей максималистской программы и удовольствуются скромными реформами. Дума от бесплодных препирательств с правительством отвлечена будет законодательной работой, к которой она вполне способна: мир и взаимное понимание установятся между властью и обществом.
Царь не выявил своего отношения к этому проекту, но к почтительным речам Шипова, по-видимому, прислушивался внимательно.
В своих воспоминаниях Д.Н. Шипов заканчивает так описание эпизода. Когда 7 июля он вернулся в Петербург, Извольский сообщил ему, что благоприятное отношение к его докладу держалось до 5 июля, а затем резко изменилось под влиянием Столыпина. По убеждению Шипова, Столыпин давно решил для себя вопрос о необходимости роспуска думы. Не видя практической возможности свалить это дело, казавшееся в то время рискованным, на другого, он решил дерзать на него самолично. Подоспели убийства адмирала Чухнина и генерала Козлова: дума выступила с обращением к народу в ответ на правительственное сообщение Горемыкина по аграрному вопросу. Под влиянием этих событий (так думает Ши-
167
пов) реакционные течения в Петергофе возобладали и облегчили Столыпину осуществление его намерений»1.
8 июля дума распущена, и Столыпин назначен премьером на место Горемыкина.
Жизнь депутатов Первой думы протекала бурно: вечные конфликты с правительством в официальных заседаниях Таврического дворца, бесконечно тревожные «кулуарные» слухи и разговоры, страстные и бурные прения во фракционных собраниях... Во всем этом князь Львов участвовал мало. На трибуне Государственной думы он не появился ни разу. Один из видных перводумцев кадет М.М. Винавер пишет по этому поводу: «Он (князь Львов) не был парламентарий в обычном смысле этого слова. Или вернее: он был парламентарием самобытной русской складки — таким, каких выработала полувековая деятельность наших земских учреждений. Не для трибуны и не для митинга, а для интимных коллегиальных совещаний, в небольшом сравнительно кругу более или менее близких знакомых людей. Не в монологе перед безмолвною толпою, а в диалоге, где постепенно углубляется мысль под влиянием реплики, сказывалась его творческая сила. Эта сила состояла в умении примирять мнения, соединять людей, незаметно налаживать общее дело. Ему необходимо было знать — индивидуально знать — тот человеческий состав, на который приходилось воздействовать; иначе он был бессилен»2.
Как председатель общеземской организации помощи голодающим, он попал в продовольственную комиссию Государственной думы и был немедленно избран докладчиком и председателем. Он выписал из Москвы нескольких своих сотрудников и вместе с ними составил доклад, который затем единогласно был принят думской комиссией. Выступление князя Львова не состоялось, так как оказалось назначенным на понедельник 10 июля, когда дума была уже распущена...
Во фракционных заседаниях кадетской партии князь Львов обычно молчал, лишь прислушиваясь к бурным прениям. По свиде-
1 Шипов Д.Н. Воспоминания... С. 451—460.
2 Последние новости. 1925. 8 марта.
168
тельству сотоварищей, его чаще всего можно было видеть уже на отлете — в Министерство внутренних дел, куда он вез толстый портфель ходатайств о помощи голодающим из разных мест России. Так его и запечатлел однажды думский фотограф Булла, перехватив по дороге. На фотографии этой князь схвачен с сосредоточенным, озабоченным лицом; он на походе: все в том же домашнем сереньком костюмчике, с небрежно наброшенной на плечи накидкой, в легонькой мягкой фетровой шляпе и с тяжелым портфелем в левой руке... Вечно торопясь «от слов к делу» — от фракционных совещаний к хлопотам о новых пособиях голодающим, он производил впечатление, что рад делу, которое дает ему возможность отойти в сторону от политических конфликтов... Редкие выступления князя Львова в кадетской фракции всегда имели целью охладить революционный пыл и внести ноту умиротворения. И к этим редким выступлениям прислушивались. Тот же Винавер рассказывает: «Это особенно сказалось в последние, роковые дни, перед роспуском думы, когда поставлен был на очередь вопрос о так называемом обращении к народу, которое послужило затем предлогом и для роспуска думы. Предложение это внесено было, как известно, весьма умеренным депутатом, стоявшим правее кадетов, В.Д. Кузьминым-Караваевым и подхвачено было с восторгом трудовою группою. Кадетская фракция сразу почувствовала грозу и изо всех сил противилась идее о революционном манифесте, на котором настаивала левая часть думы. Одним из самых горячих противников такого манифеста явился князь Львов; он и был избран, вместе со мною и еще третьим членом фракции, для изменения всей редакции предложенного нам обращения. Помню, как мы втроем заседали у меня в кабинете на Захарьевской и превращали — преимущественно по указаниям Львова — продукт необдуманного и бесцельного в ту минуту революционного порыва в акт более или менее легального изъявления воли Государственной думы...»1
Хлопоты о голодающих приводили к постоянным сношениям с министром внутренних дел. Обаяние личности князя Львова не осталось без влияния и на Столыпина. К тому же связующим звеном между ними оказалась родственница Георгия Евгеньевича фрей-
1 Последние новости. 1925. 8 марта.
