|
Оп.: Архиепископ Феодор (Поздеевский) "Жизнеописание. Избранные труды". Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2000
Если бы вся история жизни человеческой на земле с самой ее колыбели каким-то чудом развернулась подобно огромному свитку пред нашим взором, то, конечно, каждый из нас увидел как бы огненными и кровавыми буквами написанное: "Плач, и стон, и горе" (Иез. 2, 10). Наблюдения каждого и опыт всего человечества на протяжении всей его истории достаточно ясно говорят, что настоящие мир и жизнь, по крайней мере в сознании человечества, суть мир скорби, страданий и зла. Зло здесь в большой дозе перемешано с добром, и, как тонкий яд, это зло проникает coбoй все — к красоте природы примешивается безобразие, в силе природы сказывается ее слабость, а от человека гораздо более возносится к небу стонов отчаяния и плача, нежели восторженных криков радования и ликования. И что всего тягостнее для сознания человека, ищущего проникнуть в тайну окружающей жизни, так это замечаемое им постоянно какое-то странное противоречие и несоответствие между явной целью жизни природы и человека и действительной жизнью и деятельностью их. Ведь красота, здоровье, сила, жизнь по-видимому составляют явную цель природы в мире органическом, но в то же время природа действует и противоположном направлении и трудится столько же для уничтожения всего живущего, сколько и для жизни: не только для человека, но и для всего живущего она мать, а пожалуй, больше того — мачеха. Она уничтожает одной рукой то, что делает другой.
У человека от природы есть много добра и в совести и в разуме, но в то же время еще больше есть такого, что постоянно борется в человеке с добром. И как сама природа постоянно как бы противоречит себе самой, так и человек постоянно мучается непрекращающейся борьбой духа и плоти, высших и низших своих стремлений. Пусть человек намеренно будет закрывать глаза и не замечать этой общей "страды жизни" (страдания жизни. — Ред.), пусть он будет стараться найти забвение в полном погружении себя в чувственность и в так называемые удовольствия жизни — этим самообманом только на некоторое время отстранит как бы от себя весь ужас сознания пустоты своей жизни и кругового страдания, но сам факт этой всеобщей "страды жизни" так и остается фактом и еще тяжелее даст себя почувствовать в минуты духовного трезвения и заставит искать того или иного решения. Ведь не может же человек жить этой только скорбью жизни и в ней самой находить смысл жизни, а будет непременно искать какого-либо оправдания этой скорби житейской, какого-либо ее смысла и цели, раз она неизбежна. Правда, человечество готово признать даже эти страдания подлинным законом своей и мировой жизни: устами своих же ученых говорит оно теперь законе борьбы за существование как общем и неизбежном законе жизни; не говорит только ясно, откуда же этот закон, каков его смысл и что следует дальше. Ведь нужен же какой-либо смысл этих страданий, нужен же какой-либо просвет, который хотя бы несколько живил человека и давал ему силу и мощь! А в том факте, что человечество все-таки никогда не мирится внутренне с этим как бы заколдованным кругом общего смятения и общей скорби жизни и ищет всегда лучшей доли и блага жизни, ясно выражается, что закон страданий вовсе не выражает собой подлинной правды о жизни человека, а только говорит, что может быть другая жизнь, лучшая, что чувствуется она внутренне и что стоит только из наличных форм и сил жизни найти такую, которая подлинно была бы пригодна для устройства блага жизни, — и оно будет обеспечено.
Человечество, к сожалению, ошибочно думает, что в наличных условиях жизни и ее пережитых и переживаемых формах выразились вся природа личности человеческой и все стороны ее в своей норме и подлинности, и над вопросом о том, истинна ли эта человеческая жизнь и соответствует ли она идее свободно-разумной творческой личности, какою хочет все-таки считать себя человек, думает мало.
Вот и бьется бедный человек в этом непонятном для его ума и странном раздвоении и круговороте жизни: сознает борьбу и страдания как действительные и наличные факты и видит в них общий закон жизни, но не хочет примириться с ними и всем своим существом отрицает их. Кажется, как будто ужасная печать древнего братоубийцы Каина и то печальное знамя его жизни, что он стеня и трясыйся (Быт. 4, 14) будет жить среди людей, воочию исполняется над всем человечеством. Ведь подлинно, что стеня и трясыйся за благо своей жизни, за себя самого, за те удовольствия и прихоти, которыми манит мир, живет и жил всегда человек. Как будто убил что-то человек и трепещет суда за это убийство, как будто он поругался над чем-то святым и великим в жизни, вроде братской любви, поруганной Каином, и за это поругание природа мстит ему тем, что лишила его мира и радости, лишила его самого высшего — разума его жизни. Мы не будем теперь касаться вопроса о нормах человеческой жизни, выражающих собой внутреннюю природу и сущность человеческой личности; у нас теперь вопрос о страданиях, поскольку они представляют собой наличный факт и требуют хотя бы некоторого проникновения в их суть и освещения.
В мировой истории можно видеть, как человечество в борьбе с этой "страдой жизни", в погоне за благом жизни сбивалось с пути жизни, не зная истинного выхода из страданий, и терпело полное крушение своей жизни или спускалось на степень чисто животного состояния, утрачивая всякое человеческое достоинство.
Библия говорит нам об одном ужасном крушении жизни человечества, когда люди, заглушая внутренний голос совести и забыв Бога, искали забвения на пути только плотских удовольствий и дошли до чисто скотского состояния, так что Господь нашел лучшим совсем смыть с лица земли этот позор человечества волнами всемирного потопа, нежели оставить такое состояние мира, когда, по словам священного писателя, растли всяка плоть путь свой на земли (Быт. 6, 12). Светская, мирская история народов говорит нам о другом, хотя и не таком ужасном, как потоп, но все же великом и печальном крушении человеческой жизни, когда люди пред Пришествием Христа Спасителя на землю в тщетных поисках истинного пути жизни и выхода от бессмысленной суеты жизни в отчаянии готовы были сами прекратить свое существование. "Не стоит жить", — вот отчаянный вопль, который раздавался как на улицах и площадях, так и с ораторских и философских кафедр, и притом среди народа образованного и богатого естественными благами жизни. "Нет, — говорит один философ, — вместо того чтобы роптать и страдать, лучше лишить себя жизни. Отчего ты сам не умеешь покончить с жизнью и с лишениями?"
