Норберт Элиас

О ПРОЦЕССЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ

К оглавлению

А.М.Руткевич. Историческая социология Норберта Элиаса

Норберт Элиас родился 22 июня 1897 г. и умер 1 августа 1990 г.1. В классической гимназии родного Бреслау Элиас получил прекрасное гуманитарное образование; он намеревался поступать на философский факультет и уже успел проштудировать основные сочинения Канта. Этим планам помешала война — сразу после окончания гимназии ero призвали в армию.

Правда, он был призван не в первые месяцы войны, когда генералы надеялись на быструю победу и по канонам прошлых сражений гнали в атаку цепи и колонны, полностью уничтожаемые орудийным и пулеметным огнем. По совету родителей Элиас записался добровольцем в роту связистов и первые полгода проходил подготовку, а затем его направили на западный фронт, где он провел около трех лет, вплоть до конца войны. Ему приходилось под огнем налаживать постоянно разрываемые телефонные линии; опасность для жизни была ежечасной, но все же меньшей, чем в других родах войск. В подразделении вместе с ним воевали в основном выходцы из рабочих, совершенно равнодушные и к судьбам монархии, и к военной пропаганде. Они избрали его в 1918 г. в солдатский Совет, но пролетарской идеологией он тоже не «проникся», и вскоре после перемирия оказался дома.

В революционной Германии рухнули практически все прежние государственные институты; остались только офицерский корпус, социал-демократическая партия с профсоюзами и католическая церковь. Социал-демократов даже в кругу родителей Элиаса считали политическими аутсайдерами и презирали. Но именно они стали правящей партией. Социал-демократы отказались следовать своей доктрине классовой борьбы и осуществлять революцию по схемам, реализованным большевиками, но все же созданная ими Веймарская республика была крайне непопулярна. Негативное отношение к правительству преобладало не только среди военных, чиновников, клерикалов и монархистов, но и в среде немецкой буржуазии, буквально ненавидевшей всех «левых» и считавшей их ответственными за поражение страны в войне и позорный Версальский договор. Немецкий средний класс был крайне оскорблен и ожесточен, офицерский корпус, верхний слой чиновников и прочие традиционно «правые» (вплоть до университетских профессоров) считали поражение результатом «заговора», «удара в спину», нанесенного Германии левыми, и прежде всего «еврейством». Что же касается Элиаса, сам он, по его собственному признанию, скорее, радовался поражению Германии, поскольку оно привело к ликвидации монархии.

В результате Веймарская республика оказалась политически расколотой. В ней шло противоборство «левых» и «правых», которые, в свою очередь, вели ожесточенную борьбу в собственных рядах — коммунисты с социал-демократами, традиционные «правые» с национал-социалистами. В целом страна все больше и больше сдвигалась вправо, во многом потому, что ее государственный аппарат никогда не отличался нейтральностью — рейхсвер, полиция, юстиция находились в руках противников республики. И в то же самое время государственный аппарат был слишком слаб, чтобы обуздать царившее на улицах насилие.

К концу 20-х годов в Германии насчитывалось несколько «уличных» армий, причем у нацистов и коммунистов военизированные формирования были более сильными и массовыми, чем аналогичные организации социал-демократов или, например, «Стальной шлем» консервативной буржуазии. Рост насилия и нагнетание взаимной ненависти, утрата чувства безопасности у законопослушных граждан — все это нашло отражение в теории Элиаса, в которой он связал процесс цивилизации с монополией государства на насилие: правовое государство невозможно без физического принуждения; демократия предполагает контроль над физическим насилием, без чего невозможно никакое функционирование демократических институтов. В Веймарской республике попытка разоружения «частных» армий была предпринята слишком поздно — в 1932 г. — и с тем результатом, что разоружены оказались все, кроме нацистов.

Эпоху Веймарской республики нельзя оценивать однозначно. Имелась и иная сторона — трудно найти другой столь же плодотворный период в истории Германии. В это время не только появляются оригинальные произведения литературы и искусства, но также возникают новые идеи в самых различных областях знания: в физике и математике, философии и теологии, психологии и педагогике. Именно в это время происходит институционализация социологии как университетской дисциплины. В 20-е годы продолжали активно работать многие представители «первого поколения» социологов — Ф.Тённис, В.Зомбарт, М.Шелер. Сохраняли свое влияние идеи недавно умерших Г.Зиммеля, Э.Трёльча и в особенности М.Вебера. Гейдельберг, где работал в последние годы своей жизни Вебер, становится «Меккой» немецкой социологии, и именно в этом городе стал социологом Элиас.

Сразу после возвращения с фронта Элиас поступил одновременно на два факультета университета в родном Бреслау — медицинский и философский. Его отец мечтал о врачебной карьере для сына, да и сам Элиас проявлял интерес к медицине. Но еще большей оказалась его склонность к философии. Совмещать учебу на двух факультетах было чрезвычайно тяжело. На медицинском факультете требовалось сдать «physicum», т.е. экзамен по совокупности естественнонаучных дисциплин. С этим Элиас справился сравнительно легко и в дальнейшем подчеркивал значение биологии и физики для занятия социологией. В том, что нынешние социологи не имеют представления об устройстве человеческого организма, он видел односторонность социологического образования, а спекулятивные теории познания, создаваемые философами, не обладающими элементарными знаниями о физиологии головного мозга, считал вообще «чем-то извращенным».

Трудности начались, когда за теоретическими дисциплинами последовали клинические, — практически все время нужно было проводить в разных отделениях больниц. Совмещать эти занятия с чтением философской классики оказалось невозможным, и Элиас оставил медицину ради философии. Дважды он прерывал обучение в Бреслау на семестр, чтобы — в духе еще сохранявшейся в Германии традиции — поучиться в других университетах. Во Фрейбурге он слушал курс Гуссерля, в Гейдельберге — Риккерта, Курциуса, Гундольфа, а также принимал участие в семинаре у Ясперса. Здесь он впервые столкнулся с проблематикой культуры и цивилизации — по совету Ясперса Элиас сделал большой доклад о полемике Т.Манна с «цивилизационными литераторами» (так Манн презрительно называл своих оппонентов, к коим принадлежал и его брат Г.Манн). В личной беседе Ясперс попытался раскрыть Элиасу все величие социологической мысли М.Вебера, но в тот момент Элиас не обратил на эти слова большого внимания — в Бреслау он учился у Рихарда Хенигсвальда, представителя Марбургской школы неокантианства, а тот прежде всего требовал строгости философского мышления. «Строгая научность» феноменологии была для Хенигсвальда сомнительной, а экзистенциальную философию он вообще отвергал как «понятийную нечистоту» (как и все неокантианцы, Хенигсвальд довольно узко понимал саму науку, сводя ее к математическому естествознанию).

Учеба на медицинском факультете предполагала знакомство не только с теоретическими дисциплинами, но также с индуктивно-эмпирическими, ориентированными на практику, которые невысоко ценились марбуржцами. О хорошем знании эмпирии говорят те экзамены, которые Элиас сдавал перед защитой диссертации: помимо обязательной философии он выбрал психологию, химию и историю культуры (в Германии докторант имеет право сам выбирать дополнительные предметы для сдачи экзамена). В своей докторской диссертации по философии истории (она называлась «Идея и индивидуум») он выступил с критикой априорных методов познания. По этому вопросу у Элиаса возник конфликт с учителем, и ему даже пришлось вычеркнуть несколько фрагментов с наиболее резкими оценками априоризма.

После защиты диссертации в 1923 г. Элиас на два года был вынужден оставить научные занятия. В результате инфляции его родители, до сих пор содержавшие его, лишились средств к существованию, и Элиас, в свою очередь, посчитал своим долгом помочь им в трудную минуту. Он стал управляющим на небольшой фабрике. По его собственному признанию, опыт работы на фабрике сыграл огромную роль в формировании его понимания социальной и экономической жизни. Когда с инфляцией было покончено, родители снова смогли жить на ренту (и даже содержать на нее сына). Элиас вернулся к научным занятиям. Он отправился в Гейдельберг, чтобы специализироваться в области социологии.