169
лина Александра Александровна Оленина, всегда относившаяся к своему кузену очень хорошо. Она была интимным другом семьи Столыпиных. Таким образом создались особенные и своеобразные отношения. Уже очень скоро после роспуска Первой Государственной думы Столыпин и князь Львов разошлись политически, но у всемогущего министра внутренних дел навсегда остались некоторые рыцарские чувства, которые мешали ему третировать князя Львова так, как он обычно третировал своих политических противников.
Во времена Первой думы хорошие отношения еще только налаживались, и Столыпин обменивался с князем Львовым мнениями о текущих политических событиях и отчасти о своих планах. Приятельские отношения с Н.Н. Львовым и Д.Н. Шиповым давали Георгию Евгеньевичу возможность быть в курсе тех сложных переговоров, которые велись в нескольких центрах по вопросу о судьбе Первой думы. Не осталось официальных следов участия князя Львова в этих переговорах. Записка Н.Н. Львова, попавшая через Извольского к государю, между прочим намечает привлечение князя Львова в проектируемый коалиционный кабинет в качестве товарища министра внутренних дел. Но, вне всякого сомнения, имя его фигурировало во всех намечавшихся министерских комбинациях. В таких условиях он не мог остаться в стороне от сложной игры налаживания расстроившихся отношений между думою и правительством. По натуре своей, по своим убеждениям он придавал этой интимной стороне дела гораздо большее значение, чем открытым ссорам и конфликтам. Всегдашний оптимизм заставлял его воспринимать лишь благоприятные моменты закулисных переговоров, и до последнего момента он верил в соглашение и мирное решение вопроса, которым всячески содействовал.
И роспуск Первой думы застал его врасплох.
Первая дума выросла на гребне народного движения — порою революционного. Депутаты собрались в Таврическом дворце еще взволнованные и разгоряченные предшествовавшей политической борьбою. Но провал «бойкота» и дружное участие страны в выборах с несомненностью свидетельствовали, что у большинства не
170
существовало ни малейшей склонности к «перманентной революции». Страна ждала от своих депутатов мирной парламентской работы для превращения ненавистного приказного строя со всем его гнетом и произволом — в правовое государство.
«Мы хотели, — говорил впоследствии Ф.Ф. Кокошкин, — способствовать тому, чтобы Россия сделалась страною свободной, правовым государством, где право было бы поставлено выше всего, где праву подчинены были бы все, от высшего представителя власти до последнего гражданина. Мы хотели сделать Россию страною счастливой и процветающей. Мы знали, что для этого путь только*один — поднять благосостояние низших трудящихся классов населения...»1
Желания, воодушевлявшие всех депутатов. Но «левые» (трудовики, социал-демократы) считали невозможным добиться чего-нибудь без организации страны и поддержания в ней революционного духа. Кадеты желали остаться на конституционных путях. Вся масса депутатов охвачена была нетерпением и непримиримым настроением по отношению к «приказной власти». Среди депутатов царили иллюзии. С одной стороны, они верили в социальное чудо, верили в то, что веками воспитанный в абсолютизме аппарат власти сдастся без долгого и беспощадного боя, что «власть исполнительная подчинится власти законодательной», что чиновники или уйдут, или сразу откажутся от усвоенного ими веками обращения с законом. С другой стороны, царила уверенность, что страна, «как один человек», встанет, в случае необходимости, на защиту своих избранников. Эти иллюзии необычайно повышали тон всех думских выступлений, создавали раскаленную атмосферу, исключали возможность мирного соглашения и совместной работы.
И вот, после кратковременных надежд на парламентарное министерство, — дума была распущена. И вчерашние вожди, избранники народа, гордо предъявлявшие от лица его требования, оказались простыми смертными. Полиция и войска не только прекратили им доступ в Таврический дворец, но и сделали невозможным совместное обсуждение дальнейшего поведения.
Большая часть иллюзий рассеялась сразу. Один из видных членов кадетской партии (М.М. Винавер) пишет: «Я ехал (в день рос-
1 Из речи на процессе о «Выборгском воззвании» (12—18 декабря 1907 г.).