Даже лучшие люди этого печального и мрачного времени, презирая жизнь и тяготясь ею, спрашивали со скорбью: "Докуда же будет это, и скоро ли прекратятся страдания?" Это ужасное состояние полного отчаяния происходило не оттого только, что человек изнемог в борьбе со злом внешней природы, в борьбе за физическое свое существование, а оттого, что у него иссяк источник его духовной жизни. Человек уразумел и почувствовал, что он остается в жизни только слепой игрушкой страстей и что даже самое грубое и полное служение и преданность этим страстям не могут заглушить в нем сознание тяготы, ненормальности жизни и необходимости лучшего. И эти внутренние, духовные, мучения человека, когда он сознает, что не может найти своего истинного пути жизни, что он своей жизнью только опозорил самое достоинство человека, что он утерял свет своей жизни, еще мучительнее и больнее ощущаются челвеком, нежели страдания внешние, физические, так как с последними человек может еще бороться и убегать от них, а первые он носит в себе самом и питает своей же жизнью.
Вот почему люди перед Пришествием Христа Спасителя в страшных муках духовного оскудения жизни, по словам современника, "в безумном отчаянии рвали на себе одежды и валялись на улицах, крича, что они прокляты Богом". Такими страшными последствиями обнаруживало себя ослабление в умах и сердцах людей тех религиозных верований, в которых раньше они находили успокоение. Но тайна этих ужасных мучений и страданий духовных, тайна все усиливающейся неудовлетворенности жизнью, равно и тайна окружающего людей мирового зла, от которого они искали убежища в успехах культуры и цивилизации, так и сталась неразрешенной загадкой для языческого мира. Горько ошибется тот, кто скажет, что теперь-то уже этот стон мировой скорби отошел в область преданий, что нет больше "страды жизни", ибо в, области внешних успехов жизни и в области умственного развития человек достиг таких результатов, что может испытывать только довольство жизни. Прислушайтесь внимательнее к голосу современных настроений общественной жизни, прислушайтесь к тону произведений изящной и художественной литературы, где отражается жизнь с ее настроениями, посмотрите любую газетную хронику — и вы ясно увидите, что и теперь от земли к Небу несется не крик торжественной радости и благодарности, а тот же скорбный вопль тоски и отчаяния, какой несся и прежде. Жизнь общественная и литература, рисующая ее и подчеркивающая насущные злобы жизни, одинаково развертывают пред нами удручающую обстановку, в которой люди мучаются со своими крупными и мелкими страстями, с болезнями и бедностью, болезненно ищут, где только можно, крупицы добра и света, часто заблуждаясь и сбиваясь с пути, и мучительно ждут ответа на вопрос, как жить и куда нужно идти. Ясно, что та же страдная пора жизни, которая переживалась прежде людьми, переживается ими и теперь, и много ли найдется таких богатых духом и окрыленных надеждой людей, которые бы светло смотрели на будущее, а не воздыхали о прошедшем как лучшем и счастливом времени.
Знаменательно то в жизни человеческой, что как для каждого человека в отдельности, так и для жизни всего человечества лучшие, счастливейшие времена, так называемый золотой век, всегда отодвигаются ко временам седой старины или к летам ранней юности.
И предания всех народов одинаково согласны в том, что были когда-то на земле лучшие, блаженные времена, но тайна прекращения этого блаженства и тайна страданий всегда оставались загадкой для человека и теперь еще остаются необъяснимыми для тех, кто ищет их разгадки путем собственных усилий и измышлений. Одно только безусловно и ясно для всех и верно — что жизнь человека, и не только человека одного, а и всего мирового бытия, с которым человек непосредственно связан тесными узами и в цепь явлений которого он введен, есть жизнь какого-то искаженного порядка, есть жизнь ненормальная, что так не должно быть. А так как человек всегда руководствуется в своей жизни и может разумно руководствоваться только мыслью о том, что должно быть и имеет какой-нибудь смысл, а окружающая человека жизнь и его собственное существование, по причине господства зла и страданий, кажутся непонятными и бессмысленными" то люди издавна старались объяснить как-нибудь это господство зла и страданий в мире и найти в них какой-либо смысл. Ведь бесконечно и невыразимо тяжело человеку сознавать, что он бессмысленно живет, бессмысленно и неизвестно для чего страдает и еще бессмысленнее прекращает свое существование.
Мы не будем подробно касаться тех разнообразных объяснений тайны страданий жизни и зла в мире, какие давали люди, желавшие проникнуть в эту тайну усилиями только своего ума, ибо для жизни важно знать не столько ошибки заблуждения, сколько правду.
