Яков Кротов

ПОСТ-СВЯТОЙ: АНДРЕЙ САХАРОВ

Память о двух Андреях — апостоле и академике — расположилась в календаре по соседству. 13 декабря посвящено Андрею Первозванному, 14 декабря Андрею Сахарову. Первый — святой, второй — пост-святой.

Современному человеку, конечно, ближе и понятнее пост-святой. Быть святым наподобие апостола Андрея дело нехитрое. Много нынче проповедников Евангелия, которые ездят по всему миру, нарываясь на мученичество. А как их не замучать, если они всех мучают своими пересказами Евангелия, абсолютно не связанными ни с жизнью современной, ни с жизнью Христа? Превратить Евангелие в цитату — всё равно, что превратить воскресшего Христа в нетленные мощи.

Сахаров похож на апостола Андрея одним: он тоже мученик. Распятие — мучительная пытка, однако, это пытка естественная, а вот противоестественная:

«В палату вошло 6-8 женщин в белых халатах. Они отодвинули от стены кровать и, повалив меня на неё, привязали ноги и руки. … Одна из медсестёр надела мне на нос зажим и, когда я открыл, задыхаясь, рот, другая влила туда раствор чайной ложкой. Я выплюнул. Следующий раз мне пытались зажать рот. Я то глотал, то выплёвывал. Выплёвывая, я только удлинял пытку удушья — раствора было с избытком. … Следующие два дня был бульон протёртый с мясом, и это было ещё тяжелей (и опасней), при выплёвывании мясо оставалось на лице, и его сгребали мне на губы».

Убивать естественнее, чем принуждать жить. Апостола Андрея распинали мужчины, солдаты — и это нормально. Сахарова поручили кормить женщинам, верно рассудив, что с ними он драться не станет. У одной из медсестёр были длинные ногти (не специально, конечно).

Формально, впрочем, Сахаров не мученик, а исповедник, потому что остался жив. Однако, лишь нормальная казнь заканчивается смертью сразу, а противоестественная растягивает агонию на много лет — в случае с Сахаровым, на восемь.

Какую благую весть возвещал апостол Андрей, ясно: Бог во Христе простил людям все долги.

Какую благую весть возвещал Сахаров? Вот он пишет любимой женщине: «Прошу тебя по возможности набраться терпения (но «никто никому ничего не должен»)». Любимая женщина комментирует: «Никто никому ничего не должен» - не цитата из какого-нибудь классика. Это жизненное правило, которому Андрей не только сам следовал, но считал, что всем следует руководствоваться им в жизни. Не должен родителям, семье, детям, обществу, стране. Но я так хочу, это моя воля, мой нравственный выбор» (Дневники, 2, 731). Надо заметить, что «Дневники», лишь к 2006 году выпущенные целиком, это не просто черновики для воспоминаний. Они открыли — редчайшая удача — внутренний мир Сахарова.

«Не должен!» - как булгаковское «Невидима и свободна!» Цензура вычеркнула в журнальной публикации «свободна». Дурочка — надо было вычёркивать «невидима», соль в этом. Чтобы стать свободным, нужно стать невидимым. Долги — та грязь, которая делает нас видимыми для зла. Сахаров долги роздал (во всех смыслах). Он жил в том блаженном «после», о достижении которого многие люди только мечтают. Мечтают, молятся — но делают всё, чтобы даже освобождение от долга, прощение, благодать конвертировать в новую разновидность долга — на этот раз, перед Богом. Легче жить, когда должен! Работаешь, пашешь, чтобы отдать долг. На любовь времени не остаётся. Сахаров — освободил время для любви. Он совершенно правильно считал своим звёздным часом голодовку, которая проводилась любящими в защиту влюблённых: «Решение наше [о голодовке - Я.К.] мы приняли как свободные люди, вполне понимая его серьёзность, и мы оба несли за него ответственность, и только мы. В каком-то смысле это было наше личное, интимное дело».