Эта дисциплина уже имела определенную традицию в Германии. В 20-е годы она быстро развивалась, в ряде университетов возникли факультеты и отделения социологии. Первые поколения социологов не получали профессионального образования: классиками этой отрасли знания были ученые, которые занимались философскими, экономическими, историческими проблемами и не могли решить их с помощью методов соответствующих дисциплин. Социологами они становились по собственному выбору, создавая те теории и методы, что впоследствии начали преподавать и изучать в университетах.

Элиас приступил к изучению социологии довольно поздно, около тридцати лет от роду, уже имея докторскую степень по философии. За его плечами был и немалый жизненный опыт, и знакомство с различными областями знания: с естественными науками и медициной, философией и гуманистической традицией немецкой мысли. Последней он отчасти остался верен в своей социологии, а отчасти пытался ее преодолевать, поскольку она была тесно связана с идеалистической философией. Отход от кантовского трансцендентализма, обусловленный как изучением эмпирических дисциплин, так и уже сформировавшимся видением человека не как замкнутого в себе («homo clausus»), но как существа, биологически и психологически ориентированного на общение с другими2, способствовал выбору дисциплины, сочетающей философские абстракции с эмпирическим исследованием человеческого мира.

В Гейдельберге в то время доминировали два «круга» интеллектуалов — во-первых, поклонники С.Георге и, во-вторых, последователи М.Вебера. К первому кругу принадлежали те, кто противопоставлял современности романтический антикапитализм и аристократизм, переходящий в национализм. Ко второму — сторонники либерализма разных оттенков. Этот либерализм получил свое развитие еще в кайзеровской Германии (земля Баден была относительно независимой в культурной сфере, и здесь в качестве альтернативы господствовавшей в Пруссии идеологии выдвигался именно либерализм, тогда как в некоторых других землях происходило распространение национализма, особого рода «народничества»). В круг интеллектуалов, собиравшихся в гостиной Вебера еще до Первой мировой войны, входили такие философы, как Риккерт, Ласк, впоследствии погибший на войне, Ясперс, Лукач; здесь можно было встретить будущих политиков вроде Э.Ледерера и Г.Штаудингера и некоторых русских эмигрантов, например Н.Бубнова. Принадлежность к либеральной буржуазии не означала нетерпимости к другим воззрениям. Сам М.Вебер немало общался с русскими эсерами, а среди его учеников были и будущие идеологи коммунизма вроде Лукача, и сторонники социал-демократических взглядов вроде А.Саломона. Тема докторской диссертации последнего — «Культ дружбы в Германии XVIII в. Опыт социологии жизненной формы» (1914) — уже по названию позволяет судить о том, насколько исследования Элиаса перекликаются с тем, что считалось «нормой» в кружке Вебера. Связи с «левыми» были здесь постоянными, хотя отношения с ними сложились не самые простые. Но в 20-е годы вокруг социал-демократического журнала «Gesellschaft» объединялись и собственно социалисты, и будущие теоретики Франкфуртской школы, и такие непримиримые противники тоталитаризма, как Ханна Арендт. Веймарская республика поспособствовала усилению марксизма в его различных вариантах и возникновению идеологии «консервативной революции» — двух «могильщиков» либерализма в социологии (и не только в ней). Из марксистских течений в Гейдельберге наибольшим влиянием пользовалась социология молодого приват-доцента К.Манхейма, недавно эмигрировавшего в Германию из Венгрии (политически ее следовало бы назвать не столько «красной», сколько «розовой»). Семинары Манхейма посещали в основном «левые», реже — либералы, тогда как «правых» не было вовсе. Праворадикальная социология имела своим центром журнал «Die Tat»: вокруг него образовался так называемый «Tatkreis», в который входили помимо литераторов и несколько крупных социологов. Один из них, Г.Фрайер, возглавил немецкую социологию после прихода нацистов к власти.

Если до войны студенты главным образом принадлежали к существовавшим с давних времен землячествам и союзам (с их одеяниями, ритуальными попойками и дуэлями), то в 20-е годы появляется значительное число не объединенных ни в какие организации «свободных студентов» («Freistudenten»), каковых особенно много насчитывалось среди социологов. В среде студентов и преподавателей социологии политизация достигла гораздо больших масштабов, чем на других факультетах. Правда, внешне это было не так уж заметно, поскольку речь шла о «цивилизованных людях», державшихся старых университетских традиций. Уличные бои коммунистов и нацистов их как бы не касались, они жили «в башне из слоновой кости».

В Гейдельберге Элиас мог спокойно заниматься наукой — небольшой помощи родителей и уроков иностранного языка хватало для обеспечения скромного существования. Здесь он познакомился с Карлом Манхеймом. Тот был всего на несколько лет старше Элиаса, между ними возникли дружеские отношения, и Элиас стал неофициальным (и, кстати, неоплачиваемым) ассистентом Манхейма. По воспоминаниям Элиаса, преподавательская деятельность давалась ему легко: ему лучше, чем Манхейму, удавался контакт со студентами. На протяжении пяти лет, проведенных в Гейдельберге, Элиас изучал основополагающие работы социологов, прежде всего Маркса, учения которого ранее он совершенно не знал. Впоследствии он писал о том, что без такого знакомства — и без конфронтации с марксизмом — современная социология вообще невозможна. В немецкой социологии эта конфронтация началась с работ Макса Вебера, которого не случайно (хотя и неоправданно) стали называть «буржуазным Марксом». Можно сказать, что Элиас — подобно многим другим немецким социологам — является наследником М.Вебера.

В Гейдельберге как бы «витал дух Вебера», чему способствовало то, что кафедру социологии в университете занимал его брат Альфред, а в качестве неофициального центра социологической мысли выступал салон его вдовы, Марианны Вебер. Без вхождения в этот салон в Гейдельберге не стоило и думать о карьере социолога — «veto» Марианны Вебер было «смерти подобно». Однажды Элиас получил приглашение выступить с докладом в этом салоне. Он занимался в это время итальянским Возрождением, но доклад сделал о связи готической архитектуры с социально-экономическими процессами в Средние века. В докладе утверждалось, что устремленные вверх шпили соборов возникали не только из-за того, что горожане стали больше верить в Бога, но и в силу возросшей конкуренции между городами. Доклад имел успех, и Элиас сделался завсегдатаем этого салона. Благодаря этому ему удалось выбрать и согласовать с Альфредом Вебером тему своего исследования, которое должно было стать основой диссертационной работы («Habilitation»). Элиас собирался писать о Флоренции XV—XVI вв., о связи социальных процессов с возникновением физики и математики Галилея и других итальянских ученых. Однако у Вебера в очередь выстроилось немалое число желающих защищать диссертацию, и Элиасу потребовалось бы ждать своего часа долгие годы. В 1930 г. Манхейм получил пост профессора во Франкфурте-на-Майне и предложил Элиасу последовать за ним и поработать у него три года ассистентом — затем он обещал дать ему «зеленый свет» для защиты. Когда три года прошли и Элиас выполнил все соответствующие формальности, к власти пришли нацисты, а потому его диссертация («Придворный человек. К социологии двора, придворного общества и королевского абсолютизма») так и не была защищена. Работа над этой диссертацией во многом определила все дальнейшие исследования Элиаса, а текст ее — с существенными изменениями и дополнениями — вышел лишь в 1969 г. под заглавием «Придворное общество».

Элиас в своих автобиографических заметках уделил большое внимание спорам между Манхеймом и А.Вебером. И это не случайно: тематика его научной деятельности во многом определяется дискуссиями 20-х годов по социологии знания.

Первый раздел главной работы Элиаса «О процессе цивилизации» начинается с рассмотрения характерной для почти всей немецкой мысли оппозиции «культура — цивилизация». Вебер, занимавшийся социологией культуры, вслед за своим великим братом считал культуру не сводимой к хозяйственным отношениям и материальным интересам. Он полагал, что в развитии религии, искусства, науки имеются свои особенности в сравнении с экономикой или техникой, а термин «прогресс» вообще вряд ли применим в области искусства или религии. Будучи наследником немецкой либеральной и гуманистической традиции, Вебер противопоставлял друг другу «культуру» и «цивилизацию». Происходящие социально-политические процессы он оценивал негативно, как «реварваризацию Германии».