Скажем только, что вне идеи личного Бога, что для человека, переставшего определять себя и свою жизнь этой идеей личного Живого Бога и потерявшего идеал жизни и спасения в Боге, нет другого выхода, как только поникнуть в сознании своего бессилия пред непонятной тайной мирового бытия как бытия страданий и скорби и все уже бытие признать принципиально злым, как это делает буддизм. Буддизм со своим пессимизмом — с учением, что сама жизнь как процесс известного развития есть зло и что нужно погашать в себе самое желание жизни, что небытие лучше бытия, — весьма хорошо выражает то общечеловеческое состояние, когда люди перестают сознавать и опознавать свою жизнь и себя в Живом личном Боге, рассматривают себя только в кругу одного этого ограниченного земного бытия как частичку. При таком сознании возможны для человека, при виде общей "страды жизни", два исхода — или презрение ко всему и к самой жизни, или глубочайшее чувство скорби, горькое отчаяние, когда человек действительно способен бывает с восторгом признать небытие как лучшее и поклониться ему. Вот почему отнять у человека Бога и оставить его одного среди круговорота жизни — значит или осудить человека на одну чисто животную жизнь, недостойную человека и не избавляющую его от зла и страданий, или, если это невозможно, осудить его на полный пессимизм и отчаяние. Но ведь в этом признании зла как всеобщего и неизменного закона бытия и жизни и в вытекающем отсюда пессимизме не только нет разумного разрешения мучительного вопроса о зле и объяснения его смысла, но уже прямо как бы подчеркивается его бессмыслие и бессмыслие самой жизни. Немного отличаются от буддийского пессимизма, как и от пессимизма новейших философских учений, в этом отношении, то есть в указании и отыскании смысла зла и страданий, те учения, которые признавали источником зла или Самого Бога, или материальный мир, или даже признавали область и царство зла такой же самостоятельной и абсолютной областью бытия, как и Самого Бога. Ведь и здесь, в сущности, тоже отнимается у человека радость бытия и жизни и взамен этого ничего не дается, кроме разве только той мысли, что и Бог даже бессилен перед злом и, пожалуй, даже подчинен ему. Но ведь от этого человеку не только не легче делается и он не только не находит примирения со злом и смысла его, а теряет даже и последнюю опору в борьбе с ним, так как, считая Бога бессильным пред злом, человек, естественно, перестает верить и в силу добра. Вот почему, наряду с этими безотрадными и тяжелыми для человека выводами пессимизма, некоторые как бы намеренно закрывали глаза на общую картину мировой жизни, утверждали, что настоящий мир — наилучший из всех возможных миров, а что так называемое зло мира и жизни зависит только от огра-ниченности его, оттого, что тварные существа должны постепенно восходить от одной ступени совершенства на высшие, и вот на этом-то пути к полному совершенству всякое прежнее сравнительное несовершенство переживается как неприятное состояние, как зло и страдание. Но ведь в таком случае, конечно, не будет и конца страданиям и злу, ибо совершенствование человека должно быть бесконечным, и он, значит, вечно должен переживать недовольство и стремление к лучшему и никогда не найдет успокоения. Человек никогда не может примириться с этим жизненным путем своего совершенствования, в котором он как бы постоянно должен переживать все большие и большие муки рождения. Человек, напротив, ищет и жаждет такого рас-крытия и развития своей жизни, чтобы переживать постоянно радость бытия от сознания, что он оправдывает задачу и цель своей жизни и восходит от силы в силу в своем нравственном совершенствовании.
Эту радость бытия и жизни, происходящую от сознания человеком того, что он идет путем истинной жизни, и восходит от совершенства к совершенству, и своей жизнью и личностью раскрывает в мире физическом и условном, органическом, отобраз Божественных совершенств, и утверждает христианство. "Сия глаголах вам, — говорил Спаситель Своим апостолам, — да радость Моя в вас будет и радость ваша исполнится" (Ин. 15, 11). А говорил Он тоже о скорбях, искушениях и страданиях для апостолов и все-таки утверждал радость бытия и жизни, а не пессимизм и отчаяние. "И вы, — продолжает Спаситель, — печаль имате убо ныне; паки же узрю вы, и возрадуется сердце ваше, и радости вашея никтоже возмет от вас" (Ин. 16, 22).
Итак, есть, значит, возможность чувствовать одновременно и радость бытия и жизни и скорби ее — есть, следовательно, какой-то просвет, куда может человек бодро смотреть и среди окружающего зла, и есть, очевидно, такое состояние духа и такое содержание жизни, пред которыми бледнеют всякое зло, всякая горечь и страдание и переживаются только радость бытия и сознание этой радости. Этим бодрящим душу радостным настроением жизни, этим мысленным взглядом на все скорби жизни и какой-то удивительной примиренностью со всем происходящим в жизни нашей и окружающей могут примирить и нас с жизнью все эти столь дорогие нам живые образы Серафимов Саровских, Амвросиев Оптинских или созданные творчеством великого писателя образы старца Зосимы и Алеши Карамазова.
А ведь ни эти носители радости жизни, ни Сам источник всякой радости - Господь Спаситель — не только не отрицали скорбей, но и прямо утверждали их и считали их неизбежными, более того — необходимыми.
Значит, есть в христианстве примирение этих двух как бы несовместимых явлений жизни, есть смысл этих страданий, значит, христианство может и раскрыть тайну, ко-торая искони мучила и мучает человечество. Но не тем раскрывает христианство эту тайну "страды жизни" человеческой, что признает ее напускной или искусственной (напротив, нигде, быть может, не рисуется состояние всего мира и всей жизни человеческой, погруженных во зло, настолько мрачными красками, как в Библии), а тем, что действительно объясняет происхождение всеобщей суеты жизни и томление духа и указывает ясно, в чем именно человек должен утвердить свою мысль и свою волю, чтобы бодро пройти путь жизни.
Христианское Откровение объясняет тайну страданий человеческих и суеты мира грехопадением человеческим, через которое зло, зародившееся в области бытия чисто духовного, в мире ангельском, перенесено было из этой надземной сферы и в область бытия чувственно-духовного, в область жизни человеческой и физического мира. А злом, которое зародилось в области духовно-разумного, невещественного бытия, в мире ангельском, христианское Откровение называет не физические страдания, которые на самом деле не зло, а то ложное, беззаконное направление воли разумных существ, когда они, отрешаясь от Бога, думают самостоятельно создать свою жизнь вне зависимости от Бога и в полном отрешении от Него. Зло, говоря кратко и языком святоотеческим, есть ложная и фальшивая сама по себе мысль тварного существа о своей якобы самостоятельности и происходящее отсюда противление воле Божией и тому порядку и закону бытия и жизни, которые положены Богом для жизни и деятельности каждого существа в мире.
Ведь всякое созданное существо и всякое тварное бытие, вызванное к бытию и жизни волею Божией и признанное Богом "зело добрым" (Быт. 1, 31), постольку может сохранять эту свою первобытную доброту и охранять общую гармонию мировой жизни, поскольку ни на один момент своей жизни не выступает из пределов того закона бытия и жизни, который ему дан Творцом мира, и ни на один момент не теряет своей зависимости от Бога, в Котором одном только имеет опору жизни.
Сознать, что я могу жить и вне зависимости от Бога и могу строить свою собственную жизнь, руководясь только своей волей, — это значит совсем отказаться от жизни и ввести в нее полное расстройство и дисгармонию, ибо всякое тварное существо может жить под тем лишь одним условием, если будет сознавать, что творческое слово "да будет" и теперь неизменно действует для блага всего сущего.
