Три типа людей
Грубо говоря, в мире есть три типа людей.
Первый тип — это люди; их больше всего, и, в сущности, они лучше
всех. Мы обязаны им стульями, на которых сидим, одеждой, которую
носим, домами, в которых живем; в конце концов, если подумать, мы
и сами относимся к этому типу.
Второй тип назовем из вежливости "поэты". Они большей
частью сущее наказание для родных и благословение для человечества.
Третий же тип — интеллектуалы; иногда их называют мыслящими людьми.
Они — истинное и жесточайшее проклятие и для своих, и для чужих.
Конечно, бывают и промежуточные случаи, как во всякой классификации.
Многие хорошие люди — почти поэты; многие плохие поэты — почти
интеллектуалы. Но в основном люди делятся именно так. Не думайте,
что я сужу поверхностно. Я размышлял над этим восемнадцать с лишним
минут.
У первого типа (к которому вы и я не без гордости можем причислить
себя) есть определенные, очень твердые убеждения, которые называют
"общими местами". Так, люди считают, что дети приятны,
сумерки печальны, а человек, сражающийся против троих, — молодец.
Эти мнения ни в коей мере не грубы, они даже не просты.
Любовь к детям — чувство тонкое, сложное, почти противоречивое.
В самом простом своем виде оно слагается из преклонения перед радостью
и преклонения перед слабостью. Ощущение сумерек — в пошленьком романсе
и нелепейшем романе — очень тонкое ощущение. Оно колеблется между
тоской и наслаждением; можно сказать, что в нем наслаждение искушает
тоску.
Рыцарственное нетерпение, охватывающее нас при виде человека, вступившего
в неравный бой, совсем нелегко объяснить. Тут и жалость, и горькое
удивление, и жажда справедливости, и спортивный азарт. Да, чувства
толпы — очень тонкие чувства; только она их не выражает, разве что
взорвется мятежом.
Здесь-то и кроется объяснение необъяснимого на первый взгляд существования
поэтов. Поэты чувствуют, как люди, но выражают эти чувства так,
что все видят их тонкость и сложность. Поэты облекают в плоть и
кровь несмелую утонченность толпы. Простой человек выразит сложнейшее
чувство восклицанием: "А ничего паренек!"; Виктор Гюго
напишет "L’art d’etre grand pere"
("Искусство быть дедом" фр.). Маклер лаконично заметит:
"Темнеть раньше стало..."; Йейтс напишет "В сумерках".
Моряк пробурчит что-то вроде: "Вот это да!.."; Гомер
расскажет нам, как человек в лохмотьях вошел в свой собственный
дом и прогнал знатных мужей. Поэты показывают нам во всей красе
человеческие чувства; но помните всегда, что это — человеческие
чувства. Никто не написал хороших стихов о том, что дети отвратительны,
сумерки нелепы, а человек, скрестивший меч с тремя врагами, достоин
презрения.
Эти мнения отстаивают интеллектуалы, или, иначе, умники.
Поэты выше людей, потому что понимают людей. Нечего и говорить,
что многие поэты пишут прозой — Рабле, например, или Диккенс. Умники
выше людей, потому что не желают их понимать. Для них человеческие
вкусы и обычаи — просто грубые предрассудки. Благодаря интеллектуалам
люди чувствуют себя глупыми; благодаря поэтам — такими умными, как
и подумать не смели.
Однако люди делают из этого не совсем логичные выводы. Поэты восхищаются
людьми, раскрывают им объятия — и люди их распинают, побивают каменьями.
Умники презирают людей — и люди венчают их лаврами. В палате общин,
к примеру, много умников и немного поэтов. Людей там нет.
Скажу еще раз: поэты — это не те, кто пишет стихи или вообще что-нибудь
пишет. Поэты — те, кому воображение и культура помогают понять и
выразить чувства других людей.
Умнику воображение и культура помогают, как он говорит, "жить
интеллектуальной жизнью". Поэт отличается от толпы своей чувствительностью,
умник — своей бесчувственностью. Он недостаточно тонок и сложен,
чтобы любить людей. Его заботит одно: как бы порезче их отчитать.
Он знает: что бы эти необразованные ни говорили, они не правы. Умники
забывают, что необразованности нередко присуща тонкая интуиция невинности.
Разберем один пример. Возьмите первый попавшийся юмористический
листок, и вы увидите шутки о теще или свекрови. Вероятно, они окажутся
грубыми — они ведь рассчитаны на толпу; вероятно, теща — толстая,
а хилый запуганный зять ходит на задних лапках. Однако сама проблема
тещи далеко не проста.
Дело не в том, что тещи толсты и грубы; довольно часто они бывают
изящными и неправдоподобно ласковыми. Дело в том, что, подобно сумеркам,
отношения с тещей и свекровью слагаются из двух чувств. Эту сумеречную
суть, эту непростую и щекотливую проблему может выразить поэт, чаще
всего — умный и правдивый прозаик вроде Джорджа Мередита или Герберта
Уэллса, чью "Анну-Веронику" я только что с наслаждением
перечитывал.
И я поверю им, потому что они пользуются волшебным ключом газетной
карикатуры. Но приходит умник и говорит: "Теща — не что иное,
как наш соотечественник. Половые различия не должны влиять на чувства.