171
пуска думы) к Петрункевичу, оглядывался, искал на лицах людей, искал на мертвых камнях отражения нашего несчастья. Сонливые пешеходы, сонливые лошади, сонливое солнце. Безлюдье — никакой жизни, никакого признака движения. Кричать хотелось от ужаса и боли...»1
Что же было делать? На что решиться? Подчиниться и разойтись молча? «И это все? Последний заключительный аккорд великой эпопеи? Никакого общего действия и даже окрика? Такая картина смерти казалась нестерпимою»...2
Более 200 депутатов выехали в Выборг. Там после двух дней волнительных и возбужденных совещаний они подписали знаменитое воззвание: «Народу от народных представителей», в котором рекомендовали России «пассивное сопротивление»: не платить податей, не давать рекрутов до созыва народных представителей и не признавать займов правительства, заключенных без согласия думы.
А.П. Извольский пишет: «Вожаки кадетской партии сознали свою ошибку и старались объяснить ее тем, что они хотели таким образом помешать более серьезным революционным выступлениям, например, восстанию крестьян на Волге и т. п.; я же продолжаю думать, что акт этот был попросту выявлением их доктринерских идей и политической неопытности»3. Странно искать кадетских доктринерских идей в «Выборгском воззвании»! К акту этому надо подходить не с идейной оценкой, не с точки зрения его практической целесообразности. «Выборгское воззвание» было прежде всего криком отчаяния.
«Мы, кого народ признал своими вождями, — говорил на процессе Кокошкин, — мы не могли молчать, это было бы актом бесчестным с нашей стороны — мы должны были говорить»...
И, конечно, это еще далеко не все. Душу депутатов волновали сложные чувства: горечь обиды, ненависть к физической силе, которой снова приходилось уступить, злоба по отношению к ненавистному режиму, который так легко и самоуверенно смел с лица земли завоевания народа, жажда мести и возмездия, желание постра-
1 Винавер М.М. История Выборгского воззвания. Петроград, 1917. С. 9.
2 Там же. С. 12.
3 Извольский А. Л. Цит. изд.
172
дать, принести личную жертву — лишь бы не уйти без протеста, не принять спокойно и мирно жалкого конца «великой эпопеи».
Психологически «окрик» был неизбежен. Доктринерские кадетские идеи не играли тут никакой роли. Напротив, именно среди кадетской фракции проект манифеста встретил в Выборге наибольшее число противников. Документ составлен П.Н. Милюковым еще в Петербурге и приведен в окончательный вид комиссией из представителей трех думских фракций, присутствовавших в Выборге. Вторая часть проекта (призыв к «пассивному сопротивлению») менее всего вызывала возражений: «Это казалось (пишет Винавер) столь элементарно простым и естественным минимумом, жалким минимумом действия, оставшимся в нашем распоряжении»...1
Негодующий протест мог обойтись, конечно, и без этого «минимума». Но для «окрика», для удовлетворения чувств злобы и мести требовались сильно действующие средства: обойтись без угроз и реального противодействия казалось невозможным. По-видимому, для всех представлялась очевидною практическая нецелесообразность и несостоятельность предложенных средств борьбы. Герценштейн, Иоллос, Петражицкий и многие другие нападали на воззвание с яростью. Один видный депутат-кадет, приехавший позже, с мрачным, недоуменным видом ходил между депутатами и выражал громко удивление, как это они, «умные люди», допустили до такого шага.
П.Н. Милюков как не депутат не участвовал в пленарных заседаниях. Его призывали лишь в антрактах, чтобы убеждать протестантов. Во время обсуждений в тесных комнатах гостиницы «Бельведер» появились М.А. Стахович, Н.Н. Львов, граф Гейден, но очень быстро определили свое несочувствие предпринимаемому акту и отбыли из Выборга. Приезжало и «польское коло», но лишь с тем, чтобы прочесть бумагу с отказом от участия в думском протесте...
Перед обсуждением второй части (призыва к пассивному сопротивлению) произошел инцидент. Председательствовавшего Муромцева вызвали к губернатору, приехавшему к дверям гостиницы. Из Петербурга пришел приказ немедленно распустить собрание. В Выборге как русской крепости приказ этот подлежал беспрекословному выполнению. Губернатор, не желая прибегать к насилию, просил
1 Винавер М.М, Указ. соч.
173
Муромцева добровольно избавить Финляндию от возможных осложнений. Муромцев обещал и немедленно отбыл из гостиницы «Бельведер». В спешном порядке под председательством кн. П.Д. Долгорукова собрание решило, не обсуждая второй части, приступить к подписанию воззвания. Его противники сняли свои возражения и под влиянием охватившего всех порыва дали свои подписи.
Исключение составил один князь Г.Е. Львов. Он приехал в Выборг с самого начала, вместе с другими кадетскими депутатами. Теснота оказалась страшная. Князя сунули в комнату, которая была уже набита народом. Спать пришлось на одной кровати с П.Н. Милюковым.