Манхейм, в свою очередь, отталкивался от известного тезиса Маркса о том, что общественное бытие определяет сознание и, следовательно, разного рода идеологические «надстройки» определяются производственными отношениями, интересами3. Манхейм различал «тотальные» и «частичные» идеологии — он не стремился к сведению всех форм знания к «ложному сознанию». Однако сама логика вела его к релятивизму, где любое «надстроечное» образование, в том числе и «культура», связывалось с групповыми интересами. Он употреблял для этого термин «Seinsgebundenheit», означавший «привязанность» всякого мышления в той или иной степени к общественному бытию, изменение которого неизбежно ведет к переменам в общественном сознании.

Но если все существовавшие до сих пор учения являются отражением определенных интересов и тем самым выступают как идеологии, то эту оценку вполне можно было распространить и на учение самого Манхейма, также выражающее определенную партийную позицию. Такого рода релятивизм представляет собой самоубийство мысли не только в теории познания, но и в области морали («все позволено»); научное знание, сводимое к политической идеологии и к материальным интересам, утрачивает характер объективности и даже интерсубъективности.

Манхейм попытался избежать такого рода последствий, отличая собственный «реляционизм» от нигилистического релятивизма. Вслед за Ницше и Зиммелем он стал использовать термин «перспективизм»: каждая точка зрения частично отображает истину, какой-то частный аспект бытия, и целостная истина может быть уловлена за счет соединения различных перспектив. Но и при таком подходе открытым остается вопрос о том, откуда происходит тезис о частичной истинности всех перспектив, если каждая из них определяется исключительно материальными интересами той или иной группы, — т.е. если перспектива задается идеологией.

Другой выход из релятивистского тупика Манхейм попытался найти, утверждая, что между «укорененными» в своих интересах и идеологиях классами существует еще одна социальная группа — «свободно-парящая интеллигенция» («freischwebende Intelligenz»). Ее мышление не определяется идеологией уже потому, что она не обладает специфическими классовыми интересами. Этот тезис, однако, является сомнительным, особенно сегодня, когда научные и культурные институты финансируются либо государством, либо мощными промышленными корпорациями.

Особое внимание Манхейм уделял феномену конкуренции, борьбе за «жизненные шансы». Элиас во многом отталкивался от этого положения Манхейма в своих работах, хотя считал, что тот преувеличивал значение конкуренции. Отчасти это происходило по личным причинам — Манхейм отличался необычайным честолюбием и жестко отстаивал собственные интересы. Где бы он ни начинал работать, тут же вступал в конкуренцию с другими учеными: так было и в Гейдельберге, и во Франкфурте, и в Англии, куда он эмигрировал в 1933 г. По воспоминаниям Элиаса, в эту борьбу Манхейм вступал «с невинностью ребенка», будучи эгоцентриком, убежденным в собственной правоте. Именно этим объясняется и то, что в своем получившем широкий отклик докладе «Значение конкуренции в духовной сфере» он в присутствии практически всех немецких социологов4 довольно резко высказался по поводу либеральной традиции, к которой принадлежал прежде всего М. Вебер.

Доклад получился блестящий — с этим были согласны и оппоненты Мангейма. В нем Манхейм релятивизировал все позиции, в том числе и либерализм с его тезисом о «свободном от ценностей» рациональном познании. Либерализм, отмечал Манхейм, стремится выступать как некая «партия середины» и превозносит рациональную дискуссию, свободу обсуждения, не замечая того, что все это — не свободное служение истине в социальных науках, но классовая позиция определенных групп буржуазии. Хотя в этом же выступлении Манхейм не менее решительно релятивизировал позиции консерваторов и марксистов, его доклад был воспринят прежде всего как атака на авторитет Макса Вебера. Естественно, ему оппонировал Альфред Вебер, отстаивая не только память о брате, но и собственную либеральную позицию. С его точки зрения, в этом докладе в очередной раз пропагандировался плохо прикрытый новой терминологией материализм, сводящий все объективное и духовное к индидуальным и групповым интересам.

Элиас тоже принял участие в дискуссии. В его воспоминаниях этой дискуссии уделено немало страниц потому, что Элиас в своем творчестве отталкивался от концепций именно этих двух социологов. В центре внимания социологов тогда стояли проблемы, поставленные Марксом. Первый шаг к преодолению марксизма был сделан М.Вебером — не только в работе по протестантской этике, но и в огромной книге «Хозяйство и общество». А.Вебер, вслед за своим братом, пытался показать ограниченность марксистского подхода к области культуры; Манхейм также отходил от марксизма, поскольку релятивизировал и марксизм в качестве идеологии. По мнению Элиаса, обе последние попытки преодоления марксизма были неудачными именно потому, что Маркс рассматривал долговременные социальные процессы, пытался найти логику исторического процесса. Элиас был согласен с М.Вебером: он также считал ошибочным тезис Маркса о сводимости движущих сил истории к одной сфере производства и экономических интересов5. Но для Элиаса, осваивавшего в 20-е годы труды Маркса, казалось очевидным, что опровергнуть его учение можно лишь с помощью теории, которая не менее марксизма ориентирована на историческое познание. Он полагал, что, как и все основоположники социологии, Маркс мыслил исторически; то же самое можно сказать о Конте, Дюркгейме, Вебере или Парето. Но это не означает, что их воззрения можно заключить в рубрику «историческая социология». Эти мыслители задавали социологические вопросы по поводу истории, они понимали, что без исторического горизонта невозможно правильное видение современных проблем. Поэтому в дальнейшем Элиас будет вести неустанную полемику с той социологией, что стала господствовать после Второй мировой войны, — социологий, практически утратившей историческое видение.

Историческому видению способствуют эпохи социальных бурь и потрясений. Как вспоминал виднейший французский социолог Р.Арон, находившийся на стажировке в Германии накануне прихода Гитлера к власти, его поразило то, насколько мало пригодны категории, употреблявшиеся в то время французскими социологами, для понимания таких явлений, как митинги и факельные шествия нацистов. Элиас также был свидетелем этих событий. Он не преувеличивал силы собственного социологического предвидения — вплоть до 1932 г. он не испытывал тревоги. Элиас даже посетил (тщательно переодевшись) митинг нацистов во Франкфурте и пришел к выводу, что «Гитлер опасен». Однако всю меру этой опасности он ощутил лишь с приходом нацистов к власти.

Следует сказать, что Элиас не был одинок в недооценке фашизма. Тот же Манхейм в 1933 г. сказал в интервью: «Вся эта история с Гитлером может продлиться не более шести недель; ведь этот человек — сумасшедший». Так думали слишком многие.

Элиас сформировался как ученый именно в Веймарской Германии, он принадлежит немецкой социологической традиции. Долгая жизнь в эмиграции не привела к существенным изменениям той концепции, которая в основных чертах сложилась к 1933 г. Покинув Германию после прихода нацистов к власти, он попытался найти место в университетах Швейцарии и Франции, но, в отличие от США, где ученые-эмигранты сравнительно быстро получали работу, в Европе национальные системы образования эту возможность практически исключали. К тому же и во Франции, и в Англии социология преподавалась в крайне ограниченном числе университетов. Элиас столкнулся не только с обычными для эмигрантов трудностями, но и с полным равнодушием французских коллег к темам его исследований, хотя его так и не защищенная диссертация, посвященная феномену двора времен абсолютной монархии, опиралась прежде всего на французскую историографию. В интервью голландским журналистам Элиас вспоминал, что лишь А.Койре проявил интерес к его работе, но тот вскоре уехал в длительную командировку в Египет. В 1935 г. Элиас перебрался в Англию, где он получил небольшую стипендию Еврейского комитета по делам беженцев, а тем самым и возможность на протяжении трех лет работать с литературой и писать. В библиотеке Британского музея его внимание привлекли книги о «хороших манерах», и он продолжил исследование «придворного общества» и всего предшествующего абсолютизму периода, разработку своей теории феодализма и становления государства. Так родился его главный труд «О процессе цивилизации», вышедший в свет в Швейцарии в 1939 г. Но появившаяся перед самым началом войны книга осталась без внимания научного сообщества. В Германии она не распространялась по понятным причинам, в других странах ученым тоже было не до чтения вышедших по-немецки фолиантов. Однако имелись и исключения: книгу оценили голландские историки и социологи (впоследствии именно голландские ученые сыграли немалую роль в популяризации учения Элиаса), во Франции положительную рецензию на первый том книги написал Р.Арон. Но никакого отклика на эти оценки не последовало, а после войны в европейской социологии установилось господство концепций, пришедших из США, и даже труды европейских «классиков» вроде М.Вебера стали читать «на манер Т.Парсонса». Изложенные в его главном труде «О процессе цивилизации» теоретические идеи получили более четкую формулировку в таких сочинениях, как «Общество индивидов», «Что такое социология?», и некоторых других.