Грехопадение Ангелов и грехопадение человека, внесшие собой зло во все области бытия, как духовного так и материального, в том и состояло, что Ангелы и люди захотели быть самостоятельными носителями своих совершенств и жизни, порвали свою непосредственную связь с Богом и пошли по пути своей собственной воли. Диавол, бывший прежде Ангелом, ослепленный своими совершенствами, возомнил, что этот блеск совершенства он имеет не по благодати Творца мира, а в силу собственного своего могущества, и через это он не устоял в истинном своем бытии, то есть в отношении подчинения Богу, а отделил себя от Бога во имя своей самостоятельности и независимости. Это-то именно фальшивое сознание своей независимости, этот призрак самобытности и извратили в целой части мирового бытия, именно в области духовно-разумного бытия, истинный закон жизни и внесли первое явление зла и страданий, которые всегда переживаются и воспринимаются сознанием человека как нарушение гармонии жизни, а где нарушение истины и гармонии, там и страдания. И зло поэтому не что иное, как воля разумного существа, действующая в направлении противоположном воле Божией и независимо от нее. Грехопадение наших прародителей было только дальнейшим распространением этого зла — стремления жить независимо от Бога — из области чисто духовной в область мира телесно-духовного.
Библейский рассказ о грехопадении прародителей как причине зла и страданий в мире, в отличие от философских учений, поражает нас удивительной простотой, так что не-верующая мысль признает его насмешливо-простой сказкой или мифом. Рассказ этот всем известен с детства, все знают, что прародители наши нарушили заповедь Божию о невкушении плодов с древа познания добра и зла и за это ослушание Господь изгнал их из Рая, осудив их и всю тварь на суету, страдания, скорби и смерть. По-видимому, такие ужасные следствия, как общее страдание мира, далеко не соответствуют вызвавшей их причине, и библейское объяснение тайны мирового зла представляется очень наивным. Но в том-то и заключается достоинство и превосходство высшей мудрости, что она умеет просто объяснять глубокие тайны.
Да и так ли наивно библейское объяснение тайны греха и страданий человеческих, как это кажется объюродевшей премудрости человеческой? Ведь мы уже сказали, что благо всякого тварного существа состоит в том, чтобы в своей жизни раскрывать вложенный в него Творцом закон жизни. Все стихии видимого мира дотоле сохраняют общую гармонию жизни, доколе они не нарушают своих собственных пределов и законов деятельности, доколе исполняют выраженную в этих законах общую для бытия всего мира волю Божию и доколе держатся ее. Неразумные стихии и не могут сами уклоняться от деятельности по своим законам, если кто-либо другой их не выведет. Другое нужно сказать о тварях разумных и свободных. В том-то и состоит высшее благо разума и свободы, чтобы не слепо и бессознательно исполнять законы своей жизни, а свободно и сознательно раскрывать в своей жизни ту истину и тот смысл своего бытия, ради которого создано свободно-разумное существо. Ведь и мы всегда более ценим свободное и охотное исполнение добра, а не принужденное и насильственное. Человек должен был по идее творения являть на земле своею жизнью и деятельностью начала жизни богоподобной, должен был низводить на землю и являть чрез себя среди неразумной твари Божий разум и Божию волю, должен был как бы проникать эту неразумную природу началами духовной жизни и чрез себя возводить ее к Богу. По своему двоякому составу человек действительно мог быть связующим звеном между миром видимым и духовным, ибо по телу он принадлежал ко внешнему миру, а в разуме и свободе заключал отобраз Божества и носил явные знаки своей непосредственной связи с Богом. Эта связь человека с Богом должна быть вечной, так как только при этом условии со стороны человека и внешний мир, хотя и чрез посредство человека, мог как бы озаряться и оживляться светом и силой Божества. Человек, если он хотел являть собой в мире жизнь богоподобную, конечно, ни на одно мгновение не должен был своим разумом и свободой отделяться от Бога, а вечно должен был переводить волю Божию в свою волю и ею определяться к деятельности, а не собственной волей. Но это определение себя самого в жизни только волей Божией должно быть вполне свободным и добровольным, и вот для этого именно Господь и дал людям заповедь о невкушении плодов с древа познания добра и зла. Конечно, воля Божия могла выразиться и в другой какой-нибудь заповеди, более или менее трудной, но только непременно должна была в чем-нибудь выразиться, так как только при этом одном условии человек мог избрать или жизнь по воле Божией, или отделить себя от нее и жить уже по своей воле, то есть совершенно уже сознательно и свободно идти путем богоуподобления как единым истинным путем своей жизни, или идти путем самозакония, раскрывать свою деятельность как бы независимо от Бога.
Человек избрал последний путь, то есть не захотел быть подобным Богу, а захотел быть равным Ему, как ему обещал диавол, и с этой лукавой надеждой отверг заповедь Божию, а вместе и волю Божию как закон своей истинной жизни, и утвердил свою собственную волю, и сам захотел сделаться самостоятельным носителем и строителем своей личной жизни. В данном случае и с человеком произошло и повторилось то же самое, что произошло с диаволом, то есть тот и другой отделили себя добровольно от Бога и чрез это расстроили общую гармонию бытия, которая должна была поддерживаться всеобщей зависимостью от Бога.
Итак, грех первого человека явился действительным злом и гибелью для него, и в рассмотрении библейского рассказа о грехопадении нужно останавливаться не на внешней только истории его, а на внутренней стороне смысла заповеди и еще на той внутренней стороне духовных настроений воли и разума человека, которая выразилась в нарушении заповеди.
Когда человек волей и мыслью по соблазну диавола уже отступил от Бога, захотел быть равным Ему и самостоятельным носителем своей жизни, он начал эту свою самостоятельную деятельность ничем иным, как угождением чувственности — вкушением плода запрещенного дерева. "И виде жена, яко добро древо в снедь и яко угодно очима видети и красно есть, еже разумети; и вземши от плода его яде" (Быт. 3, 6), — говорит слово Божие, описывая факт грехопадения и те внутренние мотивы чисто животного свойства, которые руководили человеком и которые проснулись сразу в нем после преступного намерения отступить от воли Божией и охлаждения любви и доверия к Нему.