Князь прослушал прения и в общих собраниях, и во фракции. По обыкновению, он не выступал. Да и что было говорить? Против чувств и настроений всякие аргументы были бы бессильны. Его молчание казалось знаком согласия, и его никто не пытался подвергать сепаратным убеждениям.
Но Георгий Евгеньевич мало поддавался стадным воздействиям. А сам он нисколько не разделял общего возбуждения. Еще в думе он всячески старался понизить пафос боевых настроений. Ему казалось, что народ (русский народ) не мог послать своих представителей в Петербург для демонстраций. Для страны нужна дума не «народного» гнева, которого князь вовсе не видел и не ощущал, а деловое представительство, которое в совместной и дружной работе с правительственной властью провело бы назревшие и необходимые реформы. Это не удалось — и, быть может, столько же по вине вызывающей позиции думы, сколько и по причине непримиримости правительства. Все попытки наладить их дружную, совместную работу — по существу, вполне возможную — на этот раз потерпели поражение... Оставалось теперь думать о будущем: не расширять образовавшейся пропасти, а учитывать реальное соотношение сил и налаживать совместную работу в дальнейшем. Нельзя в пылу горечи и обиды распоряжаться народом для тех целей, которых народ никогда не ставил своим представителям...
Подписать Выборгское воззвание казалось князю Львову совершенно невозможным. Народу, как Георгий Евгеньевич его понимал, должны были навсегда остаться чуждыми и непонятными те чувства злобы и мести, которыми вызван этот революционный акт.
174
Доброжелательство, миротворчество, смиренство, труд — все эти основные народные добродетели — что общего имеют они с ненавистью, злобой и местью?..
Среди жертвенных настроений, товарищеских чувств и энтузиазма, охвативших в последнюю минуту собравшихся, нужно было иметь большое самообладание и гражданское мужество, чтобы не подписать воззвания. Подписывали все — сторонники и противники. Некоторые (как, например, Герценштейн) заявляли:
— Я против воззвания, но даю свою подпись.
Даже сумрачный депутат, негодовавший на вожаков, что они, умные люди, допустили такой шаг, кончил тем, что подписал воззвание...
Князь Львов остался верен себе. Но стоило ему это не дешево. М.М. Винавер рассказывает: «От душевного потрясения он свалился с ног, и больной, на руках друзей, внесен был в вагон; в котором мы отправлялись обратно из Выборга в Петербург...»1
Прошло несколько лет. Ни Муромцева, ни Столыпина уже не было в живых. Князь Львов сидел как-то у одного знакомого.
—Что это у вас? — неожиданно спросил князь, поднимаясь с кресла и подходя к стене, на которой в тяжелой раме висела большая фотография.
—Общее собрание Первой думы. Разве вы не знаете этого снимка? Он очень хорош. Я дал его увеличить.
—Почему же именно Первой?
—Для меня она вне сравнений: негодующая, горячая, искренняя, молодая... Это — как первая любовь...
Князь Львов внимательно посмотрел на собеседника и покачал головою.
— Ну уж не знаю... А по-моему, не оправдала возлагавшихся ожиданий. Не сумела примениться к моменту и к правительству, не сумела работать вместе. В конце концов разошлась, ничего не сделав.
1 Последние новости. 1925. № 1494 (8 марта). В.Д. Набоков считает, что князь Львов приехал в Выборг больным и почти не показывался в гостинице «Бельведер» на прениях.
175
— Разве можно работать с министерством Горемыкина?
— Работать можно всегда — была бы охота. Да тогда большинству было не до того...
И князь сел в свое кресло.
— А вы знаете, — спросил он после паузы, — меня ведь судили...
— Кто?
— В партии.
— За что же?
— За Выборг... да и вообще за поведение в Первой думе.
— Какой же приговор?
— Никакого. Так: поговорили и бросили...1
15 июля 1906 года князь Львов приехал в Петербург как председатель Общеземской организации для переговоров в Министерстве внутренних дел о помощи голодающим. Георгий Евгеньевич, как всегда, остановился в гостинице «Франция» (на Б. Морской) и немедленно запросил Столыпина, когда можно свидеться. В гостинице за завтраком встретился он с Д.Н. Шиповым, графом П.А. Гейденом, М.А. Стаховичем, Н.Н. Львовым и А.И. Гучковым. С большинством из этих лиц Столыпин в то время вел усиленные переговоры.
