«Яков

Оглавление

Антилиберализм.

Ольга Седакова: просвещённый антилиберализм

XIX век в Европе технически был веком пара, исторически же был веком освобождения. Изменился субъект истории. В начале века «человечество» это крохотная элита, это несколько тысяч богачей и аристократов в океане безграмотных крестьян, в конце века человечество это сотни тысяч горожан, чья образованность не ниже, а обычно много выше образованности прежней «элиты». Не Пушкин и десяток его друзей, а тысячи профессоров, поэтов, писателей.

Человек, освободившийся из крепостной зависимости и перебравшийся в город, отчаянно работает, как беженец в чужой стране, чтобы завоевать себе и своим детям надёжное положение. У него нет времени размышлять над своим положением. У его детей есть, и первое их ощущение в качестве укоренившихся горожан, это страх. Так в европейской культуре появляется невроз: боязнь «маленького человека», страх «посредственности».

Это страх перед свободой, в сущности, хотя он обычно сознаёт себя как раз защитником свободы.

Впервые эта фобия — у романтиков, буревестников невроза. Герой и толпа. Гений и серость.  Возможен изящный вариант: маленький человек и коллектив. Изящество в том, что тут самоутверждение глубоко запрятано. Я всего лишь Акакий Акакиевич, я не Наполеон! Угу — до момента убийства старухи-процентщицы. Раскольников это снижение Наполеона до Акакия Акакиевича и повышение Акакия Акакиевича до Наполеона.

У следующего поколения нервы несколько успокаиваются, проблема принимает вид «творческий человек и мещанство». Любопытно, что по-настоящему творческие люди этим неврозом как раз не страдают. Ван Гог не плевал в окружающих «мещан», это делал какой-нибудь декадентствующий маляр. Чем меньше творческой реализации, тем больше ресентимента. У Толстоевского ресентимента нет вообще (вот у их героев — полно), а у Константина Леонтьева почти исключительно ресентимент. 

В ХХ веке, после Первой мировой, на Западе проблема почти снимается. Свобода стала привычной средой обитания, люди освоились. Страх перед чужой свободой не исчез совсем, он может возникнуть в критической ситуации — например, в 1960-е годы, когда происходит очередное резкое расширение пространства свободы, вновь звучат рассуждения Ханны Арендт о том, что в Освенциме виноваты вовсе не эсесовцы, а мещане, да и в 1968-м романтические филиппика в адрес филистёров оказываются вынуты из интеллектуальных запасников. Впрочем. ненадолго. Свободный человек реализует свободу, а не ворчит на мещан, к каковым и сам относится, с социологической точки зрения.

В итоге свободофобия — неприязнь к свободе и к свободным людям — становится уделом начальства и примкнувших к начальству интеллектуалов. «Начальство» тут совершенно отчётливо не интеллектуальная элита и даже не элита политическая, которая вообще не может позволить себе ресентимента, не перевыберут же. «Начальство» — это островки средневековья в современном мире, те социальные кластеры, которые не зависят от современности. Простейший пример — религиозные административные центры. Конечно, в Ватикане кадры не с Марса прилетают, они подсасываются даже не из социальных элит, но в процессе подсоса они забывают собственное происхождение и приобретают психологию персидских шахов.

Так появляется своеобразная разновидность консерваторов-либералов. Они превосходно уживаются с консерваторами как таковыми, со сторонниками возвращения в мир без свободы. Это не реакционеры, не фундаменталисты, они даже черпают силы, утверждают себя, обличая фундаментализм и реакцию. Но «как бы» обличая. Реально же они разделяют идеалы именно реакционные и фундаменталистские, слова же о свободе остаются пустым звуком.

Простейший пример — Ольга Седакова. Последовательно, в течение многих лет, она бичует цивилизацию посредственностей. Бичевание востребовано в Ватикане, начиная с Войтылы, востребовано и в православии, хотя остаётся периферийным явлением. Господствует тупое, лобовое обличение «цивилизации смерти» — то есть, свободы. Седакова предлагает обличение утончённое, это либеральное обличение либерализма. Войтыла, к примеру, так не умел.

«Посредственный человек», по Седаковой, это человек, который не хочет напрягаться, творить, выходить за пределы. Это всё тот же романтизм и антифилистёрство, изрядно обветшавшие. А кто же творит в современном мире? Может, Войтыла был великим драматургом и мыслителем? Да нет, весьма заурядный, посредственный литератор. Его хвалили только те, кто по каким-то обстоятельствам от него зависел или хотел быть зависимым. Обычный культ личности, вполне модерное явление в католичестве. До ХХ века культа личности римских пап не бывало, а с Войтылы начиная он стал непременным.

Бродский не обличал «посредственность», Седакова обличает. Айзенштадт не обличал, а просто писал гениальные стихи. Седакова обличает, а стихи пишет далеко не как Бродский и не как Айзенштадт.