Каким образом первый же шаг свободной и самостоятельной деятельности человека, не хотевшего жить по-Божии, был угождением чувственности, угождением телесным влечениям, которым человек в первом же своем акте свободной и самостоятельной деятельности придал как бы первенствующее значение и поставил их даже выше духовных, тогда как по идеалу жизни дух должен был господствовать над телом и подчинять его себе как орудие деятельности? Но это господство духа над телом могло быть только тогда, когда дух человека сам как бы держался за Бога и чрез это занимал должное свое положение. Отступив же от Бога и от своего истинного закона и направления жизни, он естественно должен был подпасть в рабство иному закону — "закону плоти и греха", которые (плоть и грех) прежде были бессильны против него, а теперь получили силу и господство. Это господство чувственности и плоти явилось и является для падшего человека обычной стихией и характерным содержанием его жизни и вместе с тем является и как бы проклятием жизни и ужасным бременем, так что даже такие великие силой Божией люди, как апостол Павел, с отчаянием взывали: "Окаянен аз человек! кто избавит меня от сего тела смерти?" (Рим. 7, 24).
Главное зло в жизни падшего человека в том и состоит, что он внутри себя носит постоянный разлад и вражду, ибо дух человека, отрешенный его собственной волей от Бога, все же томится и жаждет богоподобной жизни как истинной своей жизни, но воля человека не только свела его с высоты богоподобия, но и придала господствующее значение телесным потребностям человека. Так, эти двоякие стремления человека — духовные и телесные — влекут человека каждое на свой путь, и человек силою первого своего греха принужден волей или неволей подчиняться этим последним стремлениям плоти. И ему необходима снова Божественная сила, чтобы освободиться от этого плена плоти. Хорошо выражает это мучительное бессилие падшего человека к добру и страшный разлад внутри него самого апостол Павел, когда говорит: "Желание добра есть во мне... и по внутреннему человеку я нахожу удовольствие в законе Божием, но я плотян, продан греху: доброго, которого хочу, не делаю, а зло, которого не хочу, делаю... Когда хочу делать доброе, прилежит мне злое... ибо в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и пленяющий меня законом греха" (Рим. 7, 18-23).
И действительно, в жизни падшего человека чувственность и служение, ей решительно заявляют себя на протяжении всей мировой истории. И зло, в смысле греха как уклонения от Бога, получило в истории мировой жизни два направления и выражалось всегда, с одной стороны, в развитии духовной гордости, с другой — в развитии чувственности, доводящей человека до скотоподобия. Правда, гордость и чувственность в жизни человеческой неодолимы и развиваются совместно и поддерживают одна другую. Так действительно и было: гордый дух падшего человека, отрешенный от Бога, забыл Его, а отсюда и жизнь человека так растлилась, что Господь смыл позор этой жизни потопом. Человек уже не только не являл на земле начал жизни богоподобной, но и сам сделался хуже твари. То же почти господство чувственности и потеря живой связи с Богом повторились и в культурных странах дохристианского язычества. Ибо чем же томилось и мучилось это язычество, как не тоской по идеалу жизни? Ведь заглушить окончательно потребности духа невозможно. И если всмотреться внимательно в культурный прогресс всего человечества, то по тем приступам и настроениям, которыми он проникнут, он и теперь нисколько не двинулся вперед и нисколько не пересоздал жизнь к лучшему, ибо все здесь направлено к тому, чтобы создать только наилучшие условия для своего благополучия, и человек по-прежнему остается рабом своей плоти. В этом отношении очень хорошо охарактеризовал жизнь человеческую один древний мудрец, который предал сердце свое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом, и вот он нашел, что все суета и томление духа. "Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем" (Еккл. 2, 11; 1, 9), — говорил этот мудрец.
И действительно, на том пути жизни, которым идет падшее человечество, оно и не может создать действительно ничего нового и истинно ценного, ибо весь труд человека и вся его работа вечно определяются только страхом смерти и заботой в поисках блага жизни, но все-таки человек ни смерти не избегает, ни блага жизни не находит, ибо ищет его на пути разрушения своей истинной жизни и ищет опоры в том, что само условно и скоропреходяще. И сколько бы человек ни трудился, сколько бы он ни полагал сил духа на отыскание внешнего блага жизни, он никогда не может найти на этом пути покоя — с одной стороны, потому, что та внешняя среда жизни, в которой живет человек, носит на себе иго проклятия Божия и расстройства, а с другой стороны, и человек носит внутри себя постоянный источник мучений, ибо ведь, устрояя свою жизнь по закону только телесного существования, человек, однако, сознает себя не плотью только и животным организмом, но и духом. Ему поэтому нужно удовлетворение не телесных только потребностей, но и духовных, и притом удовлетворение полное, а это удовлетворение возможно только в Боге. И несомненно, в чисто воспитательных и благих целях обрек Господь всю тварь, по падении человека, на суету и томление — с той целью, чтобы человек познал горьким опытом жизни невозможность найти покой и благо в этой общей суете и, обессиленный в тщетной борьбе со стихиями мира, носящими следы Божия осуждения, сам уже отвратился от них и взыскал Бога.
Слезы нужны человеку в земной его жизни: труд, болезни, печаль и воздыхания составляют без всякого ограничения то средство, которым грехи и зло в роде человеческом не заходят еще в пределы чисто сатанинского озлобления; слезы нужны человеку, ибо они размывают собой туман и призрак человеческой самодовлеемости, обнажают смертоносный покров похоти плоти, очес и житейской гордости. Разрешите человека от слез, от труда и болезней, возьмите самую смерть от земли и предоставьте человека только самому себе — и вы увидите в человеке такое чудовище, страшное и вместе с тем жалкое, образ которого трудно и представить. Что, в самом деле, было бы тогда с человеком?
Сперва, конечно, человек упьется похотью, дойдет в ней до утонченности, изобретет новые и новые виды ее, а все-таки эта похоть будет для человека иметь конец, должны начаться или новые изобретения, или ее повторение. Но докуда же будет это? Тогда люди, вероятно, в бессмертии своем сами пожелают смерти как верховного блага, чтобы только прекратить эту позорную жизнь.
Может быть, покажется непонятным и странным: за что же Господь отдал суете и проклятию внешнюю природу, когда виновен был один только человек? Но ведь это расстройство и проклятие внешней природы, по слову Божию, — только "в делех человека" (Быт. 3, 17), а не в самой себе, а воздыхание ее и болезнование (Рим. 8, 22) также должны быть естественны, как расстройство и замешательство в действовании какой-нибудь сложной машины, когда в нее прекращен нормальный доступ или приток той энергии, которой она движется.