Распустив Первую думу, министр пытался загладить неприятное впечатление приглашением нескольких общественных деятелей в состав реорганизуемого им кабинета. Среди лиц, которые должны были покрыть своим авторитетом действия нового правительства, намечались, между прочим, Д.Н. Шипов и князь Г.Е. Львов. Но Шипов, решительно отказавшийся ранее от возглавления кабинета роспуска думы, уклонился от переговоров и личных встреч со Столыпиным. Князь Львов ничего не знал о намерениях последнего. Во время завтрака князя Львова вызвал к телефону председатель совета министров. Столыпин звал князя Львова приехать к
1 Личные воспоминания. По наведенным мною впоследствии справкам, никакого партийного «суда» над Г.Е. Львовым не происходило. Могли быть лишь разговоры и объяснения в Центральном комитете, после которых князь Львов еще более отдалился от партийной жизни. — Примеч. Тихона Полнера.
176
нему на дачу в 4 часа и привезти с собою Шилова как члена управления Общеземской организации для совместных переговоров о помощи голодающим. Шипов понимал, что его заманивают для разговоров совсем иного рода. Но отказаться было нельзя, и в 4 часа дня оба представителя Общеземской организации были у Столыпина. Речь шла, конечно, не о помощи голодающим. Столыпин предлагал обоим своим собеседникам министерские портфели.
Беседа носила бурный и беспорядочный характер. Столыпин утверждал, что он и без Государственной думы совершенно ясно видит, что нужно для успокоения страны. Теперь не время разговоров и программ. Надлежит верить царю и его правительству и помочь ему в трудную минуту без предъявления каких бы то ни было требований. Для успокоения страны необходимо выяснить, чем можно привлечь на сторону правительства отдельные большие группы населения (евреев, старообрядцев и т.п.), и немедленно дать удовлетворение их нуждам. Д.Н. Шипов энергично возражал против намерений спасать Россию прежними бюрократическими приемами и без Государственной думы.
— «Я не сомневаюсь, — говорил он, — что такая политика приведет правительство на путь реакции и не только не внесет в страну успокоения, но заставит вас прибегнуть через два-три месяца к самым крутым мерам и репрессиям».
Договориться не удалось. Уходя, общественные деятели поставили условия своего участия в кабинете: «Привлечение общественных деятелей в министерство должно быть высочайшим актом объяснено целью создания необходимого взаимодействия правительства и общества; общественным деятелям, объединившимся между собою на одной политической программе, должна быть предоставлена половина мест в кабинете и в том числе портфель министра внутренних дел. Новым кабинетом должно быть опубликовано правительственное сообщение, определяющее задачи, которые ставит себе кабинет; должны быть подготовлены к внесению в Государственную думу законопроекты по важнейшим вопросам государственной жизни и регулирующие пользование свободами, дарованными манифестом 17 октября; применение смертной казни должно быть немедленно приостановлено впредь до разъяснения вопроса законодательным порядком».
177
Столыпин был очень далек от принятия таких условий.
Он продолжал переговоры с другими общественными деятелями — графом Гейденом, МА Стаховичем, Н.Н. Львовым, А.И. Гучковым. Последние упрекали Д.Н. Шипова и князя Львова в слишком решительном срыве беседы, которая не дала, вероятно, Столыпину возможности точно уяснить себе пожелания общественных деятелей.
Чтобы устранить почву для таких предложений, Д.Н. Шипов и князь Львов направили Столыпину обширное письмо, в котором обстоятельно изложили свои пожелания и их мотивировали. Письмо это носит явные следы творчества Д.Н. Шипова и написано тем точным, деловитым и мягким языком, которым писал он свои доклады Московскому губернскому земскому собранию.
Они ждали несколько дней1. Но ответ пришел позже — в Москву. Столыпин вежливо благодарил за откровенность и выражал сожаление, что попытка его не удалась.
Переговоры с другими общественными деятелями закончились такой же неудачей.
Стахович писал Шипову через несколько дней: « К общему удивлению, ты оказался наиболее правым (в прямом, а не политическом значении слова). А.Ф. Кони дважды отказывался, потом уступил, наконец вчера отказался окончательно. Столыпин поехал с этим
1 На случай, если бы Столыпин пожелал возобновить переговоры, Шипов и князь Львов заготовили следующий проект состава коалиционного кабинета:
Председатель совета министров П.А. Столыпин
Министр иностранных дел А.П. Извольский
" финансов В.Н. Коковцов
" путей сообщения Н.К. Шауфус
" военный А.Ф. Редигер
" двора барон В.Б. Фредерике
" внутренних дел князь Г.Е. Львов
" юстиции А.Ф. Кони или С.А. Лопухин
" народного просвещения А.А. Мануйлов
" торговли и промышленности М.М. Федоров или В.И. Тимирязев
Главноуправляющий земледелием Д.Н. Шипов
Обер-прокурор Св. Синода князь Е.Н. Трубецкой
Государственный контролер граф П.А. Гейден.