В Англии, куда Элиас приехал, почти не владея разговорным английским языком, он два десятка лет не мог профессионально заниматься социологией. Только в 1954 г. ему удалось получить место доцента в только что открывшемся университете в Лейчестере. Два года он проработал в Аккре (Гана). В Англии Элиас опубликовал не так уж много работ. Среди них я бы отметил написанную вместе с Дж.Л.Скотсоном книгу «Истеблишмент и аутсайдеры» («The Established and the Outsiders», 1965) — эмпирическое исследование конфликта двух групп в одном английском городке. Выйдя на пенсию в 1975 г., он переехал на континент и жил в основном в Амстердаме и Билефельде. Переиздание его главного труда в конце 60-х годов принесло Элиасу широкую известность. Вслед за этим одна за другой стали выходить его книги, и в 1977 г. он получил престижную премию им. Т.Адорно, присуждаемую во Франкфурте-на-Майне.

После перевода основных трудов Элиаса на французский язык обнаружилось немалое сходство его подхода с концепцией школы «Анналов». К последователям и пропагандистам Элиаса во Франции относятся некоторые крупные историки «ментальностей» (например, Р.Шартье)6. Сформировалось сообщество исследователей — социологов, историков, антропологов, культурологов, — считавших себя учениками Элиаса. Сегодня их больше всего в Голландии, довольно много в Германии и Австрии (в Амстердаме находится Фонд Норберта Элиаса, в Марбахе — его архив). Университетские курсы по «наукам о культуре» («Kulturwissenschaften») в этих странах в той или иной степени опираются на концепцию «процесса цивилизации». При всем влиянии идей Элиаса на историков и культурологов, в социологическом научном сообществе они не получили широкого распространения.

В мои задачи не входит сколько-нибудь полное ознакомление читателя со всеми сторонами концепции Элиаса — для этого потребовалось бы монографическое исследование. Но для лучшего понимания содержания работы «О процессе цивилизации» следует дать самую общую характеристику его социологической теории.

Позднее признание учения Элиаса связано не только с внешними обстоятельствами, но также и с тем, что в послевоенной Европе преобладали пересаженные на европейскую почву американские социологические теории — бихевиоризм, структурный функционализм Парсонса, символический интеракционизм и др. Будучи наследником немецкой социологии начала ХХ в. (как Макса, так и Альфреда Веберов), а отчасти и эволюционизма XIX в., Элиас негативно относился к социологическим теориям, редуцирующим процессы к состояниям и соотносившим «общество», т.е. совокупность автономных структур, с неизменными «индивидами». Он полагал, что ложные философские предпосылки, обусловленные не только эмпиристской традицией, но также либеральной идеологией XIX в., ведут к односторонности выводов в области собственно социологических исследований. Элиас утверждал, что индивид социализирован всегда, а общество, в свою очередь, образуется из сети взаимосвязей между людьми, обладающими конкретным историческим обликом. Предметом исследования социальных наук в таком случае являются изменчивые взаимозависимости между людьми, наделенными специфической организацией душевных процессов, исторически неповторимой личностной структурой. Эти изменения не выводятся из неких возвышающихся над историей универсальных законов, но они не являются и случайными.

Задачей социальных наук Элиас считал установление закономерностей в долговременных рядах изменений. У общества нет «начала» в том смысле, что человек когда бы то ни было жил вне общества — все теории «общественного договора» он называл «поисками секуляризированного Адама». Конечно, он был согласен с тем, что в момент рождения каждый из нас принадлежит царству природы, будучи еще не человеком, но «наброском», возможностью человека, которая переходит в действительность только через воспитание и обучение. Последние же не остаются теми же самыми — «природа» человека социальна, а потому исторически изменчива. Так, свойственное для Нового времени разделение на «внешний» и «внутренний» миры возникает вместе с четким отделением «приватной» сферы жизни от «публичной», вместе с усилением внешнего контроля над поведением и самоконтроля, вместе с большей регуляцией поведения, ростом отказа от влечений и т.д. Возникает стабильное «Сверх-Я», а вместе с тем растет дистанция между «Я» и внешним миром, между взрослыми и детьми, что предполагает удлиненеие периода детства и юношества.

Эти наблюдения легли в основу целого ряда работ Элиаса по социологии знания, социологии науки, теории символа, социологии искусства и т.д.7. Все явления высшей культуры меняются вместе с «природой» человека, а она зависит от способа взаимодействия между людьми, порождающего не только социальные, но и психические структуры. Для Элиаса «тело» и «душа» — это выражения для двух взаимосвязанных функций — управления организмом и его взаимоотношениями с внешним миром. Он подчеркивает их функциональный, а не субстанциальный характер. С его точки зрения, психология имеет дело не с тем, что мы в неизменном виде получили от природы (этим занимается физиология), но с тем, что свойственно людям как социальным существам. (Современная психология, включая и фрейдовский психоанализ, полагает Элиас, часто впадает в иллюзии — за вечную «природу» человека принимаются свойства западного человека двадцатого столетия.) Какой бы то ни было, «до-социальной» или «а-социальной» психики просто не существует. Над природным космосом выстраивается космос человеческий, «историко-социальный континуум»: человек направляется не столько биологически заданными инстинктами, сколько прошедшими «шлифовку» влечениями и аффектами. Говоря «Я», мы всегда подразумеваем «Ты» и «Мы», то общество, в котором развивается даже самая неповторимая индивидуальность. Вопреки всякого рода индивидуалистическим теориям, общество есть не только нечто уравнивающее и типизирующее, но и индивидуализирующее. Самосознание и даже самолюбование индивида растут вместе с интериоризацией внешних зависимостей, увеличением дистанции по отношению к другим, усилением контроля над влечениями. Чем сильнее «Сверх-Я», тем рациональнее поведение и мышление, тем шире «внутреннее» измерение личности. Но речь должна идти не только о рациональности в смысле научно-технического контроля над внешним миром. Эстетическое созерцание тоже требует дистанции по отношению к природе и обществу. Чтобы слушать музыку или созерцать картину, человек должен стать своего рода «статуей», прийти в состояние, когда он хотя бы на время не является детерминированным двигательными рефлексами, влечениями, страхами и т.п.

Элиас ввел в социологию понятие «habitus»8, подхваченное впоследствии П.Бурдье. Речь идет о неких общих для группы людей чертах, об общем отпечатке, оставленном на них теми или иными социальными структурами и институтами: все индивидуальные особенности произрастают на этой материнской почве. Составной частью такого «социального габитуса» является идентичность, которую Элиас часто обозначал как отношение «Я — Мы». «Эта идентичность представляет собой ответ на вопрос о том, кем является человек, причем и как социальное, и как индивидуальное существо»9. Нет «Я-идентичности» без «Мы-идентичности», но соотношение между ними подвижно и меняется, например, с возрастом — оно различно у десятилетнего и шестидесятилетнего. Сами для себя мы выступаем не только как «Я» или «Мы», но также как «Ты», «Он», «Она», даже «Оно». Случается, что всякое «Мы» утрачивается, скажем, у человека, подобного персонажам экзистенциального романа (достаточно привести в пример такие их образцы, как «Посторонний» Камю или «Тошнота» Сартра); невротики испытывают страх любого сближения с другими людьми и ни с кем не могут установить какой-либо контакт; в других случаях люди переживают «деперсонализацию», теряя собственное «Я». Изменяются сами формы «Мы-идентичности». Когда-то она поднялась с уровня клана и племени на уровень государства, а сегодня последнее начало утрачивать эту роль10.

Признавая заслуги Фрейда, используя его понятия в своих работах, Элиас критически оценивал психоаналитическую доктрину — прежде всего в связи с тем, что человек предстает в ней как «homo clausus», замкнутое в себе существо, наделенное одними и теми же влечениями. В лучшем случае, психоаналитики обращают внимание на отношения в семье, где вырабатываются индивидуальные способы контроля над влечениями. Но «Сверх-Я» есть продукт общества в целом, а семья выступает как передающая инстанция социальных норм; помимо фрейдовского «Идеал-Я» существует групповая идентичность («Идеал-Мы»), которая входит в личностную.