Сам человек и связанный с ним внешний мир отделились по вине человека от Бога, и ни тот ни другой не могут жить нормальной и истинной жизнью. А так как из всех видимых тварей один только человек может сознавать эту суету и ненормальность такой жизни, то его жизнь и является по преимуществу страдой и томлением духа. И если бы не было для человека указано какого-либо выхода и примирения с этой суетой, то всякому, конечно, осталось бы только сказать то же, что говорит Екклесиаст: "И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем... И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем; потому что должен оставить его человеку, который будет после меня... И что будет иметь человек от всего труда своего... все дни его — скорбь, и его труды — беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя... ибо все суета и томление духа" (2, 17-26).
Христианство, однако, не допускает человека до такого мрачного вывода из наблюдений жизни, и тот же самый библейский мудрец, слова которого только что приводились, указывает и объяснение этой суеты жизни и выход из нее. "Я нашел, — говорит этот мудрец, обозревая суету мира, — что Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы" (Еккл. 7, 29), — то есть сами люди исказили свою жизнь, так как вместо мысли о едином Боге и вместо искания Его измыслили себе новые пожелания и заботы, и вот если кто желает снова утвердиться в истине бытия и жизни, то выслушай, что необходимо: "Бойся Бога и заповеди Его соблюдай, ибо в этом все для человека" (Еккл. 12, 13).
Таким образом, Божественное Откровение, объясняя тайну греха и страданий человеческих и страды всего мира, причину их указывает в самом человеке, в его грехопадении, которое положило как бы бездну разделения между ним и Богом и отдало человека во власть диавола.
Объясняет ли достаточно эту тайну греха и страданий библейское повествование о грехопадении человека и Ангелов и выражает ли оно истину — это дело совести каждого, а мы считаем нужным сказать, что в преданиях всех языческих народов потеря человеком блаженства, или так называемого "золотого века", представляется в таких же чертах, как и в Библии.
Так, например, на одном из вавилонских памятников сохранилось изображение такого рода: мужчина и женщина сидят друг против друга по обеим сторонам дерева, на ниж-них ветвях которого свесились два больших плода. Фигуры этих людей изображены с руками, протянутыми к этим плодам, позади одной из человеческих фигур, именно женской, стоит вертикальная линия, напоминающая змия. Этот рисунок не нуждается ни в каком объяснении и явно служит изображением библейского рассказа о грехопадении. В тех же вавилонских преданиях часто упоминается о "древе жизни", об особенном саде, где жил человек, о том, что этот сад охранялся мечом, вращавшимся во все стороны, — явно здесь напоминание о библейском рассказе. То же самое почти повторяется и в финикийских преданиях, в египетских и персидских и в мифологии греков и римлян.
Это поразительное согласие преданий древних народов о грехопадении человека с Библией явно утверждает истинность библейского сказания и показывает, что человек, если он желает разрешить мучительную для него тайну страданий жизни, должен искать разрешения в Божественном Откровении. Это тем более, что Божественное Откровение, объясняя причину страданий жизни, не оставляет человека только в сознании неизбежности зла, а дает ему и надежду на спасение, указывает на отраду и радость бытия в Боге и с Ним.
Это и есть по преимуществу тайна Креста Христова.
В тайне искупления человека от греха, проклятия и смерти Крестом Сына Божия христианство раскрывает тайну претворения страды жизни, ее суеты и томления во благо жизни. И Церковь Христова давно уже проповедала в лице Господа обновление жизни (Рим. 6, 4), объявила уже наступившим лето Господне приятно и даже более — положительно утвердила, что это уже сбылось во ушию людей (Лк. 4,19-21). Правда, личный опыт жизни человеческой — и в истории целых христианских народов, и в сфере деятельности отдельного человека — разительно ясно, однако, утверждает, что "лета приятна" все еще приходится только страстно ждать и искать и искупленный человек, поверивший словам Господа: "Приидите ко Мне вcи..." (Мф. 11, 28), все-таки, как мы сами знаем, страдает и должен даже, по словам Господа, страдать непременно. Слово Христовой проповеди и евангельского учения есть даже слово по преимуществу о страданиях и скорбях, есть слово наипаче о Кресте Христовом и о Христе Распятом.
Может ли человек в христианском освещении смысла жизни из целого круга тех идей и понятий, которыми обогатило его мысль христианское Откровение, найти нечто такое, что сделало бы для него страдания если уж не удобоприемлемыми без внутреннего протеста чувства, то хотя бы подвигом во имя какой-либо высшей цели, достаточной для их оправдания и примирения с ними? Несомненно, может.
В христианстве есть, несомненно, нечто отрадное, есть нечто такое, что заставляло апостола кровью свидетельствовать правду тех своих слов, что он желает и может хвалиться ничем иным, как только Крестом Христовым, то есть страданиями и смертью своего великого Учителя, и что слово о Кресте и сам Крест суть воистину сила во спасение всякому человеку, уверовавшему в этот Крест. Не может быть, чтобы слова того же апостола, что мы, христиане, хвалимся скорбями, что и сам он желает хвалиться только немощами своими, суть слова болезненно извращенного религиозного чувства. Не может быть, чтобы сонм мучеников тоже являл собой что-то болезненное и извращенное.
Ясно, что и Сам Христос и Его апостолы хотя и утверждают страдания жизни, но придают им какой-то особый, высший, смысл и заставляют человека находить в них этот высший смысл, находить в них какую-то высшую правду И в этих самых страданиях искать пути к лучшей жизни.
Так именно это и должно быть для нас, званных ко Христу, и всякое другое отношение к страданиям и обычное понимание их только представят нам жалким христианское учение. Не соблазн и не безумие, подобно неверным язычникам и иудеям, должны мы находить в этом, а действительно высшую силу и высшую премудрость. Правда, тайна нашего спасения, премудрость и тайна нашего блага и обновления жизни скрыта была и недоступна даже высшему уму ангельскому, но теперь, когда она совершилась, можно ли сказать" что для нас она по-прежнему сокрыта? Можно ли сказать, что хотя бы часть завесы над этой тайной не поднята? Если так, то мы несчастнее всех человек, ибо, оставив свой разум и мудрость и восприяв ум Христов, все-таки блуждаем во мраке и неведении.