Весь инцидент вместе с обменом писем и статей подробно изложен у Д.Н. Шипова (см. его «Воспоминания...». С. 461—480).
178
известием в Петергоф и вернулся неузнаваемым. Объявил, что свободны только два портфеля; что Щегловитов очень нравится государю; что принимает программу только капитулирующее правительство, а сильное само их ставит и одолевает тех, кто с ним не согласен; что если большинство совета будет у общественных деятелей, то, значит, он пойдет к ним на службу и т. д. и т. д. Словом, ты прав: все хотят оставить по-старому, не задумываясь о грядущих выборах и не желая, в сущности, ни в чем обновиться, а радуясь семимесячной отсрочке. В результате всего этого убежденные в своей мощи, которую наглядно подтверждают события в Свеаборге, Самаре, Кронштадте, бунты на броненосце «Память Азова», в Ревеле и где-то на Кавказе, кроме обычных грабежей и убийств, от которых правительство, конечно, не призвано защищать, — они приглашают в министры Н.Н. Львова и А.И. Гучкова, для чего последние вызваны сегодня в 7 часов вечера в Петергоф. Бдут, чтобы отказаться, но с намерением высказаться откровенно».
Приводя это письмо, Д.Н. Шипов от себя прибавляет: «Указываемое М.А. Стаховичем успешное подавление революционных вспышек, сравнительно спокойное настроение широких общественных кругов и полное отсутствие какого-либо влияния на население "Выборгского воззвания" устранили, по-видимому, опасения П.А. Столыпина, возбужденные ожидавшимся им широким общественным противодействием его политике, и он поспешил отказаться от намерения привлечь в свой кабинет общественных деятелей».
Старик граф Гейден, по поводу всей этой истории, выразился короче и определеннее:
— Очевидно, — сказал он Шипову, — нас с вами приглашали на роли наемных детей при дамах легкого поведения.
Распустив Первую думу, Столыпин хотел сохранить вид «конституционного министра». В последний день 1906 года он говорил корреспонденту Times'а: «Моя надежда и мои намерения с помощью думы устранить бюрократический строй... Наши оппоненты стараются распространить мнение, что правительство намерено
179
распустить и Вторую думу: это — безусловная ложь, необходимо категорически ее опровергнуть».
Шипов утверждал, что Столыпину очень скоро придется прибегнуть «к крутым мерам и репрессиям». «Конституционный министр» отвечал на это гневным протестом. Но предсказания Шилова сбылись раньше, чем он думал. Столыпину предстояло вступить в открытый бой не только с революцией, но и с уступками, ею вырванными.
Ему пришлось идти на поводу «Союза объединенного дворянства» и придворных сфер, вдохновляемых последним. Военно-полевые суды, широкое применение смертной казни, законодательство без думы, «разъяснения» и «толкование» законов администрацией и Сенатом, наконец, знаменитый «нажим на закон» — все эти черты Столыпинского режима общеизвестны. Страна, спрошенная на выборах, несмотря на решительное давление правительства, высказалась против него: Вторая дума оказалась левее первой.
В Туле избирательную борьбу вели на этот раз крайние левые: из четырех предвыборных собраний — три устроены ими. В противовес создалось тесное единение «правых» с октябристами. Кадеты оставались посредине воюющих сторон — в союзе с небольшою группою мирнообновленцев. Кадеты вновь выдвинули кандидатуру князя Г.Е. Львова. Перед самыми выборами «левые» предложили кадетам блок, но поставили условия: решительный разрыв с мирнообновленцами и замену князя Львова социал-демократом Смидовичем (врач, писатель В.В. Вересаев).
Получив отказ, крайние «левые» голосовали самостоятельно. Образовалось три списка: «левые» провели 13 выборщиков, кадеты с мирнообновленцами — 24, блок «правых» с октябристами — 43. Такому исходу, между прочим, посодействовала губернская избирательная комиссия, исключившая из состава выборщиков шестерых «левых» рабочих. Значительное большинство (46 голосов) оказалось у «правых». Они ввели кандидатуру И.А. Воронцова-Вельяминова — чиновника, основавшего в Туле незадолго перед тем черносотенный союз «За царя и порядок». Воронцов-Вельяминов оказался выбранным в депутаты города Тулы. Князь Львов получил только 32 голоса (из 80 выборщиков).