«Дело» было с точки зрения многих правозащитников совершенно ничтожное: сын Елены Боннэр уже был в Америке, а его невесту из России не выпускали. Говорили Сахарову, что нельзя растрачивать его авторитет на такие мелочи, договорились даже до того, что, мол, найдёт себе молодой человек другую жену, чувства ведь преходящая вещь. Но зачем нужны права, если исчезнет человек? А можно ли считать человеком того, кто согласен признать любовь, хотя бы и чужую, случайностью? Любящий, которому предлагают не любимую, а право поменять «объект любви», что должен ответить?

Почитание святых в современном мире обычно есть почитание тех, кто «выполнил свой долг», кто пожертвовал собою ради человечества. Именно такую готовносить жертвовать частным ради общего Сахаров назвал «тоталитарным мышлением» (Дневники, 2, 299). Частное было для него важнее общего. Здоровье жены важнее процветания России. Жёсткая логика учёного совпадает с Евангелием: нельзя ради многих жертвовать одним, как призвал Каиафа (Ио. 11, 50).

Бог не жертвовал Своего Сына ради всех. Жертва Христова — не за всех, а за каждого. С оплодотворённого зародыша до бесплодного Гитлера.

Сахаров и Боннер называли девочку, родившуюся в результате их голодовки, «наша голодовочка». Ангелы на небесах, очевидно, называют каждого человека «наша голгофочка». Каждого — но не всех.

* * *

Андрей Амальрик сказал красиво: «Солженицын разогнал свою армию, Сахаров не захотел её возглавить». Амальрик забыл добавить, что это и есть подвиг Сахарова. Святых во главе армий было много. К сожалению: во главе армии даже святой грешит. Недаром Александр Невский перед смертью постригся в монахи, сбежав от своего полководчества. Сахаров же просто начал с того, с чего надо начинать.

Поэтому Александр Невский просто святой, Сахаров же пост-святой, что больше. Настолько больше, что само его существование страшно давило тех, кто «выполнял свой долг». Один чекист объяснял Сахарову: «Ваша голодовка — способ давления». А самое страшное даже не голодовка, а публичность голодовки. Гебист упрекает Сахарова, что Боннер во время голодовки «пыталась осуществить то, что Вы называете гласностью. Вы тоже. Это попытка создать давление» (Дневники, 2, 765).

В крайнем случае, бесчеловечность готова разрешить быть человеком, но только тайком, безгласно. «Безгласный человек» - это выворотка определения человека как «существа гласного», «гласящего» («логосного»). Будь святым — но без дел и слов святости; таких святых много наплодилось в нынешнее время. Безликие личности, немые говоруны, шевелюры без волос, связь не только беспроводная, но и бессвязная, - вот истинный постмодерн греха, и в этом постмодерне Сахаров — пост-святой.

Настоящий постмодерн не там, где делают коллажи из бумажек, а там, где делают коллажи из реальности. Советская власть и её нынешняя воплощение, - вот онтологический постмодерн. Рядом «великая Россия» и «мочить в сортире». Постмодерн убеждён, что реальность есть итог внушения, что бытие делится на внушающее и внушаемое. Сегодня это исповедуют Кремль и его пропагадисты, как и та часть народа, которая извергает из себя Кремль как шелкопряд — шёлк. Вся гебистская пропаганда против Сахарова была построена на идее, что он — жертва внушения Боннэр.

Сахаров реагировал просто: «Полное неуважение ко мне как к личности» (Дневники, 3, 55). Кажется, гордыня — требовать к себе уважения? Нетушки, это опять пост-святость, пост-смирение. Это смирение после Лубянки. Страшен Освенцим, а всё-таки «после Освенцима» куда менее значительно, чем «после ЧК». Философски — потому что Освенцим уничтожал личность физически, а ЧК уничтожает личность духовно (хотя и физически не брезгует, если вполне уверенна в безнаказанности). Главное же: Освенцим — музей, а Лубянка — отнюдь.

