Старение создаёт ситуацию двух параллельных путей. Словно происходит раздвоение поезда, и вот ты едешь в том же направлении, но в соседнем вагоне. Впритык, даже с возможностью заходить в параллельный вагон, но твой всё-таки другой. В параллельном вагоне может быть лучше, может быть хуже, намного хуже, но это уже не твой мир, не твоё будущее. Там, может, скончаются в страшных муках от глобального поджаривания астероидом, а ты всего лишь шмякнешься с тромбом. Но твой тромб это твой путь, а их поджаривание уже не твой. На самых любимых людей глядишь несколько остранённо. Конечно, возможен какой-то общий облом, но это ж редкость. Кстати, вполне возможно, что соседний вагон едет в очень приятное будущее. Скорее всего, просто будет по-разному: меньшинство прорвётся куда-то наверх, большинство посерединке или сползёт. Неважно: важно, что это свободно от тебя, без тебя.
Правда, вера говорит, что раздвоение и отстранение не вечны. После раздвоения будет — нет, не воссоединение, а свобода, но уже совсем другая, не свобода в поезде, а свобода в поле.
Дистанцирование явление нейтральное, оно может использоваться по-разному. Старость дистанцируется, отстраняется? Не сама по себе старость, а старческие слабости. Так слабости бывают и не у старости, так что есть и детское дистанцирование, и дистанцирование больных.
Толстой гениально описал предсмертное дистанцирование умирающего (князя Андрея).
Корчак весело описал старческий маразм романовых, габсбургов, гогенцоллернов в «Короле Матиуше»: парламент из детей это всего лишь замаскированный парламент из старичья; в начале ХХ века были популярны открытки, где дети изображали военных, политиков и прочих взрослых идиотов.
Только ювенократии не бывает, разве что в сатирах вроде «Матиуша» или «Повелителя мух», а геронтократия бывает.ёрд «Будьте как дети» бодрит, «будьте как старики», даже если бы кто-то брякнул, не проканало бы. Прогресс твёрдо настаивает на возрастном потолке для начальства: чем выше пост, тем ниже потолок. Властолюбие же найдёт оправдание любому своему возрасту. Молодой удав сильнее старого удава (опять гениальное же Искандера «Кролики и удавы»), но когда молодой удав состарится, окажется, что он мудрее. Слабость тела компенсируется (якобы) — как слепота Гомера якобы породила его поэтические прозрения, хотя на самом деле гомеров среди слепых так же мало, как среди зрячих, то есть вообще нет. Один он был, Гомер, и второму не бывать. Сильная сторона старости вовсе не в её слабостях, которые якобы старость как-то сублимирует-компенсирует. А в чём сильная сторона старости? Да ни в чём, разумеется! И у юности нет сильных сторон, и у зрелости. Сила вообще — не тот критерий, по которому надо судить о жизни человеческой.
См.: Недостатки старости — продолжение ее достоинств