ЛЮБОВЬ К НАРОДУ И РУССКИЙ НАРОДНЫЙ ИДЕАЛ
М.Г. Иван Сергеевич!
В последние два-три года я напечатал (преимущественно у вас в «Руси») несколько статей по церковному вопросу.
Главные мотивы мои были следующие. Россия (так же как и другие страны) тяжело страдает от умственного и нравственного
нестроения. Истинная основа христианской общественности — церковь — не пользуется полной свободой жизни и действия,
не занимает подобающего ей места, не полагается во главу угла. Ближайшая этому причина у нас — раскол, который
еще с XVII века парализует действие церковного начала в русской народной жизни. Думая о путях к исцелению этого
нашего домашнего недуга, я должен был убедиться, что начало болезней лежит дальше — в общем ослаблении земного
организма видимой церкви, вследствие разделения ее на две части, разобщенные и враждующие между собою. Историей
образована пропасть между нашей и западной церковью. Но как ни глубока эта пропасть, все-таки она вырыта не
Божьими, а человеческими руками. Разделение церквей — это Божье попущение, а не Божья воля. Божья воля неизменна:
да будет едино стадо и един пастырь. Итак, можно и должно нам прилагать свои старания к тому, чтобы был засыпан
этот пагубный ров, разделивший стадо Христово. Даже внешние политические меры, ведущие к ослаблению церковной
вражды, когда эти меры внушены справедливостью и религиозным чувством, несомненно приносят пользу и заслуживают
одобрения [1]. Но главное дело, конечно, не в этом: главное дело — внутреннее примирение по существу, примирение
в духе и истине. Такое примирение было бы невозможно лишь в том случае, если бы католическая церковь была вполне
чужда духа истины, если бы она была ложью по существу. Но как решиться это утверждать? Во всяком случае, следует
прежде беспристрастно и в христианском духе рассмотреть все спорные вопросы между церквами; к несчастью, я вижу
у нас почти исключительно полемическое отношение к западной церкви. Но односторонняя и исключительная полемика
не только к соединению, а и к познанию вести не может. Она только углубляет и упрочивает существующую уже пропасть,
преувеличивая недостатки и погрешности противной стороны, превращая случайное в существенное, смешивая историческое
явление с вековечной сущностью, теряя всякие границы между божеским и человеческим.
Мы в храмах, за богослужением, молимся о мире всего мира, о благосостоянии святых Божиих церквей и о соединении
всех. Но искренняя ли это будет молитва, если мы на деле препятствуем ее исполнению? То соединение, о котором
мы молимся, не может совершиться помимо соединяющихся; для того, чтобы исполнение нашей молитвы стало возможным,
требуется нечто и от нас. Требуется прежде всего справедливость, беспристрастное и всестороннее обсуждение дела
[2]. А затем требуется и нечто большее: требуется мирное настроение, дружелюбное расположение воли и мысли,
требуется заменить обличительное, исключительно полемическое отношение к противной стороне отношением иреническим
(примирительным) . Опыт такого примирительного отношения к Западной церкви я и хотел представить в статьях «Великий
спор и христианская политика», помещенных в «Руси». Этот опыт, хотя и напечатанный в вашем журнале, привел вас
в недоумение и негодование. Вы нашли, что он противен русским национальным чувствам и интересам. Я же, с своей
стороны, глубоко и твердо убежден, что церковное примирение Востока и Запада есть именно национальная историческая
задача России.
По-видимому, вы полагаете любовь к народу главным образом в привязанности к своему родному. Ко всему ли однако
своему? Вот, например, — русский раскол, возникший в XVII веке, когда еще «народный дух и разум» не были в плену,
когда еще не была разрушена «духовная цельность нашего национального бытия». И по происхождению, и по характеру
своему этот церковный раскол есть нам свое родное, самобытно-национальное. Вы не можете отрицать, что он вырос
прямо на русской народной почве. Однако же вы ему не сочувствуете, вы не требуете ни от кого любви и привязанности
к расколу; напротив, из любви к России и к самим раскольникам вы должны желать, чтобы они не привязывались,
а поскорее отвязались, освободились от своего родного и родового, отеческого раскола. Почему же так? Да просто
потому, что это родное есть вместе с тем худое, недолжное. Значит и по-вашему любить нужно не все свое, а только
хорошее. Значит во всяком деле не о том нужно спрашивать, свое или не свое, а о том, хорошо или худо, Работая
как следует над общеполезным вселенским делом, мы на деле покажем свою любовь и ко всем своим, и к близким,
и к дальним, и к семье, и к народу, и к человечеству.
Главная ваша ошибка в том, что вы ставите народность и народную самобытность как какой-то предмет любви и действия,
тогда как по-настоящему народная самобытность находится не в предмете любви и действия, а в том, кто любит и
действует. Принадлежа к известному народу, мы волей-неволей причастны народной самобытности, народному характеру
и типу, мы неизбежно налагаем свой национальный отпечаток на все, что мы делаем — хорошее и дурное. Нам нечего
искать вне себя той народности, которая сидит в нас самих. А вот о чем нужно стараться: чтобы наши личные и
народные силы прилагались к настоящему хорошему делу, чтобы мы проявляли свою народность с лучшей ее стороны.