* * *

На Лубянке Сахарову присвоили обозначение «Аскет». Это — для себя, это — правда. А для Сахарова они изображали спектакль. Сахаров вспоминал, что в первый день принудительной голодовки «присутствовавший в комнате … гебист … стал, глядя на меня, улыбаться. Я спросил: «Чему Вы улыбаетесь?» - «Мне смешно, что взрослый человек ведёт себя, как капризный ребёнок» (Дневники, 2, 634-635). Пилат мог бы повторить эти слова, глядя на Христа, только Пилат перед гебистами как ребёнок капризный перед Иродом.

Аскетизм Сахарова есть аскетизм в мире пост-модерна. Февраль 1989 года, Сахаров в Нью-Йорке с женою в гостинице, упорно отказывается идти в музей, а три вечера подряд смотрит порнуху. «Потом сказал, что все герои и героини очень похожи, и он их путает» (Боннер, Дневники, 3, 389). Кто бы написал икону (конечно, в пост-иконописном пост-каноне): муж смотрит порноканал (впервые в жизни — тогда в России была только политическая порнография), пытаясь различить личность там, где аккуратно вычищено всё личное. «Nothing personal» — единственное точное определение порнографии, но именно абсолютно непригодное для юриспруденции, которая тоже по определению «nothing personal»; суд есть порнография справедливости. Любящая жена с иголкой и нитками, подкалывает мужа, напоминая ему о его стихотворных шедеврах. Не тропари с кондаками, нет… «Мой милёнок, не горюй, А не то не …». «Мой милёнок идиот, Не целует, не…».

Греховность — когда изменяют жене, поют матерные частушки и смотрят порнуху с любовницей. Святость — когда не женятся, не матерятся, не смотрят. Пост-святость — когда выходят за сетку координат «изменяет/не изменяет» - туда, где любят. Именно к этой пост-святости и стремятся те, кого окружающие называют «святые». Тех, кто стремится к святости, называют ханжами - и поделом.

Так что смотрите порнографию и сочиняйте непристойные частушки — конечно, после занятий аскетикой по Сахарову. Голодовка — это ведь пост-пост. Цель та же, что у поста — очиститься духом. Только если у постящего очищение — цель, то у голодающего — предварительное условие. Сочинять неприличные частушки можно сразу после того, как человек научится не видеть зла. Вот Сахаров в больнице, где его принудительно кормят. В палату заходит дежурный врач.

Сахаров слушает музыку и говорит врачу: «Это Чайковский».

Врач (переодетый гебист, менее всего, конечно, интересующийся Чайковским, который для него просто автор позывных на очередной путч) отвечает: «Я подожду, Вы зададите мне Ваши вопросы, когда кончится передача».

Сахаров записывает в дневник:

«Мне было неудобно заставлять его ждать, я сказал: «Как только кончится передача, я, конечно, выключу телевизор. Но главное, у меня нет к Вам вопросов, у меня всё в порядке. Спасибо». Он на секунде замешкался, потом повернулся и вышел. Через минуту я сообразил, что он, наверное, хотел послушать любимое им произведение, выскочил в коридор, но врача уже нигде не было».

Это, конечно, ещё не смирение, это просто доброта. Смирение же в заключительной фразе Сахарова: «Ещё один пример моей психологической тупости» (Дневники, 2, 673). Кто тут готов признать себя тупым?

Формально, конечно, Сахаров просто святой. Вот вполне ортодоксальное рассуждение, даже скучноватое в своей правильности:

«Мы слишком мало знаем о законах истории, будущее непредсказуемо, а мы — не боги. Мы, каждый из нас, в каждом деле, и в “малом”, и в “большом”, должны исходить из конкретных нравственных критериев, а не абстрактной арифметики истории. Нравственные же критерии категорически диктуют нам — не убий!»

