См. антигуманизм христианский ("фундаментализм")

См. права человека. Библиотека в век интернета: гуманистический подход. Гуманизм и презервативы.

Культура гуманистическая и культура государственническая.

*

Эразм в 1489 году, явно откликаясь на то, что мы теперь зовём "великими географическими открытиями", вставляет в традиционное обличение скупости оригинальное. Скупцы якобы "ищут,— какая б земля ни лежала на самом востоке, // Или какая ни есть скрыта в закатном краю".

Эразма извиняет в данном случае молодость, но вообще примечательно: гуманизм изначально был на ножах не только с религиозным фундаментализмом, использовавшим дух персонализма и знания для служения идолам прошлого, но и с тем странным явлением, которое приходится называть "капитализм". Ни скупость, ни алчность не будут рисковать деньгами - своими, во всяком случае. Они богохульны, потому что не верят в будущее. Капитализм совершенно в других отношениях со временем - он чает если не будущей жизни, то прибыли будущего. Ростовщик же, напротив, не верит в будущее и поэтому старается заранее взять побольше.

*

Гуманизм противостоит насилию. Там, где антигуманизм приказывает - то есть, отказывается читать чужой текст и издаёт свой, не подлежащий обсуждению - гуманист осваивает новый язык, чтобы прочесть непонятный текст. Он исходят из того, что он должен выучиться. Антигуманист - например, инквизитор - исходит из того, что он уже всё необходимое выучил. Представить иное означало бы оскорбить учителей, а ведь те представляют Высшее начало.

Гуманизм есть прежде всего филология - восприятие мира как текста. Однако, не всякое восприятие мира как текста есть гуманизм. Книжничество тоже воспринимает мир как текст. Гуманизм отличается от книжничества как астрономия от астрология, как исследователь от следователя. Разница - в отказе от власти. Исследователь не для того изучает текст, чтобы передать дело в суд. Он не претендует на власть над текстом и, тем более, над автором текста. Химик не мечтает о власти над миром, астроном не вершит судеб.

Своеобразие гуманизма особенно ярко заметно в сопоставлении с каббалой, этой неудачной попыткой книжничества модернизировать себя и конкурировать с гуманизмом на его поле. В результате лишь до нелепого разрастается и выпукляется нацеленность книжничества на господство. Не всегда на собственное, иногда на Божие, но всё же на господство, власть и силу. В этом смысле гуманизм (и модерн в целом) очень христианское явление, ибо оно оставляет "царство, и силу, и славу" Богу, само же остаётся "ни с чем". Во всяком случае, с точки зрения многих поколений грамотных людей это - ничто. Для гуманиста знание само по себе - сила, для книжника лишь то знание - сила, которое даёт силу.

Книжник воспринимает мир как текст, созданный Богом. Самый первый текст - священный. Чёрным огнём по белому огню. Бог перетасовал текст, чтобы никто не мог пользоваться заключённой в нём властью, но ведь можно и попробовать восстановить первоначальный порядок. Познай текст, приобретёшь власть над миром. Сотворишь из глины статую, нанесёшь на неё буквы - текст - и она превратится в послушного титана, лучше любого мессии. Это ещё цветочки, мечты провинциального, бессильного книжника. Та же самая психология в руках книжника, приближённого к власти, оскопила Абеляра, сжигала евреев и женщин, терзала Галилея.

Для гуманиста мир - текст, созданный людьми. Это возрождение старой античной традиции: человек есть существо словесное. Не Бог - Слово, а человек - слова. Но, в отличие от античных филологов, для гуманиста текст всегда под подозрением. Это - христианское в гуманизме, ведь христианство считает, что человек не только в грехопадении дал трещину, но что и после крещения, после любого взлёта, человек остаётся под сомнением - потому что слишком высоко призвание человека.

Для книжника текст конечен, а читатель не нужен. Для гуманиста текст потенциально бесконечен, читатель же возвышен до положения соавтора.