Обыкновенно народ, желая похвалить свою национальность, в самой этой похвале выражает свой национальный идеал,
то, что для него лучше всего, чего он более всего желает. Так француз говорит о прекрасной Франции и о французской
славе (la belle France, la gloire du nom francais); англичанин с любовью говорит: старая Англия (old England);
немец поднимается выше и, придавая этический характер своему национальному идеалу, с гордостью говорит: die
deutsche Treue. Что же в подобных случаях говорит русский народ, чем он хвалит Россию? Называет ли он ее прекрасной
или старой, говорит ли о русской славе [3] или о русской честности и верности? Вы знаете, что ничего такого
он не говорит, и, желая выразить свои лучшие чувства к родине, говорит только о «святой Руси». Вот идеал: и
не либеральный, не политический, не эстетический, даже не формально-эстетический, а идеал нравственно-религиозный.
Но эта «святость», которая составляет особенность нашего народного идеала, не есть только отрешение от мира
и жизнь в Боге: святость в этом смысле, святость исключительно аскетическая, свойственная всему Востоку, в особенность
же Индии, — это есть индийский, а не русский народный идеал. Россия, по народному характеру имея много сходства
с Индией, резко отличается от нее своим живым практическим и историческим смыслом. Этот практический смысл ясно
выразился в прошедшей нашей истории, как это и вы прекрасно показали, в создании и постоянном охранении русского
государства, единой верховной власти, избавлявшей нас от хаоса и самоуничтожения. Соответственно этому практическому
и историческому смыслу русского народа и в своем высшем идеале сверх аскетической святости он полагает и деятельную
святость. Святая Русь требует святого дела. Покажите же мне теперь, что соединение церквей, духовное примирение
Востока и Запада в богочеловеческом единстве вселенской церкви, что это не есть святое дело, что это не есть
именно то действительное слово, которое Россия должна сказать миру? Да никакое другое и невозможно. Это слово
России, которого и вы ждете, не может быть каким-нибудь новым откровением, новой истиной: по крайнем мере, мы
с вами, как христиане, не можем допустить нового откровения, новой истины после христианства. Это новое слово
может быть только полнейшим выражением, исполнением и совершением христианства. Но какое же совершение христианства
возможно при братоубийственной розни двух главных его частей? Итак, новое слово России есть прежде всего слово
религиозного примирения между Востоком и Западом. Оригинально ли, самобытно ли это слово — это вопрос праздный:
если у русского народа есть самобытные силы, то он сумеет сказать это слово по-своему, но сказать его он должен,
если хочет повиноваться воле Божией, если хочет не лживо говорить про «святую Русь». Ибо это слово соединения
есть слово святое и божественное, оно одно может дать нам и истинную славу — славу сынов Божиих: «блаженны миротворцы,
яко тии сынове Божий нарекутся».
И почему же это слово так возмущает вас? Не потому ли, что вместо религиозного объединения вам представляется
облатынение русской церкви, как будто дело идет о какой-то внешней механической унии. Но верите же вы в духовные
силы Востока и России, те силы, которые так явно проявились в русской истории? Я эти силы признаю, а потому
и жду их нового проявления. И в соединении церквей я вижу не умерщвление русской церкви, а ее оживление, небывалое
возвышение нашей духовной власти, украшение нашей церковной жизни, освящение и одухотворение жизни гражданской
и народной — явное обнаружение святой Руси. И для того, чтобы это совершилось, необходимо самоотречение не в
грубом физическом смысле, не самоубийство, а самоотречение в смысле чисто нравственном, т.е. приложение к делу
тех лучших свойств русской народности, на которые и вы указываете: — истинной религиозности, братолюбия, широты
взгляда, веротерпимости, свободы от всякой исключительности и прежде всего — духовного смирения.
В одном месте вашей последней статьи вы замечаете, что о духовном смирении русского народа слыхал кое-что и
г. Соловьев. Да, я действительно слыхал о духовном смирении русского народа и не только слыхал, но и поверил
ему, и не только поверил, но и опираюсь на него в своих взглядах на церковный вопрос. Вы, конечно, более моего
слыхали о русском смирении, но я очень хотел бы знать, как вы связываете с этим духовным смирением те задачи
усиленного национализма, те возбуждения народного самолюбия, которые вы нам предлагаете. Пока вы этого не покажете,
я, к сожалению, не могу ни принять, ни даже понять и того совета, с которым вы обращаетесь ко мне в заключении:
не отделять себя от народа, воссоединиться с русским народным духом. Я не знаю, что вы под этим разумеете, про
какой дух вы говорите. Тот ли это дух, который водил наших предков за истинной верой в Византию, за государственным
началом к варягам, за просвещением к немцам, дух, который всегда внушал им искать не своего, а хорошего?
Если вы его разумеете, то покажите же, что соединение церквей есть нехорошее дело. Нет, вы сами называете его
похвальным. Я же твердо знаю, что это есть истинное святое дело и что посильное служение этому святому делу
не может отделить меня от святой Руси.
1884
[1] В этом смысле я и защищал (в «Новом Времени») соглашение нашего правительства с римским престолом и восстановление
католической иерархии в польских и литовских землях. Нескольким миллионам русских подданных возвращена благодать
святительства, восстановлена у них правильная церковная жизнь: можно ли это класть на одни весы с какими-то
польскими интригами?
[2] Если нельзя обойтись без полемики, то она должна быть одинаково свободной с обеих сторон. Допущение этого
зависит, конечно, от правительства; но показываем ли мы с своей стороны достаточно желания и способности к такой
свободе?
[3] «Слава русского имени» — иногда встречается в газетах, но это есть перевод с французского. |