Только намеренное и произвольное ослепление может утверждать, что завеса не поднята над тайной всей мировой скорби и суеты. Поднята эта завеса и над тайной наших страданий, открыт в христианстве и их источник и конечная цель, равно как указано и то отношение к ним, та точка зрения, при которой они и воспринимаются и переносятся не как иго бессмыслия и бесцельной тяготы, а даже как иго благое, как торжество духа и величие человека. Может быть, тем самым и мучается человек, тем он и погрешает в вопросе о страданиях жизни, что борется и отрицает то, что неизбежно, чего по самому существу дела при наличных условиях жизни нельзя отрицать — разумеем эти самые страдания. А христианство, может быть, тем и открывает тайну страданий, что, указывая принципиально их источник, и главным образом внутренний — в природе духовной человека, заставляет в то же время проще смотреть на них и относиться к ним проще в опыте наличной жизни: оно заставляет сознательно принять их, как действительно неизбежный закон жизни в ее наличных условиях, а не отвращаться и бегать от них — заставляет при этом принять их не ради их самих только, а ради высшей любви, непременно ради любви или к Богу, или к ближнему.
Вот этого именно смысла страданий и этого отношения к ним, что они должны быть добровольным подвигом самоотверженной любви, непременно вольным подвигом и по-двигом именно высшей любви и высших благородных начал жизни человеческой, и не может и не хочет признать мир, ибо он привык любить только себя, и любовью больше плоти и сластолюбия, любовью к тем внешним явлениям наличной жизни, которые составляют приятный мираж его жизни. Эта мысль, которую мы хотим утвердить как чисто христианскую, по вопросам о страданиях жизни, думается, имеет в свою пользу весь наличный опыт самого же человека и тысячи отдельных примеров для подтверждения; не чужда она и чисто психологической правды. Что, в самом деле, в обычной жизни — общественной и частной — побуждает людей идти на страдания, воспринимать их целиком и не только не тяготиться ими, но находить в них высший смысл, высшую гордость и торжество духа своего? Да опять та же любовь: к Отечеству ли, к идее ли, к родным, к богатству даже или к чему-либо иному — та именно высшая в природе человека сила, которая ставит человека на пьедестал свободного деятеля и творца жизни. Так, значит, и в обычной жизни на каждом почти шагу мы можем видеть, что любовь и свобода придают смысл страданиям, дают им иной характер и высшую цену; мало того, эти самые страдания, как подвиг свободы и любви, переходят в исто¬рию, делаются достоянием человечества и предметом или просто удивления, или даже преклонения.
Вот этот именно закон отношения к страданиям и хочет утвердить христианство в качестве общего принципа отношений к страданиям и говорит, что это единственно истинный закон в наличных условиях жизни, осмысливающий эти страдания и открывающий в них высшую правду и свет, — именно закон добровольного свободного восприятия всей тяготы жизни, всех страданий ее во имя высшей любви. Правда, кажется, не все могут так страдать, не все могут и воспринимать страдания жизни по этому именно закону, ибо есть страдания, которые особенно кажутся странными, над разгадкой которых мучились даже лучшие и чисто христиански настроенные великие умы, как Достоевский, — это страдания детей. Уж дети-то никак, конечно, не могут осмыслить и примириться со страданиями по тому закону отношения к ним, какой указывает христианство, по той простой причине, что ясного сознания свободы своей личности и самоопределенной любви у них еще нет. Но ведь в том круговороте скорбей и страданий и слишком сложной путаницы и цепи причин и следствий, из которых слагается жизнь, трудно без высшего проникновения в жизнь разобраться в этой путанице, трудно сразу и понять эти страдания невинных детей.
Чьи, собственно, эти страдания детей, чем они обусловливаются, что они вызывают в нас и должны бы вызывать — вот в этом прежде всего нужно разобраться. И потом там, где наряду со страданиями есть и должно быть сострадание, и там, куда необходимо внести высший нравственный смысл и оценку, — там, конечно, все получит должное освещение и свое место. Так и страдания детей, где нет еще и не может быть подвига свободы и высшей любви со стороны самих детей, может быть, получат смысл и откроют свою тайну, если, по крайней мере, те, кому дано благо свободного творчества своей жизни во имя любви, поставят это неизменным законом своей личной жизни.
А жизнь ясно показывает нам на живых примерах, как отзываются эти самые страдания в личной жизни тех, кто восприял их в качестве свободного подвига ради высшей любви. Что можно сказать о настроении духа апостола Павла, когда он открыто говорит: "Благоволю в немощех, в досаждениих, в скорбех и темницах" (2 Кор. 12, 10)... "мне умереть — приобретение" (Фил. 1, 21)? Не раскрыты ли теперь эта тайна и смысл страданий в жизни целого сонма мучеников, исповедников, преподобных и всякого рода подвижников? Не раскрыта ли она во всех этих словах апостола: "Всякую радость имейте... егда во искушения впадаете" (Иак, 1, 2), "... всегда радуйтеся, непрестанно... о всем благодарите" (1 Фес. 5, 16-18)?
Вот почему Христос и сказал, что каждому нужно не бегать страданий и не заглушать их путем искусственно созидаемого миража якобы благ жизни, а нужно каждому взять на себя вольною волею крест своей жизни и следовать за Ним именно, то есть по пути добровольного, свободного восприятия и несения страданий ради высшей любви. Но еще вопрос: есть ли какая-нибудь возможность так воспринять в своей личной жизни страдания, как учит христианство, то есть как свободный и сознательный подвиг жизни во имя любви и во имя нравственного совершенствования? Разумеем возможность, конечно, психологическую, которая одна только в данном случае и имеет значение.
Такая возможность несомненно есть, и заключается она в том внутреннем духовном настрое человека, которое можно определить как сознание своей виновности пред Богом. Даже ведь обычная психология преступников, раскаявшихся и осознавших свой грех и преступление, такова, что непременно хочется страдать. Есть в человеке какая-то внутренняя потребность выстрадать за совершенное преступление само право на новую, чистую, человеческую жизнь, и эти уже чисто добровольные муки и страдания воспринимаются не столько как тяжесть и тем более не бессмысленное мщение правосудия, а как бы только законные муки нового, духовного, рождения, и по отношению к ним чувствуется не только примиренность, но и благодарность. Кажется, нет ничего тяжелее, как жить на положении только прощенного преступника и грешника; хочется непременно выстрадать законное право на жизнь. Это психологическое требование самой природы человека, когда в ней просыпаются совесть и истинная человечность, и едва ли это можно отнести только на счет самолюбия и гордости. Здесь выражается то самое, что Псалмопевец выразил в словах: "Благо мне, яко смирил мя ecи" (Пс. 118, 71) или апостол Павел, когда говорил: "Благоволю в немощех... в изгнаниих, в скорбех" (2 Кор. 12, 10), ибо поскольку внешний человек тлеет, постольку внутренний обновляется (2 Кор. 4, 16), а посему и сама смерть — величайшее из зол — является даже приобретением.