При этом гуманист знает, что текст - любой текст - может быть фальсифицирован, подменён, может просто не состояться. Для начётчика любой текст причастен высшему, да и любая буква. Критика текста кажется антигуманисту разрушением текста. Гуманист же не разрушает текст, а созидает, его критика именно конструктивна. Страдает лишь идол, который творится из текста начётчиком. Критика текста есть воскресение автора и читателей, соавторство и освобождение.

Значимым является не противопоставление авторства Божия авторству человечеству, не противопоставление текста - языку и прочим знакам, а противопоставление власти - коммуникации. В этом смысле текстом является всякое сообщение, исходящее от человека, включая картину, жест, сигнал. Интерес к "знаковым системам" в значительной степени был рождён ориентацией на власть, на освобождение от власти. Гуманизм изначально ищет свободы в не очень свободном обществе, причём в этом обществе текст (в широком смысле тоже) является опорой власти. В ХХ веке классический гуманизм (филологический) дошёл до точки, когда стало ясно, что власть может им манипулировать. В этом смысле знаковым стало использование гуманистического дискурса демагогами от нацизма, коммунизма, а главное - демагогами западных демократий. Тогда, во второй половине ХХ века, и стала очевидной "смерть прогресса" как стержня гуманистической идеи. Гуманизм пытался найти выход в расширении понятия текста, включив в него невербальные знаковые системы. Идея правильная, но она была очень политически ангажирована, более, чем гуманизм Эразма. Сказано было очень много несправедливого в адрес современного общества, которое при всех своих недостатках бесконечно менее манипулятивно и деспотично, чем все предшествующие. Гуманистическая рефлексия и критика XVI века родила тексты Монтеня, Шекспира и Сервантеса, с момента рождения нашедшие отклик - то есть, соответствующие высшему критерию самого гуманизма. Гуманистическая рефлекция и критика конца ХХ века пока не родила ничего, что соответствовало бы её собственным надеждам и критериям, подымаясь над уровнем вторичности, эха.

*

Отношение к миру как к тексту Божьему не склонно к фальсификациям. В текстах древности и Средневековья не найти пропаганды и приукрашивания действительности. Скорее, наоборот: возвеличивание Бога идёт одновременно с плачем о том, в каком же зле лежит мир, как несправедлив он и кошмарен. Бог слишком абсолютен, слишком на облаках, чтобы Его слава умалялась человеческими проблемами.

Пропаганда, новояз, фальшь нарастают именно с появлением гуманизма. Гуманизм, разумеется, не виноват. Виновата вера в государство, которое заменяет Бога. От абсолютистских монархий до кошмарного тоталитаризма ХХ века и подловатого деспотизма века XXI антигуманизм пишет длинный и лживый текст, приукрашивающий реальность.

Кошмарнее всего, впрочем, не фальсификация на государственном уровне, а фальсификация на уровне бытовом, ежедневном. Здесь гуманизм и персонализм, освобождая человека, тоже резко повышают способность к фальсификации. Нельзя подделать величественный ритуал византийского дворцового приёма, да хотя бы и ритуал крестьянской свадьба фальсификации не поддаётся, - в них попросту нечего фальсифицировать. Они пусты изначально, в них только форма и ничего личного. А вот фальсифицировать романтическую любовь, никаким обрядом не скреплённую, и можно, и легче, и фальсифицируют.

В сегодняшней России нельзя фальсифицировать отношения между епископами официальной церкви - эти отношения изначально пусты, картонны, антиличностны. А вот отношения между епископами негосударственных православных церквей фальсифицируются, к сожалению. Да и не только к епископам, а и к "рядовым" верующим это относится. Когда лобызают друг друга архиереи, они совершают обряд, который заведомо не подразумевает интимности. Но когда к человеку приходит знакомый и начинает лезть с поцелуями, тут часто именно фальсификация - человек хочет перескочить через тот этап, который ведёт к поцелуям. Сперва пуд соли съесть, поссориться, помириться, одолжить денег, вернуть деньги, посмеяться вместе, поплакать, сходить в кино, а потом - поцелуи, удостоверяющие глубину и прочность личных отношений. Фальсификатор же сразу целует и далее ведёт себя так, словно был и пуд соли, и деньги, и ссоры, и веселье. А их не было! Это фальсификация - непростительная. Иногда она носит комический характер - когда человек фальсифицирует прошлое в своих мемуарах, изображая себя лучшим другом знаменитости, с которой однажды сидел на концерте рядом. Чаще она носит шизоидный и манипулятивный характер, когда человек имитирует интимность, чтобы утвердить себя и навязать себя другому.