Центральным в социологии Элиаса является понятие «фигурация». В ранних работах, включая «О процессе цивилизации», оно еще не встречается: в них Элиас для выражения заключенного в этом понятии смысла употреблял целый ряд понятий вроде социального «сплетения» («Verflechtung»). В книге «О процессе цивилизации» вообще много поисков в области терминологии — от немалого числа неологизмов Элиас впоследствии избавился, да и стилистически его поздние книги выгодно отличаются от ранних. «Фигурации» понимаются как изменчивые сети взаимоотношений, которые, вопреки Дюркгейму и позитивистской социологии, не следует рассматривать как «факты» и представлять их овеществленно. Ячейки этих сетей образуют личности.

Если социолог придерживается позитивистского «объективизма», то он наивно исключает из социального взаимодействия самого себя и те группы, к которым он принадлежит. На самом деле, полагает Элиас, социолог не является носителем «чистого разума» и не смотрит на действительность «sub specie aeternitatis». Сама социология обладает рядом исторических предпосылок вроде индустриализации, урбанизации, демократизации общества. Она рождается одновременно с идеологией, поскольку в основании их лежит одна и та же социальная трансформация. Общество, в котором возросла взаимная зависимость индивидов и групп (скажем, фабрикант более зависим от рабочих, чем помещик от своих крестьян), которое стало многополюсным (а потому его нельзя контролировать из одной точки), одновременно оказывается и непрозрачным — взаимосвязей слишком много, и даже наиболее могущественные люди не в состоянии им управлять. Идеология требуется для управления и мобилизации, социология нужна для познания. Вместе с подъемом общества на новый уровень интеграции потребовались новые формы знания и контроля.

Элиас отвергает как холизм и историософские спекуляции в духе Гегеля или Шпенглера, так и номинализм, для которого существуют лишь индивиды со своей психологией, а общество выступает как некая «прибавка» к ним. Подобно тому как мелодия состоит из звуков, а книга — из слов, так и общество не просто составлено из индивидов, но есть «общество индивидов». Самое противопоставление «индивида» и «общества» Элиас считает изначально ложным: оно проникло в социальные науки из либеральной идеологии. Индивиды являются социальными существами со дня рождения: способы их поведения, мышления, чувствования принадлежат конкретному обществу с его структурами и образцами, которым отвечает (или нет) поведение индивидов. Ограничена даже возможность выбора между образцами и функциями. «Человек привязан к другим людям множеством незримых цепей, идет ли речь о цепях работы или собственности, либо о цепях влечений и аффектов»11. Сеть зависимостей изменчива, она обладает специфическим строением в каждом обществе — у кочевников она иная, чем у земледельцев, в аграрном обществе отличается от индустриального (в котором каждая страна обладает своими особенностями). Разделение труда приводит к возникновению многообразия функций, которые являются не творением отдельных лиц, но результатом их взаимодействия. Даже абсолютный монарх или диктатор при тоталитарном режиме способны изменить лишь крайне незначительную часть этого целого. Историю никто не планировал: люди XII или XVI в. явно не замышляли построить индустриальное общество. Невидимый порядок образуют сложные цепи взаимодействий, которые, при всей их изменчивости, ничуть не менее реальны, чем законы физики или биологии.

Взаимодействие между людьми можно представить как своего рода «игру», которая не есть нечто независимое от участников, но не является и каким-то «идеальным типом», абстрагируемым от индивидуальных «игроков», поскольку она ничуть не более «абстрактна», чем в нее играющие. Сами «игроки» также не являются некими неизменными «атомами», поскольку они формируются «игрой» и приучаются действовать по определенным правилам. Удовлетворение практически всех потребностей человека (не только материальных, но и эмоциональных) зависит от других людей. Отношения с другими образуют своего рода «валентности» — они могут быть «занятыми» или «свободными»: если умирает или отдаляется человек, занимавший важную позицию в нашей жизни, то образуется пустота, а это изменяет конфигурацию прочих «валентностей». Аффективные взаимосвязи имеют не меньшее значение, чем экономические. В частности, мир наших аффектов в значительной мере определяется «Мы-идентичностью»: идет ли речь о семье, племени или национальном государстве, именно они интегрируют множество других «валентностей», поскольку являются «единствами выживания» («Überlebenseinheiten»). Именно они обеспечивают безопасность индивида и группы. Поэтому для Элиаса главной функцией государства является защита от физического насилия. Он раз за разом повторяет слова М.Вебера о государстве как монополии на легитимное физическое насилие.

В этом вопросе Элиас также противопоставляет свою концепцию учению Маркса. Марксизм со своей теорией классового государства возник в эпоху, когда войны между европейскими государствами были редки, а внутренние классовые конфликты сильны, когда либеральная буржуазия выступала за ограничение роли государства и отстаивала ту точку зрения, что экономика независима от государственной власти. Маркс создал противоположную либерализму доктрину — у него государство превратилось в форму защиты буржуазных экономических интересов, — но предпосылки у либерализма и марксизма одни и те же. В действительности развитие индустрии и торговли протекало вместе с укреплением государства. Без физической безопасности, без полиции не было бы единого внутреннего рынка, а тем самым и возможностей развития у мануфактур. Хозяйство стали считать «мотором» для развития всех остальных областей, поскольку в наиболее развитой стране XIX в., Англии, развитие промышленности и торговли обгоняло развитие прочих институтов. Сегодня хоть либеральный, хоть марксистский «экономизм» устарели, и сохранение теорий такого рода обеспечивается исключительно идеологическим заказом.

Элиас не возражает против концепции «классовой борьбы», лежащей в основе марксистского понимания государства, — такая борьба присутствует в том числе и там, где речь идет о разделе «экономического пирога». Но проблему классовых отношений он считает не сводимой к одним лишь материальным интересам. Борьба идет за власть, за престиж, за «жизненные шансы» во всем их разнообразии. Развитие классовых конфликтов индустриального общества шло в ином, чем это казалось Марксу, направлении. Происходила интеграция классов в рамках национального государства, XIX-XX вв. были двумя столетиями подъема «четвертого сословия», и на сегодняшний день имеется два правящих класса со своими партиями — они продолжают свое противоборство и на уровне государственного аппарата, и в парламентах. Однако ныне они интегрированы в единое целое и неплохо взаимодействуют.

«Борьба за жизненные шансы» и «борьба за власть» — вот два исходных понятия социологии Элиаса. Очевидно, что здесь он отталкивается от идей М.Вебера. «Власть» («Macht») отличается от «господства» («Herrschaft»), «авторитета» («Autorität») и «силы» («Kraft»), не говоря уж о насилии или физическом принуждении. Любовь и потребность в эмоциональном контакте с другим человеком тоже пронизаны отношениями власти. Власть вообще не есть некая «вещь», которой можно завладеть; это — структурная особенность всех межчеловеческих отношений. Не только у родителя есть власть над ребенком, но и у ребенка — над родителями (если он им хоть сколько-нибудь дорог). Всякая функциональная зависимость между людьми создает некое устойчивое или неустойчивое равновесие с «полюсами» и «дифференциалами». «Более или менее колеблющиеся балансы власти образуют составной элемент всех человеческих отношений»12.

Господство и подчинение образуют одно из властных отношений, в котором «дифференциал» двух полюсов таков, что возможными делаются прямое доминирование, руководство, эксплуатация. Но и здесь мы имеем дело с взаимозависимостью: нет раба без господина, но нет и господина без раба, причем раб тоже обладает известной властью над господином. Наши потребности удовлетворяются другими людьми, и в этом смысле они обладают властью над нами. Иначе говоря, власть есть прежде всего «способность», «возможность» в отношениях с другими. Здесь Элиас следует классической традиции (вспомним об определениях власти в «Левиафане» Гоббса); латинское «potestas» восходит к «potentia», русское «могущество» означает способность действия. В отношениях власти всегда есть неравенство возможностей, и в обществе идет непрестанная борьба за «жизненные шансы», за позиции, за перераспределение полномочий.