180
В состав Второй думы попало много крестьян. Крестьянские депутаты только и говорили о «бережении думы»; они ссылались на то, что крестьянство, пославшее их в думу, хочет, чтобы дума добилась для крестьян земли и достигала бы этой цели настойчиво, но терпеливо, и не «лезла бы на рожон» из-за шумных демонстраций1. Но думу заполняли разные партии. Между прочим, два крайних ее крыла — черносотенцы и социал-демократы — нисколько не ценили думы и готовы были в своих целях в каждый данный момент взорвать ее изнутри. Работоспособность думы при ее пестром^составе оказалась крайне пониженной. И после 102 дней бурного существования Вторая дума была распущена. Столыпин проявил к ней отношение весьма двойственное. До выборов он уверял «сферы», что дума на этот раз будет послушной и работоспособной. Когда состав ее оказался левым, «конституционный министр» был против немедленного роспуска и пытался доказать, что работать можно и с такою думою. В то же время он стал на страже «точного» выполнения законов, касающихся думы, и допекал ее представителя «в порядке придирок»2. Одно из первых столкновений такого рода произошло по поводу приглашения в думские комиссии экспертов. Столыпин не только отрицал такое право за думою, но и категорически запретил приставам Таврическогр дворца впускать экспертов, не командированных правительством. Эти пререкания коснулись и князя Г.Е. Львова.
Думская комиссия по борьбе с голодом («продовольственная») избрана 13 марта.
Среди вызванных комиссией экспертов не был допущен в Таврический дворец и князь Львов.
На решительные протесты председателей думы и продовольственной комиссии Столыпин ответил назначением в комиссию правительственного эксперта — чиновника Павлова и предложил правительственному врачебно-продовольственному комитету назначить своим представителем князя Г.Е. Львове. А.И. Шингарев писал по этому поводу в газетах: «Самое главное и существенное
1 Кизеветтер АЛ. (член Второй думы). На рубеже двух столетий. Прага, 1929.
С. 451.
2 Подлинное выражение Столыпина.
181
обстоятельство — приглашение экспертов — далеко еще не улажено, и даже крайне полезный, почти необходимый сотрудник комиссии, князь Г.Е. Львов — председатель Общеземской организации, после некоторой волокиты, получил доступ в комиссию в качестве "командированного" центральным комитетом врачебно-продовольственного дела».
В комиссии, как видно из отчетов о ее заседаниях, князь Львов сразу сделался центральной фигурой; оставаясь все время на чисто деловой почве и развернув перед комиссией огромный фактический материал, он старался всячески умиротворить левых ее членов, смягчить нападки на правительство и доказывал техническую необходимость и возможность продуктивно работать, как с местной администрацией, так и с полуправительственными организациями — Красным Крестом и «Трудовой помощью».
Очень скоро Столыпин убедился, что его борьба с революцией сильнодействующими средствами — не встречает никакого сочувствия у большинства Второй думы. Всякая надежда сговориться — исчезла. Тогда он уступил правым течениям и стал готовиться к роспуску: хитроумному г. Крыжановскому заказал новый избирательный закон, который обеспечил бы полное преобладание в будущей думе дворянства и имущих классов. При первом поводе дума распущена; без санкции законодательных учреждений введен новый избирательный закон и перед послушными депутатами третьей думы Столыпин «забыл» о конституции и заговорил о том, что «нельзя к нашим русским корням, к нашему русскому стволу прикреплять какой-то чужестранный цветок»...
С изданием закона 3 июня 1907 года, всякая возможность быть избранным в депутаты от Тульской губернии для князя Г.Е. Львова совершенно отпала.
Послереволюционная реакция, как мы видели, всецело захватила тульскую дворянскую и земскую среду.
Впрочем, она дала себя знать по всей России на земских выборах 1906—1907 годов. Земское положение 1890 года обеспечило решительное преобладание в земстве дворянско-помещичьему элементу. Но демократическая политика старого земства пострадала от этого мало: правые дворяне земством не интересовались и попросту не являлись на выборы. Во многих уездах в первом (дворянском) изби-
182
рательном собрании явившихся на выборы оказывалось часто менее требуемого законом числа гласных, и все прибывшие объявляли себя избранными. После революции дворяне мобилизовались. В 1906— 1907 годах в первом избирательном собрании появилось множество землевладельцев, ранее не интересовавшихся земскими выборами. Физиономия земских собраний сильно изменилась. Даже в либеральнейшем московском губернском земском собрании оказалось 60 процентов воинственно настроенных правых гласных. Старые, почтенные гласные во многих уездах были забаллотированы. Столь умеренный человек, как Д.Н. Шипов, служивший Волоколамскому уезду с 1877 года, не был избран. О Туле и говорить нечего. В Алексинском уезде «красный князь» Львов остался за флагом и таким образом потерял сразу звание губернского и даже уездного гласного и был выброшен за борт земского самоуправления.