Обличение посредственностей идёт рука об руку с многозначительным молчанием — нет времени на обличение душителей свободы. Посредственности, возможно, и существуют, но не они душат свободу. Тот же Войтыла — душил, как администратор душил. Педофилов терпел и даже пригревал, а либералов цензурировал, притеснял и увольнял. Но об этом у Седаковой ни слова. Объяснять это тем, что она получала гранты от Войтылы, не хочется.

Зато Седакова обличает либеральную тиранию — любимый мотив «осаждённой крепости». Мы идём, говорит она, «к обществу контролируемому, к обществу установочно популистскому, которое ориентируется на чрезвычайно сниженный умственный и культурный уровень, на этого самого «простого человека», для которого работает могучая индустрия развлечений и которого надо защищать от «непростых».

Забавно, что она произносит это, глядя на современное искусство в Ватикане. Так что же, Ватикан — либерален? О нет, Ватикан — жертва либерализма, ему нужно помочь подняться, и Седакова старается помочь.

Самое забавное начинается, когда Седакова обличает не западный либерализм, а российский. Обличать российский либерализм это как исследовать советскую цензуру. Не бывало и нет ни того, ни другого. А обличения есть ураганной страсти:

«Новый человек, успешный человек, — это спокойный циник и агностик, находящий комфорт в том, что ничего нельзя узнать, что «все сложно». Следует быть обывателем, в котором не осталось никакой пассионарности, и все, что ему нужно, — это гарантии, это отсутствие риска, комфорт и безопасность. Если такой тип наконец восторжествует, мы будем жить в цивилизованном обществе. История кончится, потому что такой вот мирный обыватель не любит войны: зачем ему это все; он вылечен на сеансах психоанализа, он уже не невротик, как герои и гении. Всем ведь давно известно, что невротик и герой — одно и то же, а гений — патологическое явление. Вся эта Библия либерализма принимается без малейшего сопротивления. Интересно, что эта сверхкритическая идеология антиидеологизма не даёт критиковать себя. Каждый, кто выскажется против какого-нибудь из её догматов, рискует репутацией: он будет быстро приписан к лагерю реакционеров, элитаристов, клирикалов и не знаю кого еще. Ах, вам не нравится венчание однополых браков?»

Спутанное сознание. Где в России однополые браки? В России вовсю гнобят ЛГБТ, а Седакова этого не заметила. Где в России «обыватель не любит войны»? Высоко милитаризованная страна, на протяжении всей жизни Седаковой ведущая войны, которых Седакова не замечает, где обыватель либо солдат, либо офицер, либо грушник, либо работает на военном заводе.

Запад, конечно, менее милитарен, Запад ведёт свои войны застенчиво, но пацифизм и на Западе вполне маргинальное явление. Начало XXI века ознаменовалось новым рывком — «войной с террором», не знающей границ и моральных норм. И война эта идёт именно под лозунгом «безопасности». Можно обвинять обывателя в воинственности, но в пацифизме — это классический невроз Константина Леонтьева. Леонтьев вздыхал об Ахиллесе в блестящем шлеме и обличал «мещанина». Но у Леонтьева было то оправдание, что он был гомосексуал и поэтому засматривался на мужчин, у которых из одежды только шлем, и фыркал на мужчин в брюках и пиджаках.

«Тоталитаризм» обывателя, либерала в том, по Седаковой — и не только, она достаточно типична — в том, что он может «приписать к лагерю реакционеров». Ах, какой ужас! Это произносится в России, в стране, где просто убивают либералов и демократов. Физически убивают. «Приписать к лагерю реакционеров» — так на новоязе консерваторов обозначается простое выражение своего мнения. «Меня сосчитали». Как они посмели, это я — человек утончённый, сложный, один я имею право «приписывать».

Существенно, что Седаковой важно считать себя при этом именно либералом. Тут её отличие от Быкова, который щеголяет державничеством, хотя это многие поклонники Быкова предпочитают не замечать, они-то вполне либеральны. Седакова же говорит о свободе личности, но редуцирует её к некоей «тайной», «последней», «эсхатологической» свободе. Что ж, её право. Только жалко Пушкина. Его великое «на волю птичку выпускаю» превращается во что-то мистическое, а оно — поэтическое, оно страстное желание свободы своим друзьям, которые реально в кандалах, реально в сибирских шахтах.

Обличение «посредственностей» оказывается формой обычного антизападничества, обычной неприязни к свободе. Свобода-то, оказывается, делится не на «свободу-от» и «свободу-для». Свобода делится на «свободу-для-себя» и «свободу-для других». Первая и для Седаковой святое, второе — дело спорное. Свобода-для-других, видите ли, включает свободу не читать сложных текстов. Какой ужас!

Седакова возмущается: «Я встречала европейских редакторов, издателей, которые говорили то, что мы в прежние времена слышали постоянно и надеялись, что это навсегда исчезнет вместе с нашим специфическим режимом: «Наш читатель этого не поймет». «Мы не должны угнетать читателя завышенной эрудицией, сложностью и т.п.»