*

Человек есть существо «словесное». Поэтому гуманизм есть прежде всего филология, работа со словом. Однако, тут же мы оказываемся перед парадоксом: слово есть средство, способное убеждать, способное внушать, но человек есть существо, способное отвергать слово, отвергать убеждение.

Человек, который верует в то, что его можно «зазомбировать», «загипнотизировать» (не в медицинском смысле, на короткое время и в маловажном вопросе, а в обывательском – определить его жизнь в важнейших направлениях), - такой человек открыто признает себя нечеловеком. Он заявляет о своей невменяемости или, самое меньшее, о том, что его вменяемость имеет пределы. Значит, его человечность имеет пределы.

Хуже человека, который ложится и признаёт себя не вполне человеком, только человек, который признаёт нечеловеком других, себя же признаёт вменяемым, разумным. Таков циник, который считает, что «все чёрненькие», «все внушаемы», себя же относит к числу внушающих или, по крайней мере, не поддающихся внушению.

Даже изувер Гегель, который считал, что преступник имеет право быть наказанным, лучше циника. Изуверство не в том, что Гегель лгал – человек, действительно, имеет право быть вменяемым, нести ответственность и т.п. Изуверство в том, что человек имеет право быть наказанным, но человек имеет обязанность не наказывать.

Внушение случается, как вообще случается зло, случается насилие, случается то, что не должно случаться. Тем не менее, внушение случайно, а свобода закономерна. Внушающий же пытается убедить нас в обратном. Человека нельзя убедить, если человек не хочет быть убеждённым. Человека нельзя убедить даже в том, что истинно, тем более в том, что ложно. Вменяем и свободен, то есть, вполне человечен, именно человек, который способен отвергнуть истину. Обычно люди делают критерием человечности отвержение лжи – и напрасно, это слишком низкая планка. Ложь умеет отвергать и обезьяна.

Человек есть система, то есть, в нём целое больше, чем сумма составляющих. Об этом притча про раввина, к которому принесли кошку, якобы съевшую десять килограммов масла. Владелец масла требовал возмещения. Раввин приказал взвесить кошку. В ней оказалось ровно десять килограммов. «Что ж, масло мы нашли и можем вернуть хозяину, - сказал раввин. – Однако, где же кошка?!»

Человек, однако, не существует – существует падший человек. Когда мы говорим, что человека нельзя «зазомбировать», это относится к вполне нормальному человеку. Однако, «нормальных» нет, есть более или менее ненормальные или нормальные в отдельных сферах. Утверждение «человек свободен не поддаваться внушению» относится к некоему абстрактному, идеальному человеку, наподобие «идеального тела» в теориях физиков. В какой-то степени и в каких-то отношениях внушению поддаётся любой человек. «Кто предупреждён, тот вооружён» - не страшно быть больным, страшно не знать о своей болезни. Страшнее только забывать о своей болезни, хохоча над чужими.

Сравнение гуманизма и фанатизма (реакционности, антигуманизма, консерватизма) как разных отношений к тексту особенно наглядно в вопросах биоэтики. Человеческая жизнь есть текст, который человек получает готовым, получает несвободно, получает из чужих рук. Это единственное, что не вызывает разногласий.

Но следует ли из этого, что и конец человеческой жизни принадлежит не человеку? Что эвтаназия и самоубийство - посягательство на авторские права Создателя или на права миноритарных акционеров компании "Жизнь" - общества, семьи, близких?

При этом гуманизм постоянно помнит, что в течение веков общество претендовало жёстко контролировать текст личной жизни, вплоть до регламентации украшений, времени сна, пищи, секса. В результате жизнь выходила такая, что о ней нечего было сказать и написать, а когда писали - выходили стандартные тексты, потому что на цензуру реальной жизни накладывалась цензура описания этой жизни.