Если вернуться к метафоре «игры», то для Элиаса усложнение правил и рост числа участников неизбежно ведут к трансформации властных позиций. Сначала усложнение «игры» способствует тому, что появляются как бы два уровня участия — одни игроки передают другим свои права — вождям, царям, президентам и т.д. (такой тип «игры» он называет «олигархическим»). Возникает иллюзия, будто играют немногие избранные, хотя «верхи» всегда находятся в связи с «низами». Вместе с ростом дифференциации, кооперации, конкуренции балансы власти все более усложняются, и «олигархический» тип сменяется «демократическим» — нижние слои обретают все больший «вес» и оказывают все большее воздействие на высшие. На место прямого доминирования одних над другими посредством физического насилия или экономического принуждения приходит взаимный контроль индивидов и групп. А это возможно лишь при наличии индивидов, которые контролируют собственные влечения и способны «разумно» решать конфликты.

Существует три типа контроля: над природой, над другими людьми, над самим собой. Они связаны друг с другом, а потому исследование, предпринятое Элиасом, представляет собой описание двух параллельных процессов: формирования, с одной стороны, государства (абсолютной монархии) и, с другой стороны, — человека Нового времени, который по «ментальности» отличается от своих предшественников. Собственно говоря, «процесс цивилизации» связан именно с третьим типом контроля. В социологии Элиаса основное внимание уделяется не «состояниям», но долговременным процессам, одним из которых и является «процесс цивилизации».

Цивилизация рассматривается им не как абстрактная тотальность («западная», «китайская» и прочие цивилизации) и не как состояние, но как движение, происходящее независимо от проектов и волеизъявлений людей. Сами понятия «цивилизация», «цивилизованность», «культура» в их противопоставлении «варварству», «дикости», «животности» обладают своей историей. Окончательное оформление стандарта поведения, который именуется «цивилизованным», происходило в XVIII-XIX вв. в буржуазном обществе. Но представители «ставшего всем» третьего сословия унаследовали основные черты культурного кода от придворной аристократии — код этот распространяется сверху вниз, от высших слоев к низшим (подобно тому как на протяжении XIX-XX вв. он распространялся от буржуазии к рабочим).

В работе «Придворное общество» Элиас проводит детальный анализ «куртуазной» культуры, поведения и мышления аристократии. Он оспаривает концепции, в которых истоки современной рациональности обнаруживаются то в протестантской этике, то в гуманизме Возрождения, то в науке Нового времени, то в буржуазном просветительстве. За этими идейными образованиями стоят изменения на ином уровне — на уровне индивидуальной психики, социального характера, форм общения между людьми. Подобно тому как современное государство — наследник абсолютной монархии, так и западная «цивилизованность» и рациональность генетически связаны с культурой придворного общества. Тот механизм контроля над аффектами и влечениями, который чуть ли не автоматически действует у «цивилизованного» человека, имеет долгую историю. Рационализация поведения происходит вместе с ростом числа взаимозависимостей между людьми, с удлинением цепей обмена товарами, услугами, информацией. Самоконтроль и стабильность поведенческих реакций возможны и необходимы в обществе с высокой степенью безопасности, обеспечиваемой государственной монополией на легитимное насилие. Эта монополия появляется в Европе вместе с абсолютной монархией, которая налагает ограничения и на феодальное сословие, ранее руководствовавшееся не столько силой права, сколько правом силы. Все позднейшие формы рациональности, включая научную, имеют своим истоком рост дистанции между людьми, появление механизмов самоконтроля и вытеснения социально неприемлемых влечений.

Генезис этих механизмов и рассматривается в работе «О процессе цивилизации». В качестве исходного пункта Элиас берет запреты и предписания позднего Средневековья. По изменяющимся привычкам, манерам, формам общения он прослеживает трансформацию психических структур, происходящую параллельно с возникновением абсолютных монархий из множества феодальных уделов. Эта трансформация, одновременно происходящая на макро- и микроуровне, и есть «процесс цивилизации». Демографические, экономические и т.п. процессы складываются из взаимодействия людей и задают условия «борьбы за жизненные шансы»; рост взаимозависимости накладывает ограничения на поведение; внешнее принуждение интериоризируется как совокупность запретов, которые в дальнейшем усваиваются в раннем детстве и становятся составными частями «Сверх-Я».

Хотя психоанализ был одним из главных источников социологии Элиаса, «Сверх-Я», усиливающееся в «процессе цивилизации», понимается им не как результат разрешения эдипового конфликта в раннем детстве, но как социально детерминированная структура. Культурный код поведения менялся вместе с его носителями. Никто не планировал превращение неотесанных феодалов в изящных придворных, равно как и переход от «куртуазное™» к «цивилизованности» среднего класса. Социальная эволюция и трансформация «habitus'a» индивидов представляют собой один и тот же процесс.

Главный тезис Элиаса состоит в том, что усложнение социальной взаимозависимости, удлинение цепочек взаимосвязей на макроуровне имеет своим коррелятом утверждение все более жесткого контроля над аффектами, трансформации внешнего принуждения в самопринуждение. Он переносит на феодальный мир — от эпохи Каролингов до появления абсолютных монархий — модель конкуренции, ведущей к образованию монополии. Борьба идет за «жизненные шансы» — свойственная эпохе «laissez faire» борьба за экономические «шансы» есть лишь частный пример той же универсальной черты любого общества. В этой борьбе возникает абсолютизм, государство, обладающее централизованной монополией на физическое насилие. Это способствует и внешнему «замирению» общества, и появлению внутренней, интериоризированной инстанции самоконтроля — этот процесс начинается в придворном обществе.

Последователи Элиаса (иной раз при его собственном участии) создали миф об «одиноком мыслителе», который обратился к исследованию ранее неведомой области. На самом же деле он продолжал работать над теми вопросами, которые ставились в начале века ведущими немецкими социологами. По-разному решали их М.Вебер, М.Шелер, Э.Трёльч, В.Зомбарт. Главным для них был вопрос о возникновении рациональности Нового времени, генезисе капитализма. Даже некоторые центральные идеи Элиаса, вроде роли двора в данном процессе, были сформулированы его предшественниками (в частности, о «придворном обществе» писал В.Зомбарт). Оригинальность Элиаса заключается в том, что носителем процесса «рационализации» или «расколдования мира» у него выступает не принявшая протестантизм буржуазия, не городское бюргерство, но аристократия, принадлежащая к «придворному обществу». У Элиаса несколько высказываний Лабрюйера относительно двора и подражающего ему бюргерства оказались развитыми в целую концепцию. Я не стану здесь обсуждать достоинства и недостатки этой теории. Несомненной заслугой Элиаса является то, что он обращает внимание не столько на «высокую» культуру, сколько на простейшие нормы поведения, связанные с отправлением телесных функций, прослеживает увеличение дистанции по отношению к телам других людей и к собственному телу.

Элиаса не случайно вновь «открыли» в 70-е годы, когда в центре внимания оказалась тема ограниченной рациональности, даже ущербности, принудительности, которую нес в себе проект «модерна». Одной из важнейших становится тема «телесности» (вспомним Батая, Фуко); не случайно в это время книгу Бахтина о Рабле переводят на все европейские языки — «телесный низ» стал исторической проблемой. В это время среди «левых» все более очевидной становится и ограниченность марксистской теории государства вообще и генезиса государства в частности. Сегодня контекст изменился, и если брать только идеологическую сторону, то концепция «процесса цивилизации» (независимо от устремлений самого Элиаса) помогает западному обывателю (или интеллектуалу — разница здесь невелика) смотреть сверху вниз на «дикарей», т.е. на тех, кто еще не прошел через долгий процесс становления дисциплины и самоконтроля. К тому же в роли «цивилизаторов», по Элиасу, должны выступать те, кто способствует развитию мировой торговли, т.е. «удлинению цепочек взаимосвязей»13. Схема, согласно которой цивилизация «верхов» постепенно распространяется сначала на «низы» европейского общества, а затем разносится по всему свету, действительно уязвима — даже независимо от того, что весь Запад оказывается некой «аристократией» современного мира.