Это значение страданий и добровольное, даже радостное, приятие их, сознание необходимости добровольно пострадать за преступление особенно хорошо выражено у Достоевского; припомните беседы Сони Мармеладовой с Раскольниковым и тот процесс нравственного возрождения, который пережил Раскольников, поняв, наконец, смысл страданий. А ведь в системе христианского мировоззрения, или, лучше сказать, в сфере христианского настроя и живой веры, если кому дает ее Господь, мы все мыслимся и можем чувствовать себя преступниками за зло и страдания, как извратители Божия порядка и закона о нашей жизни, виновные в этом извращении и как бы убийстве богоподобия не только в праотце своем, но и в личной своей жизни, разрушающей дело Божие и Его Царство и создающей царство диавола. Вот почему христианская жизнь и должна начинаться с покаяния и слез как осознания греха и своей виновности пред Богом. Припомним проповедь Предтечи, Христа Спасителя, которой Они начали дело благовестия, и опыт подвига жизни всех носителей христианской жизни. Это есть первое дело даже более благодати Божией, нежели собственных усилий человека. Но зато где оно есть и кто в христианстве находит это как бы прозрение и восприятие в чувстве того, что выражено в догмате о добровольном грехопадении человека, для того тайна страданий делается не только понятна, но и появляется возможность осмыслить эти страдания, примириться с ними и воспринять их как подвиг нравственного возрождения в чувстве свободной любви к Богу и Христу, страдавшему за нас, преступников и грешников.
Так, в системе христианского мировоззрения, или, лучше сказать, в сфере христианского настроя, воспринимающего христианство не как систему мысли, а как жизнь, определяется и причина страданий и зла, и смысл их, и возможность не только примирения с ними, но даже то, о чем вне христианства и подумать нельзя, — похваление скорбями. Там, вне христианства, в отношении к страданиям — или отчаяние и пессимизм, или проклятие жизни по невольности и неизбежности страданий, или пошлая попытка заглушить их распутством жизни. В этом отношении факт примиренности со страданиями, какую дает нам христианская жизнь, факт, засвидетельствованный опытом, есть явление исключительное в своем роде, и в разрешении вопроса о страданиях нужно отталкиваться по преимуществу от этого исключительного факта. Скажем прямо в заключение, что помимо христианского сознания, или, вернее, вне сферы живой христианской веры, внутреннего настроения и опыта верующей личности, вопрос о зле и страданиях неразрешим с благоприятными выводами для человеческого ума и примириться с ними невозможно. Пусть говорят (а это говорят), что христианский Бог слишком жесток, что никто так не бьет человека, как Он; мы можем на это сказать, что радость жизни, получаемая муками рождения, дороже этих скорбей, а это рождение и жизнь и дает наш Бог — и только Он один.
Итак, по вопросу о страданиях можно сказать следующее.
1. Проблема зла и страданий есть вековая проблема человечества, без решения ее история человечества не имеет смысла, да и сама разумная жизнь невозможна.
2. Единственно удовлетворительное решение этой проблемы дается в системе христианского мировоззрения.
3. Зло и страдания суть состояние искаженного порядка жизни, и виновник этого искажения в земной жизни — сам человек; при этом понятие зла и страданий вовсе не однозначащи: зло — понятие чисто моральное, а страдания сами по себе — вне области понятий добра и зла, хотя и могут быть причиной добра и зла, в зависимости от воли человека.
4. Нужно сознать себя виновными и преступными пред Богом за зло и страдания жизни и в чувстве этой виновности восприять эти страдания в добровольный подвиг своей жизни. Тайна Креста Христова и благодати его в том и заключается, что сильна создать подобное настроение и не только примирить и осмыслить страдания, но и сделать их источником радости. Это показывает живой опыт всех носителей Правды Христовой.
Внутренний опыт живой верующей личности и есть та единственная сфера, в которой совершаются и решение вопроса о страданиях и примирение с ними. Так опять и здесь, как и везде, что касается нашей жизни, открывается тайна личности человеческой как силы, претворяющей самую жизнь, и ясно, что человек должен сознать, что с периферии жизни, с внешней ее окружности, он должен обратиться внутрь себя и здесь искать блага и радости жизни, здесь же кроется и отрицание их. А слово о Кресте Христовом как о вольно подъятом подвиге Христа ради высшей любви вещает нам не юродство и безумие жизни, а высшую мудрость легкого несения жизненных скорбей, и слово это, сияя над нами светом высшего смысла жизни и силой живой сострадательной и самоотверженной любви к Богу и ближнему, может сказать нам, почему же лето приятно (Лк. 4, 19) еще не наступило, может указать и путь к нему, да и указывает его. Вопрос о вечности мучений, смущающий человека даже и в системе христианского вероучения, есть во всяком случае дело не ума нашего, связанного категориями времени и самую вечность понимающего несомненно с точки зрения категорий времени и пространства.
5. Нам кажется, достаточно ясно указано, как решить этот вопрос практически в приложении к себе, то есть как избежать этой вечности мучений и снять с Бога вину жестокости по отношению к нам самим; попытка решить этот вопрос в приложении к бытию вообще или в отношении к иному бытию, с целью даже как бы оправдать Бога в планах творения, есть уже дерзновенное навязывание Божию уму своих планов и положений богословствующего нашего ума и данные только нашей догматики выводить за пределы Домостроительства спасения человеков. И по поводу тех, которые в ложной скорби за весь мир и спасение его стали бы сами пренебрегать своим спасением и делом любви к Богу, можно сказать, в предостережение их, то же, что один мудрый христианский муж сказал вопрошавшему о том, что же Господь делал до творения мира. Он отвечал ему: готовил бездну для любопытствующих об этом самом. |