Начало жизни собственной - вне вопросов, но возможность начать писать жизнь другого - один из главных вопросов. Человек не выбирает, появляться ему на свет или нет. Означает ли это, что человек не выбирает, появляться ли на свет его детям? Если сравнивать жизнь с текстом, человек имеет полное право решать, начинать ли новую книгу - даже если книга самого человека ему была подарена. Ребёнку дарят куклу, но это не означает, что взрослый обязан дарить куклу.

Конечно, и антигуманизм рассматривает жизнь как текст, который сочиняется человеком. Он спокойно навязывает безбрачие как религиозный, он повелевает людьми. Только он это делает в состоянии самообмана, мистификации, считая, будто выполняет волю Божию. По прошествии некоторого времени часто оказывается, что воля Божия была понята неверно. Значительно труднее понять, что сама идея прятать своё авторство под авторством Создателя является богоборческой. Особенно ярко это проявляется, когда человек сочиняет не свою жизнь, а чужую. Ты выбрал безбрачие - замечательно, но зачем ты выбрал его и для другого? Ты решил рожать безостановочно, и это твоё решение, твоё сочинение, но почему ты утверждаешь, что так должны поступать и все остальные?

Человек отказывается начинать новую книгу, тем более, что основной объем этой книги будет сочинять другой. Либо человек, напротив, старается начать новую книгу, хотя технически ему это трудно сделать. Так ведь и тут антигуманисты вмешиваются: нельзя "искусственно" зачинать жизнь. Нет суррогатному материнству, зачатию "в пробирке", клонированию и т.п.

Бог объявляется не только единственным автором, но и писателем, который пишет одним-единственным способом, не умея перейти с карандаша на перо, не говоря уже о компьютере. Детей могут воспитывать лишь мужчина и женщина, а двое женщин - плохие воспитатели. Если, конечно, они не монахини - о, монахиням фанатики готовы отдать сколько угодно младенцев, но лесбиянкам - ни одного. Запойно пьющие мужчина и женщина - лучше родители, чем двое трезвенников-геев. Они "естественные". Впрочем, если геи примут священный сан, им доверят воспитание детей и даже простят некоторое растление, спишут на "растлевающие искушения секуляризма".

*

Сюзен Джакоби, автор книг "Мыслители Свободы: История Американского Секуляризма" ( Freethinkers: A History of American Secularism) опубликовала новое исследования - об американском антирационализме ("The Age of American Unreason"). В своём интервью А.Григорьеву (Washington ProFile) она указывает такие признаки гуманизма (думаю, тут это слово уместно, хотя можно сказать и "интеллигентность") как интерес к дискуссии, умение одновременно интересоваться двумя и более проблемами, чтобы видеть проблему с разных сторон, системно (например, в политике не ограничиваться внутренней политикой, но интересоваться и внешней). Человек не интересуется дискуссией, если он только ищет в интернете то, что ему "близко", а то, что ему "чуждо" он стремиться подвергнуть разрушительной критике. Это хищническое отношение к тексту, к фактам. Такое хищничество преобладает в блоггинге (Джакоби ведёт блог On Faith). Джакоби недовольна тем, что на её лекции приходят в основном те, кто с нею согласен. В XIX в. было иначе.

А вот эмигрант Алексей Бельгард в 1940 г. описывает завоевание Эстонии русскими советскими, хищными и невежественными, и мимоходом замечает, что руссоветская власть не терпела всякого, кто "хоть сколько-нибудь напоминает интеллигента, т.е. человека с общим образованием, который в состоянии разобраться даже в незнакомом деле" (Бельгард А. Как Эстония стала советской // Балтийский архив. Вып. IX. Вильнюс, 2005. С. 225). "Разобраться в незнакомом деле" есть антитеза власти. Большевики идеалом считали комиссара, который руководит, не разбираясь, а угрожая. На первый взгляд, это всего лишь менеджер высшего звена, знаток управления, который отлаживает механизмы высшего класса, общие для авиакомпании и мастерской по ремонту гробов. Однако, комиссары не были и знатоками управления. Они были просто насильниками.