Правда, эту банальность сказал человек, который родил бомбу, способную убить всё человечество. Более того, это сказал человек, который считал себя ответственным за гибель миллионов людей — кажется, мало кто понимает, что это не поэзия, что от ядерных испытаний в атмосфере реально погибли миллионы людей. Только влияние радиации было таково, что выявить прямую связь невозможно. Чуть-чуть, на доли процентов, подымается статистика самых разных болезней (Сахаров сам после опрометчивой прогулки к центру взрыва перенёс непонятное заболевание, но выжил).

Идеальное убийство — ни один суд не признает виновным. А он себя — признал. Причём, будучи не святым, а пост-святым, считал себя не самым главным виновным, чётко определяя, что главные — политики. Не «из них же первый есмь аз», а «я сто двадцать второй по степени вины» (это — не цитата, а реконструкция). Святой — смиренен, пост-святой — точен. Результат, естественно, один.

* * *

Сахаров так описывал своё отношение к религии:

"Для меня все религии равноправны, я не близок ни к одной из них. Для меня Бог - не управляющий миром, не творец мира или его законов, а гарант смысла бытия - смысла вопреки видимому бессмыслию. Диалог с Богом - молитва - главное во всех религиях, в прямом смысле для меня, по-видимому, невозможен. В личное бессмертие я не верю, хотя, конечно, вполне возможно 100 лет превратить в 100 000 или 100 000 000 лет. Но в кратком мгновении жизни и общения отражается бесконечность!" (Боннэр, I, 675).

При этом Сахаров замечал о Великановой: "Таня вообще стала шибко православной и приобрела крен нетерпимости" (Боннэр, I, 757). Уже в 1978 году, таким образом, проявлялось то, что стало главным признаком "религиозности" в позднейшие годы (не только в православии, не только в России). Вот к Сахарову приходят баптисты, благодарные за его помощь в освобождении: "Были баптисты - впечатление унылое. Один из них, уходя, читал молитву, говорил о своём уповании, всё это как игра" (Боннэр, I, 808).

Сахаров участвовал в защите адвентистов: 84-летний В.А.Шелков умер в заключении. На суде Шелков заявил, что, если адвентистов будут называть "секта", он откажется от участия в суде. Судья согласился пользоваться термином "община". Сахаров записал: "Меня поразило, как адвентисты "по-семейному" вспоминают разные эпизоды из Библии, как будто это было с их родными" (Боннэр, I, 903).

Жалко, не дошли до Сахарова католики - интересно, как бы он охарактеризовал их главную проблему. Литовских католиков диссиденты защищали активно. Диссиденты неоднократно обращались за поддержкой в Ватикан - за поддержкой в борьбе за права верующих, не за права диссидентов. Ответа ни разу не получили.

* * *

Конечно, пост-святой не возникает на пустом месте. Так все стоят на чьих-то плечах. Пост-святой стоит на юродивом, на негативе обычной святости. Вывернуть всё наизнанку — вроде того, как Сахаров праздновал Пасху. 3 мая 1986 года Жена в США, он один под арестом в Нижнем. Записывает в дневнике: «Думал немного, считал [формулы - Я.К.] к статье о мини-чёрных дырах. … Сварил и окрасил луковой шелухой 4 яйца. Цвет очень красивый. В 12 буду «разговляться» (хотя не голодал). Буду думать о тебе».

После двенадцати Сахаров приписал: «Разбил за твоё здоровье крашеное яйцо. Вполне хорошо. Христос воскресе! Воистину воскресе! Сок пил из двух стаканчиков» (Дневник, 3, 186).

Куда святее такая Пасха, чем та, где в золочёном (на казённые деньги) храме двое ненавидящих друг друга карьеристов причащаются «от единой Чаши», отгородившись иконастасом и правительственной охраной от всего мира. Впрочем, большинство подделок под единство и любовь совершаются не вверху, а внизу, по той простой причине, что руководящих постов мало. В эту Пасху и Сахаров был в самом низу - там же, где Христос.

