Георгий Адольфович Леман-Абрикосов

 1887-1968, умер в союзе, издатель. Рукопись "Воспоминания (1900-е - 1920-е гг.). Отрывок оп. в примечаниях к соч. Ив. Ильина (I, с. 590 и дал). C Ильиным познакомился, когда тот "воссиял" на "нашем юридическом ф-те".

"Я помню, он мне говорил, что у него в Вене в сейфе лежит начало его работы о Гегеле. Из этого можно заключить, что он пробыл и, видимо, не один год за границей. Я не могу вспомнить, где и как мы с ним познакомились. Но как-то он явился ко мне как к издателю — впоследствии он меня называл своим «эдитером» — с просьбой издать его работу о Гегеле. В это время его работа была уже закончена и какой-то его знакомый еврей дал ему деньги на ее печатание. Однако это печатание почему-то не шло на лад, и его просьба состояла в том, чтобы продолжить это неудавшееся печатание и довести его до конца. Я с полным удовольствием взялся за это дело и действительно благополучно довел его до конца. Благополучие, в частности, состояло в том, что он должен был через некоторое время защищать свою работу в качестве магистерской диссертации и очень просил меня суметь ко дню защиты напечатать второй том. Это мне удалось, и на самый диспут я принес ему несколько экземпляров второго тома. Он тут же их вручил некоторым из заседавших на диспуте профессоров, и в результате ему была присуждена прямо степень доктора. Я говорю «в результате», потому что в постановлении было подчеркнуто, что это делается, в частности, «принимая во внимание появление второго тома». Его работа — труд необычайной глубины, сложности и мало кому доступен по своей отвлеченности. Но зато он сразу поставил Ильина высоко во мнении русского общества, давшего ему прозвище «гегельянца», что, впрочем, не следует понимать как сторонник учения Гегеля, а именно только как автора работы о Гегеле. Ильин сразу показал себя человеком сильного характера, резким, крайне нетерпимым, пуритански настроенным и вообще савонароловского склада. Страстно уверенный в себе, непогрешим как папа, он презирал и ненавидел всех инакомыслящих или тех, поведение кого с моральной точки зрения он не одобрял. Он мне сам говорил, что когда на публичных его выступлениях кто-нибудь ему возражал, оспаривал и т. п., то ему хотелось такого человека... убить! Иллюстрацией его морального ригоризма может служить его столкновение с Андреем Белым, по нашему — Бор. Ник. Бугаевым. Ильин дружил и очень высоко ставил композитора Метнера <Леман имеет в виду музыковеда Эмилия, а не композитора Николая Метнера. — Ю. Л. >. Мне неизвестно, что произошло между Метнером и Андреем Белым, — то ли Белый что-либо неуважительное сказал о Метнере, а м. б. в их личном общении у них произошло какое-нибудь столкновение — не знаю. Но Ильин не мог остаться равнодушным к этому какому-то оскорблению или обиде, будто бы нанесенным его Друту, и разрешился обширным, в высшей степени резким, злобным письмом к Андрею Белому. Ильин мне это письмо прочел и явно был доволен собой, что сумел так «отделать» Белого. Нужно сказать, что это было весьма неумно и весьма наивно. <...> Наброситься на невиннейшего Андрея Б. с савонароловскими проклятиями было поистине наивно и нелепо. Я помню, письмо кончилось уведомлением Белого,[591] 

 что при встрече Ильин не считает возможным ему поклониться и т. п. угрозами. Помнится, я от кого-то слышал такую же оценку этого поступка Ильина <это по всей видимости — Н. А. Бердяев. — /О. Л.>, какую даю здесь.