*

«Если  представление о мире неспособно вместить страдание в свой умственный горизонт, если оно отказывает страданию в смысле и в ценности, - такая философия ни на что не годна … Те, кто ничего не может сказать о страдании, кроме того, что его надо побороть, обманывают нас. Конечно же, надо всё сделать  для облегчения участи страждущих, особенно невинных. Но нет человеческой жизни без страдания, и кто не способен принять его, лишает себя того переживания, которое единственно делает нас зрелыми» (Ратцингер Й. Вечно реформируемое сообщество // Новая Европа. - №3, 1993)11).

Словечко «единственно» - проявление агрессии. В данном случае это агрессия против гуманизма и разума. Да, страдание надо уметь принимать. Но человек, который причиняет страдания, не имеет права этого говорить – а Ратцингер произнёс эти слова, находясь в должности не кого-нибудь, а великого инквизитора. Да, в страдании есть смысл. Но смысл есть не только в страдании. Да, надо уметь принимать страдание. Но надо уметь не только принимать страдание, но и творить, говорить правду, общаться. Идолопоклонство перед страданием – характернейшая черта средневекового мировоззрения, и очень жаль, что это Средневековье упадочное нашло себе прибежище в Церкви и агрессивно пытается утвердить себя в качестве единственно верного понимания Церкви.

Христианство, для которого мировоззрение определяется страданием, тесно связано с идеей власти через насилие, через угрозу страданием и болью, через причинение страданием. Либо страдание, либо отсутствие страдания, либо принятие страдания, - этим исчерпывается мир. Эта христианство теодицеи, озабоченное оправданием Бога. Такому антигуманистическому христианству Бердяев противопоставлял христианство антроподицеи, оправдывающее человека. Страдание составляет большую часть мира, но не самую большую и не самую существенную часть мира. Страдание известно всякому человеку, но страдание не есть сущность человека. Сострадание прекрасно, но сострадать человеку может и не человек, но всякое животное, и вся природа, творить же может лишь человек.

*

Своеобразие современного отношения к болезни в том, что норма расплывается. Для архаического сознания болезнь и норма - два противоположных состояния. Для современного болезнь - это широкий набор состояний от крайне болезненных до почти нормальных. Собственно, понятие нормы оказывается где-то в центре спектра и не поддаётся определению, а лишь статистическому анализу (норма как самое распространённое состояние) либо социальному договору (нормально всё, что не причиняет проблем окружающим).

Традиционное религиозное сознание отождествляет норму со структурированностью, определённостью. Отсюда упрёки в безнравственности: якобы в отсутствие общеобязательной и чёткой нормы расцветает порок. Между тем, налицо противостояние всего лишь двух способов нормирования, аналогичных тому, что Бердяев называл двумя христианствами - "христианство творчество" и "христианство спасение". Другой аналог - кристалл и живой организм. Этика спасения, этика социальной нормы подобна кристаллу, этика творчества подвижна как живой организм. С точки зрения кристалла, животное - ненормально. Слишком подвижно, изменчиво, непредсказуемо, опасно.

Этика творчества и есть гуманистическая этика. Она делает предметом дискуссий то, что раньше было незыблемо: зачатие, рождение, пол, смерть. Аборт, необычное сексуальное поведение, развод, эвтаназия становятся предметом обсуждения. Норма статичная, норма кристаллическая, выражаемая через абсолютный запрет, сменяется нормой живой, осуществляемой в диалоге, оперирующей не онтологическими, а практическими критериями. Размывается само определение человека. Ярче всего это проявляется в эволюционизме как допущении того, что качественное различие между животным и человеком не может быть доказано. Это вызывает панику у архаического сознания, но паника эта инфантильна. Тут не отказ от человечности и нормы, а лишь отказ от статического, объективированного представления о человеке и норме, от такого представления, которое может существовать вне человеческого общения и может даже истреблять общение между людьми вместе с людьми, поскольку для объективистской психологии защита нормы важнее защиты жизни.