Эгоизм определяется легко — он сразу кричит: «Не надо сравнивать! Живущий несравним!! У начальства свои недостатки, у нас свои - полная симметрия!!!» Сахаров же писал: «Нельзя говорить о симметрии между раковой и нормальной клеткой». Их надо сравнить и назвать рак — раком, клетку — клеткой, свободу — свободой. Сахаров сравнил и назвал. Вслух назвал. В результате он, кажется, первый святой, который дал другому пощёчину, причём по правой щеке. Так ведь бесов, которые с удовольствием подставляли свои щёки под пощёчины — «имя им легион». Бесы они ведь тоже Евангелие читали и кое-что, пусть чисто формальное, усвоили.

Чекистский бесёнок, который оклеветал Елену Боннэр (у Кремля был «хитроумный» план - представить Сахарова жертвой жены), посмел приехать к Сахарову за «интервью». Сахаров ответил абсолютно точно — только оскорблениями. С палачами только так: либо молчать, либо оскорблять. Говорить ближнему дурак, подонок, сволочь. Это — в интервью или в протокол допроса не вставят. Удар по правой щеке вышел случайно — потому что от удара правой рукой подонок успел уклониться. Сахаров потянулся к нему левой и успел коснуться «пухлой щеки». Пухлость отметил Сахаров - «голодовочка» дала себя знать.

И не надо вопиять: как можно клеймить человека «подонок». Можно и нужно. Это ведь не означает, что человек неисправим. Покайся, вот и всё. «Боже, милостив буди мне, подонку!» - вот кратчайший путь к пост-святости. Пост-святость есть, а пост-Рая нет, в Царстве Божием все встретимся, оно-то не коммунистическое царство, куда лишь избранные входят.

* * *

Существование нецерковного аскета сущее мучение для ханжей. Вот как описала Ирина Альберти встречу Сахарова с папой Иоанном-Павлом II в феврале 1989 года. Сахаров спрашивает, стоит ли баллотироваться в депутаты: «Вступив в эту игру, я направляю её в правильном направлении или компрометирую себя?» Папа подбадривает — можно и в депутаты. Боннэр комментирует: Альберти «искажает и сущность сомнений Андрея, и его характер в целом». Он не просил совета, он объяснял Папе, что у Горбачёва слов больше, чем дел.

Впрочем, главное искажение допустил автор биографии Папы Джордж Вайгель, который решил, что монолог Сахарова о Горбачёве - «первая исповедь в его трудной жизни». Боннэр беспощадна: «Свою общественную, а позже и политическую деятельность, он никогда не называл и не мог назвать игрой. … У него никогда не было потребности в исповеди». Вайгель возглашает: благодаря встрече с Папой Сахаров «освободился от страха».

Боннэр поправляет: «От страха ему освобождаться было не надо — в интеллектуальном плане страх был ему незнаком вообще» (Дневники, 3, 41). Вот этого «интеллектуального плана» слишком много у «церковных святых», которые страшно боятся подвести церковное руководство, ввести в соблазн нецерковных людей и так далее, и тому подобное.

Сахаров тщательно, с научной въедливостью подчёркивал: «Я не являюсь формально верующим. Это для меня чуждо и неприемлемо». Слово «формально» тут примечательно. Так мог бы сказать глубоко верующий человек, любой проповедник так обязан говорить - «формальная вера» есть неверие. Понятно, что Сахаров имел в виду не то, что он верует как-то особенно глубоко, чрезвычайно содержательно, мистически. Мистика не противоречит догмату, о своём же чувстве Сахаров говорил, что «оно не выливается ни в какую религиозную систему, ни в веру в какие-либо догматы».

Формальной вере он противопоставлял не содержательную веру, а смысл: «Я все-таки считаю, что какой-то внутренний смысл во всем бытии, во всем, что существует, есть. Полная неосмысленность, отсутствие какой-то духовной теплоты в мире для меня также неприемлемо».