Теща — братский интеллект. Пора наконец освободиться от этой первобытной
семейной иерархии!"
И вот когда он это скажет (а он скажет именно так), я отвечу ему:
"Сэр, вы глупее грошовых листков. Вы пошлее и вздорнее самого
нелепого куплетиста. Вы грубее и невежественнее толпы. Вульгарные
остряки поняли хотя бы всю сложность дела, только не могут как следует
выразить. Если вы действительно не видите, чего не поделили мать
жены и муж дочери, вы не тонки и недобры, вам не понять глубокой
и таинственной души человеческой".
Другой пример — старая пословица "Вдвоем хорошо, втроем похуже".
Это истина, выраженная по-народному, другими словами — выраженная
неверно. Втроем совсем неплохо. Втроем очень хорошо; дружить лучше
всего втроем, как дружили поначалу три мушкетера.
Но если вы считаете, что вдвоем и втроем — одинаково, если вы не
видите, что пропасть между двумя и тремя больше, чем между тремя
и тремя миллионами, я вынужден сказать, как это ни прискорбно, что
вы — умник и ни вдвоем, ни втроем вам хорошо не будет.
Примечания:
- Данный текст воспроизведен по изданию:
Честертон Г. К., Собр. соч.: В 5 т. Т. 5: Вечный Человек. Эссе
/ Пер. с англ.; Сост. и общ. ред. Н. Л. Трауберг. — СПб.: Амфора,
2000.
- В бумажном издании этой странице соответствуют страницы: 376-379.
Несколько слов о простоте
Несчастье нынешних англичан не в том, что они хвастливы. Хвастливы все. Но англичане, на свою беду, хвастаются тем, что от хвастовства гибнет. Француз гордится смелостью и логикой, оставаясь логичным и смелым. Немец гордится аккуратностью и тонкостью — и не утрачивает их. Мы же гордимся скромностью, а это чистая нелепость. Многие добродетели гибнут, как только ты их в себе заметишь. Можно знать, что ты отважен; нельзя знать, что ты бессознателен, как бы ни старались наши поэты обойти этот запрет.
В определённой мере относится это и к моде на простую, здоровую жизнь. Против поборников опрощения (во всех их видах — от вегетарианцев до славных упорством духоборов) можно сказать одно: они ищут простоты в делах неважных — в пище, в одежде, в этикете; в делах же важных становятся сложней. Только одна простота стоит стараний — простота сердца, простота удивления и хвалы.
Мы вправе размышлять о том, как нам жить, чтобы её не утратить. Но и без размышлений ясно, что «простая жизнь» её разрушает. Тот, кто ест икру в радости сердца, проще того, кто ест орехи из принципа.
Главная ошибка поборников простоты сказалась в их любимых речениях: «простая жизнь» и «возвышенность мысли». На самом деле всё не так. Им надо бы возвышенно жить и мыслить попроще. Даже слабый отблеск возвышенной жизни явил бы им силу и славу пира, древнейшей из человеческих радостей. Они узнали бы, что круговая чаша очищает не меньше, чем голод; что ритуал собирает душу не меньше, чем гимнастика. А простота мысли открыла бы им, как сложна и надсадна их собственная этика.
Да, одна простота важна — простота сердца. Если мы её утратим, её вернут не сырые овощи и не лечебное бельё, а слезы, трепет и пламя. Если она жива, ей не помешает удобное старое кресло. Я покорно приму сигары, я смирюсь перед бургундским, я соглашусь сесть в такси, если они помогут мне сохранить удивление, страх и радость. Я не думаю, что только они помогают сохранить эти чувства; по-видимому, есть и другие методы. Но мне ни к чему простота, в которой нет ни удивления, ни страха, ни радости. Мне страшно бесовское видение: ребёнок, в простоте своей презирающий игру.
Здесь, как и во многом другом, ребёнок — лучший учитель. Самая суть ребёнка в том, что он, дивясь, страшась и радуясь, не различает простого и сложного, естественного и искусственного. И дерево, и фонарь естественны для него, вернее — оба сверхъестественны. На диком деревенском лугу мальчик играет в железную дорогу. И прав: ведь паровоз плох не тем, что уродлив, и не тем, что дорог, и не тем, что опасен, а тем, что мы в него не играем. Беда не в том, что машин всё больше, а в том, что люди стали машинами.
Нам нужно не обычаи менять и не привычки, а точку зрения, веру, взгляд. Если мы правильно увидим долг и долю человека, жизнь наша станет простой в единственно важном смысле слова. Всякий прост, когда искренне верит, надеется и любит. Тем же, кто вечно толкует нам о диете или о сандалиях, напомним великие слова: «Итак не заботьтесь и не говорите: „Что нам есть?“, или: „Что нам пить?“, или: „Во что нам одеться?“, потому что всего этого ищут язычники и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всём этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам».
Вот лучшее правило жизни и лучший врачебный совет. Здоровье — как и сила, и красота, и благодать — даётся тому, кто думает о другом.
Данный текст воспроизведен по изданию:
Неожиданный Честертон: Рассказы. Эссе. Сказки / ISBN 5-88403-039-8 / Пер. с англ.; сост., биограф. очерки и общ. ред. Н. Трауберг. — М.: Истина и Жизнь, 2002. — 368 с.
В бумажном издании этой странице соответствуют страницы: 180–182.
|