Указанные мною черты этого «страстного» Ивана Ал-дровича весьма ярко проявились в его общественных выступлениях. Окт. рев. застала русское общество в сильном религ. подъеме. И первые годы революции ознаменовались наполненными храмами, участиями в крестных ходах профессоров и академиков, докладами на религиозные темы, глубокомысленными концепциями происходящих событий в аспекте религиозном и т. п. Характерно это и для Ильина. Но следует оговориться, что он стоял в этом отношении совершенно одиноко, и в том смысле, что не примыкал ни к единому «кружку», течению, равно как, насколько мне известно, не принадлежал и к тем, кого можно назвать «церковниками». В полном соответствии со всем своим внутренним складом он гордо стоял как одинокая фигура, вынашивал свои личные взгляды и убежденно и страстно верил, что нашел нечто нужное если не христианству как таковому, то во всяком случае нашему русскому православию. То, что он нашел и к чему призывал, он твердо называл «реформацией», однако отнюдь не связывал этого с историческим лютеранством. Ильин просто полагал, что церковь как бы доживает себя, неспособна удовлетворить нынешние потребности в обл. религиозной и что нужно как-то обновить ее, внести какой-то новый дух в ее жизнь, сделать ее вновь жизнеспособной. Он что-то писал в этом направлении, выступал с докладами, организовал семинары в частных домм.: я неоднократно на них бывал. В его выступлениях слышался пафос исповедника, вождя, чуть не пророка. Однако то, что мы от него слышали, было очень мало убедительно. Он упорно подчеркивал, и это, по-видимому, было одним из его основных тезисов, что «моя вера — это не твоя вера, а твоя вера — это не моя вера», всячески подчеркивал этот чисто личный элемент религиозных переживаний. Особенно яркое воспоминание осталось у меня от его выступления в большой аудитории Психологического Института во дворе так называемого нового университета. Он выступал все с тем же материалом, какой я уже слышал от него на его семинарах. Интересна была сама'манера его выступлений. Она была в какой-то степени театральна, но отнюдь не в том смысле, чтобы он «рисовался». Нет, в глубочайшей искренности, даже непосредственности Ильина я твердо убежден. Но таков был самый, так сказать, стиль его личности. Высокого роста, очень худой, какой-то изможденный, похожий на блондинистого Мефистофеля, кажется, он страдал туберкулезом, он гордо и как бы свысока оглядывал аудиторию, затем вынимал из портфеля маленький, легко умещавшийся в портфеле, совсем простой работы, пультик, ставил его перед собой, клал на него рукопись и начинал читать, всегда читал, а не говорил, как-то сказал мне, что он что-нибудь пишет только, когда у [592] 

него в голове все до последнего слова готово; положить на бумагу — было уже делом чисто механическим. Я, конечно, не помню содержания его выступления. Но у меня сохранились в памяти некоторые отзывы присутствующих, высказанные во время перерыва, который Ильин объявил перед второй частью своего доклада. Помню, Н. А. Бердяев сказал, что творчество Ильина «анэротично», что было весьма справедливо. Князь А. Д. Оболенский заметил, что мысль Ильина не длиннее воробьиного носа. Но совершенно замечательно сказал Федор Степун, человек очень умный, в настоящее время проф. Мюнхенского ун-та. Он определил выступление Ильина, как «религиозное помешательство неверующей души». Сказать лучше было невозможно. При всей моей даже любви к Ильину, я могу сказать со спокойной совестью, что весь огромный пафос, какой он вкладывал в свою квазирелигиозную проповедь, был мыльным пузырем, из кот. ничего не могло получиться. На своем двухтысячелетнем пути церковь пережила много изменений и так или иначе понимаемых «реформ». Но ведь все эти реформы были проводимы людьми, носившими в глубине своей души подлинное религиозное чувство. Благодаря этому все эти реформы — изменение обрядов, установление новых обрядов, создание молитв и т. п. носили, так сказать, имманентный характер. Рожденные религиозным путем, они являлись естественным развитием внутреннего содержания христианства, православия, церковности. Люди жили в христианстве, пребывая в нем, и потому самая устремленность их, хотя бы к новому, не взрывала церковь, а только раскрывала в ней большую глубину ее духа, все большую ее значительность. Ильин же стоял совершенно вне этого, стоял, так сказать, «вне церковной ограды» и так со стороны, извне мечтал в ней что-то изменить. Его «реформа» была попыткой вторгнуться в ц<ерковь> именно извне и навязать ей то, что ему, ему лично, казалось разумным и нужным. Это несколько напоминало безнадежные потуги Толстого свое личное, слишком — личное, объектировать в обще-истинное и обще-обязательное. Жизненная наивность, а с т. зр. христианской и гордыня лежали, в конечном счете, в этой необоснованной взбудораженное, которой так волновался и пытался волновать нас Ильин.

Во время рев<олюции> Ильин сразу занял видное место в московском обществе. Я не был на том совещании, кот<орое> было организовано в Большом театре при Керенском. Насколько мне известно, Ильин на этом совещании выступал и стяжал себе славу оратора Божьей милости и, конечно, стал широко известен по составу своих политических воззрений. Не могу точно вспомнить, была ли это книга, или доклад, но я точно помню, что у него была превосходная работа на тему о патриотизме, для чего я побуждал Ильина написать на эту тему книжку» (РГБ, ф. 218, к. 1272, ед. хр. 5, л. 2 — 7).