Конечно, это вздор. На Западе есть огромное пространство для текстов не сложных — сложнейших. Ну, конечно, тиражи в этом пространстве не по сто тысяч. Так ведь хочется совместить!  Да и что такое сложные тексты? Да кто ж знает. Финские студенты не хотят Аристотеля и Платона читать? Неужели? Точно ли? У Седаковой высокая тональность плавно переходит в эстрадный стёб по формуле Задорнова: «Ну американцы тупыыые!» Запад выбрал путь «воздержания от высокого, романтического и доброго». Запад не может встретить реальность лицом к лицу, он её боится, он хочет безопасности и поэтому оказывается легко манипулируемым (либералами).

Запад стал леваком! Седакова: «Господствующее интеллектуальное мнение … можно назвать левым в разных оттенках. Также есть очень небольшая часть консерваторов или людей, которых относят к правым. И между ними обнаруживается, может быть, не столь пародийное, но тоже безвыходное разделение. Все, что связано с  совестью, гуманностью, поисками справедливости продолжает оставаться за левыми. Но в сферу репрессивного, того, что понимается как антигуманное, у левых попадает традиция, культура, воспитание».

Левые невоспитанные, бескультурные! Да что уж там, прямо скажем: леваки — пид…ры, они ж за однополые браки. Именно это Седакова говорит, но она это говорит «воспитанно», утончённо, умудряясь при этом выглядеть не «правой», а как бы «над схваткой».

С больной головы на здоровую! Седакова «с радостью» цитирует Войтылу, который заявил, что в расколе церквей виноваты посредственности. Помилуйте, да ведь это ж папы римские отлучали патриархов константинопольских? Разве нет? Да ведь сам Войтыла и укреплял раскол католичества и православия, поддерживая «добрососедские» отношения с кремлёвскими церковными чиновниками, принимая их за единственных полномочных представителей православия, то есть, вёл себя именно как политическая посредственность. И поддерживал он посредственностей и пошляков — но только правых пошляков, которых Седакова не изволит замечать.

Седакова так видит современность:

«Столкновение мира без идеологии, без способности сопротивляться злу (поскольку нет худа без добра), без способности жертвовать (поскольку последняя ценность этого мира — продолжение существования почти любой ценой) — и людей, которые очень твердо знают, что всегда и на всяком месте нужно делать и не задумавшись пожертвуют ради этого и другими, и собой».

Что это за два мира? Это мир либерализма жертвует другими? Либерализм — идеология, и претоталитарная? Да:

«[А]збука либерализма принимается без малейшего сопротивления. Эта сверхкритическая идеология не позволяет критиковать себя. Каждый, кто выскажется против какого-нибудь из ее догматов, рискует репутацией. Он будет быстро приписан к лагерю реакционеров, элитаристов, клерикалов, не знаю, кого еще. Вам не нравится венчание однополых браков? Ну, вы фашист!»

Седакова воскрешает обличения «идеологов», которые впервые прозвучали в начале XIX века и адресовались французским революционерам. Жозеф де Местр воскресе. Мол, кто за свободу — это идеологи, фанатики, а мы тут, аристократы духа, плюшками балуемся, утончённые конструкции возводим. Мы такие слабые, у нас нет «способности сопротивляться злу», мир идёт ко дну, мещане и обыватели его погубили…

Позиция очень удобная. Жозеф де Местр, действительно, ни в кого не стрелял. За него это делали солдаты Священного Союза. Седакова никого не увольняла, за неё это делал Войтыла. Она не запрещала однополых браков, за неё это делали и делают другие. Антилиберальный либерализм потому и востребован реакционерами и фундаменталистами в числе прочих средств идеологического прикрытия, что он оказывается отличным средством маскировки и спихотехники, позволяющим в любой момент уйти от ответственности.

Что до «цветущей сложности» — по Константину Леонтьеву, которого Седакова, Аверинцев и прочие лишь повторяют, то она ведь не в цитировании Евангелия по-гречески и не в умении изящно оправдывать ватиканское самовластье. Она в том, говоря словами Нильса Бора, чтобы уметь уборщице объяснить всё, что ты хочешь объяснить. Это нетрудно. Куда труднее что-либо объяснить антилибералу, который хочет считать себя либералом утончённого типа.

Ср.: Каков идеал консерватизма, антилиберализма, антизападничества, фундаментализма, реакционности?

См. о Седаковой: В защиту посредственности от властолюбия.

О Седаковой Колкер, 1997.

См.: История человечества - Человек - Вера - Христос - Свобода - На первую страницу (указатели).

Внимание: если кликнуть на картинку в самом верху страницы со словами «Яков Кротов. Опыты», то вы окажетесь в основном оглавлении, которое служит одновременно именным и хронологическим указателем