Уязвимыми для критики оказываются и многие другие стороны теории Элиаса. В качестве примера можно привести основополагающий для его концепции тезис о превращении внешнего принуждения в самопринуждение. Хотя основная схема берется из психоанализа, совершенно очевидно то, что термины «кондиционирование» (или даже «дрессировка») заимствуются из бихевиоризма: ребенка с детства натаскивают на одни виды поведения, запрещая другие — всякое воспитание предполагает репрессии и страх. Но страхом наказания трудно объяснить вытеснение влечений и усиление «Сверх-Я». Даже последователи Элиаса обращают внимание на то, что из трех психоаналитических инстанций («Оно», «Я», «Сверх-Я») он сохраняет «Оно» и «Сверх-Я», но практически не говорит о «Я», оказывающемся каким-то эпифеноменом социального взаимодействия14.

На недостатки концепции Элиаса обращали внимание многие оппоненты. Всякий хоть сколько-нибудь знакомый с предметом историк вынужден указывать на то, что и церковь, и средневековые городские коммуны выпали из рассмотрения процесса образования абсолютной монархии, что французские придворные «цивилизовались» во время итальянских походов, а городские патриции Северной Италии или Голландии были в XV в. несравнимо более «воспитанными», чем подавляющее большинство феодалов. Достаточно вспомнить хотя бы классический труд Буркхардта об итальянском Возрождении, чтобы усомниться в схеме Элиаса. Антропологу покажутся наивными и устаревшими сравнения обычаев других культур с «детским» поведением и мышлением. Не меньше возражений может высказать и социолог, указав на то, что образцы поведения чаще всего усваиваются не путем принуждения или «дрессировки»; когда речь идет об одежде, поведении за столом и т.п., мы можем говорить о подражании, а можем вспомнить и о том, что как раз с рассматриваемого Элиасом времени (примерно с конца XIV в.) можно говорить о феномене моды15. У Элиаса «хорошие манеры» являются исключительно результатом давления, запрета, контроля, которые превращаются в самоконтроль. Принуждение становится самопринуждением. Но в этой схеме не остается места ни человеческой свободе, ни тому, что прямо не связано с принуждением, — игра, самореализация, даже конкуренция представляют собой несводимые к механизму внешнего давления данности. Область эстетической фантазии, вкуса, «соблазна», т.е. индивидуальной автономии, творческой индивидуальности, принесена Элиасом в жертву «дрессировке». Неизбежно возникает вопрос о причинах самого принуждения.

Разумеется, социальные отношения «принудительны» — в этом видел их специфику уже Дюркгейм, но он не случайно отделял «социальные факты» от психологических и социально-психологических явлений. «Принудительность» конкуренции отличается от принудительности навязчивой идеи или привычки чистить зубы. В любом обществе имеются свои «табу», однако перенос этого термина с тотемистических запретов и на индивидуальные привычки, и на социальные закономерности, и даже на юридические нормы является не лучшим «завоеванием» психоанализа. Достаточно взять некоторые приводимые Элиасом примеры. Некие способы есть и пить, пользоваться платком и т.д. находятся в зависимости от эстетического чувства, а оно определяется не одним принуждением. Сам Элиас пишет, что не гигиенические, но эстетические соображения объясняют изменение порога чувствительности. То, что мы перестали пить кофе из блюдца, трудно объяснить каким бы то ни было «принуждением», равно как и повсеместное распространение и введение в обиход пришедшей из Византии вилки. Мода обладает своей динамикой, она предполагает и принуждение — есть даже «тирания моды», — но мы можем обойтись при ее объяснении без поисков «бессознательного» или механизмов «дрессировки».

Оспорить можно и трактовку генезиса понятий «культура» и «цивилизация»16, и трактовку абсолютной монархии («королевского механизма») как умелого балансирования, сталкивания и примирения дворянства и буржуазии, и всю концепцию феодализма, и оценки современной американской социологии — например, стороннику символического интеракционизма покажутся странными обвинения в том, что он наблюдает лишь статичные «состояния», а не «процессы». Даже историческая достоверность некоторых исходных идей Элиаса вызывает сомнения. Считал ли средневековый человек свою жизнь более опасной, чем человек «цивилизованный», — разве он больше, чем наши современники, боялся болезни и смерти? Можно ли модель конкурентной борьбы за «жизненные шансы» применять к любому обществу, начиная с палеолита?

Для последователей Элиаса его труд является «парадигматическим» для социологии и истории. Автору этих строк такого рода оценки кажутся не просто завышенными, но и свидетельствующими о забвении классических трудов немецких социологов начала ХХ в. Заслугой Элиаса, на мой взгляд, следует считать то, что он продолжал дело М.Вебера, М.Шелера, В.Зомбарта в условиях, когда их подходы были вытеснены структурно-функциональным анализом и бихевиоризмом. Сходство его исследований с работами историков из школы «Анналов» не случайно — ее создатель, Л.Февр, в значительной мере опирался именно на труды Вебера и Зомбарта. Элиас не любил словосочетания «историческая социология» именно потому, что для него любая настоящая социология должна иметь дело с историческими процессами, а любой мыслящий историк должен видеть не только отдельные факты, но и закономерности, т.е. должен мыслить социологически. Социальная реальность не делится на сектора, соответствующие факультетам, а потому работа Элиаса, в которой умело сочетаются методы социологии, психологии, антропологии и истории, принадлежит к «классическим».

В заключение следует сказать несколько слов о переводе. У оригинала есть ряд особенностей, существенно затрудняющих работу переводчика. Особенности эти отчасти связаны с тем, что Элиас писал свою работу в эмиграции, не зная, удастся ли ее опубликовать. Когда эта возможность появилась, у него не было времени «вычитывать» текст, и книга вышла в свет, по существу, в «черновой» версии. Когда встал вопрос о переиздании, то нужно было либо перерабатывать весь текст (что Элиас проделал, например, с «Придворным обществом»), либо оставлять все без изменения. Он отказался вносить существенные изменения и добавил только большое теоретическое введение, в котором он сам попытался определить то место, какое его труд занимает в социологической мысли двадцатого столетия.

Я уже указывал на терминологические сложности, приводя в качестве примера такие понятия, как «habitus» или «жизненные шансы», которые необходимо было либо оставлять без перевода, либо переводить буквально. Во многих случаях я отходил от «буквы». Немецкая терминология вообще часто ставит перед переводчиком с трудом разрешимые проблемы, а Элиас в 30-е годы, так сказать, «экспериментировал» и создавал термины вроде «Verflechtungszusammenhänge» (во многих случаях, хотя и не повсеместно, я заменял эти «переплетения» на «сети зависимостей», «взаимосвязи» и иные уместные в русском языке термины).

Немалую проблему представляли многочисленные отрывки на латинском, французском, английском, итальянском и старонемецком языках. Цитаты на всех указанных языках оставлены без перевода во всех немецких изданиях. Правда, в одних случаях Элиас дает собственный перевод, в других он пересказывает содержание отрывка, но чаще всего немецкий читатель, не знающий всех этих языков (немецкий XIII в. он понимает даже хуже, чем выученный в школе английский), не имеет представления о том, что говорится в примерах. Стоит заметить, что в них не найти ни глубоких мыслей, ни стилистических изысков — примеры берутся в основном из книг о «хороших манерах» с бесконечными «не плюй», «не сморкайся», «не бери руками» и т.д. Тем не менее их пришлось переводить. Часть средневековых предписаний изложена в стихах, но они не обладают ни малейшими эстетическими достоинствами, будучи теми же «не плюй» и «не сморкайся», поэтому они переведены прозой.

Еще больше проблем возникает при проверке источников и атрибуции цитат. Ни у меня, ни у редактора не было ни малейшей возможности проверить точность цитирования, поскольку для этого потребовалась бы примерно двухмесячная работа в библиотеке Британского музея (или в аналогичной западной библиотеке, поскольку в наших нет ни древних книг о «хороших манерах», ни многих работ французских и немецких историков начала века). Поэтому в выходных данных библиографических ссылкок использованы только те сведения, что были приведены автором. В нескольких случаях, когда Элиас цитирует французских авторов по немецким переводам или дает собственный, мне не удалось найти оригинал и пришлось переводить с немецкого. Заглянув в издания данной работы в переводе на английский и французский, я обнаружил, что с проблемами такого рода сталкиваются повсюду, — французскому переводчику тоже не удалось отыскать приводимую по-немецки цитату из мемуаров герцога Сен-Симона, и он вынужден был давать обратный перевод с немецкого. В некоторых случаях я, напротив, приводил цитаты по имеющимся русским переводам, несмотря на то, что «Карманный оракул» Грасиана или некоторые максимы Лабрюйера в русском переводе в некоторой мере отличаются от их перевода на немецкий.