11 января 1906 года скончался Рафаил Алексеевич Писарев. Проводив своего друга до могилы, князь Г.Е. Львов поместил в «Русских ведомостях» некролог, посвященный памяти покойного. Он писал между прочим: «Постоянно работая над собственным самоусовершенствованием, он выработал прочные убеждения, силу воли и удивительную устойчивость нравственных начал, которая обнаруживалась в течение всей его жизни. Стремление к высоким идеалам поднимало его дух и давало ему силу для борьбы с действительностью и опору против всего грубого, пошлого и безнравственного»...
Князь видел в усопшем «назидательное и отрадное выражение той духовной и нравственной силы, которая должна служить основой развития нашего общественного самосознания»...
«Должна служить!..» — в словах этих звучат отголоски шиповского мировоззрения, с которым мы познакомились в начале этой главы. Политика, политическая борьба требуют часто от общественного самосознания совсем иных проявлений. Д.Н. Шипов делал героические усилия, чтобы совместить веления своей совести, свой открытый, прямой характер, свой мирный, мягкий темперамент с требованиями политической борьбы. Но он попал в вихрь революционных событий и в конце концов пришел к убеждению, что «то
183
направление», которое приняло развитие нашей политической жизни, обрекло страну на усиление в ней на долгие годы процесса деморализации, озлобления, столкновения интересов и борьбы материальных сил». Этот путь противоречил его жизнепониманию, и он решил «окончательно устраниться от активного участия в политической и общественной деятельности»...
Его ученик и единомышленник — князь Г.Е. Львов — был менее последователен. Но и ему участие в политической жизни России в 1905—1907 годах нанесло большие удары. Он не искал этого участия. Мирная практическая работа на кровавых полях Маньчжурии — необыкновенно удачливая — сделала князя Львова национальным земским героем. Прогрессивное земство в те времена было охвачено освободительным движением и выдвинуло своего героя на первый план. Князь Львов не сопротивлялся.
«Так сложилось, — писал он впоследствии, — что я попал в этой жизненной борьбе в лагерь новых сил. Все воспоминания мои связаны не с защитой и отставанием уходящего прошлого, а с наступательным движением вперед, с борьбою во всех направлениях за новые формы жизни»...
Он разумел здесь борьбу мирную. К чистой политике он не имел никакого вкуса. Да к ней не было у него и достаточной подготовки. Попав неожиданно в первые ряды политических борцов, он почувствовал себя крайне неуютно. Он мог, конечно, восхищаться со стороны пламенным энтузиазмом молодого Кокошкина, его познаниями, его умением самые сложные вопросы государственного права сделать доступными пониманию простой обывательской аудитории... Но князь увлекался Кокошкиным со стороны. У самого Георгия Евгеньевича совершенно не было боевого темперамента политического борца. Он, не задумываясь, примкнул к прогрессивным земцам. Но он хотел бы достигнуть их целей средствами мирными, умягчающим личным влиянием на противников, переговорами, уступками, соглашениями, пожалуй, даже хитростью... В пылу политической борьбы, среди разыгравшихся страстей и ненависти князь чувствовал себя не на месте. Он не мог удержаться на той высоте, на которую вознесла его судьба. К нему относились с уважением, чувствуя в нем крупную потенциальную силу. Но вождем никто его не считал. И, конечно, он
184
никогда не был не только политическим вождем, но даже и вообще политиком-профессионалом.
Тактика революционеров справа и слева была совершенно чужда характеру князя Львова. Когда Столыпин укрощал революцию, открыто опираясь при этом на одну лишь физическую силу, князь Львов, как и учитель его Д.Н. Шипов, отошел от политики. Что общего имела развертывавшаяся кровавая борьба и ненависть с идеалами смиренства, миротворчества, доброжелательства, труда, которые Георгий Евгеньевич считал народными и пред которыми он так охотно мысленно преклонялся?..
Но, устраняясь, по необходимости, от политической борьбы, князь Львов не мог и не хотел следовать за своим учителем до конца. Общественной деятельности он не оставил, несмотря на все удары, нанесенные ему реакцией. И теперь, как всегда, он надеялся еще много сделать. Отсутствующие, по-прежнему, казались ему всегда не правыми. И теперь, как всегда, его все еще переполняло «какое-то неуловимое чувство грядущей новой весны»...
Вспоминая незадолго до смерти свою жизнь, князь писал: «Все всегда вело к воскресению. Все всегда было лишь переходным явлением к весне. И никакие ужасы, никакие черные дни не убивали веры, что придет весна. Все события, каковы бы они ни были, составляли для меня одну цепь переходных этапов к лучшему будущему, и зимние дни входили в нее по закону природы для весны...»
При такой духовной природе никакие неудачи, никакие «зимние льды» не могли парализовать его веры, оптимизма и практической деятельности.