Гуманист не тот, кто хочет всех вылечить, а тот, кто не считает, что болезнь обязательно расчеловечивает, кто относится и к безнадёжно больному как к здоровому - и при этом делает всё, чтобы он мог жить как здоровый. Заповедь о посещении заключённых обращена к архаическому религиозному сознанию, гуманистическое же сознание (как религиозное, так и неверующее) старается, чтобы заключённых было как можно меньше, чтобы содержались они как люди, а не как звери или дети, чтобы они выходили на свободу как можно скорее. Заповедь накормить голодного обращена к архаике, гуманизм же совершает зелёную революцию, даёт голодному работу. Архаика приходит к инвалиду-колясочнику на дом, гуманизм создаёт условия для того, чтобы колясочник перемещался по земле так же, как "нормальные" люди.

*

Николай Бердяев, 1909 год:

"Духовный багаж современный "учителей" Церкви в большинстве случаев так убог и жалок, что не с ним победить бушующие стихии этого мира".

Примечательно, где поставлено "не". Бердяев знает, что победить - можно, и даже с этими людьми. Но - "не с этим багажом".

Впрочем, Бердяев не боялся заявить: "Святоотеческое христианство не есть полное и окончательное христианство, оно — лишь момент христианского пути человечества".

Бердяев, защищая гуманизм, выделяет несколько его черт: имманентизм, веру в то, что новое рождается внутри человека, а не вне его - не в социальных институтах, прежде всего. Поэтому Бердяев саркастически писал о тех "новых православных", которые много писали о том, что грядёт излияние Духа, но ждали этого излияния не в своей собственной жизни, а откуда-то извне - из монашеских келий, из уст архипастырей и т.п.

Во-вторых, гуманизм динамичен, и динамику видит в человеке. Всё меняется, но динамизм есть не просто изменение, которое в природном мире часто есть лишь порча и разложение. Динамизм есть то уникальное, что выделяет человека из природного мира. Изнутри человека исходит новизна, движение к Богу, сила и жизнь. Не из государства, не из какой-то особой внечеловеческой и сверхчеловеческой "церковности", "Софии", "ноосферы". Изнутри каждого человека. "Тайна Христа соединяет в себе две тайны — тайну рождения Бога в человеке и тайну рождения человека в Боге, это тайна — богочеловеческая" (Бердяев).

*

Мень далеко не сразу нашёл точные слова для обозначения своего "дела". В конце 1970-х годов, обозначая основные этапы своего пути, он сперва сформулировал так: "Цель: создать предпосылки для образа жизни, мысли и устоев христиан ХХ века, без староверства". Но отождествить идеал с одним каким-то веком - крайне неудачно. Владимир Соловьёв жил в XIX веке, а был нормальным (для Меня) христианином. Слово "староверство", видимо, было взято как обозначение обрядоверия, формализма ("староверие" сравнительно поздно было придумано как эвфемизм для "старообрядчества").

В воспоминаниях о юности он сформулировал три антипода своему идеалу: "апокалиптический нигилизм, вырождавшийся в секты, а также бытовой, обрядоверческий консерватизм, который питался языческими корнями, и, наконец, лжегуманизм, пытающийся осуществлять призвание человека вне веры". Примечательно появление слова "гуманизм", пока ещё с приставкой "лже-". Идеал здесь описан как "святоотеческая христианская культура" и "само Евангелие", что, безусловно, лишь затуманивает проблему - ведь к Святым Отцам и Евангелию апеллирует любой православный. Слово "открытый" ("открытое христианство") слишком легко фальсифицируется, не случайно, употребив его, Мень сразу делал оговорку: открытость не манипулятивная, не для обращения в свою веру, а открытость иная: "Усвоение культуры нужно не просто для того, чтобы найти общий язык с определенным кругом людей, а потому что само христианство есть действенная творческая сила".

Следующее слово в этом размышлении - "социальное". Речь идёт отнюдь не о благотворительности, о помощи больным и т.п. Речь идёт о том, что в России традиционно считают "политикой". "Скажут: социальное для Церкви - второстепенно. Но на самом деле Судья будет спрашивать нас не о теоретических убеждениях или мистических видениях, а о том, что мы сделали для Его «меньших братьев». А это неотделимо от «социального». Здесь различие между Вл.Соловьёвым и его противниками (в споре о средневековом миросозерцании)".