Преодолению всех этих сложностей, возникших при подготовке русского издания главного труда Элиаса, несомненно, помогала мысль о том, что благодаря настоящей публикации отечественный читатель сможет по достоинству оценить идеи одного из интереснейших социологов ХХ в.

Примечания

1 О жизни Норберта Элиаса мы знаем не так уж много, причем основным источником являются два небольших текста: его собственные «Автобиографические заметки» и большое интервью, которое он дал двум голландским социологам (А.Й.Хеерма ван Восс и А. ван Стольк), — несколько бесед, протекавших на протяжении целой недели и записанных на магнитофон. Беседы эти шли по-английски, предисловие к ним было написано по-голландски (я воспользовался немецким переводом А.Шрётера). — См.: Norbert Elias über sich selbst. Frankfurt a. M., 1990.

2 Уже в диссертации 1923 г. Элиас сформулировал ряд положений, которые предваряют его социологическую концепцию и примыкают к той философской антропологии, которая несколькими годами позже получит развитие в трудах Шелера, Плесснера и Гелена. В частности, Элиас обратился к таким человеческим экспрессиям, как смех, улыбка. Лицевая мускулатура человека несравнимо более развита, чем у высших приматов, что позволяет человеку выражать множество индивидуальных душевных состояний. Но эти экспрессии являются сигналами коммуникации и как таковые входят в человеческую конституцию. Иначе говоря, человек уже на уровне своей биологии является социальным существом, ориентированным на других людей. Чувство и экспрессия изначально слиты, и лишь затем в процессе обучения человек ставит их под свой контроль и может смеяться, не чувствуя для этого соответствующего повода. Поэтому в диссертации отстаивалась та мысль, что кантианское деление на внешнее и внутреннее, факты и трансцендентальные формы несостоятельно, — это и оказалось неприемлемым для его научного руководителя. Правда, эти идеи, по признанию самого Элиаса, были высказаны еще на господствовавшем тогда «неокантианском языке» — «ужасающими философскими идиомами, которые трудно перевести на более ясный язык» (Elias N. Notizen zum Lebenslauf // Norbert Elias über sich selbst. Fr.a.M., 1990. S. 134).

3 В марксизме исключение делалось для «пролетарской идеологии», которая по некой «предустановленной гармонии» отражает не партийные позиции, но истину в последней инстанции. Разумеется, эта доктрина, сделавшаяся чуть ли не религией в СССР, обладала ничуть не менее идеологическим характером, чем все разоблачаемые «буржуазные» идеологии.

4 Доклад зачитан на съезде немецких социологов, имевшем место в Цюрихе в 1928 г. Хотя Манхейм в то время был только приват-доцентом (да еще и эмигрантом), а по традиции основные доклады полагалось зачитывать только известным профессорам, он получил на это право, поскольку уже имел репутацию ведущего немецкого социолога.

5 Разумеется, научный редукционизм Маркса следует отличать от его пророчеств, не говоря уж о тех тезисах, что утверждались впоследствии от его имени.

6 Имеются и противники, в том числе Э. Ле Руа Ладюри, высказавший ряд чрезвычайно резких суждений. См.: Le Roy Ladurie E. Saint-Simon ou le système de la Cour. P.: Fayard, 1997. Annexe I. P. 515-520. Правда, если многие частные замечания Ле Руа Ладюри хотя бы отчасти обоснованны, то абсурдное обвинение Элиаса в «немецком национализме» он некритически позаимствовал у американского историка Д.Гордона, который просто свел концепцию Элиаса к «Размышлениям аполитичного» Т.Манна, не увидев того, что Элиас придерживался диаметрально противоположных позиций по поводу типичной для немецкой мысли XIX-XX вв. дихотомии «культура — цивилизация». См.: Gordon D. Citizens without Souvereignty. Equality and Sociability in French Thought, 1670-1789. Princeton: Princeton Univ. Pr., 1994. P. 583-586.

7 См.: Elias N. Engagement und Distanzierung. Arbeiten zur Wissensoziologie I. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1983; Über die Zeit. Arbeiten zur Wissenssoziologie II. Fr. a. M.: Suhrkamp, 1984; Scientific Establishments// Scientific Establishments and Hierarchies / Éd. by N.Elias, H.Martins, R.Whitley. Dodrecht-Boston-London, 1982; The Symbol Theory. L.: Sage, 1991. Из работ по социологии искусства наибольший интерес представляет неоконченная книга о Моцарте (Elias N. Mozart. Zur Soziologie eines Genies / Hrsg. von M.Schröter. F.a.M.: Suhrkamp, 1991.).

8 При переводе мною было сохранено латинское написание, поскольку вошедшее в медицинскую терминологию слово «габитус» имеет иное значение, а писать всякий раз «социальный габитус» было просто неуместно.

9 Elias N. Gesellsschaft der Individuen. S. 246.

10 Хотя, как замечал Элиас, «борьба за интересы человечества» все еще ассоциируется с сентиментальным идеализмом, а тема «прав человека» выдвигается по идеологическим соображениям.

11 Elias N. Gesellsschaft der Individuen. S. 31.

12 Elias N. Was ist Soziologie? München, 1970. S.76.

13 Полемика по этому поводу была начата в 80-е годы непримиримым противником Элиаса и его учеников, известным швейцарским антропологом Х.-П.Дюрром. Ему отвечали и сам Элиас и практически все его последователи. Дюрр опубликовал уже четыре тома, под общим заглавием «Миф о процессе цивилизации», содержащих богатый этнографический материал. Он указал на отдельные ошибки Элиаса в толковании исторических свидетельств (скажем, по поводу общественных бань в средневековых городах), но в целом приводимые им факты не служат заявленной цели — опровержению теории Элиаса. В свою очередь, большая часть того, что написали в ответ последователи Элиаса, не служит ее подтверждению. Если предельно кратко изложить аргументы Дюрра, то они сводятся к тому, что Элиас совершенно ложно судит о первобытных и традиционных обществах, что изменения в формах контроля над поведением не следует изображать как некий «прогресс». В них ничуть не больше страха или агрессивности, не говоря уж о том, что когнитивные способности людей прошлого не следует принижать, увязывая их с тем, как они вели себя за столом. Человек современного массового общества более «свободен» и «рационален» как раз из-за ослабления эмоционально окрашенных связей с другими людьми, контакты с которыми все в меньшей степени оцениваются морально; поэтому говорить о росте «стыдливости», «эмпатии», «взаимной идентификации», повышении «порога чувствительности» просто нелепо. Обвинение Элиаса и его учеников в «колониализме» связано с тем, что поведение людей других культур сравнивается с «детским», как более непосредственное, наивное и грубое. Но это было общим местом в писаниях европейских колонизаторов XIX в. См.: Duerr H.P. Der Mythos vom Zivilisationsprozesse. Bd. I-IV. Fr. а. М.: Suhrkamp, 1988—1997.

14 Сопоставление теории Элиаса с психоанализом содержится во многих работах, в частности, см: Blomert R. Psyche und Zivilisation. Zur theoretischen Konstruktion bei Norbert Elias. Münster, Hamburg, 1991; Gesellschaftliche und individuelle Praxis. Bochumer Vorlesungen zu Norbert Elias’ Zivilisationstheorie / Hrsg. v. H.Korte. Fr. a. M., 1990; Macht und Zivilisation. Materialien zu Norbert Elias’ Zivilisationstheorie 2. Fr. a. M.: Suhrkamp, 1984.

15 См.: Lipovetsky G. L’empire de l’ephémère. La mode et son destin dans les societes modernes. P.: Gallimard, 1987.

16 Трудно сказать, был ли знаком Элиас со статьями Л.Февра на ту же тему, — он на них не ссылается. Но если сопоставить первую главу его книги со статьей Февра «Цивилизация: эволюция слова и группы идей» (1930), то можно обнаружить явное сходство. См.: Февр Л. Бои за историю. М.: Наука, 1991. С. 239—282. Разумеется, интерпретации не только различны, но отчасти и противоположны.