Может быть, разгадка кроется в анекдоте, который стал поворотным в жизни Сахарова. В 1955 году после удачных испытаний Сахаров поднял тост за то, чтобы не было войны, а начальство ответило неприличным: «Молись только об укреплении - направить я как-нибудь и сама сумею».

«Формальная вера» не та, которая холодная. Содержание веры не всегда жар, но всегда - смысл. Откровение есть Откровение, а не Укрепление. Бог считает, что людям важнее знать смысл бытия общего и личного, чем быть сильными, богатыми и здоровыми. Это может показаться изуверством. Это было бы изуверством, если Бог не подкрепил Своё мнение Своей Голгофой. Но и после Голгофы, после Воскресения слишком часто люди молились об укреплении, но не молились о смысле.

Результат известен: откровение оказывалось безрезультатным, продолжала литься кровь, продолжали совершаться преступления, теперь уже под христианскими, а не языческими лозунгами. Смысл обменяли на силу. Смысл полагали самоочевидным и не видели самоочевидного: Евангелие не про победу, а про бессмысленность победы. Евангелие - про мир. Слишком долго главным в Боге считали силу, крепость (Сахаров с детства полагал, что в песнопении «Святый крепкий» поётся «Святые греки»; только Боннэр разубедила).

Средневековое христианство, которое пока остаётся численно преобладающим, именно просило Бога укрепить в достижении тех целей, которые само и ставило. Например, взять Иерусалим, скольких бы жизней это ни стоило. Крепость стала догмой и формой. Вот такой «формальной веры» Сахарову не хотелось, как не хочется её и Творцу. Бог сотворил человека по образу Своему и по подобию, чтобы человек был не только сильным, но чтобы человек был существом осмысленным, источником смысла в мире. Большего богоподобия быть не может. Когда же смысл отдают наверх - архиерею, маршалу или Богу - тогда всё становится бессмысленным, как и тогда, когда Бога делают лишь слугой, который должен давать силу для достижения вполне животных и бесчеловечных целей.

* * *

Святой приятен для всех и всегда — во всяком случае, если верить его житиям. Пост-святой тяжёл даже для любимого человека. Любимая женщина заметила, что не могла согласиться с сахаровской манерой «выяснять отношения». Этих «выяснений» - кропотливых до занудности, неторопливых — очень много и в его воспоминаниях, тем более, в дневниках. Между тем, «выяснения» такого рода прямо связаны с главным — с уважением к свободе другого человека. Не вступают в объяснения с невменяемыми, с рабами, с больными. Они не отвечают за свои поступки. Как и большинство из тех, кто окружал Сахарова. Не так окружал, как нормальные люди, а окружал, как окружают врага.
Рядом с Христом было распято два разбойника, так один окружил Иисуса любовью, а второй презрением. У входа в «квартиру», где держали Сахарова под арестом, было двое милиционеров. Один «никогда даже ноги не подберёт, когда проходишь мимо — надо перешагивать» (Дневники, 2, 782). Другой тайком, ночью, абсолютно бесшумно (знает про микрофоны) приходит на помощь — подвинуть шкаф нужно. Днём его звали помочь — отказался.
Сахаров в Нижнем ловит «левака». Тот по дороге узнаёт седока и упрекает его: «Берите только такси, у меня будут неприятности». «Никто никому ничего не должен» - и Сахаров просит у подонка извинения «за возможные неприятности». Денег «левак» не взял — не потому что щедрый, а чтобы не объясняться с КГБ.

Что уж говорить о тех «врачах» и «медсёстрах», которые «кормили» и «лечили». Кавычек не хватит! Говорить не нужно — нужно выяснять, почему они вели себя так, а не иначе. Выяснить с ними, лично, выяснять терпеливо, спокойно. Трудно? А вот тут и пригодится пост-святой, к нему обращаться с пост-молитвой о пост-заступничестве и пост-помощи, чтобы наконец перейти из мира нео-советского в мир пост-советский, от прогресса державничества к прогрессу прогрессивному, от защиты прав человека в Кремле к защите прав человека от Кремля.