Акцент на "социальном" делает Меня очень отличным от "меневцев", которые (после 1990 года) пошли на отказ от всякой "политизированности" - как, впрочем, и все остальные христиане России, замкнулись в гетто из кастрированной культурности, пиетистской благотворительности, лояльности как отказу от обсуждения и светской, церковной политики, чтобы получить от светского и церковного начальства по максимуму. Между тем, Мень подчёркивал: "Конфронтация внутри самих рамок Церкви была для меня не менее важна, чем конфликт веры с атеизмом".

Всплывает имя Соловьёва, причем сразу в связи с его знаменитой статьёй против средневекового мировоззрения. А ещё через несколько фраз Мень наконец-то выдавливает из себя (не без труда, что видно из оговорки - "слова этого я не боюсь") главное слово - гуманизм:

"Зимой 1957-58 годов я впервые ясно увидел, что такое «христианский гуманизм» и «христианский Ренессанс», которые противостояли Ренессансу языческому. Это напряжение началось с эпохи Франциска и Данте и завершилось святителем Григорием Паламой, Кватроченто, Рублевым, преподобным Сергием. В отличие от «темных веков» Средневековья (Х-ХI века), оно заговорило о ценности человека и мира как творений Божиих. Но этот гуманизм не получил внешнего преобладания, а остался полускрытым ручьем под горой языческого гуманизма, создавшего светскую идеологию нового времени. Тем не менее ручей этот никогда не иссякал. И сегодня, я убежден, христиане должны стремиться к развитию его линии. Не повторению, а развитию, как обстоит дело и с патристикой. Собственно, патристика была первым выражением христианского гуманизма. Слова этого я не боюсь. Если «Бог отдал Сына Своего» ради человека, то сама Благая Весть возносит человека на недосягаемую высоту, то есть является гуманистической в самом лучшем смысле этого слова".

Что страшного в гуманизме для средневекового церковного сознания? Рациональность как отрицание всякого внешнего авторитета во имя понимания слова, текста ведёт к конфликту с двумя авторитетами: текста (Библии и предания) и власти (церковных иерархов). Рациональность подразумевает, что в действиях человека есть жёсткая иерархия: сперва критический анализ слова, сперва вообще всегда слово, затем поступок. Авторитаризм подразумевает, что иерархия противоположна: сперва поступок во исполнения приказа, затем, если угодно, критический анализ, но такой, чтобы он не мешал первому пункту. "Начальник всегда прав".

Поэтому Мень с особым энтузиазмом занимался историей библейской критики - это традиционное для гуманизма поле битвы, поле воспитания. Второй важный для него пункт - принципиально иное руководство людьми, основанное не на послушании, а на свободе. Третий пункт - экуменизм. Тут он особенно подчёркивал свою близость к Соловьёву.

С гуманизмом экуменизм связан прежде всего через проблему интерпретации слова. На словах для православных высший авторитет - авторитет Вселенского собора. Конфликт с католичеством ведётся вне этого авторитета, вопреки ему, через поставление над авторитетом Вселенского собора авторитета либо церковного руководства, либо своего "мнения" ("раз в канонах Вселенских соборов написано, то, по моему мнению..." - конечно, фанатик опускает слова "по моему мнению", но речь-то идёт именно об этом). Соловьёв и подчёркивал, что верность текстам Вселенских соборов означает восстановление единства с католиками. Драматизм в том, что сравнительно быстро и Соловьёв, и Мень обнаружили, что декларации, слова, авторитеты в церковной жизни используются лишь для прикрытия абсолютно иррациональной жажды власти. В этом отношении и католичество, и православие одинаково антигуманны - в своей практике они разрушают слово как основное проявление человечности. Забота о власти оказывается на первом месте, забота о дисциплине, порядке, о чём угодно, но не о слове. Это и есть бесчеловечность первичная, из которой проистекают, словно из неисправной канализации, многочисленные вонючие ручейки, не столько меняющие цвет зелёного древа церковной жизни, сколько придающие этому дереву очень специфический аромат.

Ещё один любопытный аспект гуманизма в России плохо понимается. Гуманизм противостоит индивидуализму. Поэтому Владимир Соловьёв противопоставлял гуманизм средневековому мироззрению как индивидуалистическому взгляду на христианство. Деспотические структуры любят бранит гуманизм за атомизацию общества, за распад социальных связей. Но именно деспотии и уничтожают подлинные социальные связи, подменяя их фиктивными связями между подчинёнными. Можно быть либеральным или консервативным архиереем и тщательно выпалывать всякую низовую инициативу, идущую помимо архиерея. Но нельзя быть гуманистом и действовать в одиночку - гуманизм и есть объединение личностей, освободившихся от деспотизма клерикального или светского. Современное российское православие бывает консервативным, бывает либеральным, но не бывает гуманным и гуманистическим, потому что даже либеральные православные не решаются быть личностями, прячутся в кружковщину (именуемую величественно "общинной жизнью", "послушанием", "хранением наследия" и т.п.).

*

Христианский гуманизм есть безусловная любовь к человеку. Христианский антигуманизм есть любовь при условии, что человек соответствует каким-то условиям: верует, праведен, против абортов, лоялен к церковному начальству и т.п.

Христианский гуманизм неотличим от безрелигиозного гуманизма как любовь христианина к женщина неотличима от любви нехристианина. Христианский антигуманизм отличается не только от гуманизма, он отличает себя и от антигуманизма нехристианского (хотя на деле часто солидаризуется с ним).

Христианский гуманизм интересуется другим человеком, потому что интересоваться другим есть суть "я". Христианский гуманизм интересуется другим, потому что другой нуждается в спасении или, напротив, потому что другой может помочь спастись мне.

Бердяев в ужасе от революции обличал гуманизм (сострадание человеку) как причину революции. Но причина революции был тот же дух, против которого бунтовала революция. Цари и интеллектуалы тоже глубоко сострадали людям и заботились, чтобы те были лишены свободы, не по жестокости, а из сострадания. Сострадать человеку - не гуманизм. Человеку сострадали и палачи, и инквизиторы. Гуманизм есть уважение к человеку и вера в неприкосновенность и абсолютность человека. Антигуманизм желает сохранить монополию на абсолютность за Богом, но Бог-то этого не желает. Образ Божий в человеке и есть абсолютность человека.

* * *

Гуманисты-основатели противостояли средневековой цеховой системе. Это противостояние принципиально, оно не только не исчезло, но даже усилилось. Современному гуманизму цеховой дух противостоит через механизмы государства и находящегося с ним в симбиозе бизнеса. Высшее образование нацелено на подготовку не гуманистов, а "схоластов" - высококлассных узких специалистов. Просвещение из проекта культурного превращается в проект коммерческий. Что уж говорить о многих отсталых странах - включая Россию - где идёт отказ от европеизации и возрождение "книжничества".

Ничего страшного в этом нет. Следует радоваться тому, что гуманизм какое-то время получал поддержку благодаря государству и бизнесу, а не тому, что он перестал эту поддержку получать. В конце концов, не следует преувеличивать степень поддержки гуманизма от самых его истоков до нынешнего кризиса. Сильным мира сего всегда был нужен лишь гуманист-секретарь, гуманист-шут, а не гуманист как свободный творец. Вообще гуманизм и просвещение именно должны быть делом частной инициативы, сетью, плетущейся усилиями людей, которые зарабатывают на жизнь вовсе не гуманизмом. Государство "могло бы бритвой по глазам", могло бы и травить гуманизм, как это делалось многократно и разнообразно. Разбаловались гуманисты, потеряли бдительность, забыли, что родились-то именно в противостоянии безличному, коллективному, агрессивному. Не печаловаться надо, что сегодня гуманизм брошен сильными мира сего, которые поощряют псевдо-гуманизм, псевдо-интеллигенцию, псевдо-творчество. Радоваться надо, что сегодня у одиночки, у частного лица бесконечно больше возможностей выжить, найти единомышленников, осуществить своё призвание, чем в XV веке. Разбаловались нобелевками...